«Вы правы, я это чувствую».

«Никогда вы не казались мне такой привлекательной, такой прелестной, как в эту минуту, и если бы прошлый опыт не приучил меня к осмотрительности, я подумал бы, что люблю вас больше, чем когда-либо».

С этими словами маркиз взял ее руки и стал целовать их… («Жена!» – «Что тебе?» – «Пришел торговец сеном». – «Посмотри в счетную книгу». – «А где книга?.. Сиди, сиди, – нашел».) Скрыв смертельную досаду, разрывавшую ее сердце, госпожа де Ла Помере обратилась к маркизу:

«Как же мы поступим, маркиз?»

«Мы не обманывали друг друга; вы имеете право на полное мое уважение, а я, думается мне, не окончательно еще потерял право на ваше; мы будем видеться по-прежнему и наслаждаться доверчивостью нежнейшей дружбы. Это избавит нас от всяких неприятностей, от всяких мелких обманов, всяких упреков, всяких дрязг, обычно сопутствующих умирающей любви; мы будем бывать в свете; я стану поверенным ваших побед и не скрою от вас своих, если мне случится одержать таковые, в чем, впрочем, я весьма сомневаюсь, ибо вы сделали меня требовательным. Это будет прелестно! Вы поможете мне советами, я не откажу вам в своих, если произойдут какие-либо угрожающие обстоятельства, при которых они могут вам понадобиться. Кто знает, что может случиться?..»

Жак. Никто.

Трактирщица. «…Вероятнее всего, чем дальше я зайду в своих приключениях, тем больше вы выиграете от сравнения, и я вернусь более влюбленным, более нежным, более убежденным, нежели когда-либо в том, что госпожа де Ла Помере была единственной женщиной, созданной для моего счастья; а после этого возвращения можно биться о заклад, что я останусь при вас до конца своей жизни».

«А если случится, что по вашем возвращении вы меня больше не застанете? Ведь человек, маркиз, не всегда бывает справедлив; нет ничего невозможного в том, что я почувствую склонность, каприз, даже страсть к кому-нибудь, кто не стоит вас».

«Я, безусловно, буду в отчаянии, но не посмею жаловаться. Я буду винить судьбу, разлучившую нас, когда мы были соединены, и сблизившую, когда мы уже не сможем сблизиться…»

После этой беседы они принялись рассуждать о непостоянстве человеческого сердца, о непрочности клятв, об узах брака… («Сударыня!» – «Что тебе?» – «Дорожная карета».)

– Господа, сказала хозяйка, – я должна вас покинуть. Сегодня вечером, справившись со всеми делами, я вернусь и докончу рассказ об этом происшествии, если вам любопытно будет послушать… («Сударыня!..», «Жена!», «Хозяйка!..» – «Иду, иду».)

После ухода трактирщицы Хозяин сказал своему слуге:

– Жак, заметил ли ты одно обстоятельство?

Жак. Какое именно?

Хозяин. А то, что эта женщина рассказывает гораздо более складно, чем можно ждать от хозяйки постоялого двора.

Жак. Действительно, так! Постоянные помехи со стороны домочадцев выводили меня из терпения.

Хозяин. И меня тоже.

А ты, читатель, говори без притворства, – ибо мы находимся в разгаре полной откровенности, – не желаешь ли ты бросить эту изысканную и многословную болтунью хозяйку и вернуться к любовным похождениям Жака? Я лично не стою ни за то, ни за другое. Когда эта женщина возвратится, болтун Жак охотно вернется к своей роли и захлопнет дверь у нее под носом; он только скажет ей в замочную скважину: «Покойной ночи, сударыня, Хозяин спит, я тоже ложусь: придется отложить конец истории до нашего следующего приезда».

«Первая взаимная клятва двух человеческих существ была дана у подножия скалы, рассыпавшейся в пыль; в свидетели своего постоянства они призвали небо, которое ни минуты не бывает одинаковым; все и в них, и вокруг них было преходяще, а они верили, что их сердца не подвержены переменам. О дети! Вечные дети!..» Не знаю, чьи эти рассуждения: Жака ли, его Хозяина или мои; несомненно, что они принадлежат кому-нибудь из нас троих и что им предшествовали и за ними последовали многие другие, которые заняли бы нас, то есть Жака, его Хозяина и меня, до ужина, до вечера, до возвращения трактирщицы, если б Жак не сказал своему Хозяину:

– Знаете, сударь, все великие сентенции, приведенные вами только что ни к селу ни к городу, не стоят старой басни, которую рассказывают на посиделках в нашей деревне.

Хозяин. А что это за басня?

Жак. Это басня о Ноже и Ножнах. Однажды Нож и Ножны повздорили; Нож и говорит Ножнам: «Ножны, подруга моя, вы – негодяйка, так как каждый день принимаете новые Ножи…» Ножны ответили Ножу: «Друг мой Нож, вы – негодяй, так как каждый день меняете Ножны…» – «Не то вы мне обещали, Ножны…» – «Нож, вы первый меня обманули…». Спор этот происходил за столом; тот, кто сидел между ними, обратился к ним и сказал: «И вы, Нож, и вы, Ножны, хорошо поступили, изменив друг другу, ибо вам хотелось изменить; но вы были неправы, обещая не изменять. Разве вы не видите, Нож, что господь создал вас для многих Ножен, а вас, Ножны, для многих Ножей? Вы считали безумцами те Ножи, которые клялись совершенно отказаться от Ножен, и те Ножны, которые давали обет обойтись без Ножей; и вы не подумали о том, что вы, Ножны, были почти столь же безумны, обещая ограничиться одним Ножом, а вы, Нож, – обещая ограничиться одними Ножнами».

Тут Хозяин сказал Жаку:

– Твоя басня не слишком нравственная, но зато веселая. Знаешь, какая странная мысль пришла мне в голову? Я женю тебя на нашей трактирщице; и я думаю о том, как поступил бы муж, любящий поговорить, при жене, которая только и делает это самое.

Жак. Он поступил бы так же, как я делал в первые двенадцать лет своей жизни, когда жил у дедушки и бабушки.

Хозяин. Как их звали? Чем они занимались?

Жак. Они были старьевщиками. У моего деда Язона было несколько детей. Вся семья состояла из людей серьезных: они вставали, одевались, шли по своим делам; возвращались, обедали и отправлялись назад, не проронив ни слова. Вечером они усаживались на стулья: мать и дочери ткали, шили, вязали, не проронив ни слова; сыновья отдыхали; отец читал Ветхий завет.

Хозяин. А ты что делал?

Жак. Я бегал по комнате с кляпом во рту.

Хозяин. Как – с кляпом?

Жак. Да, с кляпом; и этому проклятому кляпу я обязан страстью к болтовне. Иногда проходила целая неделя, и никто в доме Язона не открывал рта. В течение своей жизни – а жизнь ее была долгой – бабушка не сказала ничего, кроме: «Продается шляпа», а дедушка, который ходил на аукционах выпрямившись, заложив руки под сюртук, – ничего, кроме: «Одно су». Бывали дни, когда он чуть было не переставал верить в Библию.

Хозяин. Почему?

Жак. Из-за повторений, которые он считал суесловием, недостойным святого духа. Он говорил, что повторяющие одно и то же – глупцы, которые считают, что их слушатели тоже глупцы.

Хозяин. Жак, не хочешь ли ты искупить долгое молчание, которое из-за кляпа хранил в течение двенадцати лет у твоего дедушки, а также пока рассказывала хозяйка, и…

Жак. Вернуться к истории моих любовных приключений?

Хозяин. Нет, к той, на которой ты меня покинул: о приятеле твоего капитана.

Жак. Ах, сударь, какая у вас жестокая память!

Хозяин. Жак, мой миленький Жак!..

Жак. Чему вы смеетесь?

Хозяин. Тому, чему буду смеяться еще не раз: как ты в детстве бегал у своего дедушки с кляпом во рту.

Жак. Бабушка вынимала его, когда никого не было, и если дедушка это замечал, то бывал недоволен и говорил: «Продолжайте в том же духе, и этот малый станет величайшим болтуном, какой когда-либо был на свете». Его предсказание сбылось.

Хозяин. Ну, Жак, мой миленький Жак, – историю приятеля твоего капитана!

Жак. Я не отказываюсь; но вы не поверите.

Хозяин. Разве она такая уж странная?

Жак. Нет, но она уже однажды случилась с другим – с французским военным, которого, кажется, звали господином де Герши[33].

Хозяин. Ну что ж, я скажу, как тот французский поэт, который сочинил довольно удачную эпиграмму и заявил другому, приписавшему ее себе в его присутствии: «Почему бы, сударь, вам ее и не сочинить? Ведь я же ее сочинил…» Почему бы приключению, рассказанному Жаком, и не случиться с приятелем его капитана, раз оно случилось с французским военным де Герши. Но, рассказывая о нем, ты разом убьешь двух зайцев, ибо передашь мне историю и того и другого, которой я не знаю.

Жак. Тем лучше! Но поклянитесь, что это так.

Хозяин. Клянусь.

Читатель, мне очень бы хотелось потребовать и от тебя такой же клятвы; но я только обращу твое внимание на одну странность в характере Жака, видимо унаследованную им от своего дедушки Язона, молчаливого старьевщика; а именно, Жак хоть и любил поговорить, но, в противность болтунам, не выносил повторений. А потому он не раз говаривал своему Хозяину:

– Сударь, вы готовите мне печальное будущее; что станет со мной, когда мне нечего будет больше сказать?

– Ты будешь повторять.

– Чтоб Жак стал повторять! Свыше предначертано противное, и если б мне когда-либо случилось повториться, я не удержался бы, чтоб не воскликнуть: «Ах, если бы дедушка тебя услыхал!..» – и пожалел бы о кляпе.

Жак. В те времена, когда играли в азартные игры на Сен-Жерменской и Лаврентьевской ярмарках…

Хозяин. Да ведь эти ярмарки в Париже, а приятель твоего капитана был комендантом пограничной крепости.

Жак. Ради бога, сударь, не мешайте мне рассказывать… Несколько офицеров вошли в лавку и застали там другого офицера, беседовавшего с хозяйкой. Один из вошедших предложил ему сыграть в пас-дис[34]; а надобно вам знать, что после смерти моего капитана его приятель, став богачом, стал также и игроком. Итак, приятель моего капитана (или господин де Герши) соглашается. Судьба присуждает стаканчик противнику, который выигрывает, выигрывает, выигрывает, так что конца не видно. Игра разгорелась, играли уже на квит, квит на квит, на меньшую часть, на большую часть, на полный квит, на полный квит на квит, когда одному из присутствовавших вздумалось сказать господину де Герши (или приятелю моего капитана), что ему следовало бы остановиться и прекратить игру, так как есть люди более ловкие, чем он. Услыхав это замечание, которое было всего лишь шуткой, приятель капитана (или господин де Герши) решил, что имеет дело с мошенником; он сразу полез в карман, вытащил преострый нож, и когда его противник положил руку на кости, чтобы бросить их в стаканчик, он вонзил ему нож в руку и, пригвоздив ее к столу, сказал: «Если кости фальшивые, то вы – шулер; а если они правильные, то я виноват…» Кости оказались правильными. Господин де Герши заявил: «Очень сожалею и предлагаю любую сатисфакцию…». Но приятель моего капитана отнесся к делу иначе; он сказал: «Я потерял свои деньги; я пронзил руку порядочного человека; но в качестве компенсации я снова приобрел приятное право драться, сколько душе угодно…». Пригвожденный офицер удаляется и идет перевязывать рану. Выздоровев, он отыскивает пригвоздившего его офицера и требует от него удовлетворения; тот (или господин де Герши) находит требование справедливым. Приятель моего капитана обнимает его за шею и говорит: «Я ждал вас с невыразимым нетерпением…». Они отправляются на место поединка. Пригвоздивший, то есть господин де Герши (или приятель моего капитана) падает, пронзенный насквозь шпагой противника; пригвожденный поднимает его, велит отнести домой и говорит: «Государь мой, мы еще увидимся…» Господин де Герши не ответил; приятель же моего капитана сказал: «Государь мой, я на это рассчитываю». Они дрались во второй, в третий и до восьми или десяти раз, и пригвоздивший постоянно оставался на месте поединка. Оба они были выдающимися офицерами, оба – достойными людьми; их дуэль наделала много шуму; вмешалось министерство. Одного удержали в Париже, другого прикрепили к его посту. Господин де Герши подчинился требованиям двора; приятель моего капитана пришел в отчаяние; такова разница между двумя храбрыми по характеру личностями, из которых одна разумна, а у другой не все винтики в порядке.

До этого момента приключения господина де Герши и приятеля моего капитана одинаковы; и вот почему (заметьте, Хозяин!) я упоминал и того и другого. Но тут я их разделю и буду говорить только о приятеле моего капитана, ибо остальное касается только его. Ах, сударь, вот где вы увидите, как мало мы распоряжаемся своей судьбой и какие странные вещи начертаны в великом свитке!

Приятель моего капитана, или пригвоздивший, просит о разрешении съездить к себе на родину; ему разрешают. Путь его лежит через Париж. Он занимает место в пассажирской карете. В три часа ночи этот экипаж проезжает мимо Оперы; публика выходит с бала. Три или четыре юных вертопраха в масках решают позавтракать вместе с путешественниками; на рассвете подкатывают к станции. Всматриваются друг в друга. Неописуемое удивление! Пригвожденный узнает пригвоздившего. Тот протягивает ему руку, обнимает его и рассыпается перед ним в восторгах от столь счастливой встречи; тотчас же они заходят за сарай, хватаются за шпаги, один в рединготе, другой в домино; пригвоздивший, то есть приятель моего капитана, снова остается на поле битвы. Его противник посылает к нему на помощь, а сам садится за стол с приятелями и прочими путешественниками, весело пьет и закусывает. Одни уже собирались продолжать путь, другие – вернуться в столицу на почтовых, не снимая масок, когда снова появилась трактирщица, положив конец рассказу Жака.

Вот она тут, и предупреждаю вас, читатель, что уже не в моих силах выслать ее вон. – Почему? – Потому, что она предстала с двумя бутылками шампанского, в каждой руке по бутылке; а свыше предначертано, что всякий оратор, который обратится к Жаку с подобным предисловием, непременно будет им выслушан.

Она входит, ставит обе бутылки на стол и говорит:

– Ну-с, господин Жак, давайте мириться…

Хозяйка была уже не первой молодости, но женщина рослая и дородная, подвижная, приятной наружности, полная, с несколько крупным ртом, но красивыми зубами, широкими скулами, глазами навыкате, высоким лбом, прекраснейшей кожей, открытым лицом, живым и веселым, довольно крупными руками, но с восхитительными пальцами, такими тонкими, что хоть рисуй их или лепи. Жак взял ее за талию и смачно поцеловал; его злопамятство никогда не могло устоять против бутылки доброго вина и пригожей женщины; так было предначертано свыше ему, тебе, читатель, мне и многим другим.

– Сударь, – обратилась она к Хозяину Жака, – разве вы нас не поддержите? Поверьте, отсюда хоть сто миль скачи, не найдешь лучшего винца на всей дороге.

С этими словами она сунула одну бутылку между колен и откупорила ее; при этом она с удивительной ловкостью зажала большим пальцем горлышко, не упустив ни одной капли вина.

– Скорей, скорей ваш стакан! – кричит она Жаку. Жак подносит стакан; трактирщица, слегка отведя палец в сторону, выпускает из бутылки воздух, и вот все лицо Жака покрыто пеной. Жак доволен веселой шуткой; трактирщица хохочет, Жак и его Хозяин тоже хохочут. Выпили по нескольку стаканчиков один за другим, чтоб убедиться в качестве вина, после чего трактирщица говорит:

– Слава богу, все улеглись по кроватям; меня не будут прерывать, и я смогу продолжать свой рассказ.

Жак посмотрел на нее глазами, природный огонь которых разгорелся еще сильнее под влиянием шампанского, и сказал ей или своему господину:

– Наша хозяйка была хороша, как ангел; как вы думаете, сударь?

Хозяин. Была! Черт подери, Жак, да она и сейчас хороша!

Жак. Вы правы, сударь: но я сравниваю ее не с другой женщиной, а с ней самой, когда она была молода.

Трактирщица. Теперь я не многого стою; а вот надо было на меня посмотреть, когда двумя большими и двумя указательными пальцами можно было обхватить мою талию. За четыре мили сворачивали, чтоб побывать в нашем трактире. Но оставим в покое все разумные и неразумные головы, которые я вскружила, и вернемся к госпоже де Ла Помере.

Жак. А не выпить ли нам сперва по стаканчику за неразумные головы, которые вы вскружили, или за мое здоровье?

Трактирщица. С большим удовольствием; были среди них и такие, которые этого стоили, включая вашу или не включая. Знаете ли вы, что в течение десяти лет я помогала разным офицерам по-честному и по-благородному? Я выручила очень многих, которым без меня трудно было бы снарядиться в поход. Все это были славные люди; я не могу на них пожаловаться, да и они на меня. Никогда никаких расписок; правда, они иногда заставляли меня подолгу ждать; но через два, три или четыре года я получала назад свои денежки…

Тут она принимается за перечисление офицеров, оказавших ей честь черпать из ее кошелька, а именно: господин такой-то, полковник такого-то полка, господин такой-то, капитан такого-то полка, – и вдруг у Жака вырывается возглас:

– Капитан! Мой милый капитан?! Так вы его знали?

Трактирщица. Знала ли я его? Высокий, хорошо сложенный, несколько сухопарый, лицо благородное и строгое, ноги упругие, две крошечные родинки на правом виске. Вы, значит, служили?

Жак. Служил ли я!

Трактирщица. Я еще больше люблю вас за это; от вашего прежнего ремесла у вас должны были сохраниться добрые замашки. Выпьем за здоровье вашего капитана!

Жак. Если только он жив.

Трактирщица. Мертв или жив – не все ли равно? Разве военный человек не создан для того, чтобы быть убитым? Ведь после десяти осад и шести сражений ему страстно хочется умереть на руках у этих черных каналий… Но вернемся к нашей истории и выпьем еще по глотку.

Хозяин. Честное слово, хозяйка, вы правы.

Трактирщица. Очень рада, что вы так думаете.

Хозяин. Да, винцо у вас превосходное.

Трактирщица. Ах, вот как! Вы говорите о моем вине? Ну что ж, и в этом вы тоже правы. Не припоминаете ли, на чем мы остановились?

Хозяин. Помню: на окончании вероломнейшего признания.

Трактирщица. Маркиз Дезарси и госпожа де Ла Помере обнялись, совершенно друг другом очарованные, и расстались. Чем больше эта дама сдерживала себя в его присутствии, тем сильнее были ее страдания после его ухода. «Увы, это правда, – воскликнула она, – он меня больше не любит!..» Не стану вдаваться в подробности по поводу совершаемых нами безумств, когда нас покидают: вы, мужчины, слишком бы заважничали. Я уже говорила вам, что эта женщина отличалась гордостью; но, кроме того, она была мстительна. Когда первые порывы бешенства улеглись и она снова вступила в полное обладание своим разумом и чувствами, ей пришла в голову мысль, что хорошо было бы отомстить, но отомстить так жестоко, что ужаснулись бы все, кто в будущем вздумал бы соблазнить и обмануть честную женщину. И она отомстила, жестоко отомстила; ее месть осуществилась, но никого не исправила; с той поры нас соблазняли и обманывали не менее гнусно.

Жак. Это годилось бы для других; но для вас!..

Трактирщица. Увы, и для меня в первую очередь! Ах, как мы глупы! Хоть бы эти гадкие мужчины выгадывали от перемены!.. Но оставим это. Как же она поступит? Она еще не знает, она обдумывает.

Жак. Что, если пока она обдумывает…

Трактирщица. Правильно сказано. Обе наши бутылки пусты… («Жан!» – «Что прикажете, сударыня?» – «Принеси две бутылки из тех, что стоят в глубине за дровами». – «Слушаюсь».) И вот, подумав, госпожа де Ла Помере остановилась на таком плане. Она знавала когда-то одну провинциалку, ради тяжбы приехавшую в Париж вместе со своей дочерью, молодой, прекрасной и хорошо воспитанной девицей. По дошедшим до маркизы слухам, эта женщина, разоренная проигрышем процесса, дошла до того, что открыла притон. У нее собирались, играли, ужинали, и обычно один или два гостя оставались и проводили ночь либо с матерью, либо с дочерью, по своему выбору. Маркиза приказала одному из своих людей разыскать этих особ. Их нашли, пригласили к госпоже де Ла Помере, которую они едва помнили. Эти женщины, принявшие имя госпожи и мадемуазель д'Энон, не заставили себя дожидаться: на другой же день мать отправилась к маркизе. После полагающихся учтивостей госпожа де Ла Помере спросила у д'Энон, что она делала раньше и чем занимается теперь, после проигрыша тяжбы.

«Признаюсь вам откровенно, – возразила та, – что я занимаюсь опасным, гадким и малодоходным ремеслом, которое мне противно, но приходится по одежке протягивать ножки. Я уже было решилась отдать дочь в Оперу, но у нее только маленький камерный голосок, и она всегда была посредственной танцовщицей. Во время тяжбы и после нее я водила мою дочь к судейским, к вельможам, к прелатам, к откупщикам, которые брали ее на время, но затем бросали. И не потому, что она не была прелестна как ангел, не обладала благородством и грацией, а лишь оттого, что она лишена всякой склонности к разврату и что у нее нет никакого таланта оживлять бессилие пресыщенных мужчин. Но больше всего повредило нам то, что дочь влюбилась в одного аббатика из благородных, нечестивого, неверующего, распутного, лицемерного и вдобавок еще врага философии, имени которого я хотела бы вам не называть; но это самый гнусный из всех тех, кто для достижения епископского звания избрал путь самый верный и к тому же менее всего требующий каких-либо дарований. Не знаю, что именно он внушал моей дочери, приходя каждое утро читать ей пасквили, которыми выслуживал себе обед, ужин или плохонькую закуску. Будет ли он или не будет епископом? По счастью, они поссорились. Моя дочь спросила его как-то, знает ли он тех, против кого пишет, и он ответил: „Нет“; спросила, придерживается ли он сам иных взглядов, чем те, над которыми смеется, и он ответил: „Нет“; тогда она дала волю пылкости своего нрава и заявила ему, что он самый злобный и фальшивый из окружающих людей».

Госпожа де Ла Помере осведомилась, пользуются ли они большой известностью.

«К сожалению, слишком большой».

«Насколько я вижу, вы не особенно дорожите своим ремеслом?»

«Ни капельки не дорожу, а моя дочь каждый день повторяет мне, что самое жалкое положение кажется ей лучше нашего; и ее постоянная грусть окончательно отвращает от нее…»

«А если бы мне вздумалось устроить вам обеим самую блестящую судьбу, вы бы согласились?»

«Мы бы согласились и на гораздо меньшее».

«Но мне надобно сначала знать, обещаете ли вы мне строго соблюдать те советы, которые я вам буду давать».

«Каковы бы они ни были, вы можете быть в этом уверены».

«И вы будете выполнять мои указания по первому моему требованию?»

«Мы будем нетерпеливо их ждать».

«Этого с меня достаточно; возвращайтесь домой; вы не замедлите их получить. Пока что избавьтесь от своей обстановки, продайте все, не оставляйте себе даже платьев, если они яркие; это противоречило бы моим планам…»

Жак, который начал заинтересовываться, сказал хозяйке:

– Не выпить ли нам за здоровье госпожи де Ла Помере?

Трактирщица. Охотно.

Жак. А также госпожи д'Энон.

Трактирщица. Идет.

Жак. Вы не откажетесь также выпить и за мадемуазель д'Энон, у которой приятный камерный голос, мало способностей к танцам и меланхолия, принуждающая ее к печальной необходимости принимать каждый вечер нового любовника.

Трактирщица. Не смейтесь. Нет ничего хуже. Если б вы знали, какая это пытка, когда не любишь…

Жак. За мадемуазель д'Энон, которая терпит такую пытку!

Трактирщица. Выпьем.

Жак. Хозяйка, любите ли вы вашего мужа?

Трактирщица. Я должна хорошенько подумать, прежде чем отвечу.

Жак. В таком случае вас следует пожалеть, так как, насколько мне кажется, у него отличное здоровье.

Трактирщица. Не все то золото, что блестит.

Жак. За отличное здоровье вашего трактирщика!

Трактирщица. Пейте один.

Хозяин. Жак! Жак, друг мой, ты слишком усердствуешь.

Трактирщица. Не беспокойтесь, сударь, это благородное вино; завтра и следа не останется.

Жак. Ну, раз завтра не останется и следа, а сегодня вечером мне наплевать на свой рассудок, то разрешите, сударь, разрешите, хозяюшка, еще один тост, который близок моему сердцу, – тост в честь аббата мадемуазель д'Энон.

Трактирщица. Фи, господин Жак! Ведь это же лицемер, честолюбец, невежда, клеветник, нетерпимый человек – так, кажется, называют тех, кто охотно удавил бы всех инакомыслящих.

Хозяин. Вам неизвестно, любезная хозяйка, что этот самый Жак – своего рода философ и что он очень интересуется мелкими глупцами, которые позорят себя и то дело, которое они так плохо защищают. Жак говорит, что его капитан называл их противоядием от всяких Юэ[35], Николей[36] и Боссюэ[37]. Он ничего в этом не смыслил, да и вы тоже… Ваш муж уже лег?

Трактирщица. Давным-давно.

Хозяин. И он позволяет вам беседовать таким образом?

Трактирщица. Наши мужья хорошо закалены… Госпожа де Ла Помере садится в карету, разъезжает по предместьям, наиболее отдаленным от квартала, где живут мать и дочь д'Энон, снимает маленькую квартирку в приличном доме, поблизости от приходской церкви, меблирует ее со всей возможной поспешностью, приглашает д'Энон с дочерью к обеду и водворяет их там в тот же день или несколько дней спустя, оставив им предписание относительно поведения, которого они должны были придерживаться.

Жак. Хозяйка, мы забыли выпить за здоровье госпожи де Ла Помере и маркиза Дезарси; это непристойно.

Трактирщица. Пейте, пейте, господин Жак, погреб еще не опустел… Вот ее предписание, или, по крайней мере, то, что я из него запомнила:

«Вы не будете посещать публичных гуляний, дабы вас не узнали.

Вы не будете никого принимать, даже соседей и соседок, чтобы казалось, что вы живете в полном уединении.

Вы с завтрашнего дня прикинетесь ханжами, дабы вас почитали за таковых.

Вы обзаведетесь одними только благочестивыми книгами, дабы ничто в вашем окружении не могло вас выдать.

Вы не пропустите ни одного богослужения в вашем приходе как в праздники, так и в будни.

Вы добьетесь доступа в приемную какой-нибудь обители; болтовня затворниц может принести нам пользу.

Вы сведете близкое знакомство с викарием и священниками вашего прихода, так как мне могут понадобиться их свидетельские показания.

Вы никого из них, как правило, принимать не будете.

Вы дадите себе труд исповедоваться и причащаться по меньшей мере два раза в месяц.

Вы примете свое родовое имя, так как оно звучит благородно и так как рано или поздно о вас наведут справки в вашей провинции.

Вы изредка будете раздавать мелкие пожертвования, но сами ни под каким предлогом ничего не будете принимать. Надо, чтоб вас считали ни богатыми, ни бедными.

Вы будете прясть, вязать, вышивать и отдавать свою работу для продажи дамам-патронессам.

Вы будете соблюдать величайшую умеренность: две крошечные порции из харчевни – и это все.

Ваша дочь не будет выходить на улицу без вас, так же как и вы без нее. Вы не пренебрежете никакими средствами, чтобы без особых усилий послужить для других назидательным примером.

Особенно, повторяю вам, вы не должны пускать к себе священников, монахов и святош.

По улицам вы будете ходить с опущенными глазами; в церкви для вас не будет существовать ничего, кроме бога.

Согласна с тем, что это суровый образ жизни, но он продлится недолго, и я обещаю вам крупнейшую награду. Подумайте, посоветуйтесь; если эти стеснительные условия превышают ваши силы, то скажите мне откровенно: я не обижусь и не удивлюсь. Я забыла вам также напомнить, чтобы вы приучили себя к мистическому пустословию и освоились с историей Ветхого и Нового завета, дабы вас принимали за закоренелых святош. Прикиньтесь янсенистками или молинистками, по вашему усмотрению; но лучше всего придерживаться взглядов вашего священника. Не забудьте при всяком случае ни к селу ни к городу ополчаться против философов; кричите, что Вольтер антихрист; заучите наизусть произведение вашего аббатика и цитируйте его, если понадобится…»

К этому госпожа де Ла Помере присовокупила:

«Я не буду вас навещать, ибо недостойна общаться со столь святыми особами; пусть, однако, это вас не тревожит: вы иногда будете тайно приходить сюда, и мы в тесном кругу вознаградим себя за ваш покаянный режим. Но, играя в благочестие, остерегайтесь действительно впасть в него… Что касается расходов на ваше маленькое хозяйство, то я принимаю их на себя. Если моя затея удастся, вы не будете нуждаться во мне; если она не удастся не по вашей вине, то я достаточно богата, чтоб обеспечить вам приличную и более приятную участь, чем та, которою вы пожертвовали ради меня. Но главное – это повиновение, повиновение моей воле, абсолютное, безграничное, без которого я ни за что не ручаюсь в настоящем и ничего не обещаю в будущем».

Хозяин (пощелкивая по своей табакерке и поглядывая на часы). Дьявольская баба! Упаси меня, господи, повстречаться с такой!

Трактирщица. Терпение, терпение! Вы ее еще не знаете.

Жак. А в ожидании этого, прекрасная хозяюшка, не перекинуться ли нам словечком с бутылочкой!

Трактирщица. Господин Жак, мое шампанское придает мне красоту в ваших глазах.

Хозяин. Мне уже давно хочется задать вам один, быть может, нескромный вопрос, и я больше не могу удерживаться.

Трактирщица. Задавайте.

Хозяин. По-моему, вы родились не в харчевне.

Трактирщица. Да, это так.

Хозяин. Вы принадлежали к более высокому кругу и попали сюда в силу необыкновенных обстоятельств.

Трактирщица. Не отрекаюсь.

Хозяин. Не прервать ли нам на минутку историю госпожи де Ла Помере?

Трактирщица. Невозможно. Я охотно рассказываю чужие похождения, но не свои. Скажу вам только, что я воспитывалась в Сен-Сире[38], где мало читала Евангелие, но читала много романов. От королевского аббатства до харчевни – большой путь.

Хозяин. Я удовлетворен; будем считать, что я у вас ничего не спросил.

Трактирщица. В то время как обе наши ханжи служили назидательным примером и добрая слава о их благочестии и святости распространялась по округе, госпожа де Ла Помере внешне выказывала маркизу уважение, дружбу и полное доверие.