Девятаев Михаил Петрович
      Полет к солнцу
      Из предисловия: Книга "Полет к солнцу" - документальное повествование о героическом подвиге группы советских военнопленных - узников фашистского концлагеря Пенемюнде. Автор ее Герой Советского Союза Михаил Петрович Девятаев - военный летчик. В 1944 году его самолет был сбит зенитным огнем над вражеской территорией, летчик оказался в плену. Летчика отправили сначала в Лодзинский, затем в лагеря Кляйн-Кенигсбергский, Заксенхаузен. На остров Узедом в Балтийском море в концлагерь Пенемюнде Девятаев был доставлен сюда как приговоренный "судом" к высшей мере наказания... Читатели узнают о героях перелета, их помыслах и действиях в период подготовки к побегу на самолете в труднейших условиях фашистского концлагеря. На родную землю группа советских храбрецов перелетела 8 февраля 1945 года на бомбардировщике "Хейнкель-111". Самолет вел М. П. Девятаев.
      Содержание
      От издательства
      Опаленные крылья
      Вечерние облака
      Товарищи
      Подкоп
      На грани смерти
      Под чужой фамилией
      Большие тайны
      Пришла зима
      Все не так просто
      Наш "хейнкель"
      Восемь дней жизни
      Полет к солнцу
      Эпилог
      От издательства
      Книга "Полет к солнцу" - документальное повествование о героическом подвиге группы советских военнопленных - узников фашистского концлагеря Пенемюнде. Автор ее Герой Советского Союза Михаил Петрович Девятаев военный летчик. В 1944 году его самолет был сбит зенитным огнем над вражеской территорией, летчик оказался в плену. Летчика отправили сначала в Лодзинский, затем в лагеря Кляйн-Кенигсбергский, Заксенхаузен. На остров Узедом в Балтийском море в концлагерь Пенемюнде Девятаев был доставлен сюда как приговоренный "судом" к высшей мере наказания...
      Читатели узнают о героях перелета, их помыслах и действиях в период подготовки к побегу на самолете в труднейших условиях фашистского концлагеря. На родную землю группа советских храбрецов перелетела 8 февраля 1945 года на бомбардировщике "Хейнкель-111". Самолет вел М. П. Девятаев.
      Воспитанные Коммунистической партией, патриоты Советской Родины совершили подвиг. Любовь к Отчизне окрыляла их, помогала им выдержать безмолвную схватку с сильным, коварным врагом, пользующимся совершенно не ограниченной силой и властью, и выйти победителями.
      Главная роль в подготовке побега с аэродрома острова принадлежит подпольной коммунистической организации концлагеря Пенемюнде. Имея огромное негласное влияние на массы военнопленных, она сплачивала их и поднимала на борьбу в тяжелейших условиях, цементировала боевую интернациональную солидарность узников из стран антигитлеровской коалиции, С помощью подпольной партийной организации М. П. Девятаев находился в лагере под чужим именем, администрация не знала о том, что среди заключенных находится советский летчик.
      Автор убедительно показал могучую волю советского человека, человека новой формации. "Морально-политические качества советских людей, - отметил Л. И. Брежнев в Отчетном докладе ЦК КПСС на XXIV съезде партии, формируются всем социалистическим укладом нашей жизни, всем ходом дел в обществе, но прежде всего целенаправленной, настойчивой работой партии, всех ее организаций".
      Книга М. П. Девятаева "Полет к солнцу", изданная в 1970 году издательством "Советская Украина", представляет собой несколько сокращенный перевод с украинского на русский язык в литературной записи А. М. Хорунжего. Она рассчитана на широкий круг читателей, в первую очередь на молодежь, и, безусловно, послужит благородному делу воспитания у советских людей чувства гордости за наш народ, за нашу Родину.
      Опаленные крылья
      Очнулся я, вероятно, от грохота канонады. А может, от того, что на меня кто-то пристально смотрел: полные страха глаза глядели через стекло двери. Я увидел двух девушек. На их полотняных сорочках я заметил вышитые ярким мулине цветочки.
      Надо мной как бы висел низкий потолок из толстых бревен, вокруг - голые земляные стены. Сквозь окошко, прорубленное наискось, врывался бледный солнечный свет.
      Опершись на локти, я попытался подняться, но тут же повалился, почувствовав нестерпимую боль во всем теле.
      Тяжелая, словно чужая, нога от ступни до колена вместе с наложенной на нее доской обмотана бинтом. Руки мои - в засохшей крови, в волдырях ожогов. Штанина брюк оборвана. Спина будто бы прилипла к койке.
      Девушки продолжали смотреть на меня, в их глазах отражался испуг. Я снова попытался подняться.
      - О, товарищ обер-лейтенант уже готов к полету, - услышал я мягкий мужской голос. Из темного угла, куда я еще не успел взглянуть, выступил худой высокий человек в черном плаще-дождевике. В его одежде, в прилизанных рыжих волосах мне показалось что-то чужое. Он улыбался, словно обрадовался тому, что я зашевелился. Произнесенная им по-русски фраза еще скрывала от меня страшную правду. Вот он сделал движение, полы его плаща разошлись, и я увидел на нем военный френч, пряжку ремня с орлом и свастикой.
      Я закрыл глаза, чувствуя, что куда-то проваливаюсь. Возможно, это ожили в памяти ощущения, прерванные потерей сознания: ведь я действительно долго падал...
      Потом в концентрационных лагерях, куда меня забросили на целых полгода, я много раз вспоминал эти минуты пробуждения в землянке и первое впечатление от сознания своего положения пленного. Потом я не раз осмысливал, рассказывал друзьям, как и почему попал в плен, каждый раз все переживал сначала. В лагерях неволи и смерти я испытал чудовищные пытки, увидел трубы крематориев, виселицы, нацеленный в грудь автомат, не раз смотрел в холодные глаза смерти. Но самым тяжелым, самым мучительным так и осталось мгновение, когда увидел над собой железного орла со свастикой.
      А сейчас снова содрогнулась земля. Мощные звуки канонады оживили мою память...
      Беда случилась со мной вчера, 13 июля 1944 года. Я никогда не впадал в числовую мистику и никогда не жаловался на свою судьбу тринадцатого ребенка у матери, но воздушный бой 13 июля по стечению обстоятельств закончился для меня несчастьем.
      В тот день, до предела заполненный гулом орудий и моторов, день начала наступления наших войск на Львовском направлении, я несколько раз ходил на сопровождение бомбардировщиков, в воздушных боях атаковывал "мессершмиттов", "фоккеров", "юнкерсов". Этот вылет был последним в моей биографии летчика-истребителя.
      Солнце опускалось за лес, длинные тени сосен стлалась далеко по аэродромному полю, скрывая его тайны. Пилоты, освободив натруженные плечи от парашютных лямок, вылезали на крылья самолетов и медленно расстегивали шлемы. Их ожидал возле командного пункта (КП) грузовик, перевозивший по вечерам авиаторов с фронта в тыл - с аэродрома в село.
      Я считал, что для меня 13 июля закончилось благополучно. В голове еще гудело, пальцы жили ощущением сжимаемой ручки управления самолетом; земля еще, казалось, покачивалась под ногами. Заткнув шлем за ремень, я шел, наслаждаясь тишиной, - такое наслаждение, вероятно, испытывает хлебопашец, возвращаясь вечером с поля.
      Такие минуты бывают только у летчиков. Аэродромы, отдаленные от переднего края, ежечасно жили и фронтом, и тишиной тыла. Только что сражавшиеся в грозном небе пилоты шли домой по мирной земле, а на крыльях их боевых машин оседала вечерняя роса прохладной лесной долины, - на те самые крылья, которые недавно рассекали "шапки" разрывов вражеских снарядов.
      Идя к грузовику, думаешь об ужине, о ночлеге, внутренне предвкушая отдых. Но вдруг оклик:
      - "Мордвин", летим! "Юнкерсы"!
      Майор Владимир Бобров быстро идет навстречу, запихивая в планшет карту. Он называет нескольких товарищей по имени, а меня позывным, который употребляю в бою. ("Мордвин", я атакую. Прикрой! "Морд..." Т-р-р! - рыкает пулемет).
      - Володя! В моей "кобре" пробоина, - сообщаю я командиру.
      - Возьми Сашин "туз"! Летят "юнкерсы"!
      "Пиковый туз", нарисованный через весь фюзеляж, приметен даже отсюда, на порядочном расстоянии. Саша Рум сегодня не полетит - болен. Но зачем так разукрасил он свою "кобру"? Немецкие асы, поди, примут меня за комдива Покрышкина.
      Наконец я добежал до самолета. Ребята уже взлетают, а мне нужно лямки укорачивать - у Саши Рума богатырский рост.
      Я малость отстаю. Однако минут через пять догоняю Владимира Боброва и занимаю место ведомого. Не раз я водил группы навстречу "юнкерсам", ходил четверками и шестерками против "мессершмиттов", а сейчас моя задача прикрыть своего командира.
      Давай, Володя, форсаж, все будет нормально!
      Мы перехватили "юнкерсов", дружным нападением рассеяли их плотную группу. Несколько бомбовозов сбили. Победа множит силы, а увлечение боем притупляет настороженность.
      "Юнкерсы", как известно, очень редко приходят на цель без прикрытия своих истребителей. Вот и теперь они выскочили из-за белых вечерних облаков. И сразу же четверкой "мессеры" набрасываются на моего "туза".
      Чувствую удар по машине и будто кто-то толкнул в плечо. В кабине запахло дымом. Немец поразил мой самолет, как я поражал врага много раз. Нужно выйти из боя и перетянуть за линию фронта.
      "Не торопись, солнышко, за горизонт, посвети еще немножко". А языки пламени уже движут ноги.
      - "Мордвин", прыгай!
      Владимир - мой друг и командир, конечно, такой приказ ни с того, ни с сего в эфир не пошлет. Он видит, что происходит с его ведомым.
      - "Мордвин", приказываю!..
      Да, пламя уже обжигает руки, пышет в лицо. Такого со мной еще не случалось; нет времени и с самим собой посоветоваться. Что делать? Выпрыгнуть сейчас - внизу оккупированная территория, помедлить - будет поздно: взорвутся бензобаки.
      А самолет снижается, оставляя за собой хвост черного дыма. В кабине уже нечем дышать. Пламя заглядывает в глаза.
      - Михаил! - слышится голос друга. В этом слове заключено многое.
      Открыл всю дверцу кабины и пытаюсь прыгнуть. Поток воздуха отбрасывает назад, обо что-то очень больно ударяюсь боком и затем падаю словно в бездну... Дном ее оказался плен. Я в землянке врага. Сюда кто-то шумно спускается, может, те две девушки? Нет, ко мне подходит летчик в полном боевом снаряжении.
      Оттолкнув дверь, он на миг остановился, осваиваясь с полумраком. Его глаза, наконец, нащупали меня. Фашист выхватывает из кобуры маленький пистолет. У меня нет ни сил, ни оружия и я не думаю о самообороне. Сколько раз во время боя я видел через плексиглас голову в сером шлеме. В бою я стремился лишь к тому, чтобы расстрелять врага, поджечь его машину. И вот он, фашистский летчик, передо мной, а я бессилен...
      Враг набрасывается на меня и бьет по голове пистолетом. Затем рукой хватается за ордена и старается содрать их с моей груди. Высвободив обожженную руку, отталкиваю его от себя. Немецкий летчик срывает с головы шлем и хлещет им меня по лицу. В этот момент между нами появляется офицер в черном плаще.
      - Гер гауптман, зачем вы достали пистолет? Возьмите себя в руки. Прошу вас, - офицер плечом отталкивает летчика от топчана. Но тот продолжает размахивать пистолетом, выкрикивая ругательства. Офицер в черном плаще настойчиво успокаивает его. Видимо, говорит что-то важное, так как летчик прекращает свои нападки на меня и уходит.
      На ломаном русском языке офицер в черном плаще говорит мне:
      - За свой машина каждый летчик расплачивается, как может. Не так ли? Я молчу, а сам думаю: "Саша Рум рассчитается сполна за своего "туза" и за меня". И тут же возникает новая мысль: "Почему немецкий офицер обращается со мной так вежливо?" Мои размышления прерывает вопрос офицера в черном плаще:
      - С какой аэродром вчера вылетел Михаил Девятаев?
      Я ждал этого вопроса. Я приготовился к нему. Перед офицером на столе лежало мое старенькое удостоверение личности и оно подсказало мне ответ. Дело в том, что весной этого года меня перевели в полк другой дивизии и на новом месте еще не внесли соответствующие изменения в мое удостоверение. Это дало мне возможность назвать себя летчиком того полка, который значился в документе и которого на нашем фронте уже не было.
      Я назвал какую-то несуществующую дивизию, какой-то выдуманный аэродром, даже сказал, что летал на "яке".
      Фашист вначале внимательно слушал меня, затем заходил по землянке от стены к стене и вдруг крикнул:
      - Врешь! Я сам видел "Кинг-кобру", с которой ты выбросился! Ты из дивизии Покрышкина!
      Минуту спустя он смягчается и начинает уговаривать меня:
      - Тебе, Девятаев, невыгодно обманывать нас. Расскажешь правду - будет лучше.
      В нашем соединении были летчики, которым посчастливилось бежать из плена. Они рассказывали о допросах в застенках гестапо, говорили, что придерживались такого правила: все, что было известно гитлеровской разведке о воздушной армии, они отрицали. Им Показывали фотографии, называли командиров, товарищей - от всего отказывались, все отвергали. Только таким образом можно было сбить с толку фашистских разведчиков, поставить их в тупик. Самое небольшое признание, незначительный факт, который откроешь или подтвердишь, не облегчали положения, а лишь усугубляли его. Эсэсовцы, ухватившись "за ниточку", требовали новых и новых показаний, запугивая малодушных тем, что, дескать, вы уже раскрыли военную тайну и, если об этом узнает ваше командование, вас расстреляют...
      Я действовал так, как и мои товарищи: противился домогательствам врага, его лесть и угрозы не влияли на принятое мной решение. Допросы продолжались почти непрерывно. Окрики и искусственные улыбочки. Уже и день на исходе. Я голоден, мучают раны. Грустные мысли развевает лишь грохот артиллерийской стрельбы, доносившейся сюда с фронта.
      В землянку, где я лежу, спустились два солдата с автоматами на груди. Они приказали подняться и следовать за ними. Напрягаю все оставшиеся во мне силы: конвоиры терпеливо ждут. Опираясь на доску, медленно взбираюсь вверх по лесенке.
      На дворе солнечно, пахнет хвоей, стоит благодатный день середины лета. Вокруг зелено так же, как и возле нашего аэродрома. Значит, я нахожусь где-то недалеко от линии фронта. Наши и близко, и так далеко...
      Здесь, в тени деревьев, замаскировался тыл немецкого военного соединения: землянки, палатки, столики, автомашины. В воздухе - запахи жареного мяса. Девушки, наблюдавшие за мной, вероятно, были из столовой. Вот бы увидеть их.
      Солдаты подводят меня к телеге, запряженной двумя немецкими битюгами. Автоматы нацелены в мою спину. А куда бежать-то? Нога горит огнем. Левой досталось еще в первый год войны, а правой - нынче.
      Солдаты поднимают меня и укладывают на телегу. "Дожил, Мишка, немцы грузят тебя, как мешок", - думаю я, пытаясь поудобнее устроиться.
      Ящик телеги глубокий. Я подтягиваюсь на руках, осматриваюсь вокруг. Замечаю, что сопровождать меня будет один солдат, он же и ездовой. Ему выносят из столовой какие-то свертки. "Извозчик" усаживается впереди на перекладину телеги, положив у ног автомат. Лошади тронули.
      Никого из наших людей не вижу, а хотелось хотя бы переброситься взглядом.
      Вдруг из палатки выбежали девушки, те самые, в тех же полотняных белых вышитых сорочках. Кто они, я не знаю. Обе что-то держат перед собой в руках. Бегут вслед за телегой, вот-вот настигнут ее. "Скорее, девочки, скорее, пока не оглянулся солдат". Они уже близко, суют мне небольшой кувшин. Я хватаю его и жадно пью компот. Какой прекрасный напиток: кисловато-сладкий, пахучий. Кажется, ничего вкуснее не пил за всю жизнь. На дне вываренные ягоды. Высыпаю их в пригоршню, бросаю девушкам кувшин.
      Впереди горькое, тяжелое путешествие.
      Дорога извивается по лесу, бежит между деревьями и кустами. Здесь земля не просыхает. Колеса глубоко вязнут в грунте, телега переваливается на топких ухабах. Лошади тяжело сопят, взмахивают головами, отбиваясь от мух.
      Солдат, немолодой, сутулый, что-то ест, а закончив трапезу, начинает наигрывать на губной гармошке какие-то песенки. Я приподнимаюсь на руках, продвигаюсь к нему, но он не обращает на меня никакого внимания.
      Молниеносно возникает мысль: "Чем ударить солдата, чтобы не успел даже схватиться за автомат?" И за спиной словно выросли крылья. Сердце вот-вот выскочит из груди... "Убить солдата и на лошадях махнуть к линии фронта!" Солдата мне абсолютно не жаль, он - мой враг, везет меня в тыл на допросы и пытки. "Я могу добыть себе свободу ценой его жизни".
      Какие только картины не рисовались в моем сознании за эти несколько минут, о чем только я не передумал, пока солдат наигрывал свои песенки. Но одних мечтаний для побега недостаточно. Наверно, именно поэтому эсэсовец и чувствует себя так спокойно, сидит, не оборачиваясь, ибо уверен, что в телеге нет никакого оружия, он видел, какие у меня руки.
      Возвращается грустное сознание собственного бессилия. Становится еще тяжелее на душе. На этой лесной дороге я впервые подумал о побеге. И впервые поверил в него.
      В густом лесу влажно, пахнет прелой листвой. Щебечут птицы... Вспоминаю лесок на львовщине, возле которого расположен наш аэродром. Как там было хорошо! Сколько прелести в том, что ты на свободе, среди друзей...
      Нас догоняет легковая автомашина. Телега останавливается, автомобиль тоже. Немцы, перебросившись несколькими словами, жестами показывают, чтобы я пересел в машину.
      - Как это сделать? Сам я не могу, - говорю я. Видимо, меня поняли и стали помогать поскорее перебраться в автомобиль. Шофер погнал машину очень быстро. Куда он так торопится? Почему?
      * * *
      Село. Одинокие хаты среди деревьев. Машина остановилась около небольшого домика. Оттуда вышел солдат с автоматом, сел к нам, и мы поехали к огромному сараю. Солдат помог мне выйти из машины. Я почувствовал удушливый смрад, от которого закружилась голова. Стены сарая кирпичные, толстые, двери кованые. Похоже, что этот каменный дом служит местом заключения пленных. Я один из них и единственный заключенный.
      - Перед дверью вышагивает часовой. Он не прислушивается к тому, что происходит в сарае, не следит за мной, а развлекается, так же как и мой первый возница, губной гармошкой. Я жду: не идут ли за мной, не несут ли чего-нибудь поесть...
      Кажется, недалеко отвезли меня от линии фронта, а здесь совсем тихо. Я не привык к такой тишине. Лучше бы грохотала артиллерия и рвались бомбы.
      Мысли, мысли...
      Что будет?
      Ответа не нахожу. Остается одно - думать о прошлом. А оно сейчас особенно дорого...
      Первая боевая тревога на рассвете в июне 1941 года, бои, ранение... Теперь это не кажется таким страшным, как было тогда. В памяти оживают имена живущих и уже погибших товарищей, дни фронтовой жизни.
      Я лежал на соломе, смотрел в маленькое окошко на белые высокие вечерние облака и мысленно возвращался в свое прошлое. Приятно было анализировать обстоятельства, требовавшие от меня решимости, мужества, верности своему долгу, и надеяться на хороший исход в будущем.
      Стараюсь восстанавливать все в деталях и даже мелкие подробности кажутся значимыми, я их вижу в новом свете. Сейчас они для меня необходимы, как больному лекарство, и я их воспроизвожу в памяти.
      Вечерние облака
      Я ничего не забыл, и пока со мной мое прошлое, мои друзья, - не страшны мне тюрьмы, допросы, истязания. Ведь каждый день, каждый боевой вылет оставляли во мне частицу мужества. И лежа в сарае, я был в полете, парил над родной страной. Навстречу шли тучи, земля проплывала под крыльями самолета. Эпизоды, люди живут в моей памяти, приветливо возникают словно ориентиры, когда возвращаешься после нелегкого боя на свою базу.
      Я вспомнил нашего полкового комиссара, с сединой на висках. Перед ним сидели и лежали на теплой земле летчики и внимательно слушали его. Он стоял на зеленой траве, в тени ветвистого дерева и говорил:
      - Вы люди молодые, на свете прожили еще мало. Я старше вас и позволю себе дать вам совет: пересмотрите свои личные вещи, и без чего сможете обойтись - отошлите домой. Еще раз проверьте себя, готовы ли пойти в бой!
      Вокруг благоухали цветы, дышала свежестью весна, а комиссар говорил о том, что в Западной Европе идет война - горят дома, умирают в концлагерях люди.
      Наступила тишина, и все услышали, как зашелестели от дуновения ветерка листья.
      Редко чьи слова берет с собой человек надолго. Я вспомнил комиссара в удушливом каменном мешке. Этой ночью, которая окутала суровым мраком сарай, мне необходимы были люди, жившие во мне вместе со сказанными ими словами, с их поступками. Я припоминал образы друзей, и они среди ночи будто шли ко мне. Я был твердо убежден, что мои товарищи, с которыми летал, ничего плохого обо мне не подумают.
      Захар Плотников воевал в Испании и на Халхин-Голе, награжден двумя орденами Красного Знамени. По капле перелился его опыт в меня. Все, что делал он в эскадрилье, было для нас, молодых тогда летчиков, образцом. Перед самой войной, когда мы ежедневно тренировались в полетах, стреляли, нашу эскадрилью сплотил в монолит Захар.
      За полгода до войны он пришел в эскадрилью командиром звена. Спустя некоторое время стал командиром эскадрильи. В первые боевые вылеты он брал с собой меня.
      Белорусская земля... Над головой стонало небо. Дым и пыль застилали солнце. Наши самолеты поднимались против армад "юнкерсов" и "мессершмиттов". Возвращаясь из боя, пилоты от усталости валились на землю под кусты. Ночами спали они около машин... В такие дни Захар Плотников всегда первым вылетал по тревоге. Я держался поближе к нему.
      Однажды в карусели воздушного боя я заметил, как из-за туч вывалился "юнкерс" с черным крестом. Не успел я дать по нему очередь, как он, спикировав, пронесся подо мной. Я - за ним. "Юнкерс", отстреливаясь, умело маневрирует; веду непрерывный огонь по нему, а когда "юнкерс" оказался передо мной, мой пулемет, как назло, замолчал. С аэродрома наблюдают за мной и им понятна причина: патроны кончились. Вижу, на выручку мне спешит наш "ястребок", а через несколько минут "юнкерс" падает и взрывается среди поля. Возвращаемся на аэродром: один победителем, а я не знаю, куда глаза девать от стыда. Но вот ко мне подходит Плотников. Не то шутя, не то серьезно говорит:
      - Молодец, атаковал здорово! Но нужно знать "мертвые" зоны и подкрадываться поближе. Не горюй, бывает и хуже. Учись тактике воздушных боев, - И долго рассказывает мне о своем опыте побед над противником.
      Потом я сбил несколько "юнкерсов". Нередко выручал меня наш командир эскадрильи.
      На подступах к Москве перехватывали мы немецкие бомбардировщики и самолеты-разведчики. Однажды подбили мой самолет. Я выбросился с парашютом, приземлился. А ночью почувствовал боль во всем теле, трудно было дышать. Товарищи вызвали врача.
      - У вас поломаны ребра. Почему не в госпитале? - возмутился врач.
      - Не знаю. Вечером боли не чувствовал, - ответил я.
      Врач приказал отвезти меня в госпиталь, в Тулу.
      Через несколько дней ко мне приехали товарищи. С ними был и Плотников.
      - Пришли попрощаться. Перебазируемся, - сообщили они мне.
      - Куда?
      - На юг. Киевское направление...
      - А как же я?
      - Кто ищет, тот всегда найдет, - улыбнувшись, сказал Плотников.
      Когда друзья ушли, в палату ко мне вбежал техник моего самолета.
      - Наш "як" на ремонте. Я забегу еще завтра, - тихо сообщил мне он.
      - Захар посоветовал? - спросил я. Техник промолчал, лишь добро улыбнулся.
      - Запомни маршрут, - и объяснил мне свой план моего ухода из госпиталя...
      Через два дня он незаметно вывел меня, и мы полетели на своем самолете догонять полк. Но когда в Орле сели на заправку, дальше нас не пустили: командир части приказал мне лечиться, а самолет передал другому летчику. Пилоты, садившиеся на аэродроме в Орле, знали, где находится наш полк. Он стоял под Ромнами. Никакие уговоры не могли удержать нас в Орле!
      Я был одним из многих тысяч, кто летом сорок первого сражался с врагом на Украине. Я знал эту землю только по песням о ней. В моем воображении она рисовалась удивительно красивой. Сады, леса, реки, поля, покрытые хлебами, зеленые города и села, а над ними - глубокая, бескрайняя синева неба. Мы едем к новому аэродрому и видим, какие кровавые раны наложила война на лик этой земли, зачернила ее просторы пожарищами и руинами.
      В первой хате, в селе под Ромнами, где остановились на ночлег, хозяйка спросила нас:
      - Чем же мне вас угостить, соколы? Чего пожелаете, все достану для вас.
      - Ничего нам, дорогая, не нужно. Вот если бы арбуз, утолить жажду...
      - Гарбуз? Ой, да у нас их целый завал! - сказала она и вышла из хаты.
      Через несколько минут мы увидели такую картину: женщина катила с огорода в летнюю кухню огромную желтую тыкву. Конечно, меня ребята подняли на смех. Это ты, дескать, так хорошо объяснил хозяйке. Теперь она будет варить нам тыкву.
      Кто-то из летчиков-украинцев стал объяснять женщине, что фронтовики хотят не гарбуза, а кавуна, то есть арбуза.
      - Ах, чтоб воно сказилось, як же так? - засуетилась хозяйка. Не прошло и пяти минут, как в нашей комнате лежали полосатые украинские арбузы.
      Живописная, тихая река Десна спокойно несла свои воды через леса и луга. На ней фашисты возводили свои переправы. Наши бомбардировщики и истребители разбивали их, но гитлеровцы тут же валили деревья и делали новые плоты. Шла подготовка к форсированию Десны для наступления на Шостку, чтобы окружить город Киев.
      Летчики не жалели своих сил и жизни, перехватывали летящие на Шостку "юнкерсы". Напряженные бои не позволяли своевременно выходить из боя, и летчики на своих "яках" оставались без горючего, нередко не могли дотянуть до своего аэродрома и садились в поле.
      Названия сел и городов я хорошо помню, потому что они слились с именами погибших друзей. Названия населенных пунктов для меня стали синонимами их фамилий. В хуторе Беловод мы предали земле останки Алексея Уфимцева. И я всегда называю этот населенный пункт Уфимцев-Беловод.
      Вылетел он, как говорят авиаторы, по зрячему фашистскому разведчику. Алексей провел первую, вторую, третью атаки, а немецкий летчик отстреливался и продолжал полет. Кончились патроны, но жива лютая ненависть! Уфимцев делает пятый заход и прямо в лоб таранит вражескую машину. Клубы дыма. Самолеты падают.
      В могилу Алексея Уфимцева положили мы бутылку с запиской; в ней сказано, кто здесь и когда погребен, какой подвиг он совершил.
      В эти дни с полевого аэродрома, располагавшегося вблизи города Конотопа, под обстрелом немецких автоматчиков мне удалось поднять в воздух оставшийся там самолет. Помогли мне это сделать конотопские ребята.
      Новый, исправный "як", выруливая на старт, попал колесом шасси в воронку, винт чиркнул по земле - и концы лопастей загнулись. Лететь на таком самолете нельзя, нужен ремонт.
      Командир полка вызвал меня к себе:
      - Чей "як" застрял в воронке?
      - Младшего лейтенанта Громова.
      - Из вашего звена?
      - Из моего.
      - Громов полетит на вашем "яке", а вы остаетесь. Терять новую машину мы не имеем права. Она не должна попасть в руки врага. Понимаете?
      - Понимаю, товарищ майор, - ответил я.
      - Перелететь надо сегодня, завтра будет поздно, - сказал мне на прощание командир полка.
      Авиационных мастерских рядом не было. Предстояло самому разобрать весь узел, отделить лопасти и выправить их. Только где же это сделать?
      Помощников хоть отбавляй: сначала прибежали мальчишки, которые невдалеке пасли скот. Затем собрались ребята почти со всего села. Перестрелка и взрывы вокруг не пугали их. Я видел, что такая обстановка вызывает у ребят желание как можно быстрее исполнять мои просьбы. А они были несложные: "Подайте ключ, положите это колечко на траву, а эту гайку - вот сюда. А, может, кто-то сможет достать лошадь и телегу?"
      "Як" уже без винта стоял на поле, и возле него самые боевые ребята установили дежурство. Они получили конкретное задание: если покажутся немецкие мотоциклисты, немедленно послать за мной связного в село. Самолет не должен достаться врагу. Кузнеца я застал дома.
      Родная земля. Родные люди, они сделали все, что могли. Старый кузнец работал с огромным воодушевлением и быстро выровнял лопасти самолета.
      - Лети, товарищ летчик, и не забывай о нас. Возвращайся с победой, сказал он мне.
      Когда я возвратился с лопастями на аэродром, мне представился незнакомый солдат и рассказал, откуда и куда он держит путь. С одного взгляда я все понял: пропитанная потом и пылью гимнастерка, почерневшие от крови бинты на шее, лицо, давно не бритое, истощенное.
      - Помоги мне собрать самолет, возьму с собой, - сказал я ему.
      У солдата радостно заискрились глаза. Удастся ли выйти к своим по дорогам, а тут - на крыльях! Он оживился и тут же начал командовать группой ребят. Работа закипела.
      А стрельба все приближалась к аэродрому. Над городом, который виднелся вдалеке, к небу поднимались черные клубы дыма. Завтра, пожалуй, было бы поздно.
      Я монтирую на место деталь за деталью, присматриваюсь к раненому бойцу и думаю: "Хорошо. Ну, возьму его в самолет, а если нападут "мессеры" и мне придется покидать кабину? Себя я спасу, у меня - парашют. А его? Его гибель будет на моей совести. Быть может, сказать сейчас, чтобы шел дальше, не задерживался? Ох, как трудно, оказывается, сказать такое. Работает, надеется. Жаль парня. Что будет, то и будет", - окончательно решил я.
      Залезаю в кабину. Загудел мотор. Прибавляю обороты, но винт не тянет: нет у него той мощной силы, которая срывает самолет с места и гонит вперед. Я удивлен, но не растерялся, размышляю, что бы это все значило? Надеюсь найти причину и, может быть, одним поворотом гайки ликвидировать неполадку.
      Выключаю снова мотор, бросаюсь к механизму регулировки винта. За мной следят находящиеся на аэродроме люди. Солдат волнуется. Если самолет не поднимется, ему будет нелегко. Был бы уже далеко отсюда. А теперь...
      Вижу, что лопасти произвольно изменяют "угол атаки", то есть уклоняются от крутого захвата воздуха. Надо вторично разбирать узел и проверять сборку. Что скажет боец? Верит ли, что я способен исправить машину? Если он задержится, не полетит, то ему придется пешком пробираться через линию фронта.
      - Эх, давайте еще помогу! - кричит солдат, бросая пилотку на землю.