На этом мы решили поставить точку и прерваться до утра.
      — Приятно было встретиться с вами, мистер Берроуз, — произнес я, протягивая ему руку.
      — Взаимно, — он пожал руку мне. Потом поручкался с Мори и Прис. Линкольн стоял немного в стороне, глядя на нас в своей обычной печальной манере… Берроуз не протянул ему руки, точно так же, как не попрощался с ним.
      Короче, четверо из нас возвращались по темной улице в «Ассоциацию САСА», глубоко вдыхая чистый, прохладный ночной воздух. Воздух пах хорошо и прояснил наши мозги.
      Как только мы очутились снова в своем офисе, без Берроузовской шайки где-нибудь поблизости, мы достали «Старого ворона» и, пользуясь отнюдь не хрусталями и фарфорами, а тем, что было под рукой, плеснули себе бурбона с водичкой.
      — Вот влипли-то… — протянул Мори. Остальные согласно закивали.
      — А что вы скажете? — обратился Мори к симулакру, — каково ваше мнение о Берроузе?
      Линкольн ответил:
      — Он напоминает краба, который боком продвигается вперед.
      — Смысл? — спросила Прис.
      — Я знаю, что он имеет в виду, — пояснил Мори, — этот парень давит на нас, пока мы не знаем, что делаем. Мы — простаки. Простаки! И ты, и я, — он сделал жест в мою сторону. — Мы себя называем купцами. Да ведь нас просто-напросто грабят! Если мы не закроем вопрос, он прямо сейчас и на… сядет, и рыбку съест, и косточкой не подавится! А нас оставит с носом.
      — Мой папа… — начал было я.
      — Твой папа! — с горечью произнес сорвавшийся с цепи Мори. — Он еще тупее, чем мы. Хотел бы я, чтобы мы никогда не влезали в дела с этим Берроузом! Теперь нам никогда от него не избавиться — пока он не получит все, что хочет!
      — Мы не должны иметь с ним дела, — сказала Прис, а я добавил:
      — И можем сказать, чтобы он отправлялся обратно в свой Сиэтл.
      — Хватит меня дурачить-то! Ничего мы ему не можем сказать! Он постучит в дверь на рассвете, как обещал. Он нас замучает, затравит! — Мори вытаращился на меня.
      — Не позволяйте ему беспокоить вас, — сказала Прис.
      — Думаю, что Берроуз — мужик отчаянный, — заметил я. — Ты что, не понимаешь, что ли, что его огромная финансовая авантюра — колонизация Луны — лопается с треском? Он совсем не тот могущественный, благополучный человек, которого мы лицезреем. Это человек, который вложил все свои капиталы в покупку недвижимости на Луне. Потом разделил ее на участки и потратился на строительство куполов, сохраняющих тепло и воздух, строительство установок для перегонки льда в воду — а теперь он не может найти желающих переселиться туда… Мне жаль его.
      Все пристально глядели на меня.
      — Берроуз решил взяться за эту аферу с заселением поселков симулакрами, создающими видимость настоящих переселенцев, потому, что у него нет иного выхода. Это его последний шанс, и он будет биться до потери пульса, — продолжил я. — Эта схема продиктована отчаянием. Когда я впервые услышал об этом, то подумал, что, возможно, слышу об еще одной дерзкой мечте. Из тех, какие выдвигаются людьми вроде Берроуза и каких не может возникнуть у нас, простых смертных. Но сейчас я уже ни в чем не уверен. Я считаю, что он впадает в панику настолько, что теряет чувство реальности. Потому что эта идея бессмысленна. Он не должен рассчитывать на то, что удастся кого-либо надуть. Федеральное правительство сразу же сообразит в чем дело.
      — Как? — спросил Мори.
      — Департамент здравоохранения обследует каждого, кто собирается эмигрировать. Это — дело правительства. Так как же Берроуз собирается вообще отправить ИХ с Земли?!
      Мори сказал:
      — Слушай-ка, это совершенно не наше дело — насколько логична его схема. Не нам судить. Только время рассудит, а если мы не будем иметь с ним дел — то оно не рассудит.
      — Я согласна, — сказала Прис. — Мы должны ограничиться тем, что решим — есть в этом что-нибудь достойное нашего внимания или нет.
      — Ничего мы с этого не поимеем, если его посадят, — сказал я. — А ему там самое место. Да там он и окажется — в тюрьме! Так ему и надо! Говорю вам — надо делать ноги и ни под каким соусом не связываться с этими делами! Берроуз — сомнительный, опасный, нечестный, отъявленный кретин! Наши собственные идеи достаточно интересны.
      Линкольн вдруг спросил:
      — Может ли мистер Стентон быть здесь?
      — Что? — переспросил Мори.
      — Думаю, что у нас было бы преимущество, если бы мистер Стентон был здесь, а не в Сиэтле, где, как вы говорили, он находится.
      Все мы посмотрели друг на друга:
      — Он прав, — сказала Прис, — нам надо вернуть обратно Эдвина М. Стентона. — Он был бы нам полезен — это такой несгибаемый характер!
      — Нам нужна сталь, — согласился я. — Спинной хребет! Мы слишком много реверансов делаем, общаясь с этим типом.
      — Ну что же, мы вполне можем вернуть его, — сказал Мори. — И даже еще этой ночью. Мы можем нанять частный самолет, сделать посадку на аэродроме Си-Тэк близ Сиэтла, доехать до Сиэтла и искать, пока не найдем ЕГО. После чего вернуться сюда. Чтобы ОН был уже у нас завтра утром, когда мы встанем лицом к лицу с Берроузом.
      — Но ведь мы сдохнем на ходу! — Я решил обратить их внимание на эту опасность. — И это в лучшем случае. А также ЕГО поиски могут затянуться на несколько дней. С чего это вы решили, что ОН сейчас именно в Сиэтле?! Может, ОН уже улетел на Аляску или вообще в Японию? А может даже, одно из подразделений Берроуза переправило ЕГО на Луну?!
      Мы мрачно потягивали бурбон из своих не Бог весть каких посудин — все, кроме Линкольна. Он поставил выпивку рядом с собой.
      — Кто-нибудь из вас когда-нибудь пробовал суп из кенгуриного хвоста? — внезапно поинтересовался Мори. Все, включая симулакра, молча вытаращились на него.
      — У меня где-то здесь была банка… — пояснил Мори, — мы можем его разогреть на плитке — он великолепен. Сейчас я его приготовлю.
      — Я не буду, — сказал я.
      — Спасибо, мне тоже не надо, — поддержала меня Прис. Симулакр улыбнулся вежливо и изнуренно.
      — Я вам расскажу, каким макаром он мне достался, — предложил Мори. — Я стоял в очереди — это было в Буаз, в супермаркете. Контролер говорил какому-то парню: «Нет, супа из кенгуриных хвостов у нас больше не будет». И вдруг из-за пирамиды какого-то товара — кажется, это были коробки с крупой или что-то наподобие, раздался глухой голос: «КАК?! Больше не будет супа из кенгуриных хвостов?!» И этот парень поспешил со своей тележкой, чтобы купить последние банки. Ну, и я тоже взял парочку. Попробуйте, вы сразу же почувствуете себя лучше.
      Тут я сказал:
      — Обратите внимание, как Берроуз загоняет нас в задницу. Сначала он называет симулакров автоматами, потом уже зовет их «штучками», а заканчивает тем, что обзывает их «куклами».
      — Это тактика, — пояснила Прис, — купеческая тактика. Он выбивает из-под нас почву.
      — Слова, — вмешался симулакр, — тоже оружие.
      — Вы что же, не можеет ничего сказать ему? — укорил я Линкольна. — Ведь вы только и делали, что дискутировали с ним.
      Симулакр отрицательно помотал головой.
      — Ну конечно же, ОН ничего не может сделать, — . сказала Прис. — Потому что он ведет дискуссию честно, как мы это делали в школе. Именно так они рассуждали давно, в середине прошлого века. Берроуз же ведет нечестную дискуссию, и нет публики, чтобы подловить его. Верно, мистер Линкольн?
      Симулакр ничего не ответил, однако его улыбка стала, на мой взгляд, еще печальнее. Лицо вытянулось, и морщин на нем стало больше от озабоченности.
      — Сейчас дела наши плохи, как никогда, — сказал Мори. «Однако, — подумал я, — мы все еще должны что-нибудь предпринять».
      Судя по всему, что мы знаем, Стентон вполне может сидеть где-нибудь взаперти у Берроуза. Он вполне мог отдать ЕГО на растерзание своим инженерам, и сейчас они делают нечто свое, слегка отличающееся в техническом отношении от нашего симулакра, чтобы не нарушить наши патенты. Я повернулся к Мори:
      — А у нас сейчас есть патенты?
      — Заявки сделаны, — ответил он, — ты же знаешь, какое это долгое дело. — Он сказал это так, словно не был сбит с толку. — Не сомневаюсь, что Берроуз может слямзить нашу собственность, сейчас, когда он уяснил себе нашу идею. Это ведь вещь такая: ты вполне можешь сделать ее, уразумев принцип. Нужно лишь время.
      — Понял, — сказал я. — Значит, здесь такая же каша, как, например, с двигателем внутреннего сгорания. Однако нам принадлежит первенство. Давайте-ка начнем их выпускать на фабрике Роузенов как можно скорее и выкинем на рынок прежде, чем Берроуз подоспеет со своими.
      Все они воззрились на меня, широко раскрыв глаза.
      — Я так и думал, что именно это ты и предложишь, — сказал Мори, пожевывая свой большой палец, словно гаванскую сигару: — Во всяком случае, что же мы можем сделать еще? Ты думаешь, твой папа сможет запустить линию сборки прямо немедленно? Сможет ли он с такой скоростью перепрофилировать фабрику?
      — Он стремителен, как змея, — ответил я. Прис иронически переспросила:
      — Да не надо нам сказки рассказывать! Это старик-то Джером!? Целый год пройдет, прежде чем он удосужится сделать матрицы для прессов. А контуры должны быть японского производства. Так он ведь наверняка отправится туда сам, чтобы все уладить. На пароходе он туда отправится, не иначе!
      — Надо же! — сказал я, — видать, ты уже об этом подумывала!
      — Ясно, — насмешливо парировала Прис, — на самом деле я обдумывала это всерьез.
      — В любом случае, — подвел итог я, — это наша единственная надежда. Мы должны выбросить эти проклятые ШТУКИ в розничную продажу — мы и так уже упустили уйму времени.
      — Согласен, — сказал Мори. — Что мы сделаем завтра, так это отправимся в Буаз и поручим старику Джерому и твоему смешному братцу Честеру начать работу. Начать изготовление матриц и вылететь в Японию. Но что же мы скажем Берроузу?
      Это нас поставило в тупик и снова все замолчали.
      — Мы ему скажем, — заявил я, — что Линкольн запил. Это вывело его из строя, и мы изъяли его из обращения. После чего Берроуз уже не захочет покупать ЕГО и отправится восвояси.
      Мори, подойдя ко мне вплотную, прошептал:
      — Ты собираешься выключить ЕГО, одним словом, заткнуть ему глотку?
      Я кивнул головой.
      — Ох, как же мне не хочется это делать! — вздохнул Мори. Мы, не сговариваясь, одновременно взглянули на Линкольна, внимающего нам с меланхолией во взоре.
      — Он будет настаивать на том, чтобы увидеть это собственными глазами, — подсказала Прис. — Дайте ему некоторое время пробыть с симулакром. Если ему этого захочется, пусть трясет Линкольна как грушу — если мы вырубим ЕГО, ОН и не шевельнется.
      — Договорились, — согласился Мори.
      — Хорошо, — сказал я. — Значит, решили.
      Мы тут же вырубили Линкольна. Как только дело было сделано, Мори спустился вниз по лестнице, уселся в свою машину и отправился домой, сказав, что собирается поспать. Прис предложила сесть за руль моего «шевроле», чтобы отвезти меня в мотель. Потом она собиралась поехать на нем домой, а завтра утром заехать за мной. Я был настолько возбужден, что согласился.
      Везя меня через наглухо запертый, спящий Онтарио, она сказала:
      — Хотела бы я знать, все ли богатые, могущественные люди такие же, как этот…
      — Наверняка. Во всяком случае, все те, кто сами сделали свое состояние, а не унаследовали его. Вторые, может, и отличаются от Берроуза.
      — Это было ужасно, — продолжила Прис, — выключать Линкольна. Видеть его лишенным жизни, словно бы мы еще раз убили его. Тебе не кажется?
      — Да.
      Позже, выруливая к мотелю, Прис спросила:
      — Как ты думаешь — ЭТО единственный путь сделать огромные деньжищи? Быть как он? — Несомненно, СэмК. Берроуз каким-то образом изменил ее: она была рассудительной девушкой.
      Я ответил:
      — Не спрашивай у меня. Я получаю в лучшем случае триста пятьдесят в месяц…
      — Но кто-то должен же им восхищаться.
      — Я знал, что раньше или позже ты скажешь это. Как только ты произнесла «но», я уже знал, что за этим последует.
      Прис вздохнула:
      — Значит, я для тебя — открытая книга…
      — Нет, ты — величайшая загадка, с какой я когда-либо сталкивался. Один-единственный раз и получилось-то, когда я подрубился. Мол, Прис собирается произнести: «Но кто-то же должен восхищаться им». Ты именно это и сказала.
      — Готова биться об заклад: ты веришь также, что я постепенно возвращусь к тем чувствам, которые испытывала, пока не отброшу «но». Просто восхищаться им — и точка.
      Я промолчал — так оно и было.
      — Ты заметил, — спросила Прис, — что я в состоянии стерпеть выключение Линкольна? Если я это вынесла, смогу вынести все. Мне даже понравилось, хотя я, конечно же, и виду не подала.
      — Вот уж ври, да не завирайся!
      — У меня возникло очень приятное ощущение силы, предельного могущества. Мы дали ЕМУ жизнь, а потом взяли обратно — щелк! Вот так просто. Однако моральное бремя, как бы то ни было, не лежит на нас. Оно пусть гнетет Сэма Берроуза. Он не должен будет испытывать угрызений совести — он просто-напросто получит от нас во-от такого пинка. Вот к чему все это приведет! Посмотри-ка, в чем здесь странность, Льюис: мы действительно хотели идти по такому же пути. Я не жалею, что мы свернули с этой дорожки. Мне жаль, что эмоционально мы в глубокой яме. Мне противно быть тем, что я есть. Неудивительно, что я в этом говнище в вашей компании, а Сэм Берроуз — на вершине. Ты можешь видеть разницу между ним и нами — это настолько очевидно…
      Она закурила и некоторое время молчала, держа сигарету в руке.
      — Как насчет секса? — немного спустя спросила она.
      — Секс? Еще хуже, чем даже выдергивать штепсель у милейших симулакров.
      — Я хочу сказать, что секс меняет тебя. Опыт полового сношения.
      Слыша, что она говорит, я ощутил, как кровь застыла в моих жилах.
      — Что не так? — спросила она.
      — Ты меня пугаешь.
      — Почему?
      — Ты говоришь так, будто… Прис закончила за меня:
      — Как будто я была там, высоко. Глядела вниз на свое собственное тело. Да, так оно и есть. Это — не я. Я — душа.
      — Как говорит Бланк: «Покажите мне!»
      — Не могу, Льюис, но это все же правда. Я — не физическое тело во времени и пространстве. Платон был прав.
      — А как насчет нас, остальных?
      — Ну, это — ваше дело. Я воспринимаю вас как тела, значит, возможно, так оно и есть. Может, это все, чем вы являетесь. Ты-то сам знаешь это? Если нет, ничем помочь не могу. — Она выбросила сигарету. — Я лучше пойду домой, Льюис.
      — Ладно, — сказал я, открывая дверцу машины. Все окна в мотеле были темными, и даже большая неоновая вывеска выключена на ночь. Семейная пара средних лет, держащая это заведение, несомненно, уже посапывала в своих уютных кроватях, заботливо укрытая одеялами.
      Прис сказала:
      — Льюис, я все время ношу в своей сумочке диафрагму.
      — Такую, которую ты можешь поставить себе вовнутрь или такую, которая должна находиться в грудной клетке и ты с ее помощью делаешь вдохи и выдохи?
      — Не валяй дурака. Это очень серьезный для меня вопрос, Льюис. Секс, я хочу сказать.
      — Ну что же, тогда изобрази-ка мне что-нибудь из области смешного секса.
      — Что ты имеешь в виду?
      — Ничего. Всего лишь ничего. — И я стал закрывать дверцу машины за собой.
      — Я собираюсь сказать нечто банальное. — Прис опустила стекло с моей стороны.
      — Нет, не собираешься, потому что я не собираюсь слушать. Ненавижу банальные высказывания смертельно серьезных людей. Оставайся-ка ты лучше туманной душой, подсмеивающейся над страдающими скотами. В конце концов… — Я поколебался. Да что за чертовщина такая! — В конце концов, я могу честно и здраво ненавидеть и бояться тебя.
      — Что бы ты ощутил, услышав банальность? Я ответил:
      — Договорился бы на завтра с госпиталем, чтоб меня кастрировали или как там они еще это называют.
      — Ты подразумеваешь, — медленно произнесла Прис, — что я желанна и сексуальна, когда я в ужасном состоянии, когда я становлюсь бессердечной и начинаю шизовать. Однако, если я становлюсь СЕНТИМЕНТАЛЬНОЙ, ТОГДА я даже не могу рассчитывать на то, чтобы понравиться.
      — Не говори «даже». Этого чертовски много.
      — Возьми меня в свою комнату в мотеле, — предложила Прис, — и оттрахай.
      — Это дело, как ты его по-своему назвала, — нечто, во что я не могу вляпаться. Так вот — оно оставляет желать лучшего.
      — Да ты просто трус. — Нет, — возразил я. — Да.
      — Нет. И я не собираюсь доказывать свою правоту таким путем. Я действительно не трус. В свое время я переспал с женщинами всех сортов. Честно. Нет такой вещи в сексе, которая могла бы меня напугать: я для этого слишком стар. Ты говоришь о ерунде, которая может испугать разве что желторотого мальчишку, впервые в своей жизни узревшего упаковку контрацептивов.
      — Но ты все-таки так и не оттрахаешь меня.
      — Нет, — согласился я, — потому что ты не просто равнодушна. Ты жестока. И не ко мне, а к себе самой, к своему физическому телу, которое ты презираешь и утверждаешь, что оно — не ты. Ты помнишь тот спор между Линкольном — я имею в виду, между симулакром Линкольна и Берроузом с Бланком? Животное стоит очень близко к человеку. Оба состоят из плоти и крови — это именно то, чем ты пытаешься не быть.
      — Не ПЫТАЮСЬ — я не состою из плоти и крови. Это не я. Это — всего лишь видимость, оболочка.
      — Значит, следуя твоей логике, ты — машина.
      — Но у машин есть проводка. А у меня — нет.
      — Итак, что же?.. — спросил я… — Ты думаешь, что являешься — чем?
      Прис ответила:
      — Я-то знаю, что я такое. Шизоидная личность. Обыденное явление в нашем веке, как истеричная личность — в девятнадцатом. Это — форма глубокого, проникающего, коварного психического помешательства… Хотелось бы мне измениться, но что поделаешь… Ты счастливый человек, Льюис Роузен, ибо ты старомоден. Я буду иметь с тобой дела. Боюсь, что язык, которым я говорила о сексе, груб. Я отпугнула тебя своими словами. Мне очень жаль, прости меня.
      — Он не груб. Хуже — он бесчеловечен. Ты… я знаю, что ты сделаешь. Если ты была с кем-то близка — если бы с тобой это произошло, — я почувствовал смущение и усталость, — ты бы все время, будь оно проклято, наблюдала: умственно, духовно, любыми путями. Ты постоянно была бы начеку.
      — Разве это плохо? Я думала, что все так делают.
      — Спокойно ночи. — Я вышел из машины.
      — Спокойной ночи, трусишка.
      — Весь в тебя, — ответил я.
      — О, Льюис, — сказала она, вздрогнув от боли.
      — Прости меня, — попросил я. Она вздохнула.
      — Какой ужас!
      — Прости меня, Христа ради, — сказал я, — ты должна меня простить. Я больной, не обращай внимания. Я с ума сошел, чтобы так с тобой разговаривать. Будто кто-то тянул меня за язык.
      Все еще вздыхая, она молча кивнула, потом запустила двигатель и включила фары.
      — Не уезжай, — сказал я. — Послушай, ты можешь списать все за счет безумной, иррациональной попытки с моей стороны заполучить тебя. Разве ты не видишь? Весь твой разговор, то, что ты стала поклонницей Сэма Берроуза, большей, чем когда-либо, все это выводит меня из себя. Ты мне очень нравишься, правда. Увидеть, как ты на минуточку открылась, заняв дружелюбную, человечную позицию, а потом резко отступила…
      — Спасибо, — произнесла она почти шепотом, — за то, что ты пытаешься улучшить мое самочувствие, — и пришибла меня еле заметной улыбкой.
      — Не огорчайся из-за этого, — сказал я, зацепившись за дверцу машины, чтобы Прис не уехала.
      — Хорошо, не буду. На самом деле это лишь слегка меня задело.
      — Зайди ко мне, — предложил я, — посиди немного, ладно?
      — Нет. Не обращай внимания. Всего лишь наша всеобщая наклонность, черта характера. Я знаю, тебя это огорчило. Я говорила такие грубые слова только потому, что не знаю других, лучших. Никто не сказал мне, как говорить о непроизносимых вещах.
      — Это требует определенного опыта. Но послушай, Прис, пообещай мне кое-что. Пообещай, что ты не станешь сама перед собой отрицать, что я причинил тебе боль. Это хорошо — обладать способностью чувствовать то, что только что почувствовала ты. Хорошо?
      — Хорошо, чтобы ощутить боль.
      — Нет, я не это имел в виду. Я хотел сказать, что это обнадеживает. Я не просто пытаюсь исправить то, что сделал. Смотри, Прис. Ты так сильно страдала только из-за того, что я…
      — Черта с два.
      — Да-да, ты страдала, — сказал я. — Не ври.
      — Хорошо, Льюис, страдала. Не стану врать. — Она опустила голову.
      Открывая дверцу машины, я сказал:
      — Пошли, Прис.
      Она заглушила двигатель, потушила фары и выскользнула наружу. Я приобнял ее одной рукой.
      — Первый шаг к восхитительной близости? — спросила она.
      — Я знакомлю тебя с непроизносимым.
      — Мне лишь хотелось бы уметь говорить об этом, я не хочу вынуждать себя делать подобное. Ну, конечно же, ты шутишь. Мы собираемся посидеть рядышком, после чего я отправлюсь домой. Так лучше для нас обоих. В действительности — это всего лишь открытие курса.
      Мы вошли в маленький темный номер мотеля, и я включил свет, а потом — отопление и телевизор.
      — Это для того, чтобы никто не услышал, как мы пыхтим? Она выключила телевизор.
      — Я пыхчу очень тихо, в этом нет необходимости. — Сняв с себя плащ, она стояла, обнимаясь с ним, пока я не отнял его и не повесил в стенной шкаф. — А сейчас скажи, куда и как мне сесть. На этот стул? — Она расположилась на стуле с прямой спинкой, сложила руки на коленях и торжественно воззрилась на меня. — Ну как? Что еще мне надо снять? Туфли? Всю одежду? А может, ты любишь сам это делать? Если да, то моя юбка не на молнии, а на пуговицах. И осторожно, не дергай слишком сильно, а то верхняя пуговица оторвется и мне потом придется пришивать ее обратно. — Она изогнулась, чтобы показать мне: — Пуговицы вон там, на боку.
      — Все это поучительно, — заметил я, — однако не вдохновляюще.
      — Знаешь, чего бы мне хотелось? — Ее личико оживилось. — Я хочу, чтобы ты съездил куда-нибудь и вернулся с кошерной соленой говядиной, еврейским хлебом и элем. А еще не забудь купить халвы на десерт. Такое замечательное, нарезанное тонкими ломтиками соленое мясо — оно всего по два пятьдесят за фунт.
      — Я бы с радостью, но сейчас нигде, на сотни миль вокруг, этого не достать.
      — А разве ты не сможешь купить это в Буаз?
      — Нет, — я повесил собственный плащ. — Как бы там ни было, слишком поздно для кошерного соленого мяса. Я хочу сказать — не потому, что сейчас ночь. Слишком поздно в нашей жизни. — Усевшись напротив нее, я придвинул свой стул поближе и взял ее ладони в свои. Они оказались сухими, маленькими и совершенно жесткими. Из-за всякой там возни с кафелем руки у нее стали мощными, а пальцы — сильными. — А давай с тобой убежим отсюда. Поедем на юг и никогда не вернемся, никогда больше не увидим ни симулакров, ни Сэма Берроуза, ни Онтарио, штат Орегон.
      — Нет, — ответила Прис. — Мы с ним повязаны. Разве ты не чувствуешь, это носится в воздухе? Ты меня поражаешь — неужели тебе кажется, что достаточно лишь запрыгнуть в машину и уехать? Все равно от себя не убежишь, да и от наших проблем тоже.
      — Прости меня, — попросил я.
      — Я тебя прощаю, но не могу понять — иногда ты кажешься ребенком, прячущимся от жизни.
      — Послушай, как я поступал, — предложил я: — Я выкапывал там и сям малюсенькие дозы действительности и осваивался с ними помаленьку. На манер игрушечной овцы, которая обучена идти лишь по одному курсу — через пастбище, и никогда от этого курса не отклоняется.
      — Поступая так, ты чувствуешь себя безопасно?
      — Я чувствую себя в безопасности КАК ПРАВИЛО, но никогда — вблизи от тебя.
      Она кивнула.
      — Для тебя я — пастбище.
      — Можно выразить и так. Внезапно рассмеявшись, она сказала:
      — Это похоже на то, как если бы я крутила любовь с Шекспиром. Льюис, можешь сказать мне, что готов щипать траву, объедать молодые побеги, пастись между моими чудными холмами и долинами. В особенности на моих божественных, густых лугах, знаешь, где душистые дикие папоротники и травы вьются в изобилии… Должна ли я расшифровать это? — Глаза ее сверкали. — А сейчас, ради Бога, раздень меня или хотя бы сделай попытку. — И она начала разуваться.
      — Нет, — сказал я.
      — Разве мы уже давным-давно не закончили поэтическую часть спектакля? Разве мы не можем больше обходиться без лирики и спуститься на бренную землю, к более реальным вещам? — Она начала расстегивать юбку, но я остановил ее, взяв за руки.
      — Я слишком невежествен, чтобы продолжить, — сказал я. — Я просто не должен этого делать, Прис. Слишком невежествен, слишком неуклюж и слишком труслив. Дела уже зашли далеко за пределы моей ограниченной понятливости. Я затерялся в совершенно непонятной для меня сфере. — Я крепко сжал ее руки: — Мне сейчас ничего лучше не придумать, как только поцеловать тебя, может, в щеку, если это хорошо.
      — Ты стар, — сказала Прис. — Вот в чем дело. Ты — часть отмирающего мира прошлого. — Она повернула голову и склонилась ко мне: — Я сделаю тебе одолжение и позволю поцеловать себя.
      Я поцеловал ее в щеку.
      — А сейчас, — заявила Прис, — если тебе хочется узнать, как оно все на самом деле, слушай! Душистые дикие папоротники и травы не вьются в изобилии: парочка диких папоротников и травинки четыре имеются в наличии, и это все. Я с трудом расту, Льюис. Всего лишь год назад я стала надевать лифчик и даже теперь иногда забываю это сделать. Он мне почти не нужен.
      — Могу ли я поцеловать тебя в губы?
      — Нет, — ответила Прис, — это слишком интимно.
      — Ты можешь закрыть глаза.
      — Вместо этого выключи свет. — Она выдернула свои ладони, поднялась и пошла к выключателю на стене: — Я сама сделаю это.
      — Стой, — сказал я. — У меня, возникло непреодолимое ощущение некоего предчувствия.
      Она стояла в нерешительности у выключателя.
      — Колебания — не в моем стиле. Ты меня сбиваешь с толку, Льюис. Извини, я должна продолжать. — И она выключила свет, комната скрылась в темноте. Я совершенно ничего не видел.
      — Прис, — позвал я. — Я собираюсь съездить в Портленд, штат Орегон, и достать кошерной соленой говядины.
      — Куда бы мне положить юбку? — раздался из темноты вопрос Прис. — Чтобы она не помялась.
      — Все это — какой-то сумасшедший сон.
      — Нет, — возразила Прис, — это счастье. Разве ты никогда не ощущал, как счастье наполняет тебя всего и отражается на твоем лице? Помоги мне развесить одежду. Я должна идти не позже, чем через пятнадцать минут. Можешь ли ты разговаривать во время любви или же ты скатываешься до животного хрюканья? — Мне было слышно, как она шуршит в темноте, располагая свою одежду, ощупью разыскивая кровать.
      — Здесь нет кровати, — подсказал я.
      — Зато есть пол.
      — Ты об него колени поцарапаешь.
      — Не я, а ты.
      — У меня фобия, — сказал я. — Я должен включить свет, а то буду бояться, что занимаюсь любовью с некой вещью, сделанной из струн от пианино и старого оранжевого стеганого одеяла моей бабушки.
      Прис рассмеялась.
      — Это я, — сказала она где-то совсем рядом. — Это отличное описание моей сущности. Я тебя уже поймала, — заявила она, ударившись обо что-то. — Теперь тебе не ускользнуть!
      — Перестань. Я зажигаю свет, — сказал я и отправился искать выключатель, нажал на него. Свет ослепил меня. А комната снова внезапно возникла из небытия, вместе с полностью одетой девушкой… Она совсем не разделась и теперь, тихонько посмеиваясь, наблюдала, как я изумленно таращился на нее.
      — Это иллюзия, — наконец произнесла Прис. — Я собиралась в последний момент перекрыть тебе кислород — сначала довести тебя до белого каления, а потом… — и она щелкнула пальцами: — Спокойной ночи.
      Я попытался улыбнуться.
      — Не принимай меня всерьез, — сказала Прис. — Не впадай в эмоциональную зависимость от меня. Я разобью тебе сердце.
      — Так ведь никто ни от кого и не зависит, — сказал я, чувствуя, что задыхаюсь и что голос у меня с трудом справляется с удушьем: — Это всего лишь игра, в которую люди играют в темноте. Я собирался, как говорят, только урвать кусочек.
      — Я не знаю этой фразы. — Она больше не смеялась, и глаза у нее потускнели. Она внимала мне холодно и отчужденно. — Но уловила смысл.
      — Однако я скажу тебе еще кое-что. Приготовься. В Буаз можно достать кошерное соленое мясо, и я мог бы в любое время заполучить его. Запросто.
      — Ах ты, ублюдок, — сказала она, потом уселась, подняла с пола свои туфли и стала обуваться.
      — А дверь-то песком засыпана!
      — Что? — оглянулась она вокруг. — Что ты болтаешь?
      — Мы здесь в западне. Кто-то насыпал над нами курган, и мы никогда не выйдем отсюда.
      Она резко выкрикнула:
      — Прекрати!
      — Ты никогда мне не веришь.
      — Да, потому что ты используешь мое доверие против меня, чтобы досаждать мне. — И она подошла к стенному шкафу, чтобы взять плащ.
      — А ты мне не досадила? — спросил я, следуя за ней по пятам.
      — Только что, да? Ах, черт, я могла бы не уходить, я могла бы остаться.
      — Если бы я правильно повел себя.
      — Я не составила себе никакого мнения. Это зависело от тебя, от твоих возможностей. Я ожидала многого. Я — ужасная идеалистка. — Отыскав свой плащ, она принялась его натягивать, а я чисто рефлекторно помогал ей.
      — Мы снова одеваемся, — сказал я, — хотя и не раздевались.
      — Ты сейчас жалеешь, — сказала Прис. — Сожаление — все, на что ты способен. — И она бросила мне взгляд, полный такого отвращения, что я отшатнулся.
      — Я тоже мог бы наговорить тебе гадостей, — сказал я.
      — Ничего ты мне не скажешь, потому что знаешь — если ты так сделаешь, я разозлюсь и так тебе отвечу, что ты сдохнешь на месте.
      У меня просто язык отнялся, я лишь смог пожать плечами.