- Вы, сволочи, вздумали делать бунт против царя. Прикажу всех расстрелять, сгноить в тюрьмах, на каторге! Я не остановлюсь ни перед чем, хотя бы мне пришлось взорвать весь флот!
      Арестованные под усиленным конвоем были отправлены в жандармское управление. В эту же ночь аресты были произведены почти на всех кораблях, и только командир крейсера "Громобой" Максимов отказался пропустить на корабль жандармов, ответив, что у него нет бунтарей и он за свою команду ручается.
      Лучшие товарищи были вырваны из нашей семьи. На кораблях повеяло сырым, могильным смрадом. Все притихло. Забились по кубрикам, по трюмам, в кочегарках. Только те, которые принимали активное участие в подготовке восстания и не были арестованы, не теряли надежды и верили, что рано или поздно им удастся сорвать оковы рабства.
      Втихомолку; забившись в кочегарку, мы повторяли:
      - Эти аресты для нас - хороший урок. Мы будем более осторожны, более опытны. Научимся, как нужно скрывать подготовку восстания от шпиков.
      На кораблях царил неудержимый произвол. Шпики шныряли во всякое время и по всем уголкам корабля. Потянулись суровые дни царской службы. Свободного времени у команды не было: ей не давали одуматься и оценить то, что произошло в ночь на 22 июля. Начальство заставляло выполнять самые нелепые работы: ежедневно чистить деревянную палубу стеклом, чистить "медяшку" во время дождя, привязав шлюпку, заставляло часами грести на месте. Карцер и сидение на хлебе и воде стали частым явлением. Команды кораблей изнемогали под уродливой тяжестью службы. Многие предпочитали попасть в тюрьму, только бы не оставаться на корабле.
      Кошмарная жизнь матросов еще более ухудшалась скверной пищей. Суп с крупой и протухшее мясо с червями, которое среди матросов называли "606", - были обычным явлением. Жаловаться на плохую пищу не смели. На всякую жалобу был один ответ: "Бунтовать вздумали!" Пробовали показывать врачу суп с червями тот с иронической улыбкой отвечал:
      - Что ж, черви разве не мясо? Чем больше червей, тем лучше должен быть суп.
      Летнюю кампанию весь минный отряд простоял в Биорках. 14 сентября вернулись в злосчастный для матросов Кронштадт. Здесь царил настоящий террор "опричника" - адмирала Вирена. Этот самодур, по заслугам первый уничтоженный в дни февральской революции, наглейшим образом издевался не только над матросами, но и над рабочими Кронштадта.
      Матросам не было житья: останавливая на улице, при публике, Вирен заставлял расстегивать штаны и осматривал, имеются ли на них казенное клеймо и надпись.
      В городе каждый матрос все время оглядывался, чтобы не прозевать Вирена и вовремя стать во фронт. Среди матросов ходила поговорка: "В город идешь, становись сперва во фронт виреновой кобыле, его жене и Вирену, а вслед за ними - веренице жандармов-офицеров".
      Не изгладятся из памяти моряков того времени дни кронштадтской стоянки, рыжая кобыла Вирена, на которой он всегда ездил, и сам Вирен, канувший в вечность вместе с насквозь прогнившим царским самодержавием.
      Флотское подполье
      В морозное декабрьское утро с радостью в сердце покидали мы Кронштадт. Быстро шагая по льду вслед за подводой с чемоданами, наперебой друг перед другом старались нарисовать картину нового места службы на боевых судах в Гельсингфорсе. Как хорошо было бы никогда больше не вернуться в виреновский Кронштадт! Но, увы, этого не миновать...
      С ораниенбаумского берега на прощанье еще раз взглянули на чуть видневшийся в туманной дали остров Котлин. Невольно роились мысли: многие тысячи молодых моряков пройдут еще виреновскую школу, многие тысячи будут в душе проклинать этого деспота-варвара и многие из них явятся невольными посетителями Кронштадтской пересыльной тюрьмы с ее привратником Вандяевым.
      Третий звонок. Поезд медленно отходит от дебаркадера Финляндского вокзала, унося нас вдаль от Кронштадта и Ораниенбаума. Как-то не верится, что еще вчера покинули мы Кронштадт, а через полтора часа будем мчаться по полузаграничной Финляндии. А вот и Белый Остров. Резко меняется жизнь, люди, природа. Быстро мелькают маленькие станции с трудно выговариваемыми названиями. В вагоне, где уселось десятка два матросов, задорный смех, беспрерывные разговоры. Как будто все преобразились, стали другими. Суровые, угрюмые лица, на которых лег уже отпечаток морской службы, просветлели. Здесь мы предоставлены самим себе. Здесь нет боцмана, помахивающего цепочкой от дудки, некому играть на молитву и по команде "шапки долой" затягивать "Отче наш". Над люком не увидишь голову вахтенного и не услышишь пронзительной дудки и окрика:
      - Вставай, довольно валяться, выноси койки наверх!
      Только далеко за полночь смолкли последние голоса, и в вагоне настала тишина. Убаюканные собственными благими надеждами, спали крепким сном матросы, не думая о том, что завтра вечером опять будешь зорким оком оглядываться кругом, искать место, где повесить койку, и на утро услышишь все тот же сигнал и будешь тянуть лямку по тому же расписанию дня. Разве только новая обстановка, новые окружающие люди, новый корабль сгладят на время то, что пережито в Кронштадте.
      А разве "Император Павел I" лучше Кронштадта?.. Ведь это с него в ночь на 22 июля фон Эссен, угрожая расстрелом, отправлял моряков по тюрьмам и на каторгу.
      Среди моряков броненосец "Император Павел I" иначе и не называли, как плавучей морской тюрьмой.
      Он выделялся среди всех кораблей жестоким режимом, суровой дисциплиной. Его кочегарки и трюмы напоминали удушливую, затхлую могилу, где изредка, шепотом, озираясь кругом, говорили о всех пережитых днях в втихомолку мечтали о новом свете.
      Рано утром в вагоне началась суета. Укладывали чемоданы, чистили сапоги. Старые матросы (старым моряком считался тот, кто прослужил не меньше трех лет), разбуженные ранней суетой, продирая глаза, ругались:
      - Чертовы новобранцы... Всю ночь болтали и теперь покою не дают.
      В заключение они свое недовольство закрепляли густым "морским" матом.
      Через несколько минут - Гельсингфорс. У старых моряков молодежь узнает, как попасть на корабль, и еще до остановки поезда все толпятся у выхода.
      Шагая по улице к морской пристани, оглядываешься кругом и невольно сравниваешь величие и красоту этого города с грязным, закопченным Кронштадтом. А вот и Эспланадная. "Это - одна из лучших улиц Гельсинг-форса", - объясняют "старики". Широкая, ровная, но шумная, с нескончаемой вереницей магазинов, она ведет к морской пристани.
      Еще издали, среди синевы небесной лазури, виден лес мачт. Невольно хочется поскорее попасть на корабль.
      Почему? - Ответа нет. Это непроизвольное желание обрывает замечание рядом идущего "старика", указывающего на "Павла I".
      - А вот это - наша каталажка, не лучше кронштадтской.
      Как сонные богатыри, во льдах стояли корабли. На большом пространстве ледяного покрова, загроможденного сотней кораблей, не было той жизни, которая только что промелькнула на Эспланадной.
      "Император Павел I", безжизненный, серый, возвышаясь над ледяным полем, казался невероятно суровым гигантом. Как-то жутко становилось, приближаясь к нему. В сотнях шагов от корабля со всех сторон неслись звуки горнов. Играли на обед.
      На палубе с ехидной улыбкой, пронизывающе впиваясь взглядом в лица, встретил нас вахтенный лейтенант Ланге. Только потом, когда не только издали и не только из разговоров о "Павле", а когда изучили все его уголки, узнали, что такое лейтенант Ланге, капитан 1 ранга Небольсин - командир корабля, лейтенанты Дитерихс, Попов и целая свора матросов-шпиков: Купцов, Шмелев, писарь Жилин, кондуктор Огневский, Стариченко и др. Февральская революция никого из них не пощадила. Они первые расплатились за произвол и издевательства.
      Угасли благие надежды. На мгновенье блеснувшая радость исчезла. Везде хорошо - где нас нет. Разница только в том, что в минном отряде мы учились, а здесь несли вахту и стояли в карауле. В промежутках же, то мотор от вентилятора исправляешь, то выключатели чинишь или новую проводку ладишь. Без работы не бываешь. Развлекаться некогда и нечем. От поры до времени по указке командира "святому" делу поучали: читали лекции по истории по учебнику Рождественского, рассказывая родословную царей, а иногда и поп "святыми" мучениками угощал да о похождениях Иисуса Христа рассказывал. Только в кубрике, завалившись в койку, слушаешь воспоминания очевидцев и участников знаменитого 22 июля. После арестов командир корабля Небольсин, вовремя не предусмотревший готовившийся бунт, построил команду во фронт и, весь съежившись, с остервенением кричал:
      - Всех выловлю, уничтожу подлецов-бунтарей, искореню всех мерзавцев, негодяев, очищу судно от этой черни! Линейный корабль "Император Павел I" не может опозорить своего имени и будет служить примером и образцом не только для всего Балтийского флота, но и для всей России!
      Он действительно не ошибся: линейный корабль "Император Павел I" в 1917 году восстал первый, первый уничтожил всех негодяев и был первым в авангарде всего флота в июльские дни и в дни Великого Октября.
      Несмотря на все угрозы, свирепость и широко раскинутую сеть шпионажа, "Павел I" ни на один день не перестал быть очагом и школой мятежников-бунтарей, хотя Небольсин, окруженный сыщиками из матросов и офицеров, следил за каждым шагом команды. Заподозренных выуживал и сплавлял с корабля. Этот жалкий трус частенько ночью спускался в трюмы, в кубрики и кочегарки, ища заговорщиков, а проходя по жилым палубам, ощупывал койки - все ли спят, нет ли пустой, не ускользнул ли от его взора какой-либо крамольник.
      Прошло шесть - семь месяцев после июльских арестов 1912 года; жизнь на корабле как будто начала входить в свою обычную колею, а одновременно, в отдельных скрытых уголках корабля, свивались новые гнезда мятежа, незаметные для Небольсина и его верных слуг. Боевой вопрос: что будет с арестованными, как оказать им помощь? Ответ напрашивался один: ко дню суда_ подготовить новое восстание, развить шире работу, объединить весь флот и новым восстанием вырвать из рук палачей старых боевых товарищей. Но это был лишь мятежный стон, вырывавшийся из груди небольших групп, голос которых тонул среди массы команды, а тем более среди всего флота. Однако духом не падали. Медленно, но верно шагали вперед: к началу летней кампании через Сладкова{3} установили крепкую и надежную связь с ПК{4}. Зашевелилась работа и на других кораблях. Надежды воскресали.
      К концу зимней стоянки разнеслись слухи, более чем достоверные, подтвержденные "баковым вестником"{5}, что эскадра линейных кораблей и крейсеров уйдет в заграничное плавание.
      Радостная весть охватила всех. Царило праздничное настроение. Хотелось побывать за границей. Но одновременно тревожил другой вопрос: уйдут за границу корабли?
      Двух мнений быть не могло: корабли уйдут раньше, чем начнется суд над арестованными. Как быть?
      Суд намечался на лето 1913 года. ПК обещал оказать поддержку, но надеяться на открытое восстание петроградских рабочих было трудно. Нужно было организовать свои силы. О поддержке со стороны армии мы не мечтали: она целиком еще была под гипнозом царского произвола.
      Организационная работа на сей раз велась с величайшей осторожностью и продуманной конспирацией: списков членов подпольной организации не велось, дабы не повторить 1912 года. Была введена система пятерок.
      При такой системе, даже при провале, питали уверенность сохранить организацию на кораблях. В момент восстания было постановлено уничтожить весь офицерский и кондукторский состав, памятуя пример "Потемкина". Более подготовленными к восстанию считались следующие корабли: "Император Павел I", "Андрей Первозванный", "Россия", "Громобой", "Богатырь", "Рюрик", "Баян", "Паллада", "Адмирал Макаров", учебно-минный отряд, некоторые из миноносцев и учебный отряд подводного плавания. Этих сил было достаточно, чтобы подчинить весь остальной флот. Каждый из этих кораблей имел в своих недрах активные ячейки, и нам казалось, что в момент восстания все команды кораблей будут с нами. В этом мы не сомневались. Однако наша работа не могла шириться. Собраний устраивать было негде да и невозможно. В течение всей зимы было проведено два собрания с представителями от каждого актива. На кораблях это было немыслимо. Везде и всюду шныряли шпики. Но разве для массы матросов нужна была принадлежность к той или иной партии? - Нет. Сама подневольная жизнь воспитывала из них бунтарей, жаждущих свободы. И на сей раз в недрах царского флота подготовлялась вооруженная сила для свержения царизма.
      Перед походом
      Кто из моряков вел исправно дневник? Кто сумел за пять лет записать все походы, стрельбы, шлюпочные учения, погрузку угля, стирку белья, после которой корабль с мощными машинами, кочегарками, двенадцатидюймовыми пушками напоминал старинное многопарусное судно? Трудно теперь вспомнить, когда и за что сидел в карцере или на баке солнцепек принимал, сколько схватил "рябчиков"{6}. Разве вспомнишь теперь, сколько раз с молитвы удирал и, проспав, койку в сетку не выносил. Через десяток лет даже забываешь, сколько раз был "нетчиком" по двое-трое суток. А ведь остаешься "нетчиком" - на все рукой машешь. Только заблаговременно взаймы деньжонок побольше наберешь. А там - что будет, то будет. Зато никогда не забудешь посещение старинного Ревельского парка, где расстреляны были "азовцы", где они без рукопожатий (их руки были привязаны к канату) впились в уста друг друга и стойко приняли смерть от своих палачей...
      Длинной, нескончаемой вереницей тянется паутина жизни моряка. Перед вами пробегает рекрутский набор, новобранщина, где впервые научают царю-батюшке служить, минный или артиллерийский отряд, боевые суда, стоянка в Кронштадте, Гельсингфорсе, где настраиваешься на заграничный лад; вспоминаются флотская пасха и веселый Ревель. Много пасмурных и тяжелых дней в службе моряка, но есть дни удали и беспечности. Морская школа выковывает бесстрашие, силу воли и своеобразный задор. Разве лето во флоте не имеет своих поэтических сторон, суровой красоты и раздолья среди морской стихии или чувства беспечности, когда корабль тихо качается в светлой водной лазури, а ты, растянувшись на баке, предаешься мечтам... Разве нет своей прелести в безмолвной борьбе гиганта-корабля с клокочущим морем, разбушевавшейся стихией, кипящей седыми, грозными волнами? Среди бурных, разъяренных волн этот великан, как бы насмехаясь над стихией, чуть кренясь, прорезает себе путь. А рядом идущий миноносец, как маленькая ладья, как скорлупа, утопает в мятущихся волнах и, кажется, напрягает последние силы, чтобы выбраться на поверхность. Разве нас не охватывало чувство страха, что вот этот быстроходный миноносец опрокинется, что его захлестнет гребнем новой волны? Через секунду он снова на поверхности, и как будто из глубины седых волн сигнальщик машет флажками, стоя на командирском мостике...
      Как приятно после походов, после стирки белья, которое развевается на плотно натянутых леерах в виде сложенного паруса, после уборки всего корабля и приведения его в состояние изумительной чистоты растянуться на баке под сводом голубого, безоблачного неба! Где, как не в море, можно наблюдать всю прелесть заката солнца, где-то далеко, далеко утопающего в морской синеве, и вслед за ним выплывающую как бы из бездны луну? - Только на море можно пережить все эти резкие контрасты в природе и среди людей. Утром боцман и фельдфебель кричат, ругают, обещая в обед под ружье поставить; днем вы на вахте около машины или в кочегарке, а вечером полной грудью дышите чистым морским воздухом и любуетесь изумительной красотой заката и выплывающей луной. Рядом с вами стоит вечно крикливый боцман и вместе с вами ухмыляется в свои длинные усы. Даже через десяток лет, стоя на берегу моря в момент заката солнца, вам кажется, что вот-вот на всех кораблях горнисты заиграют зорю...
      С какой жаждой вы вырываетесь на берег. За несколько часов вы успеваете везде побывать и обо всем, вас интересующем, узнать. Разве сейчас, находясь ежедневно на берегу, в большом городе, бывая в театрах или кинематографе, вы сумеете оценить все это так, как оценит давно не бывший на берегу матрос, для которого все береговое так редко и малодоступно.
      Нет! В морской жизни есть много своих прелестей, есть то, что воспитывает из вас сурового, грубого, угрюмого человека, но в то же время есть и то, что рождает в этой суровой, грубой натуре особо мягкое, доброе, умеющее по-своему любить и ценить. Вам иногда странным кажется, что вот этот великан, сонный богатырь-броненосец, боровшийся с морскими седыми волнами, паливший из двенадцатидюймовых пушек и содрогавшийся под их гулом, сегодня, стоя на якоре, стреляет по щиту пулями, и лязг его напоминает вам нечто вроде детской забавы.
      Лето на корабле, невзирая на всю суровость и трудность службы, окутывает вас величием и красотой морской стихии, то бесшумно дремлющей, то клокочущей, свирепой. Вы живой свидетель борьбы сильного и слабого. В этой стихии рождается и выковывается старый моряк.
      В летнюю кампанию можно не только любоваться природой, но учиться походам. Фон Эссен, старый, опытный морской волк, не щадил кораблей и до отказа испытывал выносливость экипажа. На сей раз он был прав. До 1909 года русский флот, блистая своей безукоризненной чистотой, не имел офицеров самостоятельных водителей кораблей в Балтийском море. В шхеры без лоцмана-ни шагу. Зато в 1913 году не только с миноносцами и крейсерами, но и с линейными кораблями фон Эссен облазил все шхеры, научил маневрировать, научил перестраиваться и принимать бой, научил и ночным походам. Два месяца шли маневры и учебные стрельбы. Балтфлот готовился к показным царским артиллерийским стрельбам.
      Июнь. Царский смотр. Призовая стрельба на царский кубок. В эти дни флот не жил своей жизнью. Он жил и действовал под гипнозом необычных требований и страха. Кругом все блестит, все наготове, по-походному.
      Смотр кончился. Царский кубок выбит "Рюриком"... Близились дни расправы с арестованными 22 июля 1912 года. Флот разогнали по шхерам. Гельсингфорсский и Ревельский рейды опустели. На корабли лишь отрывочные сведения доносились с берега. На некоторых судах началось брожение. Долетели слухи о всеобщей забастовке в Петрограде и частичной забастовке в Кронштадте. Волна нарастала с каждым днем. Флот был наэлектризован.
      Девять суток тянулся процесс. В последний день вынесен суровый приговор: 5 человек осуждены на 16 лет каторги каждый, остальные - от 4 до 8 лет. Часть оправдана. Эта весть громовым раскатом пронеслась по флоту. Роковые минуты приближались. Но через час после вынесения приговора появился царский манифест о помиловании осужденных, за исключением 4 человек. Волнующемуся Петрограду, Кронштадту и Балтфлоту была своевременно брошена подачка.
      21 августа под командованием фон Эссена эскадра покидала Ревель, уходя во Францию, Англию, Норвегию и Германию.
      За границей
      Утро. Стоит чудная, теплая погода. Море спокойнее сна. На "Рюрике" взвились сигналы: эскадре сняться с якоря. Лязг и стук якорей, сирены. Корабли тихо покидали Ревельский рейд, уходя в открытый залив, выстраиваясь в кильватерную колонну. Справа и слева на небольшом расстоянии следуют миноносцы. Среди тишины - громовые раскаты салюта. Играют оркестры. Несется нескончаемое "ура". На головном корабле шары показывают тихий ход. Медленно удаляемся от берегов. Еще долго с берега доносится "ура"...
      Охватывает чувство радости, и жаль тех, кто остался на берегу и кто не может следовать в кильватере за уходящими в открытое море кораблями. Придем расскажем, что видели в этой "сказочной" для русских мужиков "загранице".
      Шары показывают средний ход. В ответ - дудка дежурного: подвахтенные вниз! Проводы кончились. Не хочется мириться с приказанием, хочется остаться на верхней палубе, наблюдать, запоминать весь путь.
      Два дня эскадра шла в водах Балтийского моря. Сменившиеся с вахты быстро выбегали на верхнюю палубу, чтобы узнать, скоро ли берега, окаймляющие пролив Бельт, скоро ли эта сказочная "заграница".
      На шестой день плавания солнце озарило тихие воды океана, переливавшегося зелеными и темно-синими тонами. Равномерно покачиваясь, идут корабли. Растет и быстро приближается английский берег, покрытый бархатной зеленью. На горизонте показался портовый город Портсмут. Проходим узким заливом, окаймленным отлогими берегами. Вход в залив защищен пушками. Навстречу эскадре вышли английские буксиры с лоцманами. Последние перешли на суда эскадры, чтобы провести через пролив.
      При подходе эскадры к военной гавани английские суда в знак приветствия встретили салютом. На судах русской эскадры горнисты играют захождение. Команда - во фронте. "Рюрик" отвечает на салют.
      С кораблей и берега несутся крики "ура". Корабли подходят к якорному месту. С грохотом полетели якоря. Эскадра стала на якорь. Начался обмен приветствиями, визитами.
      На пристани с каждой минутой возрастала толпа любопытных. Матросы очередных номеров нервничали, суетились в ожидании команды: "Приготовиться на берег". В 11 часов с флагманского судна передали: "Команду пустить на берег".
      Матросы, имевшие 1-е, 3-и, 5-е и 8-е номера, одевшись в первосрочное обмундирование по форме No 2, стоят во фронте. Ротные в присутствии старшего офицера осматривают уходящих на берег. На сей раз пет придирок за перешитое обмундирование. Катера и баркас у трапов. Команда быстро с сияющими лицами спешит на катера, на берег. Спешат в заграничный город. На берегу шумная толпа приветствует русских моряков.
      Быстро пролетели три дня стоянки возле Портсмута. Это - чистенький европейский городок, с высокими домами, богатыми магазинами. На широкой набережной дома утопают в зелени плюща, дикого винограда. Берег обсажен ивами, купающими свои плакучие ветви в водах залива. Это - центр. А вон и окраина, где живут портовые рабочие. Здесь нет благоухающей зелени и плакучих ив; здесь нет суровых, но по-своему роскошных домов и магазинов с богатыми витринами, роскошных кафе, ресторанов. Это - узенькие улицы с убогими одноэтажными домишками. Здесь вы не увидите быстро мчащихся роскошных экипажей, автомобилей. Здесь снуют черные тени грузчиков-угольщиков. Невольно сверлит мысль: видно, живется хорошо рабочему только в сказочном мире да "заграницей", которую нам не удастся увидеть. А здесь - здесь царит власть капитала, власть имущих. Невелика разница между конституционной Англией и монархической Россией: и там и здесь в рабочих кварталах царят голод, нищета. Разве англичанам, посетившим наши суда с их безукоризненной чистотой, украшенные флагами, с ослепительным светом в палубах, роскошным салоном кают-компании, не покажется, что русским живется лучше, чем английским морякам в их серых, мрачных, вечно грязных жилых палубах - кубриках. Разве тем, кто посетил русские военные корабли, известна вся подноготная царской России, наш быт и условия службы?
      Нет! Праздничное настроение создает ложное впечатление. И разве мы изучили Англию за эти несколько часов, проведенных в одном маленьком портовом городке, для которого приход русской эскадры был тоже своего рода событием? Одно только знали: английский моряк на берегу более свободен и материально лучше обеспечен, чем мы. Этот угрюмо-деловитый, замкнутый англичанин повторяет-: "Русские и англичане - друзья". Но тогда это не означало-союз английских и русских рабочих, а только характеризовало восстановление дружбы конституционной Англии и монархической России.
      Теплый августовский день клонится к вечеру. Над морем потянулись серенькие тучки. В воздухе стало свежее. Как бы снова не было шторма или дождя...
      На следующий день, рано утром, снимаемся с якоря и уходим в республиканскую Францию - страну "свободы, культуры, страну богатства и роскоши". Вся гавань окутана дымом. Накрапывает мелкий дождь.
      Снова салюты, звуки захождения, крики "ура". От пристани параллельно кораблям направляются маленькие пароходики с англичанами из Портсмута, провожающими эскадру.
      Медленно плывут русские великаны, как бы стараясь запомнить отлогие берега, покрытые мягкой зеленью. Замолкают последние крики "гип-гип", "гип-ура". Замолкли салютующие пушки. Остановились и провожавшие три пароходика. Резко оборвался последний аккорд оркестра и крик "ура" с русской эскадры. Все замерло. Стихло. Равномерно покачиваясь, плывут корабли в океане. Визит закончен. Далеко позади остались зеленые бархатные берега Великобритании.
      Еще вчера мы протягивали дружескую руку англичанам, а сегодня встречаемся с новым дружественным нам народом. Но какая разница между английским Портсмутом и французским Брестом?.. И там и здесь вы увидите счастливых, богатых, для которых действительно существует свобода, и тут же на окраинах, в рабочих кварталах, вереницы голодных, полураздетых ребятишек, выпрашивающих: "Русь, папиросы! Русь, деньги!" Разве для всех одинаково и здесь светит солнце? Разве здесь мать и дочь не торгуют своим телом за франк и рюмку коньяку? Разве в стране, где нет нищеты и голода, могли бы молодые девушки-француженки, стоящие за прилавком магазина, предлагать себя для потехи полупьяным русским, японским и тем же английским морякам? - Нет! Видно, и в "свободной" Франции закон все тот же: защищать купцов, банкиров, фабрикантов. Для рабочего - один удел: жестокая борьба против насилия и рабства, против беспощадной эксплуатации труда. Великая французская революция 1789 г. не спасла от насилия и произвола. Здесь еще до сих пор царят тьеры, палачи Парижской коммуны, палачи угнетенных...
      Французские моряки приняли нас с чувством взаимной дружбы, взаимного доверия и взаимного понимания. Мы имели общие цели и одинаково тяготились своим кабальным положением. Провозглашенные тосты за тесный союз французских и русских моряков и за свержение русского царя были продиктованы чувством нашей совместной гордости и солидарности.
      Перед уходом эскадры из Франции была получена телеграмма: "В германские порты не заходить. По пути в Россию посетить Норвегию".
      Снова шары показывают средний ход, снова клубы дыма, стук машин, горячая кочегарка. Завтра - Норвегия.
      Перевалило за полдень. Постепенно спадает жара. Корабли медленно приближаются к живописным норвежским берегам... На склонах возвышенностей и между ними виднеется, синея издали, лес. Внизу у холмов раскинулись небольшие домики-"сетры". Живописность все больше и больше приковывает внимание стоящих на борту корабля. Как бы незаметно подходим к самым берегам. Часть эскадры крейсера и миноносцы - направляется в Христианию, бригада броненосцев - в Христианзанд...
      К вечеру корабли стали на якорь. Ярко-багровым светом заходящего солнца залит расположенный на высоком берегу Христианзанд. Гавань, окаймленная с трех сторон высокими скалистыми берегами, полна жизни. С распущенными парусами скользят рыбацкие лодки. Взад и вперед снуют пароходики. В гавани стоит несколько океанских торговых пароходов. Гавань, живописная картина берегов, красующийся в солнечных переливах Христианзанд не напоминают хмурый английский порт, охраняемый пушками. Некогда воинственные норманны вместо смелых битв и походов теперь мирно устраивают свою крестьянско-рыбацкую жизнь.
      Лучи высоко взошедшего солнца ударяют в глаза. Многие проснулись, но лень вставать. Ждут, когда горнист заиграет побудку. Еще долго не нарушает тишины горнист. Что за благодать сегодня: такое чудное утро, и так долго нет побудки! Шутя отвечают:
      - Сегодня начальство мирно настроено. Разрешено спать до семи. Лишний час можно поваляться в койке.
      - Что лишний час, сегодня половина команды идет на берег, - добавляет другой, - с десяти утра и допоздна.
      - Не именинник ли сегодня командир или старший офицер? - В голосе говорящего нотки иронии:
      - Пожалуй, еще жалованье за месяц вперед выдадут...
      - Как бы не так!
      - Вставай, довольно валяться!..
      Баркас быстро подходит к пристани. Еще на ходу команда выпрыгивает и спешит в город. От пристани поднимаемся в гору по широкой чистенькой улице, окаймленной двухэтажными домиками и увядающей зеленью на деревьях.
      Случайно встречаю русскую эмигрантку В. Она засыпает вопросами о настроении во флоте, где и в каких городах были за границей, что нового в России. Не ожидая ответа, описывает Норвегию, ее жизнь и весь внутренний уклад. В. просто влюблена в Норвегию. Да и кто из нас в те дни не оценил бы эту страну? Это была первая страна, где не видно оборванных, голодных, где не красуются аншлаги публичных домов, где не видно на пристани толпы безработных, готовых продать свой труд за гроши ради куска хлеба.
      Это - страна развитого и отвоевавшего свои права и самостоятельность крестьянства, но где еще плохо живется рабочему. Здесь нет того произвола и насилия, как в монархической России, здесь сильна взаимная помощь. Заботятся о нуждающихся и призревают их.
      Эта крестьянская страна для нас, русских, кажется сказочной, недосягаемой.
      День быстро промчался. Время вернуться на корабль, но не для того, чтобы грезить и мечтать о сказочной Норвегии, а чтобы с новой энергией и настойчивостью добиваться раскрепощения и свободы в своей стране, в России.
      В 1913 году больше половины Балтфлота находилось в заграничном плавании. За один год морякам пришлось соприкоснуться с жизнью и бытом самых разнообразных народов, начиная от невольников-негров и кончая демократической Норвегией. Между этими двумя крайностями - невольниками-неграми, находящимися под деспотической властью "свободолюбивой" Англии и "республиканской" Франции, и демократической Норвегией - выступал особенно ярко деспотический произвол царской России с измученным, закабаленным рабочим и темным, забитым и бесправным крестьянином.
      Кабала помещиков, власть капитала и чиновников, царившие во всех концах "святой Руси", усиливали негодование моряков, видевших другие страны все же с лучшими условиями быта. Каждый невольно думал: ведь и мне скоро придется вернуться к станку или в захолустную деревню под власть и плеть урядника, городового...
      По возвращении из заграничного плавания матросы, полные впечатлений виденного в других странах, делились своими наблюдениями и делали свои выводы. Заграничное плавание явилось не только способом закрепления дружеских "союзов" сильных, стоящих у власти, но и способом развития революционной деятельности и закрепления солидарности с моряками других стран. Заграничное плавание явилось школой воспитания того духа отваги и решимости среди моряков Балтфлота, с каким они выступили на борьбу в дни Великого Октября.