Была. Он подмигнул зеркалу. Погладил себя по груди, по шее. На плече зеленела татуировка: пятиконечная звезда, профиль Суворова, ниже – магическое число «ПИ 6330». «Глупая татуировка, скучная жизнь… – подумал Андрей Борисович. – Сейчас таких не делают: рукой, иглой, на глазок. Теперь машинкой, цветом. Попробуй, разденься на пляже с такой вот загогулиной – засмеют ведь. Стыд-позор. Суворов. Еще Мать Терезу нарисуй!» Андрей Борисович плеснул в отражение.
      В дверь кто-то щедро стукнул. «Что же они так дубасят?!» – возмутился Андрей Борисович и опустил голову под струю. За дверью сдаваться не хотели. Нужно было идти открывать – ведь разнесут все к чертовой матери! Андрей Борисович влез в брюки, распахнул дверь.
      – Здрасьте, – сказала Марина.
      – День добрый, – кивнул Андрей Борисович.
      – Ба, да это ж вас я уронила! Там, на лестнице… – Марина вытянула шею, заглянула в номер.
      – Может быть, – ответил Андрей Борисович. Говорить с незнакомым человеком он не хотел.
      – Впустите? Здесь холодно, – сказала Марина и шагнула в номер.
      – Проходите, – пожал плечами Андрей Борисович.
      Марина села на стул, удерживая шубу обеими руками.
      – А ведь я вас помню, – сказала она.
      – Еще бы. Вы чуть не сломали мне шею.
      – Да нет, вы не поняли – я помню ваше лицо – мы встречались.
      – Разве? И где же? – удивился Андрей Борисович.
      – А вот этого не помню. – Марина закинула ногу на ногу. – Как хорошо встретить здесь хотя бы одну знакомую душу.
      – И мне, – зачем-то сказал Андрей Борисович.
      – Вот и славно. Знаете что… вы любите семечки?
      – Семечки?
      – Ну да, семечки тыквы.
      – Не очень, – качнул головой Андрей Борисович.
      – А я люблю, – сказала Марина.
      – Рад за вас.
      – А давайте куда-нибудь поедем, купим мешочек, – предложила Марина. – Вы и я. Только вы и я. Жуть как хочется семечек. У вас нет срочных дел?
      – Как будто, – сказал Андрей Борисович.
      – Вот и договорились. – Марина поднялась. – Жду вас через пятнадцать минут на том самом месте.
      – Где я чуть не погиб? – пошутил Андрей Борисович.
      – Ага.

* * *

      – Как вам цвет? – спросила Марина, запуская двигатель.
      – Симпатичный, – деликатно отозвался Андрей Борисович. – Добавить несколько пятен, и получится божья коровка.
      Марина с любопытством глянула поверх очков.
      – Определенно, мы с вами где-то встречались, – сказала она. – Я ведь так и называю ее: «Божья коровка».
      – Телепатия, – заключил Андрей Борисович.
      – Значит, мы с вами люди не чужие.
      Джип затрясся по ухабам. Андрей Борисович уставился в окно. В салоне работала печка. Через минуту ему стало жарко, он снял шапку, положил ее на колени.
      – А вы назад бросьте, – порекомендовала Марина.
      Андрей Борисович обернулся. «Что это?!» – отпрянул он. На заднем сиденье лежала растерзанная кошка: запекшаяся кровь, внутренности нараспашку. Кошмарное зрелище. Марина засмеялась.
      – Испугались? Вот так же и они.
      – Кто? – не понял Андрей Борисович.
      – Шантрапа всякая, – пояснила Марина. – Это защитное устройство. Мое изобретение. Ноу-хау. Муляж.
      – Остроумно, – оценил Андрей Борисович. – Помогает?
      – Еще как. Дважды ведь влезали за полгода. Брали мелочевку, но неприятно. Хорошо, что не угоняли. А потом, как отрезало. Боятся. Неприятно ведь… Даже им.
      – Я думаю.
      – Вы не сомневайтесь, это все искусственное. Мех, краска. Пластмасса, естественно.
      – Я не думаю, – сказал Андрей Борисович.
      Некоторое время ехали молча.
      – Да, кстати, – Марина протянула руку. – Марина.
      – Андрей Борисович.
      – Вот и познакомились. Знаете что? Предлагаю отпраздновать наше знакомство. Мы ведь оба никуда не спешим, правда?
      Андрей Борисович, в самом деле, уже никуда не спешил. Встреча состоялась, и ему оставалось лишь ждать развязки. Вернее, развязка, собственно, уже началась, и можно было расслабиться. Марина ему понравилась. Современная женщина, не безобразная, непринужденный треп, необязательное общение. А завтра он сядет в поезд, уедет в Москву, забудет о ней.
      Андрей Борисович кивнул, отвечая на предложение посетить какой-нибудь захолустный ресторанчик.
      – Именно захолустный, – настояла Марина. – Часто они бывают очень милыми.
      Андрей Борисович не возражал. Он бы не возразил, предложи она посетить и шумный ресторан. Или даже пельменную. И против заурядной прогулки он тоже не имел бы ничего против.
      – А семечек уже не хотите? – спросил Андрей Борисович.
      – Не-а, – улыбнулась Марина, – это была уловка. А чем можно привлечь интеллигентного мужчину? Естественно, чем-то необычным. Заговори я о Чехове, вы бы на меня и не посмотрели.
      – Почему же, – возразил Андрей Борисович, – посмотрел бы.
      – Разве что. А мне хотелось знакомства.
      – А не боитесь? – спросил Андрей Борисович.
      – Например?
      – Ну, мало ли что. – Андрей Борисович пристально посмотрел на Марину.
      – Ой, я свое отбоялась, – сказала Марина. – Это меня нужно бояться. Знаете, какая я?
      – Какая?
      – Коварная.
      – Коварная? И все?
      – Еще? – Марина засмеялась. – Еще собственница. Вруша. Лицемерка. – Она смеялась, не останавливаясь, вместе с ней засмеялся и Андрей Борисович. – Торгашка и скупердяйка.
      – Вы наговариваете на себя, – джентльмен в Андрее Борисовиче не дремал.
      – Нет, правда, правда! Я такая.

* * *

      В парке можно было заблудиться. Андрей никогда здесь не был и открывал для себя эту часть города заново. Незнакомец по большей части молчал, разглядывал цветные оградки, даже улыбался памятникам, будто старым знакомым, что-то бурчал под нос. Андрею не хотелось уходить – в конце концов, теперь у него уйма времени. Бездна. А незнакомец и не настаивал. Андрей все время говорил о близких: о жене, о матери. Незнакомец вежливо слушал. «Прямо по Карнеги, – думал Андрей. – Вежливый».
      – Так вы про «Курочку Рябу» начали рассказывать, – напомнил незнакомец.
      – Ах, да, – сказал Андрей. – Домашний театр…
      Домашний театр. Андрей возвращался домой, супруга кормила его ужином. Он выпивал рюмку водки, забывал о работе, смотрел на супругу. Она смеялась. Он хотел, чтобы у него была самая лучшая семья на свете: дети, уют. Так многие живут. Но детей не было. Они ждали. Ведь рано или поздно в любой семье появляются дети? Уходил на работу и ждал: вдруг сегодня? Да уж, самая лучшая. И в этом не было никакого тщеславия: «самых лучших» полно.
      Иногда Андрей уезжал. Ненадолго. Работа обязывала. И ему было трудно без Катьки. Он ждал встреч. Он думал о ней.
      После ужина они читали. Мечтали. Или смотрели телевизор – он же сказал, так многие живут. В выходные бегал на лыжах. А Катька не умела. Они выезжали за город. Катька гуляла по дорожке, шла по кругу. Андрей успевал обежать пять раз. Учил и ее. Но ей не хотелось. Андрей не настаивал. Им было хорошо вместе. А когда звали в гости, из двух возможных – идти или остаться дома – чаще выбирали вторую: они и сами друг у друга в гостях.
      Андрей многое умел по дому. Ему доставляло удовольствие что-нибудь мастерить. Когда что-то появляется из твоих рук, чувствуешь себя похожим на Создателя. Разве не так?
      А потом возникла эта коробка. То есть она логически выросла из всей их жизни. Они целовались и говорили смешными голосами. Придумывали истории со счастливым концом, Катька сочиняла стихи. Запускали пластинку, разыгрывали сценку. Коробка служила эстрадой: на ней было удобно топтаться. Андрей брал гитару, супруга выводила «эстрадную певицу» Андрей подпевал ей. Фигурки получались карикатурными, это придавало игре оттенок комедии, а с музыкой и стихами – водевиля. Но без злобы.
      Когда стало известно, что у Катьки будет ребенок, а потом, что это, кажется, мальчик Андрей придумал для него маленькую пьесу. Пьеса все время разрасталась, появлялись ответвления, новые песни. Некоторые ответвления становились самостоятельными. Главным героем игр для них теперь стал смешной картонный мальчик. У мальчика была обувка, даже валенки были и резиновые сапожки из картона тоже были. У него был картонный мячик, картонное ведрышко, картонная лопатка, картонная песочница, картонные кошка и собака. Все что нужно мальчику. Только пока картонное.
      Мальчик был озорной. И у него, на радость родителям, было хорошее здоровье. Мальчик был добрый и справедливый – какие родители согласятся, чтобы у них был злой и лживый ребенок? Никакие. Мальчик был храбр, и ему ничего не стоило ночью в лесу спасать друзей от картонных разбойников. И за это он ничего не требовал. Кроме манной каши. После подвигов, он садился за картонный стол, стучал картонной ложкой по картонному столу, требовал большую картонную тарелку с нарисованной кашей.
      Кудрявый такой мальчик.
      Андрей улыбнулся. Счастливое было время. Они хотели, чтобы сын вырос порядочным человеком. В первую очередь, конечно, чтобы вырос, а потом порядочным.
      – Когда родители любят друг друга, – сказал незнакомец, – у детей не остается другого.
      – Наверное.
      А вот родителей – то есть себя – они для мальчика не выкроили. Вернее, Андрей сделал кое-какие наброски, но руки не доходили. В набросках родители мальчика не очень походили на Андрея и Катьку – это Андрею не нравилось. Он пробовал добиться портретного сходства, не вышло. И так как Андрей не являлся профессиональным художником, работа затягивалась. А потом Катьке нужно было рожать, и они спрятали коробку в стенной шкаф. До других времен.
      – Значит, не вырезали родителей? – спросил незнакомец.
      – Нет, – ответил Андрей. – А что? Это важно? Почему вы об этом спрашиваете?
      – Так, просто, – сказал незнакомец. – Чтобы разговор поддержать. По Карнеги.

* * *

      – Эй, не спите! – Марина толкнула Андрея Борисовича. Он открыл глаза.
      – Где я? – спросил Андрей Борисович и оглянулся. За окном неслись белоснежные сосны.
      – Вот тебе раз! В машине, где же еще.
      Дорога и теплый салон усыпили Андрея Борисовича. Он хлопнул себя по щекам, посмотрел в зеркало: пустынное шоссе, конфетти снега. Обернулся назад и, увидев муляж, вернулся в реальность.
      Он вспомнил маленький ресторанчик. Захолустный и милый. Выбирала она. И угощала она. Танцевали. И танцевала, скорее, она, а Андрей Борисович подтанцовывал. Он совсем не разбирался в современном танце. А в классическом? Хе-хе – скорее нет, чем да. Он, пожалуй, и мог бы вспомнить пятерку названий, но вот движение… Воистину, «скорее нет, чем да». Чардаш, канкан, мазурка, полька… Что там еще? Танго. О, танго! На танго он не решился бы никогда. Когда-то их учили танцевать, приходили девочки из соседней школы, педагог, но Андрей Борисович в танце так и не преуспел. Может быть, в силу того, что не было музыкального слуха, и он не чувствовал ритм? Кто его знает. Хотя, слух, вроде, был: на гитаре он играл, и бойко. В конце концов, одними слухом и чувством ритма тут не отделаешься. Нужно еще что-то. Вот этого «что-то» и не было. Не было страсти показать себя, продемонстрировать. Поэтому всегда выходило, что Андрея Борисовича танцуют, а он только подтанцовывает. «У вас хорошо получается», – сказала Марина за столиком – это при том, что он трижды наступил на ее полированный армейский ботинок! – и ему сделалось бесконечно неловко. «Серьезно, серьезно…» – сказала она, вгоняя сваи в его смущение. Знала, что делает. Умела. «Коварная, – вспомнил Андрей Борисович слова Марины, – вруша, лицемерка».
      – Чему вы улыбаетесь? – спросила Марина.
      – Вспомнил наш танец.
      – Второй? – засмеялась Марина.
      – Оба, – засмеялся Андрей Борисович.
      А потом замолчал, ушел в себя. И до самого конца не проронил ни слова. Разве что одно – «веревка».
      Марина что-то говорила, кажется, о маме, что та не понимает дочь, о детстве, что ей не разрешалось приносить животных – они могут быть больными, и теперь у нее дома живет черепаха, о работе, и что все надоело, а более всего – бухгалтерская отчетность, о Силантьеве, которого – сейчас, наконец, она поняла это со всей очевидностью – бросила, а не он – ее, и не жалеет, о детстве, что всегда была белой вороной, о вкусе, доставшемся, вроде, от отца, который был то ли учителем, то ли врачом, и которого она не знала, о возрасте, что она еще очень и очень молода, о том, что хорошо готовит, о доме, в котором уют и покой, о любви путешествовать и о том, что уже побывала и в Венеции на осеннем карнавале, и в Барселоне на корриде, и что, оказывается, коррида возникла, много веков назад, когда бык напал на какого-то чиновника, и некий смельчак спас этого чиновника, убив быка, и что история боя быков очень древняя, и что сначала коррида была конной, и что истинная коррида – это когда человек не верхом, а находится на земле, и что убитых животных ей совсем не жаль, так как они призваны служить человеку, и что она и сама смогла бы выйти на арену, и о том, что наверху все перепутали, и что она должна была родиться мальчиком – такой у нее характер, и про английские булавки – они, мол, чудо изобретательской мысли, и что один корабль целиком пошел на английские булавки, и что в Англии она тоже была, и даже про Андрея Борисовича, что он, дескать, ей интересен, и что они могли бы продолжить завязавшиеся дружеские отношения в Москве…
      Андрей Борисович всего это не слышал. Вдруг показалось, что душа его оторвалась от тела, и он увидел себя чужими глазами: тридцатилетний мужчина с уставшим лицом, брошенный старик, балык – воспоминание о рыбе. Андрей Борисович нащупал в кармане веревку. Так вот для чего! Душа вернулась в тело. «Уже?» – спросил Андрей Борисович. И душа ответила кивком. «А могла бы и задержаться», – подумал он, и сразу же заснеженные сосны за окном дернулись, замедлили бег, перешли на шаг.
      – Вспомнила: Де Голль! – сказала Марина и пустила машину с дороги.

* * *

      Елка, наряженная большим взрослым человеком в детской, пахла свежесрубленной сосной. Матвей выскользнул из-под одеяла, включил свет и приник к окну. Приложил щеку и, протопив на замерзшем стекле маленькую отдушину, Матвей выглянул на улицу. Мамы было не видно. На улице вообще никого не было – вечером в мороз никто не гуляет. Мама не шла.
      Матвей подставил стул, потянулся к стене, снял с гвоздика фотографический портрет. Сирень, два заячьих зуба, травинка, челка на глазу, кружевной воротник, школьное платье, по нижнему полю скачут щедрые и размашистые: синяя «м», розовая «а», синяя «м», розовая «а». Матвей присел под елкой. «Ма-ма», – прочитал он, прикладывая палец к каждой букве.
      Высылая перед собой неуловимую волну воздуха, в детскую шел броненосец. Матвей оглянулся. Распахнулась дверь.
      – Играешь?
      – Иггаю, – сказал Матвей.
      – Зачем это у тебя? Отдай, испортишь.
      Матвей без возражений вернул портрет и сопроводил взглядом его возвращение на гвоздик.
      – Тетя, а мама ко мне ского пгиедет?
      – Скоро, – сказал броненосец. – Уже едет… – Тетя посмотрел на портрет сестры, смахнула слезу, перекрестилась. – Давай-ка спать!
      – А сказку? – возразил Матвей.
      – Какую сказку?
      – Мамину и папину. Пго кугочку.
      – Про курочку? Хорошо. Лезь в постель.
      Матвей бросился под одеяло, покорно закрыл глаза и приготовился слушать.
      – Жили-были дед и баба. И была у них курочка Ряба. Вот снесла как-то раз курочка яичко, да яичко не простое, а золотое. Захотели дед и баба яичко разбить. Били-били – не разбили, били-били – не разбили. Положили яичко на полку. Бежала мимо мышка, хвостиком махнула – яичко упало и разбилось. Плачет дед, плачет баба. А курочка Ряба им говорит: «Не плачь дед, не плачь баба. Снесу я вам новое яичко, но не золоте, а простое».

* * *

      Когда просыпаешься в угрожающей темноте, кажется, что глаза забыл где-то в коробке. Или на полке. Хочется щелкнуть и включить их. Тянешься, но не можешь нащупать кнопку. Нехорошо. Тогда идешь на хитрость: трешь глаза до искр, чтобы искрами разогнать мрак, вглядываешься в темноту, и вроде начинает что-то проясняться. Угадывается силуэт руки, коленки, под кроватью – тапочки, дальше стена, заледенелый черный квадрат окна, портрет матери, елка-сосна, дверца стенного шкафа, бездействующая лампа. Все становится на свои места – и уже не так страшно. А если еще спеть песенку… Жизнь вовсе не так плоха, как она может показаться в первую секунду, нужно лишь иметь мужество размером на пять минут, а потом все само пойдет как надо, и смелость больше не понадобится. И можно залезть под подушку, вынуть оттуда несколько шоколадных конфет, зашуршать оберткой, куснуть, потом еще. Эх, какое чудо, эта ночная жизнь! Сам себе хозяин. И нет никого вокруг. И скоро – вот-вот уже! – сказала тетя – мама приедет. А потом, быть может, и папа. «Нужно только вести себя очень хорошо», – она сказала. Матвей будет! Кровь из носу.
      Он съел две конфеты, полежал немного, прислушался к себе, спустил с кровати ноги, прошел к елке. Где-то здесь должен быть рычажок. Вот он. Матвей зажег гирлянду, сел на пол и уставился на елку. Вести он себя теперь будет только хорошо и отлично. Это приблизит встречу с мамой – тетя обещала ответственно. А потом, быть может, и с папой. Только это очень трудно, вести себя хорошо. А отлично – практически невыполнимо. Но цель стоит того. Теперь он не будет стрелять в телевизор. Он не будет лежать на снегу. Не будет… Да все не будет! Будет сидеть на стульчике, положив руки на колени, и ждать. Если понадобится – целую вечность. Он терпеливый. Матвей вспомнил про фотографический портрет мамы. Подставил стул, снял маму с гвоздика, положил у елки, сел рядом.
      Мама весело смотрела на потолок. И Матвею стало хорошо. А боязнь исчезла окончательно. Он погладил маму по щеке. Все-таки, какая красивая мама. Два зуба, челка. Когда он вырастет, у него тоже будет два таких зуба. А челку он отпускает уже сейчас. Только вот… Только тетя почему-то ее все время стрижет. Ничего, когда придет мама, мама разрешит.
      Под кроватью что-то зашуршало. «Мышка, это ты?» – спросил Матвей. Мальчику показалось, что мышка не расслышала. Он повторил вопрос. Тишина. «Опять пгишла? За яичком?» Тишина. Мышка. Матвей хотел бы подружиться с ней. Показать ей портрет мамы. Но мышка все время пряталась. Стеснялась, догадался когда-то Матвей и по большей части старался не тревожить ее покой. Старался.
      Мышка ему нравилась. Ведь никто не мог разбить – ни дед, ни баба. А мышка пришла и все сделала. «А давай поиггаем, – предложил Матвей. – Я сейчас, не уходи». Матвей полез под стол, выудил костюм медвежонка, втиснулся в чужое душное тело. «Выходи, мышка, будем иггать! – сказал медвежонок и зарычал. – Г-гы». Мышка не шла. Лишь тонко хрустела конфетными обертками где-то. Медвежонок встал на четвереньки, заглянул под кровать. «Где ты? Здесь тебя нет. Покажись!» Под одеялом ее тоже не было. Матвей уселся у елки. Ему захотелось сбежать в лес. Но этого никак нельзя делать, никак: мама может придти в любую минуту. Особенно сейчас, ночью, когда ей ничто не мешает. Но она не шла. Может, ее кто-то держит? Матвей выудил из груды игрушек деревянное ружье. «Чук-чук», – сказал он, заряжая большой пулей. Притаился. Ни голоса мамы, ни тех, кто ее удерживал, слышно не было…
      Матвей разрядил ружье: хранить ружье заряженным – опасно. Это он знал из одной книги. Книг у него много. Папины книги. Стопки книг. Большей частью про войну. А мамины книги – про кухню. Это ему неинтересно. Хотя… Большинство книг про войну ему также неинтересно. Он начинал читать несколько таких и всякий раз останавливался. Все казалось скучным. Какие-то таблицы, схемы и карты. А самые лучшие были старые отцовские «Книга будущего командира» и «Книга будущего адмирала». Здесь все было понятно: много картинок, красивый текст. Матвей часами рассматривал крестоносцев в металлических доспехах, танки с белыми готическими крестами, самолеты со звездой в кружке и двумя белыми полосами по бокам. Он любил рассматривать врагов. А «своих» он и так знал. Наизусть. И даже выучил некоторые звания. Звания в Российской армии складываются из полосок и звездочек. Все зависит от их количества и комбинации. Комбинации – Матвей запомнил хорошо – хитрые: например, комбинация из трех звездочек может быть главнее комбинации из четырех. У папы три звездочки. Но и три может быть не равно трем. Значит, важна еще одна деталь: размер звездочки. А сильнее всех бывает одна звездочка. Одна звездочка с узорами вокруг – самая сильная звездочка. Когда он вырастет, у него будет такая. Завтра он нарисует себя. Еще, он нарисует рядом два танка, один корабль и три ракеты. Это будет означать – «Главком всех наземных, воздушных и морских подразделений». И если мама к этому времени не придет, он скажет своим солдатам и матросам: «Гавняйсь! Смигно!», а потом прикажет разыскать и доставить маму в штаб.

* * *

      Он почувствовал приближение броненосца. Повернулся на спину. За окном капризничало утро. Мама не пришла, и начинался новый день ожиданий. И слава Богу! – еще один день без нее – вчерашний – улетел навсегда. Значит, встреча приблизилась еще на один малюсенький, но очень долгий, день. Матвей потянулся. Что это? Он поднес к лицу руку. Лапа? Медвежья лапа. И вторая. Он огляделся. Костюм медвежонка, портрет мамы, фольга от конфет. Обернулся. Огромные тапки в форме – жаждущих крови? – зайцев. Скользнул взглядом по ногам, по халату, по лицу. По рукам, сложенным на груди. Корма, форштевень, палубные надстройки… Все на месте. Современный бесшумный корабль. Сейчас ка-ак шар-рахнет из главного калибра.
      – Вставай, – на удивление сдержанно сказала тетя. Матвей повиновался: броненосец грозная сила, не стоит провоцировать ее применение. – Переоденься, умойся и на кухню.
      «Что-то случилось, – подумал Матвей. – Не иначе».
      А может, стать капитаном? И всякий корабль подчинится его воле. Или командиром подводной лодки. И не останется на земле – в океане, точнее – ни одного броненосца. И не останется крейсера. И никто не будет мучить зайчиков, натягивая их на тапки.
      Матвей пустил воду, постоял над ледяной струей, завинтил кран.
      – Умылся? – громыхнуло в кухне.
      – Да, – сказал Матвей.
      – Иди сюда.
      Матвей сделал шаг, остановился. Что же там такое? – было жутко интересно – только ноги идти не хотели. Они хотели стоять. А лучше – сесть. Или даже лечь. В командирскую койку. А подводная лодка пусть сама плывет, куда он направил. Матвей посмотрел на ноги. Странно, не идут и все. Неспроста все это, неспроста.
      – Идешь? – прилетел из кухни снаряд и упал рядом.
      Матвея окатило солеными брызгами.
      – Угу, – сказал он.
      – Считаю до трех! Один…
      Ба-бах. Взрыв потряс подводную лодку. Команда приготовилась к срочному погружению. Побежала в цистерны забортная вода, зашумела. Здесь уже не до сна: командир вбежал на центральный пост, а Матвей сделал шаг.
      – Два.
      Матросы бросились задраивать пробоину, а лодка клюнула носом и спешно пошла на глубину. «Первый и третий торпедные аппараты товсь!» – скомандовал командир. И понеслось: «Первый и третий торпедные аппараты, первый и третий торпедные аппараты…» Матвей сделал второй шаг.
      – Три, – шарахнуло из кухни.
      «Пли!» Лодка задрожала. Обе торпеды рванулись к цели. Как псы гончие. Есть такое созвездие… Где-то вдалеке гулко лопнуло – вражеский броненосец крякнул и захотел ко дну. Матвей вошел на кухню.
      Вот это да! Какая же она молодец. Он бы до такого не додумался. Все-таки приходила! Не зря он ее звал.
      – Кто это сделал? – спросила тетя.
      Два развода на холодильнике, один на плите, по одному на и под столом. На стуле. И кругом скорлупа, скорлупа. Не менее десяти штук! «Девять!» – уточнил Матвей.
      – Кто это сделал? – повторила тетя.
      Матвей улыбнулся:
      – Мышка пгиходила…
      – Мышка?! – закричала тетя. – Марш в шкаф!
      Вот оно! Взорвался паровой котел, и броненосец, наконец, скрылся в суетливом клокотании волн. Хлопнула дверь стенного шкафа. Матвей опустился на пол, прислушался к темноте.
      – Мышка, если ты здесь, отзовись.

* * *

      Фекла Жуле не понравилась. То есть – напрочь. А Жуля Фекле – наоборот. Налицо конфликт интересов. Собачка рычит на кошечку: демонстрирует раздражение, злобу. А еще – испуг. Кошечка шипит на собачку, выгибает спину: проявляет страсть, заинтересованность. Кошечка ходит по офису, любопытствует, а собачка лежит в корзине, выглядывает и не отводит глаз, настороженная. Соня пытается все это в альбом зарисовать. Нанесла прямоугольнички и рисует. Корзину набросала, потом торчащие из нее уши. Над ушами вывела овал в виде капли и написала: «Р-р-р». А над диваном – «Мяу». Получился комикс. Что-то вроде того, как вражда перерастает в дружбу. Лубок. Ну, стиль свой, не старинный, только все равно лубок. Рисовать она любит.
      – Будешь кефир, – спросила Соня и позвала, – кис-кис-кис. Она кефир ест? – спросила у старушки.
      – И кефир, и сметану, – отозвалась хозяйка.
      Кошечка ушла, а собачка успокоилась. Вот бы всем такие нервы – быстрые. Нет опасности – нет стресса, не волнуешься. А то, как всегда: помним, переживаем, места себе не находим. А чего? – давно все кончилось.
      – Я ведь так зашла, – сказала старушка. – Про икону рассказать. С собою не принесла – нельзя, говорят.
      – Хорошая? – спросила Соня про икону и отложила альбом на полку.
      – Очень, – кивнула старушка. – Святая.
      – Ну, иконы все святые, – согласилась Соня.
      И в самом деле, чего это иконы, раз не святые. Без святости это уже не икона. А… а комикс. И текст имеется, и жанровые композиции. Чем не комикс? Так что икона – это всегда святое.
      – А эта особенная, проявляется, – пояснила старушка. – На рынке купила. Там лоток специальный. Говорят, освящена. А старая, она у сына осталась.
      – Проявляется? – заинтересовалась Соня. – Чудо, что ли?
      – Она сначала была как бы темная, совсем ничего не видно. А потом, через какое-то время, вдруг стала очищаться. Посветлела. И Богородица отчетливо проступила. Она и так была, но темноватая, а тут вдруг яркая такая стала и смотрит на тебя. И младенец.
      – Что младенец? – не поняла Соня.
      – И младенец смотрит. Ясно-ясно так смотрит. Хорошо это.
      – Хорошо, – согласилась Соня.
      – Вы ведь молодые как, совсем не веруете.
      Соня внимательно посмотрела на старушку. Соне не понравилась эта мысль, но она не возразила. Только подумала: «Разве можно на рынке икону купить, да чтобы святую, да еще чтобы проявлялась? Странно. Не место это для икон. И насчет молодых, зря она это, нельзя огульно. Всех под одну гребенку. Молодые тоже с сердцем».
      – А потом как припрет, сразу к иконе, к Богу, – продолжила старушка. – Вот вы, Соня, знаете молитвы?
      – Знаю, – ответила Соня.
      – Я вам бумагу тут принесла, – старушка полезла в карман, вынула сложенный вчетверо лист. – Хотите прочту? Чтобы знали. «Пресвятой Богородице…»
      – Прочтите, – разрешила Соня.
      – О Пресвятая Госпоже Владычице Богородице! – встала и запела старушка, не глядя в текст. – Со страхом, верою и любовию припадающе пред честною иконою Твоею, молим Тя: не отврати лица Твоего от прибегающих к Тебе, умоли, милосердая Мати, Сына Твоего и Бога нашего, Господа Иисуса Христа, да сохранит мирну страну нашу, Церковь Свою Святую да незыблемо соблюдет от неверия, ересей и раскола. Не имамы бо иныя помощи, не имамы иныя надежды, разве Тебе, Пречистая Дево: Ты еси всесильная христиан Помощница и Заступница. Избави всех с верою Тебе молящихся от падений греховных, от навета злых человек, от всяких искушений, скорбей, бед и напрасныя смерти, даруй нам дух сокрушения, смирения сердца, чистоту помышлений, исправление греховныя жизни и оставление прегрешений, да вси благодарне воспевающе величия Твоя, сподобимся Небесного Царствия и тамо со всеми святыми прославим пречестное и великолепое имя Отца и Сына и Святаго Духа. – Старушка широко перекрестилась. – Аминь.
      – Спасибо, – почему-то поблагодарила Соня.
      – Я вам эту бумажечку оставлю, – предложила старушка, – а вы потом почитаете. И хорошо будет.
      – А могу я на икону взглянуть? – попросила Соня.
      – А чего на нее глядеть? – испугалась старушка. – На нее молиться надо. Не принесла я, нельзя это. Святая вещь. Не кино, ведь…
      Соня проводила старушку и осталась на улице выгуливать Жулю. Жуля тянула поводок, нюхала снег, фыркала. Фыркала, нюхала снег, но «делать дело» не спешила. Соня замерзла. Утром холодно, сейчас, и вечером будет. Кошмарики! Мимо прошелестел лыжник. Жуля по-хозяйски тявкнула, дернулась за лыжником, поскакала, увязла в снегу. «Так, возвращаемся», – сказала Соня и выдернула Жулю из сугроба. Жуля покорно поплелась за Соней.
      В офисе Соня сняла с Жули жилетку, протерла собаке лапы. «Посмотри, все ноги грязные – вернется Сергей Арнольдович, будет ругаться. Тебе это надо? И не сделала „дело“. Давай-ка я тебя расчешу». Соня водрузила Жулю на стол, ушла за массажной щеткой. Жуля понюхала воздух, монитор компьютера, расставила лапы, приблизила живот и… И брызнула на клавиатуру. «Не-ет!» – крикнула вернувшаяся Соня.
      Курсор на мониторе побежал быстро-быстро, уткнулся в правый край, заерзал. В компьютере что-то тихонько затрещало – как будто без остановки по расческе ногтем – и система зависла. «Дура! – сказала Соня. – Да не ты – я!» – Жуля вильнула хвостом, вероятно, соглашаясь с тем, что дура все-таки не она. «И бумаги намочила. Что же я Сергею Арнольдовичу скажу? Иди-ка ты спать». Соня опустила собачку в корзину и накрыла платком. Корзина сначала подрыгалась, а потом все успокоилось. «Вот так, спи!»
      Ничего не оставалось делать, как сушить бумаги. И клавиатуру, конечно, сушить тоже. Соня отключила компьютер, перевернула клавиатуру, потрясла. «Растяпа», – подумала Соня. Кончиками пальцев она приподняла намокшие листы, подхватила клавиатуру, пронесла все это в ванную комнату. Нужно было попробовать феном. Соня вымыла бумагу, дала стечь воде. Теперь сушить. Фен работал справно, только бумага коробилась. «Ой влетит, – опечалилась Соня, – ой влетит». Лучше сразу под поезд бросаться. Ведь Сергей Арнольдович все равно бросит. Караул!
      Соня прошла за стол. Жуля спала. «Скажи спасибо, что тебя оставили. Могли и отдать. А оставить ту, вторую». Соня вздохнула, посмотрела в окно. Блинная, покосившийся светофор, огни витрин. Зима. А за вторую, отданную, платить нужно. Убыток.