Джонни ждал меня по условленному адресу в Виттенау. «Виттенау», — подумал я; для берлинца это слово было намертво связано с сумасшедшим домом в этом районе. Машина остановилась на невзрачной улице.

Возможно, раньше здесь была фабрика или склад, а теперь помещался гараж. Деревянные двойные ворота были достаточно большими, чтобы через них проехал грузовик... или катафалк. В глубине стоял массивный верстак с тисками и несколькими заржавевшими инструментами, оставленными предыдущим хозяином. Когда я открыл одну половину ворот, тонкий сноп света, словно ковровая дорожка, пролег между мной и Валканом, склонившимся над верстаком. Единственная голая электрическая лампочка, практически не видимая при дневном свете, в темноте становилась очень заметной. Закрывая засовы, я обратил внимание на то, как легко входили они в смазанные пазы. Под ногами лежала жирная грязь, как в любой ремонтной мастерской пахло мазутом и разлитым бензином.

Лампочка висела прямо над головой Валкана, поэтому глазницы его зияли темнотой, а под носом легла похожая на усы тень. Он взял в рот сигарету.

Внимательно посмотрев на меня, Джонни вынул изо рта неприкуренную сигарету.

— Дозвонились до Лондона? — спросил он.

— Все в порядке, лучше некуда.

— Что они сказали?

— Они сказали «Всеобщее одобрение», кодовую фразу. А чего еще ты ожидал?

— Ничего, просто проверяю, — сказал Джонни.

Я укоризненно посмотрел на него.

— Джонни, может, ты знаешь что-то такое, чего не знаю я?

— Нет. Честно. Просто проверяю. Вы достали документы на имя Брума?

— Да.

— Ошибок нет?

— Отстань, — сказал я. — Документы у меня.

Джонни кивнул и пригладил волосы, потом медленно прикурил сигарету от дорогой зажигалки. Он начал пересказывать себе план, чтобы убедиться, что ничего не забыл.

— Сначала они едут в морг. Там его перенесут в грузовик. На это уйдет по крайней мере еще сорок минут. — Мы обсуждали этот план уже дюжину раз. Я кивнул. Мы молча курили, пока Джонни не бросил свой окурок на пол и не затушил его тщательно каблуком. Вокруг его ног образовался прямоугольник раздавленных сигаретных окурков, похожих на конфетти. Над головой прострекотал низко летящий вертолет наблюдавший за движением катафалка от контрольно-пропускного пункта «Чарли» до западноберлинского морга.

Когда мои глаза привыкли к темноте, я рассмотрел содержимое гаража. Там валялся полуразобранный автомобильный двигатель с оторванными трубками и проводами. Одна головка цилиндра была сдвинута и висела неприкаянно на болтах. За двигателем лежала кипа лысых покрышек и мятых канистр. Валкан то и дело смотрел на часы, наконец, чтобы ему ничего не мешало, он заткнул манжету рубашки за золотой ободок. Время от времени горестно вздыхая, он подходил к двигателю и пинал его носком своего дорогого ботинка.

— Там похороны, — сказал он. Я вопросительно посмотрел на него. — Вот что их задерживает в морге — настоящие похороны.

Я взглянул на часы и сказал:

— Никакой задержки нет. У них еще пять минут до условленного времени.

Мы стояли в тусклом свете единственной лампочки, вдруг Джонни сказал:

— Когда-то на соседней улице я сидел в тюрьме.

Я предложил ему сигарету «Галуаз», прикурил сам, дал прикурить ему и только после первой глубокой затяжки спросил:

— Когда это было?

— Весной 1943-го, — ответил Валкан.

— За что?

Джонни ухмыльнулся и, помогая себе сигаретой, перечислил:

— Я был коммунист и еврей-католик, дезертировавший из армии.

— И все? — спросил я.

Валкан криво улыбнулся.

— Уверяю вас, это было несладко. В 1943-м и героям было есть нечего, а уж заключенным... — Он затянулся сигаретным дымом, и гараж наполнился резким ароматом французского табака, он снова затянулся и застыл, как бы перенесясь в тюрьму тех лет.

Потерев два пальца левой руки, он сунул их под мышку, — так бывает, когда ударишь по пальцам молотком, хочется навсегда спрятать их в темном теплом месте и никогда не вытаскивать на свет божий.

— Места заключения, — вдруг неожиданно произнес он. — Места ненависти. — Его твердый голос, казалось, принадлежал другому человеку, из иного места и иного времени. — Там все просто. После первого ареста меня жестоко избили. — Он сделал рукой резкое, как бы вращательное движение и сунул ее мне под нос: два пальца были изуродованы. — Меня эти избиения не особенно донимали. Арестовали меня французы, которые очень хотели продемонстрировать своим немецким хозяевам, что кое-чему у них научились. Хуже этих французов никого не встречал — настоящие садисты, я не преувеличиваю, в строгом медицинском значении этого слова. Они избивали меня ради собственного сексуального удовольствия, я участвовал в их сексуальных утехах самим фактом своего избиения... вы понимаете?

— Понимаю, — сказал я.

— Мерзко, — сказал он и попытался смахнуть табачную крошку с губы, но не сумев, смачно сплюнул. Я подождал, не зная, продолжит ли он рассказ; пару минут казалось, что нет. Наконец он сказал:

— Но для меня в этом сложностей не было. Я мог понять, почему француз ненавидит немца. — Он снова замолчал, и я догадался, что он продолжает беседу молча. — Французские тюремщики были хуже, поскольку они... — Он еще раз замолк, думая о чем-то далеком и давнем. — Но когда со мной впервые жестоко обошелся немец — я имею в виду не толкнул или ударил, а умышленно и систематически истязал, — я... Это выбило меня из колеи. Вот почему коммунисты почти всегда раскалывались последними, они сохранили верность «своим», они четко знали границы того, что ненавидели.

— Большинство предрассудков направлено против групп, которые легко идентифицировать, — сказал я. — Не случайно, что меньшинства страдают только в том случае, когда у предрассудка достаточно времени, чтобы развить способность идентификации. У мексиканцев не возникает проблем в Нью-Йорке; проблемы они встречают на границе между Мексикой и США. Пакистанцев встречают как почетных гостей в американском Бирмингеме, штат Алабама. А вот в английском Бирмингеме они сталкиваются с предрассудками.

— Именно, — сказал Джонни. — После войны у коммунистов были наилучшие шансы для восстановления своей силы. Они всегда знали, что силы реакции (читай некоммунисты) — свиньи, так что их ничем удивить было нельзя. Евреи тоже были знакомы с антисемитизмом уже в течение нескольких столетий. Так что с неразрешимой загадкой сталкивались только те, кто страдал от своих — французы, которых пытали Другие французы, итальянские партизаны, которых преследовали итальянские фашисты. Вот с чем мы столкнулись. У меня больше общего с немцами, чем с любой другой нацией в мире. Я живу среди них, понимаю их так, как никогда не буду понимать вас, даже если нас сейчас скуют цепью до конца моих дней. Но я не могу войти в комнату к немцам, не подумав, нет ли среди них того, кто пытал меня? Нет ли там убийцы моих друзей? Нет ли там человека, который стоял под дверью, когда я кричал под пытками, забыв обо всем на свете? Нет ли там дочери, сестры или матери такого человека? И уж таковы особенности человеческого мышления, что чаще всего я отвечал себе утвердительно. — Он снова зло сплюнул. Потом вдруг без связи предыдущим выпалил: — А ведь они могут и подлянку сделать.

— Могут, — согласился я.

— У вас есть пистолет или нож?

— Я не думаю, что они решатся на такую подлянку, — сказал я.

— У вас есть пистолет, нож или смазка?

— Смазка есть, — сказал я. — Двести долларов однодолларовыми бумажками.

— Американцы, — произнес Джонни и подошел к старому двигателю. — Вам надо было предупредить американцев.

— А как же мы переправили его через контрольный пункт «Чарли»? — спросил я.

— Не знаю, — ответил он раздраженно и пнул ногой окурки под своими ногами, которые отлетели в дальний конец гаража.

Отвернувшись от меня, он стал копаться в старом хламе, валявшемся на верстаке. Он стучал по проржавевшим свечам и сжимал в руке пружины клапаноа На краю верстака лежала толстая овальная доска. Из нее торчало двенадцать сверл разных размеров. Джонни принялся набрасывать пружины на сверла. На доске красовался фирменный знак «Шмидты из Золингена — лучшие сверла в мире».

Он прибыл вовремя; за рулем был все тот же советский военный водитель, но машина была другая — черный закрытый грузовик. Водитель постучал в ворота, но старые дверные доски так рассохлись, что мы и сами видели, как машина подошла к воротам задним ходом. Джонни двигался быстро. Ворота распахнулись, машина въехала в гараж, остановившись впритык к верстаку. Нам удалось втроем стащить громадный гроб с машины, мы с Джонни схватили его с двух сторон спереди, а русский, упершись спиной в кабину, выталкивал его ногами. Не очень почтительно, зато быстро и эффективно. Как только гроб водрузили на верстак, русский вернулся в машину и вскоре появился с двумя большими венками, которые я видел на катафалке. Там было много лилий и хризантем, перепоясанных красной лентой со словами «Letzle grusse»[53], выведенными готическим шрифтом.

— Забери их обратно, — сказал Джонни молодому русскому.

Русский ответил, что не может, завязался спор.

Русский сказал, что пытался оставить венки в морге, но там их тоже не взяли, а везти их обратно через контрольно-пропускной пункт «Чарли» он не может, слишком уж это подозрительно. Джонни бегло говорил по-русски, но это ему не помогло: мальчишка ни за что не хотел увозить с собой венки. Чем сильнее ругался Джонни, тем чаще русский пожимал плечами. Наконец Джонни отвернулся, а русский вскочил на водительское место и громко хлопнул дверцей. Я открыл ворота, он дал газ, и машина покатила к границе.

Когда я снова вошел в гараж, Джонни уже залез на верстак и большой ржавой отверткой торопливо отковыривал деревянные пробки, прикрывающие шурупы. Он был так поглощен этим занятием, что минут пять не замечал, как я молча стою в стороне и даже не пытаюсь ему помочь.

— Возьми все необходимое в моем портфеле, — сказал он. Портфелей было два. В одном лежал акушерский набор с кислородной подушкой, а в другой Джонни положил бутылку виски «Гленливет», грелку с песком, которая держит тепло часами, свитер из грубой шерсти, нюхательную соль, шприц, четыре ампулы межимида, четыре пузырька аминофилина и темную бутылочку, в которой, как я догадался, был никетамид — стимулятор кровотока, зеркальце для проверки дыхания, короткий деревянный стетоскоп, термометр, точечный фонарик, пригодный для исследования зрачков, и косметический карандаш.

— Ничего не забыл, — сказал я. Серьезный ты человек, Джонни.

— Да, — согласился Валкан. Пальто он не снял, пот лил с него ручьями. Иногда он задевал головой лампочку, и тени начинали метаться по гаражу, лицо его лоснилось от пота, как совсем недавно от дождя.

— Остался последний, — сказал он.

— Как в последнем акте «Ромео и Джульетты», — сказал я. Валкан пробормотал «Да», но я сильно сомневаюсь, что он вообще слышал меня.

— Помогите мне, — сказал он и начал сдвигать тяжелую крышку гроба. Ее, должно быть, из свинца сделали, такая она была тяжелая, сначала мне даже показалось, что он не все винты открутил, но вот наконец она сдвинулась.

— Осторожно, — закричал Джонни, и крышка упала на верстак, едва но отдавив нам пальцы ног. Удар был такой силы, что верстак закачался. Сначала тень от крышки мешала ясно увидеть содержимое гроба, но когда крышка съехала на пол, у Валкана исчезли последние надежды.

«Шесть оснований для присутствия Германской Демократической Республики на Западе». Их там были сотни, листовок, заполнивших гроб доверху. Последняя шутка Стока. Я спустился на пол.

— Кажется, грелка тебе не потребуется, — сказал я Валкану. На какую-то долю секунды мышцы его лица сложились в улыбку, но это только на долю секунды.

— Они не могут, — сказал он. — Не смеют, они обещали, ваше правительство должно предпринять официальные шаги. — Видимо, я снова ухмыльнулся, потому что Валкан совсем потерял голову.

Он смотрел на свои растопыренные пальцы, словно изучал невидимые карты.

— Вы со Стоком, — произнес он, сглатывая слюну, — сговорились.

— Он со мной не советовался, — сказал я. Валкан все еще стоял на верстаке, возвышаясь надо мной.

— Но вы даже не удивились, — закричал Валкан.

— А я нисколечко и не удивлен, — сказал я. — Советский мальчишка даже не подождал подписи. Не говоря уже о сорока тысячах фунтов. Я никогда не верил в эту сделку, но окончательно убедился наблюдая за поведением солдатика. Пора спускаться на землю, Джонни. Добрых колдунов на свете нет. Люди ничего не отдают бесплатно. Что от этого мог выиграть Сток?

— Тогда зачем ему все эти хлопоты? — сказал Джонни. Он наклонился и порылся в листовках, словно надеясь обнаружить под ними Семицу.

— Он арестовал четверых агентов Гелена, верно?

— Пятерых, — поправил меня Джонни. — Сегодня утром стало известно еще об одном.

— Значит, пятерых, — сказал я. — А ты получишь немного дополнительных денег и компенсацию, Лондон прочитает твой отчет и похвалит за хорошее поведение.

— А тебе, ублюдок, зачем это надо?

— У меня свои методы, Уотсон, — сказал я. — Я организовал весь этот берлинский спектакль, а ты пять раз попал в молоко. Вы с девчонкой думали, что заключили хорошую сделку, верно? Но ваша главная ошибка состояла в том, что вы пытались и меня использовать в своих целях. Документы... — Взяв пару листовок из гроба, я пустил их летать по гаражу. — Вот твои документы, они, конечно, не на имя Брума, но зато в них все слова написаны правильно.

— Ты... — выдавил из себя Валкан и попытался ударить меня со скамьи ногой по голове. Я отпрянул.

— Я скажу тебе, Джонни, в чем твоя основная проблема, — начал я с безопасного расстояния. — Ты стал профессиональным притворщиком. Ты так успешно притворяешься, что уже сам забыл, кем являешься на самом деле. Ты так хорошо освоил различные жаргоны, что уже не помнишь, на чьей ты стороне. Каждый раз, пересекая границу пространственную, ты пересекаешь и временную. Возможно, тебе это нравится. О'кей. Будь Waldganger[54], но только не жди, что я буду оплачивать твои расходы. Оставайся вольным художником, но тогда не рассчитывай на регулярную зарплату. Если бы у тебя хватило ума, то ты играл бы сейчас со мной. Ребята Стока не захотят теперь иметь с тобой никаких дел, для Гелена ты умер...

— Твоими стараниями, — заорал Валкан. — Ты все испортил у Гелена.

— Для Гелена ты умер, — продолжал я. — И если ты будешь дурить и со мной, то в мире не осталось мест, где тебе дадут хоть какую-нибудь работу. Ты труп, Джонни. Хотя и не знаешь об этом. Ты труп, но денег на похороны у тебя нет. Пора поумнеть!

Наступила долгая тишина, было слышно только, как Джонни стучал ногой по клапанам.

— Я всегда возвращаю полученное, — заявил Джонни угрожающе. — А особенно хорошие советы. — Он засунул руку в карман, я заметил, как дрожат его пальцы, когда он вынул оттуда маленький маузер. — Я планировал эту операцию в течение пятнадцати лет и предусмотрел все неожиданности, включая и неприбытие Семицы. Это печально, но оставшейся части операции не остановит, причем совершенно неважно, будешь ты мне мешать или нет, потому что на этот раз забор из колючей проволоки проведут через тебя. — Он отвел боек, чтобы у меня не возникало сомнений в серьезности его намерений. Мы теперь оба знали, что оружие заряжено и готово к бою.

— Мы с девчонкой совершили сделку, — продолжал Валкан. — Ее интересы дополняли мои, конфликта между нами не было. Ее часть сделки прогорела, увы, но я сдаваться не собираюсь. Мне надо четыре дня, и если ты не будешь пасть разевать, то я все успею. Чтобы держать тебя взаперти, мне надо восемьдесят фунтов в день, так что, как видишь, скупиться я не собираюсь — за сто фунтов тебя любой убьет.

— Послушай, Джонни, — сказал я как можно добродушнее, — отпусти меня. Я могу вернуть тебе твою фотографию в тюремной робе с Мором.

— Лживый ублюдок, — сказал Джонни.

— Может, тебе документы нужны?

Джонни ответил тихо:

— Если у тебя их нет, я тебя убью, и ты это знаешь.

Что он сможет за четыре дня? Зная Валкана, я мог рискнуть и сделать догадку.

— Ты сможешь за четыре дня раздобыть денег и смыться? — спросил я.

— Я уже говорил тебе, что готовился к этому пятнадцать лет. Я давно подал иск. У меня три адвоката и свидетель. Я... — Он улыбнулся. — ...я слишком много болтаю, — закончил он.

Я начал понимать, что он имеет в виду, но тут же поймал себя на мысли о том, как бы эта догадка не оказалась последней в моей жизни.

— Твой свидетель — Мор, — сказал я. — Ты встретился с ним в Анди и сообщил ему, что Саманта — агент Шинбета[55] и что она охотится за ним, военные преступления не забыты. Ты сказал ему, что можешь нейтрализовать ее, если он в течение нескольких дней сделает то, что ты ему прикажешь. Брум умер на глазах Мора. Мор необходим для...

— Заткни свою поганую пасть, — сказал Валкан. — Ты прав, паскуда, я Waldganger. — Он сделал несколько шагов по верстаку, его потное лицо поблескивало в свете лампочки. Ноги в шикарных ботинках он переставлял медленно, стараясь не наступить на торчащие сверла, ржавые болты, гайки, разъемы и провода.

Он то и дело сжимал и разжимал руку вокруг рукояти маузера, я видел его на стрельбище; я знал, что он всадит в меня все восемь пуль без промаха еще до того, как я приближусь к воротам. Казалось, он шел по верстаку час, на самом деле — секунд сорок пять. Вот она, теория относительности, подумал я.

— Давай, — сказал Валкан.

Большой конверт с документами лежал у меня в кармане плаща. На нем был тисненый герб, а в углу маленькие печатные буквы — «министерство внутренних дел». На оборотной стороне находилась белая наклейка с текстом о том, что в целях военной экономии конверты надо по возможности использовать многократно. Я приблизился к верстаку и протянул конверт Валкану, он взял его левой рукой за уголок.

— Без глупостей, — сказал он самым дружелюбным тоном. — Я не хочу никаких осложнений. А уж твоей смерти и подавно. — Я кивнул. — Ты мне нравишься, — добавил он.

— Это придает всему делу новую окраску, — сказал я.

Конверт был обвязан резинкой, так что открыть его можно было только двумя руками. Валкан держал палец правой руки на спусковом крючке, другими прихватил угол конверта, а левой рукой принялся снимать резинку. Момент был решающий — ему требовалось несколько секунд, чтобы двумя руками снять резинку и вытащить документы. А чем дольше я стою рядом, тем больше риск, что Валкан снова отгонит меня прочь на безопасное расстояние.

Колено Валкана находилось на уровне моей головы. Я тщательно примерился. Под коленом есть небольшое углубление, где нерв проходит рядом с костью. Резкий удар в это место парализует ногу.

— Ты же все выронил, — закричал я панически.

Джонни схватил низ конверта, а я ударом руки отбил документы и маузер подальше от своего черепа. Потом саданул его по ноге. Не очень точно. В голове у меня загудело — острый край обоймы маузера обрушился на мой висок. Я начал падать. Теряя от боли сознание и почти ослепнув от кровавых мальчиков в глазах, я еще раз заехал ему по ноге.

Тут я почувствовал, что он падает. Он рухнул как подрубленное дерево, бумаги, кружась, опускались на пол. За звуком упавшего на верстак тела послышалось дребезжание металлической рухляди. Страховое свидетельство, словно семя-крылатка, упало в открытую банку машинного масла.

— Я повредил спину, — произнес он испуганно, но тренированная рука крепко сжимала маузер. Нарезное дуло колебалось, как острие карандаша приготовившегося писать чиновника. Я ждал выстрела.

— Я повредил спину, — сказал он снова.

Я двинулся было к нему, но мушка опять закружилась, и я застыл на месте. Передо мной лежал старый человек, пытающийся носить маску человека молодого и беззаботного. Он очень медленно опустил с верстака одну ногу. Голос его звучал с едва заметным рокотанием: — Es irrt der Mensch, so lang er streb[56].

Я наблюдал за ним с тем гипнотическим ужасом, с которым наблюдают за ядовитыми насекомыми, но между мной и Джонни не было стеклянной витрины. Наконец он встал на ноги, лицо его исказилось от боли. Он двинулся вдоль верстака мне навстречу. Я попятился. Он ступал неуклюже, будто ватными ногами, лицо дергалось, но маузер неотрывно смотрел на меня. Нога его опустилась в большую банку с маслом. Валкан бросил взгляд вниз. Самое время прыгнуть на меня.

— Я испортил костюм, — сказал он. Масло расплескалось вокруг ноги, а роскошный ботинок издавал в банке хлюпающие звуки. Одной рукой Валкан опирался на верстак, а другой целился мне в живот. — Мой костюм, — повторил он и тихо засмеялся широко открытым ртом, так смеются идиоты и дети, смех его постепенно перешел в бульканье.

Лампочка светила прямо в глаза, поэтому я не сразу заметил, что изо рта у него течет кровь. Струйка была розоватой и пенистой. Он покачнулся, а затем грохнулся на каменный пол, опрокинутая банка масла покатилась по гаражу, со стуком задевая за железки, пока, наконец, не упала в яму. Джонни лежал ничком на залитом бензином полу. Тело его дернулось и выгнулось, будто его ошпарили кипятком, потом он трижды хлопнул ладонью по полу, хлопки напоминали чем-то пистолетные выстрелы. Вдруг он обмяк и затих. К спине его на уровне лопаток прилепилась толстая полированная овальная доска, на которую он упал. «Шмидты из Золингена — лучшие сверла в мире». Весь набор этих сверл теперь глубоко сидел в его мертвом теле.

Это было так на него похоже. Маленький Фауст, искатель спасения через борьбу, художник Strum und Drang'a[57], имевший двух требовательных хозяев и пытавшийся умереть со словами Гете на устах, он с ними бы и умер, если бы его не отвлекли мысли об испорченном костюме. Я думал, кем была для него Саманта — Гретхен или Еленой. Моя роль сомнений не вызывала.

Я сложил листовки Стока кучей около двери и, застегнув плащ на все пуговицы, уложил тело Валкана в обитый мягким сатином гроб. Смерть сделала Валкана меньше, я едва узнавал мужчину с четырехдюймовым шрамом на лодыжке. Взяв из аптечки жирный карандаш, я написал на лбу Валкана: «1 гр. Na Am». Бросив взгляд на часы, приписал ниже на загорелой коже «18. 15». Все, что увеличит замешательство, когда откроют эту коробку, мне на пользу.

Я успел завернуть только четыре шурупа, когда услышал шум подъезжающего грузовика. В гараже, как мне казалось, пахло кровью, поэтому, чтобы успокоить себя, я вылил на пол немного бензина и спрятал испачканный кровью плащ.

Я открыл ворота настежь. На улице уже стемнело, шел снег. Они въехали. Я помог водителю открыть задний борт грузовика. В дверях появилась фигура человека с автоматом марки «стен» в руках, фигура в старом кожаном пальто, которое приятно пузырилось в нужных местах.

— Не дури, Сам, — сказал я. — Даже для троих погрузить эту штуковину — задача почти непосильная. Опусти автомат.

Она автомат не опустила.

— Где Джонни? — спросила она.

— Опусти автомат, Саманта. Если бы ты знала, как часто происходят несчастные случаи с этими допотопными автоматами, ты бы так себя не вела. Неужели тебя ничему в Хайфе не учили?

Она улыбнулась, поставила автомат на предохранитель и опустила дуло.

— Джонни знает, что вы здесь?

— Конечно, знает, — сказал я. — Это его пьеса, но ты своего в ней никогда не получишь.

— Может, и не получу, — сказала она, подойдя ко мне почти вплотную, — но в этой проклятой стране у меня есть кое-какие интересы, так что я попытаюсь. — Она помолчала. — Мы уже знаем, что бывает, когда даже и не пытаешься — шесть миллионов наших соотечественников погибли тихо и покорно, поэтому отныне евреи будут пытаться. Возможно, я далеко не продвинусь, но этот парнишка... — она ткнула красным ногтем в сторону водителя, — ...пойдет по моим стопам, а за ним много других.

— Ладно, — сказал я. Она была права. Иногда совершенно неважно, каковы шансы и есть ли они вообще.

— Много других, — повторила она.

Я кивнул.

Кожаное пальто военного покроя шло ей. Оно хорошо сочеталось с ее мальчишески вызывающим поведением и автоматом. Она оперлась локтем о грузовик и встала, игриво изогнув руку, будто держала не автомат, а фотоштатив.

— Почему вы мне не сказали, что связаны с этим делом?

— Как? По вашему телефону? — отпарировал я.

— Я видела сообщение в газетах. Мы были беспечны.

— Вот вы как это называете?

— Человек, живший внизу, видимо, и квартиру мою взломал.

— Вне всякого сомнения, — подтвердил я.

— Хайфа считает, что это сделали ваши люди.

Я пожал плечами и сделал знак пальцами, который у всех народов обозначает деньги.

— Какая часть из них в немецких марках? — спросил я.

— Все, — сказала она, — все в немецких марках.

— Хорошо, — сказал я. — Нам надо заплатить людям в морге за помощь. — Она все еще была настороже.

— Я дал ему один грамм амитала натрия. — Я махнул рукой в сторону гроба и медицинской сумки Валкана. — Он спокойно спит, кислородом мы не пользовались, но Джонни сказал, чтобы вы взяли с собой эту сумку и средства купирования. Дозу и время я написал прямо на лбу, так что если вы забудете предупредить других, с ним ничего не случится.

Она кивнула, опустила дуло автомата и попыталась сдвинуть гроб.

— Он не придет в сознание восемь часов с гарантией.

— Тяжелый, — сказала она.

— И последнее, прежде чем мы погрузим его на ваш грузовик. Деньги я хочу получить здесь. — Я вытянул руку точно так же, как в свое время это сделал Сток. Она пошла к кабине и из большой кожаной сумки вынула пачку новеньких стомарочных банкнот. Потом сказала:

— Вы понимаете, что мне ничто не мешает пристрелить вас и забрать Семицу. — Водитель вышел из-за грузовика. В руке он держал пистолет, он ни в кого не целился, а просто держал его.

— Теперь вы понимаете, почему Джонни не пришел сюда сам, — сказал я.

Ее лицо прояснилось.

— Конечно, — сказала она. — Я могла бы и сама об этом догадаться. Он настоящий «мистер Делай Ноги», этот Джонни Валкан. — Она неохотно отдала мне деньги. — Это вымогательство. Он не заслуживает такой суммы.

— То же самое говорили римские солдаты Иуде, — сказал я и положил деньги в карман. Мы принялись грузить гроб.

Какое-то время мне казалось, что мы не справимся, но в конце концов нам удалось поднять гроб на грузовик. Когда мы вдвинули его и закрыли задний борт (нам потребовалось на это три попытки), мы уже были не в состоянии даже говорить, мы стояли молча, вдыхая запах бензина. Я налил виски «Гленливет» в три припасенных Джонни пластмассовых стаканчика. Неожиданно меня стала бить дрожь. Горлышко бутылки застучало о стаканчик. Сам и водитель наблюдали за мной.

— Будем здоровы, — сказал я и вылил в себя дымящуюся солодовую жидкость.

Сам сказала:

— Вы наврали французским полицейским, что я работаю на немчуру.

— Да, — сознался я. — У меня такое вот необычное чувство юмора.

— Вы же знали, что я служу в израильской разведке.

— Ах, вот вы на кого работаете? — произнес я с издевательским удивлением.

— Угу, — ответила она, отхлебнув виски. Водитель наблюдал за нами.

— Для вас это игра, — сказала она, — а для нас это вопрос жизни и смерти. У египтян столько немецких ученых, что лабораторные руководства пишутся и по-немецки, и по-арабски. А с этим типом мы сможем сравняться с ними.

— Ферменты, — сказал я.

— Давайте не будем больше водить друг друга за нос. Мы в Израиле, конечно, можем использовать знания Семицы в области инсектицидов, но, как вы понимаете, это не главное.

Я промолчал. Она застегнула свое кожаное пальто доверху.

— На самом деле инсектициды Семицы — это нервно-паралитические газы! — продолжала она. — Уже много сельскохозяйственных рабочих сошли с ума. Инсектициды воздействуют на нервную систему, это самые страшные яды, известные человечеству. Верно?

Ей необходимо было подтверждение.

— Верно, — согласился я.

Она заговорила быстрее, убедившись, что ее задание было именно таким важным и значительным, каким оно ей и казалось.

— Когда-нибудь эти египтяне вернутся, — сказала она. — И весьма скоро. И вернутся они с оружием, которое разработают для них немецкие ученые. Наши люди в военных поселениях должны иметь возможность ответного удара. — Раздался стук пластмассового стаканчика о верстак. — Вот почему ни вы, ни я ничего по-настоящему изменить не можем. В этом заключена судьба еврейского народа, и нет ничего важнее этого.

— Если бы я знал, что он вам так нужен, то позволил бы выкрасть его прямо в Восточном Берлине.

Она шутливо стукнула меня по руке.

— Вы думаете, что мы бы с этим не справились? Если мы в чем-то и разбираемся, так это в городах, которые разделены стеной. Иерусалим разделен стеной со времени моего детства. Мы освоили все мыслимые способы перебираться и перелезать через нее, обходить ее, подлезать под нее.

Я открыл задний борт грузовика и погрузил туда два темных блестевших венка. «От старых друзей» — было написано на одном из них. Венок повис на ручке гроба.

— Нам их не надо, — сказала Сам.

— Возьмите, — сказал я. — Никто не знает, когда ему может понадобиться венок от старых друзей. Никто.

Сам улыбнулась, я закрыл задний борт. А потом открыл хорошо смазанные ворота гаража и помахал рукой медленно выехавшей машине. Сам улыбалась мне из-за воротника своего кожаного пальто. За ее головой я различал большую полированную коробку с бренными останками Джона Валкана, на мгновение мне захотелось окликнуть это слишком доверчивое дитя. Можно позволить себе сентиментальное чувство, если знаешь, что годы тренировки не позволят подчиниться ему.

— Bis Hundertundzwanzig[58], — сказал я тихо. Грузовик рванулся вперед, к Сам пришлось повернуться, чтобы не потерять меня из виду.

— Mazel Tov, — отозвалась она.

По темному лобовому стеклу скользнули снежинки. Водитель включил фары, в желтых снопах света кружились снежинки. Я закрыл ворота, отрезав от себя удаляющийся шум мотора. Потом решил выпить еще одну порцию виски — меня снова забила дрожь, хотя на улице было и не так уж холодно.