Разглядеть что-то удалось не сразу. Я видел цвета и геометрические фигуры. Потом понял, что пытаюсь глядеть в странных направлениях, которыми больше не владею. Шесть дополнительных измерений, доступных в Моноблоке, были сжаты здесь до обычного планковского уровня.
      Наконец, протерев глаза и вернувшись к нормальному зрению, я увидел – и не поверил.
      Я стоял в центре большой городской площади в окружении типичных американских домов двадцатого века, разной степени запущенности и разрушения. Посреди площади бил фонтан, стояли скамейки и по-летнему зеленели деревья. Кто-то запускал змея; играл самодеятельный духовой оркестр. Этакий американский город под названием Любой... если бы не одна вещь.
      Люди.
      Все, кого я видел, от малышей с редкими волосиками на макушке до седовласых бабулек, были одеты в традиционную хипповскую одежку.
      Тут было больше клешей, чем в музее Сонни и Шер, больше кожи, чем в стаде бизонов, больше бахромы, чем на конкурсе исполнительниц танца живота, больше бандан, чем в военной зоне, больше сандалий, чем на Тайной Вечере. Начищенные пряжки отражали солнечные лучи, да так, что резало глаза. Грязные галуны и отделка на куртках и рубашках были украшены пуговками и дешевыми фенечками. Много пипла обоих полов ходило с голой грудью, в жилетках из кожаных лоскутов нараспашку, и тут было достаточно кручено-окрашенной ткани, чтобы Христо мог покрыть ею весь Рейхстаг.
      Я не видел ни одной прически короче, чем по плечи, а у большинства населения волосы в среднем доходили до середины спины. От этих развевающихся локонов распространялись волны пачули и мускуса.
      Но даже сильнее, чем одежда, меня поразило поведение горожан. Ни на одном лице нельзя было заметить типично делового, рабочего или покупательского «мне-нужно-срочно-успеть» выражения спешки и решительной стремительности. Люди прохаживались и глазели по сторонам, стояли и лежали, тут никому не было нужно торопиться на встречу или им просто некуда было спешить. Здесь определенно царило время «Моста 59-й улицы». В этой общей атмосфере расслабленности и покоя я вдруг осознал, до чего напряжен и забеган бывает средний гражданин моей родной Америки, который торопится даже в минуты, отведенные для отдыха.
      И понял главную причину здешнего расслабленного спокойствия.
      Трава. Косяки. Шмаль.
      Целые тонны травы.
      Практически у каждого, кого я видел, имелся здоровенный дымящийся косяк размером с сигару. Волны кумара висели в воздухе, словно автомобильный выхлоп, состязаясь с запахом тела, спрыснутого духами. (А, кстати говоря, куда подевалось огромное стадо машин, свойственное современной цивилизации?)
      Потом меня озарило.
      Благодаря йо-йо я вернулся в 1972 год.
      Тот год был счастливейшим годом моей жизни. Мне исполнилось восемнадцать, я был уверен в себе, легок на подъем и свободен. Секс был доступен, с деньгами никаких проблем, музыка отпадная. У меня не было обязанностей, я не чувствовал, что мое время убегает. Общество вокруг меня, пусть и потерявшее в 1967-м немного своей аркадской невинности, было свободнее, чем когда-либо прежде или потом; богема, первые счастливчики из «детей цветов», уже проникли во все колледжи Среднего Запада и на все вечеринки с барбекю у бассейнов в Плезант-Вэлли. Несмотря на правительство тиранов, несмотря на войну, казалось, что любые перемены категорически и обязательно возможны.
      В эти несколько месяцев уместилась моя личная Утопия, воспоминания о которой, быстро вырвавшиеся из рук и унесшиеся в прошлое, скрашивали последующие двадцать лет.
      И вот теперь я вернулся в эти годы благодаря йо-йо, подаренному Гансом Моравекцем.
      Я уже собрался выкинуть свой йо-йо. Для чего он мне теперь нужен? Но привычная осторожность заставила меня просто снять петлю с трансмодифицированного пальца и спрятать йо-йо в карман.
      Пытаясь не выглядеть подозрительно и, несмотря на мою кондовую одежку, не выделяться в толпе, я двинулся к киоску с газетами, уже войдя в контакт и вдохнув кайфа этой густой, как на Венере, атмосферы, вбирая глазами жизнь этого замечательного места, такого же клевого, как пространство-время 1972-го.
      Окинув взглядом выставленные на продажу газеты и журналы, я мгновенно выхватил дату, выведенную психоделическими письменами на обложке «Национального оракула»: «1 мая 2002».
      После чего продавщица газет, клевая молодая цыпка, подняла на меня глаза от своего комикса «Зап» и пронзительно заверещала!

      Забавно, что именно замечаешь в моменты опасности. Самые мелкие, малосвязанные с происходящим детали приобретают крайнюю отчетливость.
      Например: продавщица заверещала, и я заметил на обложке ее комикса «Зап» заголовок: «Выпуск пятисотый!!! Легендарные мохнатые братья встречаются с удивительным свиномордом!!!» Я также заметил, что обложка помята и краски на ней расплылись, и весь журнал выглядит так, словно его напечатали на бумаге, сделанной из серой муки.
      Наконец непрерывные вопли девушки привлекли к ней мое внимание, заставив оторваться от комикса.
      Я нервно улыбнулся и пальцами неизмененной руки изобразил знак мира. Немного неточно и неуверенно, но вообще-то последний раз я показывал такое лет двадцать назад.
      – Э-э-э, что за дела, сестренка? Могу я, э-э-э, «вписаться в картинку»?
      Звуки, которые она исторгала, стали осмысленными:
      – Шпик, шпик! Помогите! Помогите! Кто-нибудь, позовите Ангелов!
      Оглянувшись через плечо, я заметил, что многие стоящие и вялоидущие вышли из своего удолбанного ступора и теперь смотрят на меня и на газетный ларек, и занервничал. Может, лучше покинуть этот континуум, пока события не зашли слишком далеко? На что решиться? Пусть все началось с криков, но здесь у меня были шансы почувствовать себя счастливым. Дома у меня такой возможности не было.
      Так я стоял и колебался.
      Кальвинии воспользовались паузой, чтобы вмешаться в мои сомнения. Я удивился, что слышу их, ведь я снял йо-йо, но предположил, что контакт йо-йо с телом позволяет им вести разговор в моей голове.
      – Почему эта женская особь твоего вида кричит?
      – Это часть брачного ритуала?
      – Это тебя привлекает?
      – Когда мы будем трахаться?
      – Ох, можешь заткнуться? – крикнул я, по привычке обращаясь к кальвиниям вслух.
      Но девчонка-продавщица подумала, что я обращаюсь к ней, и мигом ударилась в истерику.
      – О господи, он совершил вербальное насилие! Принародно!
      И она хлопнулась в обморок.
      А меня схватил сзади за руки кто-то здоровенный, и грубый голос прорычал:
      – Приятель, ты по уши в дерьме!

      Лапа величиной с окорок пребольно стиснула мне плечо и развернула. Я обнаружил, что нахожусь в центре огромной толпы, а мой противник не кто иной, как здоровенный детина байкерского вида. Этакий бородатый медведь, с пивным брюхом, в засаленной коже; из заляпанной моторным маслом и жутко грязной драной майки рвутся черные курчавые волосы, лопнувшие вены на отвисшей коже отмечают пути по различным соседним районам, от трущоб до гетто, нос лишь наполовину возведен заново, потом, видимо, кончились деньги. На голове у него красовалась плоская байкерская кепка, на околыше которой вышито курсивом: «КРОШКА».
      Не успел я закончить осмотр задержавшего меня, как голос из толпы проорал:
      – Гляди! У него в кармане! Это ж Хорек!
      Пипл отпрянул, начал тыкать в меня пальцами и орать. Некоторые прикрывали руками лица, словно отгораживаясь от чего-то ужасного. Несколько придурков выставили вперед кожаные медальоны с символом мира, тем жестом, каким люди Средиземноморья выставляют два пальца – рожки от сглаза.
      Я взглянул себе на грудь.
      Из кармана моей рубашки лыбилась голова Никсона, украшающая пец-конфетницу.
      Я сообразил, что в этом континууме исторический типаж Никсона представляет собою олицетворение гада, противоположного образу Спасителю человечества, которым он был во временной линии Ганса.
      Проклятие на головы чертовых киберметелок!
      Даже устрашающая громадина Крошка и тот содрогнулся, заметив у меня в кармане поганую образину.
      – Ох, чувак, ты чо, хочешь, чтоб тебя линчевали?Как ты собирался маскироваться, если у тебя из карманов торчит такое?
      – Я не маскируюсь! Я не шпик! Честно!
      – Тогда кто ты?
      Хороший вопрос.
      – Я... гость...
      – Откуда?
      Уже лучше. Может быть, правда впечатлит их настолько, что они согласятся поверить моим словам и проникнутся сочувствием?
      Выпрямив спину, я смело объявил:
      – Я явился из иного измерения, с дружбой и добрыми намерениями, надеясь разделить совершенство и мудрость вашего мира.
      Казалось, мое заявление произвело должное впечатление на толпу. Послышалось одобрительное бормотание, обсуждение, несколько подытоживающих реплик вроде: «Круто!», «Классно залепил!»
      Крошка обрабатывал поступившую информацию с усилием и скоростью, типичной для одного из первых ламповых компьютеров. Потом он изрек:
      – Может, это и правда. Но я не могу позволить тебе шляться по округе и будоражить народ, и потом, тебя могут просто прибить. К тому же ты и правда произвел вербальное насилиенад этой куколкой. Так что придется тебя забрать, пусть с тобой разберется Суд Народной Солидарности. А пока давай-ка уберем с глаз долой эту мерзость.
      Выхватив из моего кармана конфетницу, которая почти исчезла в его здоровенном кулачище, Крошка потащил меня через толпу, которая послушно расступалась перед ним.
      – Это начало сексуального акта?
      – Боже, надеюсь, что нет, – ответил я, плюнув на то, что меня еще кто-то слышит.

      С заднего сиденья потрепанного «харлея» тюрьма казалась такой же, как все тюрьмы. За исключением одного: когда я вошел внутрь, то очутился в гораздо более обшарпанной кутузке, чем обычно бывает за границами Миссисипи. Тут не только плиточный пол был щербатым, а кое-где грязным до чрезвычайности, и лупилась краска на стенах, но и двери были сорваны с петель, в окнах недоставало рам и стекол, а вода, подтекающая из труб, оставила на потолке пятна цвета отчаяния.
      Пока меня записывал в книгу еще один Ангел ада, сидящий за трехногим столом, недостающую ножку которому заменяла стопка книг, я не сдержался и спросил, уповая, что удачно подделываюсь под местный сленг:
      – Че за убогая дыра, чувак? Даже у гослегавья псарни получше.
      Ангел ада за столом вроде как растерялся, и Крошка поспешил ему на выручку.
      – Знаешь, приятель, нам очень немного удается высосать из общественной сиськи. Есть разные штуки поважнее, на что нужно тратить общественные бабки, – верно, парни? Кроме того, сегодня творится не так уж много всякой антисоциальщины, так что нам ни к чему держать много всяких темниц и зон, как это бывает у всяких фашистов. Конституционные концентрационные казематы, которых в АмериКККе прежде было много, мы сровняли с землей.
      По тому, с каким видом это был сказано, я понял, что такова сегодняшняя политика партии, и спорить не стал.
      Но когда Ангел обхлопал мои карманы и в конце концов вытащил на свет божий йо-йо, я решил бороться.
      – Эй, стой-ка! Отдай! В этом нет никакой опасности! А мне эта штука нужна.
      Я сумел высвободить левую руку и дотянуться до йо-йо.
      Раздался слабый голос Калипсо:
      – Пол, что происходит...
      Потом меня снова скрутили, а Ангелы принялись разглядывать йо-йо. У меня перехватило дыхание, когда они несколько раз попробовали запустить его, но ничего особенного не случилось. Йо-йо слушался только меня одного, как обещал Ганс.
      Тем временем Тони расчухал, что моя левая рука выглядит необычно, и принялся рассматривать ее подвергшуюся метаморфозе поверхность.
      – Круто, – подытожил он наконец. – Очень полезно в драке, приятель. Ладно, Дурной Палец, пошли, пора тебе бай-бай.
      Я был до того потрясен и сражен утратой йо-йо, что даже не протестовал против присвоенной мне дурацкой клички. Я позволил отвести себя вниз по плесневелой лестнице и дальше по облупленному коридору в камеру.
      Тони втолкнул меня в узилище, и двери за мной захлопнулись.
      Я огляделся и обнаружил спартанскую обстановку. На одной из коек сидел мой сокамерник.
      Наверно, голова у меня не слишком хорошо варила после всего, что произошло, поскольку иначе меня наверняка бы потряс пол моего сокамерника. Тощая, как скелет, в бесформенных джинсах, в свободной вышитой крестьянской мексиканской рубашке и сандалиях, с тухлым, словно стоялая вода в луже, выражением лица, обрамленного прямыми, непонятного оттенка волосами. Вялая, с глазами цвета табачного сока, моя соседка была из тех безобидных невзрачных и бессмысленных персонажей, которым на роду написано не знать иной любви, кроме материнской.
      – Э-э-э, привет, – вежливо произнес я. – Я – Пол.
      Когда она заговорила, я был приятно поражен глубиной и прелестью ее голоса. Это была удачная компенсация за невзрачную внешность.
      – А я – Мунчайлд.
      Я протянул руку. Она тоже. Кисть была вялой, словно дохлая рыба.
      – Приятно познакомиться, – продолжил я. – За что сидим?
      Мунчайлд печально потупилась.
      – За девственность.
      Я не нашел, что сказать.
      В голове вертелось только жестокое: «О, да, могу поверить!»

      – А ты за что? – спросила Мунчайлд, и я с благодарностью принял предложенный ею гамбит, дабы избежать дальнейшего обсуждения ее изумительного преступления. По крайней мере сейчас.
      – Да как сказать... меня взяли за употребление грубых слов, которые не покоробили бы даже мою бабушку. Все это ужасное недоразумение. А еще меня подозревают в том, что я шпик.
      Мунчайлд вытаращила глаза.
      – Я всегда считала, что шпики – они как дьяволы. Никогда ни одного из них не видела. И надо же, именно я на шпика и напоролась! Ничего интереснее и важнее со мной в жизни не случалось!
      На родной Земле никто никогда не звал меня чуваком или пацаном, хотя я всегда лелеял надежду, что в чем-то я аутсайдер от мейнстрима. Но дома никто и никогда не путал меня с полицейским стукачом, так что здешние постоянные обвинения в том, что я шпик, начинали меня доставать.
      – В том то и беда! Я не шпик! Может, по сравнению с вами я и похож на шпика, но я не шпик.
      – Тогда кто ты?
      – Пришелец из другого измерения.
      Мунчайлд мрачно кивнула.
      – Что ж, могу представить. Это получше будет. В таком разе ты прикольней и с тобой лучше знаться, чем со шпиком.
      Внезапно на меня навалилась ужасная усталость. Я не ел и не спал с самого дня своего отправления. Может, и не так долго, сколько с тех пор, теоретически, прошло времени (и кто знает, сколько длилось мое единение с Моноблоком?), но мне казалось, что с тех пор минула вечность.
      Я хлопнулся на койку и закрыл глаза.
      – Вот и отлично, Мунчайлд. Я рад, что за такой короткий срок знакомства удалось внести в твою жизнь столько перемен. Что с нами сделают теперь?
      Мунчайлд безнадежно вздохнула.
      – Не знаю, какие у них наказания для шпиков. А меня скорее всего отправят в траходром. Хотя я не теряю надежды и надеюсь выторговать марихуановую ферму.
      Я молчал целую минуту. Потом – как я надеялся, спокойно и рассудительно – спросил:
      – Мунчайлд, как ты смотришь на то, чтобы рассказать мне немного о вашем замечательном мире?

      Далее приводится рассказ девственницы Мунчайлд в моей обработке: очищенный от непонятностей и метафор, с привязками ко времени, моими догадками и логическими дополнениями. (Как оказалось, ей было всего девятнадцать, она родилась в 1983 году и по сути дела знала историю родной страны примерно так же, как я – подробности Гражданской войны: в виде салата из легенд, втиснутых в пару слов биографий великих людей, примерных мест действия и сомнительных подробностей. Как я вскоре понял, кашей в голове Мунчайлд в заметной степени была обязана характеру здешнего школьного образования.)
      Ну, тем не менее.
      В году 1972-м в мире Мунчайлд Ричард Никсон был ужасным мерзавцем.
      Его подкосила попытка покушения на Артура Бремера во время его предвыборной кампании. В результате представление Никсона о целях деятельности резко изменилось.
      Подобно загнанному в угол злобному грызуну, который прижимается брюхом к земле, – отсюда и его позднее вошедшее в широкое употребление прозвище «Хорек», – Никсон многократно усилил явные и неявные преследования недругов. Внутренний шпионаж, подслушивание, легкость вынесения смертных и пожизненных приговоров, провокации, комендантский час, грязные уловки, спланированная дезинформация в главных органах печати – набор мерзких штучек Никсона в этом мире был гораздо шире и пакостнее.
      Одновременно он многократно усилил и ужесточил военные действия во Вьетнаме.
      Получая помощь и поддержку от Эгню, Гувера, Вестморленда, Киссинджера, Билли Грехема, своего Кабинета и сонма меньших сошек – торговцев, водопроводчиков, аферистов, ультрахристиан, а также членов Комиссии по перевыборам, Никсон пустился во все тяжкие, устроил Уотергейт, Койнтелпро и рождественскую бомбардировку Ханоя, что, как я понял, выглядело примерно как акция Хьюберта Горацио Хамфри в Милтауне.
      Как откликнулась страна, можно было бы догадаться.
      Восстания, поджоги, бомбисты, стрельба, грабежи и саботаж. ЛСД в питьевой воде, провокации массовых беспорядков, дикие погромы на улицах, бойни, призывы к революции, переход к всеобщему восстанию.
      За несколько недель до выборов 1972 года Никсон объявил в стране военное положение.
      Это сорвало клапан. Макговерн выиграл с минимальным перевесом. (Со слов Мунчайлд, прощальная речь Никсона стала его последней знаменитой выходкой и завершилась тем, что он застыл с разинутым ртом перед камерами, ибо его сразил флебит, тромб-проникший-в-мозг, вызвавший удар, в миг превративший Никсона в овощ.)
      Но спасать правительство было поздно, для системы правосудия и Конституции ничего невозможно было сделать.
      Встав у руля, Макговерн завел речь о новых законопроектах, о медленном возвращении к нормальной жизни, о терпимости и осторожности, о здравом смысле и диалоге, что в результате привело к ослаблению Штатов, продолжению волнений и даже их усилению. Макговерн выдержал давление начальников Объединенных штабов и не дал применить войска для подавления гражданских волнений. Но в нескольких местах командиры частей тем не менее выслали отряды для защиты губернаторов и мэров. Результатом стали жертвы среди гражданских. Между президентом и военными начались разборки, одновременно с процедурой импичмента в шизофреническом конгрессе.
      С тех пор страна Мунчайлд переживала смутные времена. Классовые и национальные войны, предательство и соглашательство, заключение мирных договоров и незамедлительное их нарушение, мародерство и погромы в пригородах, страшные пожары в гетто, героизм и трусость, тела на баррикадах и под танками, дезертирующие армии и решающая битва за Пентагон.
      Короче, если в двух словах, хиппи и их союзники в конце концов одержали победу.
      По всему миру был объявлен приказ о роспуске соединений американских солдат, разоружение и разрыве всех договоров со всеми прочими государствами. (Проблемы Америки тем не менее заронили искру похожих возмущений и столкновений в прочих странах по всему земному шару, будь то коммунистические или иные режимы, и в результате державы оказались слишком заняты своими проблемами, чтобы извлечь выгоду из беззащитности Штатов.) Уцелевшие внутренние противники были отданы на перевоспитание в образовательные лагеря, и наконец, после десятилетней войны, наступила всеобщая гармония.
      На этом месте длинного и сбивчивого рассказа Мунчайлд к нашей камере прибыл Ангел.
      – Утренняя подкурка, – объявил он, протягивая нам через решетку пару здоровенных косяков.
      Мунчайлд взяла свой косяк с привычной и естественной грацией. Я схватил свою порцию с жадностью изголодавшегося человека. Ангел помог нам запалить шмаль.
      После рассказа Мунчайлд мне и вправду стоило курнуть.

      – Ну и, – произнес я после нескольких хороших затяжек, – кто теперь у руля?
      Мунчайлд уже успела вытянуть свой косяк до окурка, не хуже бывалого солдата. Заложив волосы за уши, она поглядела на меня с задумчивой тоской. Я от души понадеялся, что трава не навела ее на мысль перепихнуться со мной, чтобы этой половушкой смешать присяжным карты и отвертеться от должного наказания. Она была никак не в моем вкусе, к тому же я был не в настроении.
      – Никто, – ответила она. – Америка стала одной большой коммуной Мира и Любви.
      – Ну, не надо, кто-то же должен издавать указы на национальном уровне. Ангелы сказали, что им платят из общественных фондов. Кто-то должен собирать налоги и распределять получку. Должна быть какая-то центральная власть... Потом, кто же руководит марихуановыми фермами, верно? Ну, и тем местом, куда тебя могут послать?
      – Ну что сказать... в Сан-Франциско есть такие люди, а на местах по всей стране у них существуют помощники. Можешь называть Фриско столицей нации, если тебе по душе такие корявые выражения. Но люди во Фриско – их не выбирают, ни фига. Они... ну... вроде добровольцев. Мы зовем их «Головы».
      – А кто голова у Голов?
      – Типа, это... леди Саншайн.
      – Кто она такая?
      – Была главной герлой одного парня, главаря подпольной группы «Визер Андеграунд». Ну, а когда он помер, она просто встала в его тапки.
      От травы меня пробивало на шутки.
      – Ясно. Слушай, зуб даю, я знаю, как зовут тех, кто у вас ходит тут в главарях, ну, в этих Головах.
      – Например?
      Я выпустил колечко дыма и постарался, чтобы мой голос звучал так, словно эти люди мои личные друзья.
      – Ну, например, чуваки типа Марио Савио и Джоан Баез. Джерри Рубин и Эбби Хофман. Грейс Слик и Мими Фарина. Джейн Фонда и Том Хайден. Дэвид Диллинджер и Папаша Берриган. Цезарь Чавес и Анджела Дэвис. Джерри Гарсия и Кен Кизи. Такой вот пипл...
      Выражение лица Мунчайлд изменилось. Теперь она смотрела на меня с ужасом.
      – В чем дело?
      – Те, кого ты назвал, это ж все из банды Пятисот.
      – Банда Пятисот? Что это такое?
      – Что это такое? Худшей кучки предателей, перебежчиков, фашистов и лизоблюдов-империалистов свет не видывал! Да они грозили расправой Революции! Леди Саншайн либо казнила этих людей, либо изгнала из страны, и давным-давно!
      Я чуть не задохнулся дымом, так что Мунчайлд пришлось подняться и похлопать меня по спине.
      Отдышавшись, я проговорил слабым голосом:
      – Да, времена меняются...
      – О, святой Тимоти Лири, егоцитировать вовсе не следует...

      В этой дурацкой камере мы с Мунчайлд провели целую неделю. Заняться было нечем, только курить дурь и трепаться. И из нашего подкуренного БББ я в конце концов прилично узнал про эту тощую девицу и ее жизнь.
      Родилась она на пригородной ферме, которые теперь выросли на окраинах некогда главных, а теперь опустевших городов. Она не знала точно, кто были ее биологические отец и мать, потому что возле все время крутилось примерно по шесть человек каждого пола, которых она называла папами и мамами.
      Когда Мунчайлд подросла, ее приставили к делу, и она стала выполнять работу по дому, собирала жуков с листьев, пропалывала грядки. (В ее Америке сельское хозяйство в основном было экологически чистым, небольшим по объему и требовало больших затрат труда.) В школу Мун ходила преимущественно зимой и освоила математику и чтение в достаточном объеме, чтобы составлять гороскопы и разбирать головоломки «Книги перемен». Она была мастерицей по части макраме и умела заводить патефон. Единственной песней, которую она знала, был заезженный шлягер тридцатилетней давности. Рок-н-ролл как форма искусства был сжат и высушен до крайнего конформизма.
      – Так вы, ребята, никогда не слушали панк?
      – Это песни малолетней шпаны?
      – Не совсем. Были такие ребята, «Рамонес», – ну да ладно, забудь, – ответил я.
      Такими косноязычными – косячноязычными – были все наши разговоры.
      В мире Мунчайлд не было ни электричества, ни того, что требовало бы электропитания. Тут не было телевизоров, не было проигрывателей, не было радио, не было телефонов, не было света, не было обогревателей. Не было даже электрогитар! (Само собой, они даже мечтатьне могли о CD-плеерах, факсах, персональных компьютерах или мобильных телефонах.) Строительство окончательно замерло и вся инфраструктура медленно умирала. Не было ни самолетов, ни поездов, моторизованного транспорта осталось крайне мало. Ангелы, столь ценные хранители статус-кво, катались на своих «харлеях», используя тающий дореволюционный запас бензина, выделяемый Головами, в чьем распоряжении имелся также небольшой парк машин, используемый ими для собственных целей. (Я догадывался, что некоторое количество бензина могли импортировать с Ближнего Востока уже после войны, но доказать это не мог.)
      – Ого, – выдохнул я в одно прекрасное утро. – Прям Безумный Макс...
      – Ты хочешь сказать, Максвел Силверхаммер? – откликнулась Мунчайлд. – Или Питер Макс?
      В мире Мунчайлд недоставало антибиотиков и контрацептивов (были только кондомы из овечьих кишок). В совокупности с официальной государственной политикой Свободной Любви все это привело к всплеску венерических заболеваний. С ранних лет Мунчайлд видела немало уродливых случаев запущенного сифилиса и тому подобного. Вместе со всем прочим это склонило ее отвергнуть секс.
      Да и ее сверстники не торопились волочиться за ней. Единственным, кто хотел, чтобы она занялась сексом, было государство.
      – Давать нужно всем и вся, с восемнадцати, как только расколешь свою вишенку. Но я не смогла заставить себя. Головы дали мне после совершеннолетия еще год, чтобы наверстать упущенное, но ничего не вышло, и вот я тут.
      – И куда тебя собираются отправить?
      Мунчайлд всхлипнула и постаралась принять бравый вид.
      – В траходром. Там обычно находятся около года. Это что-то вроде публичного дома, куда ходят те, кто не может снять себе цыпку или мужика. Я слышала, что там заставляют заниматься этим даже с сорокалетними!
      Несмотря на официальное заявление, что все «старики» имеют равные права с остальными, я подозревал, что люди за тридцать подвергаются нарастающей дискриминации.
      Я не стал объяснять Мунчайлд, сколько лет мне самому.
      То, что я шпик из другого измерения, уже делало меня в ее глазах достаточно жалким.

      В одно прекрасное утро вместо завтрака из пораженной долгоносиком крупы, простокваши из козьего молока и мятного чая Тони заявился к нам с пустыми руками.
      – Протри лицо и постарайся выглядеть любезным, Дурной Палец. И ты, крошка. Сейчас вы оба прокатитесь.
      Эта новость вывела меня из наркотического ступора, в котором я благополучно пребывал.
      – В чем дело, чувак?
      – Вчера вечером нам принесли весть с побережья от леди Саншайн. Сегодня вы выезжаете к ней.
      Мунчайлд взволнованно вскочила.
      – Леди Саншайн самабудет разбирать наши дела?
      Похоже, эта новость привела в недоумение даже Крошку.
      – Так мне сказали. Виноградная лоза нашелестела мне, что леди захотела лично выслушать историю этого шпика о других мирах и сама с ним разобраться. Но мне шепнули, что на самом деле она считает его шпионом из Сквервиля. А что до тебя, то леди решила на твоем примере преподать всем урок на тему непослушания Закону Свободной Любви.
      Мунчайлд громко запричитала:
      – О Боже, мы обречены! Наверняка меня приговорят к пожизненному заключению в трах-трах-траходроме!
      – Эй, прекрати! – шикнул я. – Мешаешь думать.
      На самом деле я тоже начинал нервничать. Кто знает, что задумала для нас леди Саншайн? Тот, кто сумел свалить Джерри Гарсию, способен на что угодно!
      Крошка вышел. Когда он вернулся, я уже придумал, как буду действовать.
      Я буду протестовать.
      Когда здоровяк-Ангел начал отпирать камеру, я принялся скандировать.
      – Ни-хре-на-мы-не-пой-дем! Ни-хре-на-мы-не-пой-дем!
      Крошка замешкался.
      – Эй, приятель, прекрати! Чего ты разорался? Только осложняешь себе жизнь...
      Мунчайлд подхватила, вскидывая над головой худой кулак.