Вчера, слышь, Антонина что сказала: теперь одиноким прибавка будет. Порадуйся со мной. Нужно сходить, точно все разведать. Ведь она одним ухом глухая. Что услышит, нужно на два множить. И проверять дважды. Такая. А то потом совсем не то окажется. Сейчас все в одинокие побегут записываться. Куда не сунься – одинокие кругом будут торчать. Справиться нужно будет. Еще, слышь, Антонина рассказывала, подруга ее, мне незнакомая, что учудила: руки на себя наложила. Крепкая бабка такая. На детей обиделась. Думала, откачают. Каприз показала. Не откачали. А может, не каприз. Антонина так говорит. Если ее глухой каприз в два раза умножить, претензия получится. Какая ж претензия у пенсионерки? Так, жить надоело. А то и фи свое показать. Не знаю, судить не буду. Грех это. Иной раз смотришь, человек вроде своей смертью помер. А там-то разбираются. Это тут, нас можно обмануть – мы об ем плохо думать не будем. А там сразу на чистую воду выведут. У них все мы – на ладони. По книге, говорят, читают. И для каждого своя страница отведенная. Что со страницей не вяжется – проверяют и перепроверяют. Не утаишься. Толстенная книга. Ну, вот как та, поваренная. Ой, хоть бы одним глазком на ту книгу взглянуть. Интересная. Кажется, снег пойдет. Значит, потеплеет. А говорят, тридцать будет. Врут как всегда. Сейчас и зима – не зима. Вот раньше было. То да! Выбежишь в одних босоножках, молодая, аж в носу слипается. Папироску цап. И каблуки хрустят, трескаются. А сейчас что? – Ялта какая: пальмы вот-вот пойдут, и грибы африканские полезут. Не зима, не зима. Грязь сплошная. И на кладбище не убирают. Заснул народ. Все звонка ждет – когда разбудят. Сам просыпаться не хочет. Куда меня понесло, старую? Ладно, пойду. Подмела, убралась. После праздников приду, после Рождества. Ты смотри у меня, не балуй, не стой перед глазами! И прости меня… Сигаретку положила: покури на здоровье. А пирожок съешь, не капризничай. Тепло вам, вдвоем-то. Супружницу свою не забижай – приду, уши твои, во все стороны, надеру.

* * *

      Не любила она ее. А за что? Но ведь дружить с кем-то нужно? С кем, прикажете? Вот и Лида об этом. Эти ее мерзкие котята. Лида ждет, а та может и не выйти. И не предупредит. Котят, видишь ли, топит. Бизнес нашла, прости-господи. И хочет, чтоб ей зависть демонстрировали. Дискомфорт ощущали. Вот ей: кукиш на сливочном масле, чтоб проходил лучше.
      Зато у Лиды – племянник. Только мороки множество. В любом случае, не одиноко. Это тебе не с котятами возиться. Не душегубство, говорит? Душегубство и есть. Строгость – это одно. Вот как она с Матвеем. А топить… Мерзость. И ведь не скажешь – подругу потеряешь. В их возрасте нового кого не найти. Со старыми приходится как-то мириться. Из двух зол меньшее выбираешь: либо один сиди, тогда можешь нос от котят воротить; либо – с подругой, тогда делай вид, что одобрямс. Тьфу ты, прости-господи. Перекрестилась – должно помочь.
      Машину Матвею принесла. Расщедрилась. Деньги-то с котят? Смердит от нее. От машины этой. Котятами пропавшими. Разложение. Один котенок – ничего. А когда пятьдесят? И на тебе все это. Запах весь. Не чуешь? А у других носы имеются. На чай пришла, вся в новом. Глаза бегают. Чай весь выпила. И про котят, про котят. А Лида сиди, поддакивай. Тьфу ты, прости-господи. И Матвей под рукой: крутится, крутится. А потом пропал. Лида ей про Матвея – а той дела нет, про котят своих, про котят.
      Привезли, весь в температуре. И туда же: про котят, про котят. Когда же это кончится? Выпила чай и не уходит. Еще хочет. На, не жалко. И улыбаться ведь Лиде нужно. Не придет ведь больше, коли не будешь лыбиться. И живой разговор нужно поддерживать. А какой живой, когда про котят? А она не унимается: как тонут, как лапами по банке скребут, как сила у слепых-то откуда берется. Жалко. А чего, говорит, жалеть? – им все равно не жить, а тебе прибавка. Иногда такие пушистенькие попадаются – хоть на продажу – только не берут ведь. Утопить проще. И продавать она не умеет. И Лида не умеет. Топить, оно легко идет, тут навык не нужен: пол трехлитровой банки воды, пластмассовая крышка. Запер туда, крышкой прикрыл и – телевизор смотреть. Фильм закончился, ты их доставай оттуда. И в газету, чтоб не мокро на столе. В день можно до двух-трех десятков. Только не каждый день приносят. Сейчас люди кошек не очень держат – не самое время. А если держат, то мальчиков. И то – оскопить стараются. Чтоб приплода меньше, или не было вовсе. Самим мало. В смысле: пространства, еды.
      В день если сто граммов на корм уходит, мало, то за десять – это уже килограмм. Много. В месяц три кило. А сто граммов – это самый минимум. Взрослой кошке и больше нужно. В год это тридцать шесть килограммов еды. Ничего себе! А еще она мочится, и другое – по крупному. В уборной газетку оборудуй, или ящик какой. Тоже возня. Чего-нибудь уронит когда? Или об кресла когти точит? Это ж кошмар! Нет, такого добра нам не нужно. Жизнь и так не курага. Только отворачивайся. То в лоб тебе засвистит, то в темя: проснешься и не знаешь, где промеж глаз получишь. Может, оно и лучше помереть, пока слепой? Только кто ж тебя в банку запихает? Для людей такое не заведено.
      Да, сложная жизнь, непредсказуемая. Кошмарно непредсказуемая. Как сон с похмелья. Сон после праздников – оно самое. Вчера вышла. За Матвеем – глаз да глаз: то на луже замерзшей свалится, то машину чужую пнет. А тут участковый ей все высказал. Хорошо, что и Матвею высказал. А тому – хоть бы хрен. Пнул урну и потопал. А она глядит, глазам не верит: отец Матвея. Собственной персоной. И не постарел, считай. А ведь пять лет прошло. Как из воздуха вырос. Только щетина, ему не свойственная. Глядит на Лиду и улыбается, вроде. Чур меня! А она глаз отвести не может. Ну нет же тебя! Пришла домой, лампадку поставила. А он перед глазами так и маячит, так и маячит. Просит чего? Выпить пришлось. И ее угостить. И про котят – опять.
      Лида вещи-то не все повыбрасывала – на сегодня планировала. Остановилась вовремя, повременить решила. Может, он за сыном приходил? Или за вещами? А коли за ней? Да нет, на кой она ему? Ведь ничего ему не сделала. Чур меня. А дворник-то поздоровался. Или не заметил ничего? А что ему? – мозгов-то нет – так родился. А тот кивнул, воротник поднял и дальше пошел. Как ни в чем не бывало. Обозналась? Кто его знает. А лампадка пусть чадит – на всякий пожарный. Зачем приходил? Может, намекнуть хотел? Что и ей пора. Но ведь рано, пятидесяти нет. Чур меня. Так-то вот, наслушаешься про котят, потом неизвестно что мерещится. И не от хорошей ведь жизни.
      А жизни-то, считай, не было. Вечно куда-то несешься: то в магазин, то поликлинику. А то и тебя несут… на кладбище. Чур меня. Жить-то когда?! – хочется крикнуть. А ведь придут и скажут: это и есть она, чего тебе? Живи. Знаем мы их! Нам бы их заботы. На них стирки нет. И готовки нет. И пацана тащить – тоже нет. Маши себе крыльями, порхай. И не холодно им. Поневоле хорошим станешь. А когда к тебе покойник подойдет, прости-господи? И улыбнется. Посмотрим мы на вас. Выбрали себе что получше, а нам похуже оставили. Несправедливо это. Чур меня. В лампадку масла подлить нужно, погаснет ведь. Чур меня!

* * *

      Хоть и курил Андрей Борисович, а в тамбуре всегда морщился. Не любил он этого запаха. Запаха прокуренной комнаты общежития. Когда холодный позапрошлогодний дым в стены въелся: в краску, в медь болтов и гаек, кажется, в стекло даже. Комок к горлу подступал. Запах исхожего тысячами ног места. На пятачках возле урн в метро так бывает. И в квартирах запущенных людей. Дома он всегда в подъезд выходил. И в гостях выходил. Бывало, у друзей прожженные кресла увидит, ковры – начинал о них плохо думать, о друзьях. Заурядная человеческая брезгливость. Ничего особенного, он ведь об этом никому не говорит? Не унижает. В метро до резинового поручня эскалатора не всякий раз притрагивался. Только когда толкнут, или оступится. И то одним пальцем лишь. Максимум – двумя. Мало ли кто прикасался. Или в вагоне, стоя над кем-нибудь, вдруг резинку жевательную увидит, прилепленную кем-то на трубу никелированную… Дурно делалось. Но чтоб коснуться – пусть даже невзначай – тут уж нет, не бывало такого.
      Прямо европейская сущность, что тут скажешь. Педантичен был и чистоплотен. И от окружающих того же ждал. Для врача – то первое дело. Когда из армии на курс вернулся, не узнали его: прямо стерильность ходячая стал. И раньше был. Но не настолько. Теперь все время руки мыл. Если на лекции отпрашивался, можно было подумать, что – руки мыть. Потешались. Когда распределился, его с распростертыми объятиями встретили – такие чистюли нужны были. Это студенты смеются, а начальство понимает – качественная работа будет, серьезная. И включился. В работу ушел. Армию давно забыл, семьей стал жить.
      И дома порядок: стул чуть наперекосяк пошел – клеит, тапок слабину дал – шьет, ведро выносит. И пылесосит, и прочее – интимное свое – стирает, за исключением крупного – то жена. Правда, общался с людьми мало. Не нравилось ему это: начнутся расспросы, то да се. Редко с кем сближался. Не любил душу раскрывать. Свое при себе держал. Ведь как это бывает, пойдут рассказы про школу, про институт, про армию. А ты рассказывай. Только чего рассказывать? Армия, как армия. Не лучше и не хуже многих. Отслужил, закончил. Руки вот редко приходилось мыть, теперь наверстать хочет. Чего рассказывать?
      За двадцать минут пришел он в тамбур. Хотел уже побыстрей выйти. Надоело трястись. Жаль, что поезд на «Северянине» не останавливается – ему как раз на «Северянине» удобнее всего. Север Москвы. А там – на «семнадцатый». На трамвай. И опять эти поручни и трубы общественные. Как наказание за все, в чем виноват. Придется на электричке, чтоб в метро не давиться. Так и сделал. Монинская электричка, пятнадцать минут – и ты на платформе. Сел в трамвай и в окно уставился.
      Любил он так: сядешь вечером на «семнадцатый», он тебя до ВДНХ, а потом на «одиннадцатый», тот тебя до Преображенки. До площади. И обратно. Аж в Северное Медведково укатишь. Там хлебом свежим пахнет – пекут рядом. Конечная. И по новой. Час проедешь, два. Подумать можно. И в окно смотришь. На огни предночные. «Комбинат Лира». «Улица Докукина». «Сельскохозяйственная улица» металлическим голосом. Трясешься, никто тебя не замечает. И ты – никого. Трамвайно-дорожный паритет. Только запахи иногда отвлекут. Плохие, плотские. Повсюду она здесь, в Москве, плоть человечья: и густая, и жидкая.
      А как сойдешь с трамвая – уже и к дому близко. Пешочком, пешочком… И показалось ему, будто не туда идет. Ноги будто сами несут. И пусть их – несите. Главное, чтоб легко было. Чтоб не уставали. Ведь с поезда. Где это он? Никак не разберет. А ноги несут. Овощной, продовольственный, хозяйственный. По-над лужами. Тепло сегодня, ноль. Одна нога в лужу, другая на снег мокрый. Следующий шаг – наоборот: одна нога на снег мокрый, другая в лужу. Витрины яркие, вывески неоновые. «Блинная». Остановился. Дверь толкнул. Через минуту вышел: хорошо после рюмки, усталость снял.
      А ноги сами несут. Домой. А куда же? Над лужами, над лужами. Глянешь в лужу – огни, дома панельные видно, облачка ночные, серые – там, в глубине. Или в выси? В глубине, в бездне – какая в луже высь? Двери подъездные хлопают выстрелами: вздрогнешь и дальше идешь. Руки в карманы, чтоб не холодно: что это? Остановился. Промокашка, вчетверо сложенная. На свет из чужого окна повернул. Три фигурки. Большая, средняя и маленькая. За руки взялись и идут на Андрея Борисовича. Со среза промокашки прыгнуть хотят. Шагнут вот-вот: в бездну шагнут, за пределы промокашки. И над каждой головой овал неровный. Рукой неверной в овале неровном написано: синяя «М», розовая «А», синяя «М», розовая «А». Овал «МАМА». Овал «ПАПА». И – «Я». Где самая большая фигура, там «Я». Средняя – «МАМА». Малюсенький самый – «ПАПА». Такой расклад. Андрей Борисович улыбнулся, сложил в том же порядке и спрятал промокашку. Вспомнил, как в одном фильме солдат промокашку в доме чужом попросил: детьми, сказал, пахнет. А он, когда в горах фельдшером воевал, промокашки не просил – в голову не приходило.

* * *

      В машине тепло. Заснуть можно. Жорик монотонно о спиритическом сеансе рассказывает. Про столоверчение. Слово-то какое смешное, думает Соня сквозь дремоту. И кажется ей, будто это она столы ворочает. Подошла, схватилась за торец и ну крутить в различные стороны. Только скрип стоит. Духов вызывали, души – так точней. Дух – это приведение. Душа – это душа, все знают.
      И опять ничего не получилось, сказал Жорик. Они по книжке ориентируются. Переводная какая-то книжка, не наша. Бабе Мане Жорик принес. Свет гасили, за руки брались, вслух говорили что-то. Души не шли. Присутствовали две старушки и Жорик. Соне в запахе «копейки» почудилась примесь лекарств: валерьянка, камфара. Валидол под язык и давай столы вертеть. Оттого, сказал Жорик, не получилось, что стол не круглый. Маленький стол – это хорошо, удобно. А вот то, что не круглый – плохо. Баба Маня сына все своего вызывала. А невестку нет. Сына получится, тогда за невестку возьмется. А сын пока не приходит. Может, оттого, что поругались они тогда? Сын с невесткой под машину попали. Совсем нелепо. В армии живым остался, а попал под машину. Старушка плакала: зачем машины придумали? Ведь людей они давят. У Жорика есть машина, но он людей не давит. «Исключение». «Зачем же исключение, многие не давят».
      – Разве ты в это веришь? – спросила Соня.
      – Нет, – сказал Жорик. – Я – за компанию.
      Он за компанию столы вертит. Делать ему нечего. Таскается туда-сюда. Лучше бы на выставку пригласил. Беличью кисть от другой отличить не сможет. Когда интересы разные, совпадения в другом месте не жди. Не будет гармонии. И ничего у них не получится. Можно искусственно притягивать, но разве это дело?
      Соня почти спит. Тепло в машине. Куда едут? Поди, разбери. На мост какой-то въехали. Долгий мост, серый. Бесконечным кажется. И река внизу широкая. Никогда здесь не была. А в машине так тепло, что лето чудится. И не в теплой куртке она, а в платье летнем. Модное платье, с карманом на груди. А Жорик в зимней куртке. Смешно: она – летом, он – зимой. Снял бы, чего жариться, тепло в машине. Бензином и камфарой пахнет. Окно нужно открыть – воздуха не хватает. Полезла в карман на груди – платочек достать, чтоб обмахнуться – а там камешек. Куриный бог. Бывшая ракушка, наверное. С дырочкой маленькой. Посмотрела через дырочку на Жорика – а тот даже не улыбнулся. На дорогу уставился и о своем думает. Не взглянет на камешек. На куриного бога. Курочка Ряба ему исповедуется – раз куриный. Не для людей же. У них другое. Птицам и такое сойдет: им попроще, с дырочкой.
      Предложил Соне кофе. Вежливый. Всюду этот термос гофрированный возит. У немца забрал. Ей-бо, шутить любит. И стаканчики бумажные – для угощения. Соня глоток сделала, вкусно. Крепкий и много сахара. Кажется, попросишь у него молока – и молоко откуда-нибудь достанет. Из кармана? Соня посмотрела на Жорика.
      – Молока нет, – сказал Жорик, глядя на дорогу.
      Она и не просила. Скоростной какой! Знает, она с молоком любит. Часть силы той, что вечно хочет зла и вечно превращает – тут можно подставить любое, не ошибешься – в шутку. Но Соня вслух не скажет. Он ведь обрадуется: абсолютно верно, дескать. И засмеется от радости по себе. От самодовольства.
      Убрала куриного бога в кармашек: подарит кому-нибудь – не Жорику, конечно, он такое не жалует. И тоже на дорогу уставилась. Пьет кофе из бумажного стаканчика и смотрит, пьет и смотрит. Мост не кончается. И тучи не по-летнему серьезные. Кажется, что мост прямо в тучи врезается – растворяется в них. Задумалась. О Сергее Арнольдовиче вспомнила. Ведь так и не приехал. Сказал, что чуть ли не к двери подходит. Ждала, ждала. Не пришел. Нужно было трость взять – так было б легче. От несовершенства мира страдает. Сергей Арнольдович.
      Странно все вышло. Соня по телефонному справочнику позвонила – умер, сказали. И по приметам он. Но вот ведь он, живой. Ничего не понятно. В отдел его позвонила. А там нагрубили. В канцелярию направили. А та такие справки не дает. Но сказали, что работал. И трубку повесили. И то хорошо. К дежурному отфутболили. Но Соня не унялась, в отдел кадров, в само управление звякнула. Без всякой надежды. Молоденький голос ответил. Девушка какая-то. Которой все до одного места. У нее можно было вообще все про весь личный состав выведать. «Сейчас, – говорит, – личное дело из архива принесу». И ушла надолго. Не поинтересовалась, кто спрашивает и зачем. Ведь Соня знала, что так девушке делать нельзя, ведь нарушение это, а все же стала ждать. Искусила ее звонком.
      «Сергей Арнольдович», – сказала вернувшаяся девушка. И коротко зачитала Соне бумаги: родился, учился, служил. Сирота. Две грамоты от управления, четыре от отдела. Медали даже есть. В том числе «За охрану общественного порядка». «Порядок Сергей Арнольдович любит, – подумала Соня, – и общественный тоже». Характеристика короткая. И ровным голосом: «погиб при задержании преступника». Вот так! Два источника, две составные части: звонок по телефонному номеру из книги, звонок в управление. Одно подтверждает другое. Наверное, так и разведчики работают: если из одного места информация идет та, в которую не хочешь верить – не веришь. Если из двух – веришь.

* * *

      – Интересное место, – сказал Андрей. – Я думал, некоторые из них, – кивнул через плечо, – в Питере. Это ж тамошние знаменитости. Чего здесь-то? Сюда привезли?
      – Все здесь, – ответил незнакомец, – где ж им быть?
      – Я на кладбище не часто бываю, не знаю кто где… Почти не бываю. Не люблю это место. Идешь, а под ногами люди. Лежат там и на тебя смотрят. Хорошие вроде все, а не те. Не часто прихожу – случаем. Но не боюсь – этого я насмотрелся – не по себе как-то. Да, не часто…
      – Вот и пользуйтесь случаем.
      – И много здесь?
      – Я же говорю, все. – Незнакомец прислонился к ограде спиной.
      – Понимаю, – кивнул Андрей. – Как это вы сказали, про коробку… «Не будь ее, не было бы и содержимого». Циничная метафора. Обычно так не говорят. У многих – близкие… Цинично.
      – Разве? Если говорить мертвец или покойник, будет точнее? Ну, даже «покойник» как-то сомнительно. Покойный. Так лучше, по-вашему? И как это прозвучит: у мертвеца нет содержимого? Это не будет метафора… Скорее уж тело. Нет тела – нет содержимого. Согласны?
      – По сути – да. Но по форме… Это тема среди людей деликатная, тонкая. Когда говорят об усопшем, особенно если ты с ним знаком был, слова подбирают округлые, не всякие. Говорить об усопшем – ритуал. Вполголоса нужно. И только хорошее. Даже афоризм имеется соответствующий: «Об имяреке, как о покойнике: либо хорошо, либо ничего». Помните?
      – Помню, чего ж не помнить. Только вот этот афоризм – не знаю, может, вы и не слышите – как раз цинизмом и отдает. Так о человеке говорят, чтобы речи своей юмору придать ненужного. Те острят, а вы повторяете. Острят, но с оглядкой. Боятся же. Считается грех. Пошутил – вроде согрешил – оглянулся, ничего не происходит и дальше. Всегда оглядывается. Боится. Разве это честно? Бояться и продолжать. А ты не бойся. Или не шути, коли знаешь, что нехорошо это. Нет, так и тянет. Нравится на грани греха ходить. Вот вы, внутри разрешаете себе шутки о покойнике?
      – Стараюсь не разрешать.
      – Не верится что-то. Вы приглядитесь, – попросил незнакомец. – Есть покойники, которые и не табу вовсе. Почему-то в отношении одних работает, а в отношении других – нет.
      – Может, из-за того, что одни – наши близкие, а другие… Сами понимаете.
      – Далекие? – угадал незнакомец. – Разве это честно? Если я сейчас возьмусь приводить весь набор «далеких», вы устанете слушать. Почти все покойники, кто у публики на слуху. Имена.
      – Что вы предлагаете, провести реформу нравственности? – остроумно спросил Андрей.
      – Нет, – не замечая шутки – или делая вид? – сказал незнакомец. – Просто не запрещать другому того, что втихомолку разрешаешь себе. Уловили?
      – Это не сложно. Понять, я имею в виду. – Андрею стало неловко, и он захотел найти слова, чтобы оправдаться. И нашел: – Я ведь следую устоявшейся дрянной традиции…
      – Думать одно, а говорить другое, – подхватил незнакомец. – Оправдываетесь, дорогой мой. Это удобно, не правда ли? Чуть что, свалить на обстоятельства. Как вы когда-то – на отца.
      Андрею стало совсем не по себе. Незнакомец наступал решительно и тяжело. Андрею хотелось разговора легко – невесомого и необязательного. А тут получилось неизвестно что: одни сплошные нравоучения. А все он. Нашел в словах незнакомца цинизм. Сколько раз себе говорил, не давай оценку, не давай. Хотя бы не озвучивай ее. «Обычно так не говорят…» Много ты знаешь, как говорят. «У многих – близкие…» Неумно получилось. Хотел в чужих глазах как-то приподнято выглядеть, а получилось наоборот.
      Последнее время сам не свой. Да нет, не последнее. А довольно даже долго. И эти дни и месяцы он может точно назвать. С точностью до часа. После аварии очнулся через… не важно, давно это было. Вроде бы все цело, все на месте, а кажется, что-то не так. Как будто другой человек, не Андрей. А люди вокруг – точно! – другие люди. И близкие не те. Те, вроде, но не они. И все не получилось. На место не встало. Пазы не сошлись. Должно ведь впритирку. А оно не состыковалось. Как будто шар в матрице с кубами. Яркий такой, оранжевый шар. А кубы синие. И он, шар, вжимается, вжимается, а форма совсем не подходит. Ему бы что-то вроде решетки для яиц, а не матрицы. Но выбирать не приходится: матрица, так матрица. «Обычно так не говорят…» и «у многих – близкие…». Дернул же кто за язык.

* * *

      – С наступающим, Сергей Арнольдович, – сказала Соня. – Давайте, я вам пальто помогу… Как съездили?
      А он только поздоровался и за стол прошел. И еще пару фраз незначительных. Ну, еще пальто ей на руки бросил. Никогда этого не делал. Все сам, сам. Видимо, не в расположении. Веревку какую-то на подоконнике разложил. Сказал, что в гостинице нашел. Или возле гостиницы? – пробубнил чего – не разобрала. А зачем привез? Порассматривал пристально и в конверте в скоросшиватель подшил. «МПГ 5». К делу некое отношение, значит, имеет. Как будто не уезжал: такой же сосредоточенный, такой же мрачный. И Соне сразу сделалось скучно. Не было Сергея Арнольдовича, хотелось его увидеть, появился – как отрезало. Принялась за Жулей ухаживать, чтоб отвлечься, елочку включила – пусть повращается. Сергей Арнольдович пришел, солнышко с собой принес. Последние дни все хмуро и хмуро. Не холодно, а хмуро вот. И декабрь теплый.
      Чего-то там делает, бумаги читает, скоросшиватели ворочает. А ведь она хотела ему про могилку «его» рассказать. И про два звонка: по телефонной книге и в отдел-управление. Чтоб разнести все по полочкам. И чтоб вопросы снять. Ведь недоразумение какое. Похоже на дело «МПГ». Там тоже совпадение. Пятикратное. Совпадение и есть. Только у Сергея Арнольдовича – совпадение кажущееся, а в «МПГ» – реальное. А как же?
      Нужно Жулю на газетку отнести, давно не ходила. И вообще, может, сегодня пораньше отпроситься? Ведь нет никаких дел срочных. Поехать с Жориком на каток, ноги повыворачивать. Или сесть где-нибудь на скамеечке: он пусть на льду выделывается, а она его порисует. Тогда папку с бумагой нужно будет приготовить и мелки пастельные. Тоже для портфолио пригодится. А если серию рисунков сделать, оформить их как комиксы – законченная вещь получится.
      Можно и сюжет под это придумать. Про чемпиона-неудачника. Слезоточивый такой сюжет. Сначала он тебе неудачник, неудачник, потом чемпион. Люди любят про неудачников, когда те сначала никто, а потом все. Классика. Гадкий утенок на коньках. Сначала его и тренер не признавал, считал неказистым материалом. На смотрах его не показывал. Одолжение родителям делал, да и зарплата все равно шла. А утенок вырос и сам доказал, без помощи тренера и художественного руководителя, что он – лебедь. В кавычках, конечно. Можно изобразить, что страну свою он не бросил, обратно приехал. Должно подействовать – не нравятся людям перемещенцы. А уж любовь – святое дело. Куда без любви? Публика не поймет. Пусть будет у него… Пусть будет у него любовь: его ровесница-тренер в детской секции. Она когда-то из-за травмы не смогла больше выходить на лед – на соревнования, будет иметься в виду – и любила «утенка» на расстоянии. А утенок не знал. Она смотрела все передачи чемпионатов с его участием, и записывала на пленку. А встретятся они, пусть, в больнице. Когда к нему никто не придет, потому что решат, что после такой операции он больше не чемпион. Немножко прямолинейно получилось, но можно посидеть, доработать.
      А Сергей Арнольдович все читает, читает. Ведь сто раз читал. Ух ты, а Соня не заметила: у Серея Арнольдовича рука перевязана. Где это он так?
      – Вы руку порезали? – спросила Соня.
      – Порезал? – Сергей Арнольдович посмотрел на руку. – Порезал. Стакан в гостинице уронил. Собирал осколки и порезался. Ерунда.
      И дальше стал читать. Соне захотелось его пожалеть, сказать что-нибудь приятное. Но разве скажешь? Ведь остановит, пробубнит чего не так. Потом сама пожалеешь. Когда его нет, вроде как смелей себя чувствуешь, рисуешь в голове раскрепощенный план общения. Только он на порог, все из головы вылетает.
      Вот Жорик, он умеет с людьми общаться. А Соня пока учится. Глядит на Жорика и перенимает некоторые места. Не все, только некоторые. Потому что у него такие есть, что волосы дыбом. Такие не перенять – это природное. Или такое сомнительное, что могут нагрубить в ответ. Ему-то не нагрубят, он большой. А ей могут и двинуть – она это чувствует. Вообще, свободно и раскрепощенно чувствовать себя в любой обстановке – это красивое древнее искусство. Мастерство. Кто им овладел, тот, считай, всем овладел. Иногда, правда, думают, что этот человек – который мастер – просто хам. Дело в том, что мастера иногда не дают себе труд деликатничать, каникулы устраивают. И получается, что бывает трудно распознать: где здесь мастерство, а где – хамство.

* * *

      – Не берите в голову, – сказал незнакомец, – беседуем, а не зачет сдаем. По-дружески.
      Не зачет, сказал. Андрей их много насдавал: готовился тщательно, проговаривал вслух. Халтурить не любил. Память развивал. Что правда, то правда. Десятки страниц наизусть. Труд какой! Помнил, где какая запятая стоит, где голос повысить нужно, где понизить, а где и паузу выдержать. Среди пластинок несколько сказок имелось, так он их с первого прослушивания навсегда помнил, мог интонацию повторить, а некоторые даже голосом рассказчика. Как будто пожилая провинциальная рассказчица. «Жили-были дед и баба. И была у них курочка Ряба. Вот снесла как-то раз курочка яичко, да яичко не простое, а золотое. Захотели дед и баба яичко разбить. Били-били – не разбили, били-били – не разбили. Положили яичко на полку. Бежала мимо мышка, хвостиком махнула – яичко упало и разбилось. Плачет дед, плачет баба…»
      – А курочка Ряба им говорит, – подхватил незнакомец. – Не плачь дед, не плачь баба. Снесу я вам новое яичко, но не золоте, а простое.
      – Не золотое, а простое, – согласился Андрей.
      Короткая сказка, чего ж ее не запомнить. Они с Катькой много сказок слушали и читали много, когда сына ждали. Чтоб ему рассказать. Очень ждали. Такой хулиганистый – придумала Катька быть ему хулиганистым – мальчик в валенках и в санках сидит.
      – Озорной мальчик, – сказал незнакомец.
      Не то слово. Шубка из цигейки, шапка с кокардой. Чем не партизан? Если что-то не по душе, будет настаивать до тех пор, пока по душе станет. А у прочих, будто души нет? Есть. Но взрослый ребенку завсегда уступит, и получается: одному хулигану по душе, а одному взрослому – нет. Такой коленкор. А когда ребенок вырастает, он, в свою очередь, уступает. Круг замыкается. Там уже новый хулиган натягивает валенки да плюхается в санки: везите, мол! И когда появляется такой хулиган, все страхи – которые по мелочи и не считаются, и один большой, но всего один – уходят на дальний план, остается единственный страх – за него. За хулигана этого боишься. А думаешь, что волнуешься.
      Они с Катькой ему из картона чего только не вырезали. Андрей делал, а Катька помогала: работа – поровну. Себя только не сделали – не успели. А так… Алоэ сделали в большом горшке – ухаживать. Должно ребенку хорошее прививать? То-то. Духовое ружье – подрастет, спортивные навыки освоит. Нет, не по птицам, конечно, стрелять. Так, для развития глаза. Гантельки наборные из картона. Чтоб мускулатура была, и осанка крепкая. Маленький бассейн – закаляться и для общего удовольствия. Голубой такой бассейн с кафельной плиткой. Акварель брали, гуашь – меньше. Гуашь мажется. Гардеробчик был: несколько рубашек разного цвета в клетку, ковбойские, два костюмчика на выход. Пижама – обязательно. Дети должны спать в пижаме. Не из аристократизма дутого, для культуры.
      – Игрались, значит, – заключил незнакомец.
      – Играли, – сказал Андрей.
      – Пойдемте, – позвал незнакомец, – у меня тут маленькое дело.
      Андрей пошел за незнакомцем. Оградки: кресты, просто камни с арабской витиеватостью, звезды древнего народа. «Все здесь», – вспомнил Андрей слова незнакомца. И точно: здесь все. Во всяком случае, многие. И питерские здесь, и московские, и даже из «НН» – Нижнего Новгорода. По некоторым не разберешь, откуда они: тексты разные, не только кириллица. Большой парк. Казалось – если разгрести все эти деревья, посмотреть – до горизонта длиться будет. И за сам горизонт побежит. Только не видно, где кончается. Может, и вправду – за горизонт?
      Незнакомец вынул из кармана два керамических овала, из другого – клей в тюбике. Две фотографии одного мужчины. Подышал, потер рукавом. Полюбовался.
      – Он? – спросил Андрей.
      – Он. – Незнакомец показал на камень. – Вон там.
      Андрей обернулся. «Берггольц, Сергей Арнольдович». Военно-патриотическое четверостишье, концовка: «От сослуживцев». Две даты с годами. Сколотая фотография.
      – Какая лучше? – спросил незнакомец и протянул Андрею оба овала.
      Андрей пожал плечами: все хорошие. На одной покойный в кителе, с погонами. На другой – почему-то в пальто и каракулевой шапке. Будто обкомовский работник. Вторая не годится, это точно. Но тоже хорошая.
      – Вот эта, – показал Андрей на ту, что в кителе.
      – А не эта?
      – Можно и эту, мне все равно.
      – Хорошо, пусть в кителе, – согласился незнакомец и выдавил клей на тыльную сторону овала. Приладил на камень, отошел полюбоваться. – Красиво.