— Пошли, приятель, — махнул рукой синий плащ. Засунув в карман бумажный сверток, он скорчил гримасу, словно бы испытывая боль от упражнений с зубочисткой. — Сегодня вечером старик в таком настроении, как тротил с детонатором, — предупредил он.

Представшая перед нами часть дворца представляла собой скопление башенок, балкончиков и металлических решеток, а верхняя его половина напоминала жилище фламандского купца. Мой спутник не стал звонить в колокольчик, так что нам оставалось лишь стоять у массивных дверей.

— Чего мы ждем? — спросил я. — Они не собираются опускать мост?

Синий плащ посмотрел на меня так, словно примеривался к моей сонной артерии. Раздалось звяканье цепочек, и двери с легким жужжанием приоткрылись. Синий плащ показал мне на дверной проем и вернулся в машину. Шофер и синий плащ подождали, пока я не вошел, после чего, развернувшись, поехали в южную часть города. Может, они отправились за еще одним сандвичем с сосиской.

Дом был старым, и обстановка внутри его, включая и мебель, тоже носила на себе следы времени. Если ее и сделали в Америке, то сразу же после высадки пилигримов. Дабы устранить всякие сомнения по этом поводу, эту старину дополняли горящие канделябры.

Дверь открывалась при помощи электрического реле, но на пороге меня встретили два негра-швейцара, облаченные в серый шелк — вплоть до чулок, — которые в унисон сказали:

— Добрый вечер, сэр.

Навстречу мне в холл вышел высокий человек в красном камзоле с разрезом до колен; длинные желтые обшлага переходили в отложной воротник. Белый напудренный парик кончался сзади косицей, перехваченной небольшим черным шелковым бантом. Он был облачен в форму солдат восемнадцатого столетия. Я последовал за ним по выложенному мрамором холлу. Через приоткрытую дверь справа от себя увидел двух солдат, которые вскрывали штыками ящик с шампанским. Меня привели в комнату с высоким потолком и стенами, обшитыми дубовыми панелями. Тут стоял длинный узкий стол, вокруг которого сидели семеро молодых людей с длинными напудренными волосами, все в таких же красных камзолах. Они пили из высоких оловянных кружек. Рядом с ним сидела девушка в длинном, до пят, платье, украшенном ленточками, и в переднике. Вся эта сцена напоминала картинку на коробке шоколадных конфет. Человек, который привел меня, вынул из резного буфета оловянную кружку и наполнил ее шампанским. Протянув ее мне, он сказал:

— Я на минуту покину вас.

— Как вам угодно, — ответил я.

В дальнем конце комнаты открылась дверь, и показалась девушка в таком же платье служанки, но на сей раз из шелка, ее передник украшала богатая вышивка; в руках она держала небольшую картонную коробку. Через приоткрытую дверь донеслись звуки мелодии Моцарта. Девушка с коробкой спросила:

— Он уже сломал себе руку?

— Пока еще нет, — ответила первая служанка, а вторая хихикнула.

Один из солдат ткнул через плечо большим пальцем, указывая на меня.

— Новый парень. Прибыл для разговора с генералом, — сказал он так, словно мне предстояло занять место в ожидании Судного дня.

Девушка с коробкой сказала:

— Добро пожаловать в дом Революционной Войны.

Пара солдат ухмыльнулась. Я опрокинул в рот полпинты шампанского, словно лимонный сок.

— Откуда вы? — спросила девушка.

— Из Общества анонимных поклонников научной фантастики, — ответил я. — Продаю индульгенции на двадцатое столетие.

— Ужасно, — фыркнула она.

Тут вернулся первый солдат и сообщил:

— Генерал сейчас примет вас.

Он не скрывал почтения, с которым произнес его титул. Взяв с комода треуголку, он аккуратно водрузил ее на голову.

— Не кажется ли вам, — сказал я, — что мне стоит привести в порядок мои туфли из крокодиловой кожи? — Но он безмолвно провел меня через холл и вверх по лестнице.

Звуки музыки стали громче. Это был второй концерт Моцарта ля мажор. Солдат шел впереди меня, придерживая левой рукой шпагу, чтобы она не клацала о ступеньки. Наверху перед нами открылся длинный коридор с красным ковром, освещенный старинными масляными лампами. Миновав три двери, солдат открыл очередную и пропустил меня в кабинет. В нем стоял стол, инкрустированный серебром, изображение которого так и просилось на обложку журнала «Дом и сад». На одной из стен, в скромных элегантных рамках, висели древние документы — некоторые из них представляли собой только подписи; все остальные стены не были чем-то отмечены. Если так можно выразиться о стенах, обтянутых чистым шелком. В углу комнаты другая дверь вела в остальные помещения, откуда сейчас доносился третий концерт Моцарта, точнее, минорная часть с восточными интонациями, которую я всегда считал недостойной великолепного начала; но я вообще всю жизнь находил повод для осуждений.

Музыка кончилась, раздались аплодисменты, и дверь открылась. На пороге вырос очередной из этих оловянных солдатиков, провозгласив: «Генерал Мидуинтер!» — после чего все красные камзолы застыли по стойке «смирно». Аплодисменты продолжались.

Возникнув в дверном проеме, Мидуинтер повернулся спиной ко мне и вежливо похлопал ладонями в белых перчатках. Он заговорил с кем-то, а за ним я увидел зал, ярко освещенный множеством канделябров, и женщин в белых платьях. Поскольку я находился в темном кабинете, мне показалось, словно через распахнутое окно хлынул солнечный свет.

— Вот сюда, — указал генерал.

Он не вышел ростом, но выглядел щеголевато и подтянуто, как и большинство малорослых людей; шитый золотом мундир английского генерала восемнадцатого столетия с эполетами и аксельбантами дополняли ботфорты. Взмахнув генеральским жезлом, он повторил тихим и спокойным голосом, в котором, однако, слышались жесткие металлические нотки, как у автомата «Проверьте свой вес».

— Вот сюда, будьте любезны.

Сунув жезл под мышку, генерал вежливыми аплодисментами проводил маленький оркестр, прошествовавший через его кабинет. Когда последние скрипка и виолончель покинули его пределы, он включил настольную лампу и расположился за своим изящным письменным столом. Передвинув пару серебряных пресс-папье, пригладил длинные белые волосы. В темный угол комнаты упал лучик света, отраженный от его большого изумрудного кольца. Показав мне на кресло, он произнес:

— Расскажи мне о себе, мальчик мой.

— А не можем ли мы предварительно покончить с массовкой? — попросил я, и он тут же согласился.

— Конечно. Пошли вон, вы двое. — Двое часовых, отдав честь, незамедлительно оставили помещение. — Какой у тебя номер телефона?

— Я на Пятой авеню, так что мой номер 7-7000.

— Пять миллионов девятьсот двадцать девять тысяч, — отчеканил Мидуинтер, — квадрат этого числа. А квадратный корень из него составляет двести семьдесят семь, запятая, сорок девять. Такие операции могу производить с любым числом, назови что-нибудь. Думаю, что это дар, и он достался мне от отца.

— Поэтому вас и произвели в генералы? — спросил я.

— В генералы меня произвели потому, что я стар. Понимаешь ли, старость — неизлечимая болезнь. И люди считают — надо что-то сделать для вас. Вот меня и сделали генералом. Устраивает? — Он подмигнул мне и ухмыльнулся, как бы давая понять, что ценит себя гораздо выше.

— Меня-то вполне устраивает.

— Вот и хорошо. — В его словах скользнула какая-то угрожающая интонация.

Мидуинтер наклонился вперед, и на его лицо легла полоса яркого света, подчеркнув возраст. Съехавшая набок маска обнажала влажные розовые веки, а желтоватую кожу испещряли коричневые пятна, как старые клавиши слоновой кости пианино из бара.

Его кисти в белых перчатках безвольно лежали на крышке стола, подобно дохлым опоссумам, но тут одна из них, ожив, подползла к жезлу и, схватив его, с грохотом ударила по столешнице.

— Мне сообщили, что ты личность неуправляемая, — начал Мидуинтер. — А я ответил, что меня это не волнует, потому что я и сам слегка неуправляемый.

— Похоже, что никому из нас до конца жизни так и не избавиться от этого порока.

— Что касается тебя, я бы не был так уверен. — Он постучал жезлом по столу и с треском отбросил его. — Когда ты познакомишься с нашей организацией, увидишь, что имеется в нашем распоряжении, — не только здесь, но и по всему миру — ты так и так присоединишься к нам. — Хрупкая белая ручка, напоминающая уснувшего зверька, снова схватила жезл. — Ты вступаешь в ряды стажеров. А это — символ того доверия, которое мы питаем к тебе. — Он подкатил по столу ко мне такой же коричневый блестящий шар размером с мячик для гольфа, что я видел у Пайка. Взяв его, я присмотрелся к нему. — Внутри его — часть американской земли. Земли свободы. Я надеюсь, что ты будешь беречь ее как сокровище и хранить ей верность; это простой символ веры в свободных людей на свободной земле. — Он постучал по столу, словно на нем лежала диаграмма, к которой он хотел привлечь мое внимание. — Когда ты вернешься с подготовки, мы проверим тебя, лишь после чего тебе будет оказано полное доверие.

— А предположим, вы решите, что я его недостоин?

— В таком случае возвращения тебе не дождаться, — выдохнул Мидуинтер.

— В таком случае скорее мне не стоит доверять вам, — сказал я.

— Нет-нет-нет, — покровительственно бросил Мидуинтер. — Ты мне нравишься. И ты сам убедишься, что я единственный человек, которому ты можешь полностью довериться. Приходи ко мне и выкладывай все, как на исповеди. Я тот самый человек, с которым можно быть совершенно искренним. Всегда доверяй финансисту, ибо он вкладывает деньги в то, что предварительно измерит и сосчитает. Если ты покупаешь работу художника, какие у тебя основания быть уверенным, что через пару лет он станет знаменитостью? Ты доверяешь себя рукам врача; а кто знает, сколько своих пациентов он отправил на кладбище? Эта тема касается только его и профессиональной гильдии. Взять архитектора: не исключено, что в прошлом он в самом деле был толковым учеником у мастера; но в результате его трудов ты получишь всего лишь уродливую груду бетона. А вот финансист — совсем другое дело: рассчитываясь, он выкладывает портреты уважаемых президентов США, которые принимают к оплате в любом месте земного шара. Так что не стоит обвинять финансиста в недооценке кого-то или чего-то; он единственный, кому это под силу. — Одно из белых животных улеглось спать на столе, а другое подобралось к нему через стол и стало обнюхивать. — Понял меня? — спросил Мидуинтер.

— Я вас понял.

Мидуинтер кивнул и, переведя дыхание, разразился визгливым смехом.

— И вот что еще я скажу тебе, сынок, — продолжил он. — Просто делать деньги — довольно скучно. Когда ты становишься богат, то выясняешь, что богачи — люди недалекие и глупые, любимая тема их разговоров — как бы подобрать подходящую партию для дочери. Твои старые приятели — я имею в виду настоящих друзей — не хотят больше с тобой знаться. Бедняки избегают общения с миллионерами потому, что их присутствие напоминает им о собственных неудачах. Так что на долю богатых и старых выпадает лишь одиночество. Одно одиночество. — Зверек, на одной из лап которого сверкало изумрудное кольцо, дернул за витой шнур на мундире Мидуинтера и, подкравшись к жезлу, стал играть с ним.

— Бедный старый богач, — усмехнулся я, — довольно избитый штамп, не так ли?

— Ничего не имею против штампов, сынок. — Мидуинтер откинулся в кресле. — Никто еще не придумал более быстрого способа общения, как только с их помощью. Но я понимаю тебя. Ты думаешь, что я одинокий старик, озабоченный лишь тем, чтобы оставить по себе достойный памятник в виде упоминания в учебнике истории. Но все куда проще. Я люблю. Я люблю свою страну. Понимаешь меня? — Зверек, вооруженный жезлом, постукивал по брюшку спящего животного в унисон скороговорке Мидуинтера. В соседней комнате я слышал трели кларнета и гудение тромбона. — Понимаешь меня? — повторил Мидуинтер.

— Да, — тихо согласился я.

— Нет, — возразил Мидуинтер. Теперь он говорил полным голосом, но в нем не чувствовалось враждебности. Навалившись на стол, он посмотрел на жезл, на свои руки и перевел взгляд на меня, после чего подмигнул. Когда он заговорил снова, интонации были мягкие и убедительные. — Ты не понимаешь, какую любовь я испытываю к этой великой стране, в которой мы живем. Такой любви, которая свойственна мне — именно мне, — больше не существует. В наши дни любовь обрела характер брака, в котором тебе или везет, или ты получаешь алименты. Или же любовь выражалась мужеством под вражеским огнем, а в награду ты получал медаль и славу. Любовь — это служение обществу или вклад в политику с компенсацией в виде пенсии или посольской должности. Сегодня такая любовь — это некая дама, которую ты оставляешь в Сент-Луисе или торопливо затаскиваешь на заднее сиденье автомобиля. — Одно из белых животных вцепилось оратору в жилет. — Но моя любовь не имеет ничего общего с этим. Моя любовь олицетворяется в создании армии отважных молодых людей, которые горды тем, что крепят мощь страны. Я люблю свою землю и думаю лишь о том, чтобы предмет моей любви стал еще сильнее. Ты понял меня? Понял? — Он пришел в возбуждение.

— Да, сэр! — громко отрапортовал я. Жезл взметнулся в воздух.

— Еще сильнее! — выкрикнул Мидуинтер, и зверек, вцепившийся лапками в жезл, с силой обрушил его на брюшко того, который спал. Раздался треск ломающегося дерева. Одна лапа конвульсивно дернулась, и спящее животное скончалось, выкинув по сторонам все четыре скрюченные конечности. — Я так и знал, что ты меня поймешь, — орал Мидуинтер. — Я так и знал. — Он приподнял свой несчастный изуродованный протез и стянул с него белую перчатку. Деревянные пальцы его искусственной левой кисти были переломаны. Он неторопливо поднес их к свету. Я смотрел на него, и мне показалось, что моя опухшая рука стала ныть еще сильнее.

Кто-то коротко постучал в двери, они открылись, и появилась молодая женщина с картонной коробкой в руках. Оркестр стал играть танцевальную мелодию «В твоих глазах стоит туман». Мидуинтер продолжал рассматривать изувеченную руку. Девушка наклонилась и поцеловала генерала в щеку.

— Вы же обещали, — укоризненно сказала она.

Откуда-то из города донеслось одинокое завывание полицейской сирены.

— Они никак не могут сделать их прочными, — огорчился Мидуинтер. Напряжение покинуло его, и он впал в уныние, которое приходит после совокупления с женщиной.

Она снова поцеловала его и заметила:

— Вам не стоит слишком возбуждаться. — Потом повернулись ко мне и объяснила: — Он так легко поддается возбуждению. — Закатав рукав генеральского мундира, она обнажила то место, где протез соединяется с рукой.

Мидуинтер махнул мне жезлом.

— Ты мне нравишься, — подытожил он. — Иди повеселись на нашем маскараде. Завтра еще поговорим. Мы можем подобрать тебе костюм, если ты себя неловко чувствуешь в этой одежде. — Он снова подмигнул, давая понять, что таким образом он расстается с посетителями.

— Нет, спасибо, — отказался я. — От мундиров у меня сыпь по телу.

Этот дом был одним из немногих мест, где мне хотелось хоть чем-то отличаться от всех прочих.

Я оказался в толпе на Нелл-Гвин среди железных масок и красномундирников, которые отважно прибыли на «ягуарах». Все было ясно и понятно, все барьеры снесены, и шотландское виски лилось через край. Здесь же веселился и Харви в красном мундире, который, улыбаясь и пританцовывая на месте, делал вид, что роняет тарелки, и подхватывал их в последнюю секунду, а у девушек вырывались восторженные возгласы, что не мешало им украдкой рассматривать друг у друга прически и обувь. Я стоял, наблюдая за Харви и стараясь понять, что же он собой представляет. Движения его казались точными и безукоризненными: даже когда его водило из стороны в сторону, он никого не задевал. Он принадлежал к той породе полевых игроков, которые всегда в нужное время оказываются в нужном месте, — там, куда попадает мяч. Глаза его оставались ясными и осмысленными, хотя белый парик заметно съехал набок. Я не сомневался, что он выпил более чем основательную дозу, но язык у него не заплетался и говорил он с той же подчеркнутой звучностью, из-за которой кажется, что многие американцы вещают в мегафон.

Я стоял с краю толпы, и Харви наконец увидел меня.

— Ах ты, старый сукин сын, — с блаженной расслабленностью произнес он и, добравшись до меня, схватил за руку, дабы убедиться, что я ему не привиделся. — И он еще улыбается, несчастная старая свинья. Похоже, что ты надрался. — Он перехватил спешившего мимо официанта и взял с серебряного подноса два бокала. Официант было дернулся в сторону. — Стоять на месте! — приказал ему Харви. — Стой, где стоишь, как и подобает настоящему официанту. — И прежде, чем отпустить его, Харви настоял, чтобы я выпил три гигантских мартини. Убедившись, что я справился с ними, Харви тоже пропустил ту же порцию, чтобы составить мне компанию. — А теперь идем, — потащил он меня к дверям. — На этом сумасшедшем карнавале только и остается, что напиться.

В подтверждение своих слов Харви хватил еще две порции и пустился танцевать. Оркестранты увидели его и подхватили ритм, в котором он двигался. Это было все — и даже более того, — в чем Харви нуждался. Танцующие освободили ему место, как они сделали бы для Джина Келли, и расслабленными, но точными па Харви переместился в центр пространства для танцев. Последние две порции, скорее всего, придали ему воодушевления: он легко вставал на пуанты и взлетал высоко в воздух; скользя на носках, он отбросил бокалы, а все прекратили танцевать и смотрели на него, хлопая в такт его движениям и щелкая пальцами, и общее возбуждение росло в зале как карточный домик — тонкий, хрупкий, но высокий и прекрасный. Энтузиазм публики передался оркестру, включились ударные и в унисон с руладами тромбона заставляли солиста выкладываться из последних сил. Экстрасенс сказал бы, что публика телепатически воздействовала на Харви во время танца. Конечно, все не сводили с него глаз, и конечно же Харви чувствовал их внимание и танцевал в тот вечер так, что его могли бы пригласить на стажировку в Большой театр. Когда оркестр почувствовал, что Харви начинает уставать, он сыграл коду, расстелив перед ним ковер из нот и опустив такой же занавес, — после чего под аккомпанемент соло тромбона раздались аплодисменты. Харви стоял, улыбаясь и блестя зубами, к нему протолкался официант с подносом, на котором на этот раз стояли только два бокала, а какой-то шутник увенчал Харви венком, сплетенным из зелени, после чего обнаженные шпаги солдат образовали сводчатый проход, по которому герой бала и прошествовал. Он вышел на балкон, сопровождаемый эхом аплодисментов из зала.

— Глянь, как они нас любят, — пропел Харви, — а ты совсем неплох. — Он сказал чушь, потому что я всего лишь следовал за ним по пятам и изображал паузы, когда мне становилось уже невмоготу подражать ему. — Я так и знал, — улыбнулся он, — эти большие мартини окажут свое действие. И я слишком хорошо знаю тебя.

Дождь прекратился. На балконе было сыро, а ночь здесь казалась непроглядно черной по сравнению с Бродвеем, во всех витринах которого переливались гирлянды цветных огней. Харви вытащил две сигары; мы стояли и курили, присматриваясь к сиянию огней ночного города, и Харви вздохнул:

— Игрушка миллионеров.

А я добавил:

— Да, в которой восемь миллионов рабочих деталей.

— Рабочих деталей, — повторил Харви. — Да.

По пустынной улице под нами, тихонько всхлипывая, шла девушка, а за ней, пытаясь объясниться, спешил юноша.

— Значит, они не смогли покончить с тобой. — Харви смотрел куда-то в ночь. — Потрепали тебя, это да, но убить так и не смогли. Положение предельно осложнил Сток, который послал для их захвата кавалерийскую группу.

— Лучше иметь дело с дьяволом, которого знаешь, чем с незнакомым, — заметил я.

Внизу на улице всхлипывающая девушка позволила парню обнять себя. У нас за спиной скрипнула дверь. На балконе появилась, присоединившись к нам, та девушка, что принесла Мидуинтеру картонную коробку с запасным протезом.

— Харви, дорогой, — произнесла она тем же тоном, каким разговаривала с генералом Мидуинтером.

— В чем дело, радость моя? — спросил он. — Неужели генерал не хочет одолжить тебе свой самолет?

— Знаешь же! Генерал выставил меня из кабинета, а еще подкалываешь меня, Харви. Неужели не понимаешь, как я себя ужасно чувствую?

— Нет.

— У меня просто ужасное самочувствие. Я не могу найти себе места. Вот что со мной делается!

Прищурившись, Харви уставился на нее.

— Знаешь что, милая? Подвыпив, ты становишься просто очаровательной.

— Я не пью, Харви, — терпеливо ответила она, словно они уже много раз вели этот диалог.

— Ага! — с триумфом заявил он. — А вот я пью.

— Если брак ничего не значит для тебя, Харви, то не забывай хотя бы о самоуважении. Я буду готова ехать домой через пятнадцать минут. — И она удалилась, для пущего эффекта колыхнув полами длинного платья.

— Моя жена, — объяснил Харви.

— Ясно, — кивнул я.

— Настанет день, когда я подключу к ней электрическую зубную щетку... — Он остановился. Насколько я понял, он собирался пошутить, но улыбки на лице его не возникло. — Она шпионит за мной. Ты это знаешь? Собственная жена шпионит за мной. Послушать ее — так я какой-то наемный работник, а Мидуинтер — просто правая рука Господа Бога.

— Стоит послушать тут любые разговоры о Мидуинтере — и можно прийти к такому же выводу.

— Точно. Это гнилье думает, что он генерал Макартур, Джордж Вашингтон и Дэви Кроккет в одном лице.

— Но ты так не считаешь?

— Я этого не говорил. Я думаю, что он великий человек. Серьезно. Действительно великий человек и могущественный. Мидуинтер никогда не станет президентом Соединенных Штатов, но будет очень близок к нему. Когда консервативные силы одержат верх в этой стране, тогда Мидуинтер станет той силой, что кроется в тени трона... и ты понимаешь, что я имею в виду под троном. — Харви улыбнулся. — Но он никому не доверяет. Никому.

— В нашем деле это свойственно многим.

— Да, но этот тип прослушивает телефоны, перехватывает почту, проверяет всех своих друзей и родственников. Он даже внедрил агентов для слежки за своими собственными сотрудниками. Разве ты не считаешь, что это просто грязно?

— Я хотел бы лишь узнать, почему ты так уверен, что наш балкон не прослушивается?

— Я не уверен, но я настолько пьян, что мне на все плевать. — Внезапно Харви в голову пришла какая-то другая мысль. — Слушай, сукин сын, скажи мне вот что, — обратился он ко мне. — Почему ты подменил яйца в той посылке?

— Я же рассказывал тебе, Харви, что контейнер с яйцами украли у меня в лондонском аэропорту.

— Расскажи еще раз.

— Да я тебе уже говорил. Их прибрал к рукам тот самый человек, что следил за мной от приемной врача. Полное лицо. Очки в черной роговой оправе. Среднего роста.

— Еще ты вспомни оттопыренные уши, плохие зубы, длинные волосы, говорит как англичанин, который хочет, чтобы его принимали за янки, и гнусный запах изо рта.

— Совершенно верно, а очки в оправе ему понадобились, чтобы уши оттопыривались. Он американец, который тянет гласные, как кокни — и вместе с его американским акцентом создается впечатление, что он англичанин, пытающийся походить на американца. Носит волосяную накладку, прикрывающую плешинку на макушке. Она довольно далеко от линии волос, так что, не трогай он ее постоянно, никто бы и не заметил. Этот тип искусственно зачернил гримом несколько передних зубов и при помощи химикатов придал дыханию неприятный оттенок — старый трюк, чтобы избежать слишком пристального внимания, лицом к лицу. Он украл багаж после того, как тот прошел таможню.

— Точно, — ухмыльнулся Харви. — Это был я.

Я продолжил:

— Мне показалось, что это был транзитный пассажир, который на промежуточной посадке для заправки покинул самолет, в туалете натянул на себя комбинезон, угнал фургон с багажом, взял то, что ему приглянулось, и к моменту посадки успел вернуться в свой самолет и продолжил путешествие, избежав встречи с таможней. Неплохая операция для того, кто сразу же после колледжа стал играть в бродячих театрах.

Засмеявшись, Харви добавил:

— Еще ботинки на толстой подошве, контактные линзы, чтобы изменить цвет глаз, грязь под ногтями и подкрашенные губы, чтобы лицо казалось бледнее. Ты забыл упомянуть обо всем этом. — Он уставился на носки своих ботинок и, не отводя от них взгляда, делал мелкие танцевальные па. — А ты небось решил, что жутко хитрый сукин сын? — Харви по-прежнему смотрел вниз, продолжая вальсировать на месте. Я не ответил. — Жут-ко хит-рый су-кин сын, — по слогам, как бы выплевывая их, произнес он, танцуя в такт с ними, после чего сменил акцент, снова протанцевал эту фразу и завершил номер, высоко вскинув ногу. — Ты не сомневался, что твое предсказание относительно судьбы Пайка оправдается, так? Ты как те бабы, которые, увидев на столе перекрещенные ножи, начинают орать, что это плохая примета. Пайк сгорел. А ты, наверно, неплохо поболтал со Стоком?

Мне показалось, Харви ждет, чтобы я его ударил. То ли он хотел испытать унижения и страдания, то ли ему был нужен повод для ответного удара, я так и не понял, но не сомневался, что он ждал резкой реакции с моей стороны.

— Вы очень мило побеседовали о Тургеневе. Ты-то знал, что Сток не причинит тебе никакого вреда. Он же ведь убежден, что ты представляешь правительство Великобритании. И если он расколет тебя, то Лондон может придавить всю ту публику, что обслуживает советскую сеть на месте. Нет; в том случае, если у тебя хватит ума держать язык за зубами, в России ты повсюду можешь чувствовать себя в безопасности. Вот от чего меня мутит: пока ты там смеялся и болтал со Стоком, наш парень сидел как прикованный к месту.

— Сток, — сказал я, — весьма смахивает кое на кого, с кем я работал, не говоря уж о тех, против кого я работал. Сток прекрасно понимает, на чьей он стороне. Как и я. Поэтому мы и можем разговаривать.

— Сток — безжалостный кровожадный подонок.

— Как и все мы, — уточнил я. — Безжалостные и обреченные.

— А тебе не следовало подойти к Пайку и все ему рассказать? Половине из нас свойственна жестокость, а другая половина обречена. И ты должен был объяснить Пайку, к какой половине он относится.

— Во всех нас есть поровну и того и другого.

— Ты пьян, — объявил Харви, — иначе ты бы не нес такую пошлятину.

Дверь на балкон оставалась открытой. Я посмотрел, почему смолкла музыка. Перед оркестром, в толпе сгрудившихся гостей, добродушно улыбаясь, стоял генерал Мидуинтер, воздев в воздух обтянутую белой перчаткой руку, словно предлагая ее с аукциона. Гости хранили молчание.

— Мы прервем ваше веселье для краткой молитвы, — изрек Мидуинтер; он склонил голову, и его примеру последовали все остальные. — Милостивый Отец Небесный, — речитативом начал генерал. — Помоги нам пробудить нашу возлюбленную страну перед ликом грозящей ей великой опасности. Помоги нам очистить ее и оберечь перед безбожными силами коммунизма, которые окружают ее со всех сторон, грозя бедами. Мы молим тебя во имя Иисуса. Аминь. — И все гости хором повторили «Аминь!».

Я глянул на Харви, но его внимание снова приковывали лишь собственные ноги, готовые начать новый танцевальный номер. Я протолкался сквозь толпу, которая смотрела на Мидуинтера, спускавшегося с возвышения для оркестра. Рядом со мной оказалась Мерси Ньюбегин.

— Откуда Харви знает, о чем я говорила с генералом Мидуинтером? — проходя мимо, спросила она.

Я пожал плечами. А откуда, черт побери, он знает, что я сказал полковнику Стоку?