"Грейся, - думал я, - утешай себя тем, что вот и еще один день твоей службы кончится благополучно, тебе выплатят за него деньги, и ты возвратишься домой, вкусно поешь, мягко поспишь. Грейся. Час твой уже пробил..." Кто-то приблизился к охраннику с дровами и тот предупреждающе выставил перед собой винтовку.
      Напряжение нарастало. Решающие минуты приближались.
      Землю мы не утрамбовывали - пусть она через несколько дней осядет, и снова пошлют кого-то по нашему следу. Но в эту здоровенную воронку, возле которой мы топтались, я полез на дно первым. Хоть вахман и был от нас на некотором расстоянии, все-таки с разговорами между собой нужно было быть очень осторожными. Соколов спрыгнул ко мне.
      - Пора, - сказал я.
      Произнес я это слово почти беззвучно, одним выдохом.
      - Может, сегодня не будем? Много людей на аэродроме, - услышал я в ответ.
      Я зажал ему рот ладонью:
      - Вот! - выхватил я из своего кармана давно припасенный нож. - Это мне сделали наши ребята. Они ждут сигнала. Если вы с Немченко будете тянуть, я сам убью немца, захвачу самолет и убегу, а вам завтра смерть!
      Соколов окликнул Немченко, тот сполз в воронку, и мы принялись живо утаптывать землю. Немченко понимал, что его позвали сюда не для этого, он работал и ждал.
      - Веди к крайнему капониру, - приказал ему Соколов. Тот испуганно посмотрел на него, готовый возразить или, может, выслушать какое-то разъяснение. Соколов добавил: - Что у моря.
      Мы выкарабкались из ямы. К Соколову подошел Кривоногов. Он догадался, что мы советовались, ждал приказа.
      - Идем к морю. Там...
      Наспех кое-как засыпали воронку, и Немченко выстроил команду, объяснил, куда идти. Вахман покинул свой костер.
      Сколько планов мы обсуждали и вдруг начали действовать совершенно неожиданно. Шли к морю, туда где за крайним капониром тоже могли быть воронки, чтобы там, в глухом месте, избавиться от охранника. Шагаем к морю, сгибаясь против ветра. Иван Кривоногов прячет за пазухой железку, я - нож. А в мешке кусок металла. Товарищи догадываются, почему вдруг нас так спешно перебрасывают с одного конца на другой, покорно идут, торопятся. Скорее бы, скорее покончить с такой мукой! Возврата нет.
      Вахман послушно идет за нами.
      Некоторое время мы шли мимо стоянок самолетов. Возле них встречались люди. Вдруг я увидел один капонир свободный - возможно, сюда "юнкерс" не возвратился несколько дней тому назад, так как там не было никаких следов его пребывания. Рядом, метрах в десяти, механики готовили бомбардировщик к вылету: они прогревали моторы, укладывали в люки бомбы. Идем дальше. Вижу капонир и самолет с запущенными моторами, людей мало.., В моей голове молниеносно рождается совершенно неожиданный план. От внезапно осенившей меня мысли я чуть не вскрикнул, и приказал немедленно остановиться.
      Приблизясь к Соколову, я говорю:
      - Захватываем этот самолет!
      Вероятно, все услышали мои слова: группа сбилась теснее, ждала, что скажу дальше. Я не советовал, а приказывал:
      - Возле "юнкерса" летчиков нет, только техники. Видите, в кабине один, второй на крыле. Ваня, ты - в кабину, я с Немченко - на крыло! Кутергин, тебе переодеваться не нужно.
      Все услышали мои слова, и команда без приказа сама повернула к капониру.
      Я неотрывно слежу за "юнкерсом", так как готовность самолета сейчас самое важное для нас. Судьба охранника уже не волновала меня: мы спрячемся за высокими валами, и грохот моторов заглушит все...
      * * *
      Заревел еще один мотор. У четвертого медленно прокручивается винт, вот-вот заработает во всю силу. Мы подходим к капониру. Еще несколько шагов, и мой условный сигнал превратит покорных рабов в отважных бойцов. Я прикован взглядом к самолету. Только бы там было все в порядке... Но что это? Я не вижу одного элерона. Отцепили его...
      - Машина непригодна, не полетит! - я говорю это громко, чтобы все услышали и поняли, что не следует начинать.
      И все, словно натолкнувшись на незримую преграду, остановились.
      А куда же, для чего идти дальше? Вахман понял, что произошло - команда самовольно приблизилась к самолету с работающими моторами, - гаркнул: "Хальт!" Мы стояли на одном месте, запыхавшиеся, уставшие и растерянные. Что же будет? Куда мы забрели и для чего? Я чувствовал себя беспомощным, уничтоженным. Что было бы, если мы убили бы вахмана? Как я не заметил раньше этого "общипанного" крыла? Почему не догадался, что раз здесь нет летчиков, с машиной не все в порядке?
      Снова раскаяние, самобичевание, гнетущая виновность, снова укоризненные взгляды товарищей, глухое, разочарование, угнетенность. Это уже было, такое знакомо нам, но поправима ли ошибка? Не погубит ли она и нашу идею, и нас?..
      Мы еще стояли, словно вросли в землю, смотрели на самолет, который жестоко подвел нас, как вдруг сзади заорал вахман:
      - Почему шли сюда? Зачем так близко подошли к самолету? Какую работу должны были выполнять? Свиньи! Идиоты! Дубины!..
      У самолета техники услышали голос охранника и тоже панически заметались. Немецкие авиатехники, вероятно, и впрямь еще никогда не видели, чтобы заключенные целой группой так близко подходили к машине. Схватив лопаты, техники выскочили нам навстречу, чтобы защищать себя и машину.
      - Цурюк!
      Ну, конечно, нам путь только назад, только поворот на сто восемьдесят градусов. Охранник озверел. Он сердится на самого себя за свою оплошность. А то, что у нас была попытка подойти к боевому самолету и сделать что-то недопустимое, на этот счет у него, видимо, не было сомнения. Он наскочил на крайних и, ругаясь, выкрикивая оскорбления, начал бить людей по спинам, по головам прикладом винтовки.
      - Шнель! Шнель!
      Мы уже шли, но он требовал бежать. И мы налегли на ноги, так как нас настигали техники со своим оружием. Кому-нибудь да рассекут голову.
      Вахман приказал остановиться. Он подозвал Соколова и скомандовал вести бригаду бегом к ангарам. Мы услышали это распоряжение, и всем стало ясно: пригонят туда, где много немцев, охранников, и кто-то из нас поплатится своей жизнью.
      Как спасти дело? Как исправить ошибку?
      Соколов, тяжело дыша, бежит рядом со мной - он не в строю, но, вижу, старается держаться рядом. Он, как и все, в отчаянии. Не знает, как смягчить гнев эсэсовца. Может, он ждет совета от меня? Может, пристраивался что-то сказать мне в упрек? Я искоса поглядываю на него, смотрю себе под ноги. Неужели это все, на что мы способны? Что, что делать?!
      Володька бежит со мной плечо в плечо. "Ну, что же дальше? Что?" - это я слышу в его надрывном дыхании. Слышу в ритмичном шарканье по земле тяжелых деревяшек. Сколько еще бежать? Разрывается грудь...
      - К ангарам не веди, - бросаю Соколову. - Пожалуется - расстреляют... тебя первого.
      Соколов как-то больно посмотрел на меня и еще несколько минут бежал молча. И вдруг - упал на мокрый снег, прямо в грязь. Это вызвало какой-то сдавленный стон. Всем было жаль товарища, но никто ничем не мог помочь ему: приказано бежать. Будучи крайним в строю, я успел оглянуться и увидел, как на Соколова едва не наступил охранник.
      Соколов поднялся на руках и, лежа, громко взмолился, обращаясь к вахману:
      - Герр ефрейтор, нам же приказали привести в порядок покинутый капонир. За что же вы нас?
      Вахман заколебался.
      - Хальт! - крикнул он, и все сразу остановились. Мы старались отдышаться, оглядывались и прислушивались к тому, что говорил Соколов:
      - Герр ефрейтор, нам же нужно ремонтировать капонир. Я же договорился, герр ефрейтор, что сюда привезут обед и вам, и нам.
      Охранник не имел основания не верить заместителю бригадира, обращавшемуся к нему по-немецки так искренне. Он, видимо, почувствовал себя в некоторой степени виноватым за то, что ему почудилось, и за то, что прогнал нас почти с километр форсированным маршем. Теперь он все взвесит и примет свое решение. Он еще немного подумает. Не обманывают ли его? Конечно же, нет, ведь это помощник капо так умоляюще смотрит ему в глаза, лежа на земле, погрузив руки в грязь. Да и откуда такая подозрительность, когда команда просто шла к намеченному объекту? Пусть возвращаются, пусть работают. Там в затишье можно будет разжечь костер, подогреть суп, пообедать. Почему техники подняли такой галдеж? Зачем узникам их "юнкерс"?.!
      И вот мы возвращаемся к пустому капониру. Острые, тревожные и решительные взгляды, взгляды-сигналы передавались от одного к другому. Сердца снова неудержимо бились предчувствием свободы.
      * * *
      Вахман уступил нам, привел туда, куда мы просились, поверил, но в душе его, надо полагать, еще бродила настороженность, предчувствие недоброго. Мы так набросились на работу, бессмысленную и никому не нужную, что над капониром поднялся снежный вихрь. Размели сугроб, добрались до опор и стали их выравнивать и утрамбовывать, стуча и мотаясь вокруг столба, словно на пожаре.
      Нам необходимо было убедить вахмана, что мы трудимся на совесть. Но, вероятно, наши старания не производили на него должного впечатления: он остановился метрах в тридцати и настороженно наблюдал. Никто уже не посматривал в его сторону, мы прикидывались занятыми делом, равнодушными к целому свету, не то, что к охраннику, хотя я, например, все время следил за поведением вахмана, за каждым его движением. С ним прежде всего была связана теперь наша судьба...
      Промерз, наконец, вахман, заложил руки в рукава, придерживая на животе винтовку, заходил, затанцевал. Достает из кармана портсигар, чиркнув зажигалкой, закуривает. Но винтовку на плечо не вешает, держит ее перед собой наготове.
      А время идет неумолимо. Скоро обеденный перерыв. Кто-то из хлопцев, взобравшись на вал, сообщил:
      - На "хейнкеле" зачехляют моторы!
      Значит, вот-вот техники покинут стоянки. Если сейчас мы не добьемся своего... Земля, казалось, жгла ноги, небосвод наполнялся все нарастающим тревожным звоном.
      - Соберите дровишек... Напомните ему о костре, - посоветовал я.
      Прямо на входе в капонир выросла горка сухого хвороста, который нужно было только поджечь.
      Нашу хитрость вахман не разгадал и бросил нам свою зажигалку. Запрыгало над кучей дров пламя, запахло дымом...
      Огонь должен служить доброму настроению, но вахман накричал на нас, чтобы отошли от костра. Кто-то из наших товарищей приник к теплу, не успел вовремя отскочить, и немец немилосердно ударил его прикладом:
      - Вег!
      Видеть, как бьют прикладом в висок за то, что человек протягивал руки к пламени, нам не впервые. Но я обрадовался этому жестокому толчку. Этот удар вахмана был смертным приговором ему самому.
      Мы сгрудились в углу, далеко от охранника и я сказал Соколову:
      - Выгляни, нет ли кого поблизости.
      Соколов умел хитрить и в такие напряженные моменты. Он не стал карабкаться вверх, а обратился к вахману:
      - Герр ефрейтор, разрешите взглянуть, не везут ли нам обед.
      - О, я! - вахман был почти вежлив.
      Соколов, стоя на валу, подал мне знак: нет никого. Я моргнул Кривоногову: "Заходи". Ваня держал свою железку наготове и направился вдоль ограды, чтобы подойти к вахману с тыла.
      Кто из нашей группы знал, что убийство - это освобождение, тот волновался, ждал решительной, победной минуты. Но среди нас были и неосведомленные - те вытаращились на Кривоногова.
      Он уже стоял позади ефрейтора, который сидел на корточках возле огня и грел руки. Иван сжимал в руках железный прут, глаза его пылали. И в такую минуту Иван владел собой и не торопился в своем мужественном и святом деле. Он словно спрашивал меня взглядом: "Бить?" Я прочел этот вопрос в его сверхчеловеческой, неслыханной выдержке, в сверкающих гневом, широко раскрытых глазах.
      Я стоял точно напротив Кривоногова, впереди вахмана, на некотором расстоянии от него и пошел прямо на вахмана. Боялся, что тот оглянется, увидит за собой Кривоногова и успеет пальнуть из винтовки. Нужно было отвлечь его внимание на себя. Но видя Кривоногова, готового размозжить голову эсэсовцу, по виду полного решимости мстителя, я сам озверел. Вахман смотрел на меня и не мог понять, что со мной творится. Почему я надвигаюсь на него с голыми руками?
      Я сделал еще несколько шагов. Чувствуя невыразимую, радость оттого, что враг уже в наших руках, и все-таки не крикнул, а только кивнул: "Бей!"
      Кривоногов выждал, определил для удара место и его удар был сокрушительным.
      В последний миг вахман посмотрел мне в глаза - первый и последний раз. Его глаза были полны страха, ужаса.
      Он повалился на землю, а к Кривоногову бросились несколько наших товарищей с кулаками, с перекошенными от испуга лицами. Убийство немца смерть всем. Для чего он это сделал?
      Я схватил винтовку, лежавшую на земле, щелкнул затвором:
      - Назад! Кто тронет Кривоногова - пуля в лоб! Мы сейчас полетим на Родину!
      Лица товарищей озарились догадкой. Я отдал винтовку Кривоногову и, потянув за руку Соколова, подался из капонира. Тут каждый знал свои обязанности, а мне нужно пробираться к самолету. Дорога каждая секунда. Скорее, скорее к "хейнкелю"!
      Расчет на немецкую пунктуальность еле не подвел нас в самом начале дела. Мы подкрадываемся к капониру, подползаем по-пластунски, чтобы нас не увидели издали, и вдруг слышим там, за валом, голоса. Падаем лицом в снег. Значит, механики еще не ушли на обед. Нужно лежать, пока они не покинут капонир. Мы лежим как раз против тылового выхода. Если кто-нибудь направится сюда, нам конец. Я слышу, как у меня надрывно бьется сердце. Я боюсь, что оно разорвется, что его стук услышат немцы.
      Мы постепенно дотянулись до краешка маскировочной сетки и заслонились ею. Следим за механиками. Да, они заканчивают работу, уже убирают инструменты, ставят на привычное место стремянку - под крыло. Уходят!
      Мы выждали минутку и кинулись к самолету. Под широкими крыльями "хейнкеля" я вдруг почувствовал страх перед ним. Какой же он огромный! Смогу ли я поднять его в воздух? Такая машина и такие слабые у меня руки, ноги...
      Внизу есть отверстие - лаз, и я стал нажимать, чтобы открыть его, он, оказывается, на замке. Ключа у нас, понятно, нет. Я метнулся к бомболюку тоже не открывается. Соколов стоит рядом, растерянно смотрит на меня, ждет.
      - Подсади, - прошу его, - выберусь на крыло.
      Соколов обхватил меня, я вцепился в крыло. Пальцы скользят по мокрым заклепкам. У Володьки не хватает сил. Я повис и тут же упал на землю. Увидел струбцинку - думал ею ударить по замку, но она слишком легка для этого, нужно что-то потяжелее. Колодка! Это подойдет. Стукнул раз, второй, и дюралюминий подался, провалился. Всунул в отверстие руку, оттянул замок дверца открылась. Вытащил назад - рука поцарапана, кровоточит.
      Фюзеляж, куда я проник, показался мне настоящим домом. Такого я еще не видел. Бросился в кабину. Она была большая, выпуклая, вся из стекла. Высота, на которой я оказался, просторность кабины, огромное количество приборов, кнопок, проводков, сигнальных глазков - все ошеломило меня.
      Передо мной было сиденье пилота, слева скамья, покрытая черным дерматином, наверно, для штурмана. Я опустился на сиденье и провалился в него так, что мои ноги задрались вверх. Летчик под себя непременно подкладывает сложенный в мешок парашют, у меня парашюта не было. Какой-то ящик попался мне на глаза, я швырнул его на сиденье, сел сверху. Достаю ногами до рычагов, руками - до доски приборов, теперь могу опереться спиной о кресло.
      - Снимай чехлы! - это команда Володьке, который стоял на полу, подо мной, и слышал, как я стучал, хозяйничал в пустой, гулкой машине.
      Володька быстро сорвал чехол с одного мотора. Лопасти винта перед глазами, рычаги под ногами, ручка управления в руках - этого для летчика достаточно, чтобы и в таких условиях овладеть собой, сосредоточиться, почувствовать себя сильным. Я нашел насос, несколько раз качнул горючее, потом установил зажигание и, помня, как делал это, рисуясь, немецкий офицер, за которым я наблюдал недавно, нажал на кнопку стартера.
      Никакого движения. Мотор молчит.
      Как же это я забыл, что позади меня есть маленький рубильничек и что именно с его помощью нужно пустить аккумуляторный ток к моторам и приборам? Я обрадовался, что вспомнил это, и, обернувшись, уверенно включил его. Снова нажал на стартер. Ни одна стрелка не пошевельнулась. Тока не было.
      Почему же я не начал с присоединения аккумулятора? Какие примитивные ошибки! Ведь там, за бронеспинкой, стоит целая аккумуляторная батарея, которой пользуются при запуске моторов. Только в этом причина!
      Я бросился к бронеспинке, отклонил ее.
      Там было пусто.
      Клеммы свисали, аккумуляторов не было.
      Мысль о крахе, о провале парализовала меня. Ноги отказались мне служить. Я упал. Память еще зафиксировала момент удара головой о что-то твердое.
      Может, холодное железо, на котором я лежал, может, голоса, а может, неунимающаяся тревога души вместе со всем пробудили меня. Я лежал минуту, пять или десять - не знаю. Но сразу же вспомнил, что случилось.
      Я поднялся на руках, опять увидел пустоту за спинкой сиденья. Подполз к люку. Внизу стояли все мои товарищи. Первым я увидел в полной обмундировке "немецкого солдата" - Петра Кутергина. Возле него - Соколов, Немченко, Дима, Емец, Урбанович, Адамов. Они смотрели через отверстие на меня. Видно, они только что звали меня, потому что, когда я показался, в их глазах, полных смертельного ужаса, промелькнуло радостное, разительное удивление. "Он там что-то делает..."
      Заговорили все сразу:
      - Почему не заводишь!
      - Не выходит у тебя?!
      - Что же делать?
      Я высунулся из люка, приблизился к товарищам:
      - Нет аккумуляторов.
      Кто-то охнул, словно насмерть простреленный пулей.
      - Нужно искать тележку! Ищите! Помните, мы видели ее.
      И сразу никого из них не стало. Они разлетелись в разные стороны. Я еще хотел им сказать, что без аккумуляторов всем нам смерть, но говорить было некому.
      Замешательство, неуверенность прошли. Я вскочил на ноги совсем не таким, каким был минуту назад, полный энергии, силы.
      Смотрю - катят тележку, а на ней аккумуляторная батарея. Уже кто-то тащит лесенку, скрежеща колесиками, уже с ее ступеньки протягивают мне кабель. Проделываем все так точно, как и тот немец, что демонстрировал нам свое совершенное владение техникой.
      - Чехлы! - я смело бросаю этот приказ, ибо держу в руках кабель с большим штепселем. Я сам видел, куда его вставляли, теперь я уверен в себе.
      Одни сдирают чехлы, другие снимают струбцинки, а я, включив ток, чувствую, как он гудит в приборах, вижу, как запрыгали стрелки, засветились разноцветные глазки.
      Теперь мы получили силу и крылья.
      - Давай, Миша! - кто-то подбадривает, положив руки на мою спину.
      От волнения становится жарко, пот ручьями льется по лицу. Не хватает воздуха. Я рванул с себя "мантель" и куртку, подложил их под себя, чтобы мягче сидеть, остался в одной нижней сорочке. Взгляд только на приборы, все внимание - только машине! Думаю: "Не горячись. Теперь все в твоих руках. Все нужно делать последовательно".
      Наш высокий "вахман", в шинели со знаком эсэсовца, подпоясанный ремнем, проворно распоряжается внизу. Он разбрасывает в сторону все, что может помешать машине, и от радости иногда вскидывает над собой обе руки. Кривоногов, вижу, стоит с винтовкой, оберегает подступы к нашей "крепости".
      Плавно нажимаю на кнопку стартера. Мотор зашумел жу-жу-жу! Спокойно-включаю "лапкой" зажигание, мотор несколько раз фыркнул и загудел. Увеличиваю газ - заревел. Круг винта стал чистым, прозрачным.
      Друзья от восторга дают в плечи радостные легкие пинки.
      Запускаю второй мотор.
      * * *
      Аэродром равнодушен к гулу нашего самолета. Мне легко представить, как реагируют на это техники, летчики. Они спокойно обедают... А потому я не боюсь дать полный газ и испытать мотор на разных оборотах. Чувствую себя уверенно, даже беспечно. Никто уже не остановит нас на разбеге, не помешает взлететь. Воздушные винты рвут машину вперед. Только убери из-под колес шасси колодки, только отпусти тормоза - и покатится. Но это делать еще рано, пусть нагреются моторы. Между тем я еще раз осматриваю приборы и оборудование кабины. Я знаю назначение не всей аппаратуры, но ничего, разгадаю потом, во время полета.
      Можно уже подать сигнал Кривоногову, чтобы убрал колодки и поднимался к нам. Кивка головы для этого достаточно - Ваня метнулся к колесам. Я поднялся с сиденья, слежу за его усилиями. Иван пробует выдернуть колодку и не может - колесо придавило ее. Я машу Ивану, чтобы он нажал на защелку и сложил колодку, тогда легко можно выдернуть ее, мы не раз условно проделывали это. Мои товарищи, которые раньше никогда не стояли возле самолета с ревущими моторами, безупречно подготовили машину к полету. И какому полету! Иван переволновался больше всех, он расправился с вахманом и, бедняга, все забыл. Выпрямился, смотрит на меня и показывает руками: сдай, мол, немного назад. Я захохотал так, как никогда в жизни не смеялся. "Сдай назад". Многое можно проделать с самолетом, только подать его назад с помощью винтов никак нельзя. Я прокричал Соколову над ухом, тот прыгнул вниз, показал Ивану, как нужно сжать колодку. И вот они уже в самолете. Сидят рядом со мной, ждут, когда тронемся с места.
      Нам нужно прорваться на старт. Только оттуда можно начинать разбег против ветра, на открытую половину аэродромного поля.
      Я приказал всем спрятаться в фюзеляже. Плотнее усаживаюсь на сиденье. Еще пробую моторы. Они откликаются знакомым голосом мощи, согласия и готовности ринуться в высоту. Осмотрел машину с левого до правого крыла. Так учили меня в школе, плавно подаю рычаги газа, машина тихо двинулась вперед. Придержал тормозами - останавливается. Все в порядке. Теперь - полный газ.
      Вперед!
      "Хейнкель" покатился по бетонированной дорожке.
      Чужая машина, чужое небо, чужая земля - не предайте нас, людей, выстрадавших голод и боли, стремящихся осуществить право спастись от смерти. Послужите нам, и мы не раз на своем веку вспомним вас добрым словом. У нас впереди вся жизнь, мы сегодня рождаемся вторично.
      Я произношу такие, а может, подобные слова. Я молю моторы, каждый тросик и винтик нашего самолета, стократ проклятую нами вражью землю, в конце концов - просто частицу планеты, по которой нам нужно немножко пробежать, чтобы оторваться от нее и взмыть в небо.
      Самолет пробежал несколько десятков метров и оказался среди летного поля. Отсюда видно во все стороны, но видно и нас. Мы долго были ничем, толпой, ежедневно смотрели только себе под ноги, только бы не споткнуться и не упасть навсегда. Самолет поднял нас, у каждого на душе стало просторно, светло. Но в кабине я как на экране. Моя нижняя сорочка сразу бросается в глаза, а рулить нужно по дорожке, по которой пробегают "мессершмитты", возвращающиеся с боевого вылета. Свернуть же с бетонки невозможно, там увязнешь. Мне остается только пригнуться на сиденье, так втянуть голову в плечи, словно спрятать себя в самом себе.
      Летчики, проносясь на машинах мимо, выглядывают из своих кабин, замечают что-то необычное, но, вероятно, не успевают хорошенько разглядеть меня. При встречах с самолетами я разгоняю машину, чтобы скорее проскочить мимо.
      Над аэродромом появляется группа "юнкерсов" - они пришли с фронта и по одному будут приземляться на ту бетонированную полосу, по которой мой самолет должен разбежаться.
      Женщина в темном комбинезоне стоит на старте и, поднимая флажок, принимает "юнкерсов". Она пока не обращает на меня внимания, ей некогда. А я не буду приближаться к ней: возле нее телефон - прямая связь с дежурным по аэродрому.
      Чтобы выиграть время, я гоню свой самолет в направлении к ангарам и возвращаюсь к старту, когда сел последний "юнкерс". Не ожидая разрешения на взлет, срезаю угол поворота, выскакиваю на бетонку и - моторы на полную мощность!
      Винты загребли воздух.
      Земля побежала, поплыла, полетела под нами. Мыслями, чувствами мы устремились в небо. Мое внимание - на моторах: они должны работать синхронно, на двух я никогда не взлетал, а взгляд - на маленьком холмике в конце аэродрома. Ориентир!
      Крылья уже набрали достаточную силу. Пора отрывать самолет от земли. Для этого необходимо поставить машину в такое положение, чтобы она опиралась не на три точки, а на две. Подаю ручку управления вперед. "Хвост" не поднимается. Нажимаю на ручку сильнее, налегаю на нее всем телом "хейнкель" продолжает бешено нестись по бетону на трех колесах не отрываясь.
      Какие-то неведомые силы отдают штурвал назад. Они сильнее моих рук.
      Неужели малая скорость?
      Нет, она вполне достаточна.
      Я еще нажимаю на штурвал, самолет клонится то влево, то на правое крыло, как подстреленная птица. Я опускаю штурвал. Так мне не взлететь...
      Самолет мчится к морю.
      Что же я недосмотрел?
      Я еще разгадывал причины. У меня было несколько секунд на то, чтобы исправить ошибку и продолжать взлет. Я владел собой. А машиной? Что с ней?
      Что же?! Что?!
      Возможно, не сняты струбцины с хвостового оперения, и оно не реагирует на мои движения. Нужно прекращать взлет...
      Огромный простор моря наплывает на меня.
      Резко убираю газ, моторы смолкают. Скорость не уменьшается, ибо аэродром имеет пологий склон к берегу.
      Забыто все: товарищи, побег, окружение. Остались только я и машина. Мы вдвоем. Самолет несет меня в море. Я дал ему разбег, он послушно подчинился мне, но не хочет отрываться от земли, а я не могу... Теперь я должен спасаться от него.
      Предел обычного торможения и сбавления хода уже пройден. Я миновал его и вступил в полосу смерти. Страх охватил меня. Но я еще держал штурвал в руках, мои ноги стояли на рычагах тормозов. Я буду спасаться до последней секунды.
      Резко нажал тормоза. "Хвост" самолета поднялся. Если бы я не отпустил тормозов, "хейнкель" перевернулся бы через себя, скапотировал бы, и мы все остались бы под его обломками или сгорели вместе с ним.
      Отпустил тормоза, и "костыль" грохнул о бетонку. Еще раз, еще! Рву скорость! Она уже значительно меньше, но разворачиваться еще нельзя.
      Кончилась бетонка, катимся по снегу, песку, траве. Уже видны камни, о которые разбиваются волны.
      Осталось мгновение жизни.
      Ни мысли, ни надежды, ни выхода. Но нет и той растерянности, которая парализует мозг. Я весь во власти интуиции, инстинкта самосохранения.
      Зажмуриваюсь - море уже слишком близко, чтобы смотреть вперед. Последние заученные движения: изо всех сил жму на тормоз левого колеса и увеличиваю обороты правого мотора. Самолет на последних метрах ровной площадки, перед самой пропастью, разворачивается с неслыханным, невиданным юзом... Он так накреняется, что одно крыло и колесо поднимаются в воздух, а другое пропахивает землю.
      Оглушительный удар о грунт.
      В кабине вдруг потемнело, стало совсем темно.
      Что это? Дым? Горит самолет?
      Нет, его окутывает пыль, снег. Сломались шасси, и самолет пополз по земле? Нет, мы. стоим на колесах, воздушные винты крутятся, моторы работают. Туча поднятой нашим разворотом пыли проплывает, в кабине посветлело.
      Да, наш "хейнкель" стоит над самым обрывом, но нигде не поврежден и перед нами снова поле аэродрома. Мы еще можем побороться за жизнь.
      Товарищи обступили, ждут, что я буду делать дальше. Володя Соколов смотрит мне в глаза, ищет объяснений, ответа на все, что произошло, что будет.
      Я кричу ему прямо в лицо:
      - Спустись и посмотри, не остались ли струбцинки!
      Володька нырнул в люк. В нашем распоряжении секунды времени. Товарищи, встревоженные, смотрят полными беспокойства и нетерпения глазами, ждут моих действий. Я кляну себя, что затеял побег на бомбардировщике, которого не знаю и потому не могу поднять в небо. Почему не убежал до сих пор на "мессершмитте"? Почему не думал о будущем покинутых в лагере, об ответственности за жизнь тех, кого возьму с собой на самолет?
      Аэродром точно так же, как и десять минут назад, расстилался перед нами. Но сейчас он был уже иным. Ведь стартер запомнила, как мы обошли ее и без разрешения на вылет, по-пиратски побежали вперед. Женщина в черном уже, наверное, сообщила дежурному об этом. Туча пыли прошла через все поле, и ее, вероятно, заметили все.
      Володя влезает в самолет, кричит, жестикулируя: никаких струбцинок!
      Я понимаю его донесение, пробую штурвалом руль высоты, убеждаюсь, что это так, и мысли разрывают мозг: что же дальше? Что с самолетом?
      К нашему "хейнкелю", который стоит над самым обрывом, бегут какие-то люди. Они взбираются на кручу там, где разместилась батарея зенитчиков.
      Я не раз видел стволы пушек, густо торчащих вокруг аэродрома. Огневые позиции зенитчиков мне были ни к чему, я никогда не обращал на них внимания, и при обсуждении плана нашего побега мы никогда не учитывали их. Наш полет представлялся нам молниеносным, и зенитки нам не помеха.
      А теперь я вижу, как к нашему самолету и отсюда, и оттуда спешат солдаты-зенитчики. Они, конечно же, наблюдали за тем, как самолет едва избежал катастрофы, как он в туче пыли развернулся, слышали грохот. Узнали нас и просто интересуются, что случилось? Нет, они пока что ничего точно не знают.
      Так оценил я ситуацию, увидев, как доверчиво приближаются к нашему "хейнкелю" солдаты, как таращат на меня глаза. Они не могут еще понять, кто сидит в кабине. Только видят, что летчик как-то странно обмундирован.
      Все заметили, что на аэродроме что-то произошло, но никто не мог подумать, что участники и творцы этого события - узники. А мы не понимали, что случилось с самолетом. Я не понял поведения машины, мои товарищи меня...
      * * *
      Когда я старался "подорвать" самолет и его бросало то вправо, то влево, хлопцы понабивали себе шишки на головах, потому что их швыряло, как непривязанный груз в кузове автомашины. На развороте было еще хуже. Полет им, конечно, представлялся несколько иначе, и когда я остановил машину и собирался с мыслями, с собой, товарищи какую-то минуту молча терпеливо ждали. Но когда увидели немецких солдат, обходивших самолет, когда увидели, что я сижу и неизвестно чего жду, гнев и возмущение взяли верх над всеми. Кто-то схватил винтовку, подскочил ко мне: