Любую комнату, в которую он притаскивал пишущую машинку, Харви начинал называть офисом. И в кабинете и вне его Харви постоянно и настойчиво спрашивал меня, беседовал ли я с Доулишем — предположение, которое я лениво отвергал, — но сам ничего не говорил мне до утра третьего дня, который оказался вторником. Харви пригласил меня в клуб с сауной, который принадлежал ему. Ехать от города оказалось недалеко. Харви всегда была свойственна сущая мания принимать душ и ходить в сауну, и к этому ритуалу он относился с неподдельным энтузиазмом. Сам клуб располагался на небольшом островке недалеко от берега, к которому вела дамба. Мы практически не заметили, как оказались на островке, потому что во все стороны до горизонта тянулась сплошная снежная пелена. Здание клуба закрывала стена елей — низкое здание в сочной расцветке красно-коричневых оттенков натурального дерева. Фасад украшали длинные снежные полосы, лежащие на стропилах.

Раздевшись, мы миновали выложенную белыми изразцами душевую, в которой женщина-банщица драила кого-то мочалкой. Харви потянул на себя тяжелую дверь.

— Парная, — объяснил он. — Типично финская.

— Очень хорошо, — кивнул я, сам не понимая, почему у меня вырвались эти слова.

Размерами и внешним видом парная напоминала загончик для коров, обшитый деревом, потемневшим от дыма. Большую часть пространства занимали две щелястые лавки, уступами поднимавшиеся под самый потолок, так что приходилось втягивать голову в плечи, чтобы не стукнуться. От постоянного жара в парной стоял густой смолистый запах.

Мы расположились на полке рядом с оконцем размером с большой почтовый ящик. Термометр показывал сто градусов по Цельсию, но Харви занялся печкой и сказал, что сейчас поддаст жару.

— Прекрасно, — согласился я.

Мне казалось, что кто-то гладит мои легкие раскаленным утюгом. За двойными рамами виднелись деревья, густо опушенные снегом, и, когда порывы ветра сдували с них снежные хлопья, чудилось, что деревья выдыхают холодные клубы.

— Нам необходимо осознавать, — первым заговорил Харви, — что мы представляем собой очень специфическую небольшую команду. Именно поэтому я хочу увериться, что ты ничего не рассказывал Доулишу.

Я кивнул.

— Значит, ты ему ничего не рассказал. Честное слово?

«Какой-то у тебя странный средневековый образ мышления, — подумал я. — Словно необходимость дать „честное слово“ может заставить меня раскаяться и во всем признаться».

— Честное слово, — сказал я.

— Хорошо, — смягчился Харви. — В Нью-Йорке я получил чертовскую взбучку из-за того, что завербовал тебя, чуть руки и ноги не переломали. Понимаешь, завтра мы должны приступать к специальной операции. — В парной становилось невыносимо жарко. Даже Харви — смуглый от природы — уже напоминал вареного лобстера. За оконцем двое мужчин, увязая в снегу, вылезли из фургона «рено», вооруженные пилами и мотками веревок, и стали присматриваться к одному из деревьев. — Я не хотел за нее браться, — вздохнул Харви. — Не слишком ли жарко, еще терпишь?

— Нет, все отлично. А почему не хотел?

— С одной стороны, неподходящее время года.

Он пошлепал по ногам березовым веником. В воздухе внезапно густо повеяло запахом жухлых листьев. Интересно, как удается сохранять до зимы ветки с листьями?

— Ну и есть тысячи других причин, по которым я предпочел бы, чтобы они подождали.

— Они не согласились?

— У них свои резоны. Они хотели, чтобы в течение месяца он совершил рейд туда и обратно. Он специалист, который отвечает за техническое оснащение. Аппаратуру или что-то иное. Это брат Пайка. Ты с ним встречался?

— Виделись, — кивнул я. Сейчас я ничего не замечал, кроме человека, который затягивал петлю на большой верхней ветке дерева.

— Это опасно, — посетовал Харви. Теперь и ему стало не по себе. Он сидел неподвижно, с усилием втягивая в себя воздух.

— В каком смысле?

— Эти заброски. Я их просто ненавижу.

— Заброски? — переспросил я.

Где-то в желудке у меня возникло легкое ощущение тошноты, которое не имело никакого отношения к парной. Всеми силами души я надеялся, что Харви не имел в виду то, что пришло мне в голову. Встав, он подошел к печке. Я смотрел, как он набрал ковш и плеснул воды на раскаленные камни очага. Он поднял на меня взгляд.

— Сброс с самолета, — сказал он.

— На парашюте в Советский Союз?

Человек у подножия дерева уже стал примериваться электропилой, хотя первый еще не успел спуститься.

— Парашюты тут ни при чем. Их сбросят с легкого самолета в сугробы. — На минуту я даже испугался. — Я не шучу. Это серьезно.

И я понял, что так оно и есть.

Конец веревки был привязан к бамперу фургона, который, подавшись вперед, чуть пригнул дерево, облегчая работу пильщика.

Вдруг я почувствовал, как меняется температура. Тысячи горячих иголочек пара превратились в ножи, которые стали кромсать меня. Я открыл рот и ощутил, как мне обжигает гланды. Я поспешно сжал губы; чувствовал я себя так, словно подавился мотком колючей проволоки. Харви внимательно наблюдал за мной.

— До побережья СССР всего только пятьдесят миль, — пояснил он. — Если мы будет держаться на высоте, с которой можно воспользоваться парашютом, радары засекут нас сразу же после старта.

Было все так же душно, но раскаленные брызги сменились паром. Кожа у меня горела. Я старался не смотреть на термометр.

— Какая разница? — спросил я. — Если вы в самом деле сбросите людей где-то на побережье, я не дам им и сорока восьми часов, после которых они подпишутся под любым заявлением прокурора. Это район Прибалтийского военного округа, один из наиболее чувствительных к вторжению в свои пределы районов в мире. Он нашпигован ракетами, аэродромами, подземными складами, базами и тому подобным; и более того — тут полно пограничников и патрульной охраны.

Ребром ладони Харви собрал капли пота с лица и уставился на ладонь, словно собираясь прочесть на ней свою судьбу. Он встал.

— Может, ты и прав, — в раздумье произнес он. — Может, я слишком долго пробыл в этой долбаной команде; я начинаю верить в указания, которые они выдают из офиса в Нью-Йорке. Давай выползем отсюда, а? — Но никто из нас не шевельнулся.

Снаружи надрывался фургон. Ствол дерева напрягся, как после долгого сна потягивается человек. В последней отчаянной судороге сопротивления ветви стряхнули с себя снег, и огромный ствол стал клониться к земле. Падение его было медленным и грациозным. Сквозь двойные рамы не донеслось ни звука, когда, вздымая снежные облака, дерево рухнуло на землю.

— Точно, как оно, — усмехнулся Харви. — Ты прав. Точно, как оно.

И я понял, что он тоже смотрел, как дерево встретило свою гибель.

Харви открыл тяжелую дверь парной. В центральном холле стояли шум и суматоха, как в лазарете на передовой. Пожилая женщина в белом халате хлестала веником, плеща водой из ведра нержавеющего металла на размякшие розовые тела, раскинутые по лавкам.

Вслед за Харви я вышел прямо в снежные заносы. Голые, мы пошли по тропке, которая вела к морскому льду. Харви был окутан клубами белого пара. Я прикинул, что, наверно, и я так выгляжу, потому что не ощущал ни малейшего холода. Харви прыгнул в большую прорубь во льду. Я последовал за ним и почувствовал на губах легкий солоноватый вкус Балтики.

Под водой я открыл глаза и на фоне темных глубин увидел размытые очертания Харви. На секунду мелькнула ужасающая мысль: а что, если кого-то унесет течением под лед? Может, очередная прорубь будет... где? Через сто миль? Через двести?

Я вынырнул, вдохнув холодный сухой воздух. Физиономия Харви улыбалась совсем рядом, его пышная прическа превратилась в потеки золотистой патоки, стекавшей с черепа. Я заметил, что на макушке у него начинает просвечивать маленькая проплешинка. Холода я по-прежнему не чувствовал.

— Ты прав, — сказал Харви. — Относительно того деятеля, которого мы завтра сбрасываем. Беднягу можно списывать.

— А ты не мог бы...

— Нет, нет, если бы даже и хотел. Остается лишь надеяться, что он не успеет рассмотреть меня. Самосохранение — первый закон в разведке.

Харви поплыл к трапу. На берегу человек привязывал веревку к другому дереву.

Я прилагал все усилия, чтобы держаться поближе к Харви, пока он готовился к заброске агента, но Харви покинул квартиру еще до завтрака. Сигне принесла мне кофейник в ватном чехле с глазами и носом, а потом, присев на край кровати, завела дурацкий разговор с этим чехлом, пока я допивал кофе.

— Харви поручил мне работу, — устав дурачиться, сообщила она.

— Вот как?

— В'т как. Все англичане говорят в'т как.

— Дай покой. Я проснулся всего три минуты назад.

— Харви нас ревнует.

— Он что, узнал?

— Нет, это все его славянская меланхолия.

Семья Харви Ньюбегина в самом деле происходила из России, но в нем самом не было ничего славянского, во всяком случае, что могло бы броситься Сигне в глаза.

— Харви говорил тебе, что в нем течет славянская кровь?

— Ему даже не нужно говорить, у него лицо типичного мужика. Финн узнает русского за тысячу метров. Кроме того, легкая краснинка в волосах — ты обратил на нее внимание? И эти рыжевато-карие глаза. Пивные, как мы говорим. Вот посмотри на мое лицо. Я типичная уроженка Тавастиании. Крупная голова, широкое лицо, хорошее телосложение, светлые волосы, серовато-голубые глаза, смешной вздернутый нос — все это у меня присутствует. — Она встала. — И обрати внимание на мой скелет. Крупнокостный, с широкими бедрами. Мы, тавастиане, населяем центр и южную часть Финляндии. Среди нас ты не найдешь ни одного такого, как Харви.

— Скелет великолепный.

— Вот брякнешь что-то такое, и Харви сразу же догадается.

— Мне плевать, о чем он будет догадываться.

Она налила мне вторую чашечку кофе.

— Сегодня он попросил меня доставить пакет — и чтобы я тебе ничего не говорила. Фу! Я расскажу, только если мне захочется, а он думает, что я ребенок. Когда ты примешь душ и побреешься, мы сможем вместе доставить его.

Сигне аккуратно управляла старым «фольксвагеном» — она была хорошим водителем — и настояла, чтобы везти меня самой красивой дорогой через Инкеройнен, то есть проселочной дорогой вокруг Коуволы. День стоял солнечный, и небо напоминало чистенькую промокашку с синими пятнами в середине. Дорога извивалась и карабкалась кверху среди складок старых гор, как бы стараясь убедить путника, что эта земля не всюду плоская; приятной иллюзии соответствовали небольшие рощицы и фермерские домики. Вокруг было безлюдно, лишь небольшие группки детей, на лыжах бежавших в школу, махали нам, когда мы проезжали мимо.

У меня создалось впечатление, что Сигне отнюдь не отбросила совета Харви об осторожном отношении ко мне, как она утверждала, и я подчеркнуто воздерживался от всяких вопросов о пакете. В Коуволе, где железнодорожная линия разветвлялась, мы двинулись по южной дороге, которая следовала вдоль путей. Рядом с нами тянулся длинный состав с цистернами и платформами с лесом, и на белые поля опускались клубы черного дыма от локомотива.

— Как ты думаешь, что там в пакете? — спросила Сигне. — Он в бардачке.

— Черт побери! — воскликнул я. — Давай не будем портить прекрасное путешествие деловыми разговорами.

— Я хочу знать. Скажи мне, что ты думаешь.

Я вытащил из бардачка небольшой пакет в коричневой бумаге.

— Этот?

— Деньги?

— Денег такого размера видеть мне не приходилось.

— Но если я тебе скажу, что прошлым вечером Харви одолжил у меня две книжки в бумажных обложках?

— Ясно.

Пакет соответствовал размеру как раз такой книжки. Зажатая между страниц и чуть высовываясь с конца, прощупывалась двухдюймовая пачка, которая вполне могла оказаться бумажными деньгами.

— Долларовые купюры.

— Возможно.

— Что ты имеешь под этим в виду? Ты же знаешь.

— Да.

— Я должна оставить их в такси на Инкеройнен.

Инкеройнен представлял собой россыпь домов и магазинчиков, сгрудившихся вокруг небольшой железнодорожной станции. Главная улица носила явно деревенский характер. В магазинах продавались холодильники из Западной Германии, джазовые пластинки и стиральные порошки. В маленьком деревянном киоске через дорогу предлагались сигареты и пресса, а с задней стороны его располагалась стоянка такси. На ней стояли три новенькие яркие машины. Сигне остановила «фольксваген» на дальней обочине и приглушила мотор.

— Дай мне пакет, — попросила она.

— Что я получу за него? — спросил я.

Она посмотрела на часики — в четвертый раз за две минуты.

— Мою невинность.

— Ни у кого из нас ее больше нету, — заметил я.

Она натянуто улыбнулась и взяла пакет. Я наблюдал за ней, когда, перейдя дорогу, Сигне направилась к такси «форд». Открыв заднюю дверцу, она заглянула в машину, словно в поисках забытой в салоне вещи. Когда она закрыла ее, пакета в руках не было. Со стороны Котки по дороге подъехал белый «порше», которого основательно подкинуло на ухабе под железнодорожным мостом. Сбросив скорость, «порше» со скрежетом тормозов подрулил к такси у киоска. На таких белых «порше» обычно ездила дорожная полиция.

Я перебрался на место водителя и включил двигатель. Он был еще теплым. И тут же заработал. Из «порше» вылез полицейский, сразу же водрузив на голову остроконечную шапку. Сигне увидела его, как только я отъехал от обочины. Прикоснувшись к козырьку головного убора, тот стал ей что-то говорить. С тыла по дороге ко мне приближался сельский автобус из Коуволы. Я поддал вперед метров на двадцать, чтобы он не перекрыл мне путь, притормозив на остановке, после чего остановился и посмотрел назад. В кабине водителя чья-то рука протерла окошко в запотевшем стекле.

Шофер полицейского «порше» вылез из машины и, обогнув Сигне, направился к киоску. Сигне не смотрела в мою сторону. По всем законам и правилам мне следовало тут же уезжать, но, даже если дорога совершенно свободна, все надо серьезно обдумать, а если она перекрыта, то тем более уже поздно. Из автобуса возникла знакомая фигура и направилась прямиком к стоянке такси. Я не сомневался, что он шел за пакетом. Миновав Сигне и обоих полицейских, он устроился на заднем сиденье «форда». Водитель «порше» купил две пачки «Кента», протянув одну из них коллеге; тот взял ее, не прерывая беседы с Сигне, отдал честь, и оба полицейских расселись в «порше». Человек на заднем сиденье такси ничем не давал понять, что нашел пакет, но, перегнувшись через спинку переднего сиденья, он нажал клаксон. Полицейская машина с места набрала скорость и вылетела на дорогу. Я развернул «фольксваген» и подъехал к Сигне. Она села рядом.

— Ну, доволен, что остался? — ухмыльнулась она.

— Нет, — ответил я. — Все расхлябанно и непрофессионально. Мне полагалось немедленно уехать.

— Так ты трус! — захихикала она, устраиваясь на сиденье.

— Ты права, — согласился я. — Если бы трусы организовали свой профсоюз, я вполне мог бы представлять Англию на всемирном конгрессе.

— Ага, — сказала Сигне.

Она еще была в том возрасте, когда верность понятиям чести, отваги и преданности важнее результата. Мне не стоило бы упоминать Англию, поскольку в моем кармане лежал ирландский паспорт, но Сигне ничем не дала понять, что заметила оговорку.

Я неторопливо вырулил на дорогу, не испытывая желания обгонять полицейскую машину. В зеркальце заднего вида я заметил, что «форд» тут же последовал за мной. По обочинам высились сугробы, и я вплотную притерся к нему, чтобы пропустить такси. Человек на заднем сиденье в шляпе с загнутыми полями курил сигару. Он с удобством устроился в углу, читая газету, в которой я безошибочно опознал лондонский выпуск «Файнэншл таймс». Это был Ральф Пайк. Я предположил, что он опасался, не собираются ли копы устроить ему какую-то пакость.

По пути я размышлял, почему Ральф Пайк не явился лично в хельсинкский аэропорт за своей посылкой с яйцами и беспокоит ли его завтрашний сброс с самолета.

Я оставил Сигне с машиной у универмага «Стокманн» и отправился купить бритвенные лезвия и носки, но больше всего я хотел избежать возвращения в квартиру вместе с ней — на тот случай, если Харви разгневается из-за ее неподчинения.

Когда я вернулся, Харви стоял на коленях в середине холла, монтируя кронштейн с маленькими лампочками, который предполагалось установить на крыше машины Сигне.

— Чертовски холодно, — поежился я. — Как насчет кофе?

— Если нам повезет, то к полуночи мы сбросим их с меньшей высоты. Нам нужен основательный мороз, чтобы лед стал совсем прочным и смог выдержать посадку самолета.

Я заметил, что он ждал от меня вопросов, но намеренно воздержался от них, не выказав никакого интереса к его словам. Зайдя на кухню, я сделал себе кофе. Синий клочок неба давно исчез, и по мере того, как сгущались сумерки, от снега шло призрачное свечение.

— Пуржит? — окликнул меня Харви.

— Пока нет.

— Это все, что нам надо, — ободрился Харви.

— А что, если отложить?

— Пилот не станет откладывать вылет. Он полетит даже в самую чертову круговерть. Больше всего я боюсь, что он потерпит аварию при посадке на лед. И будет исходить потом, ремонтируя самолет, когда на него как гром с ясного неба свалится рассвет. Нет, таким образом я не хочу зарабатывать себе на жизнь.

— Меня не надо убеждать. Я тебе и так верю.

— Пассажир явится... уф-ф-ф! — Харви поранил палец отверткой. Он засунул его в рот, отсосал кровь и потом помахал им в воздухе. — Желательно, чтобы он где-нибудь передохнул.

— Что ты, имеешь в виду?

— Что я имею в виду? Слушай, ты заставил меня осознать, что через двадцать четыре часа произойдет с этим бесприютным котом. Я сказал ему, чтобы он где-нибудь погулял до заката.

— Ко времени появления самолета он порядком вымотается.

— И что, по-твоему, я должен делать? — то ли сказал, то ли спросил Харви. Я состроил гримасу. — Не дави на меня, парень, — запротестовал он. — Ты — моя удача месяца. И ты мне нужен, чтобы разобраться в действительности.

— Спасибо, — раскланялся я. — Но не стоит уходить от ответа, доказывая тем самым, насколько я прав.

— Черт возьми. Да у этого типа столько наличности, что он вполне может снять себе номер в гостинице и передохнуть.

— Когда он будет звонить сюда?

— Тебе уши заложило? Не будет он сюда звонить. Когда завтра русские выкопают его из снега, он скажет, что понятия не имеет о наших операциях в Хельсинки, и я делаю все возможное, чтобы он сказал чистую правду. Он встретит нас в половине десятого вечера на окраине города.

— А что, если он к тому времени будет без задних ног? А что, если он просто вывалится из самолета?

— Ну, милый, плакать я по этому поводу не буду; это окажется великолепным исходом. — Он ввинтил последний патрон в кронштейн и окинул взглядом свою работу. — Помоги вытащить его в холл. А потом сядем и до девяти будем смотреть телевизор.

— Меня устраивает, — согласился я. — И я смогу искренне порадоваться за другого.