– Да ничего хорошего вы не сделали. Так, имитация. Еще начните хвалить себя!
      – Идите вы… – обиделся незнакомец и замолчал.
      И Андрей замолчал, разглядывая снующих за окном воробьев. Завтра был бы день рождения сына. Пять лет, не шутка. Катька наготовила бы салатов, испекла «Шарлотку». Матвея бы дергали за уши. А потом – Новый год. Андрей вздохнул. Никакого Нового года теперь не будет. Вернее, год-то будет, Андрея не будет, вот какая штука. Он заварил эту кашу и ему расхлебывать…
      В день, когда он принес пятую жертву, Андрей вернулся домой поздно: вошел в подъезд, вызвал лифт и нажал на кнопку. Выйдя на площадке последнего этажа, он прошел к окну, распахнул раму, посмотрел вниз. В сумраке едва угадывался занесенный снегом тротуар. Он подтянулся к подоконнику, сел на него и перекинул наружу ноги. Дождавшись, когда уйдет припозднившийся прохожий, Андрей бесшумно скользнул вниз…
      Открыв глаза, Андрей увидел мост. Андрей вспомнил, что движение по мосту предусматривается лишь в одну сторону. Покойникам когда-то вкладывали в рот монетку. То были другие времена, теперь на лодке не переправляли – везли на машине, а монетку, в оплату за доставку, можно было держать в руке, и лодку заменил бесконечный бетонный мост, украшенный банальными солнышками-цветочками. А перевозчик не менялся, – не шибко разговорчивый худой человек.
      Вопреки всему, это была не первая поездка Андрея. «Только теперь уже последняя», – окончательно определил он. Незнакомец помог Андрею усесться в кресло – не так легко со сломанными костями сохранять себя в нужном положении – закрепил на Андрее ремень, сложил на коленях искалеченные руки, тронул машину. Не сожаленье почувствовал Андрей, но облегченье. Жизнь не удалась, и не удалось все, что он задумал. Его не волновал дом, который нужно было построить, и который он не построил, а пользовал чужой, его не волновало дерево, которое он не посадил, а если и посадил, то не вырастил, – темой волнений был сын. Это все, что он задумал, не много. И это не удалось. Такая тема. Как навязчивая идея, как квинтэссенция несостоявшейся жизни, как цель, которую не поразил. И если расходы не оправдывают цель, зачем они? Зачем жизнь? Остается свесить ноги, дождаться, когда уйдет прохожий, шагнуть вниз. И все решится враз.
      Они долго ехали по мосту, угрюмо уставившись перед собой, молчали, думая каждый о своем. Временами Андрей проваливался в прошлое. Ему казалось, что он возвращается домой, что садится за стол, что разговаривает с Катькой. Или казалось, что бежит к дереву, вместо того, чтобы бежать к дому, где ждет незнакомец и который одними лишь губами заклинает: «Сюда, сюда», и он, вопреки всему, бежит именно к дереву, туда, где его догоняет новенькая пуля. А потом он стоит на остановке, а рядом Катька, и кто-то из них предлагает идти домой…
      – Что это за оборудование? – спросил незнакомец.
      – Вот это? – показал Андрей. – Для принудительной вентиляции легких. Его используют в случаях, когда пациент самостоятельно не может дышать. В комплексе с другим оборудованием…
      – А это?
      – Искусственная почка. Знаете, при отравлениях или ожогах используется.
      – А вам зачем, у вас ведь не отравление, насколько я понимаю?
      – Это не мне, оно здесь всегда, мало ли что. Только ничего не трогайте, я вас прошу…
      – Хорошо, не буду, – пообещал незнакомец. – А это что?
      – Кнопка вызова дежурной… – Андрей покачал головой. – Зачем вы нажали?!
      – Случайно, – пожал плечами незнакомец.

* * *

      – Не возражаешь, если я посмотрю твое горло, – предложил врач.
      – А-а, – сказал Матвей и раскрыл рот.
      От руки врача пахло мылом. Матвей вспомнил, что у врачей существует традиция перед осмотром пациента мыть руки. И папа на работе всегда моет руки. Это ведь врачи придумали: «чистота – залог здоровья». Что такое залог, Матвей не знал. Видимо, какая-то вещь, связанная со здоровьем. Как мама и Матвей.
      – Ангина, – сказала мама, когда ушел врач.
      – Ского пгойдет, – заверил Матвей.
      – Знаешь, я утром звонила бабушке, она приедет к нам встречать Новый год. Хорошо?
      – Моя бабушка? – спросил Матвей, потому что никакую бабушку он не помнил.
      – Твоя бабушка, папина мама. Она привезет с собой кошку. Поиграешь с ней?
      – Поиггаю.
      – Спи пока, – попросила мама и вышла из комнаты.
      Матвею спать не хотелось, но он послушно закрыл глаза. Мама пошла на кухню. Матвей знал, что она часто стоит в кухне у окна и плачет. Когда он подходит к маме, она быстро вытирает глаза и улыбается. Почти игра. Матвею показалось, что он не засыпает, а наоборот приподымается над постелью и медленно летит к окну, лежа летит. Матвей посмотрел в окно и увидел себя. Санки увидел и большую овальную тетю. По очищенному от снега тротуару шел папа. Он шел мимо дома, мимо арки. И почему-то мимо Матвея…

* * *

      Андрей шел по очищенному от снега тротуару. В обеденный перерыв он непременно направлялся домой. Пятнадцать минут – в одну сторону. Андрей посмотрел на часы: четверть второго, абсолютно не опаздывает. Ежедневно Катька ждала его в это самое время. А спустя полчаса он проделывал обратный путь. Что-то вроде ритуала.
      Андрей пересек улицу и зашагал по влажному асфальту. Недалеко от дома он увидел милиционера. Остановился. Милиционер разговаривал с Матвеем. Под домом с высокой аркой дворник скреб дорожку. «Сизиф», – подумал Андрей и улыбнулся.
      – Все понял? – спросил милиционер и Матвей кивнул. – Иди, – отпустил милиционер.
      Матвей потянул санки, свернул в арку, оглянулся на удаляющегося милиционера, подумал секунду и пнул урну. Урна покатилась, вываливая наружу нехитрое содержимое.
      – Я тебе! – прикрикнул дворник на Матвея и повернулся к Андрею. – Здравствуйте.
      – Здравствуйте, – ответил Андрей и позвал сына. – Матвей, иди ко мне!
      Матвей не услышал.
      Из арки показалась высокая крупная женщина. Она увидела Андрея и замерла. «Что же я стою?» – подумал Андрей и услышал за спиной голос незнакомца.
      – Пойдемте, – сказал незнакомец.
      – Да-да, – кивнул Андрей. – Только… Как же?
      – Ножками, ножками.

* * *

      Жорик нашел нужный торговый ряд, на всякий случай сверился с записной книжкой и притиснулся к пестрому прилавку. Гипсовые фигурки девушек, рыбки на леске, коврики из южных стран. Прилавок почему-то значился как «Церковная лавка». Жорик скользнул взглядом по трафаретной надписи: «Изделия прошли обряд освящения», оглядел полки. За прилавком маячил продавец в офицерской шапке и с косичкой, похожей на косичку Жорика. Второй, должно быть руководитель, разносил продавца в пух и прах.
      – Обожди, я занят! – раздраженно бросил продавец, и Жорик отошел в сторону.
      Речь между руководителем и продавцом шла о трудовой дисциплине. А именно: о захламлении рабочего места, опозданиях и скверном учете. Жорик поморщился – действительно, в глаза лезла некоторая запущенность. Руководитель, не жалея слов, вколачивал в продавца теорию и практику торгового ремесла. Теория и практика включали в себя размышления о родственниках продавца, о самом продавце, о покупателях и родственниках покупателей, а также о Москве и руководстве рынка.
      – Это сотка? – спросил руководитель. – Гвоздь, гвоздь… Сюда смотри!
      – Сотка, – сказал продавец.
      – Хочешь затылок на него насадить? Поскользнешься, трахнешься кумполом, и привет маме.
      – Не трахнусь, – заверил продавец.
      – Устранить, – приказал руководитель. – Не сейчас, когда уйду…
      Отдав еще несколько распоряжений и вооружившись калькулятором, руководитель принялся листать бумаги.
      – Выручка где? – спросил руководитель, отрываясь от подсчетов.
      – Вся здесь, – ответил продавец.
      – Давай, – потребовал руководитель.
      Продавец нагнулся к прилавку, чтобы достать купюры, и Жорик увидел, что несколько из них он сунул под картонку с надписью «Изделия прошли обряд…»
      – Это все? – насторожился руководитель, пересчитав выручку.
      – Все, – заверил продавец и для убедительности перекрестился.
      – Смотри у меня! – погрозил руководитель и, наконец, покинул лавку.
      Жорик подошел к прилавку.
      – Слушаю, – сказал продавец, не глядя на Жорика.
      Жорик раскрыл записную книжку, пробежался по короткому тексту и сообщил, что приехал за Ильей Николаевичем Сафроновым, то есть за ним. Продавец хотел было возразить что-то насчет карточного долга, однако Жорик, вглядевшись в записную книжку, спешно извинился, сказал, что перепутал время и отошел от прилавка. В записной книжке, в самом деле, стояло девятнадцать часов, которые Жорик спутал с двенадцатью. Бывает же такое!
      Жорик оставил рынок, плюхнулся в машину и поехал по горячим делам: график был расписан плотно, и оставалось завершить еще множество дел.
      Продавец проводил Жорика долгим взглядом. Сегодня, выходило, долг можно было не возвращать. А завтра… Будет день, как говорится, будет пища. Через полчаса он уже принимал новую партию товара. Наступив на упавшую икону, он неловко поскользнулся и ударился затылком именно в то место, о котором говорил руководитель. Шапка повисла на гвозде, а он сам упал на пол. Но, видимо, был не его час, потому что сотка не вонзилась в затылок, как обещало начальство, а лишь проткнула шапку, оцарапав за ухом кожу. Продавец чертыхнулся и тут же намертво заколотил гвоздь в панель, разделяющую соседние киоски.
      В шесть часов вечера, завершив работу, торговец закрыл лавку, запер киоск с обмундированием и поплелся на аллею к машине, на которой ездил по доверенности. Позади, на почтительном расстоянии, медленно шел Жорик. В сумраке аллеи продавца остановили двое. Жорик сел скамейку и принялся ждать. Разговор между продавцом икон и парнями шел о карточном долге. Жорик зевнул и отвернулся. Час был не поздний, но по аллее почему-то никто не шел, не спешил домой. Жорик посмотрел на остановку за аллеей, и там никого не было. «Не повезло, приятель, – подумал Жорик. – Здесь кричи, не кричи… Если и услышат, постараются быстрей ноги унести. Да, не повезло». Парни говорили о просроченной сумме и давили на порядочность. Жорик усмехнулся и посмотрел на часы, висящие за остановкой. Увозить продавца нужно в девятнадцать ноль-ноль, сейчас восемнадцать тридцать, до развязки оставалось полчаса. Парни не спешили, и Жорик решил минут двадцать погреться в машине. Он встал и направился к «копейке». Голоса за спиной приобрели угрожающий оттенок.
      Жорик включил радио, настроил его на нужную волну и закрыл глаза. Станция транслировала Русланову, и Жорик вспомнил Соню. Он не испытывал какую-то особую грусть или ностальгию по Соне – такого с ним не бывало вовсе – просто, сейчас можно было поговорить с кем-нибудь, убить время, поязвить, в конце концов… Но не имелось его, этого «кого-нибудь», и никого у него вообще не имелось. И речь ему, собственно, была ни к чему – так, пригласить в машину, за мостом высадить. Но ведь можно это проделывать и жестами? – как пугало, демонстрирующее себя вороне… «Эх, не поймешь их там, наверху».
      «Уважаемый Матвей Андреевич, – сказало радио. – По просьбе вашей бабушки в канун дня рождения передаем для вас песню из мультипликационного фильма „Голубой щенок“, поздравляем с днем рождения и желаем всего самого хорошего». Жорик сделал громче. «Мимо белого яблока луны, – запело радио, – мимо красного яблока заката…» Разве это «Голубой щенок? – удивился Жорик. – Это ж другая песенка. Напутают вечно…»
      А с аллеи уже несся шум небольшой драки. Часы показывали без десяти минут семь, нужно было идти. Жорик хлопнул дверью и зашагал по припорошенной снегом дорожке. Парни били торговца щедро, от души. Торговец упал, и тумаки полетели в лицо, в спину, в грудь. Жорик присел на скамейку. Его появление не смутило драчунов, напротив, те, будто желая поскорей расправиться с должником, вынули нож. Окровавленный торговец безвольно раскинул руки и перестал защищаться. «Испачкает мне всю машину, – качнул головой Жорик. – Нужно заканчивать эту бодягу». И тут же где-то вдалеке отозвалась сирена. Драчуны бросили торговца и побежали за остановку. Через несколько секунд они растворились в густой темноте ближайшей подворотни.
      – Давайте я вам помогу, Илья Николаевич, – протянул руку Жорик. – Вон моя машина…
      – Ублюдки! – выругался продавец, поднимаясь с земли. – На части порву…
      – Боюсь, уже поздно, – сказал Жорик.
      – Никогда не поздно, – заявил продавец. – Руки у меня длинные… – И показал в сторону подворотни побелевшие кулаки
      – Пойдемте, – позвал Жорик.
      Продавец матюгнулся, оперся на плечо Жорика, и они проследовали к «копейке».
      – Может, в мою? – предложил торговец. – Вон она. Я ее помял немного, мудака одного недавно сшиб…
      – Не получится, – качнул головой Жорик. – Моя для этого больше подходит.

* * *

      – Я все хотел вас спросить… – Андрей опустился на стул. – Как же вас зовут?
      – Разве я не сказал? – удивился незнакомец и протянул руку. – Георгий. Из сочувствующих.
      – Как это? – не понял Андрей.
      – Очень просто, шутка такая, – улыбнулся незнакомец. – Всем сочувствую. Буддистам, сюрреалистам, коммунистам. Чтоб не скучно было: едешь в машине, порой так скучно станет…
      – Всем сочувствую, никого не жалею, – произнес Андрей, – правильно я вас понимаю?
      – А что мне вас жалеть? Достаточно, что вы сами себя жалеете под завязку…
      – А фамилия у вас есть, или она вам ни к чему? Хотя, можете не говорить.
      – Почему же, и фамилия имеется. Только я, в самом деле, ее не назову, она у меня очень смешная, на букву «г». Если хотите, зовите меня ГГ. Устроит? Вообще, у меня многое смешное: внешность, фамилия, даже машина.
      – Да уж, машина – это я заметил, – согласился Андрей. – Жутко смешная.
      – «Копейка», чего там, – улыбнулся ГГ. – Хотите кофе? Утром заваривал.
      – Давайте. Где ваш термос? – Андрей оглянулся. – И от бутерброда не откажусь.
      – Пожалуйста, пожалуйста! Сочувствовать, так до самого конца, – засмеялся ГГ и распахнул прикроватную тумбу. – Все здесь, к вашим услугам. Вам с колбасой или сыром? Держите…
      ГГ отвинтил крышку трофейного немецкого термоса и разлил в бумажные стаканчики крепчайший кофе. Палату наполнил ароматный дух свежего зерна. Самым симпатичным местом, пожевать бутерброд и попить кофе, показалось окно, – Андрей вернулся туда, взгромоздился на подоконник, принялся сосредоточенно жевать бутерброд. За окном стояла заносимая снегом «копейка»: мятый бок, продолговатая впадина у двери, лысая резина…
      ГГ сделал Андрею подарок: две картонные, высотой с бутылку шампанского, фигурки, раскрашенные акварелью и карандашами. Мужчина и женщина с большим животом. Похвастался, что теперь в свободное время всерьез отдается этому увлечению. Даже жалеет, что не открыл раньше это старомодное занятие, многое, в общем, потерял. Андрей тут же заметил, что фигурки похожи на них с Катькой, даже прически те самые, а ГГ признался, что это они и есть. Вы, дескать, шубу-то откиньте… А под бумажной шубой тушью шла каллиграфическая надпись: «МАТВЕЙ». ГГ сказал, что жизнь такая же хрупкая, как эти куклы и попросил Андрея хранить их непременно. Банально, правда, сказал, но в самую точку. Кто же не знает, что она хрупкая? Человек, он, наоборот, забыть об этом хочет, не знать. Ну ее, эту хрупкость, на фиг.
      Потом ГГ выудил откуда-то из глубин тумбы газетный сверток и жестом фокусника явил из него малюсенький кактус в непропорционально большом горшке. На верхушке кактуса красовался бумажный клочок из ученической тетради в клетку с надписью «ПАПА». Обе «п» одного цвета, обе «а» – другого. Андрей понял, что это подарок из дома. Дом – дом – дому – дома – домом – доме. Воспоминания о доме… Воспоминания – это как снег, который идет с пустого, ясного неба: туча пролетела час назад, ее давно нет, а снег сыплет и сыплет. Почти плод фантазии, тень того, что было наяву и уже не явь. Правда: его семья, Катька, дом. И ложь: его семья, Катька, дом. Поди, разбери, что было, а что – нет.
      – Еще хотите? – предложил ГГ и протянул термос. – Пейте, пока есть…
      – Спасибо, больше не хочу, – отказался Андрей и повертел в руках термос.
      Термос когда-то принадлежал солдату. Солдат отвинчивал крышку, заглядывал внутрь, иногда прикладывался вот сюда губами. Или наливал содержимое термоса в эту крышку… Андрей вдруг вспомнил первый свой бой. И, как оказалось, последний. Тогда он вынес двух человек. Не густо: всего двух. Но это были две полноценные жизни. И потом мог бы побежать к дому, но зачем-то бросился к дереву. А из-за леска, с едва различимой на большом расстоянии пожарной каланчи, прилетела пуля. Вот такая маленькая – Андрей посмотрел на мизинец – даже меньше, а какая быстрая. Потом еще одна, но он уже не почувствовал. Малюсенькая пуля в несколько граммов… Вес умножаем на скорость, получаем убойную силу. При заданном весе, знай себе, увеличивай скорость…
      – Вы когда-нибудь испытывали боль? – спросил Андрей, по-детски елозя на подоконнике.
      – Никогда не испытывал, – признался ГГ. – А зачем?
      – Действительно, зачем, – кивнул Андрей и пожалел о своем вопросе.
      – И не причинял, – сообщил ГГ. – Думаю, это из одной оперы: причинять и испытывать.
      Андрей замолчал. Ему захотелось побыть одному и он попросил об этом ГГ. Тот легко согласился, вынул из тумбы сумку, бросил в нее термос, сверток с недоеденными бутербродами и вышел. Андрей опустился на кровать, забросил за голову руки, закрыл глаза. Через минуту он услышал шум отъезжающей машины. "Так бы и лежать целую вечность, – подумал Андрей, – и никуда не торопиться: камнем на берегу горной реки, когда все мимо тебя, морковкой, которую забыли убрать с поля подвыпившие огородники, или железнодорожной шпалой, неизвестно откуда вынесенной прибоем к необитаемому острову.

* * *

      Андрей пошевелил рукой, приоткрыл глаза. Мучила жажда, и во рту было так сухо, будто он не пил несколько дней. Андрей попросил пить, и находившаяся в палате медсестра, вместо того, чтобы принести воды, бросилась к врачу, сообщить, что пациент Воронин пришел в себя.
      И сразу же вокруг Андрея засуетился персонал, что-то зашелестело, его куда-то повезли на столе со скрипучими колесами. Потом кто-то сказал, что состояние Андрея стабильное и его можно будет перевести в палату, а пожилой женский голос над головой вздохнул и сказал, что если бы не возраст, все могло быть гораздо хуже, одним словом, хорошо, что молодой. Тридцать лет, как говорится, все еще «спереди». «Это как посмотреть», – подумал Андрей, ему и сейчас очень даже не сладко: несколько переломов, как шептались врачи, сотрясение мозга, и повреждение неких внутренних органов. Будучи хирургом, Андрей знал, что все это вещи непростые, замысловатые. А вы говорите…
      Андрей временами забывался коротким пустым сном, просыпался, едва понимая, что с ним происходит, разглядывал потолок, не в состоянии повернуть головы, силился что-то вспомнить, но возникали лишь обрывки неясных, казалось, лишенных смысла, событий.
      Вечером он открыл глаза и увидел Катьку. Катька пожаловалась, что просила разрешения принести Андрею бульон и манную кашу, даже готова была идти к главврачу, но предупредили, что нельзя, что нужно подождать и посмотреть, как разовьется динамика. Есть Андрею не хотелось, а вот пить – очень даже часто. Он слабым голосом попросил Катьку принести воды без газа, на что Катька возразила и предупредила, что Андрею можно лишь те жидкости, которые ему вводят врачи.
      Когда на следующий день Андрей, превозмогая боль, спросил Катьку насчет дочери, та сделал большие удивленные глаза и, отнеся вопрос на особое состояние Андрея, сказала, что с Матвеем все в полном порядке, что он готовится к встрече Нового года, ждет домой папу и уже два раза примерял костюм медвежонка. Чуть позже Андрей спросил, что теперь с ним будет, после всех этих убийств и Катька вообще не нашлась, что ответить. Марину Петровну, сотрудницу Андрея, Катька знала хорошо: высокомерная девица в черных непроницаемых очках и лакированных ботинках стиля «милитари», – у них с Андреем даже сценка была со стихами для домашнего театра, и соответствующая кукла-дылда тоже была. Что ей сделается, этой Марине, никто ее не убивал, раскатывает на своей – как она придумала и думает, что оригинально – «божьей коровке». Дурочка и есть. Кукла-дылда…
      – У нас много смешных кукол… – сказал Андрей, предприняв попытку улыбнуться, но у него получилось лишь обнажить зубы. – И город смешной…
      – Молчи, молчи, – тряхнула Катька челкой, – тебе сейчас нельзя много разговаривать, потом…
      Андрей закрыл глаза и вновь провалился куда-то за тридевять земель, а когда открыл, Катьки уже не было. Только теперь он обнаружил себя за столом: так устал к концу дня, что даже прикорнул над бумагами…
      Сложив несколько исписанных листов, Андрей бросил их в портфель и посмотрел на часы: пора идти. Он снял халат, повесил его на вешалку, огляделся. Ничего не забыл? В этот момент в кабинет постучались, и вошла Марина. Андрей передал ей нужные документы, Марина неуместно хохотнула и исчезла за дверью, оставляя после себя навязчивое облачко экзотических духов. Андрей запер кабинет, взглянул на табличку «А. Б. Воронин, дежурный хирург» и пошел по опустевшему коридору.
      – До завтра, Андрей Борисович, – сказала уборщица.
      – До завтра, Анна Леонидовна, – попрощался Андрей.
      На проходной он расписался за сданный ключ, пожал немолодому вахтеру руку и шагнул на улицу. А уже на тротуаре Андрея догнал Плужников.
      – Поздравляю, – протянул тот руку, – поцелуй от нас сына. – И спросил зачем-то, прекрасно зная: – Пять?
      – Пять, – сказал Андрей. – Как с куста…
      Андрей хотел было напомнить Плужникову, что они с Катькой ждут их в это воскресенье на торжество по случаю юбилея, но над ухом кто-то громко закричал, что мужчина не дышит и Андрей почувствовал, как с него срывают одеяло.
      – Что вы его тормошите?! – возмутилась Катька. – Все в порядке, он только что уснул.
      – У нас на панели лампочка зажглась, – сообщила девушка, – нужно посмотреть. – Она нагнулась куда-то за кровать и через секунду облегченно вздохнула. – Это вы ногой задели, вот этот шнур? Будьте осторожны, – попросила девушка.
      – Я ничего не трогала, – обиделась Катька. – У вас тут все едва дышит, старое все…
      – Не ваше дело, – оборвала Катьку девушка. – Старое-то оно старое, но работает ведь. Еще и детям вашим пригодится…
      – Типун вам на язык, – зашипела Катька, – думайте, когда говорите…
      Девушка благоразумно умолкла, ввернула в нужное место шнур и удалилась, тихонько притворив за собой дверь.
      – Дура, – тихо сказала Катька.

* * *

      Горе в одиночку никогда не приходит, если это настоящее горе, тащит за собой другое, не менее тяжелое. Вчера сына нашли, а сегодня и за ней «скорая» приехала. И кого она прогневала, кто скажет? А кого сын? А вместе они – кого? Жили, никому не мешали, не попрошайничали. И на тебе! Одиннадцать ножевых ранений они нанесли Ильюшеньке! Это не считая, что били и руками, и ногами. И никто не подошел, не помог. А ведь он людям хорошее нес, церковной утварью торговал. Кого обидел? «Скорая» могла опоздать шесть раз – тридцать минут ехала – а он умер за пять. Вся кровь вышла, все литры. Она бы ему свою дала, не жалко, но ведь не просили, а куда бежать – она не знала. Сегодня милиционеры пришли, сказали, что с сыном беда, а она едва слышит, перед глазами пятна черные и в голове бум-бум – стучит колокол. Ушли, а она уже встать не может. До телефона дотянулась, сказала, чтоб забирали, и упала возле кровати: заражение крови, отравление всего организма. Не ходит горе в одиночку, ой, не ходит.
      Пока везли, сказали, что уже поздно: в таком возрасте, мол. А ей ведь и жить-то уже неохота. Металась вся, Ильюшеньку своего звала, хотела сказать, что побежит за ним в любую даль, но только подбородком повела и затихла. Не было у нее никого, кроме сына, никто и не нужен был. Мужа прогнала, а с мужчинами не встречалась, сына растила, хотела, чтоб ему хорошо было, чтоб сильным был и с успехом. И успех вроде пошел: на работу устроился, а то все себя искал, машину вот взял, правда, пока лишь по доверенности, но все же. И девушка появилась у него, из хозяйственного магазина. С ребенком, только что, но ведь и свои начались бы. Многого не просили: покушать бы, да на себя что надеть, экономили на многом. Ведь за учебник дай, за портфель дай, за тетрадки и ручки – тоже. А в институт какие расходы? Поэтому не пошел. Из армии вернулся, опять все новое покупай. Пока работу ждал, с парнями связался, немного из дому стал таскать. После вроде как деньги появились. Иногда в карты играл – так, для души. Выигрывал бывало. Она радовалась, что без копейки не сидит. Пойдет к подруге, про сына рассказывает. А подруга завистью аж вся исходит, говорит, что она хочет, чтоб та ей зависть демонстрировала и дискомфорт ощущала. Разве ж она для этого про сына рассказывает? А с другой стороны? Ну и позавидуй ты, ничего с тобой не случится, только подстегнет тебя. Тебе же лучше.
      Бизнес себе завела. Котят топить. Не хитрый, но ведь и то ничего. Опять же, сыну всяко помощь. Вдруг женится? Или девушке купит чего – не дорогое пусть, но приятно. Он же первый и одобрил занятие новое ее, кое-кого из клиентов подослал, с приплодом, который девать некуда, которые. Нет ведь службы специальной, чтоб от приплода избавляли. Ты тут и не зевай, нишу занимай. И литературы специальной тоже нет, не пишут про такое. Где-то что-то услышит, где-то что-то сама поймет. Ведь они и кошек никогда не держали, как их в воду совать не догадывалась поначалу. В кастрюле попробовала, брезгливость нашла, в ванной – тоже не то. Придумала в банке их топить. Слепые такие, мерзкие. Полулысые и пуповина у некоторых торчит. Накроешь крышкой и можно делами своими заниматься, потом в газетку аккуратно сложишь, четыре там или пять, и – в мусоропровод.
      Третьего дня то ли магнитная буря была, то ли давление высокое атмосферное, то ли все вместе, – плохо ей было. Сына проводила на работу и за котят взялась, привезли только что. Руку просунула в банку, а обратно никак, распухла рука от бури магнитной или от давления высокого, не хочет из банки выниматься. Уже и котята затихли, на дне сгрудились, а рука синеет и еще больше пухнет. Позвонила Ильюше, а он, делать-то нечего, сказал, чтоб банку разбила. Так и сделала. Сделать-то сделала, но и руку порезала. Довольно глубоко порезала. Только не стала врача вызывать, морока с ними, одеколоном спрыснула и платочком повязала. К вечеру рука от пореза расползлась дальше некуда – как тыква незрелая стала – и температура в теле поднялась. А сегодня свалилась вот у кровати – сына убили, и сама в гроб – и соображать уже ничего не соображала. Может, оно и правильно, Ильюшеньку хоть догонит: жить-то ей без него зачем теперь? Привезли ее санитары в больницу и сразу в морг, в холодильник определили. Хорошо, что не в мусоропровод, в газетке спустили. Могли ведь. Только она б туда не пролезла, широкая больно.
      – Ну, это вы о них зря так, – возразил ГГ. – Вы же человек – не кошка. У них это не положено.
      – Пошутила я, что ж остается? – сказала она и прижала к груди злополучную руку.
      – Давайте я вас ремнем пристегну, – предложил ГГ. – Мало ли что…
      – А мы куда теперь? – насторожилась она.
      – К сыну вашему, – успокоил ГГ.
      Ну, слава Богу! Так она и думала. Ведь нашелся хороший человек: верь, и он непременно отыщется. Она всегда это говорила. И сыну – в первую очередь. Жди, и придет он, заработок, и благополучие впереди покажется, нужно лишь верить. Все ждут денег, но не у всех хватает терпения дождаться. Жди… Год, два, может, три. Деньги, ведь они тоже любят повыпендриваться. Жди…
      Мимо побежали заснеженные деревья, потом начался долгий, пологий спуск к реке, впереди показался мост. «Какой красивый, – подумала она, – современный. Хороший человек его строил, сразу видно. И цветочками украсил, о людях думал. Не все о людях думают, а этот думал». Если бы она умела молиться, она бы помолилась за него. А так, только подумала о нем по-хорошему, и то дело.

* * *

      «Мимо белого яблока луны, мимо красного яблока заката…» – пропела Катька, чтобы отвлечься от стремительно приближавшейся по встречной полосе машине. Не по себе делается, когда тебя слепят фары рыскающего на шоссе автомобиля, и когда не знаешь, что произойдет в следующее мгновенье. А по встречной – это ближней к тебе. Но не бежать, в самом деле, с остановки? Глупо это. Катька подставила лицо падающим под фонарем снежинкам. «Облака из неведомой страны…»
      Машину и остановку уже разделяли, наверное, пятьдесят метров. Сорок, тридцать… Катька шагнула назад. Двадцать, десять… Андрей тоже шагнул назад, но взвизгнули тормоза, и джип, обдавая замершие силуэты ледяной кашей, бросился на остановку. Андрей отлетел на тротуар и, свернувшись калачиком, замер за урной, а машина, протащив по земле неопрятного мужчину, замерла за остановкой. Все замерли. Через секунду водитель опомнился, дал задний ход, вернул машину на шоссе и, набирая скорость, скрылся из виду. И сейчас же Катька услышала свой крик, долгий, неправдоподобный. Она бросилась к Андрею, склонилась над ним, но что делать, она забыла – абсолютно вылетело из головы.
      – Нужно «скорую» вызвать, – напомнила какая-то женщина. – У вас телефон с собой?
      – Да-да, вот он, – отозвалась Катька, протягивая женщине трубку. – Наберите, пожалуйста. – Она опустилась возле Андрея на снег и до приезда «скорой» так и сидела тихонечко за урной.
      Кто-то сказал, что второй мужчина не дышит и что это Палыч, местный бездомный. Торчал на остановке, попрошайничал на ночь глядя. Кто-то сказал, что он здесь всегда попрошайничает, даже, вроде, у него кто-то есть, но кому он нужен. Кто-то – что у него давно «съехала крыша». А кто-то – что искусственное дыхание уже не поможет. Когда приехала милиция, оказалось, что у бездомного даже паспорт имеется: «Николай Павлович Селезнев, – зачитал старший лейтенант. – Дежнева тридцать два». Из тех, кто был в момент наезда на остановке, осталась меньшая часть, большинство, не дожидаясь приезда милиции и «скорой», уехало на подошедшем автобусе. Катька от горя не попросила у них ни телефона, ни адреса. «Проявили халатность, – заметил старший лейтенант и попросил Катьку прибыть вот по этому адресу. – Ясный проезд, знаете?» Катька сказала, что знает, что это конечная шестьдесят первого и шестьсот двадцать восьмого, и запомнила адрес. «Будем искать», – пообещал старший лейтенант и напомнил, что многое зависит от свидетельских показаний.