Не забыть этой первой ночи, когда все восставшие, объятые пламенным восторгом, сметали устои царского престола! Они не знали преград и не оглядывались назад. Толпы восставших с каждой минутой все ширились и росли. Квартал за кварталом переходил в их руки. Для них не было ночи. Они были на улицах, в борьбе. Стихийно вырастали штабы, лазареты, перевязочные пункты, скорая помощь, питательные пункты. Появились отряды красных сестер милосердия: это работницы и студентки под градом пуль поспешно подбирают убитых, раненых. Они кормят голодных, подносят патроны и сами идут в бой.
      Выборгская сторона целиком в руках восставших.
      Далеко за полночь, после освобождения Тучкова моста от жандармов, с поручениями от Выборгской стороны еду в Таврический: там, говорят, главный штаб, еду связаться, доставить донесения и получить указания. Но увы! В Таврическом полная неразбериха. К утру, уже выбившись из сил, мертвецки уснул на перевязочном пункте Выборгской стороны. Проснулся около 12 часов. Возле дома шла усиленная трескотня. Засевшие на чердаке полицейские и один священник отстреливались из пулемета и винтовки.
      Остаток дня ушел на борьбу с полицейскими засадами. Многие полицейские засели на колокольнях церквей и оттуда расстреливали восставших рабочих из пулеметов. Вечер и ночь были богаты разнообразными впечатлениями: во многих местах Петрограда красные огненные языки уничтожили документы полицейских участков и сыскных отделений. В Таврический ежеминутно тащили жандармов, полицейских, попов, сопротивлявшихся офицеров. Из уст в уста передавалась весть об аресте Протопопова и Штюрмера{9}.
      После суточного боя сдаются кадетский корпус и охрана Протопопова. На улицах горят костры, около них греются с винтовками в руках рабочие, женщины, солдаты и даже буржуйчики. Странно, все вдруг сроднились, взялись за оружие и пошли все вместе на ненавистную царскую власть. Только жандармы еще кое-где держатся, да Финляндский полк колеблется. Завтра пойдут и его вызывать на улицу.
      В эти дни и ночи Таврический дворец представлял и арестный дом, и сыскное отделение с допросами, и парламент-неразбериху, где формировалось правительство и министерство иностранных дел по переговорам с Николаем II, даже военное министерство, только без ставки и полевого штаба. Все что хотите, можно было здесь увидеть; особенно много было распорядителей, бегающих с деловито нахмуренными лицами, чем-то важно озабоченных; но порядка - никакого.
      На следующий день, в 11 часов, стали подходить к Таврическому полк за полком с красными знаменами, с криками "ура". Они дают клятву наскоро избранному правительству, даже не зная, кто избран и что это за правительство. Милюков и Родзянко{10} встречают солдат приветственными речами. Тут же идет торг: кого посадить на престол? На улицах толпятся люди, жестикулируют руками, горячо спорят между собой. Везде в среде спорщиков вы услышите одно и то же. Одни кричат: "Надо требовать на престол Михаила", другие хотят президентом Родзянко и передачу власти думе. Кое-где раздаются слабенькие голоса: "Власть передать Петроградскому Совету, а потом разберемся - кому".
      Тот, кто вздумал бы даже на третий день взять руководство в свои руки, сломал бы себе шею. Революцию творили все, и каждый ее понимал по-своему. Распространились слухи, будто флот движется на Петроград: споили матросов и теперь они идут на защиту царя. Говорили также, что к станции Бологое подошли войска генерала Иванова вместе с царем. Войска - георгиевские кавалеры. Революции угрожает опасность. К вечеру стали курсировать другие слухи: во флоте - восстание, на всех кораблях подняты красные знамена. В Кронштадте и на судах матросы избивают и расстреливают офицеров. В Гельсингфорс и Кронштадт посылаются делегаты от Петроградского Совета, чтобы приостановить резню офицеров. Войска генерала Иванова присоединились к восставшим и возвращаются на фронт. Царь отрекся от престола.
      Какая досада: поезда в Финляндию не идут, никак не проникнешь в Гельсингфорс! Хочется скорее попасть во флот, где и твоя работа вложена в подготовку восстания.
      На пятый день по улицам Петрограда непрерывно тянулись демонстрации с красными знаменами и пением революционных песен. Все были украшены красными бантами. На всех лицах - ликование. Только несколько странно: вместе с голодными рабочими, работницами и студентами с красными бантами идут упитанные, разжиревшие буржуи и тоже поют: "Долго в цепях нас держали, долго нас голод томил"... Бедные! Где же это они изголодались, истомились? Впрочем, некогда в этом разбираться...
      Вечером уезжаю в Гельсингфсрс. В этом же поезде едет делегация во главе со Скобелевым{11}. По дороге масса всевозможных рассказов, разговоров. Рассказывают, как Вирена{12} в Кронштадте выводили на Соборную площадь и ставили под винтовку. Стронский стоял под винтовкой с полной выкладкой; в Гельсингфорее, прямо к пристани, было прислано несколько распечатанных вагонов водки и спирта, но матросы пить не стали, а все уничтожили. Командир бригады, бывший командир броненосца "Император Павел I", стоя на коленях, просил отпустить его и обещал раздать все из буфета и выдавать на обед двойную порцию... Когда началось восстание и корабли уже были в руках матросов, новый командир броненосца "Император Павел I" капитан Дмитриев 5-й попросил вывести его на верхнюю палубу посмотреть, что творится на белом свете. Увидев везде красные огни, перекрестился и со слезами на глазах сказал: "Так и нужно". Торжественнее всего было избрание нового командующего флотом - адмирала Максимова.
      Как из рога изобилия, лились все новые и новые рассказы. Несмотря на сильную усталость, спать не хотелось. С трепетом высчитывали минуты, когда прибудем в Гельсингфорс, на месте больше увидишь и узнаешь.
      Поезд уменьшил ход. Реже застучали колеса. Свисток... Поезд остановился. Понеслись громовые раскаты "ура". Встречали петроградскую делегацию. От вокзала быстро помчалось несколько автомобилей по направлению к Сенатской площади. Митинг. Новый командующий дает присягу.
      3-е заседание Гельсингфорсского совета
      Весна крутом. Ликует природа, ликуют и сердца вчерашних рабов. Сегодня они властелины. Сегодня, собравшись в городском театре, они решают свою судьбу Здесь голос матроса равен голосу вчерашнего его властелина-офицера.
      Театр переполнен. Оживление царит во всех уголках. Спорят о многом, только не о партийных группировках. Этот "соблазн" еще не проник в толщу матросских и солдатских масс. Ярко и отчетливо бросается в глаза картина: в сторонке, плотно сомкнувшись, небольшие группы офицеров втихомолку что-то обсуждают; рядом - группа матросов, солдат и рабочих с радостными, задорными лицами доказывают друг другу, кто больше сделал для переворота и кто теперь должен стать у власти. В группу офицеров влезает матрос и сразу же переходит в наступление. Видно, как офицеры, слабо, уклончиво парируя матросу, постепенно отступают, расходятся.
      Продолжительный, громкий звонок. Взвивается занавес. Ярко освещенная сцена, убранная красными флагами, привлекает всеобщее внимание. Оркестр играет революционный гимн.
      Из глубины сцены несется приятный, звучный и властный голос председателя Совета.
      - Товарищи, объявляю третье заседание Гельсингфорсского Совета рабочих, матросских и солдатских депутатов открытым...
      Странно, почему же не добавляют: офицерских? Ведь здесь же присутствуют офицеры. Но это не просто выдумка председателя; это факт; революция с первого же дня наложила свою печать на жизнь и нравы: нет больше места для деления на солдат, матросов и офицеров; в Советах есть лишь представители армии, флота и рабочих.
      В театре - гробовая тишина. Ее прерывают громкие крики "ура", несмолкаемые аплодисменты. Все встают. Взоры всех обращены в одну сторону. По театру идет мощный человек с поседевшими волосами и радостной улыбкой на лице. Это любимец матросов, вновь избранный ими командующий Балтийским флотом - адмирал Максимов. Он смущенно раскланивается, но твердой, уверенной походкой приближается к сцене. Его появление на сцене вызывает новый взрыв аплодисментов и криков "ура". Наконец все смолкает. Председатель громко произносит: "Товарищи из президиума, прошу занять места".
      Матросы, солдаты и рабочие с просветленными, радостными лицами, чисто одетые, мягкими шагами подходят к большому столу, покрытому красным сукном.
      Председатель оглашает число жертв, погибших во время переворота в Гельсингфорее. Все встают и стройно, с проникающей в душу скорбью, поют: "Вы жертвою пали"... Оркестр играет похоронный марш.
      В ушах еще долго звучит последний аккорд.
      Председатель оглашает ряд телеграмм и сообщений о ходе революции. Опять аплодисменты и радостные крики "ура". Затем оглашается повестка дня. Повестка принята.
      Председатель заявляет:
      - Слово для приветствия предоставляется командующему Балтийским флотом товарищу Максимову.
      Странно: даже не добавляет "адмиралу". Кажется, что этого титула никогда не было.
      При сильном электрическом свете Максимов ярко выделяется на сцене. Без блестящих эполет и орденов, озаренный радостной улыбкой, он кажется величественным... Медленно, с явным душевным волнением и появившимися на глазах слезинками, он приветствует представителей народа, матросов, солдат и рабочих, он приносит благодарность за оказанное ему великое доверие, он клянется отдать на служение народу все свои силы и знания. Обращаясь к президиуму, он протягивает руку в сторону матроса-делегата и восклицает:
      - С вами, честными, стойкими и бесстрашными борцами, всегда я готов умереть за счастье народа!
      Буря аплодисментов и новые крики "ура".
      Максимов, весь преобразившийся, зараженный общим воодушевлением, дает волю всему тому, что у него накопилось в груди за эти первые дни революции. Без лести, но и без страха, он все это произносит. На его лице нет хитрости, нет подхалимства. Но он не учел другого: его искренность, его откровенность не понравились многим присутствовавшим здесь офицерам. В них еще крепко жил волк, облеченный в овечью шкуру. Этого они ему не простили. Не простили не только при Временном правительстве, но даже и при Советской власти...
      Заседание продолжается. Обсуждается резолюция. Бурные дебаты и споры по различным вопросам и предложениям отчетливо делят делегатов на две группы: одна во главе с командиром броненосца "Андрей Первозванный" Ладыженским, численно слабая, но интеллектуально более сильная, вносит ловко составленные хитроумные поправки - это группа офицеров и примыкающих к ним; другая, многочисленная, внутренне спаянная, исходящая из разных запросов, но преследующая одни и те же цели, - это матросы, солдаты и рабочие. Деление это обрисовалось еще более отчетливо, когда стали голосовать вопрос о доверии и поддержке нового правительства. Вторая группа целиком стояла за недоверие правительству, предъявляя в то же время ряд практических требований и намечая мероприятия, которые должно выполнить правительство.
      Резолюции со всевозможными поправками и дополнениями наконец приняты. Заседание закрывается. Поют "Марсельезу".
      Театр медленно пустеет. Споры переносятся на улицу. Каждый доказывает свое, каждый думает и ищет путей. На этом заседании уже четко выделилась маленькая группа матросов, которая голосовала против всех резолюций. Это была ячейка большевиков и им сочувствующих. Но она еще не успела выявиться и выйти наружу. В сущности, большинство матросов примыкало к этой группе по своим требованиям и запросам, но в решениях не хватало спайки. Начало деления на партийные группировки положено было уже на этом заседании Совета.
      Первые дни Временного правительства
      Приказы, циркуляры, воззвания, юзограммы{13}, резолюции не только от Временного правительства и Петроградского Совета, но и от различных фронтов, армий, городов и земских управ, заводов, кораблей сыплются, как из рога изобилия. Кажется, все спешат доказать, что они именно нашли верный путь, по которому надо направить революцию и спасти "свободную" Россию... Вот юзограмма командующему Балтийским флотом от председателя Государственной думы от 4 марта 1917 года. "Граждане Великой России! Верные сыны русского народа! В тяжелый час, когда родина наша на краю гибели, благодаря предательским действиям старой правительственной власти, народное представительство - Государственная дума, которая возглавила обновленный государственный строй Свободной России, упразднив старые порядки, призывает вас вернуться на свои суда, забыть старые счеты и обиды, дружно и стойко встать на защиту истекающей кровью родины. Не дайте отчизне позорно погибнуть, спасайте вашим примером народную честь и славу (проливайте кровь за Дарданеллы. - П. Д.), вернитесь к спокойствию иначе немцы возьмут нас голыми руками.
      Председатель Государственной думы Родзянко".
      Кто, прочитав эту юзограмму, может усомниться в преданности "свободной" России г. Родзянко - этого махрового буржуа, который только вчера еще вел торг, кого посадить на престол в этой "свободной" России, установив конституционный образ правления. А разве сегодня, после того как восставший народ не дал господам Родзянко и Милюковым сторговаться с конституционной монархией, буржуа стал иным? - Нет! Тот же. Он думает одно, но говорит другое в целях подкупа, лжи и обмана восставших рабочих и крестьян. Он взывает для того, чтобы революционный энтузиазм рабочих и крестьян утопить в потоках крови.
      А чем отличается приказ морского министра при Временном правительстве от приказа при царизме? Его все так же страшит восстание черни, но это восстание он называет теперь не крамолой и бунтом, а новым термином - "смутой". Он призывает матросов подчиниться власти офицеров, бежавших в первые дни февральской революции.
      Вот этот приказ: "Приказ No 1.
      Предлагаю объявить от моего имени командам, что соединенными усилиями Государственной думы, офицеров, воинских команд и народа порядок в России повсеместно восстанавливается. Только в сохранении полнейшего порядка создавшаяся правительственная власть - залог окончательной победы нашей родины. Без него победа немыслима, и вместо того, чтобы сломить врага, Россия сама может оказаться на краю гибели. Повинуйтесь своим начальникам, так же как и вы признавшим произведенный народом переворот, и победа за нами.
      Да положат эти великие дни начало счастливой жизни Новой Свободной России. Помните, что каждый лишний день смуты отдаляет нас от желанного дня победы, которая обеспечит в стране возможность мирного, счастливого и свободного труда, устроенного на благо России.
      Морской министр Григорович.
      Петроград, 4 марта 1917 г."
      А разве не "достойный" ответ от имени народа и моряков Черноморского флота, которые еще в 1905 году на своих знаменах начертали: "Долой царизм и всю офицерскую клику", послал морскому министру тогдашний начальник Черноморского флота? "Телеграмма командующего флотом Черного моря.
      Морскому министру
      6 марта 1917 года
      No 48254.
      Черноморский флот просит Вас принять выражения глубокого к Вам уважения в твердом решении его приложить все силы для доведения войны до победного конца.
      Адмирал Колчак"
      Кто не вспомнит теперь эту громкую фамилию адмирала Колчака - палача и предателя революции?..
      Но не лучшими воззваниями и передовицами пестрели и пришедшие из Питера газеты. Для матроса одно в них было непонятно: все революцию восхваляют и тут же друг друга ругают. Где правда, где ложь - трудно разобраться. Не прошло еще и месяца, а уже все заговорили на различных языках, и каждый по-своему расценивает революцию. Матрос одно твердит: "Долой войну! Даешь землю, фабрики!" Его лозунг весьма прост, короток и верен. Но беда одна: что ни собрание или митинг - предлиннейшая резолюция. А разве за месяц научишься составлять такие резолюции, да тут же на месте, в несколько минут? Не то что теперь - на ходу составишь, особенно по текущему моменту. Иногда матрос голоснет за резолюцию, думает, что все так же понимают и того же требуют, что и он, а смотришь - не то: вместо недоверия вышло доверие Временному правительству, а то еще хуже - война до победного конца. Причина: резолюцию составляли другие, кто революцию понимает так, как ее оценили господа родзянки и колчаки. Но где нет ошибок? "Лес рубят - щепки летят". Беда не в этом матросы с господами Милюковыми не пойдут - беда другая, насущная: не было своего матросского печатного органа - большевистской газеты, а без нее со всеми не намитингуешь.
      - Марусев, Ховрин, пора издавать свою газету.
      А те сразу:
      - Ну, что же? Надо начинать работать. Меньшевики уже выпускают свою. Организуют и партию. Везде вывесили объявления и приглашают всех записываться в их партию. Условия у них что ни на есть простые - только деньги вноси. И эсеры не отстают от них. Офицерство в эти партии так и прет. Имеют свою уже типографию и во главе печатного дела поставили Расторгуева, агитатор неплохой. Как же быть?
      - Хотя нас мало, средств нет, указаний нет, но начинать работать надо.
      Шагаем на транспорт "Ща". Немного помолчав, Марусев (с линкора "Республика") предлагает:
      - Пока пришлют нам кого-нибудь из Петрограда, нужно взять дело в свои руки. На "Республике" сделаем сбор средств, Светличного (матрос с "Республики") отправим в Петроград, чтобы скорее кого-либо прислали, а пока на "Ща" откроем маленькую типографию. Будем работать на ротаторе. Редактора найдем. В первую очередь, выпустим воззвание и на кораблях приступим к организации ячеек.
      Через два дня вышел первый коротенький бюллетень. Печатное дело двигалось туго.
      Только через неделю захватили в Гельсингфорсе соответствующее помещение вместе с типографией и, охваченные радостью, ожидали редактора из Питера. Наконец от ПК прибыл редактор Жемчужин. С его приездом нам казалось, что мы в десяток раз стали сильнее, что мы, наконец, станем на ноги, дадим кораблям вместо эсеровской стряпни свою газету. Уже вечером в типографии кипела работа. Линкоры "Республика" и "Петропавловск" щедро помогали. Утром вышла своя газета "Волна", маленького формата, не богатая статьями, но зато отражавшая существеннейшие требования матросов.
      Газета нашла широкий отклик в матросской массе. Она крепла с каждым днем. Не было того моряка в Гельсингфорсе, который бы не знал и не читал нашей "Волны". "Волна" действительно всколыхнула матросскую стихию, все выше поднимала грозный революционный прибой.
      Наши ряды быстро росли и увеличивались не только по числу читателей газеты, но и по числу партийных руководителей: прибыли Владимиров, Старк и несколько позднее - Антонов-Овсеенко. Антонов-Овсеенко быстро овладел матросской массой и стал ее любимцем. Наша ячейка росла с каждым днем, завоевывая не только массы, но и влияние в Гельсингфорсском Совете. Признание и доверие к нашей партии крепло, росло, расшатывая устои Временного правительства и доверие к нему.
      В апреле группировки в Совете резко обозначились; стали отчетливо проявляться разница во взглядах на революцию и интересы отдельных групп. К меньшевикам примыкали, записывались в их партию почти исключительно офицеры, писаря, баталеры. До поры до времени они в Совете являлись сильнейшей группой, но нас это не огорчало. Свою работу мы направили непосредственно на корабли, в матросскую гущу... Там мы постепенно отвоевывали себе первое место. Уже к концу апреля многие корабли" как-то: "Республика", "Петропавловск", "Севастополь", "Андрей Первозванный", "Аврора", "Россия", а также Свеаборгская рота связи, почти целиком стояли на нашей платформе. На этих кораблях начали выносить резолюции недоверия своим представителям в Совете и требовали переизбрания последнего. Параллельно с нами усиленно боролось за свои взгляды и нарождавшееся левое крыло эсеров; однако левые еще не порывали связи с правым течением своей партии. Меньшевики же, ослепленные своим пребыванием у власти, не замечали, что вокруг них постепенно увеличивалась пустота. Они теряли массу. По существу же среди меньшевиков было мало таких, кто хорошо знал бы психологию матроса, тонко понимал бы его чувства, умел бы считаться с ним, учесть его настойчивость и упорство в требованиях. Между тем именно знание этих свойств матросов, а не формальная численность членов той или иной партии имело решающее значение. Матрос - это вечно бунтарская душа, рвавшаяся к свободе; он не мог через неделю после революции примириться с "тихой пристанью". Его мятежная душа рвалась вперед, она чего-то искала, она толкала его к действию, к активности. Между тем матрос видел несоответствие между делами и словами меньшевиков и эсеров и терял доверие к этим "вождям" февральской революции. Это прекрасно знала и учитывала наша маленькая группа, вышедшая из тех же матросов, и потому-то матросам удалось постепенно захватить власть в свои руки. Считается, что Временное правительство потеряло свое влияние и свою власть над Балтийским флотом только в конце сентября 1917 года; это неверно. Власть Временного правительства над Балтфлотом фактически была потеряна еще в апреле. Флот жил своей собственной жизнью, шел своей дорогой, независимо от политики правительства, а если и были колебания, то.этим нисколько не опровергается тот факт, что влияние над флотом Временное правительство утратило еще весной 1917 г.
      Поездка делегации на сухопутный фронт
      Нарушенная революцией связь центра с отдельными городами России, армиями и фронтами постепенно восстанавливалась. Однако все еще отсутствовала живая связь между революционным флотом и солдатами на фронте. Известия, печатаемые в газетах, не давали истинной картины того, что творится на фронте. В течение первого месяца революции упорно ходили слухи о готовившемся новом перевороте и насаждении царизма с помощью армии. Это волновало матросов. Они не доверяли правительственным газетным сообщениям, поскольку не доверяли и самому правительству. Надо было воочию убедиться, каково настроение армии.
      На одном из заседаний Гельсингфорсского Совета в конце марта решено было послать делегации в Черноморский флот и на Кавказский фронт, на фронты Северный и Юго-Западный. В числе делегатов пришлось и мне выехать на Юго-Западный фронт. Сборы были недолгие: получили немного литературы, инструкции от Совета - ив дорогу. Обещали еще в Петрограде кое-чем нас снабдить. Но, протолкавшись в Петрограде три дня по различным секциям, мы ничего не добились; правда, нас расспросили: что будете говорить на фронте? Проэкзаменовали и с этим отправили дальше.
      С большим трудом втиснулись мы в поезд, идущий на Киев. По дороге спать не пришлось; в каждое купе набивалось до 40 человек, и хотя окна вагона были выбиты и сильно продувало, все же дышать было нечем.
      Добрались до Киева. В Киеве явились в Раду и, получив разрешение посетить воинские части, отправились выполнять свою миссию.
      Во многих частях солдаты весьма туманно представляли себе, что такое революция. Здесь все оставалось еще по-прежнему - многих уголков России революция тогда еще не коснулась. Посетив части, побеседовав, раздав литературу, мы поехали дальше. На пятый день пасхи мы очутились в ставке генерала Брусилова. Генерал нас принял, поговорил и поручил проэкзаменовать нас какому-то полковнику. На фронт пускали нас неохотно. Говорили: "Если будете агитировать за наступление, то пропустим, а если нет, то благоволите вернуться". На экзамене наша делегация отвечала уклончиво, поручив за всех "изворачиваться" одному из бывших с нами армейских офицеров. Наконец пропустили.
      Едем в Заамурские полки. Грязь непролазная. Лошади еле тащат. На ночь останавливаемся в одном из городков, где расположены санчасть дивизии и тыловые учреждения.
      Спрашиваем:
      - Есть ли у вас комитет?
      - Есть.
      Офицер ведет к председателю. Председатель - полковник. По нашей просьбе устраивают собрание. На собрании одни офицеры и сестры милосердия. Говорим, митингуем. На лицах слушателей иронические улыбки. Обступили нашего бедного офицера без погон и допрашивают:
      - Неужели у вас без погон? Нет, себя разжаловать мы не дадим!
      Кончилось собрание. Спрашиваем:
      - Нельзя ли где-нибудь закусить? Отнекиваются, отказываются. Видно, не по нутру пришлись мы им. Не свои.
      Ночью приходят к нам несколько раненых солдат:
      - Товарищи! Вы, говорят, приехали из Петрограда и от флота. Помогите нам: мы сидим в лазарете впроголодь, врачи и сестры по нескольку дней даже в палаты не заходят. Помещение холодное. Лекарств не дают. К кому ни обращались, никто палец о палец не ударяет. Мы голодаем, а в офицерском собрании офицеры вместе с сестрами пьянствуют. Кутежи каждую ночь устраивают.
      - А вы обращались к председателю комитета?
      - Обращались, но все одно и то же.
      - Хорошо. Все, что можем, сделаем.
      Спешим в офицерское собрание; там - пьяная компания. Слышим тост за "его императорское величество". Пошли искать председателя комитета.
      - Как же так? Революция, а у вас тут царь за столом в бокале?
      Сконфузился на минуту полковник, приказал разойтись по домам.
      Написали об этом Брусилову. О последствиях не знаю.
      Утром поехали дальше. Приезжаем в полк на позиции. Встречают более приветливо, но опять "экзаменуют".
      Подсаживается командир, рассказывает, что полк отказывается идти в наступление, - нужно уговорить его. Требует смены. Пошли в полк. Недалеко от окопов устроили митинг. В полку заявили: полк не отказывается наступать, но требует, чтобы правительство приняло немедленные меры к прекращению войны, к демобилизации старших возрастов и к проведению ряда практических, выставленных солдатами, мероприятий. Полк требует смены, потому что на позициях простоял уже два месяца, в резерве же имеются полки их же бригады.
      Не успели закончить митинга, как над головами появились три немецких аэроплана. С них начали бросать бомбы, которые рвались на расстоянии сотни шагов от митинга. Делегация была поражена тем спокойствием, с которым встретила аэропланы солдатская масса. Никто не двинулся с места. По команде выделилась рота и открыла стрельбу по аэропланам. Несколько залпов и одиночных выстрелов... Общее ликование: аэроплан подбит, упал в нашем расположении.
      Митинг закончен. Объезжаем еще несколько полков, картина всюду та же.
      - Обороняться будем, воевать не хотим. Пусть правительство заключает мир или по крайней мере добивается мира. Если немцы откажутся, тогда силой оружия заставим их подписать мирные условия. Таков был голос фронта. С этими вестями мы возвращаемся во флот. ..Близится полдень. Финский залив, только что освободившийся от льдов, серебрится в солнечных лучах. Ничто не нарушает величественного спокойствия его вод. В Гельсингфорсской гавани, греясь на солнце, будто в дреме, стоят гиганты-корабли. Только тонкие светлые струйки дыма, ползущие высоко вверх, да мерно шагающие часовые и отдельные люди, изредка пробегающие по верхней палубе, напоминают о том, что жизнь на кораблях не замерла. На мачтах горделиво развеваются красные стяги. Спокойствие изредка нарушается резкой сиреной снующих по гавани паровых катеров. Весеннее солнце согрело и успокоило всех. Все кажутся довольными, счастливыми. Все занялись мирным, полезным трудом.
      Глядя на эту картину, нельзя и подумать, что где-то еще продолжает потоками литься человеческая кровь, продолжают грохотать орудия, трещать пулеметы. Война кажется варварством. Так хочется жить, дышать весенним воздухом, наслаждаться природой, заниматься мирным, свободным трудом.
      Разве революция не дала права заявить: довольно человеческой крови, довольно приносить богу войны десятки, сотни тысяч невинных жертв? Но так могут думать лишь те, кто не заинтересован в войне, кто не зажигал этого кровавого пожара, кто не обрекал мир на голод, холод, нищету, кто не высылал по нивам, деревням и городам четырех "богатырей": разруху, болезни, пожар и смерть.
      Разве Милюков и Гучков хотят прекращения бойни?- Нет! Им нужны Дарданеллы, выход в Средиземное море, новые рынки. Они не слышат голоса тружеников-бедняков. Этот голос им чужд. За обладание новыми морями они готовы проливать еще и еще моря человеческой крови. За новые рынки они готовы заплатить тысячами трупов...
      Холодеет на душе от этой мысли, а солнце все выше и выше поднимается к облакам, все ярче светит, все сильнее греет.
      Полдень. На кораблях заиграли горнисты. Играют отбой - окончить работы; через десять минут играют на обед. Через час к трапам кораблей один за другим подходят катера и гребные суда. На верхних палубах команды выстраиваются во фронт, а через несколько минут катера с гребными судами причаливают к пристани; они полны моряков с множеством флагов. Быстро выстраиваются на пристани в стройные колонны, и одна за другой колонны моряков со знаменами в руках движутся на Сенатскую площадь. На знаменах надписи: "Долой десять министров-капиталистов, да здравствует социальная революция!" Многие команды идут с оружием в руках. Что это? Новая революция? Опять недоверие правительству?
      Да, это недоверие правительству Гучкова и Милюкова. Они не могут выполнить требований народа, они отказались следовать его воле. Вооруженной демонстрацией матросы, солдаты и рабочие выражают свои требования: немедленно убрать министров-капиталистов. В лице их матросы и солдаты видят своих заклятых врагов, продолжающих вести царскую политику.
      Гудит Сенатская площадь. Десятки тысяч матросов, солдат и рабочих требуют немедленной смены правительства. На минуту все смолкают. На высокой лестнице паперти собора один за другим выступают ораторы. Голос их тонет среди моря голов, не долетая до середины собравшихся. Меньшевикам совсем не дают говорить. При появлении их на трибуне слышится густой рев: "Долой!". Но вот на трибуну выходит новый оратор, среднего роста, с длинными, в беспорядке лежащими волосами, с выразительными, но опущенными вниз глазами; это товарищ Антонов-Овсеенко. Все смолкают. Его сильный и звучный голос не гармонирует с фигурой. Он говорит медленно, с расстановкой. Его слушают при гробовой тишине. Антонов-Овсеенко подводит итог революционному пути, пройденному за эти два месяца, и предлагает немедленно потребовать удаления из правительства министров-капиталистов; он развивает последовательно все очередные лозунги. Он сходит с трибуны, но крики "ура" еще долго громовым раскатом выражают сочувствие многотысячного митинга.