В Геттингене все выглядело по-иному. Когда Гарри входил в темноватые коридоры университета, ему казалось, что он находится в каких-то древних катакомбах, где пахнет плесенью и затхлостью. Хуже, что такую же затхлость он чувствовал на лекциях профессоров, которые сухо и с напыщенным высокомерием из года в год повторяли всё те же избитые истины и сомнительные факты из своего курса. И Гарри со свойственным ему юмором сравнивал геттингенских педантов с египетскими пирамидами: и те и другие несокрушимо высились в сознании своего достоинства, с той только разницей, что в университетских пирамидах не было сокрыто никакой мудрости.
      Не более отрадное впечатление производил на Гейне и сам город Геттинген - как он говорил, "прославленный колбасами и университетом". Город был населен узколобыми мещанами, погрязшими в мелких сплетнях и тупом самодовольстве. И студенты здесь очень отличались от боннских. Гарри не нравились напомаженные, франтоватые бурши, кичившиеся своими студенческими корпорациями. Они отличались цветом шапочек и кистей на курительных трубках и носили столь же громкие, сколь и дикие названия "фризов", "тевтонов", "швабов", "саксов", "тюрингов", "вестфальцев" и т. д. Нося имена древнсгерманских племен, эти студенты старались подражать своим далеким предкам времен переселения народов.
      Какие-нибудь "фризы" или "тевтоны" ордами слонялись по Вендской улице, горланя песни и задевая друг друга, чтобы затеять кровавую драку или дуэль. Такие бессмысленные и жестокие побоища устраивались обычно в окрестных деревеньках, и нередко на лицах дуэлянтов оставались глубокие рубцы, которыми эти дикари очень гордились.
      Это были грубые и неотесанные парни, туго усваивавшие университетскую науку. Те, что побогаче, проводили время в многочисленных пивных и харчевнях, а бедные студенты жили уроками или становились прихвостнями богатых.
      Гейне принялся за юридические учебники. Обладая хорошей памятью, он легко усваивал бесконечные статьи и параграфы римских законов, а также многочисленные комментарии к ним, оглашаемые с кафедры геттингенскими профессорами. Среди этих профессоров он выделял историка Сарториуса и германиста Бенеке. Гарри с большой охотой посещал их лекции и удивлялся тому, что студенты-тевтономаны так мало интересуются родным языком и родной историей. Из тысячи трехсот студентов Георгии Августы только девять слушали курсы но истории немецкого языка. Не надо думать, что, углубившись в университетскую науку, Гейне забыл о поэзии. Здесь он продолжал работать над трагедией "Лльмансор". Ему не хватало опыта драматурга, и чем больше он работал над сюжетом трагедии, тем труднее становилось поэту. Не раз жалел Гейне, что здесь у него нет боннских товарищей, с которыми можно было бы посоветоваться и прочитать уже почти законченную трагедию. Гейне стал подбирать и свои лирические стихотворения, желая составить сборник и предложить его издателю. Но тут поэт увидел, что многое не для печати, что строгая немецкая цензура не пропустит стихов, в которых осуждаются феодальные порядки и выносится суровый приговор высшему обществу.
      Гейне написал письмо известному лейпцигскому издателю Брокгаузу, прося издать сборник его стихотворений.
      Объясняя причину небольшого объема посылаемой рукописи, поэт сделал признание: "Так как прискорбные обстоятельства вынудили меня оставить под спудом все стихотворения, которым можно было придать какой-либо политический смысл, я поместил в этом сборнике по большей части лишь любовную лирику, и сборник поневоле вышел тощим".
      Брокгауз не принял предложения Гейне, и сборник не был издан. Это огорчило Гейне, но не подорвало в нем желания писать.
      Среди студентов, принадлежавших к корпорации "Вестфалия", был один молодой человек, круглолицый, с наивными голубыми глазами и по-детски пухлым ртом.
      Его звали Пашке. Изучая вместе с Гейне юридические науки, Пашке сблизился с Гарри и восторженно принимал его стихи. Однажды Пашке повел Гейне в харчевню "Английский двор". Здесь собрались члены студенческого союза "Вестфалия". Это были шумные и драчливые парни, а их вожаком считался граф фон Вибель, тоже студент. Гейне знал фон Вибеля, и самый вид его тощей фигуры с плоским надменным лицом вызывал у него антипатию. Вероятно, и Вибель не чувствовал никакой склонности к Гарри. Встречаясь с ним в аудиториях или на улице, Вибель проходил мимо не здороваясь и окидывал Гарри презрительным взглядом. Как-то Гейне услышал, что Вибель бросил по его адресу насмешливое замечание. Гарри вспыхнул от гнева и с трудом сдержался, чтобы тут же не ответить обидчику. Он вообще старался быть в стороне от таких задир и буянов, как Вибель и его молодчики. Но Пашке так упрашивал Гарри пообедать с ним, что Гарри согласился и пошел в "Английский двор".
      В этот день там было много посетителей, особенно студентов из союза "Вестфалия". Блюда были вкусные, цены недорогие, веселые служанки-бойко подавали пиво в больших глиняных кружках с узорными крышками.
      Гарри понравилась эта харчевня. В высоком зале со сводчатым потолком и цветными стеклами было много воздуха, несмотря на то, что дым из трубок синеватыми змейками тянулся над столами. Гейне стал часто посещать "Английский двор". "Вестфальцы", в том числе и Вибель, делали вид, что не замечают его. Но они, повидимому, запугали простодушного Пашке, и он под разными предлогами уклонялся от посещения харчевни вместе с Гейне.
      В феврале 1821 года, когда уже становилось теплее, но зима все медлила уходить, перед началом подготовки к весенним экзаменам "вестфальцы" решили устроить пивной вечер в честь императора Фридриха Барбароссы.
      Этот средневековый император, прозванный Рыжей Бородой (Ротбартом), или, по-латыни, Барбароссой, утонувший в мелкой азиатской речке во время крестового похода, был любимым героем немецких националистов. Про него ходила легенда, будто он не умер, а скрылся вместе со своим войском в немецкой горе Кифгайзер. Там он будет спать до тех пор, пока Германия не подвергнется величайшей опасности. Тогда будто он проснется и выйдет из горы со своими воинами, чтобы спасти Германию. Гарри не любил эту легенду. Он верил в счастливое будущее своей родины, но знал, что ее спасут не средневековые императоры и рыцари, а люди нового поколения, настоящие патриоты. Когда Гейне вдумывался в историю Германии, ему все ненавистнее становилось средневековое варварство, проникнутое верой во всяческие чудеса и призывами к покорности королям и князьям.
      "Вестфальцы" деятельно готовились к "вечеру Барбароссы". В назначенный день они шумной гурьбой явились в харчевню. На повозке были привезены войлок, пакля, старые тряпки, толстая проволока - все необходимое для чучела Фридриха Барбароссы.
      Вечером закипела работа, и к тому времени, когда посетители стали собираться на пивной бал, в углу зала на помосте стояло огромное чучело рыжебородого императора в блестящих средневековых латах.
      Звон посуды и кружек, топот и веселый гогот наполняли прокуренный зал, когда там появились Пашке и Гейне...Гарри был. ошеломлен происходившим. Пашке с трудом отыскал место для себя и приятеля, и они протискивались между столиками, чтобы устроиться поскромнее в углу. Вдруг раздался громкий голос Вильгельма Вибеля:
      - Гейне из Дюссельдорфа! Я требую, чтобы ты снял шляпу перед императором Фридрихом Барбароссой!
      Гарри побледнел от неожиданности, но ничего не ответил.
      - Ты слышал, что я сказал? - кричал Вибель под хохот и крик своих молодчиков. - Не притворяйся новым Вильгельмом Теллем! Шапку долой перед императором!
      Гарри остановился на мгновение, обернулся к Вибелю и громко сказал:
      - Я не буду исполнять приказаний старонемецких ослов.
      В зале наступила тишина. Все ждали, что будет дальше. Пашке беспомощно озирался по сторонам. Он был не рад, что привел Гарри на этот вечер.
      Вибель, не помня себя от ярости, бросился к Гарри.
      На его лице выступили красные пятна, монокль выпал и болтался на черной ленточке. Не говоря ни слова, он швырнул к ногам Гарри перчатку: это был вызов на дуэль.
      Но Гейне перчатки не поднял. На его губах заиграла обычная саркастическая улыбка:
      - Вам не удастся, господин фон Вибель, проткнуть меня шпагой. Если я опоздаю на дуэль или не явлюсь вовсе, сделайте милость - начинайте без меня. Знайте, господин граф, что я не буду плакать, если вы заколете шпагой себя самого!
      И с этими словами Гарри ушел из харчевни. Он понимал, что дело этим не кончится. Действительно, наутро на квартиру Гейне явился студент Фриш, один из собутыльников Вибеля, и передал Гарри вызов на дуэль.
      От Фриша Гейне узнал, что произошло после его ухода из харчевни. Пашке оскорбил Вибеля, вступившись за Гейне. Вибель дал Пашке пощечину, а тот сбил его с ног.
      Началась потасовка, во время которой опрокинули чучело Фридриха Барбароссы, разбили много посуды.
      В дело вмешалась полиция, и обо всем стало известно университетским властям.
      Гарри не мог отказаться от вызова Вибеля. Были найдены секунданты, а местом дуэли назначили Мюнден, неподалеку от Геттингена.
      Ссора между студентами породила много толков и пересудов. Большинство студентов, реакционно настроенных, стояли за Вибеля и называли поступок Гейне "беспримерной наглостью". Но наиболее честные и благородные воспитанники Георгии Августы оправдывали поведение Гейне, давшего отпор такой титулованной особе, как граф Вибель.
      Проректор университета профессор Тихсен посадил обоих дуэлянтов под домашний арест. Он вызвал к себе каждого в отдельности и потребовал от них, чтобы они помирились.
      Вибель первый пошел на примирение, попросив прощение за нанесенную обиду.
      Но в тот же день за обеденным столом харчевни "Английский двор" Вибель громко сообщил своим друзьям, что он вынужден был протянуть руку Гейне. Возникла новая ссора. Дуэль казалась неизбежной.
      Университетский куратор вмешался в громкое дело, облетевшее весь Геттинген, и вынес постановление, явно пристрастное. Не желая обидеть графа Вибеля, куратор признал главным виновником скандала студиозуса Гарри Гейне и решил подвергнуть его изгнанию из города на шесть месяцев. Такое решение, называемое по-латыни consiнum abeundi ("совет уйти"), применялось к студентам, совершившим особенно тяжкие преступления, и по существу было исключением из университета.
      Теперь Гейне ничего не оставалось, как выбирать какой-нибудь другой университет. Он спешно сносится с родителями и Соломоном Гейне, спрашивая, что ему предпринять и в каком городе продолжить ученье. Он втайне надеялся, что ему посоветуют ехать в Берлин.
      Так оно и вышло.
      Без всякого сожаления Гейне оставил "ученое гнездо", как он иронически называл Геттинген.
      В ПРУССКОЙ СТОЛИЦЕ
      Тяжелая и неуклюжая почтовая карета, подпрыгивая на рытвинах и ухабах, подъехала к городской заставе.
      Прусские таможенные чиновники в черных мундирах с красными отворотами, не проявляя особой вежливости, проверили документы путешественников. Кучер, успевший подкрепиться пивом в то время, пока стояла карета, снова взобрался на высокие козлы, щелкнул бичом, и лошади потащились по берлинской окраине.
      По-видимому, прибытие в прусскую столицу не очень взволновало пассажиров. Толстые, сонные пруссаки ежились от утреннего холодка и апатично глядели в окна.
      Пожилая молодящаяся дама, с копной взбитых соломенно-желтых волос, пересчитала картонки со шляпами, составлявшие весь ее багаж, и погладила толстого старого мопса, сидевшего у нее на коленях.
      Среди приезжих был и Генрих Гейне. В это ясное апрельское утро 1821 года сердце его билось учащенно, и он с любопытством глядел на низкие дома с черепичными крышами, на бойких ребятишек, бежавших за каретой с какими-то выкриками на берлинском диалекте, на прусских солдат, маршировавших вдоль длинных, прямых улиц, обсаженных липами и тополями. Так вот он, этот Берлин! Как-то он примет молодого студента и поэта?
      Наконец карета остановилась у почтовой станции на углу Королевской улицы. С вывески на Гейне глянул одноглавый орел, государственный герб Пруссии, и Генриху показалось, что этот хищник обдал его ядовитым взглядом. Между тем пассажиры стали покидать карету, неловко разминая ноги; мопс залаял пронзительно и сердито. Гейне не успел оглянуться, как крепкий молодой парень схватил его чемодан, набитый книгами и рукописями, взвалил себе на плечи и спросил, фамильярно улыбаясь:
      - Куда пойдем?
      - В гостиницу, - коротко сказал Гейне.
      Ему было все равно, где остановиться в этом большом, незнакомом городе, лишь бы скорее пойти по улицам, все увидеть и подышать воздухом Берлина. Гейне не был высокого мнения о прусской столице, над которой царил дух военщины и средневековой грубости феодальных князей. Он знал о раболепстве берлинских мещан перед прусским королем, принцами и принцессами королевского дома, но в Берлине было и нечто другое. Там находились университет, музеи, библиотеки, там выходили газеты и журналы, а в театрах ставились модные оперы и новейшие драмы, там существовали литературные салоны. Честолюбие Гейне рисовало ему заманчивые картины: в театре пойдет его "Альмансор", и он будет читать стихи в кругу любителей и знатоков настоящей поэзии.
      Генрих остановился в гостинице "Черный орел" на Почтовой улице. "И здесь орел", - подумал Гейне. Ему казалось, что хищная птица преследует его. Переодевшись, он отправился осматривать город.
      В 20-х годах прошлого века Берлин еще только отстраивался. В центре города, на Лейпцигской улице, за жилыми домами тянулись обширные парки с тенистыми деревьями, повсюду виднелись поросшие травой пустыри, еще ждавшие своих строителей, а неподалеку от центра можно было встретить клочки засеянной и обработанной земли с маленькими домиками, от которых веяло почти деревенской тишиной.
      Но в самом центре шли прямые, хорошо распланированные улицы, обсаженные длинными рядами деревьев.
      Множество модных магазинов сверкало своими витринами; кафе и рестораны были наполнены пестрой толпой посетителей. Вдоль тротуаров, еще не замощенных в ту пору, прогуливались нарядные дамы и щегольски одетые кавалеры. В Берлине было немало бездельников, сынков богатых родителей, чаще всего - прусских помещиков.
      Эти молодые люди вели "светский" образ жизни и создавали сутолоку на главных улицах. Военные оркестры наполняли воздух крикливыми маршами, и солдаты шагали по мостовой под грубые окрики своих фельдфебелей.
      Гейне скоро осмотрел все достопримечательности города. Ему нравился Люстгартен ("Увеселительный сад"), где, впрочем, не было ничего садового. Квадратная мощеная площадь Люстгартена, огражденная двойным рядом тополей, считалась излюбленным местом прогулок берлинцев. Там можно было услышать последние городские сплетни и полюбоваться перспективой Берлина. Главная улица столицы, Унтер ден Линден ("Под липами"), напоминала бульвар, обсаженный в четыре ряда липами, по обеим сторонам которого стояли аристократические особняки. А неподалеку от этой улицы находились здания оперы, библиотеки, академии и университета. Но тут же высилась и мрачная громада цейхгауза, где помещалась военная гауптвахта и у ворот которой тяжело шагали часовые, напоминая о том, что в распоряжении прусского короля имеются крепкие замки и тюремные решетки.
      Внешний вид университетского здания показался Гейне привлекательным. Но его постигло разочарование, когда он стал посещать мрачные и неприветливые аудитории, сквозь запыленные окна которых можно было видеть уличную сутолоку близ Оперного театра. Каково было слушать тяжеловесную и напыщенную лекцию какогонибудь нудного доцента, когда глаза юношей невольно следили за блестящей вереницей экипажей, подъезжавших к Опере, а сердце судорожно сжималось при мысли, что есть счастливцы, которые сейчас попадут на оперу Спонтини или Вебера... И все же Гейне был приятно поражен тем трудолюбивым настроением, которым были охвачены берлинские студенты. Буршеншафты здесь запрещались, дуэли устраивались редко, и когда один студент, поссорившись с другим из-за места в аудитории, заколол его на дуэли, этот случай вызвал всеобщее возмущение, и убийца позорно бежал из Берлина.
      Студенты аккуратно являлись на лекции, внимательно записывали в тетрадки все услышанное с кафедры и усердно готовились к экзаменам и репетициям (так назывались семинары).
      Лекции в университете читались с утра до вечера, и студенты вольны были выбирать те или иные предметы и любых профессоров или доцентов. Гейне слушал не только профессоров-юристов, но и знаменитого языковеда Бонна, знатока античной поэзии Фридриха Августа Вольфа и историка Раумера.
      Кумиром Берлинского университета и всей мыслящей столицы был в то время философ Георг Фридрих Вильгельм Гегель.
      Он прошел длинный жизненный и научный путь, прежде чем был приглашен в Берлин из Гейдельберга, где читал лекции по философии. До этого он преподавал в разных немецких городах, несколько лет был домашним учителем, потом редактором газеты, писал философские работы, в которых камень за камнем складывал свою систему. Он как бы подводил итог всем достижениям немецкого философского идеализма, но, наперекор метафизике, которая считала мир постоянным и неизменным, Гегель выдвинул диалектический метод.''По мысли Гегеля, в мире нет ничего постоянного, все находится в движении, столкновении и противоречии. Единственной задачей философии является исследование и изучение этого длительного, вечно изменяющегося процесса.
      Таким образом, Гегель, даже помимо своей воли, разрушал обветшалое здание старой философии, утверждавшей, что существуют "вечные" истины.
      В летнем семестре 1821 года Гегель читал курс философии религии. Четыре раза в неделю, от 4 до 5 часов дня, одна из больших аудиторий университета обычно бывала переполнена слушателями.
      Когда Гейне первый раз пришел на лекцию Гегеля, все места в аудитории уже были заняты, и он с трудом протиснулся в угол, к высокому и узкому окну, где, как ему показалось, есть свободное место. Стройный белокурый юноша с приветливым лицом тотчас подвинулся и жестом пригласил Гейне сесть рядом с ним. Вскоре гул голосов стих, и как-то незаметно для Гейне на кафедре появился профессор. Он был невысокого роста, коренастый; его лицо с толстым прямым носом, резкими чертами, с большими выпуклыми глазами и широким ртом было своеобразно и выразительно. Высокий покатый лоб обличал мыслителя. Длинные волосы спадали вниз по бокам головы, а спереди, на лбу, лежали жидкими прядями.
      Гегель раскрыл огромную тетрадь, Оросил в нее быстрый взгляд и заговорил несколько приглушенным голосом. Речь его была затрудненной; казалось, что каждое слово дается ему нелегко. Гейне мысленно сравнил его с легендарным Сизифом, который в наказание был обречен вкатывать огромные камни на гору, а они неумолимо возвращались обратно. По-видимому, богатство мыслей, наплывавших во время чтения лекции, непрестанно сбивало Гегеля с намеченного плана. Порой он обрывал фразу на середине и тотчас брался за другую. Слушать этого сосредоточенного, несколько мрачного на вид человека, в мозгу которого молнией сверкали мысли, можно было только с большим напряжением. Но в аудитории стояла тишина. Шуршали студенческие тетрадки, скрипели гусиные перья и карандаши. Незаметно кончилась лекция, Гегель сошел с кафедры и быстро удалился.
      У Гейне осталось смешанное впечатление от этого первого "знакомства" с знаменитым философом. Гейне почувствовал, что своеобразный язык Гегеля еще очень труден для него, что он недостаточно подготовлен для восприятия такой сложной философской темы. Он как-то непосредственно и доверчиво поделился своими мыслями с соседом по скамейке, и тот объяснил, что ему, должно быть, еще труднее, потому что он иностранец. Молодые люди разговорились, и Гейне узнал, что его собеседник - молодой поляк из Познани, что его зовут Эвген фон Бреза. В Берлинском университете было много поляков, серьезных, трудолюбивых студентов, и Гейне относился к ним с большой симпатией.
      - Вы поляк? - сказал Генрих. - Когда я смотрю на ваших соотечественников, я понимаю, что пруссак - не самое лучшее, что есть на земле.
      Случайная встреча с Эвгеном фон Брезой скоро превратилась в дружбу. Генриха и Эвгена связывало много общих интересов: оба любили литературу, поэзию, философию, обоих тяготил дух феодальной реакции, царивший в Пруссии и во всей Германии. Хотя Эвген Бреза и происходил из дворянской семьи, он был далек от заносчивости прусских юнкеров, считавших себя "перлом создания на земле". Приятели часто совершали вместе прогулки по Берлину, засиживались до поздней ночи в кофейнях, где за чашкой черного кофе собирались и спорили музыканты, журналисты, писатели, художники.
      Однажды в кафе "Рояль" Гейне, к своему большому удивлению, увидел Гегеля. Генрих не мог себе представить, что этот властитель дум способен вести себя, как простой смертный, посещать кафе и сидеть в кругу обык.новенных людей. Столик, за которым сидел Гегель со своими приятелями, находился неподалеку от Гейне. Он видел, что Гегель, оживленный и смеющийся, весело рассказывающий что-то забавное, совсем не похож на того угрюмого профессора, каким он его привык видеть на кафедре.
      Генрих увлекался философией Гегеля. Он очень охотно слушал лекции по философии религии и решил со следующего семестра записаться на курс философии всемирной истории. Гейне стал глубже вникать в сущность гегелевского учения. В задушевной беседе с Эвгеном Брезой Генрих сказал:
      - Гегель разжег мое самомнение. Теперь я уже знаю, что не бог царствует-на небесах, как уверяла моя бабушка, а я сам являюсь здесь, на земле, богом.
      Это была шутка, но в ней таился глубокий смысл.
      Гегель внушал своим слушателям веру в неисчерпаемую мощь человеческого разума и будил в них творческие силы.
      Гегель выдвинул тезис: "Все, что разумно, - действительно, и все, что действительно, - разумно". Прусский король Фридрих Вильгельм III и его министры считали Гегеля "оплотом прусской монархии", потому что из этого тезиса они делали вывод о разумности существования феодально-дворянского государства, каким была Пруссия. Но сторонники реакции забывали, что, по диалектике Гегеля, ничто не остается неизменным, и при классовой зрелости бюргерства уже не реакционное, а демократическое государство должно быть признано разумным. Впрочем, и сам Гегель не задумывался над тем, насколько революционна его диалектика и какую роль она сыграет в будущем.
      Гейне часто думал об этом тезисе Гегеля. Ему страстно хотелось спросить, действительно ли Гегель хочет оправдать прусскую монархию с ее деспотизмом и жестокостью. Но он никак не решался задать такой резкий вопрос профессору, перед которым преклонялся. Не скоро, но все-таки Гейне представился случай побеседовать с Гегелем. Произошло это в конце октября 1822 года. Генрих хотел в зимний семестр записаться на лекции Гегеля, для чего нужно было согласие профессора. Он знал, что Гегель недавно вернулся из поездки в Нидерланды и еще не приходил в университет. Поэтому Гейне решил отправиться к нему домой.
      Гегель в ту пору жил на берегу реки Шпрее, в доме напротив сада "Монбижу". Генрих робко дернул за ручку колокольчика. Раздался раскатистый звонок, и дверь тотчас открылась. На пороге стоял Гегель в песочно-сером халате, небрежно накинутом на плечи. Лицо казалось усталым, измученным, словно он провел бессонную ночь.
      Гегель удивленно посмотрел на Гейне, затем как будто припомнил его, приветливо улыбнулся и жестом пригласил войти. Маленький кабинет, сплошь уставленный шкафами с книгами и рукописями, казался еще меньше, чем был на самом деле. Гегель уселся в кресло перед большим письменным столом и предложил Гейне сесть напротив.
      Генрих, смущенный близостью знаменитого философа, молчал, стараясь разглядеть обстановку кабинета и запомнить все в подробностях. Наконец он объяснил причину своего прихода. Гегель написал записку ректору с просьбой зачислить Гейне, студиозуса юриспруденции, на курс философии всемирной истории.
      Генрих взял записку, поблагодарил профессора и поднялся, чтобы уйти. Но Гегель неожиданно протянул обе руки и усадил его обратно в кресло. Лицо его стало приветливым и посветлело.
      - Отчего вы торопитесь, господин Гейне? - спросил Гегель. - Представьте себе, я вас приметил в аудитории.
      У вас такой прилежный вид.
      Гейне покраснел от этой похвалы.
      - Я, господин профессор, очень интересуюсь фило софией... - Он запнулся и сказал неожиданно для себя: - Такая система философии, как ваша, господин профессор, помогает понять смысл жизни.
      - Очень рад, - серьезно сказал Гегель. - Не вы один это находите. Гёте тоже высказался в этом духе.
      Гегель открыл ящик стола, где в необычайном сумбуре были свалены клочки бумаги, письма, газетные вырезки, тетрадки. Но он, по-видимому, прекрасно разбирался во всем этом беспорядке и без труда извлек небольшой листок бумаги.
      - Вот его письмо! - почти торжественно сказал Гегель. Он глазами пробежал по листку и прочитал вполголоса, как бы про себя: - "С радостью узнаю я из многих источников, что ваше старание просвещать молодых людей приносит прекрасные плоды". - Гегель положил письмо на стол и вдруг весело засмеялся: - Не сочтите меня хвастуном, господин Гейне. Но письмо от такого великого человека, как Гёте, принадлежит не только мне, не так ли? Мы, немцы, не можем не восхищаться тем, что на восьмом десятке жизни Гёте сохранил такую ясность духа.
      Гейне, смутившись, не знал, что ответить, но он дорого бы дал за письмо от Гёте! А может быть, он и заслужит признание великого старца за свои стихи,..
      Постепенно завязалась беседа. Говорили о Германии, главным образом о ее прошлом. О настоящем Гейне высказывался всегда сдержанно. Он хорошо помнил, что ворота прусской крепости Шпандау всегда открыты для тех, в чьем мозгу бродят свободолюбивые мысли. Гегель стал рассказывать о своем недавнем путешествии в Нидерланды. Он восхищался трудолюбивой страной, изрезанной каналами, ее возделанными полями и садами, ее чистенькими домиками, в которых нет сломанных дверей и выбитых стекол. Живая речь Гегеля текла необычно легко, он словно помолодел, и с воодушевлением, образно описывал и ветряные мельницы, похожие на башни, и старинные башни церквей и соборов, напоминавшие мельницы. С тонким чувством знатока живописи оценивал он картины Рубенса и Ван-Дейка в Антверпене, Рембрандта в Амстердаме и виденные им на обратном пути творения Вольфрама в Кельне, Беттендорфа в Ахене. Тут же Гегель рассказал, что он видел в Ахене трон, на котором короновали Карла Великого и прочих германских императоров. Проводник объяснил Гегелю, что здесь было короновано тридцать два императора.
      - Я сидел на этом стуле, как на всяком другом, и испытывал удовольствие только оттого, что мог на нем отдохнуть.
      Живой рассказ Гегеля произвел такое впечатление на Гейне, будто он сам совершил это путешествие. Уже уходя, в передней, Гейне вдруг сказал:
      - Вот что я вас давно хотел спросить, господин профессор... Вы утверждаете, что все, что существует, разумно. Можно ли это сказать, например, о некоторых современных немецких княжествах, где царят произвол, угнетение и продажность?
      Гегель подумал минуту. Лоб его нахмурился, философ словно сгорбился и выглядел уже не пятидесятидвухлет, - ним крепким человеком, а стариком с осунувшимся лицом и мешками под глазами.
      - Вы, господин Гейне, говорите о Пруссии?.. Не бойтесь, не бойтесь, я уважаю всякую зрелую мысль. Так вот, может быть, надо сказать так: "Все существующее могло бы быть разумным". Вы поняли меня?
      Гейне крепко пожал руку профессору на прощание. Он шел домой окрыленный, взволнованный множеством впечатлений от этого разговора с Гегелем. И какими жалкими, провинциальными, бескрылыми казались теперь былые беседы со Шлегелем, хотя он и увлекал воображение поэта в далекие страны...
      Встреча с Гегелем будила в Гейне новые творческие силы. Ему хотелось побольше учиться, знать, писать стихи, говорить правду о жизни.
      ПЕРВАЯ КНИГА
      Все сильнее захватывал Гейне в Берлине бурный и непрерывный поток людей, мелких и крупных событий, впечатлений, мыслей и чувств. И когда Гейне вдумывался в жизнь прусской столицы, ему яснее становилось, что блестящая и сверкающая накипь только скрывает то мрачное, темное и безобразное, что таится в самой сущности прусской дворянско-феодальной монархии. Вглядываясь в нарядную толпу, в час дня слонявшуюся на Унтер ден Линден, Генрих научился острым взором различать в этой толпе тех, которые не знают, будут ли они обедать сегодня. Он видел в Берлине людей из народа, мастеровых, ремесленников, рабочих мастерских, он знал, что им тяжело живется, хотя они и работают с утра до ночи. Генрих встречал на боковых улицах нищих, калек, жалких инвалидов войны, оборванных матерей с бледными, голодными детьми на руках, - и сердце поэта, доброе, отзывчивое к чужому горю, содрогалось при мысли о социальной несправедливости, царящей в его стране.
      Гейне писал новую трагедию - "Ратклиф", из жизни шотландских горцев, мрачную трагедию, где над поступками людей властвовала неумолимая судьба. Английские романы, прочитанные поэтом, особенно сочинения Вальтера Скотта, помогли ему почувствовать суровый колорит шотландского феодального замка. В этой трагедии была одна сцена, когда герой, Вильям Ратклиф, юноша, отвергнутый высшим обществом и ставший разбойником, грабившим богатых и раздававшим их имущество беднякам, произносит пламенную речь против бездельников, утопающих в золоте:
      Охвачен буйным гневом человек,
      Когда пред ним копеечные души,
      Мошенники в избытке утопают,
      Рядятся в бархат, шелк, глотают устриц,
      Купаются в шампанском, коротают
      Досуг в постели доктора Грахама,
      Катаются в колясках золоченых,
      Надменный взор бросая бедняку,
      Который, взяв последнюю -рубашку,
      Бредет в ломбард, понурясь и вздыхая.
      (Горько смеется.)
      Взглянуть на этих умных, сытых, жирных,
      Искусно оградившихся законом,
      Как неприступным валом, от вторженья
      Голодных и докучных оборванцев!
      И горе тем, кто вал перешагнет!
      Суд, палачи, веревки - все готово...
      Нет! Кой-кого все это не страшит.
      В лирических стихотворениях, которые Гейне писал в это время, тоже звучал протест против существующего порядка. В одном из стихотворений он представлял всю Германию как бесстыдный карнавал князей, попов, дворян, обирающих народ: