У меня такой уверенности не было, так как после гастролей я вращался среди актеров и узнал, что на корону Ирвинга есть и другие претенденты, что в этом контексте говорили и о сэре Джонстоне Форбсе-Робертсоне и сэре Франке Бенсоне, который был еще жив. Я смиренно воспринял эту выволочку, но по-прежнему убеждал его не оставлять все на волю случая. И вот совсем в духе Владетеля Баллантрэ, раздающего команды пиратам, он позвонил секретарю комитета, но поговорил не с ним, а с его неназвавшимся помощником.
      Сэр Джон сообщил, что звонит просто, чтобы сказать: он примет участие в концерте в соответствии с приглашением, сделанным несколько месяцев назад, что он прочтет посвящение Ирвингу, которое специально написал для этого случая Урбан Фроли, это любимое дитя муз, что он приедет в театр только в половине пятого и что будет уже в костюме, так как, вероятно, все помещения за сценой будут переполнены, а он меньше всего хотел бы создавать для кого-то неудобства, требуя себе грим-уборную, подобающую звезде. Все это говорилось в шутливой, но не терпящей возражений манере, - таким тоном он разговаривал на репетициях, вставляя множество "э" и "кн", чтобы звучало дружелюбнее. Судя по всему, секретарь секретаря давал удовлетворительные ответы, потому что сэр Джон, закончив разговор, сочувственно посмотрел на меня, словно на недоумка, который не понимает, как делаются такие вещи.
      Было решено, что отвезу его в театр я, поскольку ему, вероятно, понадобится помощь с костюмом, и хотя у него есть его старый шофер, на которого можно положиться, костюмер из шофера никакой. Мы выехали с большим запасом - я помог ему (в его тяжелом бархатном костюме с меховой оторочкой) расположиться на заднем сиденье, а сам сел за руль. Это был старый лимузин, вопиющая эмблема классовых различий. Сэр Джон восседал сзади на обивке из превосходного габардина, а переднее сиденье, где находился я, было обито холодной, как смерть, кожей. Нас разделяла тяжелая стеклянная перегородка, но время от времени сэр Джон говорил со мной по переговорной трубке - он пребывал в великолепном настроении.
      Бедный старик! Он собирался воздать дань уважения Ирвингу, и ни у кого в мире не было на это прав больше, чем у него, и никто не сделал бы это с более почтительной любовью, чем он. Для него это был великий день, а я боялся, как бы не случилось чего непредвиденного.
      А оно, конечно, и случилось. Мы подъехали к служебному входу "Лицеума", я вошел внутрь и сообщил привратнику, что прибыл сэр Джон. Привратник оказался не привычной в театрах фигурой - солидный и пожилой, а молодым парнем, который относился к себе очень серьезно. Он держал в руках список тех, кого был уполномочен впустить, только вот никакой сэр Джон Тресайз там не упоминался. Он предъявил мне этот список, словно обосновывая свой категорический отказ. Я стал возражать. Он высунул голову на улицу, увидел наш лимузин и ринулся по проходу, ведущему на сцену; я не отставал от него. Он подошел к элегантно одетому человеку (я знал, что это один из самых блестящих актеров-рыцарей более молодого поколения) и прошептал ему на ухо: "Там приехал какой-то божий одуванчик - одет, как Нерон. Он говорит, что должен выступать. Вы с ним будете говорить, сэр?" Тут вмешался я: "Это сэр Джон Тресайз, - сказал я. - Он должен произнести эпилог - похвальное слово Ирвингу". Знаменитый актер-рыцарь побледнел под своим гримом (он был в костюме Гамлета) и попросил сообщить ему подробности, что я не замедлил сделать. Знаменитый актер-рыцарь несколько секунд бранился с поразительной изобретательностью, а потом поманил меня в коридор. Я вышел, но не раньше, чем мне удалось определить, что за звуки доносятся со сцены - это был эпизод из "Лионской почты". Вот только ритм, интонация были абсолютно неподобающими - слишком разговорными, слишком обыденными.
      Мы направились назад к служебному входу, и знаменитый актер-рыцарь, выйдя на улицу, прыгнул на заднее сиденье лимузина к сэру Джону и начал что-то взволнованно говорить. Чего бы я только ни отдал, чтобы услышать, что было сказано, но до меня на водительском сиденье доносились только обрывки фраз. "Ужасная неразбериха... представить невозможно, что означает организация подобного мероприятия... да ни у кого и в мыслях не было оскорбить такого великого деятеля театра и последователя Ирвинга... но когда Знаменитый Поэт отверг предложение, всякая связь, казалось, прервалась... больше никаких известий... нет, никаких сообщений в течение последней недели не поступало, иначе они непременно внесли бы изменения в программу... но дела обстоят именно так... огромное сопротивление... будьте снисходительны... выражаю свое глубочайшее сожаление, но, как вам известно, я могу говорить только за себя и в такое позднее время не вправе принимать решения единолично..."
      И все в таком роде. Знаменитый актер-рыцарь сильно потел, и в зеркале с водительского сиденья я видел, что его огорчение искренно, но не менее искренна и его решимость стоять на своем. Эти двое являли собой весьма примечательное зрелище. Вы бы, Гарри, сделали из этого конфетку: пылкий молодой актер и старый - в благородной седине своей исключительности. Обыкновенная человеческая оплошность благодаря им становилась искусством. На лице сэра Джона было мрачное выражение, но наконец он выпростал руку, похлопал по коленке в гамлетовском трико и сказал: "Не скажу, что я понимаю, потому что не понимаю. Итак, ничего сделать нельзя, э? Чертовски неловкое положение для нас обоих, кн? Но пожалуй, я бы сказал, что для меня больше, чем просто неловкое". И тогда Гамлет, радуясь, что его пытка закончилась, улыбнулся своей знаменитой улыбкой, излучающей душевное обаяние, и сделал красивый жест: он взял протянутую ему для рукопожатия руку сэра Джона и поднес к своим губам. При сложившихся обстоятельствах лучшего и придумать было нельзя.
      Потом я отвез сэра Джона назад в Ричмонд, и поверьте мне, это был долгий путь. Я не решался смотреть в зеркало, но пару раз все же взглянул, и оба раза по щекам старика катились слезы. Когда мы приехали, я, помогая ему зайти в дом, почувствовал, как тяжело повис он на моей руке. Мне было невыносимо оставаться там и слушать, что он будет говорить Миледи. Да и им не хотелось, чтобы я оставался.
      Так вот вы, Роли, нанесли ему удар в спину. И не возражайте. Когда привратник показывал мне список участвующих в концерте, я увидел, что подписан он вами от имени знаменитого актера-рыцаря. Вы просто не дали хода тому телефонному звонку. Жаль, что вас не было поблизости и вы не видели сцену в лимузине.
      Магнус замолчал, а никто другой, казалось, не хотел нарушать тишину. Инджестри вроде бы задумался на какое-то время, а потом заговорил.
      - Не вижу никаких причин открещиваться от того, что вы рассказали. Только я думаю, что вы выставили все это в абсолютно нелепом свете, хотя факты изложили верно. Все правильно, в этом организационном комитете я отвечал за все. Я в это время самым серьезным образом пытался заработать себе репутацию в театре и не мог упустить такой замечательный шанс. Входившие в комитет звезды сваливали всю черновую работу на меня, но другого и ждать было нельзя. Я не жалуюсь. Но если вы думаете, что там, кроме непомерных амбиций сэра Джона Тресайза, не было никаких других, то вы ошибаетесь. Я целыми месяцами вел изматывающие переговоры, а поскольку никакой платы за выступления не предусматривалось, то с доброй сотней кандидатов мне приходилось разговаривать так, будто все они звезды.
      Да, я разговаривал по телефону с сэром Джоном Тресайзом, но это случилось как раз в тот момент, когда я был в полном цейтноте. Да, я оставил этот звонок без последствий: к этому времени мне уже дали программу на тот кошмарный вечер, и мы должны были ее придерживаться, потому что иначе все это сшитое наспех из отдельных кусков полотно расползалось по швам. Вы видели, как расстроился один старик. Я видел, как расстроились, по меньшей мере, двадцать. Всю жизнь мне приходится что-нибудь организовывать, потому что такое уж вот я редкое существо: художник с недюжинными организаторскими способностями. И вот один из уроков, который я усвоил: нельзя давать волю жалости, потому что как только ты это себе позволишь, тебе на шею тут же усядутся десятки людей, которые проявления жалости считают слабостью. Они уведут вас с избранного вами пути, нимало не заботясь о том, чем это вам грозит. Вы, Магнус, говорили нам, что поступили в обучение к эгоизму. Так оно и было. И вы досконально изучили правила игры. Но мне нужно было учиться иметь дело с людьми вроде вас и при этом не становиться вашим рабом. Именно это я и делал. Мне жаль, если старик Тресайз пережил неприятные минуты, но, судя по тому, что вы нам рассказали, виноват в этом был только он сам. Я думаю, все со мной в этом согласятся.
      - Нет, я не готов с вами согласиться, - сказал Линд. - В вашей великолепной истории есть один изъян: вы не сообщили об этом звонке своему боссу. Уж конечно, окончательное решение должен был принимать он.
      - Тут нужно было принимать бессчетное количество решений. Если у вас когда-нибудь был опыт организации звездного концерта, то вы знаете, что это такое. В последнюю неделю все были счастливы, если удавалось принять хоть какое-то решение и его придерживаться. Я уже не помню всех подробностей. Но я делал то, что казалось мне наилучшим.
      - И воспоминания никак не влияли на ваши решения? О том, как вас учили носить кресло? Или о том, как вам некстати напомнили о лавке вашего батюшки? На вас никак не повлияла горечь разочарования, которое вы пережили в связи с провалившейся идеей поставить Джекила и Хайда как пантомиму в масках? спросил Магнус.
      - За кого вы меня принимаете? Неужели вы можете допустить, что я такой мелочный и мстительный?
      - О да, могу. Очень даже могу.
      - Вы не великодушны.
      - Жизнь научила меня не доверять нечестным людишкам, которым свойственно полагаться на великодушие других.
      - Вы всегда меня ненавидели.
      - Это вы ненавидели старика.
      - Неправда.
      - По моим понятиям, вы просто убили его.
      - Убил? Наверно, что-нибудь да должно было его убить. Всех что-нибудь да убивает. Да и вы, когда что-нибудь говорите, ведь целите в конкретного человека. В конечном счете что-нибудь или кто-нибудь убьет нас всех. Так вам меня в угол не загнать.
      - Нет, не думаю, что Роли можно обвинить в смерти сэра Джона, - сказал Линд. - А виновата здесь одна из составляющих нашей жизни; ее не все понимают и не все признают. Я говорю о зависти, которую молодость питает к зрелости. И вы из-за того случая все эти годы пестовали в себе ненависть к Роли? Понимаете, вообще-то я думаю, что сэр Джон умер так, а не иначе, из-за того, кем он был. Так ведь всегда и бывает.
      - Хорошо, - сказал Магнус. - Я пересмотрю свое отношение к этому. Ведь в конце концов, считаю я, что Роли убил его, или не считаю, не имеет ровным счетом никакого значения. Но сэр Джон и Миледи были первыми людьми в моей жизни, которых я по-настоящему любил, а этот список не так уж длинен. После того концерта сэр Джон перестал быть самим собой. Через несколько недель он подхватил грипп, который перешел в пневмонию... Сэр Джон продержался недолго. Я каждый день ездил в Ричмонд, и уже перед самым концом был один жуткий случай, когда я вошел в комнату, где сидела Миледи. Она услышала мои шаги и спросила: "Это ты, Джон?" - и тогда я понял, что она тоже не жилец.
      Она, конечно, забылась, к тому же - я вам об этом говорил - я столько всего перенял у сэра Джона, что и ходить стал, как он. И все же, когда человек, который знал сэра Джона как никто другой, принял меня за него, впечатление это произвело жутковатое и обескураживающее. Роли говорит, что я сожрал сэра Джона. Чушь! Но я сделал кое-что другое и даже не буду пытаться объяснять это; когда Миледи решила, что он встал на ноги и ходит, как не ходил уже целый год, я не мог себя заставить ответить ей или сказать, кто я на самом деле, а потому я потихоньку вышел и вернулся чуть позже, но уже так, чтобы у нее не возникло никаких сомнений: это пришел Мунго Фетч, который будет приходить, пока в нем здесь есть нужда.
      Он умер, но в это время все были так озабочены надвигающейся войной, что на его похороны пришла лишь горстка людей. Миледи тоже не смогла с ним проститься - она уже была плоха. Пришел Агат - единственный раз, когда я его видел. И несколько родственников. Я обратил внимание, что они поглядывают на меня искоса и неприветливо. Потом я понял, что они, вероятно, считают меня каким-то призраком из прошлого и, вполне вероятно, незаконнорожденным сыном. Я не стал к ним подходить, потому что был уверен: убедить их в том, что я и в самом деле призрак и незаконнорожденный сын, но в том смысле, в каком они никогда не смогут понять, будет невозможно.
      Миледи умерла несколько недель спустя, и на ее похоронах народу было еще меньше. Пришли Макгрегор и Холройд; я стоял рядом с ними, и теперь моя персона никого не заинтересовала. Странно: только когда они оба умерли, я узнал, что они были значительно старше, чем я думал.
      Я оставил Англию на следующий день после похорон Миледи. Я уже давно собирался уехать, но не хотел это делать, пока мог ей понадобиться. Надвигалась война, а воевать у меня не было никакого желания. Обстоятельства моей жизни не благоприятствовали возникновению патриотических чувств. Делать в Англии мне было нечего. На сцене я так и не закрепился, потому что моя актерская манера не относилась к модным, да и по части магии у меня там не очень получалось. Я перебивался кое-как, подрабатывая фокусником. На Рождество давал представления детям в отделе игрушек одного большого магазина, но эта работа была мне ненавистна. Дети - ужасная аудитория для фокусника; все думают, что дети обожают чудеса, но на самом деле они лишены воображения и только и хотят, что узнать - как это делается. Они еще не доросли до мудрости, которой нравится, когда ее обманывают. Самые маленькие все же получше, но они еще на том этапе жизни, когда появление зайца из шляпы не вызывает никакого удивления; на самом деле их интересует только заяц. Показывать фокусы детям для человека моих способностей унизительно. Это все равно что Менухину играть перед ними "В лесу родилась елочка". И тем не менее, чтобы заработать себе на пропитание, я извлекал из носа - такого, казалось бы, крошечного - тьму звонких монеток и превращал черепах в коробки с конфетами. Время от времени со мной заключали отдельные контракты, но люди, которые это делали, к жанру магии относились не очень серьезно. Это звучит странно, но иначе я сказать не умею: я попусту растрачивал на них свой талант, и моему новому эгоизму претило унижение такой работой.
      Мне нужно было как-то зарабатывать деньги, и я худо-бедно разбирался в часах. Но и тут положение было не ахти, потому что никаких дипломов у меня не было; впрочем, обычная чистка или регулировка ручных и простеньких настенных часов нагоняла на меня тоску. Но я покрутился на выставке часов в музее Виктории и Альберта и сумел просочиться в кабинет к хранителю этой галереи, чтобы задать ему несколько вопросов, а через какое-то время получил там работу, хотя и нерегулярную. Нелегко найти человека, которому можно было бы доверить старинные, тонко сработанные вещицы, потому что работа такого рода требует от вас не только знаний механики, но и любви.
      Имея дело со старинными часами, вы должны знать не только, как они работают, но и почему они такие, какие они есть. Каждая вещь индивидуальна и несет в себе частичку души своего создателя, поэтому если вы питаете надежду разобраться в часах и вернуть их к жизни, то основная ваша задача постараться понять душу создателя и работать, так сказать, в ее пространстве.
      В Штатах и Канаде говорят "отремонтировать" часы. Плохое слово, потому что если вы хотите вдохнуть в часы жизнь, то просто отремонтировать их невозможно. Я оживлял часы, а лучше всего получалось у меня с sonnery* [Музыкальным механизмом для часов (фр.).] - вы знаете, такое устройство с боем, - хотя разобраться в этом особенно трудно. Вам всем наверняка доводилось слышать старинные часы, которые бьют так, словно ими управляют дряхлые сухорукие гномы. Ноты звучат неправильно - без уверенности и достоинства, которых вы ждете от хороших часов. Хитрое дело - вернуть достоинство часам, если за ними не было ухода, если ими неаккуратно пользовались или они просто состарились. Я это умел, потому что понимал время.
      Я говорю о моем собственном времени и о времени часов. Многие мастера мыслят только в рамках собственного времени, которое они оценивают в деньгах. Они скажут вам, что нет смысла возиться со старинными часами, потому что стоимость работы будет почти равна стоимости вещицы, когда ее удастся вернуть к жизни. Я никогда не думал о том, сколько времени у меня уйдет на ту или иную работу, и не брал деньги повременно. И не потому, что я не ценю свое время, просто я понял: такой подход ведет к спешке, а это губительно с точки зрения возвращения часов к жизни. Наверно, я зарабатывал меньше, чем если бы брал деньги пропорционально затраченному времени, но зато я приобрел репутацию, которая сама по себе была неплохим капиталом. У меня появилась сноровка в работе; частично она основывалась на понимании старого металла (к которому нельзя относиться как к современному), а частично на безграничном терпении и презрении к времени - эту способность я приобрел, сидя в Абдулле, где время не имело никакого значения.
      Наверное, самое большое мое преимущество над всеми, кто хотел делать то, что делал я, состояло всего лишь в отсутствии у меня какого-либо образования и в свободе от иллюзий и набивших оскомину истин, которые образованию сопутствуют. Я ничего не имею против образования - для большинства людей это насущная необходимость, но если вы хотите стать гением, то должны попытаться либо вообще обойтись без него, либо трудиться в поте лица, чтобы избавиться от того, что вам навязали. Образование - для заурядных людей, и оно лишь усиливает их заурядность. Конечно, оно делает их полезными, но в самом утилитарном смысле.
      И вот я стал специалистом по старым часам. Я знаю множество часов самой тонкой работы из лучших мировых коллекций. Знаю - потому что я их восстановил, вернул к жизни, снабдил миниатюрными новыми детальками (но всегда из старого металла, иначе это было бы подделкой), вернул первоначальное достоинство их музыкальным механизмам. Делая все это, я оставался таким же безвестным, каким был и внутри Абдуллы. Я был безымянным специалистом, работавшим с часами, которые музей брался (в виде особой услуги) обследовать и привести в порядок, если это возможно. А когда мои таланты оценили по достоинству, мне не составило труда получить письмо-рекомендацию (обращенную ко всем, кого это может заинтересовать) от хранителя, широко известного в этой области.
      С этим письмом я отправился в Швейцарию, потому что знал - для хорошего часовщика там всегда найдется работа, а еще потому, что не сомневался: когда начнется война, Швейцария сумеет сохранить нейтралитет, хотя ситуация там и не будет безмятежной. Я оказался прав: случались перебои с едой, все время возникали недоразумения со шпионами, которые не хотели играть по правилам, иногда падали бомбы - как говорили, по ошибке, а может, и действительно по ошибке... ничего удивительного, если страна, со всех сторон окруженная воюющими нациями, которые, с одной стороны, используют ее нейтралитет, а с другой - за этот самый нейтралитет ее же и ненавидят... в общем, ничего удивительного, если обстановка в стране была несколько нервной, если не сказать истеричной. Но нам повезло - у нас был Анри Гюисан, который поддерживал порядок.
      Я говорю "у нас", хотя так и не стал швейцарцем, да никогда и не пытался. В этот клуб вступить не так-то просто. Я был Жюлем Леграном и канадцем, и хотя иногда это и создавало мне трудности, но я сумел извлечь из этого пользу.
      Со своим рекомендательным письмом я обошел крупнейшие часовые заводы, и хотя прием мне оказывали вежливый, но на работу не брали, потому что я не был швейцарцем, а в важнейшие отрасли промышленности хотело устроиться слишком много иностранцев и, возможно, среди них были и шпионы. Если бы мне нужно было заслать куда-нибудь шпиона, то я бы нашел человека, которого можно выдать за местного жителя, и сделал бы для него безукоризненные документы, свидетельствующие о том, что он местный. Но шпиономания лишает людей способности мыслить разумно. Как бы то ни было, я набрался терпения и в конечном счете добился собеседования в Musee d'Art et d'Histoire* [Музее искусств и истории (фр.).] в Женеве, и через какое-то время Жюль Легран снова оказался безымянным музейным работником. Именно здесь судьба улыбнулась мне как никогда до или после - причем, что самое необычное, вследствие доброго поступка, совершенного мной абсолютно бескорыстно. В моем характере есть слабости, и, возможно, нужно было давать им волю чаще, чем я это делал.
      Я жил в пансионе, у владельца которого была дочь. Девочка навлекла на себя родительский гнев, сломав трость, числившуюся семейной реликвией, поскольку ею владел еще дед. Это была не обычная прогулочная трость, а из тех, что носили когда-то юные модники - тонкой работы, ротанговая, а главное, с уникальным набалдашником. Великолепный резной набалдашник слоновой кости, в виде обезьяньей головы, которая, если нажать кнопку на шее, открывала рот, высовывала красный язык и закатывала глаза к небу. Девочке сто раз говорили, чтобы она не играла с дедушкиной тростью, но она, естественно, не удержалась, и обезьянку заклинило - на ее мордочке застыло идиотское выражение, язык наполовину высунут, глаза наполовину закатились.
      Семейство подняло страшный шум, малышке Розали устроили головомойку, ей грозили всевозможными карами и на неопределенный период лишили карманных денег. Трагедия с тросточкой обсуждалась за каждой трапезой. У всех в пансионе были свои соображения о воспитании детей или о ремонте трости, и в конечном счете мне все эти разговоры страшно надоели, хотя, конечно, и не так, как бедняжке Розали - миленькой девчушке, которая чувствовала себя преступницей. И вот я предложил: дайте мне эту трость, возьму ее в музей, посмотрю, вдруг что и получится. Не может быть, чтобы ремонт старых игрушек сильно отличался от ремонта старинных часов; к тому же Розали чахла на глазах, поэтому-то я и решил попытаться. Семейство уже обращалось к нескольким часовщикам, но никто из них не хотел связываться - работа могла оказаться трудной. Удивительно, что в таком городе, как Женева, где часовщиков тысячи, желающих возиться со стариной можно по пальцам перечесть. Им подавай что-нибудь поновее, а все старинное, кажется им, застопорит их работу. Я думаю, главным моим инструментом возвращения к жизни старинных часов была любовь.
      Починить обезьянку оказалось делом нетрудным. Нужно было удалить - не сломав его - серебряный ошейник, соединявший голову и трость, потом снять, не повредив, набалдашник из слоновой кости и разобраться, как он устроен, но при этом сохранить все в целости. Работа была трудоемкой, но то, что сделал один человек, может разобрать и собрать другой. Оказалось, требует замены анкерный механизм, а это означало, что нужно подобрать металл, хорошо сочетающийся по твердости с тем, из которого были изготовлены старинные "потроха" обезьянки, и выточить крохотную детальку на одном из моих токарных станочков. Просто как дважды два - если вы знаете, как это сделать, и готовы потратить на работу несколько часов. Но совсем не просто, если вы думаете лишь о том, как бы поскорее закончить. И вот я починил трость и вернул ее владельцу, произнеся при этом цветистую речь, в которой умолял родителей простить Розали. Та решила, что я человек удивительный (и была абсолютно права), а также добрейшей души (вот в этом, боюсь, она ошибалась).
      Но главное в другом: как-то вечером, когда я допоздна засиделся с этой тростью, по соседней галерее проходил хранитель моего отдела. Он увидел свет в мастерской и, как истинный швейцарец, зашел, чтобы его выключить. Он спросил, чем я занимаюсь, ведь музей давно закрыт, а когда я объяснил, заинтересовался. Спустя год он пригласил меня к себе и спросил, понимаю ли я что-нибудь в заводных игрушках. Я сказал, что почти ничего в них не понимаю, но сомневаюсь, чтобы они были так уж сложнее часовых механизмов. Тогда он спросил: "Вам приходилось слышать об Иеремии Негели?" Нет, ответил я, не приходилось. "Понимаете, - сказал он, - Иеремия очень стар и очень богат и привык, чтобы исполнялись все его прихоти. Он уже отошел от дел, сохранив за собой только председательское кресло в совете директоров одной компании. (Он назвал крупнейшую швейцарскую компанию, производящую часы и оптическое оборудование). - У него есть большая коллекция заводных игрушек - все они старинные, а некоторые - просто уникальные, и теперь ему нужен человек, который привел бы их в порядок. Вас могла бы заинтересовать такая работа?"
      "Если в подчинении у Иеремии Негели тысячи опытных механиков, - спросил я, - зачем ему нужен я?" На что мой начальник ответил: "Потому что во время войны людям положено заниматься делом, и если бы он отвлек на такие пустяки кого-нибудь из первоклассных специалистов, это выглядело бы не очень этично. Но он стар и не хочет ждать до конца войны. Если же он пригласит вас, это совсем другое дело: вы иностранец, не заняты в оборонной промышленности, сидите себе в музее... Понятно?" Понятно, кивнул я - и через пару недель отправился в Санкт-Галлен под начало своенравного Иеремии Негели.
      Оказалось, что живет он на некотором расстоянии от Санкт-Галлена - в своем имении в горах. За мной прислали автомобиль. Так я впервые увидел Зоргенфрей. Как вы уже знаете, зрелище это довольно впечатляющее, но постарайтесь представить, насколько впечатляющим было оно для меня человека, который прежде никогда не бывал в богатом доме, а что уж говорить о таком вычурном замке, как Зоргенфрей. Поначалу я чуть со страху не спятил. Сразу же по моем прибытии секретарь провел меня в господские покои, которые хозяин называл своим кабинетом. На самом деле это была огромная библиотека темная, натопленная, душная комната, где пахло кожаной мебелью, дорогими сигарами и кишечными ветрами богача. Именно это изысканное зловоние поколебало остатки моей уверенности, потому что у меня было такое ощущение, будто я вошел в берлогу какого-то опасного старого зверя, а именно таким и оказался Иеремия Негели. Я уже много лет (с тех пор, как кончилась власть Виллара) никого не боялся, но этот старик меня напугал.
      Он изображал из себя великого предпринимателя, который плевать хотел на все правила приличия и не может ни одной лишней секунды тратить на каких-то там второсортных людишек. "Инструменты вы с собой привезли?" - с места в карьер спросил он. Хотя вопрос этот был глупым, - как я мог их не привезти? - произнес он его таким тоном, чтобы у меня не осталось сомнений в том, кто я такой: тип, который мог пересечь всю Швейцарию, не захватив с собой инструментов. Он долго меня допрашивал об устройстве часов. Тут все было просто, потому что об этом предмете я знал больше него. Принципы он понимал, но сам, я думаю, не смог бы сделать и английскую булавку. Наконец он тяжело поднялся со стула и махнул мне рукой, держащей сигару, - мол, следуй за мной. Он был старый и очень толстый, а потому двигались мы медленно; наконец мы добрались до холла, где он показал мне большие часы, которые вы все видели. У этих часов есть циферблаты для всего, что только может прийти в голову: для времени по Зоргенфрею и по Гринвичу, для секунд, для дня недели, для даты, времени года, знаков зодиака, фаз луны... не обошлось, конечно, и без сложного музыкального механизма. "Это что?" спросил он. Я объяснил ему, что это такое, и как все это соединено, и какие металлы, возможно, использовались, дабы компенсировать друг друга и обеспечить устойчивую работу часов без постоянных регулировок. Он никак не прореагировал, но я видел, что угодил ему. "Эти часы сделали для моего деда, который сам их и сконструировал", - сказал он. "Наверно, он был превосходным механиком", - отозвался я и этим угодил ему еще раз, на что, собственно, и рассчитывал. Большинство людей гораздо благосклоннее относятся к своему деду, чем к отцу. Точно так же внуков обычно любят больше, чем сыновей. Наконец он снова поманил меня за собой, и на сей раз мы предприняли довольно длительный переход - вниз по лестнице, по длинному коридору, потом опять вверх в другое, насколько я мог судить, здание; мы прошли туда по туннелю.
      И там, в высоком светлом помещении, находилась самая необычная коллекция заводных игрушек. Теперь она успела переехать в один из цюрихских музеев, и ее репутация точно соответствует моей оценке - самая большая и необычная из подобных коллекций во всем мире. Но когда я впервые увидел ее, впечатление возникло такое, будто все маленькие принцы и принцессы мира наведались сюда, когда их обуяла страсть к разрушению. По полу были разбросаны игрушечные ножки и ручки, из маленьких заводных зверьков торчали пружины, словно металлические внутренности. Краска была сцарапана чем-то острым. Эта жуткая картина поражала воображение, и мысли мои терялись, когда я останавливался над очередным разбитым вдребезги маленьким чудом. Я был исполнен какого-то суеверного страха, потому что некоторые из этих вещиц были невыразимо прекрасны, а их расколошматили в приступе безумной ярости.
      Именно здесь в старике впервые проявилось что-то человеческое. В глазах у него стояли слезы. "Вы можете это отремонтировать?" - спросил он, и его тяжелая трость очертила комнату. Демонстрировать неуверенность было нельзя. "Не знаю, смогу ли я отремонтировать все, - сказал я, - но если это кто и может сделать, то только я. Правда, если меня не будут подгонять". Это ему понравилось. Он даже улыбнулся, и улыбка выглядела достаточно естественно. "Тогда приступайте немедленно, - сказал он. - И никто ни разу не спросит у вас, как идут дела. Но вы иногда будете об этом сообщать, да?" И он снова улыбнулся своей обаятельной улыбкой.
      Так началась моя жизнь в Зоргенфрее. Странная это была жизнь, и я так никогда и не привык к заведенным в доме порядкам. Там было много слуг, большинство уже в годах, иначе их призвали бы на работу для нужд армии. Было и два секретаря - оба болезненные молодые люди, и старый Direktor* [Директор (нем.).] (так все Иеремию Негели и называли) нагружал их поручениями, потому что у него всегда находилась для них работа, а может, он просто ее придумывал.