В этот день Гарри написал подробное письмо матери и подписал его: "Генрих Гейне, доктор прав".
      Все это было хорошо, но что предпринять дальше?
      Где поселиться, чем заниматься? Больше всего хотелось избавиться от материальной зависимости. Сколько ему приходилось уже слышать поучений от Соломона Гейне, сколько "благоразумных" людей советовало отказаться от поэзии! Но Гейне теперь твердо знал, в чем его призвание, и чувствовал в себе силы пойти своим путем. Когда Гарри задумывался об этом, ему невольно вспоминалось как-то написанное им ироническое стихотворение:
      Давали советы и наставленья
      И выражали свое восхищенье,
      Говорили, чтоб только я подождал,
      Каждый протекцию мне обещал.
      Но при всей их протекции, однако,
      Сдох бы от голода я, как собака,
      Если б один добряк не спас,
      Он за меня взялся тотчас.
      Вот добряк! За мною он - в оба.
      Я не забуду его до гроба!
      Жаль, не обнять мне его никак,
      Потому что я сам - этот добряк.
      Все же, что делать? С чего начать? Стать частным адвокатом в Гамбурге? Защищать нечистоплотных биржевых маклеров и мошенников-купцов? Мысль об этом приводила Гарри в содрогание.
      Гейне охотнее поступил бы на дипломатическую службу, но отстаивать интересы немецких князей... нет, на это он тоже не способен. Тогда надо уехать куда-нибудь... может быть, в Париж, искать страну, где дышится вольнее... Может быть, попытаться получить кафедру в Берлинском университете? В каком-нибудь другом университетском городе? А главное, писать стихи, прозу - все, что служит благородным идеям...
      Пришло время покинуть Геттинген, названный Гейне "проклятым гнездом" учености. Денег оставалось мало, только на отъезд. Гарри колебался: то ли ехать в Люнсбург к родителям, то ли отправиться в Гамбург к дяде и показать долгожданный докторский диплом. Помог случай. Неожиданно дядя Соломон появился в Геттингенс проездом в Кассель. Свидание с племянником было очень кратким. Пока отдыхали лошади дорожной кареты, Соломон Гейне закусывал с Гарри за столом харчевни. Банкир был, по-видимому, в прекрасном настроении: похлопывал племянника по плечу, рассказывал веселые гамбургские происшествия. Гарри узнал, что дядя разошелся с бывшим компаньоном Гумпелем, ставшим его врагом, а Гирш, преданный, казалось, Соломону до мозга костей, перешел на службу к Гумпелю. Гарри улыбнулся, вспомнив Гирша и его поучения.
      - Я понимаю, почему ты улыбаешься, - сказал Соломон Гейне. - Все вы в лес смотрите.
      - Дорогой дядя! - воскликнул Гарри. - Я могу вам дать подписку в том, что никогда не перейду на службу к Гумпелю и не сделаюсь его племянником.
      Соломон расхохотался:
      - Хорошо сказано, Гарри! Если ты так пишешь, как говоришь, пожалуй, это можно читать. Но, слава богу, читающих людей становится все меньше, потому что читать опасно. Можно вычитать такие мысли, за которые тебя загонят в тюрьму. Подумай теперь о делах, господин доктор, и тогда тебе не придется писать.
      "Дядя сел на своего конька", - с неудовольствием подумал Гарри, но сдержался и ничего не ответил. Это было к лучшему: спросив о здоровье племянника, Соломон Гейне полез в карман и, вынув пятьдесят луидоров, протянул их Гарри:
      - Возьми это в награду за диплом и прежде всего поезжай на морские купанья. Надо избавиться от головных болей. У адвоката должна быть ясная голова.
      ...Так Гарри очутился в августе 1825 года на песчаном острове Нордерней, омываемом Северным морем. Издавна там жили поколения рыбаков. Беспросветная нужда, голод, безудержный риск выхода в море на жалких челноках при бурной погоде - все это знал Нордерней многие десятилетия. Рыбаки погибали в борьбе с волнами; молодежь обычно отправлялась в плавание на иностранных купеческих кораблях и нередко находила себе смерть в открытом море. Часто в жалких лачугах оставалось лишь женское население. Остров был красив своеобразной, дикой и привольной красотой: белые песчаные дюны служили естественным заслоном от своеволия морской стихии, и солнце, песок и вода составляли единую симфонию величественной природы. Нашлись предприниматели, решившие превратить Нордерней в модный курорт. Они построили купальни на берегу, казино с красивым рестораном и танцевальным залом, домики для курортных гостей, заведение для морских ванн.
      Сюда приезжали на летний сезон прусские дворяне, надменные и внутренне никчемные, со своими женами, детьми и родственниками. Они валялись целыми днями на пляже, рассказывали сплетни, смеялись, курили, пили пиво, закусывали, а по вечерам шумели в казино и танцевали под визгливые звуки маленького оркестра. Местные жители,далекие от такой "цивилизации", с удивлением и любопытством смотрели на праздную жизнь приезжих и, наверно, в глубине души считали их дикарями.
      Когда Гарри приехал на остров Нордерней, там стояли сухие, жаркие дни. Он проводил утренние часы на песчаном пляже, купался в море, и головные боли реже беспокоили его. Но Гейне раздражало шумное и суетливое общество, грубый смех и плоские шутки ганновсрских офицеров, наводнявших пляж. Когда жара несколько спадала, Гарри шел на ту сторону острова, где ютились рыбаки. Он охотно беседовал с ними, вслушиваясь в их фризский говор, садился в лодку и вместе с рыбаком выплывал в открытое море. Хлесткая волна подбрасывала лодку, но гребец ловко справлялся с веслами и уверенно вел свой просмоленный челн вперед. Гейне подружился с одним из рыбаков, молодым парнем, красивым и крепким, пропитанным запахом рыбы и соли. Этот парень успел уже побывать на английском торговом судне во Франции и Дании, Испании и Португалии. Но отец моряка умер, и он вернулся на родной остров, чтобы никогда не покидать его. Парень был молчалив, но Гейне сумел найти в нем поэтический проблеск. Среди островитян-фризов сохранилось много старинных песен, легенд и сказаний. Эти люди были полны суеверия; они думали, что злые ведьмы насылают бури на корабли, а добрый дух "хлопотун", защитник невинных душ матросов и пассажиров - старается их спасти от гибели. Вера в "хлопотуна" была так сильна, что еще лет сто назад на кораблях во время ужина матросы ставили для него лишний прибор и клали лучшие куски на его тарелку.
      Гейне запоминал морские сказки, услышанные от рыбаков, и, гуляя по берегу, думал о великой истории человечества, связанной с морем. На берегах южных морей родились мифы о прекрасных греческих богах: о могучем царе богов и людей Зевсе, его жене Гере, дочери Лфродите, вышедшей из пены морской на острове Кипре, о морском боге Посейдоне, морской богине Фетиде, родившей великого смертного героя Ахилла, о многих других богах, рожденных эллинской народной фантазией. По морским волнам неслись корабли греческих воинов, осаждавших Трою, и суда крестоносцев, завоевателей древнего Иерусалима.
      Образы античного мира, средневековья, нового времени возникали перед поэтом, когда он бродил по морскому берегу или сидел на прибрежном песке, вслушиваясь в многоголосую музыку водной стихии. И ему казалось, что вот-вот из пучины вынырнет грозный морской бог с трезубцем или, резвясь, поплывут но волнам веселые нимфы, или вдруг на горизонте покажется страшное видение-таинственный корабль Летучего Голландца с распущенными парусами, обреченного вечно странствовать по морям. При встрече с другими кораблями оттуда пытаются передать пакет с почтой, но этих писем нельзя доставить, потому что они адресованы давно умершим людям - ведь Летучий Голландец и его экипаж давно потеряли счет времени.
      Мысли и образы, рожденные Северным морем, воплощались в стихах, написанных в новой для Гейне манере Переливчатые голоса моря, то бурного, то меланхолически-спокойного, не вмещались в обычные размеры и ритмы. Это были вольные стихи, подчиненные особой, внутренней гармонии слова. Плывя в челноке вокруг острова или лежа на палубе кораблика лицом кверху, Гейне как бы впитывал в себя звуки моря и краски солнечного заката.
      Огненно-красное солнце сходит
      Вглубь, в далеко шумящее,
      Серебром окаймленное море;
      Воздушные тучки, прозрачны и алы,
      Несутся вслед: а напротив,
      Из хмурых осенних облачных гряд,
      Ликом грустным и мертвенно бледным
      Смотрит луна; а за нею,
      Словно мелкие искры,
      В дали туманной мерцают звезды.
      Буря на море, где "все кипит и свистит, трещит и ревет в сумасшедшем доме звуков", рождает у Гейне новое стихотворение:
      Беснуется буря,
      Бичует волны.
      А волны ревут я встают горами,
      И ходят, сшибаясь и пенясь от злобы,
      Их белые водяные громады,
      И наш кораблик на них с трудом
      Взбирается, задыхаясь,
      И вдруг обрушивается вниз,
      В широко разверстую черную пропасть.
      О море!
      Мать красоты, рожденной из пены,
      Праматерь любви, пощади меня!..
      И вот наступает штиль. Сверкают золотые чешуйки на водной глади, безбрежно широкое ласково пенится море.
      Гейне записывает:
      Тишь на море! Ярким светом
      Дали водные залиты,
      И в уборе зыбком судно
      След зеленый оставляет.
      У руля улегся боцман
      И храпит, на брюхе лежа,
      А у мачты чинит парус
      Весь смолой покрытый юнга.
      Щеки грязные не могут
      Скрыть румянца, и тоскливо
      Рот сведен, тревоги, муки
      Полон взор его прекрасный.
      Тут же рядом разъяренный
      Капитан стоит: - Мошенник
      Он кричит. - Да ты из бочки
      У меня стянул селедку!
      Тишь на море! Над волнами
      Рыбка умная всплывает
      И, в лучах головку грея,
      Плещет хвостиком игриво.
      Неожиданно на рыбку
      Чайка вниз летит стрелою
      И, с добычей легкой в клюве,
      В высь лазурную взмывает.
      Из стихотворений самых различных-от философских до жанрово-бытовых складывался цикл "Северное море". Гейне писал и прозаический очерк под тем же названием. Здесь в легкой и, казалось бы, безобидной форме курортной корреспонденции содержались глубокие мысли о литературе и политике, религии и философии. Вращаясь в кругу немецких мелких дворян и даже владетельных особ, главным образом смещенных с тронов бурным вихрем времени, Гейне подшучивал над тем, что Германия, породившая столько князей, "всегда была конским заводом государей": "Страшно подумать, какое множество миниатюрных деспотиков должны мы, немцы, кормить. Если даже эти князья уже не держат в руке скипетра, то все же они держат ложку, нож и вклку и едят отнюдь не овес, да и овес обошелся бы дорого".
      По вечерам, когда курортное общество собиралось в казино, проводя время в салонных разговорах и танцах, молодой доктор прав Генрих Гейне был нарасхват. Его остроумие, живой и общительный характер, умение скрыть даже колкость в изящной светской оболочке делали его желанным в этом обществе, столь чуждом ему по духу.
      Гейне шутил, смеялся, слушал бесконечные разговоры о породистых собаках, лошадях и предках и тут же мысленно рисовал карикатуры на этих напыщенных и ничтожных людей. Впрочем, и здесь Гейне нашел нескольких более тонких и образованных собеседников.
      К их числу принадлежала княгиня Сольмс-Лих, посетительница салона Фарнгагенов. Она была горячей почитательницей стихов покойного лорда Байрона и читала наизусть отрывки из его "Чайльд-Гарольда". Однажды на прогулке она сказала Гейне:
      - Знаете, господин доктор, я вас считаю единственным последователем Байрона.
      - О нет, - с живостью ответил Гейне, - я его страстный почитатель, но не последователь! Во мне совсем нет английского сплина, и моя горечь идет от желчных орешков моих чернил.
      - Но у вас столько яда! - сказала княгиня.
      - Согласен, - ответил Гейне, - но это только противоядие от укуса тех змей, которые еще угрожающе притаились в развалинах старых замков и католических соборов...
      IV
      ГОДЫ СТРАНСТВИЙ
      Снова Гамбург
      Был рождественский вечер 1825 года. Гарри, зябко кутаясь в шерстяной шарф, сидел за столом в комнате сестры, жившей в Гамбурге.
      Он писал в Люнебург Рудольфу Христиани, как всегда, кратко и вместе с тем обстоятельно. Образным языком поэта сетовал Гейне на свое пребывание в Гамбурге.
      "Дорогой Христиани! Скверная здесь жизнь. Дождь, снег и слишком много еды. И я очень зол. Гамбург днем - большая бухгалтерия, а ночью - большой кавардак..."
      Неопределенность положения мучила Гейне. Адвокатом он не стал и уже не собирается стать им. Почему?
      Он сам не мог объяснить это точно. "Все теперь думают, - писал он Христпани, - что я остаюсь здесь для адвокатства! По я знаю меньше, чем кто-либо, что я здесь стану делать. Ты только не думай, что я бездельничаю, - напротив, где бы я ни находился, я пишу стихи. Следующую замечательную песню я сочинил вчера вечером. Разве она не изумительна? Но для того чтобы ты с этим согласился, мне нужно действительно ее написать, что я и делаю:
      Они любили друг друга,
      Но встреч избегали всегда.
      Они истомились любовью,
      Но их разделяла вражда.
      Они разошлись, и во cue лишь
      Им видеться было дано.
      И сами они не знали,
      Что умерли оба давно.
      Знаешь ли ты во всей немецкой литературе лучшее стихотворение?"
      Это была обычная манера Гейне: полушутя-полусерьезно писать о своих стихах, слегка посмеиваясь над их автором. Наверно, он и не предполагал, что это стихотворение окажется одной из лучших жемчужин в его поэтической кироне.
      В письме Гейне сообщал также о судьбе своего "Путешествия по Гарцу": "Рукопись отправлена теперь Губи ну, и мне любопытно, сколько верхнегарцских елей вырубит у меня цензура?"
      Опасения Гейне оправдались. Едва он раскрыл январский номер журнала "Собеседник" и нашел в нем "Путешествие по Гарцу", как кровь хлынула к щекам и молоточки застучали в висках. Гейне увидел, что его детище изуродовано. Он понял, что благоразумный и благонамеренный Губиц, боясь цензуры, основательно "подчистил"
      текст, а прусская, цензура довершила расправу. Все, что касалось своеволия и глупости дворян или католической церкви, было немилосердно изъято, так что концы не сходились с концами. Сперва Гейне в крайнем раздражении решил написать резкое письмо Губицу и отказаться от сотрудничества в его журнале, но рассудительность взяла верх: он не отправил письма, но решил приложить все силы, чтобы издать полиостью "Путешествие по Гарцу"
      и именно в Гамбурге, над которым прусская цензура не имела власти. Надо было найти издателя. Молодой купец Меркель, дружески относившийся к Гейне, предложил познакомить его с Юлиусом Кампе, владельцем книготорговой фирмы "Гоффман и Кампе". Генрих охотно согласился, но выразил сомнение, что Кампе может заинтересоваться его произведениями - он ведь издаст писателей с именами. Однако Меркель, поговорив с Кампе, передал Гейне приглашение издателя.
      Гейне долго стоял у витрины книжного магазина "Гоффман и Камне", прежде чем решился войти туда.
      Он улыбнулся, вспомнив, что Гамбург- колыбель его литературной славы и что он так же робел у входа в редакцию "Гамбургского стража". С тех пор прошло девять лет, и Гейне действительно многого добился за это время.
      Он уверенно открыл дверь и очутился в книжной лавке.
      Продавец сказал, что господин Кампе находится в своем кабинете, рядом с читальней. Гейне вошел в маленькую комнатку, заставленную столами, на которых валялись рукописи, корректурные листы и книги. Навстречу поднялся высокий, гр\зный человек средних лет, седой, с небольшими бегающими ярко-черными глазками и длинным прямым носом. Он был похож не то на пастора, приготовившегося к проповеди, не то на актера, исполняющего роли "благородных отцов". Говорил он сдержанно и размеренно, тихим голосом, но порой в глазах мелькало лукавство, и чувствовалось, что этот человек себе иа уме.
      - Я - Гейне, - просто сказал Генрих.
      Кампе (это был он) улыбнулся:
      - Я сразу догадался, господин доктор. - Он усадил поэта в кресло и сел напротив, - Мне знакомы ваши произведения, - произнес Кампе многозначительно. - Две книги стихотворений, две трагедии, проза в "Собеседнике". Все есть в моей книжной лавке. Но о чем у нас будет разговор?
      Гейне высказал желание издать "Путешествие по Гарцу". При этом он пожаловался иа Губица и прусскую цензуру.
      Камне внимательно выслушал, немного подумал и сказал:
      - Очень хорошо! Я ставлю вам единственное условие, чтобы в книге, которую мы издадим, было не меньше двадцати пяти печатных листов. Тогда не нужна предварительная цензура и мы спокойно отпечатаем книгу.
      - А вы не боитесь, что ее конфискуют? - спросил Гейне.
      - Гамбург-торговым город, и мы умеем продавать свои товары, усмехнулся Камне. - Прежде чем издание конфискуют, оно уже будет находиться в руках читателей или за пределами города. Об этом не беспокойтесь, господин доктор, ваше дело - сдать рукопись и получить гонорар.
      Впервые Гейне услышал такие деловые слова от издателя. Да, Камне ему решительно понравился. Насколько он был смелее, чем берлинские издатели!
      - В книге будут стихи и проза, - сказал Гейне. - Я думаю назвать ее "Путевые картины".
      - Неплохо, - заметил Камне. - Путешествия нынче в моде, и название безобидное. Думаю, что мы с цензором поладим и покажем Пруссии, на что способен вольный город Гамбург.
      Разговор, видимо, был окончен. Гейне взялся за шляпу, польщенный тем, что Кампс говорил с ним, будто с маститым писателем. Тут Камне удержал его:
      - Прошу прощения, немаловажный вопрос: какой гонорар вам угодно получить за книгу?
      Такой вопрос Гейне слышал впервые. Если ему и платили, то не спрашивали, сколько он хочет. Обычно это были гроши. Боясь запросить много и скрывая неловкость, Генрих сказал твердо:
      - Двадцать луидоров, господин Камне.
      Издатель поспешил согласиться, но предупредил, что он покупает рукопись раз и навсегда, на всю жизнь, и ни за какие переиздания больше не платит. Конечно, это были кабальные условия, но Гейне не возражал, потому что ему очень хотелось, чтобы книга вышла. Да и двадцать луидоров были ему теперь особенно нужны. Мелкие происки гамбургских родственников, боявшихся, что дядя слишком щедро поддерживает племянника, делали свое. Отношения с дядей Соломоном стали опять неровными, и Генрих старался теперь реже бывать в его доме.
      На прощание Юлиус Кампс совсем очаровал Гейне, вручив ему сразу двадцать луидоров, даже без всякой расписки.
      - Когда принесете рукопись, мы составим договор, - сказал Камне, подавая руку. - Рад, очень рад был познакомиться!
      Гейне вышел из лавки приятно взволнованный. Пестрые обложки книг на витрине подмигивали ему, словно говорили: "Скоро у нас будет новая соседка, твоя книга".
      Так опытный делец Юлиус Кампс сделался издателем Генриха Гейне, постепенно завладев правом на выпуск всех его литературных произведений.
      В мае 1826 года в издательстве Кампе вышел из печати первый том "Путевых картин" Гейне. Это была сборная книга: в нее вошли "Путешествия по Гарцу" в более полном виде, чем в "Собеседнике", цикл стихов под заглавием "Северное море", лирические стихотворения, названные "Возвращение на родину", и несколько маленьких поэм, написанных в последние годы.
      Кампе не ошибся, издавая молодого поэта. Книга Гейне быстро разошлась и пользовалась большим успехом у передовой молодежи. Политический смысл "Путешествия по Гарцу" был хорошо понят читателями: в путевых очерках Гейне явно звучало осуждение отживавшему строю феодальной Германии. Недаром враги Гейне и его демократических идей ополчились на эту книгу, объявили ее "плоской и шутовской", а остроты "грубыми и неприличными". Гейне писал друзьям, что его "распинают на кресте" и "забрасывают грязью". Однако он гордился тем, что его сатира попадала в цель и задевала за живое мракобесов. В задушевном письме к ноэту-несеннику Вильгельму Мюллеру Гейне говорил с откровенностью:
      "Время очень уж гнусное, и тот, в ком есть сила и прямодушие, обязан мужественно вступить в борьбу с надутой, скверной и невыносимо кичливой посредственностью..."
      Гейне задумал написать второй том "Путевых картин".
      У него накопилось достаточно сюжетов и мыслей для этого, но нужно было сосредоточиться, уединиться, уйти от будничных забот и мелких огорчений, преследовавших его в Гамбурге. Кампе подбадривал поэта, говорил, что в литературе, как на войне, надо развивать достигнутый успех и, преследуя отступающих, приступом завладеть цитаделью врага. Издатель чувствовал, что интерес к Гейне растет. Он тщательно подбирал положительные и отрицательные отзывы о "Путевых картинах" и в кругу друзей похвалялся тем, что, подобно Колумбу, открыл новую Америку в лице Генриха Гейне.
      Летом 1826 года Нордерней принял прошлогоднего знакомца. На этот раз Гейне нашел среди курортных гостей многих своих читателей. Были такие, которые презрительно отворачивались от "дерзкого писаки" и даже нс хотели с ним разговаривать. Но другие приветливо встречали Гейне и искали знакомства с ним. Не до всех доходил сокровенный смысл "Путешествия по Гарцу", для поверхностных умов это произведение казалось шутливоюмористическим. Поэтому Гейне порадовался, когда русский дипломат Козловский, отдыхавший на острове, сказал ему:
      - В ваших произведениях, господин Гейне, шутка носит очень, очень серьезный характер.
      Гейне помолчал и добавил:
      - Пустая шутка для меня все равно, что умственное чихание или обезьянка шарманщика в красной курточке.
      У каждой благородной шутки должна быть серьезная подмалевка.
      Гейне не вел на Нордернее праздную жизнь курортных гостей. Когда головные боли не мучили его, поэт уединялся в рыбачьей хижине и работал; пристроившись у простого деревянного стола, выкрашенного в черную и зеленую краски, он раскладывал листы бумаги и писал.
      Стол был низеньким, с неровными шаткими ножками, и, наверно, никто еще никогда не писал на нем ни одной строчки. Но Генрих обращал на это мало внимания. Ему столько хотелось сделать! Снова море, то прихотливо-бурное, то ласково-спокойное, влекло его к себе. Он как-то написал Кампе: "...^оре было так неистово, что я часто боялся утонуть. Но эта родственная стихия не причиняет мне зла. Она отлично знает, что я могу быть еще неистовее. И потом - разве я не придворный поэт Северного моря? Она знает также, что я должен еще написать вторую часть".
      И он действительно писал вторую часть "Северного моря". Картины величественной природы: солнечные закаты, лунные ночи, вздымающиеся морские волны, исторические и мифологические видения - снова все это ожило в вольных размерах второго цикла морских стихотворений. Мысль поэта становилась смелее. Горькие раздумья о судьбе истерзанной и раздробленной родины проникали в эти стихи, поэт говорил о ничтожных немецких князьях, стригущих своих верноподданных, как баранов, о жалких "улитках", деятелях Союзного сейма, бессильного решать дела Германии и подчиненного воле жандарма Европы Мсттерниха.
      И сердце поэта тосковало и обливалось кровью, потому что он горячо и страстно любил родину и мечтал возможно скорее увидеть ее свободной.
      Как в зимний вечер усталый путник
      Жаждет горячей, радушной чашки чая,
      Так жаждет сердце мое тебя,
      Немецкая родина!
      Пусть вечно твоя благодатная почва
      Рождает гусаров, плохие стихи,
      Глупцов и скудоумные книжки;
      Пусть вечно, вместо сухих колючек,
      Питаются розами твои зебры;
      Пусть вечно пребудут надменны и праздны
      Твои сановные обезьяны
      И пусть, раздуваясь от жира и спеси,
      Себя считают выше и лучше
      Всей остальной рогатой скотины;
      Пусть вечно твои улитки, отчизна,
      Своей медлительностью кичатся,
      В ней полагая залог бессмертья;
      И пусть в благородном своем собранье
      Решают подсчетом голосов:
      Считать ли сыром дырочки в сыре?
      Пусть обсуждают высокие власти,
      Как бы улучшить породу овец,
      Чтобы снимать с них шерсти побольше
      И чтобы могли их стричь пастухи
      Всех без разбора;
      Пусть вечно несправедливость и глупость
      Тебя наводняют, Германия.
      Я и такой тебя жажду сердцем...
      В этих словах звучала горькая ирония. Мысль поэта вес время обращалась к будущему, когда свободолюбивые идеи одержат верх над косностью и раболепием немецкого мещанства. Поэт и назвал вторую часть "Путевых картин" - "Идеи". И прибавил к этому: "Книга Ле Граи".
      Па Нордернее Гейне писал эту книгу, задуманную уже давно, еще в Люнебурге. Какая живость ума, какое богатство образов сверкали в "Книге Ле Гран"! Поэт обращалси к Эвслине, женщине, созданной его фантазией. Это был как бы обобщенный образ любимой - и Лмалип, и ее сестры Терезы, и Фредерики Роберт. С ней ведет лирическую беседу поэт, рассказывает о своем детстве, смешивая вымысел с правдой, называя себя то сыном далекой Индии, то признаваясь в том, что родился в рейнском городе Дюссельдорфе. "Книга Ле Гран" - тоже своего рода путешествие. Только не в пространстве, а во времени. Гейне вспоминает прошлое, и каждая подробность из дней детства поэта выписана с такой любовью и нежностью, что невольно волнует читателя. Вот маленькая каморка, и французский барабанщик Ле Гран учит мальчика Гарри великой музыке революции. Ритмы боевых песен революции звучат в "Книге Ле Гран", с ее страниц встает некогда любимый Гейне образ французского императора в треугольной шляпе и сером походном сюртуке.
      Он прославлен поэтом, как сын революции, свергавший власть аристократов и попов. Юношеское увлечение Наполеоном отразилось, как в зеркале, в "Книге Ле Гран", и хвала свергнутому императору звучала как хвала свободе, равенству и братству, принципам, которые были начертаны на знаменах французской революции, потрясшей всю Европу. Нужно было гражданское мужество, чтобы во время европейской реакции поднимать на щит славные идеи свободы, равенства и братства. Гейне обладал этим мужеством и со страстью политического бойца и подлинного художника воспел эпоху революционных подвигов.
      Какими мелкими и жалкими казались ему мрачные видения современности тупые и жестокие прусские офицеры и дворяне, робкие и бескрылые метане, немецкие цензоры, которых он без стеснения обозвал болванами и посвятил им главу, вместо текста состоявшую почти сплошь из цензорских многоточий...
      Физически слабый, болезненный, поэт чувствовал в себе гигантские творческие силы. Он пел гимны неиссякаемой человеческой энергии, направленной не на убийство и уничтожение, а на добрые, благородные дела мира.
      "Мне незачем ждать от священников обещаний другой жизни, - писал Гейне, - раз я и в этой могу пережить довольно, живя прошлым, жизнью предков, и завоевывая себе вечность в царстве былого.
      И я живу! Великий ритм природы пульсирует и в моей груди, и, когда я издаю крик радости, мне отвечает тысячекратное эхо. Я слышу тысячи соловьев. Весна выслала их пробудить землю от ее утренней дремы, и земля содрогается от восторга. Ее цветы - это гимны, которые она вдохновенно поет навстречу солнцу! А солнце движется слишком медленно, - мне хотелось бы подхлестнуть его огненных коней и заставить их скакать быстрее. Но когда оно, шипя, опускается в море и огромная ночь открывает свое огромное тоскующее око, - о, тогда, только тогда пронизывает меня настоящая радость! Мою взволнованную грудь нежат дуновения вечернего воздуха, звезды кивают мне, и я поднимаюсь ввысь и парю над маленькой землей и над маленькими мыслями людей".
      Так Гейне поэтически воспринимал мир со всеми его явлениями и событиями. Он придавал большое значение своей новой книге, которая должна была зародить в сердцах читателей свободолюбивые мысли и священную жажду освобождения от тирании.
      На Нордернее Гейне много беседовал с русским дипломатом Козловским, образованным человеком, обладавшим широким кругозором. От него Гейне узнал о декабрьских событиях 1825 года в России. В немецких газетах об этом почти не писали, и восстание декабристов было темой запрещенной. Но Козловский так образно рассказал о благородных порывах Бестужева, Рылеева и других молодых дворян, поднявшихся против нового самодержца - Николая I, что поэт живо представил себе картину петербургского восстания. Козловский был в затруднительном положении и не решался вернуться в Россию, где на троне сидел деспот, расправившийся с декабристами, а ведь в числе друзей Козловского были участники восстания.
      Гейне радовался каждому успеху освободительного движения, где бы оно ни происходило - на юге Европы или в северной столице. Он хотел, чтобы его "Книга Ле Гран" была призывом и сигналом. И, хотя поэт хорошо понимал, что трудно будет издать его новое произведение, он надеялся, что Камне, ободренный успехом "Путешествия по Гарцу", согласится издать и этот "опасный товар".
      В середине сентября Нордерней опустел. Гейне чуть ли не последним из курортных гостей покинул остров. Он уединился в Люиебург, где усиленно работал над новой книгой. И, когда зимой 1826 года Гейне приехал в Гамбург, он положил на стол Кампс совершенно готовую рукопись. Это был второй том "Путевых картин". Основное место занимала "Книга Лс Гран", но там были прозаические очерки о Северном море, "Письма из Берлина", стихотворения о Северном море.
      - Вот, - сказал Гейне, - здесь, господин Кампе, Наполеон и французская революция представлены во весь рост. Вас это не пугает?
      Лицо Кампс сделалось строгим, но лишь на мгновение.
      Издатель хитро сощурил глаз, лицо осветилось лукавой улыбкой, и он ответил:
      - Нам, господин Гейне, надо привыкать ко всяким неожиданностям. До сих пор мы умели ладить с однофамильцем моего компаньона, цензором Гоффманом. Это безобидный и недалекий старичок. - Кампе поднял рукопись Гейне, словно взвесил ее. - Самое главное, дорогой поэт, чтобы здесь был должный объем: надо избежать предварительной цензуры.
      - Я уже немного знаком с вашими хитростями, - сказал Гейне. - Думаю, что объем правильный. Но почитайте, прошу вас, "Книгу Ле Гран"! Можете думать о ней что хотите, но она написана кровью моего сердца...