Их дочь пользуется дурной славой. Я не верю тому, что о ней говорят, но и не стану также это опровергать; однако ты признаешь, что ее родители могли несколько раньше побеспокоиться о чести своего дитяти? Хочешь, чтобы я сказал тебе правду? Меня почитали у них за простофилю, которого собирались приволочь за нос к ногам приходского священника. Они ошиблись; я нахожу мадемуазель Агату очаровательной; она вскружила мне голову: это явствует из тех невероятных расходов, в которые я пустился ради нее. Я не отказываюсь продолжать, но только с условием, что впредь она будет немного подобрее. Я не намерен вечно расточать время, состояние и вздохи у ее ног, когда могу использовать их целесообразнее в другом месте. Ты передашь эти последние слова мадемуазель Агате, а все предыдущее – ее родителям… Либо наше знакомство должно прекратиться, либо я буду принят на новых условиях, и мадемуазель Агата найдет для меня лучшее применение, нежели прежде. Припомните, шевалье: когда вы ввели меня к ней, вы обещали мне легкую победу, которой я не дождался Шевалье, вы меня надули».

Шевалье: «Честное слово, я сам был введен в заблуждение. Кто бы подумал, что при такой легкомысленной внешности, при таком непринужденном и веселом тоне эта девушка окажется маленьким драконом добродетели!»

Жак. Черт возьми, сударь, это здорово! Вы, значит, раз в жизни проявили смелость?

Хозяин. Бывали и такие дни. На сердце у меня лежали приключения с ростовщиками, мое бегство от девицы Бридуа в обитель святого Иоанна Латеранского, но больше всего – строгость мадемуазель Агаты. Мне немножко надоело быть в дураках.

Жак. Как же вы поступили после этой смелой речи, обращенной к вашему милому другу, шевалье де Сент-Уэну?

Хозяин. Я сдержал слово и прекратил свои посещения.

Жак. Bravo! Bravo! mio caro maestro![70]

Хозяин. Прошло недели две, и я не получал никаких вестей, если не считать шевалье, который старательно докладывал мне о впечатлении, произведенном на семью моим отсутствием, и убеждал меня не сдаваться. Он говорил:

«Там начинают удивляться, переглядываются, шушукаются; спрашивают, какая может быть причина вашего недовольства. Девица ломается; сквозь ее притворно равнодушный тон видно, что она уязвлена; она заявляет: „Этот господин больше не появляется; значит, он не хочет, чтобы его видели; тем лучше, это его дело…“ Затем она делает пируэт, начинает напевать, отходит к окну, возвращается, но уже с красными глазами; все замечают, что она плакала».

«Плакала!»

«Затем она садится, берет свою работу, хочет приступить к ней, но приступить не может. Кругом беседуют; она молчит; пытаются ее развеселить, она сердится; предлагают ей игру, прогулку, спектакль – она соглашается, а когда все готовы, ей приходит в голову что-нибудь другое, но мгновение спустя надоедает… Ага, ты смутился! Больше я тебе ничего не скажу».

«Значит, шевалье, вы полагаете, что, если бы я вернулся…»

«Полагаю, что ты сделал бы глупость. Надо твердо стоять на своем, надо быть решительным. Если вернешься незваный, ты погиб. Пусть эти люди наберутся ума-разума».

«А если меня не позовут?»

«Тебя позовут».

«А если будут тянуть слишком долго?»

«Тебя скоро позовут. Черт подери! Такого человека, как ты, не легко заменить! Если ты вернешься по своей воле, на тебя будут дуться, заставят дорого заплатить за твою выходку, тебя впрягут в такое ярмо, в какое пожелают; придется подчиниться, придется преклонить колени. Хочешь ты быть господином или рабом, к тому же сильно пришибленным рабом? Выбирай. По правде говоря, ты поступил несколько необдуманно: трудно принять тебя за безмерно влюбленного человека; но что сделано, то сделано, и если из этого можно извлечь пользу, то не следует упускать случая».

«Она плакала!»

«Ну так что же, что плакала? Пусть лучше она плачет, чем ты».

«Но если меня не позовут?»

«Тебя позовут, будь спокоен. Когда я прихожу, то не вспоминаю о тебе, словно тебя нет на свете. Наконец меня спрашивают, видел ли я тебя; я равнодушно отвечаю то „да“, то „нет“; затем разговор переходит на другие предметы, но все же обязательно возвращается к твоему бегству. Заговаривает либо отец, либо мать, либо тетка, либо Агата: „После такого внимания, какое мы ему оказали!.. Сочувствия, которое мы проявили к его тяжбе!.. Любезного обхождения моей племянницы!.. Учтивостей, которыми я его осыпала! Сколько раз клялся он нам в своей привязанности! Верьте после этого людям!.. Открывайте двери своего дома перед теми, кто хочет у вас бывать!.. Полагайтесь на друзей!“

«А Агата?»

«В доме – полное недоумение, могу тебя заверить».

«А Агата?»

«Агата отводит меня в сторону и говорит: „Понимаете ли вы что-нибудь в поведении своего друга? Вы столько раз уверяли, что он меня любит; вы, конечно, сами этому верили: да и почему бы вам не верить? Я тоже верила, я…“ Тут она останавливается, голос ее слабеет, глаза наполняются слезами… Но что я вижу! Ты и сам прослезился! Больше я ничего не скажу, дело решенное. Я понимаю, чего ты хочешь, но этого не будет. Если ты сделал глупость, убежав от них без всякого смысла, то я не позволю тебе повторить ее, бросившись им на шею. Надо извлечь выгоду из этого происшествия, чтобы подвинуть твое дело с Агатой; пусть она убедится, что держит тебя не настолько крепко, чтоб не могла потерять, пусть она примет меры, чтоб тебя сохранить. Ограничиться поцелуем руки после того, что ты сделал! Но по совести, шевалье, ведь мы друзья: ты можешь, не погрешая против чести, довериться мне: ты ничего у нее не добился?»

«Ничего».

«Врешь; притворяешься целомудренным».

«Я, быть может, так бы и поступил, будь у меня для этого основание; но клянусь, я не имел счастья солгать».

«Это необъяснимо: ведь ты вовсе не такой неловкий… Как! Неужели она ни разу не проявила слабости?»

«Нет».

«Может быть, она и проявила, но ты не заметил и упустил случай? Боюсь, как бы ты не вел себя чуть-чуть глуповато; это свойственно таким честным, деликатным и сентиментальным людям, как ты».

«Ну, а вы, шевалье, – спросил я, – что вы там делаете?»

«Ничего».

«У вас нет никаких притязаний?»

«Прошу прощения! Они были, и даже довольно долго; но ты „пришел, увидел, победил“. Я заметил, что на тебя усиленно смотрят, а меня совершенно не замечают, и намотал себе это на ус. Мы остались добрыми друзьями: мне поверяют свои крохотные мысли, иногда следуют моим советам; и за неимением лучшего я согласился на второстепенную роль, на которую ты меня обрек».

Жак. Я хочу отметить два обстоятельства, сударь. Первое: мне ни разу не удалось рассказать свою историю без того, чтобы тот или иной черт меня не перебил, а ваша течет без перерыва. Такова жизнь: один вертится между шипами и не колется; другой тщательно следит, куда ставить ноги, и все же натыкается на шипы посреди лучшей дороги и возвращается домой ободранный до потери сознания.

Хозяин. Разве ты забыл свой припев: великий свиток и предначертания свыше?

Жак. Второе: я настаиваю на том, что ваш шевалье де Сент-Уэн – отъявленный мазурик и что, поделив ваши деньги с ростовщиками Лебреном, Мервалем, Матье де Фуржо, или Фуржо де Матье, и Бридуа, он старается навязать вам свою любовницу, но, разумеется, самым честным образом, пред лицом нотариуса и священника, чтобы затем разделить с вами и жену… Ой, горло!..

Хозяин. Знаешь ли, что ты делаешь? Вещь очень обычную и крайне наглую.

Жак. Я на это способен.

Хозяин. Ты жалуешься на то, что тебя прерывают, и сам прерываешь других.

Жак. Это – последствие дурного примера, который вы мне подали. Мать хочет заниматься амурами и требует, чтобы дочь была благоразумна; отец хочет быть расточительным и требует от сына бережливости; хозяин хочет…

Хозяин. Прервать своего лакея, прерывать его, сколько вздумается, и требует, чтобы лакей его не прерывал.

Не опасаешься ли ты, читатель, что здесь повторится сцена, имевшая место в трактире, когда один кричал: «Ты спустишься вниз!», а другой: «Нет!» Отчего бы мне не прожужжать вам уши: «Буду перебивать!..» – «Не будешь перебивать!»? Несомненно, если я немного раззадорю Жака или его Хозяина, то начнется ссора; а если она начнется, то бог весть чем кончится. Правда, однако, заключается в том, что Жак скромно отвечал Хозяину:

– Я вас не перебиваю, я только пользуюсь вашим разрешением и беседую с вами.

Хозяин. Пусть так; но это еще не все.

Жак. Какую же еще непристойность мог я совершить?

Хозяин. Ты опережаешь рассказчика и лишаешь его предвкушаемого им удовольствия удивить тебя; ты упорствуешь в своей неуместной прозорливости, угадываешь то, что ему хотелось тебе сказать, и вот – ему остается только умолкнуть, и я умолкаю.

Жак. Ах, сударь!

Хозяин. Черт бы побрал умных людей!

Жак. Согласен; но у вас не хватит жестокости…

Хозяин. Признай, по крайней мере, что ты этого заслуживаешь.

Жак. Признаю; но после этого вы посмотрите на часы, возьмете понюшку табаку, гнев ваш утихнет, и вы будете продолжать свою историю.

Хозяин. Этот чудак делает со мной что хочет…

Спустя несколько дней после моей беседы с шевалье он снова явился ко мне; у него был вид триумфатора.

«Ну как, приятель? – сказал он. – В другой раз будете верить моим предсказаниям? Я же говорил вам, что сила на вашей стороне; вот вам письмо от крошки; да, письмо, письмо от нее…»

Письмо это было очень ласковым: упреки, жалобы и прочее; и вот я снова водворился у них.

Ты бросаешь мою книгу, читатель. Что случилось? Ах, кажется, я угадал: тебе хочется заглянуть в письмо? Г-жа Риккобони[71] не преминула бы тебе его показать. А письмо, которое г-жа де Ла Помере продиктовала своим ханжам? Я уверен, что ты жалеешь и о нем. Хотя его было бы труднее составить, чем письмо Агаты, и я не приписываю себе особого таланта, я все же полагаю, что справился бы с ним; однако все это не было бы чем-то новым: с ним случилось бы то же, что с великолепными речами Тита Ливия[72] в его «Истории Рима» и кардинала Бентивольо[73] в его «Фландрских войнах». Их читаешь с удовольствием, но они разрушают иллюзию. Историк, приписывающий своим героям речи, которых они не говорили, способен приписать им поступки, которых они не совершали. Вот почему умоляю тебя обойтись без этих двух писем и продолжить чтение.

Хозяин. У меня спросили о причине моего бегства; я сказал первое, что взбрело на ум, и все пошло по-прежнему.

Жак. Иначе говоря, вы продолжали тратить деньги, а ваши любовные дела не подвигались ни на шаг.

Хозяин. Шевалье расспрашивал о моих успехах и, казалось, терял терпение.

Жак. Он, может быть, действительно терял терпение.

Хозяин. Почему?

Жак. Почему? Потому, что…

Хозяин. Договаривай же.

Жак. Ни в коем случае; надо предоставить рассказчику…

Хозяин. Мои уроки идут тебе на пользу; это меня радует… Однажды шевалье предложил мне совершить с ним прогулку. Мы отправились на день за город. Выехали рано утром. Пообедали в трактире и поужинали там же; вино оказалось превосходным; мы много выпили, беседуя о правительстве, религии и любовных делах. Никогда шевалье не выказывал мне еще такого доверия, такой дружбы; он рассказал все приключения своей жизни с самой невероятной откровенностью, не скрывая от меня ни хорошего, ни плохого. Он упрекал себя только за один поступок из своего прошлого и не надеялся простить себе его до гроба.

«Признайтесь в нем своему другу, шевалье: вам станет легче. Ну что? О чем идет речь? Вероятно, какой-нибудь пустяк, который ваша щепетильность преувеличила?»

«Нет, нет! – возгласил кавалер, опуская голову на ладони и стыдливо закрывая ими лицо. – Это гнусность, непростительная гнусность. Поверите ли? Я, шевалье де Сент-Уэн, однажды обманул – да, обманул своего друга».

«А как это случилось?»

«Увы! Мы с ним были приняты в одном доме, – вот как теперь мы с вами. Там была девушка вроде мадемуазель Агаты; он был влюблен в нее, а она – в меня; он разорялся на нее, а я пользовался ее милостями. У меня никогда не хватало смелости признаться в этом, но, если мы с ним встретимся, я открою ему все. Эта ужасная тайна, которую я ношу в своем сердце, давит меня; я должен во что бы то ни стало избавиться от этого бремени».

«И отлично сделаете, шевалье».

«Вы советуете?»

«Безусловно, советую».

«А как, вы думаете, мой приятель отнесется к этому сообщению?»

«Если он вам друг, если он справедлив, он найдет для вас извинение в своем сердце; он будет тронут вашей прямотой и раскаянием; он бросится вам на шею и поступит так, как я поступил бы на его месте».

«Вы полагаете?»

«Полагаю».

«И вы бы так поступили?»

«Без всякого сомнения…»

Шевалье тотчас встает, со слезами на глазах подходит ко мне и, раскрыв объятия, говорит:

«Друг мой, поцелуйте же меня!»

«Как, шевалье! – восклицаю я. – Так это вы? Так это я? Так это мерзавка Агата?»

«Да, друг мой. Все же возвращаю вам слово; вы можете поступить со мной, как вам будет угодно. Если вы полагаете, как и я, что сия обида не заслуживает прощения, то не прощайте меня; встаньте, уходите, при встрече бросайте на меня презрительные взгляды и предоставьте мне терзаться и мучиться. Ах, друг мой, если бы вы знали, какую власть приобрела над моим сердцем маленькая негодница! Я родился с честными наклонностями; судите сами, как я страдал из-за недостойной роли, до которой унизился. Сколько раз я отворачивал от нее взгляд, чтобы перевести его на вас, мучась предательством ее и своим! Непонятно, как вы этого никогда не замечали…»

Между тем я был неподвижен, как каменный Термин[74]; слов шевалье я почти не слыхал.

«Ах, презренный! – воскликнул я. – Как, шевалье! Вы! Вы! Мой друг!»

«Да, я был им и продолжаю быть, так как располагаю секретом не столько своим, сколько ее, который может высвободить вас из пут этой твари. Меня приводит в отчаяние, что вы ничего от нее не добились в возмещение за все свои благодеяния».

(Тут Жак принялся хохотать и свистеть.)

Да это же комедия Коле[75] «Истина в вине»… – Читатель, ты не знаешь, что говоришь, ты стараешься разыграть умника, а на самом деле ты – глупец. Это вовсе не истина в вине, а как раз наоборот: это ложь в вине. Я сказал вам грубость; очень сожалею и прошу прощения.

Хозяин. Гнев мой постепенно остыл. Я обнял шевалье; он снова сел на стул, облокотился о стол и прижал к глазам сжатые кулаки, не осмеливаясь взглянуть на меня.

Жак. Он был так огорчен! А вы оказались настолько добры, что бросились его утешать? (И Жак снова свистнул.)

Хозяин. Я счел наиболее уместным превратить все это в шутку. При каждом веселом замечании смущенный шевалье повторял:

«Нет на свете другого такого человека, как вы; вы единственный в своем роде, я вас не стою. Не думаю, чтобы у меня хватило великодушия и силы простить такую обиду, а вы шутите; это беспримерно. Друг мой, как мне загладить свою вину?.. О нет, это загладить нельзя! Никогда, никогда не забуду я своего поступка и вашего великодушия; эти две черты глубоко запечатлены вот здесь. Одну я буду вспоминать, чтобы презирать себя, другую – чтобы вами восхищаться и усиливать свою привязанность к вам».

«Что вы, что вы, шевалье! Вы преувеличиваете и свой поступок и мой. Выпьем за ваше здоровье… Ну так за мое, шевалье, если вы не хотите, чтобы за ваше».

Шевалье мало-помалу набрался смелости. Он рассказал мне все подробности своего вероломства, осыпая себя самыми жестокими эпитетами, и разнес на все корки и дочь, и мать, и отца, и теток, и всю семью, которую изобразил в виде сборища каналий, не достойных меня, но вполне достойных его; это его собственные слова.

Жак. И вот почему я никогда не советую женщинам иметь дело с людьми, которые пьют. Я не меньше презираю вашего шевалье за нескромность в любви, чем за вероломство в дружбе. Черт побери! Он мог поступить как порядочный человек и предупредить вас… Но нет, сударь, я настаиваю на своем: это мазурик, прожженный мазурик. Не знаю, чем все это кончится; боюсь, что он снова обманывает нас, разоблачая свой обман. Вырвитесь, вырвитесь как можно скорее сами из этого трактира и избавьтесь от общества этого человека.

Тут Жак схватился за кубышку, забыв, что там не было ни отвара, ни вина. Хозяин расхохотался. Жак кашлял с добрую четверть часа. Хозяин вынул часы и табакерку и продолжал свою историю, которую я прерву, если позволите, хотя бы только для того, чтоб побесить Жака, доказав ему, что он ошибся и что свыше вовсе не предначертано, чтоб его всегда прерывали, а Хозяина никогда.

Хозяин (к шевалье): «После всех ваших рассказов я надеюсь, что вы перестанете с ними встречаться».

«Встречаться с ними!.. Конечно; но как досадно уйти, не отомстив! Они предавали, обманывали, осмеивали, обирали порядочного человека; они злоупотребили страстью и слабостью другого порядочного человека (ибо я все же осмеливаюсь считать себя таковым) и впутали его в целый ряд мерзостей; они чуть было не подстрекнули двух друзей к взаимной ненависти и кровопролитию, ибо признайтесь, дорогой мой, что, обнаружив мои недостойные происки, вы, как человек храбрый, быть может, могли бы испытать желание мести…»

«Нет, дело не дошло бы до того. Да и почему бы? Из-за чего? Из-за оплошности, от которой никто не в силах уберечься? Разве она мне жена? Да и то… Разве она мне дочь? Нет, это просто шлюха; и вы думаете, что из-за какой-то шлюхи… Оставим это, друг мой, и выпьем. Агата молодая, резвая, беленькая, пышная, пухленькая. У нее крепкое тело, не правда ли? У нее очень нежная кожа. Насладиться ими – блаженство, и вы были, наверно, достаточно счастливы в ее объятиях, чтобы еще думать о своих друзьях».

«Если чары какой-нибудь особы и наслаждения могут уменьшить вину, то нет под небесами менее преступного человека, чем я».

«Ах, шевалье, я беру назад свое слово, отказываюсь от снисходительности и хочу поставить одно условие, при котором согласен забыть ваше предательство».

«Говорите, друг мой, приказывайте, не скрывайте; должен ли я броситься из окна, повеситься, утопиться, пронзить грудь ножом…»

И шевалье тут же хватает лежавший на столе нож, расстегивает воротник, распахивает сорочку и с блуждающим взором приставляет правой рукой острие ножа к впадине левой ключицы, словно приготовившись по первому моему приказанию покончить с собой по обычаю древних.

«Дело идет не об этом, шевалье; бросьте ваш дрянной нож».

«Я его не брошу, я этого заслуживаю; подайте только знак».

«Бросьте ваш дрянной нож, говорю я вам; я вовсе не требую такой высокой платы за ваш проступок».

Между тем он все еще держал острие ножа у ключицы; я схватил его за руку, вырвал нож, отбросил его подальше и, поднеся бутылку к его стакану, наполнил его до краев и сказал:

«Сперва выпьем, а затем вы узнаете страшное условие, при котором я согласен вас простить. Итак, Агата – очень сочная, очень страстная особа?»

«Ах, друг мой, как жаль, что вам тоже не удалось это изведать!»

«Постой; пусть нам принесут бутылку шампанского, а затем ты опишешь мне одну из ваших ночей… Любезный предатель, твое прощение последует за окончанием этого рассказа. Итак, начинай. Разве ты меня не слышишь?»

«Слышу».

«Мое решение кажется тебе слишком жестоким?»

«Нет».

«Ты замечтался? Что я от тебя потребовал?»

«Рассказа об одной из моих ночей с Агатой».

«Именно так».

Тем временем шевалье мерил меня взглядом с головы до пят и говорил сам себе: «Такая же фигура; почти тот же возраст; а если б и была какая-нибудь разница, то отсутствие света, воображение, рисующее ей меня, рассеют ее подозрения…»

«О чем ты думаешь, шевалье? Твой стакан полон, и ты не приступаешь к рассказу».

«Я думал, друг мой; я уже обдумал, этим все сказано. Обними меня, мы будем отомщены, – да, будем. Это подлость с моей стороны; она не достойна меня, но она достойна маленькой мерзавки. Ты требовал от меня рассказа об одной из моих ночей?»

«Да; разве это чрезмерное требование?»

«Нет; но если я вместо рассказа предоставлю тебе такую же ночь?»

«Это, пожалуй, будет еще лучше». (Жак засвистал.)

Тотчас же шевалье вынимает из кармана два ключа: один маленький, другой большой.

«Маленький – от наружной двери, – говорит он, – большой – от прихожей Агаты; оба они к твоим услугам. Вот путь, который я ежедневно проделываю уже около шести месяцев; ты пойдешь по моим стопам. Ее окна, как тебе известно, расположены по фасаду. Я прогуливаюсь вдоль улицы, пока они освещены. Условный сигнал – горшок с васильками, стоящий на окне; если я его вижу, я подкрадываюсь к входной двери, отпираю, вхожу, запираю, поднимаюсь наверх возможно бесшумнее, сворачиваю в маленький коридор, что направо; первая дверь налево по этому коридору ведет, как вы знаете, к ней. Отпираю дверь вот этим большим ключом, прохожу в ее гардеробную, находящуюся направо; там стоит маленький ночник, при свете которого раздеваюсь со всеми удобствами. Дверь комнаты Агаты отворена; вхожу и ложусь рядом с ней на постель. Поняли?»

«Отлично понял».

«Так как поблизости есть люди, то мы молчим».

«А кроме того, полагаю, у вас найдется дело получше, чем болтать».

«В случае тревоги я могу соскочить с постели и запереться в гардеробной; но этого еще ни разу не было. Обычно мы расстаемся около четырех часов утра. Если удовольствия или сон заставят нас задержаться, то мы встаем вместе; она сходит вниз, а я остаюсь в гардеробной, одеваюсь, читаю, отдыхаю, дожидаюсь часа, чтобы можно было явиться. Затем тоже спускаюсь, здороваюсь, обнимаю всех, как будто я только что пришел».

«Тебя ждут этой ночью?»

«Меня ждут каждую ночь».

«И ты готов уступить мне свое место?»

«От всего сердца. Я нисколько не досадую на то, что ты предпочел ночь рассказу о ней; но я хотел бы…»

«Договаривай; чтобы тебе услужить, я готов почти на все».

«Я хотел бы, чтобы ты остался в ее объятиях до утра; я явлюсь, застану вас вместе…»

«Ах нет, шевалье, ты слишком зол!»

«Слишком зол? Не в такой мере, как ты думаешь. Сперва я разденусь в гардеробной».

«Ты чертовски изобретателен, шевалье. Но это неосуществимо: если ты отдашь мне ключи, то их у тебя не будет».

«Ах, друг мой, как ты глуп!»

«Не слишком, как мне кажется».

«А почему бы нам не войти обоим вместе? Ты отправишься к Агате, а я останусь в гардеробной, пока ты не дашь мне знак, о котором мы условимся».

«Честное слово, это так забавно, так сумасбродно, что меня подмывает согласиться. Но, рассуждая здраво, я предпочитаю отложить этот фарс до какой-нибудь из следующих ночей».

«Ага, понимаю: твое намерение – отомстить за нас несколько раз».

«Если ты согласен?»

«Вполне».

Жак. Ваш шевалье совершенно сбил меня с толку. Я предполагал…

Хозяин. Ты предполагал…

Жак. Нет, сударь, можете продолжать.

Хозяин. Мы пили за предстоящую ночь, за последующие, за ту, когда Агата очутится между мной и шевалье, и наговорили по этому поводу тысячу абсурдов. К шевалье вернулась приятная веселость, и тема нашей беседы была не из грустных. Он снабдил меня предписаниями относительно ночного поведения, из которых далеко не все были одинаково исполнимы; но после длинного ряда благоразумно проведенных ночей я, пожалуй, мог поддержать честь шевалье в первую из них, какие бы чудеса он про себя ни рассказывал; и тут посыпались нескончаемые подробности об умелости, сговорчивости, совершенствах Агаты. К опьянению вином шевалье с бесподобным искусством прибавлял опьянение страстью. Время до любовного свидания или до мести тянулось для нас долго; наконец мы встали из-за стола. Шевалье заплатил; это случилось с ним впервые. Мы уселись в наш экипаж; мы были пьяны, а наш кучер и лакеи – еще больше нас.

Читатель, кто может помешать мне скинуть здесь в овраг кучера, лошадей, господ и слуг? Если овраг тебя пугает, то кто помешает мне доставить их здравыми и невредимыми в город, где их экипаж зацепится за другой, в котором я помещу каких-нибудь молодых пьяниц? Произойдет перебранка, ссора, засверкают шпаги, начнется побоище по всем правилам. Что мешает мне, если вы не любите побоищ, заменить молодых людей мадемуазель Агатой и какой-нибудь из ее теток? Но ничего подобного не случилось. Шевалье и Хозяин Жака прибыли в Париж. Последний надел платье шевалье. Полночь; они под окнами Агаты; свет гаснет, горшок с васильками – на условленном месте. Они еще раз проходят от одного конца улицы до другого; шевалье напоминает приятелю свои наставления. Они подходят к дверям; шевалье отпирает, впускает приятеля, оставляет себе ключ от входной двери, передает ему коридорный ключ, запирает за ним, удаляется…

И после лаконичного описания этих подробностей Хозяин Жака продолжал свое повествование:

– Помещение было мне знакомо. Поднимаюсь по лестнице на цыпочках, отпираю коридорную дверь, закрываю ее, вхожу в гардеробную, освещенную ночником; раздеваюсь; дверь в спальню открыта, вхожу и направляюсь к алькову, где бодрствует Агата. Откидываю полог, и в то же мгновение две обнаженные руки обхватывают меня и влекут к себе; я не сопротивляюсь, ложусь, меня осыпают ласками, я отвечаю тем же. И вот я счастливейший из смертных, и это длится до тех пор, пока…

Пока Хозяин Жака не заметил, что его слуга спит или притворяется спящим.

– Ты заснул! – воскликнул он. – Ты заснул, шельма, в самый интересный момент моей истории!..

Жак только и подкарауливал этот момент.

– Проснешься ли ты?

– Не думаю.

– Почему?

– Если я проснусь, то может проснуться и боль в горле; и мне кажется, что лучше нам обоим отдохнуть…

И голова Жака падает на грудь.

– Ты свернешь себе шею.

– Безусловно, если так предначертано свыше. Разве вы не в объятиях мадемуазель Агаты?

– Да.

– Не чувствуете ли вы себя там хорошо?

– Очень хорошо.

– Ну и оставайтесь!

– Чтоб я остался! Легко сказать!

– По крайней мере, пока я не узнаю историю с пластырем Деглана.

Хозяин. Ты мстишь мне, злодей.

Жак. Хоть бы и так, сударь. После того как вы прерывали историю моих любовных похождений тысячами вопросов, столькими же причудами без малейшего протеста с моей стороны, разве я не вправе просить вас, чтобы вы оборвали свою и сообщили мне историю с пластырем добряка Деглана, которому я столь многим обязан, который увез меня от лекаря в тот момент, когда я, без гроша в кармане, не знал, куда деваться, и у которого я познакомился с Денизой. А не будь Денизы, я бы не сказал вам ни слова обо всем этом путешествии. Хозяин, дорогой Хозяин, расскажите историю с пластырем Деглана; вы можете сокращать ее как хотите, но дремота, которая меня охватила и с которой я не в силах совладать, безусловно, пройдет, и вы сможете рассчитывать на все мое внимание.

Хозяин (пожав плечами). По соседству с Дегланом жила прелестная вдова, которая обладала некоторыми свойствами, общими с одной куртизанкой прошлого века. Добродетельная по рассудительности, развратная по темпераменту, жалеющая на другой день о глупости, совершенной накануне, она провела жизнь, переходя от наслаждения к раскаянию и от раскаяния к наслаждению, причем ни привычка к наслаждению не убила в ней раскаяния, ни привычка к раскаянию не убила охоты к наслаждению. Я видел ее в последние минуты; она говорила, что наконец избавляется от двух злейших врагов. Муж, снисходительно относившийся к единственному недостатку, в котором мог ее упрекнуть, жалел ее, пока она жила, и долго оплакивал после смерти. По его мнению, было бы столь же неестественно запретить его жене любить, как запретить ей утолять жажду. Он прощал ее многочисленные победы ради щепетильной разборчивости, с которой она к ним относилась. Никогда не принимала она ухаживаний дурака или каверзника; свои милости она дарила только в награду за талант или честность. Сказать про человека, что он был ее любовником, – значило признать его достойной личностью. Зная свое легкомыслие, она никому не обещала верности. «Я дала в жизни, – говорила она, – только одну ложную клятву, и это – моя брачная клятва». Испарялось ли чувство, которое к ней питали, улетучивалось ли чувство, которое питала она, – все оставались ее друзьями. Не было на свете более разительного примера расхождения между порядочностью и добрыми нравами. Нельзя было никак сказать, что она отличается добрыми нравами; но все признавали, что трудно найти более честное создание. Ее духовник редко видел ее у подножия алтаря, но во всякое время он мог располагать ее кошельком для бедных. Она в шутку говорила, что религия и законы – два костыля, которые не следует отнимать у тех, у кого слабые ноги. Женщины опасались ее общества для своих мужей, но мечтали о нем для своих детей.

Жак, процедив сквозь зубы: «Погоди, я отплачу тебе за этот скучнейший портрет», – добавил:

– Вы, по-видимому, влюбились в эту женщину до безумия?

Хозяин. Это непременно бы случилось, если бы Деглан не опередил меня. Деглан влюбился в нее…

Жак. Сударь, разве история с пластырем Деглана и история с его любовью так тесно связаны между собой, что их нельзя разделить?

Хозяин. Можно; пластырь – просто случай, а остальное – рассказ о том, что произошло, пока они любили друг друга.

Жак. А произошло много событий?

Хозяин. Много.

Жак. В таком случае, если вы будете растягивать их так же, как словесный портрет, то мы не вылезем из них до самой троицы, и тогда – прощай и ваши и мои любовные похождения.