Глава 20

АУКЦИОН

Новый филиал аукциона «Сотбис» – современное белое здание на Боэлелан, совсем неподалеку от трассы А10 в южном Амстердаме. Хенсон переоценил, сколько времени у него уйдет на дорогу, и приехал задолго до назначенного часа. Он быстро миновал пост охраны и после этого бесцельно слонялся по холлу, наблюдая за тем, как репортеры и операторы рыщут кругом, подыскивая наиболее фотогеничные места съемки по соседству с мясистыми растениями в кадках.

Интерес к аукциону вполне можно было назвать международным. Все ожидали нового ценового рекорда. Экспертная комиссия заявила, что все физические доказательства подтверждали – или, по крайней мере, напрямую не отрицали – теорию, что найденный на чердаке автопортрет Ван Гога в самом деле принадлежит руке великого мастера. Пигменты, характер мазков, тип холста – все это соответствовало временному периоду и манере работы художника. Пока члены комиссии не разъехались, они заодно провели экспертизу портрета из тайной коллекции Турна. Подлинность была успешно подтверждена и здесь: действительно, речь шла об автопортрете из музея «Де Грут». Некоторое, довольно короткое, время коллекционеры надеялись, что оба полотна выставят на рынок вместе. Цена за такую пару должна достичь астрономической суммы, и победитель аукциона станет одним из наиболее знаменитых собирателей всех времен и народов.

Впрочем, архивные документы давали ясно понять, что чикагский портрет бесспорно принадлежит Якову Минскому, хотя имя владельца полотна из «Де Грута» все еще находилось под сомнением. Возможно, он является собственностью ордена Сестер божественного милосердия, однако в среде юристов преобладало мнение, что права законного владельца перешли в руки голландских властей вместе с активами тех частных школ, что были упразднены в послевоенные годы. Что же касается правительства Германии, то оно решило все-таки не поддерживать требование одного из членов парламента, будто картина принадлежала Третьему рейху, раз якобы имелись некие квитанции о ее покупке. Одна из голландских газет выдвинула предложение, что, если Европейский суд займется этим делом, Нидерланды просто вернут оплаченную сумму, составляющую порядка 2000 евро в текущем эквиваленте, то есть совершенный пустяк по сравнению с ее нынешней стоимостью…

Длинный черный лимузин плавно притормозил возле здания аукциона, и к нему бросились репортеры, словно прибыла кинозвезда. Шофер распахнул дверцу, и Хенсон увидел Вестона, адвоката Якова Минского. Явно наслаждаясь всеобщим вниманием, он обернулся назад и с ловкостью придворного лакея помог своему доверителю выбраться из салона. Засверкали фотовспышки, и старик замахал руками, словно отгоняя назойливых мух. Наблюдая за ним через оконное стекло, Хенсон усмехнулся, вспомнив франкенштейновского монстра, реагирующего на огонь. Вестон на пару с шофером выручили Минского, чуть ли не на руках протащив его сквозь толпу. Не успели они попасть внутрь, как к ним подскочил молодой человек с подносом шампанского. «Нет уж, спасибо», – проворчал старик и подозвал к себе еще одного официанта, на этот раз с минералкой.

Хенсон некоторое время понаблюдал за происходящим, затем занялся каталогом. Не считая Ван Гога, на аукцион было выставлено порядка двадцати других картин, в том числе два полотна Тео ван Дуйсбурга, лидера движения «Да Стай ль», три работы Джорджа Вантонгерло и несколько итальянских футуристов. Хенсон и сам не вполне понимал, зачем он сюда пришел, хотя – по настоянию Минского, правда, – «Сотбис» все-таки выслал ему приглашение. Дело об автопортрете закончено, и его ждут многие другие сокровища, похищенные во Вторую мировую войну, не говоря уже о всех прочих конфликтах, раздиравших мир в последующие годы. Возможно оттого, что аукцион был своего рода точкой в текущей работе. Пример ясного и всем понятного завершения. Вместо того чтобы тянуться годами из-за нестыковки национальных законодательств разных стран, дело закончено, и предмет искусства успешно возвращен владельцу. Не исключено, что Хенсон отпразднует это достижение бокалом шампанского и неплохим ужином, чтобы завтра с новыми силами отправиться в Беларусь, а там тянуть за кое-какие ниточки, ведущие к средневековым церковным раритетам, растащенным при советской оккупации Словакии.

Зал потихоньку заполнялся участниками торгов, причем было похоже, что многие из них встречаются далеко не в первый раз. Пара мужчин в белых одеяниях арабских шейхов и весьма многочисленная группа японцев уже несколько минут обменивались взаимными поклонами. «Сегодня я вас проучу!» – раздался откуда-то сбоку голос с техасским акцентом, и Хенсон увидел, как некий толстяк энергично трясет руку худощавого человека, чьи манеры и невозмутимый вид выдавали в нем представителя высшего британского общества. На секунду Мартину показалось, что он видит перед собой принца Эндрю, хотя человек выглядел куда старше. Должно быть, один из родственников королевской семьи.

– Молодой человек! Молодой человек!

Минский вырвался-таки из обступившей его толпы и направлялся к Хенсону.

– Получилось наконец! Что ж, я очень рад. Прекрасный день, не находите?

Старик огляделся вокруг, будто разыскивая потерянную вещь.

– Через несколько часов вы станете очень богатым человеком, мистер Минский.

– Ах, да-да, – ответил тот. – Но на что мне эти деньги? Посмотрите на меня. Я могу приобрести новую кровать, хотя ни за какую цену не куплю безмятежный сон, а? Или могу найти себе подружку-кинозвезду… как там бишь ее? Анна что-то такое… Ну а потом? Умереть от надрыва? Это, знаете ли, сильно меняет дело, когда тебя ждет пробуждение на том свете… Впрочем, я не к тому, что смерть меня пугает.

Хенсон улыбнулся:

– А я-то думал, что вы все-таки ее себе оставите. Честно говоря, приглашение меня несколько удивило.

– Так ведь это все страховая компания! Вы даже не представляете! Мне пришлось бы жить в стальной клетке! А потом, Винсент когда-то висел в комнате моего дядюшки Федора. Любой мог получить удовольствие от картины, чему-то научиться… И вот почему я решил ее продать. При условии, что она должна находиться в постоянной экспозиции. Картина принадлежит не мне, а всему человечеству.

– Вы добрый человек, мистер Минский.

Старик отмахнулся от комплимента, как от фотовспышки.

– А-а… Мистер Законник, мои адвокат, говорит, что это плохо отразится на цене. А по мне миллионом больше, миллионом меньше… Тьфу! Ничего, свою долю он получит. – Минский притянул Хенсона за лацкан. – Собираюсь отдать все на синагоги. Знаете, такие с худыми крышами и так далее…

– Здорово, – ответил Хенсон.

– Но только между нами, ладно? Не то слетятся, как мухи.

Хенсон жестом показал, что запирает рот на замок.

– Ну так и где же прекрасноликая мисс Горен? – сменил тему Минский.

– Вернулась в Израиль.

– Хм-м. Я-то думал, она с вами работает.

– Увы. В том деле у нее были свои интересы, а потом сильно захворала ее мать.

– А ведь я и ей выслал приглашение.

– Ей и тогда было очень трудно вырваться.

Минский кивнул, потом снова ухватил Хенсона за лацкан.

– Ради нее, – подмигнув, шепнул он, – я был бы не прочь помереть от натуги, хе-хе!

Хенсон слабо улыбнулся, надломил бровь и дернул плечом.

Минский игриво пихнул его в живот.

– Что это с тобой, паренек? Хорошенькую евреечку готов пустить побоку?

– Да как сказать…

– Ну, меня-то не проведешь!

Тут к ним подошел Вестон с какой-то пожилой дамой в соболиной шубе. Адвокат мельком пожал Хенсону руку и тут же завел с Минским разговор насчет некоего культурного фонда.

«Мухи», – подумал Хенсон. Он медленно побрел прочь, размышляя, не взять ли бокальчик шампанского. Да уж, с Эсфирью как-то неуклюже вышло. А впрочем, что он мог сделать? Он же пытался привлечь ее для работы, а вовсе не в качестве подружки. После расставания в аэропорту Схипхол он раза четыре пробовал ей дозвониться. В первый раз никто не поднял трубку, а потом постоянно включался автоответчик. Она все-таки перезвонила, но только секретарю: «Мисс Горен просит передать мистеру Хенсону благодарность за предложение, однако свое решение она менять не станет»…

Участники торгов все еще прибывали, когда в дверях зала аукциона появился мужчина во фраке.

– Дамы и господа, начинаем через пятнадцать минут! Ожидается, что работа продлится долго, поэтому просим всех быть как можно пунктуальнее.

Он повторил свое объявление по-французски и уже начал говорить на немецком, как вдруг локтя Хенсона коснулась чья-то узкая рука в коричневой перчатке.

Он понял сразу. Эсфирь. Повернув голову, он увидел, что ее темные глаза даже еще прекраснее, чем ему представлялось по памяти.

– Боже ты мой! Приехала-таки!

Девушка еще раз пожала ему локоть, потом притянула к себе и на долю секунды обняла. Легкий лимонный аромат. Возле самой мочки уха.

– Знаешь, я так рад тебя видеть! – сказал Хенсон. – Минский только что тобой интересовался.

– Да я сама решилась в последнюю секунду…

– Как матушка?

– Умерла месяц назад.

– Мне очень жаль…

Эсфирь потупилась и добавила:

– По крайней мере, она не страдала.

– Это хорошо…

– Нам надо поговорить. – И девушка вновь взяла его за руку.

– А что такое?

– Наедине. Тут есть свободная комната?

Хенсон посмотрел вокруг, отыскивая кого-нибудь из официантов:

– Подожди-ка, я узнаю.

Спустя несколько минут один из сотрудников «Сотбис» отпер для них переговорную комнату в боковом коридоре и пояснил, что выходить из нее надо через правую дверь и что остальные помещения для посетителей сегодня закрыты. Хенсону удалось договориться просто потому, что он выдал себя с девушкой за участников торгов, которым необходимо обсудить ценовое предложение.

Эсфирь, одетая в плотно облегающие черные брюки и коричневое кожаное пальто, выглядела так, словно прибыла прямиком из аэропорта. С ней был кожаный портфель на длинном ремешке, перекинутом через плечо. Когда девушка вошла внутрь, в глаза Хенсону бросилось ее напряжение: стоило только захлопнуть дверь, как она резко повернулась, словно ждала нападения.

– Что случилось? – спросил он.

На секунду ему почудилось, будто ей кто-то угрожал и она ждет появления друзей Манфреда Штока.

Эсфирь упала в кресло и сбросила портфель на пол:

– Почитай.

Она расстегнула латунные замки и выложила на столик какую-то книгу в потертом матерчатом переплете. По своему размеру книга напоминала типичное массовое издание. Никаких надписей ни на корешке, ни на обложке, из-под которой выглядывали какие-то надорванные бумажки. Чтобы книга не рассыпалась, ее стягивала резиновая лента, заодно прижимавшая некий конверт. Эсфирь вытащила его и протянула Хенсону.

– Что это? – спросил он.

– Читай, – повторила девушка.

На конверте шла надпись, сделанная наклонным почерком: «Прошу, ПОЖАЛУЙСТА, прочти это!»

Хенсон недоуменно взглянул на Эсфирь.

– Читай же!

«Я знаю, ты меня ненавидишь, и с этим ничего не поделаешь, что бы я ни говорил. Но, прежде чем я умру, ты должна все узнать. Не ради меня. Ради тебя самой. Пожалуйста, прочти то, что я подготовил. Я бы и сам тебе все рассказал, если бы только ты приехала. Нет, я тебя не виню, хотя и приходится теперь пересылать эти записи по почте. Времени у меня осталось очень мало. Рак почти добрался до сердца. Врачи говорят, мне нужно в больницу, но я не хочу умирать там и поэтому остался дома. Я знаю, что никогда тебя не увижу. Что же, поделом. А самому себе я никогда не врал».

– Слушай, это же от твоего отца…

Эсфирь хотела было что-то ответить, но поперек горла встал комок, так что она просто кивнула, закусив губу. Хенсон подвинул стул, чтобы на бумагу падало больше света.

«Раз у меня осталось всего-то несколько дней или в лучшем случае пара недель, я вот-вот должен дать начало целой цепи событий. Вместо того чтобы вручить тебе этот дневник, так сказать, лично, я решил послать его по почте. Сразу после этого надо будет кое-кому позвонить и закончить наконец с делом, тянущимся полсотни лет. Жирная сволочь изрядно удивится, когда узнает, что я все-таки выжил. Надеюсь, он от такой новости сдохнет на месте. Впрочем, главное здесь, чтобы на свет выплыли те вещи, о которых ты узнаешь из моего дневника. Я уверен, что ты примешь правильное решение».

– «Жирная сволочь» – это, должно быть, Турн, – заметил Хенсон. – Телефонная распечатка этот звонок подтверждает.

– Значит, потом Турн сообщил Манфреду Штоку.

– А тот прислал своего сынка-головореза.

– О, если б только я приехала пораньше… – Эсфирь закрыла лицо руками.

«В дневнике ты найдешь полное объяснение моего поведения, из-за которого твоя мать, лучшая из женщин, когда-либо созданных Господом Богом, горько страдала. Понимаешь, в ту пору я думал, что это выше моих сил – позволить так мучиться вам обеим. Ведь они могли убить твою маму. Могли убить и тебя, просто в отместку мне. Эти типы способны на все. Как еврейка, ты должна понимать это лучше кого бы то ни было. Ты знаешь, что они всегда рядом, прячутся в толпе, выдавая себя за нормальных людей.

Мне хочется рассказать так много, но – увы, ничего не выйдет. Даже если бы ты была здесь, мое сердце настолько переполнено раскаянием, воспоминаниями и чувствами, что и тысяча лет разговоров не облегчат мне душу. Какой же прелестной малышкой ты была, о моя Эсфирь! Я знал, что ты превратишься в красавицу. Я помню, как держал тебя на руках и пытался представить, какой женщиной ты станешь. Конечно, как Роза. Даже вся та жестокость, что выпала на долю твоей матери в жизни, не смогла стереть ее красоту. Ничто не смогло ее похитить. А какой сильной она была! Какой сильной! Никто и ничто не способно ее сломить. И все же… все же потом мне пришлось отослать вас обеих. Я страдал. Днем и ночью, во сне и наяву – я страдал, но знал, что и мне надо быть таким же сильным. Сильным, как моя Роза. Таким же сильным, какой станет моя дочь, когда вырастет.

Ты, может быть, ненавидишь меня за эти слова, но я все равно люблю вас обеих. Люблю ничуть не меньше, чем в тот день, когда вы уехали. Может быть, даже больше. Не знаю, веришь ли ты или нет, но это правда. Я знаю, что наделал страшных ошибок и плохо справился с делом, однако все-таки сумел удержать их подальше от вас. Да, моя принцесса, не повезло тебе с отцом, так что теперь я сделаю все, чтобы хоть как-то это исправить. Потому что я знаю, как повезло мне с дочерью, пусть даже ты была рядом лишь несколько месяцев».

Сначала он подписался «Твой отец», потом перечеркнул оба слова и поставил просто «Сэмюель Мейер».

– Ничего себе… – негромко сказал Хенсон. – Ты где это раздобыла? И когда? Ты уверена, что это от него?

– Уверена, – тяжело вздохнув, ответила девушка. – По дневнику видно.

– Да, но как он к тебе попал? По почте прислали? А почему так долго шло?

Эсфирь смахнула с лица прядь волос.

– Пока я не позвонила из аэропорта, отец не знал, что я еду. Он уже выслал дневник на имя Розы Горен. Его доставили в дом престарелых, и там, наверное, кто-то из персонала просто положил пакет в шкаф. Мать умерла через шесть недель после моего возвращения из Амстердама. Все ее вещи собрали в коробку, а я… в общем, я никак не могла себя заставить туда зайти. Несколько месяцев. У нее ведь ничего не было с собой. Только… – здесь Эсфирь опять вздохнула, – только маленькая стеклянная лошадка, но кто-то ее забрал себе, так что в больнице оставалась одна моя фотография и немного вещей. Я чуть было не отдала всю коробку. Открыла ее в самый последний момент.

Хенсон кивнул, вернул письмо на столик и обеими руками легонько сжал плечи Эсфирь. Она накрыла ладонями его пальцы. Девушка просто сидела и безмолвно, сухими невидящими глазами смотрела себе на колени.

– А дневник можно почитать? – мягко спросил Хенсон.

– Да это даже не дневник. Он просто написал о своей жизни сразу после приезда в Америку. А ближе к концу кое-что туда добавил.

Продолжая стискивать Мартину пальцы, Эсфирь рассказала историю своего отца.

Сэмюель Мейер родился в Меце, в семье повара. Свою юность Сэмюель провел в Рейнланде, который в ту пору был оккупирован Францией. Эта местность служила постоянным яблоком раздора между соседними странами, однако семейство Мейеров не уехало даже после того, как регион вновь забрала себе Германия. В конечном итоге нацисты начали охоту за евреями и их собственностью. Сэмюель выглядел несколько старше своих лет, был совершенно здоров, поэтому его забрали у родителей, чтобы отправить на принудительные работы. Из поезда он бежал вместе с еще одним пареньком. В них начали стрелять, пустили по следу собак. Когда Мейер почувствовал, что остался один, он оглянулся через плечо и с вершины холма увидел, что полицейский науськивает своих псов, чтобы те веселее рвали живот упавшего товарища. После этого Сэмюель без остановки бежал еще несколько часов, чуть ли не до самого заката, пока наконец не свалился от изнеможения в каком-то поле, преследуемый кошмарными видениями, где звучал лай и с оскаленных морд капала кровавая пена.

Побег все же удался, и он, двигаясь на север, добрался до Бельгии, а оттуда и до Голландии. В дневнике Мейер написал, что к моменту своего появления в Бекберге он успел наполовину превратиться в животное. Спал в канавах или под мостами. Днем прятался, а шел только в темное время суток. Переоделся в чужую одежду, украв ее с бельевых веревок. Питался кормом со скотных дворов, кореньями и тем, что удавалось найти на помойках.

И вот в таком-то опустившемся, нечеловеческом состоянии его и обнаружила пара монахинь из Ордена божественного милосердия, пока Сэмюель спал под каким-то каменным забором. Одна из них говорила по-французски. Угостив юношу печеньем, которое у них было с собой, монахини предложили ему укрыться в монастыре, однако он слишком хорошо помнил, на что способны нацисты, и потому просто испугался. Он убежал, но на следующий день вернулся на то же место. Сестры не пришли, однако запах из школьной кухни был настолько притягателен, что, дождавшись ночи, Сэмюель покинул свое убежище и полез внутрь. Словом, вот так и вышло, что на несколько месяцев он превратился в затворника, не разговаривая ни с кем, кроме этих двух знакомых монахинь. Впрочем, со временем жажда вновь очутиться среди людей оказалась сильнее. Рискуя жизнью, он согласился принять заботу монастырской общины и кое-каких местных фермеров, сострадавших молодому человеку. Как-то раз он даже набрался храбрости и попросил смотрителя музея «Де Грут» подыскать ему работу.

Этот человек иногда сам приносил юноше хлеб, сыр, молоко, а порой и кусочек крольчатины. Сейчас Голландию сжимала лапа Третьего рейха, и война шла полным ходом. Жизнь была трудной у всех, но смотритель делился чем мог. Заодно он предупредил юношу, что его молодой помощник, некий Геррит Биллем Турн, состоит в голландской нацистской партии. Турн порой натыкался на Мейера, однако смотритель выдал его за местного дурачка, незаконнорожденного сына прачки, жившей где-то на окраине. Старик искренне верил, что Турн был просто самовлюбленным выскочкой, толстым мальчишкой, который лез из кожи, чтобы доказать, что и он тоже настоящий мужчина. Он говорил Мейеру, что сам Турн не опасен, в отличие от некоторых его друзей, не говоря уже про приятелей-немцев.

Ошибочность своих взглядов он понял лишь тогда, когда Турн сдал его нацистам, а все потому, что смотритель утаил тот факт, что его жена была наполовину еврейкой. Вместе со всей своей семьей он навечно канул в бездну Берген-Бельзена. Сам же Турн разыграл полное недоумение и даже потрясение после ареста смотрителя, словно не имел к этому никакого отношения. Впрочем, всякий раз, когда речь заходила об этом деле, он не забывал упомянуть про еврейскую кровь смотрителя. Несмотря на полную ложь таких заявлений, многие жители приняли это за истинную причину «перемещения» всей семьи.

Мейер решил было вновь уносить ноги, однако теперь передвигаться по стране стало куда труднее. Турн, считая юношу умственно отсталым, постоянно издевался над ним и напоминал: дескать, его поджидает та же участь, что и смотрителя, – и кидал ему объедки, будто свинье. В голове Сэмюеля все время крутились воспоминания о собаках, рвущих живот того паренька, с которым он вместе бежал. Мейер продолжал выдавать себя за идиота, пока в один злосчастный день Турн не обнаружил его с газетой в руках. В отчаянии Мейер принялся умолять не выдавать его. Более того, он выдумал даже историю, что полиция города Виши якобы ищет его за убийство одного ревнивца. Тут он не просчитался. Толстяк обожал понукать людьми. Турн вообразил, будто у него появился кнут, которым он может заставить Мейера прыгать сквозь горящие обручи.

Поначалу он решил просто попугать Сэмюеля, пока не поймет, каким образом его можно использовать. А потом, как-то ночью, напившись после оскорбительных слов одного из своих местных нацистских начальников, Турн заявился в заброшенную мастерскую. Чуть ли не уткнувшись потной физиономией в нос молодому человеку, он приказал убить своего обидчика, некоего Пита Хума.

– Ты говорил, что кое-кого уже зарезал, да? Вот теперь убей еще одного. И сделай так, будто это месть евреев или коммунистов. Оторви Питу язык. Вырежи ему глаза. Кастрируй, а трофей принеси мне. Да-да, вот именно.

Сэмюель согласился только в надежде выиграть время. Ведь он и понятия не имел, как надо убивать. Увы, на следующий день Турн по-прежнему настаивал на своем. Мейеру пришлось прикинуться, будто тема мести ему хорошо знакома. Он убедил голландца, что куда слаще будет оболгать Пита Хума, объявить его предателем и сдать немцам. Если его прикончить прямо сейчас, утверждал юноша, то в глазах нацистов Хум превратится в своего рода героя или мученика, да и в отношении Турна останутся подозрения. Поначалу Сэмюелю казалось, будто он возражает исключительно из неспособности лишить человека жизни, хотя потом понял, что если уступить Турну, то убийство такого негодяя, как Пит Хум, будет не просто справедливым, но и приятным делом.

Турн, впрочем, одобрительно закивал головой и похвалил Мейера за его, как он выразился, «типично еврейский подход». В сарае Хума было решено спрятать радиопередатчик. Старенький и давно уже неработающий. Сэмюель, однако, хорошенько почистил его и завалил ящиками из-под фруктов. Хума расстреляли прямо на глазах жены. Перед смертью тот рыдал и клялся, что в жизни не видел эту штуковину, что никогда бы не стал шпионить на союзников, что просит сохранить ему жизнь… Его жену и детей какое-то время продержали в тюрьме, потом выпустили. Через насколько недель Турну с пьяных глаз почудилось, что его оскорбил очередной командир бекбергских штурмовиков. Одна-единственная анонимка – и офицера отправили на принудительные работы, хотя войну он все же пережил.

Мейер понимал, что аналогичное письмо могло бы убрать и Турна, но дело осложнялось тем, что толстяк все-таки играл роль покровителя. Точнее, дьявола, которому Мейер продал душу. Турн мог прийти за ней в любой момент, хотя, пока Сэмюель был полезен, голландец просто выжидал. Мейер возненавидел самого себя. Он пал так низко, что в собственных глазах напоминал подлого лакея, ухаживающего за гробом графа Дракулы и питающегося насекомыми.