Наша самостоятельная жизнь началась ранним дождливым утром, когда мы, промокшие до нитки, вылезли после ночи из шалаша и пытались разжечь костер.
      Спички и дрова были мокрыми. Единственная надежда была у нас - найти в золе хоть одну маленькую искорку.
      Осторожно тоненькой палочкой мы стали разгребать глиноподобную золу, И вскоре под толстым пластом на конце обгоревшего сучка мы обнаружили маленький розовый огонечек. Под нашими губами он то ярко разгорался, то мерк и никак не хотел переходить на сухой мох, найденный в шалаше. Мы с трепетом смотрели на огонек, и наши сердца замирали, когда он потихоньку начинал покрываться матовым налетом.
      Наконец микроскопическая искорка поползла по одной из ниточек мха и перескочила на соседнюю.
      – Теперь я… один! - вдруг еле слышно скомандовал Владимир Сергеевич и, вытянув губы, стал дуть на мох.
      Розовые ниточки все больше и больше расползались по сторонам, и в руках у Владимира Сергеевича вскоре очутилось огненное гнездышко с выгоревшей серединкой.
      – Ух, спасены! - вздохнул он и, положив «гнездо» на землю, прикрыл его новым мхом, иголками и листьями. И вдруг над всей кучкой, словно над маленьким чумом, заколебался едкий дымок.
      Вскоре мы разложили большой костер, для того чтобы обогреться, и маленький - для кастрюли с водой.
      Умывшись на роднике, мы сели завтракать, то есть выпили по стакану горячей воды с брусничным листом.
      У меня и у Лешки вода в желудке свободно переливалась, и эти переливы были очень хорошо слышны Владимиру Сергеевичу.
      – Ну-с, товарищи романтики, - наконец спросил он, надо завтракать, а чем? Денег и хлеба нет. Но есть желание стать полезными людьми.
      – Я предлагаю на завтрак варить топор, - оптимистически сказал Лешка. - Помните, как в одной сказочке солдат топор варил? У нас будет суп из топора, а на второе мы его обсосем, как будто сахарную косточку. Ват проблема и решена!
      – Уж лучше тогда ботинки взять, - сказал я, - они из кожи. Эта очень вкусно - навар из подметок! А каблуки у нас на жаркое пойдут. С хреном съедим…
      – Ну вы, дети! Развеселились! - сказал Владимир Сергеевич. - Я у вас серьезно спрашиваю, а вы хиханьки да хаханьки!
      – А знаете, - вдруг засветился Лешка, - деньги на хлеб будут! Я думал об этом всю ночь.
      – Значит, ты хлеб берешь на себя? - спросил я.
      – Беру.
      – Чудесно! - сказал Владимир Сергеевич. - А мы с Юркой берем на себя другое съестное. Только, чур, деньги у Зойки не добывать!
      – Ну зачем мне Зойка! - улыбнулся Лешка и, взяв кастрюлю и стакан, пошел по направлению к станции.
      – Убежит? - спросил я Владимира Сергеевича.
      – В Москву? Да нет, не думаю. А убежит - бог с ним! Нам такие люди не нужны.
      – А какие нужны?
      – Люди дела! Раз постановили - значит, выполняй! А то куда это годится: сегодня скажешь одно, а завтра другое. Сам себя уважать перестанешь. А эта самое страшное на свете.
      По серому зеркалу Оки расходились миллионы маленьких кружков; мелкий дождик шуршал в кустах ивняка, выбивал на песке рябинки. Зеленые окрестности были задернуты легким туманцем. В природе была что-то такое осеннее и печальное.
      «А может быть, и мне поехать в Москву? - думал я. - А ну его… этот шалаш и самостоятельную жизнь!»
      Сняв брюки, в рубашках - дул холодноватый ветер, мы с Владимиром Сергеевичем начали ловить рыбу… руками.
      Я предлагал сбегать в деревню к Сашке Косому за удочками, на Владимир Сергеевич махнул рукой:
      – Ладно, обойдемся. На одном конце крючок, на другом дурачок! Рыбу можно по-всякому ловить…
      – А правда, что и с помощью борной кислоты ее можно ловить? - спросил я. - У нее вздувается пузырь, и она всплывает!
      – Ей бы ты еще на нос люминала насыпал.
      Мы подходили в воде к ивовому кустарнику и осторожно шарили под его корнями. Владимир Сергеевич мне сказал, что в дождливую погоду рыба любит стоять в корнях или под корягами. И в подтверждение своих слов он вскоре выкинул на берег маленького окуня. Я выломал прутик с сучкам на конце и продел его сквозь рыбьи жабры и рот.
      Я несколько раз чувствовал, как в мои ладони тюкались рыбки, но схватить мне их не удавалась.
      – А ты не торопись, - медленно, без шума погрузившись по горло в воду и еле заметно подбираясь к ивняку, учил меня Владимир Сергеевич, и вдруг - цап! - в его руке опять блестит рыбка!
      За час мы наловили семь рыбок. В конце концов и я поймал одну: серебряной елочкой висели они у нас на прутике и тянули граммов на двести пятьдесят. Как-никак, а завтрак у нас все-таки был.
      Я то и дело выскакивал из воды и, посиневший, бегал по берегу. У Владимира Сергеевича лицо было в мурашках, и он отчаянно щелкал зубами.
      – Вот бы сейчас стаканчик горячего какао да яичницу с жареной ветчиной! - говорил он, переходя по реке с места на место.
      – А может быть, лучше сосиски с пюре на молоке?
      – Нет, пельмени с маслом… Эх, каналья, ушла! - горько вздыхал Владимир Сергеевич. - И здоровая была, на полкило. Вот бы поели!
      Мы еще с полчаса ходили по реке, но поймать еще какую-нибудь дурную уклейку или зазевавшегося пескаря нам не удалось.
      Придя к шалашу, мы рыбу почистили, посыпали солью и уложили в кастрюлю. После чистки рыбки сделались еще меньше, но Владимир Сергеевич не огорчался. Он то и дело подливал в кастрюлю воды.
      – Одно ведро воды, - говорил он, - заменяет сто граммов мяса, а два ведра воды - два яйца. И стоит только нам вскипятить три ведра воды, как у нас будет королевский завтрак!
      В кастрюле уклейка догоняла уклейку.
      – Наша «уха» бурлила долго, а Лешки все не было. Без него завтракать мы не могли.
      Мы с Владимиром Сергеевичем лишь в порядке пробы съели по четыре ложки «ухи». И остались довольны. Мутно-серая эмульсия с костями была приятно солоноватой и имела далекий запах рыбьего жира.
      – А Лешка, видимо, все-таки удрал к своей мамочке, - сказал я, вдыхая парок над кастрюлей. - Уже к Казанскому вокзалу подъезжает.
      – Ты прав, надо садиться за стол, - сказал Владимир Сергеевич. - Что ж, будем есть без хлеба.
      – Слушайте, Владимир Сергеевич, - сказал я, - а может быть, взять нам какой-нибудь крупы и насыпать в кастрюлю? Все-таки сытнее будет.
      – А уговор?
      – Да бог с ним, с этим уговором!
      – А ты, брат, малодушный, - усмехнулся Владимир Сергеевич. - Говорил, надо воспитывать волю, надо закалять характер, а сам? Можешь, конечно, брать продукты. Там, кстати, на веревочках висит и масло и сахар. Я их рюкзаком прикрыл - не промокли.
      Он взял ложку и принялся хлебать нашу «уху».
      Кастрюлю мы уничтожили в пять минут. Но не всю. Мы еще надеялись, что придет Лешка и спросит свою порцию.
      Дождь перестал. С неба уходили последние тучи, и лес ежеминутно менял свое освещение: то становился ярко-зеленым от солнечных лучей, то моментально темнел. И миллионы капелек на ветвях, на сосновых иголках, на цветах то вспыхивали, как алмазы, то угасали. И птичий щебет то умолкал, то раздавался с новой силой. Потом вдруг все зазеленело, зацвенькало, засверкало, и к нам в лес пришло ослепительное, жаркое утро.
      – Да здравствует шалаш - поел и шабаш! - воскликнул Владимир Сергеевич. - Начинаем трудовой день! Сегодня у нас разведка: где работа, какая работа. Мы можем пойти на подсобное хозяйство дома отдыха, в колхоз. А то и на Оку. Видел, там баржа с цементом пришла? Станем грузчиками! Лучше помогать от чистого сердца, чем болтаться без дела. «Все работы хороши, выбирай на вкус…»
      Мы прикрыли наш шалаш дверью, сплетенной из еловых ветвей, предварительно уложив в него все походное имущество, и снова отправились на реку.
      Маленькая баржа была причалена к деревянным жиденьким мосткам. Она была уже наполовину разгружена, и цемент в мешках лежал под брезентом на берегу. Около баржи нас встретила женщина-сторож.
      – Скажите, тетя, - обратился к ней Владимир Сергеевич, - а чья это баржа?
      – Колхозная.
      – А разгружать будете?
      – Конечно. Тут ребята были, Мишка да Петька, а потом ушли. Говорят, мало платят.
      – А сколько платят?
      – Десять копеек за мешок. Вынести из баржи и уложить. А в мешке, чай, килограммов сорок.
      Владимир Сергеевич, прищурив глаз, прикинул расстояние от баржи до штабеля мешков и спросил:
      – А деньги когда?
      – Разгрузите и сразу получите.
      – Без ведомостей? - улыбнулся Владимир Сергеевич.
      – Да зачем они, волынку разводить! Мне председатель дал десятку и говорит: «Рассчитывайся сама».
      – Отличная постановка дела! - сказал Владимир Сергеевич и, сняв с себя рубаху и штаны, бросил их на траву.
      Эта работа была очень тяжелая. Помогать Владимиру Сергеевичу я не мог. Я только стоял в барже на мешках и пытался за края подцепить их и поудобнее укладывать на его спину.
      Шатающиеся мостки прогибались под ногами Владимира Сергеевича, и он ежесекундно мог свалиться в воду. Его черная загорелая спина покрылась цементной пылью, которая смешалась с потом и струилась по ложбинке между лопаток.
      Владимир Сергеевич вынес на себе двадцать мешков, а потом лег на траву и закрыл глаза. Я сел около него и молчал. У него высоко вздымалась грудь и на шее пульсировала жилка.
      Владимир Сергеевич заработал два рубля. Мы их тут же получили и пошли отмывать рабочий пот.
      – Даром деньги никому не даются! - сказал Владимир Сергеевич. - Но главное, честное слово, не в деньгах, а в том, что поработал, сделал дело.
      В буфете на станции мы купили батон белого хлеба, бычки в томате и свежих огурцов.
      Неподалеку от шалаша, пробираясь через кусты, мы случайно забрели в малинник. Красно-фиолетовые прозрачные ягоды, еще влажные от дождя, словно маленькие китайские фонарики, гирляндами висели на кустах, окруженных крапивой.
      – Ну, вот нам и еще дело подвернулось! - подмигнул я Владимиру Сергеевичу.
      Малина была сочная, сладковатая. Я сначала, сняв ягодку с ножки, заглядывал в ее беленькое бархатное нутро - нет ли там червяка, - но, не найдя во многих ягодах и намека на его существование, отказался от предварительной проверки и пустил малину в «переработку» с удвоенной энергией.
      Но вот около шалаша послышались какие-то женские голоса.
      Потом мы увидели, как мимо нас с чайником к роднику пробежал… Лешка. Вот так новость!
      Нам захотелось посмотреть на незнакомых пришельцев, и мы решили подобраться к шалашу незаметно.
      Первое, что мы увидели сквозь кусты, это наш стол. На нем на развернутых бумажках лежали колбаса, плавленый сыр, яйца, открытая банка шпрот.
      – Мама! - закричал я и бросился к маме, которая на четвереньках вылезала из шалаша. Следом за ней показалась и Тина Львовна.
      Обе мамы горячо поцеловали меня, а увидев Владимира Сергеевича, протянули ему руки.
      – Владимир Сергеевич, что это значит? - вдруг возмущенным голосом сказала Тина Львовна. - Выходим мы на станцию и вдруг видим - ну подумайте только! Мой мальчик на перроне. И что он делает? Торгует земляникой! Я его спросила: «Сколько стоит?» А он: «Двадцать копеек стакан!» Держит в руках кастрюлю и торгует! Я прямо заплакала: «Леша, объясни, что это такое!» А он: «Мы так решили!» Скажите, что это значит? Что вы решили? Как вы решили?
      Но Владимир Сергеевич что-то промычал в ответ и тут же, улыбаясь, пошел в лес за дровами.
      Лешка принес с родника чайник и повесил его над костром на толстой палке. Потом он полез в шалаш и, вытащив оттуда буханку черного хлеба, положил ее на стол и торжественно сказал:
      – Вот! Моя! А у вас что-нибудь есть?
      Я показал ему пальцем на кастрюлю с «ухой».
      Тина Львовна взяла кастрюлю в руки, понюхала ее и брезгливо поставила на стол.
      – Ты что даешь? - спросила она меня. - Ты видел, что ты даешь ребенку?
      – Это уха, мы тоже ею питались.
      – А ты загляни в кастрюлю, загляни!
      Я заглянул в кастрюлю и ахнул. В нашей «ухе» было полно еловых иголок, которые, видно, нападали туда с шалашных веток.
      – Подумаешь, иголки! - сказал я. - С ними даже вкуснее. Это витамины.
      – Вот ты сам и доедай витамины, а Леша будет питаться по-человечески, - сказала Тина Львовна и принялась делать бутерброды. И вообще садитесь все за стол. Сначала поедим, а потом пойдем гулять.
      Наши мамы в четыре проворных руки быстро вымыли стаканы, ложки, тарелки, поставили сковородку на угли и зажарили яичницу с луком и колбасой. Откуда-то у нас на столе появилась бумажная скатерть и букетик ромашек.
      Моя мама то и дело гладила меня по голове. Лешкина тоже не сводила глаз со своего чада и причитала:
      – Господи, на кого он похож! Похудел, оборвался, на шее космы… Совсем в папуаса превратился…
      Я наблюдал за Лешкой. Он все время поглядывал на стол с богатой закуской, но одновременно не сводил глаз и с нашей «ухи». Его, видно, очень интересовало: а как мы выполнили свой долг? Потом он незаметно от мамы взял в руки ложку и хлебнул нашего варева. Рыбно-хвойный экстракт, видно, был слишком крепок: Лешка тут же выплюнул его и еще с минуту после этой процедуры ходил, с открытым ртом, часто-часто дыша и ежесекундно отплевываясь.
      – Хороша кашка, да мала чашка! - сказал он.
      Пока наши мамы заканчивали приготовления к обильному обеду, мы устроили тайное совещание.
      Положение было тяжелое. С одной стороны, мы поклялись жить самостоятельно, а с другой - в этот полуголодный день у нас от снеди ломится стол. Как быть? И тем более, что Лешка ничего не ел.
      Мы с надеждой смотрели на Владимира Сергеевича: что он скажет? Мы чувствовали, что он человек твердый. Но неужели в этот «родительский» день он не снимет с нас клятвы?
      – Вот, слушайте, ребята! - вдруг произнес Владимир Сергеевич. - Наше слово нерушимо. Однако если ваши мамы узнают о нашем секрете, нас будут бить. Так что да здравствует на один день колбаса и прочие пампушки!
      Мы были готовы расцеловать Владимира Сергеевича и, не дожидаясь маминых приглашений, бросились к столу. После первой чашки чаю Тина Львовна вдруг подняла руку:
      – А вы знаете что? Я привезла вам подарок, - сказала она и полезла в кожаную сумку. - Вернее, вам вообще, а в частности моему сыну. Вот смотрите…
      Хотя я и недолюбливал Тину Львовну, но в этот раз она меня необычайно подкупила: в ее руках я увидел новенький фотоаппарат «ФЭД».
      Этот «ФЭД» принадлежал Лешкиному отцу и все время лежал в его столе без дела, но теперь он будет в верных руках! Мы уж тут зафиксируем для потомства всю нашу жизнь!
      Еще Тина Львовна привезла Лешке шерстяные носки и ватные… трусики! Да, да, они были с подкладкой, и под ней лежал тонкий слой ватина.
      – Ну, шедевр! - сказал Лешка. - А ватной майки ты не привезла?
      – Леша, не смейся! - сказала Тина Львовна. - Ты еще обо мне не раз вспомнишь! Вы спите на сырой земле, и очень легко получить радикулит. А наденешь трусики - и тебе сразу станет тепло.
      Торжественный приезд наших мам в шалаш был запечатлен на пленке до самых мельчайших подробностей. Мы их сфотографировали и в лесу, и на реке, и спящими в шалаше.
      Под конец дня, перед отъездом в Москву, они уже окончательно согласились с нашим цыганским существованием и даже перешли на восклицательные фразы: «Ах, как здесь прелестно! Ах, какой воздух! Ах, как пахнут эти цветы!»
      И, слыша эти восклицания, мы были счастливы тем, что доставили нашим мамам большую радость.

      Вероятно, все беды накликал Владимир Сергеевич. И оттого, что уж слишком хорошо он разбирался в народных приметах.
      Как-то раз поутру, проснувшись и крикнув в лес свое любимое «Э-ге-гей!», он сказал:
      – Дело пахнет керосином. К дождю! Хорошая слышимость звуков.
      И действительно, через полчаса начался дождь, долгий и нудный.
      Но стоило ему иссякнуть под вечер, как Владимир Сергеевич опять сообщил:
      – Ласточки летают над землей, гоняются за низко летящими насекомыми. К дождю!
      И среди ночи я проснулся оттого, что мне на нос капала вода: кап, кап, кап…
      Я Владимиру Сергеевичу сказал:
      – Да бросьте вы каркать, честное слово!
      Но он опять наутро свое:
      – Уж больно трава сегодня пахнет сильно и лягушки квакают. К дождю!
      Короче говоря, из-за того, что в природе, видно, началась подготовка к всемирному потопу, на нас обрушилась целая серия дождей - проливных, обложных, Грибных и моросящих. Они были с молниями и без молний, с ужасными ударами грома и еле-еле слышными.
      Земля и вода в реке стали холодными. Ботинки и тапочки у нас не просыхали.
      Мы с Лешкой решили подсушить наши ботинки на костре - нацепили их на палки и стали вертеть, как шашлык, над углями. И через полчаса они у нас так скрючились, что на ногу надеть их уж было невозможно. Теперь пришлось нам ходить босиком.
      В такую погоду бегать к реке и умываться нам не хотелось, и наши руки и лица от вечной возни с костром покрылись толстым слоем сажи. От дыма и грязи у нас воспалились глаза и стали слезиться.
      Я стал кашлять трубным голосом, а у Лешки так из носа потекло, что Владимир Сергеевич шутил над ним: «Нашего Лешеньку подключили к водопроводу!»
      И ко всему этому у нас болели спины и шеи, обожженные раньше на солнце.
      А вскоре к нам пришла еще одна напасть: мы дружно начали болеть животами. И в этом виноват был я.
      Однажды, когда Владимир Сергеевич и Лешка отправились ловить рыбу, а я остался дежурить, мне пришло в голову сварить настоящий лесной обед. Может быть, я бы и не стал этого делать, но выбора не было: подмокший рис у нас протух, стал желтым и противно вонючим, а гречневая крупа разбухла и чуть ли не проросла.
      Я все-таки остановился на гречке. Решил сделать кашу. Но пока я ходил за хворостом, перекладинка, на которой висела кастрюля над сильным огнем, перегорела, и вся моя каша упала в костер, и алюминиевые ручки кастрюли расплавились.
      Я стоял над костром озадаченный: шутка ли сказать, какая ж в костре была температура, если стал плавиться металл? Эге, тут надо быть осторожным!
      Но через час я опять оплошал. Я приготовил суп, в который бухнул все то, что у меня находилось под ногами: грибы, крапиву, щавель, лопухи, укроп, добавил в воду три завалявшиеся картошки, - и стал варить это волшебное снадобье.
      Сколько раз я видел на кухне, как мама готовит обед, но так и не удосужился спросить, а как узнать, готов ли суп, сварилось ли мясо. Я видел, что мама то и дело тычет в жарящиеся котлеты вилкой, а зачем это она делает, я не спрашивал. И зря.
      Я так долго варил свой суп, что он у меня… пригорел.
      Это было, вероятно, уникальное событие в истории поварского дела. Суп - и пригорел!
      Мои друзья, вернувшись с речки, продрогшие и голодные, накинулись на еду и стали ругать меня на чем свет стоит. Но так или иначе, а есть было нечего, и мы все-таки уничтожили мой несчастный суп.
      А через час первым в кусты стрелой метнулся Лешка.
      Ночами в шалаше нам было очень холодно, и мы теснее прижимались друг к дружке.
      И вот когда Лешка вспомнил свою маму. Он ложился спать в ватных трусиках и надевал шерстяные носки. А мы с Владимиром Сергеевичем в наши носки набивали теплую золу и засовывали ноги в рюкзаки.
      По-честному говоря, нам с Лешкой было очень тяжело. Бывало, вечером пройдет по Оке пароход Москва-Горький, весь сияющий, весь в разноцветных огнях, с музыкой на палубе, и мы долго-долго глядим ему вслед, и нам обоим очень понятно, о чем в эту минуту думает каждый.
      Но Владимир Сергеевич не унывал. Он то и дело мурлыкал себе под нос веселую песенку:
 
Если ваши ноги сводит лютый холод,
Сыплется за ворот дождик или снег,
Вспомните, что где-то бродит вовсе голый,
С вами, в общем, очень схожий снежный человек!
И улыбка без сомненья
Вдруг коснется ваших глаз…
 
      Правда, вскоре после того, как мы по предписанию Зойки начали пить отвар из черники, животы наши прошли. Перестали болеть также и спины, которые мы регулярно стали смазывать раствором крепкого чая. («В чае есть танин!» - сказала Зойка.) Вместе с нашими хворостями улетучились и дожди. Но тут ждали нас новые испытания.
      Владимира Сергеевича свалила ангина.
      Я еще ночью в полусне, прижимаясь к его теплому боку, почувствовал, как он сильно дрожит. Мне показалось, что это от утреннего холодка, и поэтому я уделил начальнику Кара-Бумбы кусок одеяла. Но дрожь у Владимира Сергеевича не прекратилась даже и тогда, когда в шалаш вполз удушливо-жаркий полдень.
      Лицо у Владимира Сергеевича сделалось мертвенно-бледным, глаза впали.
      Владимир Сергеевич вышел на самый солнцепек. Он пил, обжигаясь, стоградусный кофе. Но температура не падала.
      Мы сидели около нашего вождя, опустив руки, и не знали, как помочь человеку. И вообще с чего начинать день? Чем заняться?
      – Это у меня частенько бывает, - сказал Владимир Сергеевич. - Проклятье!
      – А может быть, достать лошадь и в деревню вас перевезти? - спросил я.
      – Не надо. Пройдет. Идите работенку искать.
      – А вы как же? - спросил Лешка.
      – Я тут один… полежу…
      – А вдруг вам плохо будет? - запротестовал я.
      – Хуже этого не будет, - ответил Владимир Сергеевич и добавил: - Я сейчас записку Зойке напишу. Она, наверно, уже на пляже. Отнесет ее Лешка. Только там не купаться!
      И Владимир Сергеевич написал:
      «Зоя! Я вас очень прошу, достаньте немножко пенициллина. Я».
      Когда мы отошли от шалаша, Лешка спросил:
      – Ну что порешим? Его ведь нельзя одного оставлять!
      И вообще ничего себе положеньице: денег нет, мы голодные… Вот дураки, взвалили на себя какую-то идиотскую клятву, а теперь, как медведи, лапу сосем!
      – А может, нам опять снять запрет с продуктов? Только для Владимира Сергеевича?
      – И заодно и для нас. - Лешка заискивающе поглядел мне в глаза. - В виде исключения, а?
      – Ну что ты! С Владимиром Сергеевичем каши не сваришь! - сказал я. - В общем, пока. Я в колхоз!
      – Будешь коров доить?
      – Как придется. А ты со мной?
      – Нет, я сначала на пляж. К Зойке. А потом в дом отдыха. Я уже решил.
      Дом отдыха стоял над рекой, на крутом взгорье. Это было красивое, ослепительно белое здание с колоннами, балюстрадами и грибовидными беседками, в которых всегда сидели старушки. В лесу мы часто встречали медленно шествующих мужчин с толстыми и лоснящимися лицами. Обычно они ковырялись во мху своими тростями: искали грибы. А те, кто был помоложе, с утра до вечера играли в теннис или лежали в голубой купальне на плоту, закрыв лицо газетной треуголкой.
      По вечерам дом отдыха был освещен яркими фонарями и казался волшебным дворцом, парящим над землей. Когда ветер дул в нашу сторону, до шалаша с танцевальной площадки долетали звуки аргентинского танго «Не покидай меня!» Музыка то затухала, то нарастала. От грустной мелодии почему-то щемило сердце, и мне, например, в этот момент очень хотелось увидеть Зойку.
      Мы лежали в темноте на хвое и очень хорошо представляли себе желтый блестящий паркет: сияющие люстры и молодых людей, которые танцуют с красивыми девушками.
      Лешка мне как-то таинственно сообщил, что после танцев все отдыхающие расходятся по аллеям и начинают целоваться. И тут же он спросил:
      – А ты бы Зойку… поцеловал?
      – Я трижды смачно сплюну я на землю и передернулся:
      – Охота была пускать слюни!
      – А я бы поцеловал! - убежденно сказал Лешка. Том Сойер целовался с Бекки Тэчер? Целовался! Ну а я рыжий, что ли?…
      Может быть, Лешка и был честнее меня в своем откровении, но мне не хотелось посвящать его во все свои думы о Зойке. А я иногда даже мечтал жениться на ней. Вот вырастем большие, по утрам будем делать вместе физзарядку. Потом уедем из Москвы куда-нибудь в тайгу как геологи. Построим там шалаш. Зойка будет варить обеды, а я буду с ружьем добывать дичь. А потом мы там откроем какую-нибудь руду.
      Лешка пошел к дому отдыха, размахивая «ФЭДом». Оставить фотоаппарат в шалаше он побоялся: еще, чего доброго, заснет Владимир Сергеевич и фотоаппарат кто-нибудь свистнет!
      Я смотрел ему вслед и долго колебался: а не пойти ли вместе с ним? Ну, приду в колхоз, ну, скажу, что мне хочется поработать. А дальше что? Там, конечно, спросят: «А что ты умеешь делать? Я отвечу: «Ничего! - «Ну и до свиданья!» - скажут. И пойдешь не солоно хлебавши…
      В страшном душевном смятении я направился в правление колхоза.
      Около правления - кирпичного дома с широкими окнами - стояла новенькая «Волга». Об ее передний буфер терся поросенок. Над шиферной крышей дома возвышалась алюминиевая телевизионная антенна. На доске объявлений висело: «Товарищи колхозники! Организуется экскурсия на один день в Ленинград. Полет на «ТУ-104». Записываться у Кукушкиной.
      На ступеньках дома остановился. Из раскрытого окна вылетал стук счетных костяшек и чей-то голос: «Райфо! Райфо! Это Коляскин говорит! Плохо слышно!»
      Над чайной, которая была по соседству с правлением, плавал запах гуляша с картошкой.
      Я стоял в полном смысле слова на пороге новой жизни. За дверями была работа. Та, за которую платят деньги, и на них можно будет купить тарелку гуляша. Об этой работе говорят во всех семьях взрослые: «Ну, как ваша работа? А где вы работаете? А по душе ли нашли работу?»
      Но, по-честному говоря, меня сейчас очень мало интересовали деньги. Я знал, с голоду не пропаду. У нас есть продукты. Владимиру Сергеевичу, конечно, не нужны наши заработки. Он просто хочет заставить нас заниматься делом. А помогать я буду колхозу от души, бесплатно!
      Я вошел в правление.
      В светлой комнате, оклеенной зелеными обоями, за столом сидел какой столом одноглазый мужичок.
      Я с ним поздоровался и спросил:
      – А можно ли видеть председателя колхоза?
      – А зачем он тебе? - спросил мужичок и стал оглядывать меня своим мутным и красным глазом.
      Я замялся, а потом прямо сказал, что пришел устраиваться на работу.
      – На работу-у?! - удивился мужичок и даже привстал со стула. - И как, значит, за деньги?
      – Могу и бесплатно.
      Мужичок вдруг хихикнул и полез в карман за кисетом. Свернув цигарку и пыхнув в меня едким дымом, он сказал:
      – А губа у тебя не дура, я гляжу. Папка с мамкой тебя кормят-поят, а ты, значит, на велосипед хочешь подзаколотить?
      – А я теперь сам себя кормлю.
      Лицо у одноглазого вытянулось.
      – А, ты сирота, что ль?
      Но отвечать о нашем уговоре - хлебнуть самостоятельную жизнь - рассказывать мне не хотелось. И я вздохнул:
      – Может быть, и сирота…
      – Знаешь, пацан, идит-ко ты отсюда, пока я тебе кузькину мать не показал. А к кому намедни матеря в шалаш приезжали и вы там чаи распивали, а? Я все знаю!
      Красный глаз у мужичка недобро сверкнул, и я понял, что никакого председателя колхоза мне тут не видать. Мне хотелось зайти в соседнюю комнату, в которой какой-то Коляскин настойчиво вызывал по телефону райфо, но, кто знает, может быть, и там меня на смех поднимут. Ведь действительно смешно: пришел незнакомый мальчишка и требует работу!
      Я вышел из правления. Село в этот жаркий полдень было словно вымершее. Куры лежали в серой придорожной пыли. Под плетнем в тени, полузакрыв глаза и разбросав точеные ножки, валялся жеребенок. А из людей только одна девчонка в красном платье крутила колодезный ворот.
      Где-то в поле тарахтел трактор. В кузнице звенела наковальня. Чей-то женский голос кричал: «Эй, Манька-а, идем полоть!»
      Везде шла работа.
      А настроение, у меня было неважнецкое.
      Меня уже по-настоящему стало задевать: неужели мне мальчишке, очень трудно найти для себя настоящее дело?
      И вдруг я увидел, что неподалеку от пруда строится дом. Я подошел поближе к строительной площадке и стал смотреть на то, как двое молодых рабочих в узкой траншее в земле укладывали огромные куски белого камня и заливали их цементным раствором.
      Широкоскулый парень в голубой грязной майке - его звали Петька - говорил:
      – Сегодня обязательно мы должны все забутить. А то Коляскин даст нам жару!
      – Пускай людей дает, тогда лучше будет. Взвалил такое дело на двоих и пошел щи хлебать! - отозвался Мишка, краснолицый и небритый паренек. - А ты что, малец, рот разинул? - вдруг рявкнул он на меня.
      – Да ничего, - ответил я.
      – А ты нам деру на рубль купишь в сельпо?
      – А что такое дер?
      – Вот подойди сюда поближе, узнаешь…
      Я подошел к Мишке, и вдруг под хохот своего приятеля он схватил меня за ухо и начал его трепать!
      Я в один миг вывернулся и с размаху дал Мишке ногой под зад и отскочил в сторону. - О, вот это мне нравится! - обрадовался Петька. Теперь оба узнали, что такое дер! А я тебя видел. В лесу живешь?
      Тон у Петьки был миролюбивый, и Мишка уже тоже смотрел на меня без злости, которая на секунду загорелась в его глазах после моего удачного удара. И потому я, улыбнувшись, ответил:
      – В лесу.
      – Эх, хорошая житуха: лежи и плюй себе в небо!
      – Ага, - согласился, - а оттуда все на тебя опять летит!