Наехала и уехала. Ехала, ехала – переехала. Поднес спичку. Дом, арка, вечерний сумрак. Зачем он здесь, откуда приехал? Все в дымке, неправдоподобно. Как будто в чужой жизни. Снеговик, далекий от канонических пропорций, тусклый фонарь. Там, над головой лязгнула форточка: вверху что-то зашуршало, наползло на плечо. Кактус? Странные здесь люди. «ПАПА», – прочел Сергей Арнольдович. Запрокинул голову. «Это мне?» Никто не ответил. «Спасибо». Пустая нить побежала вверх. «Эй, подождите! Что мне с этим делать?» Вверху опять не ответили. Кактус, размером с яблоко, клочок ученической тетради в клетку. И «ПАПА».
      – Я вот здесь это оставлю, потом найдете… Пока, пока, – сказал Сергей Арнольдович снеговику.
      – Пока, – кивнул снеговик: в руке записка, нос зеленой картофелиной в колючке.
      И захромал Сергей Арнольдович, пожевывая мундштук, и захромал.

* * *

      – А говорят, после смерти какой-то коридор открывается, в конце которого люди видят свет. И душа как бы к нему тянется, прямо рвется. И нет сил удержаться. Этот свет манит, и на его зов человек стремится как одержимый. И нет ему возвращения. А те, кто вернулся, рассказывают, что их что-то удержало здесь – будто бы незавершенные дела. Сначала они летели на этот свет, а потом р-раз, вспомнили: дела, мол, нужно обратно. Но ведь никто никуда не летит, – сказал Андрей.
      Незнакомец не ответил.
      – Ведь никто никуда не летит, – шепнул Андрей.
      Зачем обманывать людей? Они сами хотят быть обманутыми! Расписывают все в розовом свете. Взвешивают человека в момент смерти. Вот она, мол, душа: разница в весе – пять граммов. Сертификат, печать, подпись. Душа весит пять граммов! Не смешите меня. Она ничего не весит. Ведь не весит? А может, весит? Всего пять граммов? Что так мало, это ведь душа! Такая большая, сильная. Какая горькая несправедливость. Хотелось бы за что-то схватиться, удержаться: обнять руками дерево, куст, в конце концов, и не отпускать, здесь остаться. Уповать на чудо – задержи, чудо, меня здесь. А чудо равнодушно смотрит на тебя и даже уходит. Ведь оно есть, это чудо? Ведь не зря все? Ведь душа бессмертна. Или…
      – Совокупность свойств организма, – равнодушно сказал незнакомец.
      – Совокупность? – не понял Андрей.
      – Зрение, осязание… Прочее барахло. Душа. Вы каких-то не тех книжек начитались, дорогой. Сумму называете душой.
      – Но себе-то вы не отказываете? – возразил Андрей.
      – Нет у меня никакой души. Помню? Да. Абстрагируюсь? Да. Но душа? Ау, ты где? Не отзывается. Нет ее. Может, у вас найдется? Ну-ка, позовите ее, – улыбнулся незнакомец.
      – Нельзя же так поверхностно. Все гораздо сложней…
      – Все гораздо проще. И не мучьте себя.
      – Но ведь она есть…
      – Есть? Наивный вы мой. Что только ею не называют. Вот послушайте. Цитирую. Внутренний психический мир человека, его сознание – раз. То или иное свойство характера – два. Например, добрая душа, низкая душа. Третье – сверхъестественное, бессмертное начало в человеке, продолжающее жить – внимание! – после его смерти. Вдохновитель чего-либо – четыре. Скажем, душа общества. Просто о человеке – пять. Говорят: «в доме ни души». Крепостной крестьянин – шесть. Так что такое душа?
      – Первое, – сказал Андрей. – И очень подходит третье. Скорее, третье. Да, третье. «Бессмертное начало, продолжающее жить после смерти».
      – Хорошо, если отбросить «бессмертное» и «продолжающее», что, по-вашему, означает «бессмертное начало»? Вот что это такое? Это камень? Это химический элемент? Это единица измерения? Как мне пощупать «начало» это ваше? А уж продолжающее жить после смерти – это вообще для меня эстрадный номер. Несерьезно все это. Повторяю, нет никакой души. Набор свойств организма есть, а души нет. Умер, и привет – все закончилось. Поверьте мне, я знаю, что говорю.
      – А куда же они уходят? Человек и душа.
      – Человек – в никуда. А душа… Отсутствует источник свойств – то есть тело – отсутствует и то, что вы называете душой.
      – Я вам не верю, – сказал Андрей.
      – Как хотите, – улыбнулся незнакомец.

* * *

      Вычислил он его, нащупал. Случайно нашел. По бумажке. По обрывку картона. Малюсенький прямоугольник, – аллегория случая. Но ничего случайного ведь не бывает? Хоть многое неслучайное начинается как случайное. Как редкое или сверхъестественное. Случай. А на самом деле закономерность. И уже существует как должное, полноправное. И думаешь: по-другому и быть не могло. Ты его ждал, и он пришел, этот случай. И все расставил по своим местам. И многое сделал за тебя. И картинка тут же собралась, склеилась. Ты любуешься картинкой, чувствуешь причастность. Но на вторых ролях. А главный тут – случай.
      Сергей Арнольдович вспомнил мальчика с санками под аркой. А вот у него санок не было. Едва ли вообще можно было вспомнить кого-то из детского дома – и чтоб с санками. Санки – это роскошь, атрибут семейного благополучия, символ наличия родителей. Отца с матерью. Ни санок, ни родителей у Сергея Арнольдовича не было. И ничего, не умер. Донашивал вещи, доедал хлеб. Не за братьями – за воспитанниками. Потом было училище, которое показалось ему выходом из тюрьмы на свободу. Много чего было. Сергей Арнольдович вынул из кармана записку. Крупный, цельный почерк. «Брон-сец». Кто это? Сергей Арнольдович вспомнить не мог. Здесь он никого не знал. Но это была запись из папки «МПГ 3». Пятизначное число… Пятизначное число.
      Сергей Арнольдович притянул телефон. «Алло», – сказал веселый детский голос. Сергей Арнольдович промолчал. «Алло», – повторил женский голос. «Простите, ошибся», – сказал Сергей Арнольдович и положил трубку. Через мгновенье он решил повторить звонок. «Извините», – опять сказал он. «Ничего страшного», – ответила женщина. И снова он услышал голос ребенка.
      Сергей Арнольдович поднялся – захромал к окну. Шел снег. Сергей Арнольдович снял пальто, пиджак, прошел в ванную комнату, подставил голову под ледяную струю. Провинциальная гостиница, ежедневная уборка номеров, ненавязчивый учет. Впиши они Воронина, вопрос был бы снят. Но никто не уволит администратора, и никто не потревожит его сладкий сон. «Оплатили?» «Да». «До свидания». А лучше – "Прощайте. Да, действительность. Приехал, уехал… Кто? Неизвестный. Откуда? От верблюда. И никому нет дела. Нет ни дела, ни порядка. Пропуск принадлежал мужчине. Мелко: Андрей Борисович. И крупно на следующей строке: Воронин. Номер. Дата без года: день, месяц. Фотография не предусмотрена. «2 Отделение ИПП, г. Снежин». Белая картонка. Почти бумага. Невесомая. Нет, лукавишь, вес имеется: пять убийств, пять человеческих жизней. Так вот ты кто! Андрей Воронин. Нашел я тебя!

* * *

      – Войдите, – сказал Сергей Арнольдович.
      – Вот. – Горничная опустила на стол бумажник.
      – Что это? – спросил Сергей Арнольдович.
      – Нашла, когда номер убирала. Уронили… Я шваброй его, из-под кровати.
      – Это не мое, – возразил Сергей Арнольдович.
      – Тут карточка гостиничного номера и ваш пропуск.
      – Хорошо, оставьте.
      А ведь мог отказаться, не брать. Разозлиться мог. Мог пожаловаться. Но взял. Случай помог. Нашел его.

* * *

      – Воронин, говорите? – спросила девушка.
      – Андрей Борисович, – уточнил Берггольц.
      – А вы кто? У нас специальное медицинское учреждение. Вы по запросу?
      – То есть, кроме того, что он умер… Пять лет назад умер. Вы мне ничего не скажете?
      – Нужен официальный запрос, – повторила девушка. – Мало ли что.
      – А вы не путаете? Воронин Андрей Борисович…
      – Нет, мужчина, я ничего не путаю, – обиделась девушка. – А все остальное – история болезни. Сами понимаете, конфиденциально. Тем более в таком учреждении, как наше.
      – Спасибо, – поблагодарил Сергей Арнольдович. И захромал по коридору: решетки на окнах, пустые мобильные кресла, тишина. И запах хлорной извести, и вежливость. Даже уборщица в белом. Белый халат поверх ватника. Тусклые лампы дневного света. И пожилой сотрудник вневедомственной охраны. Турникет, пропуск, кивок на прощанье.

* * *

      Весной они купили цыпочку. Курочку купили. Тогда еще цыпленочка. А осенью это уже кура была. Большая птица. Расцветка мраморная, рябая. Так и звали, Рябою. Пятнистая такая. Бесплодная была. Не неслась. Не хотела. Жадничала. Или не могла – бесплодная была. Все по двору таскалась, камешки поклевывала. Хохолок яркий такой. А клюв острый: клюнет – аж в кровь. Самостоятельная. Никого не признавала. Гордая была. Чувствовался в ней какой-то размах. Они сразу его признали. Размах этот. «Не снесла?» – спрашивала баба. Как будто еще не перестала верить. «Не снесла», – отвечал дед. «Как начнет, меня позови, – просила баба, – помогу». И ждали. Вера, она ведь какая штука: если не верить – что бы там не говорили – оно не случается; если наоборот – верить, то есть – оно случается. И откуда что берется. Вроде не должно как-то, а оно бац и вышло. Нужно только верить, очень и очень. И не подпускать сомнения. Вот во что веришь, то и бывает. А уж знать, что ты именно в это веришь – это особо. Глядишь, случится что-то, ты думаешь: это не то, во что верил. А ты прислушайся к себе. Окажется, что именно то. И что в это-то и верил. Странная штука. Приноровиться только нужно.
      И они верили, еще как верили. Каждый день ждали. Цыплят ждали. Сначала яичек. Потом – цыплят. А она железяку снесла. Золото подкинула. «Что же это такое? – возмутилась баба и заплакала. – Мы разве в такое верили?» «Выходит, в такое», – сказал дед и заплакал. И баба заплакала, и дед. Живого они хотели. А тут – металл холодный. Как будто поиздевалась она над ними, черствая. Но разбилось золото вдребезги. Упало и разбилось. То ли мышка задела, то ли поставили неудачно. И все тут на свои места распределилось. Понесла Ряба, щедро понесла. Как прорвало. Цыплята пошли. Много. Значит, была она, вера. Правильная была. Только не сразу отозвалась, заплодоносила. Получается, что с верой оно неизбежней, верней с верой-то…
      Сергей Арнольдович откинул одеяло, полежал, высвобождаясь из сна. Странная сказка, пустой сон. И что это вдруг сказка? Почему не Андрей Борисович Воронин? Что молчите? Какой он? На пропуске фотографии не было. И девушка говорить не стала. «Второе Отделение, ИПП, г. Снежин». Институт… Что такое первая «п», Сергей Арнольдович вспомнить смог не сразу. Институт – «п» – психиатрии. Прикладной? А, черт с ней! Не важно. Все уходит на дальний план, когда узнаешь, что человек, по следу которого ты идешь пять лет… Он, оказывается, умер лет пять назад! И ты знаешь, что это он. И что это он и он. Но глаза и уши говорят обратное. Твои, между прочим, глаза и уши. То, что он нашел – это не тупик. Не тупик. Это… Новый старый виток. Лист Мебиуса. И опять идти. И опять искать. А лист тебя возвращает на прежнее место. Только с другого бока. Вроде не обман, но в то же время и обман. И некому предъявить счет. И вера в раскрытие тут никакая не поможет. Одна есть вера! Когда веруешь. А все остальное от лукавого.
      Что с того, что он верит в раскрытие? Ведь оно не раскрытие! И нет никакого раскрытия. Один мираж. Фикция. И ты на том же месте. Имитация движения. То же место. Только с другой стороны. Лист Мебиуса, лист Мебиуса. Получается, что верил недостаточно. Или не в то. Сергей Арнольдович выпустил струйку дыма, куснул мундштук. Гостиница провинциальная. Захолустный постоялый двор. Приехал, переночевал, уехал. В этом номере до него останавливался Воронин. Несколько дней назад – скажем, дней десять, если верить дежурной – он делил с Ворониным этот номер. Но он был в Москве. А Воронин тут. Кто ищет, тот всегда найдет. Но разве это находка? Так, уходящее тепло безмолвного постояльца. Приехал, поспал, уехал. И убил где-то между первым и вторым. Или между вторым и третьим. А еще умер пять лет назад. И ты снова ищи, снова в начало. И больше некому здесь быть. Только он и Воронин. И разница в несколько дней. И разница в пять лет.

* * *

      Летом здесь красиво, – сказал незнакомец.
      – Правда? – отозвался Андрей. – Не знаю, я тут не бывал.
      – Бывали, – заверил незнакомец, – бывали как-то.
      – Да? Не помню…
      – А вот скажите, – поинтересовался незнакомец, – если вы верите в то, что у человека имеется душа. Почему же он так безумно в себя влюблен? Не противоречит это одно другому?
      – Разве в себя? – удивился Андрей. – Он другого любит. Вы любили когда-нибудь?
      – Нет, – ответил незнакомец, – поэтому спрашиваю. Что-то непохоже, чтобы он другого любил – ведь это действие человек для себя лишь производит?
      Производить действие. Как подковы гнуть. Нет, как выпускать на продажу гвозди. Странная формулировка. Андрей улыбнулся. Странная, но если не цепляться к словам, похоже, что верная. Для себя человек любит. Конечно же для себя. Но любить другого – это ведь не быть безумно в себя влюбленным? Если он любит, это немножечко и для того, другого. Любит для себя, а получается на двоих. По половинке. А когда и другой любит, то получается две по одной второй. В сумме – целое. Каждому по штуке. По штуке любви. Как у них с Катькой. Спускался по лестнице, случайно положил руку. Абсолютно случайно. Она промолчала, не высвободила свою. Но ничего не было. А после школы встретились. И получилось каждому по штуке. Через годы, но получилось. И никто не скажет, что в себя. В Катьку. А в кого ж еще. По штуке и есть.
      А потом ждали сына. Его не было. И никого у них не было. Он уезжал, возвращался. А она ждала. Периодами ждала. Но в основном были вместе. А сына не было. И все еще никого не было. А было бы по одной целой и одной второй. Он давал бы им по половинке, а они бы ему по штуке. В итоге: у него две единицы и у них по одной целой, пяти десятых. Родители детей любят крепче, нежели в обратную сторону. Арифметика. А потом у Катьки появился живот, и все встало на свои места. Двадцать пять лет – самая пора.
      – «И пила свою чашу и горькую стопку до дна. Только тем и ломила хребты с недоноскою ношей. „Не сердись, ты хороший мужик“, – утешала она. И он думал: „Гляди-ка, мужик я, а все же хороший“. И на бранное ложе сходила как на пьедестал. Лишь слегка задыхалась. Да нет же! Дышала как юная лошадь. Ну а он еще спал. Жаль, конечно. Да видно устал. Ну а ты как хотела? Мужик ведь – и сразу хороший». – Андрей замолчал. – Хорошие стихи…
      – «И однажды, сорвав ее швы да с изнанки судьбы – да клочками резина и вата, да клочьями кожа – он схватил и понес на руках, как на дыбу, поставил ее на дыбы. Только крикнуть успела: „Мужик он и вправду хороший!“ Не Варвара-краса, да не курица Ряба. Не артистка, конечно, но тоже совсем не проста. Да Яга не Яга, лишь бы только хорошая баба. И под мышку к ней влез и уснул, как за пазухой у Христа…» – подхватил незнакомец. – Башлачев.
      – Башлачев, – кивнул Андрей.
      – Вез как-то его, тихий такой парень. А внутри клокочет.
      – Клокочет, – согласился Андрей.
      – Пойдемте, – позвал незнакомец, – здесь недалеко его могилка, покажу.

* * *

      Соня хотела сделать приятное. И угадала. И старушка прослезилась. Таки ведь, действительно, икона расчистилась, засияла.
      – Спасибо, матушка, – сказала старушка, – вам. – И поцеловала Соне руку. А потом раму иконы.
      – Что вы! Не нужно, – высвободила Соня руку и покраснела. – Вы Феклу-то поставьте, – предложила Соня, – устанет рука же.
      – Вы меня простите, – всхлипнула старушка и опустила сумку. – Нет чем отблагодарить вас. Совсем.
      – А ничего и не надо, – который раз отмахнулась Соня. – Приходите, всегда рады. – Показала на стул. – Садитесь.
      – А мы ведь с замечательным Жориком… – начала старушка и перешла на шепот. – Столоверчением занимались. – Рассмеялась. – Правда! – И добавила для точности: – всего один раз. Сыночка вызывали. Моего.
      – Понимаю, – сказал Соня.
      – Не приходил он. Не получилось. Как будто нет его нигде. Ни среди нас, ни среди… Ни там. – Старушка показала наверх. – Первый раз, он совсем еще молодой был, сообщили что погиб… Я все глаза проплакала. Думала – ослепну. Не верила, что сыночка моего… Он ведь один у меня. А потом пришел он. Вернулся. Ранило его. Молоденький такой. Сильно ранило. В два места. – Показала. – Сюда и сюда. – Фельдшер был. Вернулся, соколик. Девушка его ждала. А детей не было. Думали, вот-вот. – Старушка заплакала. – А теперь вот…
      – Ну-ну, что вы… – Соня погладила старушку по щеке. – Не нужно.
      – Да что это я? А вы… Берегите своего Жорика. Хороший он.
      – Буду, – пообещала Соня и решала отвлечь старушку. – А дух Фрейда вы с Жориком не вызывали?
      – А кто это?
      – Жорика хороший учитель. Наставник, можно сказать.
      – Как же он наставник, – удивилась старушка, – коли его дух можно вызвать? Значит, он умер? Как же учитель?
      – По книгам учитель, – пояснила Соня. – Через годы. Вы спросите, он вам расскажет.
      – А, понимаю, – кивнула старушка. – Нет, матушка, не вызывали. Жорик мне об нем ничего не говорил. Может, в следующий раз?

* * *

      Сергей Арнольдович оглядел номер, хлопнул дверью. Нужно было возвращаться в Москву.
      Этого человека он нашел. Но эффект такой, будто не нашел вовсе. А так оно и есть. Узнать, что человек, несколько дней назад убивший другого, умер пять лет назад… Бах! Во втором Отделении ИПП. Все равно, что никого не найти.
      Сергей Арнольдович спустился в вестибюль.
      Воронин встретил Глухову здесь, в этой гостинице. Глухова безмятежно порхала, ни о чем не подозревая. Воронин пригласил Глухову в небольшой ресторанчик на окраине города. Их видели – Сергей Арнольдович нашел тех людей. Они посетили два магазина и ботанический сад сельскохозяйственного техникума – похоже на некую идиллию – потом выехали за город. И все. Глухову нашли. А Воронин… Воронин умер еще раньше. Только Сергея Арнольдовича смутить сложно. Бывало такое. Ну, не такое – похожее. Преступник уходит, путает следы, пускается в сложнейшие ухищрения. Но тут… Здесь был интересный случай. Получается, Воронин заблаговременно позаботился о том, чтобы «умереть». Нет человека – некого брать. Ищите, мол, другого.
      Сергей Арнольдович попрощался с администратором, поднял каракулевый воротник, вышел на улицу. Долгий, долгий взгляд привратника. «Всего хорошего». Захромал.
      Да, изощренный фрукт. «Ну ничего, ничего. Прокол у тебя уже есть один, – подумал Сергей Арнольдович. – Рано или поздно ошибку делает любой преступник. И ты не исключение. Сделал одну, сделаешь другую». А может, это не ошибка? Сергей Арнольдович остановился. Его бросило в холодный пот: «Может, это не ошибка, а… А что? Тщательно продуманный ход – вот что». Но откуда Воронину знать, что Берггольц поселится именно в этой гостинице и именно в этом номере? Этого не знал и сам Берггольц. Но ведь показался город знакомым. И дорогу к гостинице он знал. И в троллейбусе, свободно ориентируясь, подсказал кому-то остановку. Как будто все шло по чужому сценарию. По сценарию преступника?

* * *

      – Какая же ты подлая! – запричитала старушка и хлопнула Феклу по спине. И еще раз. И еще. – Тебе мало? – Старушка зарыдала. – Я же тебя и кормлю, и молоком-то тебя пою. Мало тебе? Ты, жадная, на балконе его подкараулила. Мало тебе?! В форточку, паразитка бесплодная, полезла. Я ж их не для тебя прикармливала. Холодно им, в морозы-то, холодно. А ты! Мало тебе? На тебе, на. Да как ты смела, бездельница прожорливая?! Как ты посмела душу живую жизни лишить?! Ой я и плакала, ой я и причитала! Хорошо, что сын с невесткой не видели. Я ж на кладбище собралась, могилки проведать. Что я им скажу? Уйду я от тебя, уйду. А ты одна будешь. Cама поймешь. Не нужна я тебе. Бесстыжая, ой бесстыжая ты. Расскажу им все. Пусть пристыдят. Подлая, подлая.

* * *

      Из пластилина можно построить город. Можно два. Лишь бы пластилина хватало – только подноси! – и времени. Если это ограниченный объем, нужно экономить: лепить только родителей. Первоочередное самое: маму и папу. Вот они. Две головы, чуть-чуть разного размера. Маме длинные волосы и пятнистые – кудри это. А папе – просто короткие. Две шеи почти одинакового размера. Голову нужно посадить на шею. Голов без шеи не бывает. Готово. Четыре уха. В каждом ухе по темной точке – это дырочки. Слуховые дырочки. Туда звук влетает. Готово. Туловища одеть в платья. У папы – это костюм. Одни ноги в брюках, а другие – в юбке. Важно точно вылепить различия ног – в каждой паре имеется левая нога и в каждой же правая. Не сделать различия – все равно, что посмеяться над родителями. Матвей этого допустить не может. Готово. Руки у папы в костюмных рукавах. А у мамы – без – это же платье. Платья бывают открытые. И экономия пластилина будет. Папа обнимает маму, и они вместе идут домой. Но что-то долго не приходят. Значит, они лежат в больнице. Вот больничная кровать – книга. Вот окно, в которое они смотрят, когда им не измеряют температуру. А еще им делают уколы. Маме немножко неприятно, а папа даже не замечает. Мужчины уколов не боятся. Так, вот какао, какао будет укольчик. Где у тети-броненосца шприц? Вот он. Иголочка тут же. Набираем какао в шприц. Немного, совсем чуть-чуть. Не бойтесь, это полезно. И поправке способствует. Хорошо. Первой мама – мужчины пропускают дам вперед. Вот видишь, это не больно. Теперь папа. Молодец, даже не поморщился. Какие вы молодцы. Вставайте, вы уже здоровы. И точно – пошли, пошли! Поприседайте.
      А вот и тетя-броненосец. Она ругается. Это для нее так же естественно, как с рейда в город стрелять. По живым людям. Говорит, что игла испорчена. И что это стоит денег. Но ведь родители дороже денег? Ей понять трудно: одноразовые иглы на дороге не валяются.
      – Тетя, а что значит в «следующей жизни»?
      Тетя-броненосец не знает, просит не говорить глупостей. А потом выносит на свалку вещи. Родительские вещи. Зачем она это делает? Но она не советуется – просто уносит и все. Мамино пальто с кожаным воротником, журналы, мамины белые туфли на тончайшем каблуке, папины книги. Говорит, что хватит пылиться. Дескать, что следующий год встретим как люди. «Как люди» – это как? И папу ругает. Маму тетя жалеет, а папу ругает. Она всегда его ругает. А вот он ее никогда не ругал. Раньше тети-броненосца не было, вот и не ругал. А сейчас, когда приедет, будет – она его вещи выбрасывает. Тетя говорит, что вещи напоминают Матвею о родителях, поэтому нужно освободить стенной шкаф. Напоминают о родителях. Что в том плохого? Пусть ее!
      Матвей будет печь пирог. Пластилину много. Можно пластилиновых родителей раскатать в тесто и фарш. В фарш можно добавить витаминных приправ. Можно завернуть фарш в тесто, испечь пирожки. Не один пирог, а два пирожка. Вот сковорода, вот два пирожка, вот печь. Щелк: зажегся свет, завертелся диск, закружились пирожки. А когда придет уставшая от таскания папиных вещей тетя-броненосец, пирожки будут готовы. Теперь можно подождать. Но почему-то пирожки плавятся. И почему-то дым. И почему-то что-то трещит. И уже в квартире дым. Какой сильный дым! Возможно, все дело в приправе. С приправой перебор. Стук в дверь! Мама! Это мама пришла!!! Но влетает броненосец – а могла бы и мама! – и нужно уносить ноги. Вот он, стенной шкаф. Убежище одиноких сердец. Хлоп – дверь. Хлюп – глаз у щели. Ругается сильно. И кричит, чтоб из картона делал. Пластилину ей жалко!

* * *

      Соне мама всегда говорит: «Какие нервы в двадцать лет?» А разве у молодых нет нервов? Раздражать может многое. А хоть бы и погода. Погода, знаете ли, разная бывает! И вовнутрь она входит, собою заполоняет. Хорошо, если погожая. А если ненастная? Тогда можно акварель копировать. Из книги. Поставишь перед собой нужную страницу и сиди, рисуй. Кисти, вода, шершавая бумага. Что еще нужно. И нет никаких нервов. Один на один с классикой. Пусть даже это Эдвард Мунк. И пусть «Крик». Зато интересно. И отвлекаешься. И себя не помнишь. Схватился господин за лицо, разинул рот – кричит истошно. А ты сиди и рисуй его. Повторяй мастера. И погода забудется. И покажется, что не кричит он, а вопит весело. Будто выделывается. Или спьяну. Или сцену кому-то устроить хочет.
      Краску разведешь на блюдечке, капнешь на бумагу и ведешь. Ведешь, заполняя пространство. А когда подсохнет – второй слой кладешь. А потом третий, десятый. И выходит сносная копия. И настроение поднимается. И точно – нет никаких нервов. И появится Жорик, и – как мама ведь – спросит: «Зачем копируешь?» «А думать помогает», – ответишь. И он скажет невпопад: «А знаешь, ее ведь Софья звали». «Кого?» «А супругу Пугачева». «А супругу Толстого». И совсем смешно станет от поворота его мысли. Умеет ведь. И принесет немецкую каску. Скажет, что в сорок четвертом самолично с немца плененного снял. Как будто серьезно скажет, но понимаешь – шутит ведь. Умеет ведь. И предложит помощь: Мунка копировать. И вспомнит, что Мунк к этому сюжету десятки раз возвращался. И маслом, и пастелью возвращался. «Кричать нравилось», – скажет Жорик. И Соня засмеется. И Жорик – тоже. А рисовать-то и не умеет.
      – Он был верен ему, – сказал Жорик. – Сюжету этому.
      – Без тебя знаю…
      Замечательная штука верность. Хорошо, когда человек чему-то верен. Этим он себя как бы укрепляет. Усиливает себя. Пусть даже такой незамысловатой вещью, как сюжет. Нашел однажды и придерживается. Будто потерять боится. Остаться одному. Как ребенок остаться боится без матери. Верность человека человеку, верность образу, верность навязчивой идее. А что, и такое бывает. А Жорик крутит пальцем у виска: верности навязчивой идее не существует. Бывает навязчивая верность, это да. А навязчивая идея… Зачем быть верной ей, если она сама к тебе прилепилась и не отстает? Дескать, не говори ерунды. Вот умеет он в самый неподходящий момент всю картину испортить. Идиллию нарушить. А маме он нравится. Ну, и Соне, конечно. А иногда – нет.
      – Пять убийств это тоже традиция и определенного рода верность, – сказала Соня.
      – Неймется все? Все об убийствах думаешь? Зачем?
      – Сергею Арнольдовичу помогаю.
      – Да не было никаких убийств. Ни одного, ни пяти. Придумал он все, – возразил Жорик.
      – Скажешь тоже.
      – Хочешь тест?
      – Опять? Не-хо-чу. – И опустила кисточку в воду.

* * *

      Безлюдная аллея, кованая ограда, дорожки, посыпанные песком. Кресты, кресты. Могильный камень. Андрей махнул рукой, чтобы отогнать ворону.
      – Она не видит вас, – сказал незнакомец.
      – Ну да, ну да, – вспомнил Андрей.
      Казалось, они бродят здесь уже целую вечность. И казалось, крикни он сейчас, что есть мочи крикни, ведь никто не услышит. Как будто и нет здесь никого. Одни кресты, кресты.
      – По-вашему у человека совсем нет души? – спросил Андрей.
      – Я этого не говорил.
      – Ну как же?
      – Интересовался вашим мнением.
      – Так интересовались, будто отрицали. Заявили, что совокупность свойств организма.
      – Дискутировал.
      – А где она? – спросил Андрей про душу.
      – Везде. В каждой части, – заявил незнакомец и добавил для точности: – в той, которая дышит. В руке, если она при тебе, в каждом волоске.
      – А если не дышит?
      – Уходит.
      – А если человек сострадает, это от души?
      – От души, – кивнул незнакомец. – А вот если ему интересно, то – от головы.
      – Но ведь когда не дышит – то и не интересуется.
      – Все равно от головы, – сказал незнакомец. – Это разные вещи.
      – А куда душа уходит?
      – Домой. Туда, откуда пришла. Это же просто.
      – Совсем не просто, – не согласился Андрей. – Совсем. Разве не человек ее дом? Или птица.
      – Отнюдь.
      – То есть, она сама ходит и сама выбирает себе прибежище?
      – Нет, не сама.
      – А кто ею распоряжается, если не она и не человек? – удивился Андрей. – И не птица.
      – Сами знаете.
      – Понимаю, – сказал Андрей. – А зачем ее направляют, а потом отбирают.
      – Не отбирают ее, – уточнил незнакомец, – а забирают. Формулировка важна.
      – Зачем же их забирают? – переспросил Андрей.
      – Если ее не дать, а потом не забрать, то это уже и не душа.
      – А что?
      – То, что в голове.
      – Разум? Это вещи разные?
      – Абсолютно, я же сказал.
      – Куда же она уходит? Вы не ответили…
      – Разве? – улыбнулся незнакомец. – К себе домой. Где души живут. Как из командировки возвращается. С багажом. Или с потерей оного. Такое бывает. Но за потерю никто не корит. Всякое бывает. Вообще, упрекать – это не ее свойство.
      – А много у нее свойств?
      – Ни шибко. Страдать, разве что, и сострадать.
      – Не богато.
      – Не богато, – согласился незнакомец.
      – А вот посмотрите, эти кресты. Если здесь все те, кого душа уже покинула, зачем им память? Ведь прах, это самое малоценное, что осталось. Зачем им все эти атрибуты участия?
      – Согласен, самое малоценное. И атрибуты им не нужны. Но это нужно не им. Нужно тем, что еще домой не вернулись. Тут которые. Скорбь – это тоже багаж.
      – Страдание, скорбь, не тяжелый ли багаж?
      – Самое то, – заверил незнакомец. – Нет, все-таки багаж не тяжелый. Страдание лишь. И сострадание. А скорбь – это часть страдания.
      – А… другие? – спросил Андрей. – Другие живые. Они имеют душу?
      – Я бы хотел, чтобы это было именно так. Но здесь важный момент – сострадание. Я даже хотел бы допустить, что и собака сострадает, ведь годами готова ждать хозяина. Мерзнуть, голодать. Даже умереть от тоски. Такое бывает! Но она… страдает. А требуется сострадание. Всего лишь две буквы, а какая критическая разница!
      – Вы отказываете собаке в душе?
      – Отказываю, – заявил незнакомец. – А что касается человека, то в его силах сострадать и собаке.
      – Но как же? Как же без души? Жизнь… Ведь все живое?!
      – Живое, – согласился незнакомец.

* * *

      Портрет получился интересный. С лабиринтом – как фон. Фон в виде лабиринта, который никуда не ведет. Если по нему идти, никуда не придешь. Шутка такая. Голубой лабиринт и розовая керамическая фигурка собачки в руках Жорика. Жорик сказал, что извилины мозга похожи на загогулины лабиринта, и что это неспроста. И попросил фон в виде лабиринта. Любит он сложные вещи. Студент-символист. Настоял изобразить лабиринт ведущим в никуда. То есть, кто по нему пойдет, тот никуда не придет. Насмешка над идущим. Высокомерный розыгрыш. Фрейду бы понравилось, сказал. Всегда ссылается на Фрейда.