Кто привез аграрные технологии в Европу, и как должна была из поздне-варварского, ранне-феодального германского способа преемственности возникнуть прогрессирующая буржуазия? Наше понимание ставит здесь экономическую теорию перед «сменой парадигм», которую она наверняка уже давно бы совершила, если бы вообще парадигма была дана из раннего средневековья. Но история экономики имеет так мало информации и сведений из этого времени, что она должна покидать предложенную немецким историзмом модель. Наши признания должны здесь осуществляться путем смены парадигм без парадигм; следовательно, экономическая теория должна предшествовать истории экономики тем, что она ставит правильные вопросы и уже содержит правильную концепцию среды развития.

Мы тогда могли бы раннесредневековую индустриализацию для понимания экспериментальным путем исследовать по-новому таким образом, что мы сначала исследовали бы общественные формы организации и концепции наглядного мира, которые необходимы были для современного способа экономики и гражданского общества. Мифическо-фиктивная модель немецкого историзма должна отстраняться путем социоэкономической постановки вопроса.

***

Если проникнуться желанием серьезно рассмотреть претензии, оправданные культурно-критической экономической теорией по мере их накопления в экономической литературе начиная, самое позднее, с Теренс Хатчинсон ^[9], то тогда невозможно было бы историю мысли снова повернуть к предыдущему основанию (Vordergrund). История мысли (духовная история) как история способа мышления (менталитета), как она признавалась прежде всего французскими историками, означает для интересующего нас бедного на источники времени поздней античности и раннего средневековья прежде всего проверку истории религии, так как общественное мышление этого времени является фактически (по-видимому) именно религиозным мышлением.

Это значит, что в «религиозных» текстах исследуются первоначально реальные общественные отношения и применение методов восприятия критического исследования, как эти методы была изначально развиты в литературоведческой науке, ищет отделения идеалистической конструкции от первоначальных реальных общественных отношений. Можно было бы назвать этот метод методом толкования интерпретаций экономической теории. Различие к распространенным экономическим теориям состоит прежде всего в том, что сегодняшние экономические теории абстрактно применяют модели и современную систему понятий развитой рыночной экономики XX столетия к историческим эпохам, в которых современная рыночная экономика вообще еще существует—в то время как толковательно-интепретационная теория пытается понимать тексты из своего времени, и путем критических, сравнительных трактовок приходить к новому познанию. Этот процесс покажется на первый взгляд отстающим от немецкой герменевтики ^[10], но он более стар, именно он есть иудейским методом критики Талмуда.

Можно бы называть этот новый метод также методом, функционалистическим критикующим восприятие, (funktionalistische-rezeplionskrilische), так как он исследует функциональную взаимосвязанность текстов. Является вообще бесспорным тот факт, что христианские монастыри внесли большой вклад в экономическое развитие и первоначальное создание Европы. Какую роль могли бы играть христианские (и иудейские) общины, которые существовали, конечно же, уже в поздней античности, во время переселения народов и темные века между поздней античностью и ранним средневековьем? Следовательно, культура поздней античности, которая со времен Константина Великого является уже христианской (и иудейской), должна, уйти в тень, чтобы снова расцвести на 300 или 400 лет позднее как христианско-франкская, христианско-сакская, христианско-каролингская, христианско-оттонская.

Итак, пощадили ли германские завоеватели времен великого переселения народов христианские монастыри и иудейские общины, (почему они должны были это сделать?) или создали себе новые монастыри и общины? Уверен: нет никаких христианских или иудейских описаний времени переселения народов. Это странно, однако историки средневековья не имеют никаких сведений о переселении народов ^[11]. Они не описывают никакого разрыва, но, наоборот, описывают непрерывность по отношению к римским императорам. Примерно так пишет, чтобы только дать пример, Альберт фон Штаде в XIII столетии, что Отто ^[12], сын Генриха ^[13], коронован как 88-й император от Августа (речь идет об Октавиане Августе ^[14](-31—+14 о.э.), первом после Юлия Цезаря (-49—- 44 о.э.) римском императоре, но не исключена нарицательная трактовка слова «Август» при его переводе с латыни—священнный—ВП). (Альберт фон Штаде, Albert von Stade. Monumenta Germaniae historica; Scriptores rerum Germanicarum XVI, S. 352-373.)

Оказывается, что концепция времени великого переселения народов фактически была развита только Эдвардом Гиббоном ^[15]в Англии XVIII столетия для того, чтобы в свое время еще относительно новых исторических реалий поставить итальянский ренессанс выше блеска и славы всемирной римской империи. В согласие с тем фактом, что, несмотря на ее гибель, она все же существовала. Нам не удалось, во всяком случае, найти свидетельства времени, которое разнообразно изображали бы время переселения, как стал бы обычно делать историзм. Боэций ^[16], который жил непосредственно после того, не упоминает о нем, например, никоим образом (о нем полностью молчит).

У некоторых античных историков имеются указания на готов, которые, спасаясь от гуннов, переправились через Дунай в области сегодняшней Румынии, но нет никаких серьезных указаний на опасность, исходящую из сердца Средней Европы, где франки тогда якобы правили с поздней античности как Меровинги. Отдельные указания на армию Варуса, которая была уничтожена германцами, связываются, впрочем, всегда вполне определенно с преодоленной опасности в прошлом. Эти указания стоят всегда в связи с текстом, который должен оправдывать успешную и кровавую месть со стороны римской армии. Если бы германцы действительно должны были превозмочь римскую цивилизацию, то римлянам это покажется полной неожиданностью, так как они об этом ничего не написали. Точно так же германцы переселения народов, которые должны были римскую цивилизацию и завоевать и уничтожить, должны были бы, впрочем, довольно быстро вымереть, так как генеалогия, идя назад, информирует нас, что нет никаких немецких семей, которые уходили бы корнями глубже среднего средневековья. Как могут вымереть все германцы времен великого переселения народов и как можно объяснить тогда последующее господство не участвующих в переселении франков (известных также как Меровинги и Каролинги)?

Если мы хотим понять процесс раннесредневековой индустриализации, то давайте покинем противоречивые исторические сведения историзма, и давайте будем развиваться и проявляться в приложениях собственной модели. Наше мнение таково, что индустриализация не является само собой разумеющимся, медленным, но непрерывным процессом, как утверждают историки экономики, присоединившись к Марксу, но результатом культурной революции, которая находила выражение в иудаизме и в иудейской, первоначальной для христианства, концепции.

При этом иудейству удалось получить, в противоположность к христианству, общественные учреждения, которые необходимы для долгосрочного динамичного экономического развития. Если мы спросим современную экономическую науку об институтах динамичной экономики, то тогда мы, на первый взгляд, найдем существенную характеристику гражданского общества в средневековом иудействе: муниципальная демократия, общественные основы институтов, пацифизм, совместное социальное и солидарное согласие. И, прежде всего, совместное правоведение с независимыми инстанциями апелляции: следовательно, открытое общество, конкуренция в котором не является конкуренцией развитой логики и военной силы. Такая внутренняя структура иудейских коммун внутри без внешней силы, лишь на основании взаимного соглашения, была дееспособной. Она не требовала никакого государственного аппарата, и поэтому отличались фундаментально от всех других общественных форм организации, которые использовали государственную монополию силы. Но, с другой стороны, именно эта характерная черта делала средневековую иудейскую коммуну уязвимой. Внутреннее пацифистское завершение средневековой иудейской общины состоит в натянутых отношениях с внешними силами, и эту трагическую судьбу иудейские коммуны разделяют с первоначальными христианскими.

Внешние неудачи этих обеих общественных утопий служат также, вероятно, причиной катастрофического регресса цивилизации в XIV-м веке, который констатируется всеми историками для Европы, а также и для Востока. Мы утверждаем теперь, что также культурная и экономическая реновации, как XV-XVI вв., так и XVIII-XIX вв. относилась к существенным импульсам из иудейской культуры и институтов, в то время как христианство с XIV столетия развивалось к идеологическим догмам статического и почти тоталитарного общества.

Один из самых важных вопросов, который еще при этом полностью не решен: как эта иудейская культура возникла с социологической точки зрения? То, что у иудеев диет речь об этнической единице, которая депортировалась ) из Израиля царем Небукадом (в русской традиции Навуходоносором, царем-изгонятелем), как утверждают пророки старого Завета, нам покажется неубедительным. Слишком необъяснима основная загадка: почему именно полностью уничтоженное государство евреев, да еще и с помощью победивших их вавилонян, снова достигает расцвета. Иудеи, согласно Библии, были изгнаны Навуходоносором, а право отстройки храма получили от Кира. См. вторую книгу Паралипоменон. Какой рациональный мотив должен бы был иметь Кир, чтобы позволять восстанавливать храм?

Но если критически читать пятикнижие Моисея, Тору, то тогда бросается в глаза, что здесь сознательно производится эксперимент установления связи между общим прошлым и совместной идентичностью, из которого развивается совместное социальное согласие с общими ценностями и нормами. Это пятикнижие Моисея являются собственным проектом согласия иудейства. Пророки Ветхого Завета, наоборот, рассказывают преимущественно о многих страшных судах для народов, которых Навудоносор подчинил богу. Результатом этих опустошений и разрушений является эксперимент введения нового мирового порядка. Мировой порядок, в центре которого стоит одно из основательнее всего разрушенных государств, а именно Иерусалим. (Обращаю внимание: лежит между обеими супердержавами: Египет и Вавилон). Из некоторых, в теологических исследованиях до сих пор действительно критически не оцененным разделам «Пророков» будет отчетливо видно, что иудаизм подразумевается, собственно, как моральная революция, являющаяся в свет лишь в фиктивной, национал-этнической одежде ^[17].

Мы имеем дело здесь, очевидно, с важными вопросами: как возникает мир, который является собственной основой любой цивилизации и любого прогресса? Вопрос, которому уделялось до сих пор (до нашего столетия) не очень много внимания в исторический литературе, так как в качестве основы любого экономического улучшения рассматривалась лишь успешно выигранная война. Мы утверждаем, что иудейство точно представляет эту общественную инновацию: новый пацифистский, космополитический, гражданский мировой порядок. Тора и Талмуд являются результатом этой культурной революции. Они являются как будто документами учреждения гражданского, пацифистского общества. Впервые развитая логика и социальная мораль в себе организовываются, отказываются от военной власти династий. (Во всех предыдущих государствах развитая логика и социальная мораль господствующих династий была инструментом). В такой форме, возможно, культура иудейства может стать идеальной базой международного космополитического мирового порядка. Международная торговля получает вследствие этого юридическую, межсубъектную базу. Новому лишенному предшественников поколению историков предлагается подтвердить это влияние культурной революции иудейства в средневековье также с точки зрения исторической критики.

Фридрих Лоттер недавно отметил, что центральный правовой принцип, который часто цитировался в средневековье, и до сих пор приписывался всегда только грамоте Генриха IV ^[18](1090), фактически основываетcя на Талмуде ^[19]. Итак, если иудейство будет в роли создателей нового гражданского общества, то возникает вопрос, какая же функция остается тогда для христианства и чем объясняется его успех? Этот вопрос в свете общественной функции христианства и его социологической основы был до сих пор актуальным в небольшой мере, так как христианство само себя (с точки зрения определения и легитимации) определяет по своей интерпретацией поздних средних веков—ранних новых времен: верой в Иисуса Христа.

Что является социоэкономическим стержнем христианства? Если анализировать новый Завет без теологической скованности восприятия, будет отчетливо видно то, что центральное послание от всех четырех Евангелий является социал-революционным. Старый союз (союз, который имели иудеи с богом и который может рассматриваться с социологической точки зрения как союз, который бог использовал лишь как фиктивный авторитетный уровень общественной договоренности), был заменен новым союзом. Им стал союз лишенных привилегий иудеев, которые ощущают себя преданными фарисеями и книжниками.

В теологических обсуждениях полностью бесспорным является то, что, если речь о христианах, находящихся в новом союзе, то речь идет об иудеях. Неясно, кем являются фарисеи. Согласно преобладающему теологическому ученому мнению (которое согласно Иосифу Флавию ^[20]могло уходить корнями в древность), речь идет о религиозной секте. Но это имеет смысл лишь в небольшой степени, если рассматривать контекст. Авторы будут обращаться с фарисеями почти исключительно как с учеными-книжниками (Schrift-gelernten).

И почему должны были так сильно оклеветать эту секту Матвей, Лука, Марк и Иоанн, не сделав даже высказывания об их миссии? Речь может идти о фарисеях только как о верхних слоях иудейства. Это было бы единственным понятным объяснением того, что они впредь называются книжниками. Кроме того, мы знаем, что комбинация согласных «PH R», которые содержатся как в слове «Pharao», так и в слове «высокие дома».

Это было бы ясно, если бы этот мятежный характер дохристианства в передаче Нового Завета ко времени позднего средневековья или раннего нового времен был бы «забыт», так как христианство в официальном государстве стало религией нового дворянства. Социал-революционная критика в иудействе была бы рассмотрена с социологической точки зрения. Но это единственное рациональное объяснение для движения, которое принимает по содержанию столь много из иудейства и одновременно рассматривает официальное иудейство в качестве самого важного противника. Этот же амбивалентный характер христианства приготовил многим исследователям, включая нас, самую большую концептуальную трудность.

Бесспорным является то, что первые приверженцы молодого христианства в северосирийских и малоазиатских общинах являются мелкими ремесленниками. Иисус был сыном плотника. Если мы понимаем, следовательно, сына мелкого иудейского плотника как предхристианина идеального типа, то нам удается снова легче понимать центральное послание Нового Завета: «Скорее пройдет верблюд сквозь игольное ушко, чем богатый на небеса попадет». (Мф.19:24). Марк, который с общей точки зрения является самым старым евангелистом, окажется также самым коммунизированным: «... пойди, все, что имеешь, продай, и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах». (Мк.10:21) «Иисус же, подозвав их, сказал им: вы знаете, что почитающееся князьями народов господствуют над ними, и вельможи их властвуют ими, Но между вами да не будет так: а кто хочет быть большим между вами, да будет вам слугою». (Мк.10:42-43)

Это фактически теперь убеждает больше, чем духовный путь развития идейного мира христианства: от социальной революционности предхристианства к консервативности позднего христианства, как можно было это наблюдать, например, всюду в Европе в XIX столетии. В XIX столетии христианство политически используется для того, чтобы оправдывать постоянный мировой порядок для классового общества. (В это же время его духовное содержание предоставляется народу для его духовного развития).

Особенным интересом для критической общественной науки мог бы теперь стать вопрос, когда же состоялся этот переход (от революционного христианства к консервативному—ВП). Тем не менее, к удивлению, этот вопрос ни разу не заинтересовал даже самых критично настроенных критиков церкви, которые вместо этого пишут толстые книги о девственности Марии и о воскресении Иисуса. Наше изучение, в частности, так называемой литературы на старом высоком немецком управдоподобило теперь гипотезу, что превращение христианства социально революционного в христианство консервативное в раннее средневековье еще не состоялось. Тексты раннего средневековья на старом высоком немецком, которые являются почти исключительно христианскими, свидетельствуют именно о том, что христианство в Европу приходило как предхристианство. (Примерно так стоит в «Правилах Бенедиктинцев», написанных на древневысоконемецком: «Являемся ли мы слугами (scalch) или свободнорожденными (friar): перед помазанниками мы являемся одними». И «начальник не может делать никакого различия для человека» (295, Schlosser ^[21]).

Это является примерной противоположностью римскому государству, которое кажется при более близком рассмотрении всегда нерациональным. Если берется именно современный размер экономики, чтобы понять римское общество и структуру экономики, то тогда довольно быстро бросается в глаза, что сведения, которыми мы владеем о римлянах, допускают только единственный вывод: такая экономика и общество совершенно не могут функционировать. Согласно сведений итальянского ренессанса и немецкого историзма, например, якобы вся граница римского государства защищалась против племен преимущественно варварских, полукочевых народов, так что для этого нужно было создать сильную вертикальную армию. (Только Варус должен потерять 20 000 мужей). Расточительство явно бесполезно. В Германии экономическим путем это могли привнести не кто иной, как рабы, меха и полезные ископаемые. Вавилонско-иудейским купцам наверняка удавалось вывозить эти изделия в раннее средневековье из Германии, и они совершенно не нуждались в правителе или в границах. Имели ли римляне хоть какое-то понимание глубоких экономических связей или вся концепция римского государства является фикцией, неоднократно показавшей особую красоту?

Было ли возможно это, что историки столь безмятежно могут формировать сильные фикции? Не нарушают ли историки приказ честности? Позвольте дать нам коротко три симптотических примера для проблематичного положения источников европейской истории:

Труд Григорий Турского ^[22]незаменим в качестве источника для начала франкской истории. Но этот Григорий требует у считывателей несколько иррационализмов. По поводу христианский крестителя Хлодвига ^[23](Clovis) тот был должен, как утверждает Григорий на полном серьезе, принести освященную воду в сосуде непосредственно с неба. На основании этого факта принимают по праву все престолонаследники, что они короли по милости бога. Понятно, что короли в эту историю охотно хотели верить, но почему этой истории доверяет современная историческая наука, и почему она так придерживается твердо столь сомнительного источника, как Григорий Турский?

Византийская история начинается с убийства сирийского (isaurischen) короля юношей-пастухом и крестьянином Василевсом, основателем македонской династии. Его внук Константин VII Порфирогенет ^[24]двигает в X веке прежде всего так называемый византийская ренесанс (так называется охотно, между тем, в византинистике македонский ренессанс). Но он вдобавок приписывает дедушке лучшее происхождение. «Он заполнил видный дефицит дедушки и сконструировал ему полное родословное дерево, которое он приписывал по отцовской линии на армянские дома короля Арсакидена и с материнской стороны на Константина Великого». (Helga Koepstein, в: J. Irmscher, Die Blutezeit des Byzan-tinischen Staten («Время процветания византийского государства в 10 веке») Амстердам в 1992, S. 7). Кепштайн указывает затем с полным основанием, что современники неоднократно пользовались авторами, которым Константин это дело поручил и оплатил. С другой стороны возникнет тогда эта запутанная историческая компиляция (Geschichtsklitterung) из-за принятия этой ситуации историками итальянского ренессанса для достояния общества. Только в тридцатые годы нашего (т.е. XX-го) столетия начали французские историки детально исследовать эту и другие византийские легенды. Генри Грегор (Gregoire) писал тогда: «Нужно летописцев этого времени постоянно считать способными к замене истории легендой и подозревать их в этом», (согласно Koepstein, 9).

Германн Келленбенц считается признанным авторитетом в области немецкой истории экономики. Он стал в 1958 профессиональным (формально признанным, видимо, немецкое habilitiert лучше всего перевести именно так—ВП) профессором. Молодому, талантливому, высокоодаренному историку экономики было поручено в 1939 году «Государственным институтом для истории новой Германии» исследовать гамбургское иудейство и прежде всего роль сефардов, которые значительно способствовали экономическому взлету Гамбурга. В апреле 1945 был занят Келленбенц с «работой над источниками»: «Келленбенц, как сообщил Энгельманн, в апреле 1945 целыми днями сжигал данный ему в распоряжение обширный материал документов и архива. Вместе с этим наука была навсегда лишена незаменимых документов. Единственное, что он не уничтожил, была его собственная работа. Он написал ее поверхностно, националистично, чтобы быть профинансированным» (Otto Kohler, Die Zeit, 28 августа 1992)

Мы, ввиду такого положения с источниками, опасаемся того, что современная политэкономия вновь критически должна пересмотреть все эмпирико-исторические парадигмы, перед тем как смогла бы быть построена следующая из них теория экономической, общественной и культурной истории.

Глава 2

Достоверность источников античной культуры, опубликованных (и уничтоженных) во время итальянского ренессанса.

В истории запада центральную роль играет ренессанс. С него начинается история современности. Но с недавних пор эта концепция пребывает в кризисе. По меньшей мере, для американского историка. Вильям Боувсма писал, что вся концепция ренессанса как эпохи просвещения стала сомнительной, и говорил относительно этого о крушении драматургии западной историографии («collapse of the traditional dramatic organization of the western history»), которая возникла после ренессанса. (William Bouwsma, The Renaiissance and the Drama of western History, («Ренессанс и драма западной истории», American Historical Review, 84 (1979), S. 1-XV)).

В Германии ренессанс сегодня изображается как эпоха гуманистического просветительства. Как правило, его все еще видят как начало современной истории, когда эпоху, последним этапом которой было темное средневековье, сменил так называемый «Век гуманизма и открытий». При этом понятие «гуманизм», которое часто применяется в Германии к итальянскому ренессансу, является понятием из 19 века. Оно идет от баварского педагога Ф.Й.Нитхаммера, которому потребовалось в 1808 году обозначение более старой «гуманистически» ориентированной педагогики для противопоставления к современному филантропизму Базедовса. Следовательно, нет никакого современного (тогдашнего, современному той эпохе) понятия итальянского ренессанса. И общественная реальность ренессанса окажется далекой от гуманизма и просвещения. Его самые важные критически настроенные интеллектуалы преследовались и казнились, и радикальный антисемитизм оказывался обычным случаем.

Интеллектуалы ренессанса предпринимают одновременно радикальный перелом восприятия. До тех пор, до XV столетия (и после этого) тексты Ветхого Завета и описанная там истории иудейского народа были единственной исторически передаваемой традицией, которая была принята. Если отказываться от мифического сказания об Александре, которое также циркулировало в средневековье, то до него не было никаких произведений, известных западноевропейцам, которые не подразумевались как наследие иудейской культуры и традиции. Прежде всего до него не было практично вообще никаких указаний на греко-римскую культуру.

Архитектурные реликты, которые сегодня приписываются римлянам, могли приписываться в средневековье только иудею, черту или «Cruto, (Круто), врагу бога». (J. Le Goff, Das Hochmittelalter, «Среднее средневековье», Франкфурт в 1987, S. 77). Например, позднеантичный водопровод, который поставлял городу Кельн свежие воды источника из источника Айфель и был протяженностью 95,4 километров, который сегодня является самым большим археологическим водным памятником севернее Альп и считается созданным римлянами, назывался в средневековье «Teufelsrinne» («дьявольская река»), так как исторический концепция переходящего римлянства еще не была развита. (K. Grewe, Atlas der Roemische Wasserleitungen nach Koeln («Атлас римских водопроводов до Кельна», Koeln, 1987) Западу были также полностью неизвестны до той поры (т.е. до времени ренессанса—ВП) древние греки. Когда запад захватил в 1206 году Византию (по российским учебникам истории, в 1204—ВП), он не искал и не нашел там никаких античных рукописей. Еще в XIV столетие не было в Италии никого, кто бы знал византийский (греческий) язык, и вообще лишь Петрарка ^[25]интересовался этим. Италия XIV столетия, оказывается, имела совершенно другие заботы. Папа сидел на юге Франции, в стране господствовали анархия и кулачное право. Разбойники и сборщики налогов терроризировали страну, (см. кроме этого: W. Caferro, Mercenaries and Military Expenditure (Торговцы и военные затраты)).

Только после того, как к середине XV столетия дошло до конкордата с немецким государством, начал укрепляться государственный авторитет. Папы переехали в Рим, могли начинать теперь восстанавливать библиотеку и интересоваться итальянской историей. Тогда внезапно и появляется много старых рукописей, которые сегодня рассматриваются в качестве исторических источников, хотя они доподлинно не могут рассматриваться как таковые согласно современным филологическим критериям. В большинстве случаев уничтожались именно те рукописи, которые уже отслужили как образец для печати. Якобы папы, которые фигурировали как их издатели (первооткрыватели), ничего думали о том, чтобы уничтожить ценный оригинал. У Гемберта Гунгера можно читать фактически следующее: «Им важны были не кодексы, а авторы; а с оригиналами работали в XV столетии очень небрежно». Соглашаются даже с тем, что «переданный (из античности) текст охотно создавался согласно личного вкуса переписчика или издателя (а)». Соглашаются также с тем, что «намерение производить занимательную литературу для высоких заказчиков, более сильно было развито, чем филологическая совесть». (Herbert Hunger u.a. Die Textueberlieferung der antiken Literatur und der Bibel. «Передача текстов античной литературы и Библии». Muenchen 1988.

Но если у экспертов передачи истории совершенно нет никакого сомнения в том, что тогда филологическая совесть уступала по значению задаче обслуживания [чьих-то интересов—ВП], что переданные тексты изменялись по личному вкусу, и что первоначальные подлинники и без того в большинстве случаев не существуют, то тогда ведь эти источники согласно сегодняшним филологическим критериям уместно встречать более чем критически!

Вот, например, книги Иосифа Флавия по иудейской истории, которые внезапно становятся тогда важным дополнением к Библии. В конце XV столетия собрание трудов (предполагаемого) иудея Иосифа Флавия издает именно католический кардинал издает. До того времени вообще никто пока не знал этого Иосифа Флавия, или, как это успокаивающе называется в традиционной исторической науке: «Он игнорировался». Иосиф должен был быть благородным иудеем, который в 67 году озлобленно боролся против римлян, был схвачен, взят в плен, но его пощадили, так как он связал якобы мессианский слой Ветхого Завета с Веспасианом. (Mueller J.G., Josephus Flavius gegen den Apion. («Иосиф Флавий против Апиона») Базель в 1877. S. 2). Но почему должен был римлянин Веспасиан иметь в 67 году какой-то интерес к Ветхому Завету, не говоря уже о его невежестве в вопросе, кто такой мессия?

Согласно всему, что мы знаем о религии римской империи, не было там никакого мессии. Вениамин Тудельский ^[26]цитирует книгу авторства Иосиппона, что рассматривает историографию как переработку «Иудейской истории» Иосифа Флавия, но цитаты и сведения, которые Вениамин изымает у Иосиппона, полностью отличаются от текста Иосифа. Возможно, этот текст Иосиппона образцом для текстов Иосифа, которые произвел ренессанс. (Хотя не исключены и другие варианты—ВП).

Диоген Лаэртиус ^[27]—это практически наш единственный источник по биографиям античных философов. Мы будем обязанными ему историей авторства Диогена в тоне «не мешайте моим постройкам» и другим красивым историям, которые ослабляют любое занятие историей. Но для него также имеет значение то, что он внезапно появляется когда-нибудь в византийское время из ничего и его рукопись не может прослеживаться никоим образом до того времени, о котором берется он писать. Интересным является также возбуждение, с которым пишет Диоген Лаэртский об истории философии. Он говорит там именно то, что он хотел бы ввести утверждение, что философия развивалась у греков, а не на Востоке. «There are some who say that the study of philosophy had its beginning among the barbarians». («Есть некоторые, которые говорят, что изучение философии имеет свое начало среди варваров»). Он упоминает тогда вавилонцев и ассирийцев с халдеями, персов с их магией, индийцами с их гимнософистами, кельтов и галлов с друидами. При этом он датирует Зороастра, первого персидского мага, 5000 годами до падения Трои. И в конце концов пишет: «These authors forget that the achievements which they attribute to the barbarians belong to the Greeks, with whom not merely философy but the human race itself began. For instance, Musaeus is claimed by Athens, Linus by Thebes». («Эти авторы забыли, что достижения, которые они внесли варварам, принадлежат грекам, с которыми началась не просто философия, но и подъем человечества.