"Я ХОЧУ ВИДЕТЬ СТРАНУ МОЕГО
      "PATКЛИФА"..."
      Близилось время выхода второго тома "Путевых картин". Как приятно было читать свежие, пахнущие жирной типографской краской листы корректуры! Гейне правил их с неутомимым усердием, часто менял целые фразы и выражения, добиваясь наибольшей ясности мысли и изящества стиля.
      Наконец, когда до выхода книги осталось не больше недели, Генрих явился в банкирскую контору дяди Соломона и положил на его конторку изящно переплетенный в красный сафьян том своих сочинений. Он переплел печатавшиеся листы и объяснил дяде, что тот может стать его первым читателем. Это польстило банкиру, который был неравнодушен не только к своей славе, но и к славе племянника.
      - Хорошо, хорошо, - проворчал Соломон Гейне. - Читать мне некогда, книги не мое дело-разумеется, кроме бухгалтерских. Но я рад, что ты становишься известным писателем. Известным можно быть в любой области. Но все-таки скажи мне, что ты думаешь предпринять дальше?
      - Я хочу поехать в Англию, я хочу видеть страну моего "Ратклифа", твердо сказал Генрих.
      - Что ж, поезжай, - был ответ дяди.
      - Но в Англии жизнь очень дорога.
      Дядя Соломон удивленно взглянул на Гарри:
      - Ты ведь недавно получил от меня деньги.
      - Да, это на хлеб насущный, а для жизни мне нужен хороший аккредитив на банк Ротшильда в Лондоне.
      Генрих получил кредитное письмо на четыреста фунтов стерлингов вместе с рекомендацией, адресованной Джеймсу Ротшильду.
      На прощание дядя сказал:
      - Кредитное письмо дается только для формального подкрепления рекомендации, а ты изворачивайся со своими наличными деньгами. До свиданья!..
      Тотчас по приезде в Лондон Генрих явился в контору Ротшильда, представил свое кредитное письмо главе банкирского дома, получил всю сумму сполна и приглашение на званый обед в придачу.
      Трудно представить себе ярость старого Соломона, который дал аккредитив племяннику только для того, чтобы продемонстрировать перед Ротшильдом свою щедрость. Генрих предвидел гнев дяди и внутренне посмеивался над хвастуном, которого он хорошо проучил.
      Впечатления от огромного и шумного Лондона, затянутого туманами и фабричной копотью, были разнообразны и значительны. Гейне казалось, что он попал не только в другую страну, но и в какой-то другой мир, где жизнь текла совсем иначе, чем у его соотечественников.
      Сперва Гейне отпугивало "машинообразное движение" уличной толпы, и в суете лондонской столицы он чувствовал себя маленьким и затерянным. Парламент. Вестминстерское аббатство, английский театр-вот круг интересов Гейне. В парламенте он слушает речи Каннинга.
      Джордж Каннинг, ставший у власти в 1822 году, премьер Англии, министр короля Георга IV, глава либералов и защитник интересов британской торговой буржуазии, был действительно яркой фигурой на тусклом государственном фоне Европы его времени.
      Франция и Англия вели борьбу не на жизнь, а на смерть за господство на море. Испанские колонии в Южной Америке восстали против Испании и после Венского конгресса с оружием в руках отстаивали свою независимость, образовав ряд самостоятельных республик. Политические деятели держав "Священного союза" отказались признать государственные новообразования в Южной Америке и выискивали способы вновь подчинить их испанской короне. В противовес этой политике "Священного союза" английское правительство, возглавляемое Каннингом, поспешило признать независимость южноамериканских республик, прикрываясь либеральной фразой и выбрасывая лозунг: "Гражданская свобода и свобода религии во всем мире!"
      На самом деле этот шаг, предпринятый британским правительством, был только маневром, предназначенным открыть для английской торговли новые рынки сбыта в Южной Америке.
      Либеральные фразы английского премьера, перелетая на материк, окрыляли далекими надеждами бесправную и угнетенную германскую буржуазию, за отсутствием своей политической жизни живо интересовавшуюся политикой зарубежных стран. Германское бюргерство с большим вниманием следило за дебатами в английском парламенте, в котором состязались между собой тори и виги, за прениями во французский палате депутатов, за освободительным движением греков.
      Гейне был удивлен той оживленной общественной жизнью, той свободой печати и собраний, которые являлись неслыханной вещью для немецких современников.
      Слушая выступления "богоравного Каннинга", Гейне сравнивает дебаты в английском парламенте, их логичность, независимость и остроумие с тупыми, трусливыми и ничтожными прениями южногерманских сеймиков.
      Англия являлась в ту пору классической страной промышленного капитализма. За два десятилетия XIX века она быстро перестраивалась в капиталистическую страну, утверждавшую машинное производство. Гейне почти враждебно воспринимал вторжение машины в человеческую жизнь: "Эти искусные сочетания колес, стержней, цилиндров и тысяч маленьких крючков, винтиков и зубчиков, которые движутся почти одушевленно, наполняют меня ужасом. Определенность, точность, размеренность и аккуратность в жизни англичан пугали меня не меньше, точно так же, как машины, точны и люди, и люди показались мне машинами". Своим наблюдательным взором поэт сумел увидеть за нарядной роскошью аристократических кварталов Лондона нищету рабочих окраин города. Эти контрасты болезненно воспринимались Гейне и вызывали в нем резкую смену настроений.
      По-настоящему увлекали Гейне литература, искусство, театр Англии. С детства владея английским языком, он всегда зачитывался творениями Шекспира и Байрона, Вальтера Скотта и английских романтиков; его привлекала старинная архитектура британской столицы, и, гуляя вдоль набережной Темзы или осматривая Тауэр, Гейне вслушивался в голоса далеких эпох, когда правили короли, уже давно погребенные под плитами Вестминстерского аббатства. Часто Гейне думал о героических событиях английской революции XVII века, приведшей на эшафот Карла I Стюарта.
      Старинные театры Дрюри-Лейн и Ковент-Гарден, несмотря на XIX век, казалось, еще дышали ароматом шекспировского времени. Великий наследник традиций шекспировского театра "Глобус", трагик Эдмунд Кип зажигал сердца зрителей игрой в классических трагедиях. Эдмунду Кину было в это время около сорока лет. Сын театрального плотника и актрисы, он с четырехлетнего возраста вступил на театральные подмостки и танцевал в балете.
      Отданный в школу, Эдмунд сбежал и, став юнгой на корабле, узнал всю тяжесть морской службы. Природное чувство театральности спасло его от этих тягот: юноша неожиданно прикинулся хромым и глухим и за негодностью был освобожден. Теперь он решил себя посвятить театру, но этот некрасивый и низкорослый актер долгое время терпел неудачи в провинциальных театрах. В 1814 году ему удалось сыграть роль Шейлока в трагедии Шекспира "Венецианский купец". Это был триумф, который укрепил за Кином первое место трагедийного актера.
      Кин добился мировой славы, а его безумные поступки и романтические похождения создали ему репутацию "гения беспутства".
      Гейне посчастливилось увидеть Эдмунда Кина в его главной роли Шейлоке. Этот вечер навсегда остался в памяти немецкого поэта. Его поразило все: и внешний облик жадного и жестокого ростовщика Шейлока, и своеобразное истолкование роли, отличное от того, которое давал Людвиг Девриснт. Гейне тщательно записывал все, что ему приходилось увидеть и узнать в Англии. Он записал и свои впечатления от игры Кина в этот памятный вечер: вот появился Шейлок-Кин, "одетый в черный шелковый полусюртук без рукавов, доходящий только до колен, так что красное, как кровь, исподнее платье, спускающееся до самых пят, выделяется тем резче. Черная, широкополая, по с обеих сторон приплюснутая шляпа с высокой тульей, обвязанной кроваво-красной лентой, покрывает голову, волосы которой, так же как и волосы бороды, длинные и черные, будто смоль, свисают, как бы служа мрачной рамой этому румяному, здоровому лицу, с которого смотрят, вселяя боязнь и трепет, два белых жадных глазных яблока. Правой рукой он держит палку, которая для него не столько опора, сколько оружие. Он опирается на нее только локтем левой руки, и левой же рукой он подпирает коварно задумчивую черную голову, полную мыслей еще более черных, объясняя в это время Бассанио, что следует понимать под употребительным и до сих пор выражением "добрый человек". Не отрываясь смотрел Гейне на сцену, следя за каждым движением великого актера. Шейлок, чувствующий унижения, которым он подвергается в обществе венецианской знати, внутренне горд, и под видимым смирением в нем таится злоба. "В голосе его еле слышен сдержанный гнев, - записывает Гейне, - на приветливых губах извиваются резвые змейки, только глаза не в силах притворяться.
      Они неустанно пускают свои отравленные стрелы, и этот разлад между наружным смирением и внутренней злобой завершается при последнем слове жутким смехом, обрывающимся внезапно резко, между тем как лицо, судорожно искаженное выражением покорности, некоторое время хранит неподвижность маски, и только глаз, злой глаз, поблескивает на нем, грозящий и смертоносный".
      Обилие лондонских впечатлений не могло отвлечь Гейне от мыслей о том, что делается там, на родине. Он не видел немецких газет и журналов, не знал, как приняли его "Книгу Лс Гран". Душевной тревогой полны письма поэта к друзьям. Он спрашивал Фарнгагена (}юн Энзе о судьбе своей новой книги, не запретили ли ее, и тут же признавался: "Все равно написать ее было необходимо.
      В наше мелкое, раболепное время должно было чтонибудь произойти. Я сделал свое и посрамил тех жестокосердных друзей, которые когда-то собирались сделать так много, а теперь молчат..."
      Гейне и тосковал по родине, и со страхом думал о своем возвращении. Не ждут ли его преследования и аресты, не заткнут ли ему рот немецкие власти? С неприязнью вспоминал он о Гамбурге, не привлекал теперь поэта и Берлин, "с его пустой жизнью, хитреньким эгоизмом, мелкой пылью".
      Гейне провел две недели на английском морском курорте Ремсгстс, затем отправился в любимый Нордерней и в последних числах сентября очутился в Гамбурге.
      "КНИГА ПЕСЕН"
      Юлиус Камнc с нетерпением ожидал приезда Гейне.
      "Книга Лс Гран" имела огромный успех в Германии.
      В разных газетах появились восторженные отзывы. В одном из них говорилось: "Здесь автор как по содержанию, так и по форме поднимается до такого совершенства, которое позволяет ему занять место в первом ряду немецких юмористических писателей". Автор этой статьи старался изобразить новое произведение Гейне, как "юмористику", для того чтобы оградить его от нападок со стороны властей. Но реакционеры подняли вой, обвиняя Ге.йне во вредных политических идеях. Правительства Пруссии, Австрии, Ганновера, Мекленбурга и некоторых мелких княжеств запретили распространение второго тома "Путевых картин". Все это только содействовало огромной популярности книги. Ее тайно перевозили через таможни, продавали из-под полы, передавали из рук в руки. Молодое поколение Германии увлекалось книгой, где была рассказана правда о прошлом и настоящем родины.
      Кампс получил немалый доход от второго тома "Путевых картин". Кроме того, его фирма "Гоффман и Кампе"
      становилась все популярнее благодаря произведениям Гейне. Он тепло встретил своего молодого автора и поздравил его с такой большой удачей.
      - Многим не понравилось, - весело сказал Гейне, - что моя книга - это военный корабль с десятками пушек на борту. Уверяю вас, господин Кампе, что снаряжение третьего тома "Путевых картин" будет еще более грозным. Я изобрел для него совершенно новый порох!
      Гейне передал Кампе объемистую рукопись.
      Издатель удивился:
      - Как, уже готов третий том? Вы превосходно работаете.
      - Не радуйтесь преждевременно, - улыбаясь, сказал Гейне, - я вам принес стихи.
      - Стихи?.. - протянул Кампе. - Но это совсем не ходкий товар.
      - Ничего не поделаешь. Здесь десять лет моей поэтической работы, и я хочу, чтобы вы издали эту книгу.
      Иначе мне придется обратиться к другому издателю.
      Кампе сощурил глаз. Он это делал всегда, когда хотел выразить сомнение или недоверие.
      - Предположим, господин доктор, что вы к комунибудь и обратитесь. Никто в Германии, кроме Юлиуса Кампе, не станет издавать ваших стихов, да и стихов вообще. Не возражайте мне, прошу вас.
      Кампе раскрыл рукопись, переданную Гейне, и сказал:
      - Читайте вслух.
      Гейне покорно взял листок и прочел тихим, немного глухим голосом:
      Они меня истерзали
      И сделали смерти бледней,
      Одни - своею любовью,
      Другие - враждою своей.
      Они мне мой хлеб отравили,
      Давали мне яда с водой,
      Одни - своею любовью,
      Другие - своею враждой.
      Но та, от которой всех больше
      Душа и доселе больна,
      Мне зла никогда не желала,
      И меня не любила она!
      Кампс ничего не сказал. Он взял из рук Гейне листок, вложил его в рукопись и снова раскрыл ее в другом месте.
      - Прочитайте это, - отрывисто сказал он.
      Гейне улыбнулся: издатель устроил ему лотерею. Ну что ж, вытянем еще билетик!.. И он прочитал:
      Когда твоим переулком
      Пройти случается мне,
      Я радуюсь, дорогая,
      Тебя увидев в окне.
      За мной ты большими глазами
      С немым удивленьем следить:
      "Что нужно тебе, незнакомец,
      И кто ты, о чем ты грустишь?"
      "Дитя, я - поэт немецкий,
      Известный всей стране,
      И высшая слава, быть может,
      Досталась на долю и мне.
      А нужно, дитя, мне того же,
      Что многим в нашей стране.
      Быть может, злейшая мука
      Досталась на долю и мне...
      Открылась дверь, и в кабинет Кампе вошел его секретарь. Чтение было прервано. Поэтическое настроение рассеялось. Кампе просил Гейне оставить рукопись. Чувствовалось, что стихи взволновали его и он хочет подумать об издании этой книги. Действительно, при следующей встрече с Гейне Камне деловито спросил:
      - Как назовем вашу книгу?
      Гейне задумался:
      - Не знаю... Там главным образом песни. Может быть, назвать... "Книга песен"?
      Поэт не спрашивал у издателя, на каких условиях он выпускает его сборник, а Кампе делал вид, что только горячая любовь к стихам заставляет его решиться на такое невыгодное дело. В конце концов он выплатил поэту пятьдесят луидоров и взял с него расписку, что тот пожизненно отказывается в его пользу от гонорара за последующие издания "Книги песен". И только впоследствии Гейне горько раскаивался в этой сделке: еще при жизни поэта "Книга песен" выдержала тринадцать издании и обогатила Камне.
      Стихотворения Гейне завоевали всеобщую любовь.
      И это неудивительно! В них было столько непосредственности и свежести; они дышали простотой народной песни и вместе с тем выражали тонкие и глубокие чувства современного человека.
      И "Юношеские страдания", что составляли его первую книгу "Стихотворения", и "Лирическое интермеццо", и "Возвращение на родину", и два цикла "Северного моря", ц стихотворения из "Путешествия по Гарцу" все это богатство поэтического чувства, сверкающих образов и острой иронии было пополнено новыми, еще не входившими в сборники стихотворениями. Гейне приложил немало стараний, чтобы каждое, даже самое маленькое, стихотворение было связано в цикле с соседними. Получалась своеобразная симфония душевных переживаний поэта, и сильный, страстный голос его сердца перекликался с голосами лесных птиц, шумом рек и водопадов, запахами цветов и сверканием золотых звезд. Гейне был живописцем природы и находил смелые, неожиданные краски для ее изображения. Яростный дождь, хлеставший над Северным морем, он описал так, как еще никто до него не описывал:
      Сердитый ветер надел штаны,
      Свои штаны водяные,
      Он волны хлещет, а волны черны,
      Бегут и ревут, как шальные.
      Потопом обрушился весь небосвод,
      Гуляет шторм на просторе.
      Вот, кажется, древняя ночь зальет,
      Затопит древнее море!
      Весь мир представляется Гейне, как живой, вечно меняющийся поток. Все существующее на земле им поэтически одушевлено, и даже звезды на небе ведут друг с другом беседы.
      Фиалки смеются лукаво.
      И тянутся розы к звездам,
      И шепчут душистые трапы
      Душистую сказку цветам.
      В его стихах "и солнце смеялось, и липа цвела", и "вздохи его обращались в полуночный хор соловьев".
      Аккорды грусти слышны в "Книге песен": печальное настроение поэта отражается и в восприятии природы.
      Отчего весенние розы бледны,
      Отчего, скажи мне, дитя?
      Отчего фиалки в расцвете весны
      Предо мной поникают, грустя3
      Почему так скорбно пост соловей.
      Надрывая душу мою?
      Почему в дыханье лесов и полей
      Запах тлена я узнаю?
      Почему так сердито солнце весь день,
      Так желчно глядит на поля?
      Почему на всем угрюмая тень
      И мрачнее могилы земля?
      Почему, объясни, - я и сам не пойму,
      Так печален и сумрачен я?
      Дорогая, скажи мне, скажи, почему,
      Почему ты ушла от меня?
      Гейне сказал: "Из моих скорбей великих песни малые родятся". В его коротеньких песнях самая скорбь превращалась в поэзию, будила живую мысль, рождала благородные чувства.
      Хотел бы в единое слово
      Я слить мою грусть и печаль
      И бросить то слово на ветер,
      Чтоб ветер унес его вдаль.
      И пусть бы то слово печали
      По ветру к тебе донеслось,
      И пусть бы всегда и повсюду
      Оно к тебе в сердце лилось!
      И если б усталые очи :
      Сомкнулись под грезой ночной,
      О, пусть бы то слово печали
      Звучало во сне над тобой!
      Поэт обращался к тем, кто мог бы обвинить его в стремлении отвернуться от жизни, уйти и темный мир своей печали:
      Подождите терпеливо:
      Еще все из сердца рвется
      Старой боли стон и живо
      В новых песнях отдается.
      Подождите, в жизни новой
      Эхо боли расплывется,
      Из груди моей здоровой
      Песнь веселая польется.
      В "Книге песен" немало стихотворений веселых, юмористических, содержащих иронию, насмешку над пошлостью, тупостью, ограниченностью мещанства. Неудачная любовь изображена не только в трагических тонах, но и в иронических. Поэт нередко издевается над самим собой-над своими смешными мечтаниями и пустыми надеждами. Обращаясь к влюбленному другу, поэт говорит:
      Друг бесценный, ты влюблен,
      Новых мук познал немало,
      Все темнее в голове,
      А в душе светлее стало.
      Друг бесценный, ты влюблен,
      И, хотя молчишь об этом,
      Пламя сердца твоего
      Так и пышет под жилетом.
      Гейне не побоялся применить "прозаическое" слово "жилет" в стихотворении о любви, для того чтобы острее выразить свою иронию. Такие концовки были оригинальным приемом Гейне. Поэт умел найти комическое в самых незначительных событиях жизни и с большим юмором показывал незадачливых героев в жанровых сценах.
      Высмеивая геттингенских студентов-бездельников, "маменькиных сынков", Гейне нарочито переносит действие в старинный испанский университетский город Саламанку, а геттингенского студента называет на испанский лад "дон Эирикец".
      Вот сосед мой, дон Энрикец,
      Саламаикскнх дам губитель.
      Только стенка отделяет
      От меня его обитель.
      Днем гуляет он, красоток
      Обжигая гордым взглядом.
      Вьется ус, бряцают шпоры,
      И бегут собаки рядом.
      Но в прохладный час вечерний
      Он сидит, мечтая, дома,
      И в руках его - гитара,
      И в душе его - истома.
      И как хватит он по струнам,
      Как задаст им, бедным, жару!
      Чтоб тебе холеру в брюхо
      За твой голос и гитару!
      "Книга песен" поражала своим разнообразием. Она вышла в свет в октябре 1827 года. Кампе выпустил ее тиражом в пять тысяч экземпляров. Это был огромный по тем временам тираж. Популярность Гейне росла. Его имя знали и в Берлине, и в Гамбурге, и на Рейнс-всюду, где были читающие люди. Появились и отзывы в печати, главным образом положительные.
      И все же Гейне чувствовал себя неустроенным, не нашедшим места в жизни. Дядя Соломон встретил его но возвращении из Англии с крайним раздражением. Он не мог простить Генриху его лондонской проделки с аккредитивом и в ярости кричал, что племянник хочет разорить его. Тщетно жена Соломона, отличавшаяся добродушием Бетти, старалась примирить его с племянником.
      Генрих даже избегал появляться в доме банкира, тем более что там гостила приехавшая из Кенигсберга Амалия с мужем Фридлендером. Все-таки ему пришлось повидаться с ними. Поэт с горечью подумал, что одиннадцать лет разлуки выветрили аромат любви. В уме вертелись написанные им когда-то строчки:
      Покуда я медлил, вздыхал и мечтал,
      Скитался по свету и тайно страдал,
      Устав дожидаться меня наконец,
      Моя дорогая пошла под венец
      И стала жить в любви да в совете
      С глупейшим из всех дураков на свете.
      Моя дорогая чиста и нежна,
      Царит в моем сердце и в мыслях она.
      Пионы щечки, фиалки глазки.
      Мы жить могли бы точно в сказке.
      Но я прозевал мое счастье, друзья,
      И в этом глупейшая глупость моя.
      Гейне хотел во что бы то ни стало вырваться из Гамбурга. Неожиданно он получил приглашение от мюнхенского издателя барона Котта занять место одного из редакторов газеты "Политические анналы". Поэт с радостью согласился и в последних числах октября отправился в Мюнхен. Путь Гейне лежал через Геттинген, Кассель, Франкфурт, Штутгарт.
      В Геттингене его дружелюбно принял профессор Сарториус, один из немногих геттингенцев, не пострадавших от стрел Гейне. В Касселс Гейне пробыл неделю в обществе Якоба и Вильгельма Гриммов, сказки которых он очень любил, а их третий брат Людвиг, известный художник, нарисовал портрет Гейне. Поэт посмеивался над романтической приукрашенностью своего облика: "Длинное немецкое лицо, очи, полные тоски, подъяты к небесам".
      Во время пребывания во Франкфурте-на-Майне он охотно встречался с Людвигом Берне, входившим в моду радикальным публицистом; в Штутгарте повидался с журналистом Вольфгангом Менцелем, товарищем по Боннскому университету. Гейне тогда и не подозревал, что через несколько лет Менцель станет его злейшим врагом и прислужником реакции.
      Гейне льстила его популярность, но в Гейдельберге ему довелось познакомиться с ее оборотной стороной. Он навестил своего брата Макса, учившегося там на медицинском факультете, и вместе с ним и другими студентами совершил прогулку в горы. Вюртембергскнй полицейский подошел к нему и спросил, не имеет ли он честь видеть перед собой поэта Гейне. Растроганный таким вниманием со стороны прислужника власти, Гейне весело подтвердил, что он действительно поэт. Но тут же его постигло горькое разочарование, когда полицейский заявил, что именем закона он должен немедленно покинуть границы Вюртембергского княжества, иначе ему грозит арест. Пришлось срочно оставить Гейдсльберг.
      "НОВЫЕ АФИНЫ"
      В застекленной галерее загородного мюнхенского ресторана в солнечный зимний день 1827 года за столиком сидели двое: один - пожилой, солидный и сосредоточенный, другой-молодой, с нервными, порывистыми движениями. Он возбужденно что-то доказывал старшему, и его красивые белые руки взлетали вверх, словно рвались за полетом мысли. Тот, что постарше, был мюнхенским журналистом, редактором газеты "Политические анналы", по фамилии Линднер; его собеседник-Генрих Гейне, который недавно приехал в столицу Баварии и совместно с ни-м редактировал газету.
      - Я не укоряю вас, дорогой Гейне, - рассудительно говорил Линднер, - вы еще молоды и рветесь в бой.
      Я лучше вас знаю условия жизни в нашем королевстве.
      Если мы пойдем по вашему пути и будем задевать католическую партию, паша газета приобретет несколько сот новых подписчиков из числа либералов. Но это продлится недолго. Газету закроют, а нас с вами вышлют, пожалуй, из Баварии. Наш издатель барон Котта слишком стар, чтобы подвергаться таким испытаниям, и он никогда не был под подозрением у властей.
      Гейне с досадливым выражением лица слушал размеренную, поучающую речь Линднера. Вдруг он улыбнулся: сколько людей хотят его образумить, убедить в том, что надо отказаться от безрассудства! Вот Губиц моложе Линднера, а говорил ему все то же. Но Гарри не хочет и не умеет быть благоразумным в том духе, как этого желают благонамеренные господа.
      - Нет, дорогой Линднер, - сказал Гейне, - очевидно, мне не место в Германии. Я ведь давно помышляю о том, чтобы уехать в Париж. Что меня удерживает от этого? Одно маленькое обстоятельство: я люблю родину и вряд ли смогу жить вдали от нее. Что касается ваших упреков, они не совсем справедливы. Ведь я добросовестно работаю в газете и оказываю ей большую услугу тем, что не пишу в ней. Мои статьи создали бы дурную репутацию и барону Котта и вам.
      Линдиер засмеялся:
      Вы так талантливы, Гейне, что иной раз можно пожертвовать и репутацией. Но язык... язык ваш-это жало змеи...
      - Ах, Линднер, - воскликнул Гейне, - к чему такая ирония!
      Девушка, разносившая на подносе пиво, приняла восклицание Гейне за обращение к ней и быстро сказала:
      - У нас, господин, нет такого пива-"ирония", но я могу принести францисканское или брауншвейгское.
      - Два францисканских, - со смехом сказал Гейне и, обращаясь к Линднеру, добавил: - Я уже успел полюбить Мюнхен, и многое в нем мне кажется приятным, но самое ужасное то, что "иронию" заменяют францисканским' ханжеством.
      Лииднер укоризненно покачал головой:
      - Вы дождетесь, что патер Деллингер возьмется за вас в своей газете, и тогда не видать вам профессорской кафедры в Мюнхенском университете!
      - Кстати, - заметил Гейне, - вы давно обещаете познакомить меня с министром Шенком. Он мог бы посодействовать мне в получении кафедры.
      - Я уже говорил о вас, - ответил Линднер. - Он относится весьма доброжелательно к вам и хорошо знает ваши стихи. Ведь он сам и поэт и драматург.
      В это время к галерее ресторана подкатил нарядный экипаж. Сквозь высокие окна было видно, как из экипажа вышли двое мужчин и две дамы, весело и оживленно беседующие. Линднер воскликнул:
      - Все происходит как в плохой комедии! Вот сам Шенк приехал сюда, а с ним русский дипломат барон Тютчев, его жена и ее сестра, прелестная Клотильда Ботмер.
      Через несколько минут Линднер познакомил Гейне с приехавшими в ресторан. Так началась дружба немецкого поэта с русским поэтом Федором Ивановичем Тютчевым. Двадцатичетырехлетний дипломат, служивший в русском посольстве, был всего два года в Мюнхене, но он успел полюбить баварскую столицу, которую новый король Людвиг I обещал превратить в "новые Афины". На первых порах король разыгрывал из себя либерала и покровителя наук и искусств. Город застраивался красивыми зданиями в античном стиле. Талантливый архитектор Лео Кленце немало способствовал украшению Мюнхена.
      Картинные галереи и музеи, недавно открытый Мюнхенский университет привлекали внимание всей страны. Министр внутренних дел Шенк пригласил в университет философа Шеллинга, привлек в Баварию многих выдающихся художников. В мюнхенской Пинакотеке (картинной галерее) и Глиптотеке (музее скульптуры) было собрано множество ценных произведений искусств. Все эти культурные начинания в "новых Афинах" не переродили баварских немцев в древних эллинов. В городе царил затхлый дух католичества, потому что в свое время Южная Германия была меньше всего задета реформой Мартина Лютера. Монахи-иезуиты и католические попы ревностно охраняли своих прихожан от "французской заразы", то есть от проникновения идей французских просветителей.
      Поселившись в Мюнхене, Тютчев вскоре женился на молодой вдове, урожденной графине Ботмер, принадлежавшей к старой баварской знати. Она была очаровательной и общительной женщиной, и вскоре скромная гостиная Тютчевых стала средоточи-ем всех выдающихся людей города. Там бывали и министр Шенк, и молодой драматург Михаэль Беер, брат композитора Джакомо Мейербера, философы Окен и Шеллинг, художник Корнелиус и его товарищи мюнхенские живописцы. Завсегдатаем в доме Тютчевых стал и Гейне. Здесь ему нравилось все: и строгий, взыскательный хозяин дома, не по летам серьезный и до глубины души преданный поэзии, и жизнерадостная хозяйка, Элеонора, и ее сестра Клотильда с лицом греческой камеи, чуткая и нежная почитательница "Книги песен". Вся семья любила слушать, когда Гейне читал свои стихи спокойным, ровным голосом - казалось, без всяких интонаций.
      Однажды Гейне пришел к Тютчевым. В доме никого нс было из посторонних, и Федор Иванович сказал немецкому поэту:
      - Я перевел несколько ваших стихотворений на русский язык и отослал их в Петербург.
      Гейне взволновали слова Тютчева. Впервые его стихотворения зазвучат на другом языке, да еще на русском, в далекой и таинственной стране с необъятными дремучими лесами и зимними стужами. Гейне очень мало знал о России, больше но рассказам Шамиссо, Козловского и теперь Тютчева. Его друг Эвген фон Бреза неодобрительно говорил о царе и "русском кнуте". Да могло ли быть иначе: ведь русское самодержавие содействовало уничтожению самостоятельности Польши.
      - Хаарашо, - сказал Гейне. Это было одно из немногих русских слов, которые он знал от Эвгена фон Бреза.
      Тютчев засмеялся. Сквозь стекла его очков блеснули умные и выразительные глаза. Он взял листик бумаги и прочитал:
      Друг, откройся предо мною,
      Ты не призрак ли какой,
      Как выводит их порою
      Мозг поэта огневой
      Нет, нe верю: этих щечек,
      Этих глазок милый свет,
      Этот ангельский роточек
      Не создаст сего поэт...
      Гейне вслушивался в музыку русского стиха, и ему даже казалось, что он понимает слова.
      _ Увы, я в худшем положении, - сказал Гейне. - Я не могу перевести ваши стихи на немецкий язык, а я ведь переводил Байрона.
      - Байрона? - подхватил Тютчев. - Он близок вам своей неудовлетворенностью миром. У него, как у вас, словно надорванное сердце.
      Бледный румянец залил лицо Гейне. Слова друга вызвали поток мыслей, и ему захотелось откровенно высказаться. То, что заставляло Гейне думать в бессонные ночи, то, что мучило его, наконец прорвалось наружу.