Предисловие автора

Образ сэра Невпопада во всей его полноте и завершенности впервые водворился в моем сознании на висконсинском конвенте «Мэд Медиа» в 1998 году и не оставлял меня в покое до тех пор, пока я не записал его историю. Я благодарен всем, кто с самого начала поверил в моего плутоватого антигероя, — Сьюзен Эллисон, Джо Даффи, Харлану Эллисону (который лично отредактировал первый абзац), а также чрезвычайно благожелательным слушателям Дрэгонкона в Атланте, которым я впервые представил набросок отдельных глав этой книги. Выражаю особую благодарность Энди Заку, продавшему тираж, и Джону Ордоверу, купившему его; Соне Хиллиос, столь славно потрудившейся над созданием обложки; Гвен (!) Дэвид, сфотографировавшей автора (теперь-то я могу быть уверен, что ее имя, которое ухитрились исказить в гранках, будет напечатано без ошибок); моей дочери Шане, которая добросовестно прочитала всю книгу и в целом ее одобрила, за исключением эротических сцен, поскольку она считает, что ее отец не должен знать о таких вещах; Ариэль, хотя она еще слишком мала, чтобы читать подобные произведения, но непременно спросит, когда вырастет, почему ее имени нет в предисловии. Так вот, пусть оно здесь значится; и моей любимой жене Кэтлин, которая так терпима к моей неврастении.

И вот еще что… Невпопад оказался назойливей, чем я предполагал, и, хотя я и записал его историю, продолжает меня донимать. Но об этом мы поговорим как-нибудь в другой раз.

1

Я СТОЯЛ, уставившись на алую лужицу крови, которая натекла на пол с острия меча, и почему-то не мог отделаться от мысли: а что, если это кровь моего отца? Раз за разом я повторял про себя этот вопрос и не двигался с места.

Все случилось так быстро, что, по правде говоря, я просто опешил. В глубине души я не мог не признать, что сцена получилась довольно забавная, но мне было совсем не до смеха: мысль о непоправимости произошедшего постепенно проникла в мое сознание и вытеснила из него все прочие соображения. Надо было что-то делать, но меня словно парализовало. Если честно, мне всегда становится при виде крови не по себе. Не самая лестная из характеристик для оруженосца, мечтающего стать рыцарем на службе у доброго короля Рунсибела Истерийского, которому уж как раз отваги не занимать. Про его величество никто и никогда не сказал бы, что у него сердце не на месте от страха.

Кстати, о рыцаре, который только что испустил дух, такого тоже никак не скажешь — а жаль. Окажись его сердце не на месте, то и меч не сразил бы его наповал, а я не угодил бы в этот жуткий переплет.

В общем, я стоял истуканом в покоях Грэнитца, где было зябко, как и в любых других помещениях замка, и чувствовал, как тело мое покрывается гусиной кожей. Вдобавок я был полуодет и еще до этого успел здорово вспотеть. Опочивальню освещали мягким розоватым светом тонкие и длинные элегантные свечи. Тяжелые шторы были задернуты, чтобы сюда не могли проникнуть ни солнечные лучи, ни любопытные взоры. Моя любовница, она же жена (виноват, вдова) убитого рыцаря, полулежала на смятых простынях огромной кровати под шелковым балдахином и с судорожными всхлипами хватала ртом воздух, пытаясь наполнить им свои легкие, что ей, впрочем, удавалось с трудом. На секунду мне показалось, что вымощенный плиткой пол качнулся под моими ногами. Но я волевым усилием заставил себя выпрямиться, и головокружение прошло. Ко мне постепенно стала возвращаться ясность мысли. Да и то сказать, пора было пораскинуть мозгами, как бы выпутаться из этой истории.

Настоящим именем покойного рыцаря было сэр Грэнитц с Эбеновых Болот, но все к нему обращались не иначе как «сэр Гранит». Это прозвище он заслужил беспримерной отвагой и стойкостью в сражениях. Сколько раз, бывало, я сам любовался этой его отвагой… с безопасного расстояния разумеется, поскольку моя матушка, упокой Господи ее душу, не дурака набитого на свет родила, в этом уж извольте не сомневаться! Вы поймите, я никогда в жизни не уклонялся от боя, если считал его совершенно неизбежным. Но мое понятие о неизбежности резко расходилось с мнением на сей счет людей, которые меня окружали.

Для таких, к примеру, как сэр Гранит, «совершенно неизбежными» являлись не только стычки с врагами во время боевых действий, но и поединки во имя чести и тому подобных отвлеченных материй. Я же брался за меч, лишь когда речь шла о спасении моей собственной шкуры, а во всех остальных случаях предпочитал кровопролития избегать. Войны я считал пустой тратой сил и времени, ведь все они без исключения начинались по инициативе людей, мне незнакомых, или из-за их грызни по поводу вещей, до которых мне не было дела, или ради выгод и барышей, от которых лично мне ничего покамест не перепало, да и вряд ли когда-нибудь перепадет. Что до чести, то для меня она, вы извините, — понятие и вовсе уж эфемерное. Честью не пообедаешь и ее не набросишь на плечи, чтобы спастись от холода. И тем не менее во имя нее не одни только строптивые глупцы, но также и вполне добродушные, не лишенные здравого ума люди лезут на рожон и причиняют себе и своим обидчикам, мягко говоря, множество неприятностей. Да что там, жизни не жалеют — ни своей, ни чужой.

Но вот самозащиту я всегда почитал достойнейшим поводом для любой, самой жестокой и опасной драки. Заходила ли речь о разобиженном рыцаре, атакующем меня верхом на боевом коне, или о задиристом драконе, плюющемся огнем, или о шайке отщепенцев троллей, вскарабкавшихся на крепостной вал замка, — все это представляло угрозу моей собственной безопасности, и я не задумываясь принимался колоть и рубить во имя единственной цели: чтобы не быть убитым, чтобы увидеть следующий рассвет.

Люблю рассветы. В эту пору дня все кажется возможным.

Так вот, возвращаясь к Граниту… Он-то в противоположность мне готов был сражаться везде и всегда, вступать в поединки по самому ничтожному поводу. Задиры вроде него, как правило, гибнут молодыми. Если только не являются прирожденными, искуснейшими бойцами. Гранит как раз к таким и принадлежал — ростом намного выше шести футов, с мышцами покрепче каменной кладки и такими широченными плечами, что ему зачастую приходилось протискиваться сквозь дверные проемы боком.

Сэр Гранит появился в своих покоях не вовремя. В самый, что называется, неподходящий момент. Потому что как раз в эту самую минуту между мной и его супругой должно было произойти то, ради чего мы, собственно говоря, очутились в постели.

Леди Розали была полной противоположностью своему могучему, неустрашимому и во всех отношениях грубоватому супругу. Тоненькая, бледная, невысокого роста, с тихим голосом и безупречными манерами, она однажды вдруг бросила на меня такой выразительный взгляд, что я просто обомлел. Я как раз чистил конюшни и был по колено и по локоть в конском навозе. Но она, очевидно, проигнорировала эти малозначительные поверхностные детали. Не иначе как ей удалось разглядеть нечто привлекательное и желанное в самых что ни на есть потаенных глубинах моего существа.

Они со стариной Гранитом как раз вернулись с верховой прогулки: он возвышался, как каменный утес, над несчастной спиной своего белого жеребца, она же боком, по-дамски, сидела на гнедой кобыле. Тут-то Розали и метнула на меня совершенно недвусмысленный взгляд и после взяла да еще и подмигнула. Я, разумеется, схватил первую попавшуюся тряпку и стал вытирать руки. От одной мысли о том, какое жалкое и в высшей степени неаппетитное зрелище я собой являю, мне хотелось сквозь землю провалиться. Но внешне я, конечно же, старался ничем не выказать своего смущения. Леди Розали выбрала именно этот момент для крайне неудачной попытки спешиться. Ножка ее запуталась в стремени и, не поспеши я на помощь, она наверняка крепко приложилась бы к деревянному полу, присыпанному соломой. Я подхватил ее на лету. Она оказалась на удивление легкой. Нисколько не тяжелее тех мыльных пузырей, что вздуваются на ладонях, когда моешь руки.

Всего лишь на миг очутившись в моих объятиях, она, однако же, успела всем телом прильнуть ко мне, и ее груди прижались к моей запачканной рубахе. Они оказались такими упругими, просто прелесть… И знаете, леди вовсе не потому ко мне притиснулась, что боялась потерять равновесие. Это я сразу понял. Даже спину слегка выгнула, что, к счастью, заметно было одному лишь мне. А после этого совсем короткого, длившегося какую-то долю секунды объятия она отступила на шаг, приложила пальцы, которые у нее заметно подрагивали, к вздымавшейсяот волнения груди и тихим, но удивительно мелодичным голоском произнесла:

— Благодарю вас, сэр оруженосец. — И глаза опустила.

Я в ответ любезно улыбнулся и мотнул головой:

— Не за что, миледи.

Этот чурбан Гранит вовсе не намеревался продолжать беседу во взятом нами с Розали галантном тоне. Напротив, он поморщился, вздыбив короткие рыжие усы, и с упреком обратился к жене:

— Розали, я даю вам урок за уроком, а вы все никак не научитесь слезать с растреклятой кобылы! А вам, оруженосец, не следовало ее ловить на лету. Ей куда полезней было бы шарахнуться об пол своим задом. Только так она рано или поздно научится верховой езде.

— Во всяком случае, одной из ее разновидностей, — вставил я, понизив голос настолько, чтобы слышать меня могла лишь она.

Щеки Розали вспыхнули, но вовсе не от смущения: она поспешно прижала ладонь к губам, чтобы не дать вырваться смешку. Я осклабился во весь рот, и она тоже мне улыбнулась, но тайно, украдкой, — улыбка явственно читалась только в ее глазах.

Гранит без труда спешился, но когда его ноги, обутые в сапоги со шпорами, коснулись пола, доски дрогнули и застонали под тяжестью этого человека-горы.

— Позвольте предложить вам руку, мадам, — произнес он своим резким голосом, выставляя локоть в сторону. Старина Гранит явно тяготился ролью галантного и внимательного мужа. Со стороны его жесты и позы выглядели нарочитыми и какими-то вымученными, словно это двигался не человек, а огромная заводная кукла.

Леди Розали молча оперлась на его руку и засеменила к выходу, едва поспевая за его гигантскими шагами. На ходу она обернулась и нежно взглянула на меня.

И я понял, что мне остается только дождаться удобного момента.

Насчет человеческих качеств Гранита у меня к тому времени уже сложилось свое мнение, весьма для него неблагоприятное. Слишком многое о нем мне было известно, а потому никаких угрызений совести я не испытывал. Гранит был не лучше и не хуже большинства рыцарей на службе у короля Рунсибела. То есть только и знал, что повторял как попугай всякие трескучие фразы о доблести, чести и справедливости, а за спиной у короля творил что в голову взбредет, вернее, что почитал для себя выгодным. При короле держал разумные речи радетеля о благе страны и тонкого политика, а за глазами Рунсибела лютовал среди беззащитных подданных его величества почище любого разбойника с большой дороги. Он один уложил не меньше добрых горожан и поселян, чем целая шайка грабителей-головорезов. А вдобавок ко всему у него чуть ли не в каждой деревушке, не говоря уж о городах, было по любовнице. Во время военных кампаний он частенько наведывался в палатку к шлюхам, которую устанавливали у самой границы лагеря. Нередко случалось, что беспутные девки после любовных свиданий с Гранитом подолгу залечивали раны, синяки и ушибы — так сэр рыцарь мстил им за собственные неудачи на поле постельных сражений. Короче, вы уж поди догадались, как и я в свое время, что доблестный Гранит владел мечом гораздо лучше, чем… ну, сами понимаете. А расплачиваться за это приходилось несчастным потаскухам.

Что же до меня, то скажу без бахвальства — я никогда не испытывал затруднений в подобного рода делах.

И вот леди Розали, «следуя совету супруга», зачастила в конюшни, чтобы усовершенствовать свои навыки в верховой езде. Но желание стать первоклассной наездницей было, разумеется, только поводом. Поводом для встреч со мной. Потому что после часа, проведенного в седле, она обыкновенно спешивалась и еще столько же времени занимала меня пустой болтовней, отчаянно при этом кокетничая, пока я чистил лошадей и делал другую обычную свою работу. Я с самого начала знал, куда это нас заведет, но даже пальцем не шевельнул, чтобы направить события в иное русло.

Однажды она попросила меня сопровождать ее во время очередной прогулки верхом. Леди опасалась кататься в одиночестве, потому что ее благоверный как раз накануне отправился в небольшую экспедицию, чтобы подавить беспорядки в городке под названием Пелл. Тамошние бунтовщики вполне могли разбежаться в разные стороны, спасаясь от доблестного Гранита, и Розали вовсе не улыбалось встретиться с одним или несколькими из них на пустынной дороге. Звучало это очень даже убедительно, но я голову готов был дать на отсечение, что это снова всего лишь предлог — на сей раз для того, чтобы остаться со мной наедине вдали от посторонних глаз. Мы отъехали на расстояние нескольких миль от конюшен славного короля Рунсибела, болтая по дороге о чем попало, переходя от одной темы к другой и не касаясь лишь того, чем были заняты ее и мои мысли. А когда мы спешились в высоком кустарнике на берегу озера, природа взяла свое…

То, чем мы там занимались, смело можно было назвать одним из способов верховой езды, вот только скакать леди Розали на сей раз пришлось не боком, не по-дамски…

Уверен, эта интрижка была для нее всего лишь мимолетным развлечением, она затеяла ее главным образом от скуки да вдобавок еще и ради мести своему неверному и неласковому супругу. Добавлю, тайной мести, ибо стать объектом ярости такого свирепого монстра, как Гранит, да еще и подстрекаемого ревностью, этим зеленоглазым чудовищем, было равносильно смертному приговору. Розали, быть может, и не отличалась блестящим умом, но была, во всяком случае, достаточно сообразительна, чтобы понимать, какой опасности себя подвергает, продолжая дарить мне свои ласки. Она хорошо усвоила, что величайшая осторожность и предусмотрительность — единственный залог того, что ее хорошенькая головка не слетит с белоснежных плеч от удара меча Гранита. Ну а к тому же, как всякий знает, запретный плод сладок, тайные, краденые ласки и объятия доставляют куда больше наслаждения, чем скучные супружеские лобзания в семейной спальне. Сама атмосфера риска и тайны обостряет все чувства, заставляет кровь быстрей струиться в жилах и придает неизъяснимое очарование даже самой пошлой из интрижек.

Наверное, именно это нас друг к другу и притягивало точно магнитом. Старина Гранит ясно дал понять всем и каждому, что, по его мнению, умственные способности его законной половины оставляют желать лучшего. Попросту говоря, он ее считал полной идиоткой. Со своей стороны, не берусь отрицать, что острым умом бедняжка не отличалась, это уж точно. И однако это ей не мешало до поры до времени ловко скрывать любовные похождения (я неизменно об этом вспоминаю с нежностью и глубокой благодарностью) от неустрашимого воителя сэра Гранита, индюка надутого, который полагал, что хитрей, умней и проницательней него нет никого на свете.

Но любому везению когда-нибудь приходит конец. Так произошло и с нами. Вся наша тщательно продуманная система конспирации в один прекрасный момент лопнула вдруг по швам с оглушительным треском.

Проблема, которая возникла в Пелле и поначалу казалась всем незначительной и легкоразрешимой, внезапно обернулась серьезной бедой. А все из-за Гранита, который допустил серьезную тактическую ошибку. Все началось с того, что в городишке Пелл образовалась малочисленная шайка подстрекателей, которые возражали против увеличения податей в королевскую казну. Поверьте, в душе я им очень даже сочувствовал. Потому как большая часть налоговых поступлений расходовалась отнюдь не на общественные нужды, а оседала в карманах приближенных к трону рыцарей или же тратилась на ведение внешних войн, до которых большинству населения не было ровным счетом никакого дела.

И вышеупомянутая группа закоперщиков стала агитировать жителей Пелла против налоговой политики короля. Бунтари призывали население вовсе не платить никаких податей. Окрестные поселяне не очень-то к ним прислушивались. Для меня в этом не было ничего удивительного, я ведь и сам из простолюдинов, а потому мне легко было представить их отношение к подобным призывам. Трудяги эти настолько привыкли к беспощадным поборам, к непосильной работе и нищете, что решительно утратили восприимчивость к новым бедам, добавляемым к прежним страданиям. Преодолеть такую инертность — задачка не из легких.

Но подстрекатели, которые себя именовали бригадой Свободы, не теряли оптимизма. Они гордо объявили себя врагами короля и противниками его политики. Хотя какими они в самом-то деле могли быть ему врагами? Смех, да и только! Враг — это некто, способный причинить значительный вред, а что до этих горлопанов… Ну, пожалуй, это все равно, как если бы горстка головных вшей вдруг взяла да и объявила себя государственными преступниками. Насекомые эти, что и говорить, способны любому доставить некоторое беспокойство, но и только. Серьезно навредить кому бы то ни было не в их силах.

Лишь один из бригадиров был яркой, значительной личностью, лишь он способен был увлечь за собой большое число людей. Я в прежние времена очень с ним дружил. Звали его Тэсит, он был исключительно хорош собой, женщины все как одна при виде него просто таяли. Мужчины, кстати, обычно недолюбливают красавчиков и, должно быть, в душе считают, что любой смазливый парень, если он стремится стать лидером той или иной группы людей, делает это с одной-единственной целью — чтобы завоевать сердца еще большего количества женщин, чтобы еще сильней им нравиться. Может, так оно и есть, не знаю.

К тому же Тэсит не являлся главой бригадиров. Имя их предводителя выскользнуло у меня из памяти, и я не могу сейчас его назвать. Похоже, вожак этот не был выдающейся личностью, иначе я вспомнил бы, как его звали.

Он всего лишь упорно стремился к достижению своей цели — к переменам. Которые пошли бы на пользу лично ему, разумеется.

Правда ведь состояла в том, что бригадиры в конечном итоге стремились занять более заметное и выгодное положение в обществе, они жаждали, чтобы с ними считались, чтобы их признавали те, против которых и был затеян этот мятеж. По-моему, это типично для любой оппозиции. Стоило Граниту взять на вооружение подкуп и лесть, и восстание было бы подавлено в самом зародыше, как протесты девственницы в брачную ночь. Избавиться от врагов всего проще, превратив их в друзей или, по крайней мере, в союзников. Пока твой оппонент еще не нанес первый удар, к нему нетрудно подступиться с изъявлением приятельских чувств и добрых намерений. Выказать почтительность. Проявить щедрость. Господи, да эту бригаду Свободы можно было бы купить совсем задешево, клянусь! Да что там, их попросту можно было бы нанять на королевскую службу в качестве сборщиков налогов, и они наверняка наполнили бы казну доверху, посрамив прежних штатных мытарей Рунсибела.

Но старина Гранит ни о чем подобном даже и мысли не допустил.

Потому как он был вояка, а не дипломат. Вложите ему в одну руку меч, в другую щит, снарядите эскадрон отважных воинов, которые бы ему во всем повиновались, укажите направление — совершенно любое — и прикажите: «Убивай!» А потом поглядите, что из этого выйдет. О, до чего ж он был бесподобно красив и проворен в качестве одушевленного орудия убийства! Именно за это умение его и повысили в звании, и к трону приблизили. Да это и понятно. Поставьте, к примеру, себя на место короля. Прибывает он на поле сражения и видит горы трупов, разбросанных повсюду в живописном беспорядке, словно одежды в борделе, и посреди этого бесконечного моря убитых и раненых, слегка покачиваясь и жмурясь от усталости, высится Гранит, залитый кровью (разумеется, не своей) и с окровавленным мечом в руке. Королю только и остается, что признать в этом вояке непревзойденного мастера своего дела. Именно таковым и почитался наш Гранит в придворных кругах.

К сожалению, доброму нашему королю было невдомек, что если человек прекрасно зарекомендовал себя в подавлении мятежей огнем и мечом, если он готов без колебаний усеять всю округу внутренностями восставших, то другие методы усмирения беспорядков ему могут быть неведомы и недоступны. И когда Рунсибелу доложили о проблеме в Пелле, он ничтоже сумняшеся послал туда Гранита, одного из лучших своих людей, надежду и опору престола. Будь мятеж в Пелле серьезней и опасней, чем это оказалось в действительности, Гранит с честью справился бы с ним. Но ситуацию вполне еще можно было взять под контроль иными методами. Недоступными Граниту. Кинжал, неприметный и бесшумно пронзающий жертву, следовало предпочесть мечу, который со свистом рассекает воздух и крушит все окрест.

Гранит же дал волю именно мечу. Да еще какую! Он и его люди ворвались в город на всем скаку, окруженные клубами пыли и с таким шумом, словно в Пелл пожаловала собственная его величества Девятая армия, взяли в кольцо с дюжину первых встречных горожан и, пригрозив немедленно их обезглавить, потребовали назвать имена зачинщиков неповиновения. Обыватели, которых перспектива повышения налогов расстроила не настолько, чтобы рисковать жизнью, с боязливой готовностью выплюнули эти имена. Что ж, их можно понять: лучше, пусть и чуточку обеднев, пожить еще на белом свете, чем расстаться с ним навек ради сомнительной перспективы выгадать напоследок несколько лишних монет.

Гранит и его воины не долго думая окружили заговорщиков. И началось такое!.. Вопли, стоны, звон железа, истошные крики, мольбы… Все это было ужасно. Воины короля всех их изловили. По правде сказать, бригадиры вели себя совсем не по-геройски. Им достало смелости лишь на то, чтобы издалека посылать угрозы и проклятия в адрес властителя, называть его налоговую политику преступной и требовать облегчения участи граждан державы. Но стоило остриям мечей коснуться их глоток, как все забияки вмиг пересмотрели свои взгляды на политику. Риторика уступила место заботам о спасении собственной шкуры. Надо думать, они с плачем и причитаниями молили воинов пощадить их. Растирали по лицу слезы, пообделались со страху. В общем, осрамились перед смертью, что уж там говорить.

Тут для Гранита открылась блестящая возможность разрешить пеллскую проблему с наименьшим уроном для себя самого и для короля. Но старый осел, разумеется, упустил и ее. Недостойное поведение бригадиров задело его чувства мужчины и воина. Он был зол еще и на то, что король заставил его тратить драгоценное время на усмирение этой жалкой горстки трусов. От ярости у него в глазах потемнело. Надо было сорвать на ком-то злость. Лучшего объекта для этого, чем несчастные бригадиры, поблизости не оказалось. Таким образом, участь их была решена.

И он немедленно заколол несчастных идиотов, всех до одного. Всех, кроме Тэсита. Его и изловить-то не сумели. Хотя, надо думать, старались изо всех сил. Он вырвался из оцепления, проложив себе мечом дорогу к свободе. Он бился с людьми Гранита яростно и отчаянно, ведь речь шла о его жизни. И он ее отстоял, но дорогой ценой: лишился половины уха и одного глаза, несчастный сукин сын. Он сбежал из Пелла в Элдервуд — густой непроходимый лес, хорошо ему знакомый, — мы с ним когда-то провели там немало приятных часов. Очутившись в этой дремучей чаще, он стал неуловим и почитай что невидим, как призрак. Там он зализал свои раны и после возвратился в Пелл с повязкой на месте глаза и неукротимой решимостью продолжать начатое дело. Из потенциально сговорчивого противника он, будучи покалечен людьми Гранита, превратился в непримиримого врага короля и престола.

Он сумел увлечь за собой едва ли не все население Пелла, в одиночку осуществив то, что не удалось в свое время бригаде Свободы в полном составе: он превратил население городка ни много ни мало как в боеспособную армию. Все мужчины, женщины и дети Пелла стояли за него горой. Налогов они больше никаких не платили и требовали у короля голову сэра Гранита, а также интимные части его тела.

Гранит уступил этим просьбам: доставил в Пелл свою голову и интимные органы, хотя и вкупе с остальными членами могучего организма. На всякий случай прихватил он и вооруженных до зубов воинов и взял город в осаду. Через пару часов после его прибытия город пылал, подожженный сразу с нескольких концов. Процентов шестьдесят горожан сгорели заживо, еще процентов двадцать получили смертельные ожоги.

Естественным следствием такого хода вещей стало то, что королевская казна лишилась как минимум восьмидесяти процентов податей, выплачиваемых городком Пеллом. Из-за которых, собственно, и начался весь сыр-бор. Но Гранит как-то упустил это из виду.

Чего ни в коем случае нельзя было сказать о короле Рунсибеле.

В ярость он не впал, такое за ним и вообще-то почти не водилось, а просто с кислой миной сообщил Граниту, что он огорчен. Да, очень и очень огорчен подобным исходом событий. Гранит стал просить у его величества прощения и что-то мямлить в свое оправдание, пытался убедить себя и остальных, что иного решения проблемы просто не существовало.

— Нам придется все это как следует обдумать, — процедил Рунсибел. Именно эта фраза всегда служила для него выражением крайнего неудовольствия. Граниту же было приказано отправляться на защиту одного из внешних рубежей государства.

Я сам лично присутствовал при отдании нашим славным Рунсибелом этого приказа — стоял не шелохнувшись за спиной сэра Умбрежа, владельца Пылающего Испода, престарелого рыцаря, при котором мне «повезло» состоять оруженосцем. Остаться незамеченным, стоя позади сэра Умбрежа, было легче легкого — этот старый сукин сын настолько был никому не интересен, что ни один из присутствующих на него даже мельком не взглянул. Высоченный худой старикан стоял себе молча, опираясь обеими руками на рукоять меча и слегка сутулясь, и то и дело кивал седой головой, отчего его козлиная бородка попеременно вскидывалась кверху и снова опускалась на иссохшую грудь. Это чтобы со стороны могло показаться, будто он следит за разговором, хотя на самом деле сэр Умбреж наверняка, по своему обыкновению, витал мыслями где-то в далеком и славном прошлом.

Как только его величество отдал Граниту приказ, тот молча с глубоким поклоном удалился.

Я же, отъявленный плут и проныра, почувствовал в сердце своем жгучую радость — мне предоставлялась лишняя возможность насладиться ласками леди Розали. Дождавшись, когда Гранит ускакал прочь на своем могучем жеребце, я отправился прямехонько в покои, которые он делил со своей прелестной супругой. Розали, да благословит ее Господь, словно прочла мои мысли — она оказалась в спальне, на ложе, совершенно обнаженная. Она меня ждала, а между делом поглядывала на магический кристалл, который держала в руке.

Дара прорицания у бедняжки не было и в помине, но сама она мнила себя чуть ли не ясновидящей. Этот довольно увесистый хрустальный шар она купила по случаю у какой-то гадалки и с тех пор часами глазела на него, пытаясь предугадать свое будущее. А время от времени изрекала какое-нибудь «пророчество», нарочно понижая голос и презабавно хмурясь. Меня при этом всегда смех разбирал, но я считал, что такое развлечение ничуть не хуже любого другого, и потому не позволял себе не только хихикнуть, но даже улыбнуться. Пускай себе забавляется, коли ей это по душе.

— Ты, поди, увидела меня спешащим к тебе в глубине этой штуки? — спросил я.

— Некоторым образом, — кивая, ответила Розали низким шелестящим голосом и бережно опустила свой шар на пол.

Мне потребовалась секунда, чтобы скинуть тунику и приспустить панталоны. А еще через мгновение дверь с треском распахнулась и на пороге появился Гранит собственной персоной. Мне сэр рыцарь со страху показался куда внушительней, чем когда он удалялся от дворца верхом на коне, а я провожал его взглядом с верхней галереи замка.

Но устрашающая его фигура мелькнула передо мной во всем своем великолепии лишь на долю секунды: едва только дверь начала отворяться, я быстрой рыбкой нырнул за кровать, откуда меня совсем не было видно, успев прихватить с собой тунику. Недостатков-то у меня хоть отбавляй, в том числе, увы, и физических, но на скорость своей реакции я никогда не жаловался. Здесь сказались не только врожденная стремительность движений, но и долгие годы практики. Так вот, я ни жив ни мертв притаился на полу, позади кровати. Шум моего падения был, к счастью, заглушён грохотом двери, которая ударилась о стену — с такой силой Гранит ее распахнул. Но после этого любой неосторожный шорох мог бы привлечь его внимание, поэтому я не рисковал переменить неудобную позу, в которой приземлился. У такого бравого вояки слух наверняка не менее острый, чем у сторожевого пса. Я даже дышать боялся и только о том и думал, как бы унять бешеный стук сердца, отдававшийся у меня в ушах словно грохот кузнечного молота.

Розали, как я уже упоминал, никогда не отличалась ни умом, ни находчивостью. Бедняжка вконец растерялась при виде столь некстати вернувшегося супруга. Все, что она успела сделать, как только он вломился в покои, — это прикрыть простыней свою наготу. Я мысленно представил себе, как она в отчаянии обводит прекрасными глазами спальню, ища подходящие к случаю слова, чтобы начать разговор и тем положить конец затянувшейся паузе.

— Милорд… — пролепетала она наконец несчастным голосом. — Я… я…

— Вы… Вы!.. — сердито передразнил ее Гранит. — Что вы намеревались мне сообщить?!

— Я… я…

— Смелей, дорогая!!

Розали внезапно сбросила с себя простыню, чтобы получше скрыть меня от глаз супруга, и та опустилась прямо мне на голову. Я мысленно поблагодарил свою возлюбленную за такую предусмотрительность и присутствие духа, хотя, если хоть кусочек злосчастной ткани, смявшейся комом, оказался бы в поле зрения Гранита, эта попытка меня замаскировать сослужила бы мне дурную службу, ведь белью, насколько я знаю, не свойственно дрожать от страха.

— Я вас ждала, милорд, — выдохнула наконец Розали и сделала какое-то движение. Не иначе как раскрыла объятия. Не сомневаюсь, что выглядела она в эту минуту более чем соблазнительно. — Возьмите же меня!

Я все еще старался сдерживать дыхание, что, по правде говоря, удавалось мне без особых усилий, — оно и без того почти уже иссякло в моей груди. И сердце практически замерло. Мне было ужасно тесно, и душно, и неудобно. От всего этого я едва не лишился чувств. А между тем мне следовало быть настороже. Если бы Розали преуспела в своем начинании и подмяла себя под Гранита, мне стоило бы рискнуть выползти из-под кровати по-пластунски и примерно таким же манером покинуть спальню сэра рыцаря.

— Куда это вы хотите, чтобы я вас взял? — недовольным тоном вопросил Гранит.

Тут я подумал, быть не может, чтобы он ее не понял. Просто хочется ему отчего-то в очередной раз выставить ее дурой, вот и все.

— Берите меня! Я ваша! — страстно воскликнула Розали.

Ни на секунду не забывая о том отчаянном положении, в котором находился, я тем не менее просто в толк взять не мог, как этот чурбан способен был устоять против такого приглашения? Да я бы на его месте сам домогался сейчас тех милостей, которые ему столь щедро предлагали. Вернее, почти навязывали. Уму непостижимо! А потом мне вдруг пришло в голову, что, видать, на то он и рыцарь, чтобы так себя держать. Рыцари, конечно же, не чета нам, простым смертным. Они скроены из куда более прочного и жесткого материала, чем все остальные. Или же он что-то заподозрил и не желает быть сбитым со следа. Но тогда… Чем упорней будет бедняжка Розали добиваться его мужского внимания, тем больше даст ему пищи для сомнений. Сомнений в искренности ее порыва, а значит, и в ее верности супружескому долгу. А также в том, была ли она одна в спальне в момент его внезапного возвращения… Я весь взмок от таких мыслей, а диалог между супругами, от которого зависела моя участь, шел своим чередом, и я был вынужден оставаться лишь безмолвным тайным его слушателем.

— Как же это вы могли меня дожидаться, если я сам не ведал, что вернусь? — строго спросил Гранит.

— Я… — Розали причмокнула, облизывая губы. Надо думать, они у нее от страха совсем пересохли. — Я предвидела… вернее, я надеялась… надеялась, что вы вернетесь и еще раз напоследок удостоите меня своего внимания, милорд.

— Ничего подобного у меня и в мыслях не было, — развеял ее и мои надежды Гранит. — Я возвратился за своим заговоренным кинжалом. Я его в спешке позабыл.

— Вот как?

Если бы Розали, выдохнув эти два слова, закрыла свой розовый ротик и продолжала молчать в течение ближайших нескольких минут, нам с ней, возможно, и удалось бы выйти сухими из воды. Гранит ведь привык считать ее едва ли не слабоумной, а все, что она сказала и сделала в его присутствии, пока что вполне подходило под это определение. Но возникшая тишина отчего-то начала ее тяготить, и, чтобы разрядить сгущавшуюся, как ей казалось, атмосферу, она вдруг взяла да и ляпнула:

— Ну да, конечно, я как только увидала его здесь на стене, на привычном месте, так сразу и подумала, что вы непременно должны вернуться.

Гранит, к несчастью для нас с Розали, не пропустил ее слова мимо ушей. И не забыл, о чем она говорила минуту назад.

— Вы только что заявили, что надеялись на мое возвращение ради нежного прощания с вами. А теперь утверждаете, будто знали, что я вернусь за своим заговоренным кинжалом. Извольте объясниться, миледи.

— Да, я… вообще-то говоря… понимаете, я…

В покоях снова воцарилось молчание, и на сей раз в нем и вправду угадывалось нечто зловещее. Я представил себе, как кровь отлила от щек Розали, как задрожали ее тонкие пальцы. Она, поди, изо всех сил напрягала свои бедные мозги, придумывая убедительную отговорку. Я услыхал, как повернулась дверная ручка, и понадеялся было, что Гранит решил покинуть жену без дальнейших объяснений, слишком наскучила она ему своей глупостью, но надежда эта растаяла как дым: следом раздался звук поворачиваемого в замке ключа. От ужаса меня аж знобить начало.

Надо отдать должное покойному Граниту: он-то уж глупцом не был.

— Что такое, — проревел он грозно, — здесь происходит?!

И я стал мысленно проговаривать то, что должна была бы, по моему мнению, ответить Розали, словно надеясь вложить в ее уста мой безмолвный монолог: «Я немею… немею от страха и восторга, как всегда в вашем присутствии, милорд… Я готова сказать что угодно, лишь бы вам было приятно это слышать… Дело в том, что я надеялась быть удостоенной вашего внимания, когда вы вернулись бы за своим кинжалом…»

Пусть бы она произнесла это или что угодно в подобном же роде. Но Розали рассудила иначе.

— Не убивайте… — Голос ее прервался от рыданий. — Пожалуйста, милорд, не убивайте его…

Сказать, что у меня при этом душа ушла в пятки, значило бы не сказать ничего.

В ответ на ее трогательную просьбу Гранит издал рычание. Вероятно, оно заключало в себе слово: «Что-о-о?!» — но разобрать его сквозь этот рев было не легче, чем расчленить на отдельные звуки завывание урагана. Сэр Гранит, четко печатая шаг, обогнул кровать и сдернул с меня простыню. Я оглянулся на него через плечо, поверх своего слегка выпяченного и совершенно голого зада.

Гранит стоял на месте как вкопанный. Его крепкое тело содрогалось от ярости, столь неистовой, что он не мог с ходу сообразить, в какую форму ее облечь.

Я решил воспользоваться его минутным замешательством: сперва перекатился на спину, потом привстал, натянул наконец свои панталоны и выпрямился, держась за один из четырех столбиков кровати, на которых был укреплен роскошный полог. Это чтобы не опираться на свою правую ногу, которая у меня с рождения кривая и хромая — словом, почти что бесполезная. Воображаю, что за зрелище я собой являл в тот момент! Тощий, нескладный, с чрезмерно развитой мускулатурой рук и плеч — все из-за упомянутого выше физического уродства, — лопоухий, со спутанной копной огненно-рыжих волос. Вдобавок мой нос был слегка кривоват и немного горбат — неправильно сросся после перелома. Дела давних дней. Пожалуй, единственной мало-мальски привлекательной чертой моей внешности были глаза — большие, серые, на редкость красивого, я бы даже сказал, изысканного оттенка, таившие в глубине своей выражение задумчивости и легкой грусти и весьма облагораживавшие мое некрасивое лицо простолюдина. Боюсь только, Гранит в те минуты был далек от того, чтобы залюбоваться моими очами.

Мы с ним простояли друг против друга в безмолвном оцепенении целую вечность или по крайней мере ее половину. Он вроде как даже и не смотрел на меня — скорей всего, осмысливал ситуацию. Ему на это требовалось время, а я, представьте, вовсе не пытался его торопить.

— Я… тебя узнал, — произнес он наконец. — Ты оруженосец Умбрежа. Конюшни чистишь. Ты Недород!

— Невпопад, — машинально поправил я и тотчас же пожалел об этом. Нет бы прикинуться глухонемым! Мне хотелось лягнуть себя самого за такую глупость. Уж лучше бы я попросту склонил свою глупую голову, вытянув шею, чтобы ему было удобней перерубить ее мечом.

Но Гранит, как оказалось, был вовсе не расположен дожидаться моего на это соизволения. Он потянулся к рукоятке меча и со звоном выдернул его из ножен. Я отступил назад, стараясь, чтобы моя хромая и кривая нога попала в поле его зрения. Одним словом, решил бить на жалость.

Гранит не сводил с меня остановившегося взгляда, но обращался при этом к жене:

— Так-так, значит, оруженосец! Вы меня обманывали с оруженосцем?! Вы меня променяли на чистильщика конюшен?! Который вечно по локоть в навозе?! Вот этому ничтожеству вы отдавались, позоря мое имя?!

Мне нечего было и рассчитывать на помощь или хотя бы участие Розали. Хотя губы ее и шевелились, но она не могла выдавить из себя ни звука. Приходилось как-то выкручиваться самому.

Итак, отрицать сам факт прелюбодеяния не представлялось возможным. Даже я, будучи по натуре отъявленным вралем, это понимал. Поэтому мне ничего иного не оставалось, как прибегнуть к уговорам, сделать так, чтобы Гранит взглянул на ситуацию под несколько иным углом.

— Послушайте… Послушайте, милорд, — запинаясь, начал я, — т… т… технически, пусть только технически, ваше имя нисколько не опозорено. Пока еще нисколько, ни капельки, сэр. Ведь никто ж ничего не знает. Вы, Розали и я… И больше — ни одна живая душа. И если мы… если мы оставим это между нами… тогда, вот увидите, каждый из нас сможет… сможет без труда предать это прискорбное… м-м-м… происшествие… полному забвению. Хранить молчание то тех пор, покуда… покуда…

Я собирался возвышенно закончить: «Покуда тайна эта не будет похоронена вместе с каждым из нас». Но, к несчастью, в этот самый миг Розали обрела наконец дар речи и опередила меня:

— Покуда вы снова не уедете, милорд.

Гранит заверещал, как раненый вепрь, и занес меч над головой. Я в ужасе попятился, и моя негодная нога, разумеется, подогнулась, а здоровая запуталась в складках простыни, так что я самым жалким образом растянулся на полу во весь свой невеликий рост. Розали пронзительно взвизгнула.

Я подумал, а не высказать ли ему как раз теперь то, что я долгое время таил в глубине души, — а именно, что он вполне мог оказаться моим отцом. Но опасение, что Гранит при данных обстоятельствах примет эту безусловную правду за хитрую уловку с моей стороны, заставило меня прикусить язык. К тому же в голове моей созрело иное, более уместное решение. Следовало теперь сыграть на его единственной слабинке.

— Остановитесь, милорд! — вскричал я. — Во имя чести!

Он замер, возвышаясь надо мной, как гранитная глыба, с воздетым над головой мечом, которым он готов был рассечь меня надвое, словно мясник бычью тушу. Хочу заметить, что лезвие его меча было довольно необычным — проклятую эту штуковину какой-то умелый оружейник оснастил клыками — острыми зазубринами по обеим сторонам. Наверное, этим мечом Граниту было очень даже сподручно кромсать противников на части и выпускать у них кишки. Да и чтобы без всяких усилий разрубить голову и туловище врага, меч этот был вполне пригоден. И стоило Граниту обрушить лезвие на меня, будьте покойны, я распался бы на две половинки от макушки до копчика. Но он этого не сделал, промедлил, обдумывая мои слова, и стоял не шелохнувшись, только его усы вдруг ощетинились, словно зажили своей собственной жизнью. Мне со страху даже представилось, что они, того и гляди, осыплются и ринутся на меня в атаку — все до последнего волоска.

— Честь?! — выкрикнул наконец Гранит. — Неужто же ты, склонив мою жену к преступному сожительству, посмеешь заикнуться мне о своей чести?!

— О вашей, милорд, а вовсе не о моей, — торопливо возразил ему я. — Кто я такой? Полное ничтожество! Но вот вы — совсем иное дело, сэр, и острота вопроса…

— Что?! — прервал он меня. — Какая еще острота, урод?!

Я поднял боязливый взгляд на лезвие, которое все так же было занесено над моей несчастной головой и острота которого лично у меня не вызывала ни малейших сомнений.

— Милорд, посудите сами, ведь когда мое тело обнаружат, то вы, как человек чести, принуждены будете сознаться, что я пал от вашей руки, и… и объяснить, за что вы меня лишили жизни…

— С чего бы я стал это скрывать?! — Гранит свирепо сверкнул на меня глазами из-под нахмуренных бровей. — Никто при дворе не станет оспаривать мое право как оскорбленного супруга…

— Бесспорно, — кивнул я, прекрасно отдавая себе отчет, что чем дольше я буду заговаривать ему зубы, тем больше у меня появится шансов избежать гибели. — Но если вы меня сейчас прикончите, это будет удар, достойный руки мясника, а вовсе не рыцаря.

— Что?! — В голосе Гранита, когда он это произнес, ярость, благодарение богам, пусть всего на миг, но уступила место озадаченности.

— Да вы только взгляните на себя со стороны, милорд, — продолжал я, не дав ему опомниться. — Могучий рыцарь в кожаных доспехах, с боевым мечом в руке… И на меня, полуголого, распростертого у ваших ног, безоружного калеку… Что за картина, сэр, честное слово! — Я все это произнес таким назидательным тоном, словно отчитывал нашкодившего ребенка. Признаться, мне до сих пор невдомек, как я мог на такое отважиться, в душе умирая от страха и отчаяния. — А вдобавок я ведь всего лишь оруженосец, нетитулованный и безземельный. Разве это по-рыцарски разрубить меня надвое, как воловью тушу? Разве подобное деяние не ляжет пятном на вашу честь воина и вельможи? И разве честь мужа не требует отмщения более изощренного, чем этакая бойня?

Мне наверняка стало бы чуточку менее страшно, если бы Гранит отвел занесенную руку с мечом хоть на сантиметр в ту или другую сторону от моего лица. Но он этого не сделал. Зато и не обрушил свое чудовищное оружие на мою голову. Просто спросил:

— Что у тебя на уме, презренный?!

— Дуэль, милорд, — быстро сказал я, не веря своему счастью. «Неужто мне удастся его уболтать?» — Завтра… Вы и я… встретимся, где вам будет угодно, и сразимся по всем правилам. О, разумеется, исход поединка предсказать нетрудно… Я ведь всего лишь оруженосец, боевого опыта не имею, к тому же — видите? — нога у меня хромая… А вы… вы, милорд, это вы…

— Совершенно верно, — мрачно изрек он.

— Да, да, милорд! — подхватил я. — Вы меня, без сомнения, прикончите первым же ударом, но зато ни один из ваших недругов не упрекнет вас в том, что вы расправились с безоружным, да и о причинах поединка если кто и узнает, то лишь с ваших слов. Таким образом, честь ваша останется незапятнанной, милорд. Во всех… во всех отношениях. — Набрав в грудь воздуха, я с воодушевлением заключил: — Признайте, милорд, что я дело говорю. Вы меня накажете, как я того заслужил. Ваша репутация при этом останется безупречной. Лучшего выхода из создавшейся ситуации и не придумаешь, верно?

Закончив свою страстную речь, я весь напыжился от гордости. Еще бы, я его положил на обе лопатки. Пусть только фигурально. Лишь одно меня тревожило — мысль о Розали. Эта дура набитая в любой момент могла открыть рот и каким-нибудь нелепым высказыванием испортить мне всю игру. Но, бросив в ее сторону беглый взгляд, я удостоверился, что она как будто не собиралась вступать в разговор, и почти успокоился.

Только не подумайте, что я и вправду собирался биться с Гранитом один на один. Этого мне еще не хватало. Он мог бы шутя расправиться даже с грифоном. А что до меня, то старина способен был одним ударом вогнать мою голову так глубоко в туловище, что я до конца дней зубами завязывал бы шнурки на башмаках. Так что ж я, по-вашему, самоубийца?

Я собирался потратить ночь между нынешним и завтрашним днями на сборы того немногого, чем владел в этой жизни. И улизнуть из дворца под покровом ночи. Белый свет велик, и душу мою грела мысль, что для Невпопада найдется тепленькое местечко где-нибудь за пределами Истерии. Разумеется, трусливое это бегство нанесло бы непоправимый урон моей чести. Так к черту ее! Честью не расплатишься по счетам, не согреешься студеной ночью. Невпопад прекратит свое существование, я же назовусь как-нибудь иначе. Вот, кстати, и повод подобрать для себя более красивое и звучное имя. Начну новую жизнь, выучусь ремеслу, а там со временем и в рыцари выбьюсь, как знать… И может статься, когда-нибудь встречусь с Гранитом на поле брани. Мы с ним взглянем друг на друга, свирепо сдвинем брови, и я, если повезет, прикончу-таки его… выстрелом из лука… с безопасного расстояния.

Все это вихрем пронеслось у меня в голове меньше чем за секунду. И вдруг я услыхал голос Гранита. И очнулся от своих грез.

— Плевать! — выдохнул Гранит. Никаких иных упреждающих возгласов с его стороны не последовало.

Но для меня было достаточно и этого. Я успел откатиться в сторону, прежде чем его меч обрушился на меня со всего размаху. Вернее, на то место, где я только что находился. Удар был такой силы, что лезвие меча глубоко врубилось своими зазубринами в дощатый пол.

Розали завизжала от ужаса. По правде говоря, я тоже взвизгнул, вторя ей. Но успел, однако, вскочить на ноги, оттолкнувшись от пола своей здоровой ступней. А после набросил на голову Граниту простыню, которую до этого момента продолжал машинально комкать в руках. Сэр рыцарь как раз пытался высвободить свой меч, намертво застрявший в полу. Слышали бы вы, какой дикий вой он издал, когда простыня опустилась ему на голову и до половины скрыла его могучее туловище. Старина Гранит так взъярился, что снова утратил способность к членораздельной речи и лишь испускал жуткие вопли, рев и рычание.

Прикинув, где именно под простыней должна была находиться его голова, я размахнулся и что было сил треснул по ней кулаком. Я уже говорил, что руки и плечи у меня развиты будь здоров — чтобы компенсировать неполноценность правой ноги. Похоже было, что угодил я ему точнехонько в висок. У сэра рыцаря, поди, здорово зазвенело в ушах. Но и только: к этому моменту он ловчей ухватился за рукоять меча, одним движением вытащил лезвие из пола, потом резко выпрямился и в считанные секунды рассек простыню на несколько лоскутов, которые плавно опустились к его ногам.

Розали, давясь слезами, выкрикивала его имя. Это она зря делала, ей следовало, наоборот, затаиться как мышке и ничем не напоминать супругу о своем существовании. Уверен, не будь он так занят мной, обезглавил бы ее тут же, без малейших колебаний. Но, к счастью для бедняжки Розали, ее благоверный был, как я уже упоминал, человеком упрямым и целеустремленным. А в тот злосчастный вечер целью его являлся прежде всего ваш покорный слуга. И ни на что иное сэр рыцарь не обращал внимания. Он снова взмахнул мечом, лезвие которого на сей раз едва меня не задело, но мне все же удалось увернуться. Я бросился на кровать, перекатился через Розали и спрыгнул на пол с другой стороны роскошного ложа. К сожалению, приземлился я не слишком удачно — споткнулся и принужден был попятиться назад.

Гранит повторил мой маневр. Я мысленно простился с жизнью. Лицо у него от ярости стало багровым, глаза едва не вываливались из орбит. Вряд ли его в этот момент можно было счесть вменяемым.

Тут кто-то постучал в дверь спальни снаружи, из коридора. Звуки творившейся здесь расправы и плач Розали успели привлечь чье-то внимание. Но дверь была заперта и вдобавок, как я с тоской убедился, взглянув на нее искоса, задвинута на засов. Несколько голосов робко окликнули Гранита по имени. Кто-то спрашивал, все ли в порядке с сэром Грэнитцем и его супругой. Но мой противник не выказывал склонности к переговорам с придворными через дверь своей спальни. Я попытался было приблизиться к двери, но он опередил меня и заступил мне дорогу, метнувшись к выходу — единственному для меня пути к спасению — со скоростью единорога. Лицо его, и без того обезображенное яростью, скривилось при этом в презрительной гримасе.

Я спешно отступил и снова остановился у кровати. И подумал: забавно, здесь, на этом ложе, все началось и здесь, по-видимому, закончится. У Розали хватило ума покинуть наконец супружескую постель. Она отважилась даже выудить из гардероба халат и прикрыть им свою наготу.

— Милорд, остановитесь, прошу вас! — молила она то и дело.

Но Гранит, как всегда, остался безучастен к ее просьбам.

Он размахнулся и, не пригнись я вовремя, отсек бы мне голову боковым ударом, но благодаря стремительности моего движения она осталась на плечах, а меч Гранита перерубил один из столбиков, которые поддерживали балдахин над кроватью. Увесистый обрубок упал прямо мне в руки. Что ж, лучше хоть такое оружие, чем никакого. Я крепко сжал его в руке, ожидая очередного выпада своего противника. Он не заставил себя упрашивать. Мне следовало избегать прямого контакта с его страшным мечом, лезвию которого ничего не стоило бы снова рассечь деревянный брусок. И я, обороняясь, ухитрился выставить его вперед под таким углом, что лезвие ударилось о него плашмя. Я понимал, что шансов у меня никаких. Еще секунда-другая, и Гранит меня прикончит.

Он тем временем переместился следом за мной в более просторную часть спальни, где можно было как следует размахнуться. И наконец свести со мной счеты. В дверь тем временем стучали все громче, хор голосов снаружи, из коридора, настойчиво вопрошал, что случилось. Но Гранит по-прежнему не обращал на это никакого внимания. Он жаждал утолить свою ярость, а остальное его не волновало.

Он сделал шаг назад, и на мгновение мне показалось, что я спасен — Гранит оступился и покачнулся, потому как под ногу ему попал магический кристалл Розали — хрустальный шар величиной с добрый мужской кулак. Я застыл на месте, глядя на Гранита с надеждой и мысленно подталкивая его в грудь, чтобы он наконец свалился. Стоило ему упасть, и я смог бы, по крайней мере, приблизиться к выходу из спальни и отпереть дверь. Не помню, задумался ли я в ту минуту, насколько присутствие за порогом, по крайней мере, нескольких вооруженных рыцарей способствовало бы моему дальнейшему бегству. Ведь стоило распростертому Граниту подать голос, и они, как пить дать, сцапали бы меня, чтобы помочь ему со мной расправиться. Но как бы там ни было, Гранита я тогда боялся куда больше, чем всех остальных рыцарей и придворных вместе взятых, а потому при первой же возможности попытался бы спастись бегством через дверь.

Но Гранит вовсе не собирался предоставлять мне такую возможность. Запнувшись о хрустальный шар, он упал было на одно колено, но тотчас же выпрямился, подхватил шар с пола и уставился на него не мигая. Я, не помня себя, рванулся к двери, но Гранит остановил меня взглядом, в котором было столько злобы, что я буквально оцепенел. Еще шаг, и я очутился бы на опасном для жизни расстоянии от него. Ему тогда ничего не стоило бы достать меня мечом в броске.

Розали, все это время не перестававшая рыдать и причитать, попыталась схватить его сзади за доспехи. Он отбросил ее руку небрежным движением плеча и, даже не оглянувшись, вдруг что было сил метнул в меня магический кристалл. Эта штуковина полетела мне в грудь с такой скоростью, что, вне всякого сомнения, пробила бы меня насквозь, попади она в цель.

Мое следующее движение было чисто инстинктивным. Опираясь на свою левую здоровую ногу, я выбросил вперед руку с обрубком деревянного столбика, которым попытался отбить страшный снаряд, летевший в меня.

Мне просто повезло, что Гранит запустил его, во-первых, с такой чудовищной силой, а во-вторых — по прямой траектории. Если бы шар летел в меня по дуге, мне нипочем не удалось бы от него защититься. Но даже и то, что я его смог отбить в полете по прямой, иначе как чудом не назовешь.

Приняв на себя удар магического кристалла, деревянный брусок в моей руке едва не сломался. Меня так тряхнуло, что я еле устоял на ногах. А кристалл, как и следовало ожидать, рикошетом полетел в сэра Гранита. И угодил ему прямехонько в верхнюю часть переносицы, у самого лба. Упал на пол и скромно откатился в сторонку. В голове у меня молнией пронеслась совершенно неуместная мысль: бедняжка Розали совершила выгодную сделку, купив у прорицательницы эту штуковину. По крайней мере, она оказалась на удивление крепкой. Подумать только, не разбилась даже о каменный лоб старины Гранита!

Я об этом подумал, не сводя с него боязливого взгляда. Гранит как-то странно скосил глаза к переносице, бессильно уронил руки… и доблестный его меч со звоном упал на пол.

— Сэр Гранит! — орали за дверью. Кто-то отчаянно заколотил по ней могучими кулаками. По-видимому, внезапная тишина озадачила тех, кто собрался у порога, еще больше, нежели шум сражения.

Я бросился на пол и по-пластунски скользнул вперед, чтобы ухватить проклятый меч, наставить на Гранита острие и при помощи такого аргумента заставить его еще раз рассмотреть условия поединка, которые я предлагал. Я крепко вцепился в рукоятку, прижал ее почти к самому полу, а лезвие приподнял и нацелил Граниту в грудь. И как раз собирался сказать ему, чтобы он не двигался с места, а не то… Но я недооценил силу, с какой безобидный магический кристалл шарахнул сэра рыцаря по лбу: Гранит выбрал именно этот момент, чтобы рухнуть вперед, как подкошенный дуб.

Разумеется, он угодил прямехонько на меч, любезно подставленный мною. И буквально нанизался на него. Розали испустила пронзительный вопль. Великолепное зазубренное лезвие, красное от крови, на глазах у бедняжки выскочило из-под лопатки ее супруга. Что до самого Гранита, то старина в эти последние секунды своей жизни, как и на всем протяжении нашего поединка, не сказал ничего более или менее существенного. Падая на пол и при этом все глубже нанизываясь на меч, он издал не совсем внятный, но громкий звук, напоминавший сочную отрыжку. Мне стало даже как-то неловко. Наконец он приземлился на согнутые локти, заметил, что я сжимаю ладонями рукоять его любимого оружия, и изловчился отпихнуть меня в сторону. Видно, чтобы я не поганил своими руками его драгоценный меч. Он сам вцепился в рукоятку и стал глядеть на нее не мигая в немом изумлении. Видно, только теперь до бедняги дошло, что тело его сделалось своего рода ножнами для лезвия, которое столько раз верой и правдой служило ему в боях. Потом он разомкнул губы и коснеющим языком произнес ругательство — довольно пошлое, избитое и, возможно, не совсем подобающее рыцарю, но в данной ситуации, пожалуй что, и уместное. И свалился замертво. Дверь спальни беспрестанно содрогалась под градом ударов. Не иначе как два-три мускулистых рыцаря пытались высадить ее могучими плечами.

— Это зрелище вполне может нас скомпрометировать, — сказал я, обращаясь к Розали и кивком указывая на мертвого Гранита. Произнося это, я и не думал шутить, поверьте. Просто ляпнул первое, что пришло в голову. Иначе мне было не совладать с подступавшей тошнотой. Я уже упоминал, что от вида крови меня мутит.

Розали трясущимися губами промямлила в ответ что-то невнятное. Бедняжка была явно не в себе. Мне следовало придумать, как выпутаться из этой передряги, причем соображать надо было за нас обоих. Но у меня от пережитого как назло полностью отключились мозги. И только чудовищным усилием воли я стряхнул с себя оцепенение и дурноту и шепотом велел Розали:

— Подай мою тунику! Быстрей!

Она подчинилась, я поспешно натянул тунику, отряхнул и пригладил ее, что придало мне хотя бы более или менее благопристойный вид.

— Прячься, прячься скорей! — шептала Розали. Но мне на ум вдруг пришло кое-что получше.

— Некуда прятаться, да и ни к чему. Ты только подыграй мне, вот и все. Слушай, что я буду говорить, и причитай как можно горше.

— Но они тебя услышат!

— Как раз это мне и нужно! — И без дальнейших пояснений я начал вопить:

— Не делайте этого, милорд! Вам есть ради чего жить!

Старый осел Гранит, упокой, Господи, его душу, умер, сжимая в ладонях рукоять своего меча. На мое счастье. Для придания картине еще большей достоверности я вцепился пальцами в его мертвые коченеющие кисти (пренеприятное ощущение, скажу я вам!) и что было мочи взревел:

— Пожалуйста, остановитесь, сэр! Не надо! Они этого не стоят! Вы нужны всем нам! Не делайте этого!

До Розали пока еще не дошло, что я такое затеял, но она послушно мне вторила, сперва негромко и не очень уверенно, но после разошлась и стала визжать так громко, что у меня чуть уши не заложило:

— Дорогой мой! Пожалуйста, хоть меня-то пожалейте! Не надо! Невпопад прав, тысячу раз прав! Не надо! А-а-а!

И вот когда бедняжке удалось исторгнуть из своей груди самую что ни на есть высокую ноту, дверь с треском распахнулась, ударилась о стену, и в проем, отталкивая друг друга, протиснулись рыцари: сэр Кореолис из Срединных земель, а за ним сэр Юстус из Хайборна. А позади этих двоих толпились остальные. Я разглядел среди них даже моего наставника — вернее, официально почитавшегося таковым сэра Умбрежа. Старикан вытягивал тощую шею, пытаясь из-за спин разглядеть, что происходит в Гранитовой спальне. Сэры рыцари все как один опешили при виде мертвого Гранита и молча на него таращились. Но внезапно тишину нарушил властный голос:

— Дорогу его величеству! Дорогу королю!

Все поспешно расступились в стороны, и на пороге появился его величество Рунсибел, следом за которым, по своему обыкновению, семенил придворный шут Одклей. Просто удивительно, как велики были внешние различия между этими двоими! Король, при всех его многочисленных недостатках, внешне выглядел весьма внушительно. Его отличали неизменная сдержанность и присутствие духа. Он с его немного выдававшейся вперед головой всегда чем-то напоминал мне ястреба, который высматривает добычу, паря в небе. Слава мудрого и справедливого правителя, а также грозного противника на поле брани и в диспутах настолько предшествовала его величеству, что тому порой приходилось прилагать усилия, чтобы ее нагнать. Королева, добродушная, отлично воспитанная и, в общем-то, довольно безобидная леди, родила ему единственное дитя — наследницу престола принцессу Энтипи, которую я к моменту описываемых событий еще ни разу не видел.

В противоположность Рунсибелу шут Одклей был низкорослым и сутуловатым. Его крупную голову украшали немногочисленные пряди рыжевато-коричневых волос, торчавшие в разные стороны, а глаза шута были разного цвета и то и дело меняли оттенки… Он беспрестанно кривлялся и паясничал, при этом ни в повадках, ни во внешности его нельзя было заметить решительно ничего не то что бы смешного, но даже просто забавного. Рунсибел полагал, что иметь при себе несмешного шута — это очень оригинально.

Король наш, прежде чем заговорить, всегда выдерживал многозначительную паузу. Такое уж у него было обыкновение. Не знаю, желал ли он таким образом придать своим словам больше веса или просто тянул время, чтобы лучше осмыслить происходящее и не сморозить глупость, не разобравшись, что к чему.

— Что, — наконец изрек он, — здесь происходит?

Розали обратила ко мне взгляд, полный отчаяния и мольбы о помощи. Только что она вопила во всю мочь, заклиная Гранита не делать этого, как я ей велел, теперь же несчастная боялась неосторожным ответом на прямой вопрос погубить себя и меня. Она ведь так и не догадалась, что было у меня на уме. Я в душе был ей очень благодарен за это молчание. Меня-то как раз страх почти отпустил. Я глубоко вздохнул, как человек, готовящийся поведать о чем-то печальном (а на самом деле попросту собираясь с духом, чтобы в очередной раз при помощи отчаянного вранья выпутаться из опасного положения), разжал ладони и поднялся на ноги. Я вовсе не собирался скрывать от вошедших, что прикасался к рукоятке треклятого меча и к мертвым пальцам Гранита. Напротив, в моих интересах было, чтобы все это заметили.

— Сэр Грэнитц, — так начал я свой рассказ, решив, что при данных обстоятельствах уместней будет назвать покойного его настоящим именем, — был чрезвычайно подавлен тем, какой оборот приняли события в Пелле.

— Продолжай, — негромко, без всякого выражения приказал король.

— О чем… свидетельствует его… в первую очередь его возвращение сюда, в замок, не так ли? — бессовестно врал я. — Я хочу сказать, что хотя вы, ваше величество, приказали ему отправиться к одной из границ, он… он вернулся сюда… А все потому, потому что он… считал себя недостойным. Недостойным того доверия, каким вы его облекли.

Я сделал паузу и опасливо взглянул на короля. Как-то его величество отнесется к моей выдумке?

Рунсибел долго ее обдумывал и наконец велел мне:

— Дальше.

«Кажется, он это соизволил скушать, — пронеслось у меня в голове. — Но от короля помощи не дождешься, надо поддать жару».

В самом деле, можно ли говорить о трагическом происшествии с Гранитом таким спокойным тоном, какой я взял в начале своего рассказа?! И тогда я зачастил:

— Ему не давали покоя мысли о том, как неладно все вышло в Пелле. Ему поручили пресечь беспорядки, а он нанес казне вашего величества серьезный урон, сократив число налогоплательщиков и, следственно, налоговых поступлений. Но дело не только в этом. Видите ли, сэр Грэнитц был по характеру куда более мягким и сострадательным человеком, чем вы, ваше величество, и все вы, милорды, привыкли считать. Он скрывал эту черту своего характера от всех… кроме леди Розали, разумеется… и ему было безумно жаль… безумно жаль… — Я не мог вспомнить, кого именно должен был, согласно моему бессовестному вранью, пожалеть этот осел Гранит, и со злости стукнул себя кулаком по колену. Во-первых, это освежило мою память, а во-вторых, наверняка придало моим словам больше убедительности и задушевности. — Безумно жаль всех тех мирных жителей Пелла, всех женщин и детей, которые заживо сгорели в огне…

— Но он ведь самолично разжег этот огонь, если я не ошибаюсь, — с ноткой недоумения, но безупречно вежливо вставил Кореолис.

— Да, да, в том-то все и дело, — заливался я. — Он приказал поджечь город и истребить жителей, но это вовсе не значит, что в душе он не ужасался содеянному и не горевал обо всех невинно убиенных! Ведь душа у него была нежной… и ранимой… И раскаяние сэра Гранита вскорости переросло в глухое отчаяние, которое… которое едва не лишило его рассудка и былого мужества…

— Лишило мужества… — озадаченно бормотали все мои слушатели. Шепоток расползся по комнате, как чесотка по коже.

— Но ты-то тут при чем? — с подозрением вопросил сэр Юстус. — И как ты вообще здесь очутился?

— Случайно, милорд. По чистой случайности. Шел по коридору мимо этой двери и вдруг слышу жалобный плач. Мне показалось, это плачет женщина. Согласитесь, ваше величество, и вы, милорды, что даже скромный оруженосец обязан поспешить на помощь даме, если та чем-то расстроена или испугана. Во всяком случае, так меня учил мой добрый наставник и господин сэр Умбреж.

Этот старый идиот, как вы понимаете, ничего подобного и в мыслях не имел. Да он и вообще почти меня не замечал. Но на остальных это произвело именно такое впечатление, на которое я рассчитывал. Все как один с уважением посмотрели на Умбрежа и одобрительно закивали. А этот трухлявый пень напыжился от гордости.

— Я постучал в дверь, и женский голос пригласил меня войти. Здесь, в спальне, я застал леди всю в слезах и сэра Грэнитца, который так убивался из-за содеянного им, что больно было смотреть.

— Это кто, Грэнитц-то, убивался? — фыркнул недоверчивый Юстус. Я невольно поежился под его пронизывающим взглядом. — За все годы, что я был с ним знаком, он ни разу ни о ком не пожалел и ни в чем не раскаялся.

Со всех сторон послышалось недовольное бормотание. Я оказался на волосок от разоблачения. Надо было спешно что-то придумать. И мне на ум пришла спасительная мысль. Набрав в грудь воздуха, я возвысил голос:

— Но за все эти годы сэру Грэнитцу вряд ли случалось так обмануть доверие своего короля.

В помещении тотчас же воцарилось молчание. Сэры рыцари и король не иначе как принялись обмозговывать мои последние слова. Но мне-то меньше всего на свете нужна была эта пауза. Предоставить им достаточно времени на размышления, прежде чем я успел бы полностью осуществить свой план, было для меня равносильно гибели. И для Розали, если уж на то пошло. Я выставил немного вперед свою негодную ногу, чтобы выглядеть как можно более жалким и беспомощным перед лицом неумолимой судьбы… И продолжил разыгрывать комедию:

— Разве вам никогда не приходило в голову, что сэр Грэнитц был иным человеком, чем вы привыкли о нем думать? Более чувствительным и тонким? За долгие годы службы престолу он просто научился мастерски скрывать эти свои качества. И поверьте мне, он бывал столь неустрашим и отважен на поле боя, в частности, потому, что все время пребывал в состоянии войны с самим собой, если так можно выразиться… Его угнетала эта вечная необходимость представляться другим людям не таким, каким он на самом деле являлся. Эта внутренняя борьба все больше подтачивала его силы, ему все тяжелее становилось скрывать от окружающих истинный настрой своей души… И потому-то недавнее прискорбное происшествие в Пелле, немилость его величества, раскаяние в содеянном… совсем его подкосили. У него просто не осталось сил для дальнейшей борьбы.

Я смолк, сделав небольшую передышку. У меня от напряжения в глотке пересохло. Но долго молчать было нельзя: кто-то из рыцарей уже открыл было рот, собираясь что-то сказать, и я понесся дальше:

— Стоило мне войти, как сэр Гранит, то есть, виноват, сэр Грэнитц запер дверь и задвинул ее на засов, чтобы никто больше сюда не проник. И рассказал мне все. Ему было стыдно глядеть в глаза вашему величеству, а также и вам, милорды, после того как он, можно сказать, разорил казну и недостойным рыцаря поступком — истреблением мирных жителей Пелла — запятнал свою честь. Сэр Гранит был убежден, что после всего этого единственным выходом для него будет смерть. А именно самоубийство. Он был так тверд в своем решении, что даже мольбы и слезы леди Розали его не тронули. Ну а я, разумеется, постарался помешать ему осуществить это ужасное намерение. Я говорил, что доблестной службой в течение последующих долгих лет он загладит эту свою единственную вину перед короной, что жителей Пелла уже не вернешь и убиваться по ним — все равно что рыдать о пролитом молоке. И леди меня поддержала. Но сэр Гранит, виноват, сэр Грэнитц в ответ только головой качал. — Я заставил свой голос дрогнуть якобы от сдерживаемых рыданий. — Но мне удалось, хотя я и слабосильный калека, предотвратить первую из его попыток вонзить свой могучий меч этими вот могучими руками в эту вот могучую грудь!

Король округлил глаза. Остальные словно по команде всплеснули руками. Они купились, клянусь! Честное слово, я купил их всех! Но мне нельзя было останавливаться на достигнутом. Стоит только этим остолопам заподозрить, что я попросту насмехаюсь над ними, упиваясь своим враньем, и от меня только мокрое место останется. По сути, я играл с огнем. И мне просто необходимо было довести игру до конца. Я скорчил жалобную мину и всхлипнул:

— Я с ним боролся, милорды. Как бы смешно это для вас ни звучало, учитывая, кто я такой, а кто… кем был сэр Грэнитц. Но отчаяние придало мне сил. Поэтому наша борьба была довольно долгой. Но под конец я совсем ослабел. Простите меня, сэр Умбреж, — смиренно обратился я к моему «учителю», — вы ведь мне строго-настрого приказали (чего он, разумеется, никогда не делал: смотри выше) во всем повиноваться приказам любого из рыцарей, невзирая на обстоятельства. Но в данном случае я этим правилом пренебрег. Мне так хотелось спасти от гибели одного из отважнейших рыцарей нашего короля! Я пытался вести себя как герой, милорды. Чтобы уподобиться вам. — Все милорды как один снова одобрительно закивали. Мне стало трудно дышать. Я и вправду выложился до конца, неся всю эту чушь. — А после… после того, как я в очередной раз помешал сэру Грэнитцу осуществить его замысел…

Но тут слово взяла Розали.

— О, что это было за зрелище, милорды! — вскричала она, шмыгнув носом.

У меня потемнело в глазах. Стоило одному только неверному слову слететь с этих прелестных губ, и мы оба погибли бы безвозвратно. Но Розали на сей раз оказалась на высоте. Я даже не ожидал от нее такого.

— Ведь сила и боевые навыки моего супруга — это нечто из ряда вон выходящее. Но этот юноша… этот скромный оруженосец сражался против него как лев! Он почти ни в чем не уступал милорду Грэнитцу, он был так близок к тому, чтобы его спасти… — Тут она вытерла слезы, катившиеся по щекам. — Но в конце концов мой благородный супруг одолел его и… и осуществил свой ужасный замысел. Супруг мой бросился на свой страшный острый меч, который пронзил его грудь, как все вы видите. Последнее, что мы с сэром оруженосцем услыхали, было: «Во имя чести!» Он это произнес, когда клинок уже пробил его бесстрашное сердце.

Это звучало чертовски трогательно и поэтично. Представляете, даже Юстус зашмыгал носом! Я мысленно ей аплодировал.

После того как Розали закончила свое выступление, все взоры обратились на короля. Рыцари могли сомневаться в правдивости моего рассказа, они могли недоумевать и в душе оспаривать мои слова, но в конечном итоге судить обо всем дозволено было одному лишь королю. Его мнение очерчивало и исчерпывало любую реальность.

Он же не сводил с меня пристального, изучающего взгляда и молчал. У меня насчет его величества давно сложилось определенное мнение. Я его побаивался. И чувствовал себя, как вы догадываетесь, далеко не лучшим образом. Должна же была его репутация человека тонкого и проницательного хоть на чем-то основываться. А если так, то он может в два счета вывести меня на чистую воду.

Но наконец эта пытка молчанием закончилась. Его величество негромко произнес два слова, только два:

— Славная работа. — Ничего к этому не добавив, он повернулся и вышел из покоев Гранита, а шут вприпрыжку помчался за ним следом.

За те несколько секунд, пока король молчал, я столько раз мысленно простился с жизнью, что теперь, когда все закончилось благополучно, едва не свалился наземь от пережитого. Мне стоило большого труда устоять на ногах. Некоторые из рыцарей подходили ко мне и одобрительно трепали по плечу, другие окружили погибшего боевого товарища и склонились над ним, один или двое выражали бедняжке Розали свои соболезнования и предлагали помощь.

Поймав на себе мой взгляд, она потупилась с притворной скромностью, а между тем всем своим видом словно говорила мне: «Видишь, я еще половчей тебя умею врать!» Еще бы она этого не умела! После такой богатой практики. Я в душе за нее порадовался. Она-то оказалась в завидном положении, обретя свободу от чурбана Гранита, унаследовав титул и все его владения и получив возможность флиртовать и заводить шашни с кем ей вздумается. Интимные услуги оруженосца и чистильщика конюшен ей вряд ли впредь понадобятся. Да и мне осторожности ради следует отныне держаться от нее подальше, как ни мила она моему сердцу. Не приведи бог чтобы после всего этого чудовищного нагромождения лжи нас кто-нибудь увидел вместе. Это сразу повлекло бы за собой разоблачение и расправу.

Трое или четверо рыцарей тем временем поволокли тело старины Гранита прочь из спальни. Оставшиеся, пыжась от гордости, что-то мне толковали о чести и отваге, а я так устал, что только кивал им в ответ, не вслушиваясь в слова. Да и говорили они ради того только, чтобы внимать самим себе, а вовсе не в расчете на мои комментарии. Я бессмысленно улыбался, глядя на них, а сам все еще дивился тому, как мне отчаянно повезло остаться в живых.

Я ведь не чета им всем, поверьте. Я никогда в жизни не мечтал о славе, о приключениях и дальних путешествиях. Мне немногого в жизни хотелось: прежде всего выжить, а еще — обзавестись собственными землями, ну, может, вдобавок заодно и титулом, отомстить моему негодяю папаше и отыскать и прикончить еще одного человека, и все это по возможности с наименьшим риском для своей шкуры. А после доживать остаток своих дней в благословенной праздности. А покуда все это не осуществится, я считал за благо лишний раз не высовываться. Так голова целей будет.

Однако же власть и возможность обогащения и прочие блага достаются главным образом тем, кто умеет обратить на себя внимание вышестоящих особ. И как ни странно в тот день мне удалось, казалось бы, невозможное — привлечь к себе внимание, выказать себя храбрецом в глазах короля и его рыцарей, руководствуясь при этом только одним — как бы удержать голову на плечах. И хотя опасность, которой я подвергался, оказалась всамделишной, храбрость моя осталась иллюзорной.

— Невпопад…

Подняв голову, я обнаружил, что король возвратился в покои Гранита. Все тотчас же смолкли.

— Я намерен поручить тебе выполнение одной весьма деликатной, весьма опасной и весьма важной миссии. Изволь явиться через час. — Он кивнул, давая понять, что разговор окончен, и снова, на сей раз уже окончательно, покинул спальню Гранита.

— Вот ведь счастливчик, — завистливо вздохнул Кореолис.

— Избран его величеством для важной и опасной миссии, — мечтательно произнес Юстус. — Помню, как меня когда-то впервые удостоили такой чести. Он выставил вперед руку, на которой недоставало трех пальцев. — Я тогда легко отделался. За везение надо платить, дружок. А теперь вот и тебе повезло. Поздравляю!

По спине у меня пробежал холодок. Я вдруг явственно представил себе призрак Гранита, с торжествующим хохотом повторяющий слова Юстуса о моем везении.

2

Я, КАК ВЫ догадываетесь, никакой не писатель и не историк. Разве что вот врать умею мастерски, а это, говорят, главный залог успеха в обоих упомянутых ремеслах. А еще я слыхал, что читателям непременно подавай что-нибудь этакое захватывающее, занимательное в самом начале рассказа, чтобы подогреть их интерес. Им, дескать, требуется сразу уяснить, о ком и о чем пойдет речь, где и как будут развиваться события. Я считаю такое их желание вполне справедливым. Хотя что касается моей собственной жизни, то я никогда вплоть до сего момента не знал, как и где будут происходить события, в которых мне доведется участвовать, и где в конечном итоге окажусь я сам. Должен заметить, что у меня и выбора-то особого не было: мне предложили только эту жизнь, мою собственную, единственную, и прожить я должен был именно ее, а не какую-нибудь другую. Однако я далек от желания ввергнуть вас, любезных моих читателей, готовых совершенно добровольно проследить за всеми перипетиями моей жизни, в сумбур и хаос, которые сделались неотъемлемыми чертами моего существования. Поэтому оговорюсь, что предыдущая глава служила всего лишь неким прологом, считайте ее, если угодно, только беглым наброском моего портрета и того окружения, в котором я пребывал.

А теперь, когда вы получили некоторое понятие о том, что я в шутку именую своей карьерой, я с вашего позволения вернусь назад и поведу повествование начиная с самого подходящего во всех отношениях момента — с начала. В свое время, примерно посередине рассказа, мы с вами, обещаю, вновь очутимся там, где развернулись события первой главы. Также и конец займет в этой повести подобающее ему место, как это почти всегда и бывает.

Ну что ж, теперь приступим к рассказу…

Подлинного имени моей матери я никогда не знал. Не подумайте только, что она меня бросила, ничего подобного! Просто не сочла нужным представиться. О, она себя всегда как-то именовала, самые причудливые имена и прозвища толстенным слоем, подобным пыли на исподе кровати, оседали в ее памяти. Она придумывала себе новое прозвание не реже раза в месяц, а порой меняла их каждую неделю, в зависимости от настроения. Не знаю, откуда у нее появилась эта странная привычка. Возможно, таким образом она надеялась дистанцироваться от себя прежней. Не исключаю также и того, что в глубине души она не переставала жить какой-то выдуманной жизнью и всякий раз называлась именами, которые, по ее мнению, лучше всего подходили героине очередного воображаемого сюжета. А может, просто была не в себе.

Я же, чтобы не запутаться самому и паче чаяния не свести с ума читателя, буду впредь называть ее именем, которое она носила, когда вынашивала меня: Маделайн.

Внешность у Маделайн была самая что ни на есть заурядная. Вероятно, когда-то в юности она и отличалась миловидностью, но к моменту нашего знакомства почти полностью ее утратила. Воспоминаниями о событиях ранних лет своей жизни она со мной делилась неохотно и скупо, но по ее отрывочным фразам, а также по достаточно резким комментариям окружающих я все же составил себе более или менее внятное представление о годах ее девичества. И оказалось, что она забеременела совсем еще в юном возрасте от какого-то странствующего рыцаря. Маделайн просто помешалась на рыцарях едва ли не с самого детства. Она их боготворила, она до такой степени перед ними преклонялась, что однажды-таки ее коленопреклоненное положение перед очередным представителем этой породы людей естественным образом трансформировалось в лежачее. Связь с рыцарем была для нее пределом мечтаний. А для ее избранника этот недолгий роман наверняка не представлял ничего особенного — всего лишь очередная интрижка с податливой молодой горожанкой, щедро оделявшей его ласками на мягкой траве под сенью высоких деревьев. Как бы там ни было, рыцарь после недолгой остановки в городке, где жила Маделайн, отправился своей дорогой, она же менее чем через месяц почувствовала первые приступы утренней тошноты, зачастую сопутствующей началу беременности.

Она вполне могла бы избавиться от этого бремени, прибегнув к услугам опытной повитухи, но, представьте себе, никто на свете так по-идиотски трепетно не относился к жизни во всех ее проявлениях, как наша Маделайн. Я не оговорился — по-моему, всех, кто почитает зарождающуюся и новорожденную жизнь чудом, иначе как идиотами не назовешь. Мы, люди, пыжимся от гордости, произведя на свет единственное дитя, а между тем драконы чуть не каждый год откладывают по полдюжины яиц, и из каждого вылупляется маленький детеныш. Это вам как? Тоже мне невидаль — размножение, продолжение рода, если этим с невероятным успехом занимаются даже мухи. Жизнь — чудо?! Вот уж глупость несусветная! В том, чтобы наводнить планету младенцами, никакого чуда нет и в помине, я так считаю. Вот вырастить да выучить их всех, на ноги поставить каждого — дело другое. Но ведь любое живое существо, чем оно активнее плодится, тем меньше способно заботиться о каждом из своих детенышей, о том, чтобы тот по меньшей мере выжил и возмужал.

Маделайн сообщила любящим и добрым родителям о своей беременности, и папаша тотчас же вытолкал ее за дверь, сказав, что они, благодарение Богу, люди приличные и такого позора в своем доме не потерпят.

Вы глубоко заблуждаетесь, если полагаете, что Маделайн была изгнана из дома с маленьким Невпопадом, скорчившимся и медленно подрастающим у нее в утробе. Нет, я был зачат куда менее… прозаично, если хотите.

Маделайн было некуда идти и некого просить о помощи. Приходилось заботиться о себе самой. И надо же было такому случиться, что недели через две после своего позорного изгнания из дома, лежа на груде опавших листьев в самодельном шалаше в чаще Элдервуда, она вдруг почувствовала резкую боль внизу живота. Над головой у нее гремел гром, сверкали молнии. Это придало происходившему заметное сходство со сценой из классической драмы. Вернее, вся эта жалкая и глупая история, по правде говоря, куда больше походила на мелодраму. В общем, к утру из чрева бедной Маделайн исторглось какое-то кровавое месиво. Никаких повитух, никаких младенцев. Вот ведь невезение! Стоило ей придержать дома язык в течение еще каких-то пары недель, и природа сама избавила бы ее от последствий ложного шага, а следовательно, и от необходимости оповещать о нем родителей.

Теперь же, хотя она больше не была беременна, о возвращении под родительский кров по-прежнему не могло быть и речи. Отец ясно дал ей понять, что считает ее вину непростительной. Беременная или нет, она нарушила строгие нормы морали, которым должна следовать любая добродетельная женщина, лишившись же добродетели, она сделалась не кем иным, как непотребной девкой, беспутной особой, которой нет и не может быть места в его доме. И Маделайн, поскольку путь назад ей был заказан, устремилась вперед.

Она повела скитальческую жизнь, избирая преимущественно малохоженые дороги и полузаросшие тропинки и сторонясь проезжих трактов. То было время тяжких испытаний для юной Маделайн, но в разговорах со мной она всегда о нем вспоминала как о долгом захватывающем приключении. Она с горящими глазами рассказывала мне о существах, которых ей в ту пору довелось повстречать, — о единорогах, драконах, оборотнях. С ее слов выходило, что Элдервуд прямо-таки наводнен подобными созданиями.

А однажды, если верить словам Маделайн, она стала свидетельницей события поистине чудесного и удивительного — рождения феникса. Подобное очень редко случается, ведь фениксов на белом свете раз-два и обчелся, и они не размножаются, как прочие живые существа, а сгорают и вновь возрождаются из пепла, когда придет срок.

Маделайн рассказывала, что та памятная ночь выдалась на редкость холодной и ветреной. Она лежала, скорчившись, в своем шалаше, потому как у нее не было ни денег, чтобы нанять комнату в трактире, ни работы, которую в те времена найти было нисколько не легче, чем теперь. Она чувствовала, как от холода немеют пальцы на ногах и руках, и старалась все время ими шевелить, чтобы они не отмерзли напрочь.

И вдруг она ощутила кожей лица дуновение теплого ветерка. Маделайн пыталась себя убедить, что это ей только чудится — в самом деле, откуда было взяться теплу в промозглую ветреную ночь в чаще леса? Но порывы ветра, дувшего как раз в сторону входного отверстия ее убогого шалаша, становились все горячее, и она решила, что это, скорей всего, жар от костра, который развел где-нибудь поблизости случайный путник (вполне возможно, из числа беглых преступников или бандитов с большой дороги). Маделайн всегда страшилась встреч с подобными представителями рода человеческого, но в ту ночь эти ее страхи уступили место опасению замерзнуть насмерть.

И потому она не долго думая вылезла из шалаша и побрела сквозь чащу Элдервуда, туда, откуда так заманчиво тянуло теплом. Она шла, выставив ладони вперед и продолжая разминать озябшие пальцы — ее нитяные перчатки, протертые до дыр, совсем не спасали от холода. Впереди она разглядела поляну, а подойдя к ней, так и застыла на месте от изумления.

Посреди поляны стояла огромная птица, охваченная пламенем.

Маделайн, разумеется, никогда прежде ничего подобного не видела и решила было, что это не иначе как птица Рух, которую облили горючей смесью и подожгли какие-то злодеи охотники. Она оглянулась в поисках этих негодяев, но оказалось, что нигде поблизости не было видно и слышно ни одной живой души, кроме нее самой и несчастного обреченного создания. И лишь постепенно до Маделайн дошло, что огромная птица вовсе не была жертвой чьего-то злого умысла. Она просто самовоспламенилась, причем не снаружи, а изнутри. Пламя, пожиравшее ее, возникло в глубинах ее существа. Птица, сгорая, не издавала никаких звуков, из чего Маделайн заключила, что та не испытывает страданий. Странное создание, судя по его виду, принимало свою судьбу с величавым спокойствием. Маделайн стояла на месте, не в силах шевельнуться, и глаз не сводила с горевшей птицы.

Вскоре от нее осталась одна лишь, хотя и довольно высокая, горка пепла. Но даже и в этот момент Маделайн не догадалась, чему она стала невольной свидетельницей. Говоря по правде, она тогда и вообще-то не очень хорошо соображала, поскольку незадолго перед тем едва не замерзла насмерть да вдобавок еще и проголодалась, потому как ничего не ела несколько последних дней. Она сделала несколько осторожных шагов к дымившимся останкам птицы в надежде отыскать в груде пепла хоть немного свежезапеченного мяса, чтобы наполнить им свой живот.

Но пепел вдруг начал шевелиться, и Маделайн снова замерла на месте. Она так струхнула, что бросилась бы бежать оттуда во весь дух, если б только могла заставить свои ноги повиноваться. Но они словно одеревенели. Медленно-медленно, с огромным трудом переставляя их, она попятилась, потом ухватилась за ствол ближайшего из деревьев у края поляны и схоронилась за ним. Любопытство победило ее страх, и вскоре она отважилась выглянуть из-за дерева. На поляне творилось нечто совсем уж невообразимое: порыв ветра подхватил с земли пепел, вскружил его и разнес в разные стороны, а на месте сгоревшей птицы очутилась другая, как две капли воды на нее похожая, но живая и невредимая. Маделайн сперва решила было, что бедняге чудом удалось спастись из огня. Но ей пришлось от этой мысли отказаться — перья у этого нового создания были гладкие и блестящие, ни одно из них не то что не обгорело, но не было даже опалено.

И тут Маделайн наконец догадалась, что именно ей посчастливилось увидеть.

Феникс расправил свои огромные крылья — мать уверяла, что на каждое из них могло бы усесться человек по десять, да еще, пожалуй, и место бы осталось, — закинул голову вверх и издал ликующий крик, такой пронзительный, что Маделайн едва не оглохла, и с тех пор у нее постоянно слегка звенело в ушах. А потом он взмыл в ночное небо и вскорости исчез из виду, только хлопья оставшегося пепла еще кружили над поляной.

Мать восприняла все это как знак свыше. Предзнаменование, если хотите. Потому как человек не может, став свидетелем одного из редчайших на свете событий, не перемениться при этом внутренне. Есть, к примеру, такие, кто верит, что падающая звезда предвещает скорое рождение или смерть кого-то из великих мира сего. Но в таком случае возрождение феникса, явление куда более значительное и куда менее изученное, не может не быть провозвестником важных перемен в судьбе того, кто за ним наблюдал. Вот Маделайн и решила, что само Провидение указало ей путь к этой поляне, а значит, ей уготована великая судьба. А поскольку перед ее глазами свершились одновременно и смерть и рождение, она не сомневалась, что ей, в свою очередь, предстоит вскорости пережить нечто необычайное и непременно связанное также либо со смертью, либо с рождением. Либо с тем и другим одновременно.

Я, честно говоря, далек от того, чтобы над ней насмехаться за подобные мысли. Она была так одинока и несчастна, так молода. Надо же ей было что-то придумать себе в утешение. Что-то такое, что дало бы ей силы жить дальше.

И вот на следующее утро, воодушевленная своим ночным приключением, Маделайн покинула лесное убежище. Она себя убедила, что коли уж ей уготована великая судьба, так неплохо бы отправиться на ее поиски. Она больше не боялась ни бродяг, ни разбойников и смело шла торными тропами, поскольку верила, что сама судьба защитит ее от любой опасности. Когда она мне об этом рассказывала, я внутренне содрогнулся при мысли о риске, которому она себя таким образом подвергала. Но, представьте себе, она бродила по большим дорогам с неделю, если не больше, и осталась невредима. Так что, может, судьба и вправду была тогда на ее стороне.

После недолгих своих странствий Маделайн очутилась наконец на самой границе королевства Истерия, которым в то время правил король Руфус Де Вейн. Несколько властителей соседних мелких государств жаждали завладеть его троном. Сам Де Вейн правителем был, по общему мнению, весьма слабым, хотя и заявлял всем и каждому без ложной скромности, что у него, мол, железная рука. Главным претендентом на истерийский престол был тогда Рунсибел Сильный. Такое прозвище он сам себе придумал и стремился любой ценой его оправдать. Рунсибел был известен как человек немногословный, но при этом волевой и энергичный. Словам он предпочитал действия, а если и высказывался при тех, кто готов был подхватить и пересказывать на каждом углу его речи, то лишь об идеальном королевстве, где его приближенные, которых он произведет в рыцари, станут на страже свободы, справедливости и терпимости, вследствие чего в державе наступит золотой век.

Все эти заманчивые обещания не производили никакого впечатления на ремесленников и крестьян, изнуренных год от года увеличивавшимися военными податями. Они были так озабочены тем, чтобы выжить и кое-как свести концы с концами, что им было не до политики.

Что же до Маделайн, то она набрела однажды на небольшое скромное заведение, на вывеске которого значилось: «Трактир Строкера». Хозяином и управляющим трактира являлся, как нетрудно догадаться, джентльмен по фамилии Строкер.

Хотя, разумеется, применительно к нему слово «джентльмен» можно употребить разве что в шутку. Этого типа вполне справедливо было бы именовать мерзавцем, гадом, ублюдком, скотиной — короче, любым бранным словом. Строкер был жирным до безобразия, с ляжками как два свиных окорока. А мозгов у него в голове имелось… никак не больше, чем в упомянутом окороке. Сообразительности ему хватало ровно настолько, чтобы лебезить перед клиентами и всячески им угождать, когда же дело шло о работниках, находившихся у него в подчинении и в его почти безраздельной власти, тут он тупел прямо на глазах. Маделайн, которая зашла в трактир немного передохнуть и подкрепиться, «повезло» — Строкеру как раз понадобилась служанка взамен той несчастной девчонки, что накануне померла от пищевого отравления (не иначе как отведав какое-то из блюд, которыми Строкер потчевал слуг, хотя сам он это горячо отрицал).

Так что когда Маделайн робко спросила у него, не найдется ли для нее в трактире какой-нибудь работы, он с готовностью нанял ее в служанки. Едва взглянув на его тяжелую нижнюю челюсть, щетину, покрывавшую жирные щеки, на его полуприщуренный и косящий левый глаз, на его многочисленные подбородки, едва услыхав его тяжелый и явно застарелый кашель (который, как мне хотелось бы верить, являлся симптомом смертельного недуга), Маделайн поняла, что будущий ее хозяин являл собой немалую проблему.

И она оказалась совершенно права.

Нет, не подумайте только, что Строкер стал ее домогаться. Как ни странно, у него никогда не возникало ни малейшего желания посягнуть на сомнительную добродетель какой-либо из трактирных служанок. Сам он острил по этому поводу, что не желает ни подвергать себя риску подхватить дурную болезнь, ни наводнять мир ублюдками, которых и без того хватает. Кое-кто осторожным шепотом (и убедившись, что Строкера нет поблизости) высказывал предположение, что хозяин трактира предпочитает какие-нибудь иные способы удовлетворения своей похоти. Что до меня, то теперь, зная о нем довольно много, я склонен считать, что он просто страдал бессилием. Кстати, этим вполне можно объяснить его злобность и жестокость. Чего еще ждать от мужчины, который не только не владеет мечом, но даже, образно говоря, не в состоянии вытащить его из ножен? Не иначе как именно по этой причине он так скверно обходился со всеми женщинами, которые ему служили. Ведь все они были так для него доступны и при этом… недосягаемы. Всего каких-то несколько дюймов, а вот поди ж ты…

В общем, надеюсь, вы меня поняли.

Но Строкер отыгрывался на служанках иными способами. По крайней мере на моей матери. Ей приходилось тяжелей, чем остальным, потому как они у Строкера только служили, им было куда уйти поздним вечером, после трудового дня, к тому же у всех имелись родители или мужья, или приятели на худой конец. А с Маделайн, с моей матерью, все обстояло иначе. Не было у нее ни своего угла, ни близких. И Строкер предоставил ей каморку, в которой ни до, ни после нее никто не ночевал — она находилась так далеко от трактирной печи, что там всегда, по-моему даже и летом, царил жуткий холод. Но моя мать после жизни в лесном шалаше была малочувствительна к подобным неудобствам. В трактирной каморке она по крайней мере могла вытянуться во весь рост на тощем тюфячке и укрыться ветхим одеялом, здесь она была защищена от снега, дождя и ветра. И хотя крыша над ее комнатой протекала, Маделайн неизменно ухитрялась устроиться так, чтобы струйки дождя не лились ей на голову и грудь.

Строкер сразу потребовал, чтобы она кроме выполнения обычных работ еще и развлекала клиентов беседой. И Маделайн на это согласилась. Но когда некоторые из них возжелали от нее большего — Маделайн в ту пору была еще весьма привлекательной, — она вежливо, но твердо им отказала. Строкер имел над ней огромную власть, он попробовал было настоять, но Маделайн впервые за все время своей службы у него дала ему решительный отпор. И он, при всей своей тупости, сообразил, что давить на нее бесполезно. Маделайн тогда поверила, что он отказался от этих своих видов на нее. Бедняжка ошибалась. Строкер просто ждал удобной минуты, чтобы воплотить в жизнь эти подлые замыслы.

Маделайн продолжала у него служить, выполняя любую работу на кухне, в обеденном зале и в комнатах для постояльцев. Она жила, не задумываясь ни о прошлом, ни о будущем. Каждый день напоминал собой предыдущий. Жизнь казалась навсегда устоявшейся.

А между тем в Истерии полностью сменилась власть. Де Вейн, как и следовало ожидать, был лишен престола. Властителем государства сделался Рунсибел, который милостиво дозволил смещенному королю сохранить голову на плечах и отправиться в ссылку. Де Вейн не оценил такого благородства. Он во всеуслышание поклялся отомстить узурпатору. А через неделю после этой клятвы его извлекли из убежища, где он скрывался, связали и сбросили в овраг глубиной с милю. Разумеется, проделал это некто неизвестный (или некие неизвестные во множественном числе). Вот так и погиб король Де Вейн, который мог бы здравствовать и посейчас, придержи он вовремя свой длинный язык.

Король Рунсибел разослал по всей стране прокламации, в которых сообщалось, что с его воцарением над Истерией воссияла новая эра. Большая часть населения державы прокламаций этих, однако, не читала, по причине своей полной безграмотности, те же немногие, кто ознакомился с их содержанием, лишь пожимали плечами, бормоча, что время, мол, покажет…

Рыцари короля предстали перед смиренными его подданными во всем своем великолепии. Повсюду в городах устраивались военные парады, показательные бои, турниры и учения. Народ дивился красоте доспехов и бравой выправке лучших представителей вооруженных сил государства. Приближенные Рунсибела состязались также и в диспутах на разнообразные темы. Король, как правило, присутствовал на таковых в качестве третейского судьи, задавая участникам наводящие вопросы и высказывая справедливые, веские и лаконичные замечания. Благодаря всему этому в нашем маленьком мирке Рунсибел и его рыцари пользовались большой популярностью.

Маделайн, как и прежде, просто бредила рыцарями. Она только о них и говорила, превознося до небес их доблесть, честь и отвагу, их галантность и воспитанность. Строкер ей на это с досадой замечал, что от ее глупой трескотни просто уши вянут. Маделайн, будто и не слыша его слов, заливалась пуще прежнего. Так продолжалось вплоть до одного памятного дня, а вернее, ночи.

Дождь тогда лил как из ведра, небо то и дело испещряли молнии, грохотал гром.

В трактире не смолкали разговоры. Посетители и хозяин обсуждали дела королевства, в частности беспорядки, устроенные драконами на восточных территориях, причем мнения о том, являлись ли эти волнения стихийными или же были инспирированы неким индивидуумом королевского либо колдовского происхождения, разделились почти поровну. Лишь одно было известно всем и каждому наверняка — воины Рунсибела отразили угрозу, хотя и не без потерь, в особенности среди мирного населения.

Исчерпав эту тему, Строкер и его гости заговорили о погоде, кляня ее на чем свет стоит. Кто-то предположил, что не иначе как драконий бог разгневался и наслал на Истерию этот ураган с дождем. Многие с этим согласились и стали уверять остальных, что дождь — это не что иное, как слезы драконьего бога, а молнии — сверкание его глаз. Один из посетителей высказал мнение, что нынешний ураган — это всего лишь зримое проявление борьбы добра со злом, а может, порядка с хаосом, происходящей высоко в небесных сферах. А какой-то чудак стал вдруг всех уверять, что гром и молния образуются из-за перегрева каких-то невидимых глазу частиц. Ну, тут все разозлились на беднягу и выволокли его прочь, на милость урагана, и его почти у самого порога трактира убило молнией, что вызвало у остальных гостей приступ безудержного веселья.

Но стоило только всем угомониться, как дверь распахнулась и в зал ввалились с полдюжины рыцарей в доспехах и при оружии. Зрелище было впечатляющее, что и говорить. Выглядели все они так, что казалось, им не было никакого дела до погоды: держались прямо, не поеживались от сырости, не пытались стряхнуть с лиц и доспехов капли дождя. Я ведь уже говорил, какая буря разыгралась в тот вечер. С ними был еще один спутник, седьмой по счету, только не рыцарь — невысокого роста, сутулый, в тяжелом плаще с капюшоном. Мать моя при виде него решила, что он, поди, из друидов, а может, слуга или оруженосец, священник или, чего доброго, чародей. Последних в тех краях называли еще плетельщиками. Редко кому из них случалось появиться вблизи трактира Строкера. Они придерживались тех путей, над которыми в воздухе вились вытканные ими самими невидимые нити, а заведение Строкера находилось на изрядном от них расстоянии. И вовсе не случайно. Строкер плетельщиков терпеть не мог и, прежде чем купить трактир, убедился, что строение расположено вдалеке от «путеводных» нитей колдунов. Его злила манера последних, возникнув ниоткуда, словно из воздуха, наесться, напиться, внушить трактирщику, что тот получил щедрую плату за свое угощение, а после прикоснуться к своей дурацкой нити и исчезнуть без следа. Разумеется, и не подумав рассчитаться с хозяином. Строкеру, как вы, поди, сами догадались, такие шутки были совсем не по нутру.

Рыцари молча остановились у дверей. Молчали и посетители, сидевшие за столом, и Строкер. Последний, вздрогнув и втянув голову в плечи при очередном ударе грома, который, как всем показалось, раздался непосредственно под крышей трактира, обогнул стойку бара и в нерешительности застыл у ее края. Он не знал, чего ожидать от столь грозной компании, и на всякий случай нащупал ладонью рукоятку палаша, который держал под стойкой. Хотя и понимал, что в одиночку, вздумай сэры рыцари разгромить его трактир в пух и прах, ему с ними не справиться, а рассчитывать на помощь посетителей нечего и думать.

Но все разрешилось на редкость для него благополучно. Один из рыцарей — вероятно, предводитель небольшого отряда — выступил вперед, и при этом движении его доспехи заблистали сверху донизу, отразив пламя свечей. Голос его, когда он вежливо заговорил со Строкером, оказался на удивление тихим и приятным.

— Мы желаем занять отдельное помещение, — сказал рыцарь, — чтобы принять пищу и утолить жажду, а также побеседовать о своих делах вдали от посторонних глаз и ушей. Отрядите также служанку, которая была бы в полном нашем распоряжении и выполняла бы все наши приказания.

Строкер сообразил, что рыцари не собираются сию же минуту предать его заведение огню и мечу, и от радости настолько осмелел, что, пару раз глухо кашлянув, спросил:

— И все это я вам должен предоставить по доброте сердечной? Или вы изволите заплатить?

Рыцарь молча извлек из-за пояса кожаный мешочек, взвесил его на руке и небрежным движением бросил Строкеру. Тот его поймал на лету, развязал тесемку и глянул внутрь. Судя по улыбке, в которой расплылось его жирное лицо, там было достаточно золотых, чтобы удовлетворить даже его алчность. Рыцарь верно истолковал эту ухмылку:

— Этого будет довольно не только в уплату за все, что мы у тебя потребуем, но и на то, чтобы угостить выпивкой всех, кто нынче собрался под крышей твоего славного заведения.

Посетители все как один разразились одобрительными криками. Выпивохи, они всегда и повсюду одинаковы: поставьте им выпивку, и они ваши.

Следует отметить, что Маделайн все это время так и поедала глазами шестерку рыцарей. Она за всю свою жизнь видела только одного из представителей этого достойного сословия, но он, как она сама мне потом рассказывала, значительно уступал по всем статьям любому из тех, кто так неожиданно удостоил чести своего посещения жалкий трактир, где она служила. Она наблюдала за ними из дальнего угла зала, а сама тем временем машинально приглаживала волосы и оправляла свою мешковатую юбку. От взгляда Строкера не укрылось ее радостное возбуждение, и он повернулся к ней и подозвал ее к себе. Она бросилась к нему сама не своя от счастья.

— Ты поступаешь в распоряжение этих джентльменов на весь остаток вечера, — прорычал Строкер. — И станешь делать все, что они изволят приказать. Проводи их… — Он запнулся на мгновение и продолжил, возвысив голос: — В зал Мажестик. — И покосился на рыцарей, которые, впрочем, остались совершенно безучастны к его словам. Лишь тот, кто вел переговоры, высокомерно кивнул головой.

Маделайн растерянно переспросила:

— Куда-куда?

Строкер сердито нахмурился и сквозь зубы процедил:

— Ну, в дальнюю комнату. Да что мне тебя учить? Сама знаешь!

Разумеется, она знала, где расположена дальняя комната. Она отделялась от остальных помещений небольшим коридором. Но ее никогда никто не называл ни залом Мажестик, ни еще как-либо — только дальней комнатой, и ни больше. Маделайн, видите ли, во многих отношениях была все еще на удивление наивна. И оставалась такой вплоть до событий описываемой мною ночи. Поэтому она пожала плечами и, ни слова не говоря, проводила рыцарей в комнату, которую Строкер для них предназначил. Главный из отряда оглядел помещение и равнодушно бросил:

— Сойдет.

Все убранство «зала Мажестик» составляли длинный стол и тянувшиеся вдоль него некрашеные скамьи, на которые и уселись рыцари и их низкорослый спутник. Маделайн стала им прислуживать. Мужчины не обращали на нее никакого внимания, а говорили о своем — тихо и обеспокоенно. Маделайн решила про себя, что не иначе как они обсуждают дела государственной важности, знать о которых надлежит одному лишь королю, да еще этим рыцарям. И больше никому на свете. Она только и делала, что приносила им из кухни новые кувшины меда, кружки и блюда со снедью. Она сумела обуздать свое природное любопытство и запретила себе вслушиваться в их речи, счастливая уже тем, что дышит одним воздухом с ними.

Минуты складывались в часы. Шторм не утихал, вследствие чего некоторые из посетителей трактира решили в нем заночевать. Один за другим они погружались в сон, роняя головы на стол в общем зале. Некоторые продолжали сжимать в руках стаканы и ручки вместительных кружек. Маделайн ловко маневрировала между сонными пьянчужками, пробираясь на кухню и обратно с кувшинами эля для знатных гостей. Единственным кроме нее, кто не спал в трактире в этот поздний час (не считая, разумеется, рыцарей и их спутника), был Строкер. Он продолжал зорко наблюдать за происходящим.

Когда Маделайн в очередной раз вошла в комнату, где сидели рыцари, ей вдруг стало как-то неуютно. В душе ее шевельнулось что-то похожее на недоброе предчувствие. Рыцари все как один в упор смотрели на нее, хотя прежде вообще не замечали, а поглядывали лишь друг на друга да в кружки, которые она им подавала. Теперь же она стала объектом их пристального внимания. Они ее изучали, причем явно не без удовольствия.

Моя мать, бедняжка, была чрезвычайно польщена таким вниманием. Она подавила страх, начавший было закрадываться в душу, и просто упивалась своим успехом у столь знатных и представительных господ.

Она с улыбкой поставила перед каждым из них по полной кружке — тук-тук-тук, — в точности как уже проделывала бессчетное число раз за тот вечер. Рыцари прежде тотчас же хватались за ручки своих сосудов с элем или медом, словно опасаясь, что кто-то может ворваться в комнату и завладеть ими. Теперь же никто из них даже не шелохнулся. Все их внимание было сосредоточено на Маделайн.

Это придало ей смелости, и она, вместо того чтобы бежать прочь без оглядки (хотя, конечно, это вряд ли бы ее спасло), поклонилась им и церемонно (так, во всяком случае, ей казалось) произнесла:

— Джентльмены, я не знаю ваших имен… Целый вечер вам прислуживаю, а мы с вами так и не познакомились. Вы не представились мне… а я вам…

— В этом нет нужды, — прервал ее кто-то из рыцарей.

— Ну-у, — растерялась Маделайн. Она сочла за лучшее ответить на его резкость еще большей любезностью и простодушно улыбнулась. — В случае если вам еще что-нибудь от меня понадобится, мое имя…

Но они не дали ей договорить. Один из них вдруг оказался рядом с ней. Он двигался так стремительно, что Маделайн не заметила, как он вскочил и выбежал из-за стола. Он зажал ей рот ладонью и грубо швырнул на стол. Она пыталась закричать от страха и неожиданности, но вместо крика из груди ее вырвался жалобный стон. Да и тот заглушило лязганье стали: остальные рыцари поспешно разоружались.

— Держи крепче, — крикнул кто-то из них своему товарищу, видя, как отчаянно бьется в его руках Маделайн, пытаясь освободиться.

Грянул гром, и комнату осветила молния, и Маделайн, которая все еще надеялась избежать того, что с ней собирались сотворить сэры рыцари, вонзила зубы в ладонь, которая зажимала ей рот. Рыцарь ойкнул и невольно ослабил хватку. Маделайн же набрала полную грудь воздуха и истошно, пронзительно закричала. Но в эту же секунду очередной оглушительный раскат грома перекрыл ее вопль, так что никто в трактире его не услыхал.

Маделайн, во всяком случае, была уверена, что все обстояло именно так. А я нисколько бы не удивился, если б оказалось, что Строкер прекрасно слышал этот крик горя и отчаяния, но предпочел ни во что не вмешиваться. В самом деле, с чего бы ему спешить к ней на помощь? Он никогда особо не любил Маделайн, зато золото просто боготворил. И сам с готовностью всадил бы ей в горло нож, если б это сулило ему барыш.

Ирония ситуации заключалась в том, что мать моя, во-первых, успела уже распроститься со своей девственностью, а во-вторых, была без ума от рыцарей. Они для нее были все равно что боги, спустившиеся с небес. И эта компания могла бы запросто добиться от нее чего угодно, стоило им только шепнуть ей пару ласковых словечек да угостить лакомой едой и выпивкой со своего стола. Не уверен, что она с легкостью согласилась бы уступить вожделениям всех шестерых… Хотя, впрочем, меня и это не удивило бы. Но подобное было не в их характере. Они, эти, с позволения сказать, благородные сэры, привыкли всего добиваться силой. Разумеется, со знатными леди они держались галантно и предупредительно, но церемониться с трактирной служанкой, заигрывать с ней, добиваясь ее благосклонности, — это, по их мнению, было уж слишком… Видимо, им вдобавок ко всему еще и жаль было времени на уговоры — с непредсказуемым результатом. Короче, с их точки зрения, Маделайн заслуживала только одного — чтобы ею воспользоваться, не спрашивая ее согласия, как им заблагорассудится. Ведь именно так они уговорились со Строкером.

И они один за другим ее насиловали, прямо там, на кухонном столе. Его поверхность, изрезанная ножами и кинжалами многочисленных посетителей, царапала ее голые ягодицы, на груди и ребрах появились синяки от соприкосновения с доспехами рыцарей, которые, удовлетворяя свою похоть, нимало не заботились о том, чтобы не причинять Маделайн лишних страданий. Что же касается той части ее организма, которой досталось больше всего, то сперва, во время первых двух или трех соитий, Маделайн испытала в нижней части живота резкую боль, но потом все ее тело утратило чувствительность, а сознание погрузилось в туман. Оно просто отключилось под натиском впечатлений, которые в нем не умещались.

Вот такому развлечению предавались шестеро рыцарей короля Рунсибела Сильного в ту ненастную ночь. Они поочередно насиловали Маделайн на длинном столе, сдвинув в сторону кружки с недопитым элем. И даже тот из них, кто и рыцарем-то не был, тоже овладел ею, а потом они проделали это снова, один за другим.

Маделайн давно уже не пыталась им сопротивляться. Она лежала на столе совершенно неподвижно, словно воловья туша, словно мешок муки или груда зерна, и мысленно пребывала в волшебном царстве, где ее окружали танцующие единороги, а она, невинная и добродетельная леди, протягивала им ладони, которые они, приближаясь к ней поодиночке, несмело трогали кончиками языков. А поблизости от нее, на большой поляне, птица феникс снова возродилась из пепла, закинула вверх голову и испустила свой победный клич, который донесся даже до огромного пурпурного дракона, парившего в необозримой вышине на распростертых крыльях.

Маделайн очнулась, вернувшись из своего королевства грез на грешную землю, когда почувствовала на лице тепло солнечных лучей. Она медленно открыла глаза. Грозовую ночь сменило ясное утро. Маделайн не знала, сколько времени она пролежала без сознания на деревянном столе с раскинутыми в стороны ногами и задранными вверх юбками. Рыцарей давно и след простыл. Единственное, что ей о них напоминало, были боль и саднение между ног.

В комнату вошел Строкер. Увидев Маделайн, он в первую минуту не смог скрыть своего удивления при виде того, в каком положении бросили ее доблестные рыцари. На его толстом лице мелькнуло даже что-то вроде сочувствия. Хотя я не исключаю, что бедняжке Маделайн после стольких переживаний последнее могло просто померещиться. Впрочем, допускаю, что Строкер на краткий миг и вправду проникся к ней чем-то вроде участия и даже пожалел о том, что не пришел минувшей ночью ей на выручку, ведь он наверняка заранее знал, чем кончится это ее прислуживание семерым мужчинам в дальней комнате трактира. Но если в лице его на мгновение и проглянуло выражение почти человеческое, оно тотчас же сменилось его обычной свирепой гримасой.

— А ну приведи себя в божеский вид, — буркнул он ей. — Черт знает на что похожа.

Он хотел сперва еще что-то добавить, но передумал, повернулся и вышел в коридор, хлопнув дверью. Вот так и был зачат ваш покорный слуга.

Перечитав свой рассказ об этом событии, я подумал, что по взятому мной тону меня вполне могут принять за этакого бесчувственного чурбана, человека холодного и безжалостного. Ведь как ни говори, я описывал сцену жестокого насилия, учиненного семерыми негодяями над моей собственной матерью. И поведал об этом в этакой эпически спокойной манере. Где же справедливое негодование? — возмутятся читатели. Почему он говорит об этом злодеянии без гнева и ярости? Неужто ему все равно, каким чудовищным обстоятельствам обязан он своим появлением на свет?

Но не спешите с выводами, прошу вас! В свое оправдание скажу лишь, что негодование долгое время было единственным, что давало мне силы жить. Гнев и ярость постоянно сжигали меня изнутри. Ведь все это учинили не какие-нибудь разбойники или бродяги без роду и племени, а рыцари — опора государственной власти. Король Рунсибел нередко похвалялся, что его приближенные — это ни много ни мало лучшие представители человечества, равных которым не было и нет. Они, дескать, превыше всего на свете ценят и с оружием в руках защищают справедливость, закон, честь и рыцарское достоинство. Моя мать на своем печальном опыте убедилась, насколько все это, мягко говоря, не соответствовало истине. Уж кто-кто, а она-то знала, какими грязными ублюдками они являлись на деле, эти поборники чести и доблести. Выходит, одно из двух: либо Рунсибел знал, каковы они в действительности, и восхвалял их из чистого лицемерия, либо они умело водили его за нос, и в таком случае вряд ли он заслужил свою репутацию мудрого и проницательного человека, а также прозвище «Сильный», которое сам себе присвоил. Но мать моя не сделала попытки ему пожаловаться. Она смолчала, как и остальные трактирные служанки, очень ей сочувствовавшие.

Они никому ни о чем не рассказали, чтобы не навлечь на себя еще больших бед. О, конечно же, они могли добиться аудиенции у короля и обвинить шестерых рыцарей и того, кто их сопровождал, в совершенном ими преступлении. Но Маделайн вряд ли смогла бы в точности их опознать — лица их, когда они пировали в трактире, были затенены головными уборами либо капюшонами, которые отбрасывали вниз расплывчатые тени, столь же темные, как и их души. Но даже сумей Маделайн узнать хотя бы одного или двоих из этой шайки, ей пришлось бы в подтверждение своих слов представить доказательства их преступления. Ни ее истерзанное тело, ни дитя, которое она носила под сердцем, таковыми являться не могли — мало ли с кем нагуляла ребенка трактирная служанка, мало ли какие проходимцы из числа клиентов Строкера изукрасили ее зад и плечи ссадинами и синяками? А по закону обвинить рыцаря в тяжком преступлении без доказательств значило его оклеветать, клевета же в адрес рыцаря была равносильна самоубийству.

Вот поэтому она и смолчала. Она знала, что будет молчать, уже когда с тяжким стоном сползала с того самого стола, чтобы пойти помыться. И нисколько не сомневалась, как она сама мне потом говорила, что в ту ночь зачала ребенка.

Вся моя злость куда-то испарилась. Как, впрочем, и горечь, и сожаления. Эти чувства, столь мучительные и острые, выгорели во мне дотла, их уничтожили десятилетия борьбы и пережитые потери, успехи и почти неизменно следовавшие за ними поражения. Перебирая в памяти события своей жизни, я лишь головой качаю, изумляясь тому, как мне все же удавалось, удерживая в себе столько жгучей ярости и бессильной злобы, не взорваться, не сгореть заживо в этом всепожирающем огне или не погибнуть как-либо иначе, но столь же ужасно и бесславно.

Моя мать утверждала, что просто мне была уготована иная судьба, которая меня до поры до времени хранила и оберегала от всего дурного, а ярость только помогла мне выжить.

Может, она никогда и не была такой уж наивной. Возможно также, что она рассталась со своей наивностью лишь после всех испытаний, которые ей выпали. В точности как это было со мной. Удивительно, что она в конце концов не спятила. У многих на ее месте стало бы неладно с головой.

Хотя возможно, что и она этого не избежала, а я ничего такого за ней не замечал, потому как и сам был малость не в себе. И боюсь, таким и остался.

3

МАТЬ, если верить ее словам, с самого дня зачатия знала о моем грядущем появлении на свет, а следовательно, и о том, что расходы ее вскоре значительно возрастут. И хорошо себе представляла, как заработать побольше денег.

Видите ли, в предыдущей части моего повествования я опустил одну немаловажную деталь: когда тем солнечным утром она очнулась, лежа на кухонном столе, то обнаружила на своем голом животе нечто весьма любопытное в добавление к той ценности (хотя и весьма сомнительной), что водворилась внутри него. Под лучами утреннего солнца посверкивала и переливалась горстка монет. То была плата благородных сэров рыцарей за пользование ее телом. Жест великодушия, если хотите. Или издевка. Похоже, я так никогда этого и не узнаю. Вознаграждение за одну-единственную ее трудовую ночь оказалось более чем щедрым. Во всяком случае, Маделайн за все время своей службы в трактире никогда еще не доводилось столько зарабатывать. И пусть услуга, которую она против своей воли оказала рыцарям, была довольно специфическим видом трудовой деятельности, они за нее расплатились, не поскупившись.

Она схватила монеты дрожащими пальцами и сжала их в кулаке. И тогда только окончательно уверилась, что они ей не померещились.

Деньги за пользование своим телом.

Для нее это стало решением всех проблем. По крайней мере, сиюминутных. Но она мечтала и о будущем, о том, как, имея надежный источник дохода, станет сытно кормить и тепло одевать свое дитя, оплатит его обучение, поможет пробиться в жизни и занять в ней более или менее сносное положение. Одним словом, сделать карьеру. Скорей всего, она тогда все это себе представляла довольно смутно, твердо зная лишь одно: отныне она обрела возможность добывать деньги.

Нельзя сказать, что идея зарабатывать средства к существованию, продавая себя, никогда прежде не приходила ей в голову. Холодными ночами, замерзая в своем шалаше, она согласилась бы на что угодно, лишь бы погреться у очага и выспаться под крышей. Но в душе ее еще живы были моральные установки, и принципы, и, если хотите, предрассудки, усвоенные в детстве, в родительском доме, а потому она гнала от себя соблазн обрести кров и относительный достаток, сделавшись продажной женщиной. Однако ночь, проведенная в обществе рыцарей и их низкорослого слуги, положила конец ее колебаниям, ее упрямству. И главную роль в этом сыграло воспоминание о том, с какой легкостью ей удалось отключиться от происходившего и мысленно перенестись в волшебный мир покоя и безмятежности. Погрузившись в это сладостное полузабытье, она испытала ни с чем не сравнимую радость. Перспектива возвращения в это сказочное царство ее очень даже прельщала. А если ей за это станут еще и деньги давать… то лучшего себе и представить было нельзя. Чудесное путешествие да вдобавок щедрое вознаграждение.

А еще в ближайшие несколько месяцев она могла не опасаться, что забеременеет.

Вот так моя мать и стала проституткой.

Она не оставила службу у Строкера, а стала ее совмещать со своим новым видом трудовой деятельности. Во-первых, в трактире у нее было где голову приклонить, а во-вторых, она не знала недостатка в клиентах из числа посетителей. Она быстро научилась с одного взгляда определять, к кому ей следовало подсесть, а кому только подмигнуть, чтобы добиться желаемого.

Строкер был донельзя доволен таким оборотом событий. Он, если помните, давно пытался склонить Маделайн к этому занятию. И вот наконец его желание осуществилось. Трактирщик, начисто лишенный моральных устоев, считал вполне приемлемым любое средство, при помощи которого можно было завлечь в его заведение лишних посетителей. А вдобавок он потребовал от матери, чтобы она с ним делилась частью заработка. Маделайн не возражала, она вполне могла себе это позволить, поскольку благодаря своему новому ремеслу стала зарабатывать гораздо больше, чем ей в прежние времена могло присниться.

А между тем мое присутствие в ее чреве делалось все явственней. К счастью для нее, я развивался довольно медленно. Да и родился, по правде говоря, на удивление мелким и невзрачным. Так что ей долго удавалось скрывать от всех свою беременность. Будь у Строкера хоть капля мозгов в добавление к его хитрости и злобе, он сразу бы вывел ее на чистую воду. Ну скажите, какая из молодых женщин готова принимать мужчин в любой из тридцати дней месяца? Но Строкер, как я уже упоминал, отличался непроходимой тупостью во всем, что непосредственно не касалось его денежного мешка. Однако в конце концов даже этот безмозглый осел обо всем проведал.

Случилось так, что ему просто, что называется, раскрыли на это глаза. Однажды, когда очередной клиент лежал поверх моей матери, я вдруг взял да и начал брыкаться у нее в животе, сочтя этот момент наиболее подходящим, чтобы заявить о своем присутствии. Представьте себе на минуту (если у вас на это хватит воображения) удивление этого типа, почувствовавшего, как внутренности трактирной проститутки вдруг выпятились наружу и боднули его в пузо. Он замер от испуга и изумления, мать тоже не шевелилась. Она-то знала, в чем дело, он же хотя и не сразу, но мало-помалу догадался. Я, дабы рассеять его последние сомнения, лягну лея еще пару раз, и тут он скатился с Маделайн так поспешно, словно поверхность ее податливого тела вдруг ощетинилась острыми иглами.

— Что, черт возьми, у тебя там такое?! — взвизгнул он.

— Где?

— В животе, где же еще. Боже, да ты беременна! — выпалил он, не дождавшись ее ответа. — Но я тут ни при чем! Попробуй только сказать, что это я тебя обрюхатил!

Моя мать, сроду не отличавшаяся ни особой сообразительностью, ни остроумием, тем не менее достойно ему ответила:

— Я же с тобой нынче впервые переспала, идиот! Неужто ты мнишь о себе, что способен не просто состряпать младенца, но сделать это задним числом? На шесть месяцев раньше, чем впервые завалишь в постель его мамашу? А может, по-твоему, готовые ребятишки станут выскакивать на свет Божий из чрева у любой девчонки, с какой ты порезвишься в кровати, еще прежде, чем ты расплатишься и надвинешь шляпу на свою пустую голову?

Клиенту, представьте себе, и эта отповедь Маделайн, и вся ситуация в целом пришлись не по душе. Как и Строкеру, которого тот немедленно обо всем оповестил.

Строкер ухватил Маделайн за локоть и потащил для расправы не куда-нибудь, а в ту самую дальнюю комнату, где все, собственно говоря, и началось.

— Говори, кто отец, грязная потаскуха! — потребовал он.

Прежде Маделайн почти всегда пугалась его окриков чуть ли не до обморока и покорялась его воле. Лишь изредка природное упрямство брало в ее душе верх над страхом, и тогда Строкер, к полной своей неожиданности, получал от нее отпор. Так случилось и в тот раз — она против обыкновения не сжалась от страха и не опустила голову, а смело посмотрела в его поросячьи глазки. Все выглядело так, словно возможное раскрытие тайны придало ей смелости. Чем сильней злился трактирщик, тем Маделайн делалась спокойней.

— Не знаю, кто именно, — бесстрастно произнесла она. — И с чего бы это вы меня обзывали грязной потаскухой? Разве вам не перепадает часть тех грязных денег, что я зарабатываю своим ремеслом? Вам-то они, поди, задаром достаются.

— Ты у меня живешь, в моем трактире, и клиентов тут принимаешь! Куда бы ты делась, кабы не я?!

— Моим клиентам плевать на место! Они стали бы со мной спать и в шалаше, и в палатке, да и на лесной поляне не отказались бы. И если я, по-вашему, грязная потаскуха, то вы в сто раз меня грязней!

Тогда он ее ударил по лицу тыльной стороной ладони. На его жирном пальце красовался массивный перстень с золотым дракончиком на счастье, и гребень этого дракона здорово ее царапнул по нижней губе. Но Маделайн не шелохнулась. Даже не сделала попытки стереть кровь с подбородка. Просто стояла и смотрела на него немигающим взглядом. В котором не было ни гнева, ни даже раздражения. Вообще ничего.

Строкер залепил ей еще две увесистые пощечины. Результат был все тот же. Он занес было руку для очередного удара, но вдруг передумал продолжать эту бессмысленную расправу. Строкер вообще терпеть не мог тратить свои драгоценные силы попусту. Он уже сорвал на Маделайн злость, а с тем, что пронять ее ему не удалось, поневоле решил примириться. Так что, прорычав какую-то угрозу в адрес моей матери, он повернулся и шагнул к двери.

Но прежде чем выйти, оглянулся и окинул Маделайн с ног до головы свирепым взглядом. Какая-то догадка шевельнулась в его куриных мозгах. Он быстро что-то сосчитал, загибая пальцы, и с уверенностью изрек:

— Рыцари. Это они!

Маделайн промолчала, но по мимолетному выражению растерянности на ее лице он понял, что угадал.

— Плод насилия, — с суеверным страхом пробормотал Строкер. Открытие это потрясло даже его ко всему безучастную мелкую душонку. — Дурной знак! Дурная кровь! И как только тебе ума хватило оставить его, вместо того чтобы попытаться вытравить из себя, как только ты узнала, что понесла?!

Подобное, кстати, широко практиковалось среди особ известной профессии, а также среди вдовушек с безупречной репутацией и оступившихся девчонок. Существовали настои из смеси определенных трав, приняв которые можно было избавиться от плода на самых ранних стадиях беременности.

— Глупости! — горячо возразила моя мать. — Никакой это не дурной знак! Наоборот, очень даже хороший.

— Спятила ты, что ли? Дитя насильника всюду станет сеять насилие, это всякий знает! Он все порушит, к чему прикоснется!

— К моему ребенку это не относится! — упорствовала Маделайн. — Мне был ниспослан знак, что родившееся от меня дитя ждет великая, счастливая судьба! — И тут она впервые заговорила с посторонним о встрече с фениксом на лесной поляне.

Строкер выслушал ее со скептической ухмылкой и, когда она закончила, пожал плечами.

— Ну и что такого? Даже будь все это правдой, какая может быть связь между фениксом и твоим брюхом?

— Это было знамение, — терпеливо пояснила она. — Символ возрождения, торжества жизни над смертью. Это указывало на великие события, которые со мной произойдут в результате рождения моего дитя. Так мне предсказатель растолковал. — Насчет последнего она попросту соврала, чтобы придать своим словам больше убедительности.

— Предсказатель! — фыркнул Строкер. — Нашла на кого ссылаться! Да он тебе чего хочешь набрешет за твои денежки. А ты и уши развесила, дуреха!

Но развивать эту тему дальше он не стал. Повернулся и вышел из комнаты, напоследок бросив на Маделайн испепеляющий взгляд и изо всех сил хлопнув дверью.

Этим он, видимо, рассчитывал самым исчерпывающим образом выразить свое мнение о проблеме в целом.

Слова моей матери, хотя она и соврала Строкеру насчет прорицателя, в целом были совершенно правдивы. Она на самом деле была убеждена, что ее беременность является частью какого-то грандиозного плана высших сил, о чем последние дали ей знать, когда привели ее на поляну, где сгорал и возрождался феникс. Верила она и тому, что я стану главным орудием исполнения этого плана. Как бы смешно для вас (а в первую очередь — для меня самого, учитывая все дальнейшее) это ни звучало.

Вскоре после этой стычки со Строкером матери пришлось прекратить занятия своим ремеслом. Я был ужас каким активным и все настойчивей стремился оповестить мир о своем присутствии в материнском животе посредством толчков, пинков, а возможно, даже и кувырканий. Само собой разумеется, проделывал я это неизменно в самые неподходящие минуты. Вдобавок к остальному всего через пару недель у Маделайн так вырос живот, что только слепой не заметил бы истинного положения вещей. Так что ей поневоле пришлось ограничить свою трудовую деятельность подачей клиентам кружек с выпивкой и тарелок со снедью. И ждать моего появления на свет.

Как раз в эту пору у нее появилось что-то вроде привязанности, почти родственной. В трактире тогда служила одна девица по имени Астел, добродушная, приветливая и на редкость сообразительная. Для служанки, пожалуй, даже чересчур. Она была моложе Маделайн и все же над той верховодила. Голову миловидной Астел увенчивала копна светлых вьющихся волос, а еще она обладала на редкость мелодичным голоском, звуками которого мне впоследствии не раз доводилось наслаждаться. Несмотря на полноту своих бедер и объемистость груди, двигалась она удивительно легко и споро, и, глядя на ее перемещения по трактирному залу и кухне, я часто ловил себя на мысли: уж не из тумана ли состоит ее развитое тело? Рассказ матери о встрече с фениксом произвел на Астел глубокое впечатление. Она себя считала чуть ли не ясновидящей и со знанием дела заявила Маделайн, что та, дескать, совершенно верно истолковала значение того памятного события. И прибавила, что никогда еще ей не случалось находиться под одной крышей с избранницей судьбы, разумея под этим Маделайн, и что она очень счастлива помочь ей чем только может.

Вот эта-то Астел и стала повитухой при Маделайн в ту ночь, когда я появился на свет.

Едва только у Маделайн начались схватки, окружающие позабыли о тишине и покое. О, сама-то она меня потом уверяла, что держалась молодцом и не издала ни одного стона, но Астел говорила иное. А уж ей-то незачем было врать. Короче, мать ревела как торнадо. Ее пронзительные вопли не на шутку обеспокоили постояльцев. Так что Строкер вытолкал ее в конюшню, щадя нежные чувства своих гостей — пьянчужек, мелких торговцев, бродячих ремесленников и воришек.

Но Маделайн, которую природа наградила на редкость развитыми легкими, так громко орала, что они и оттуда услыхали бы все ее вопли, если б не ураган, который разразился той ночью. Астел мне не раз говорила, что более свирепого шторма она за всю свою жизнь не припомнит. Эта ночь, мол, была одним из самых жутких испытаний, какие ей выпали. И у меня нет оснований ей не верить.

Лошади постояльцев храпели и ржали от страха в своих стойлах, а Маделайн, лежа на соломе, безостановочно выла и орала.

Спокойствие, с каким она меня вынашивала, непоколебимая ее убежденность в том, что она выполняет некую высокую миссию, — все это испарилось невесть куда, стоило ей только испытать первые приступы родовых болей. Она выкрикивала грязные ругательства, она на чем свет стоит кляла рыцарей, которые сотворили с ней такое, она и меня проклинала, хотя и имени-то моего тогда еще не ведала, да и не знала, каков я из себя. Проклинала заочно.

И все это время добрая Астел не отходила от нее ни на шаг. Маделайн во время очередной мучительной схватки так вцепилась ей в ладонь, что чуть пальцы не сломала, но Астел и к этому отнеслась с пониманием и руки не отняла. Она отирала пот со лба роженицы, осторожно поила ее водой и старалась утешить ее ласковыми словами, хотя и предполагала, что Маделайн ее вряд ли слышала.

Время шло. Маделайн продолжала стонать и метаться на ложе из соломы, а в стойлах ржали и вздыбливались перепуганные лошади. На мое счастье, они все были крепко привязаны, иначе существование вашего покорного слуги оборвалось бы в самом начале — он оказался бы раздавлен и размят в кисель лошадиными копытами. А в небе оглушительно гремел гром — Господь не иначе как решил таким способом особо отметить знаменательное рождение, свершавшееся в трактирной конюшне. Вроде как художник, чья кисть и без того легко узнаваема, тем не менее ставит свою подпись на отталкивающем, уродливом шедевре.

И наконец с последним, самым отчаянным и протяжным воплем из всех, что она до этого издала, воплем, который, казалось, исторгся из глоток нераскаявшихся грешников, что проводят вечность в нижних пределах ада, Маделайн, натужась, опорожнила чрево — вытолкнула меня из него наружу, и я угодил на руки терпеливой Астел.

Дебют мой, что греха таить, был не слишком удачным.

Дело в том, что Строкеру, вероятно, показалось мало того, что он выгнал роженицу в конюшню, где стоял удушающий смрад, состоящий частично из запаха конского пота, а в основном же из аромата навоза. Трактирщик почувствовал потребность — в первые же минуты после того, как я родился, — разобраться, почему это столь примитивное устройство, как женщина, пытаясь вытолкнуть из себя нечто размером с грейпфрут сквозь отверстие размером с виноградину, устраивает по этому поводу такой отвратительный кошачий концерт. Дверь конюшни со скрипом отворилась, и удар грома, не иначе как для придания должной торжественности этой драме, возвестил о прибытии Строкера.

Мать моя еще не вполне пришла в себя. Вся в поту, она хватала ртом воздух и была не в силах вымолвить ни слова. Астел баюкала меня, что-то ласково приговаривая. Она подняла глаза на Строкера и в полной уверенности, что он пришел поздравить мою мать с благополучным разрешением, гордо сообщила:

— Мальчик!

— Ладно. Подрастет, станет помогать по хозяйству. Как-нибудь… — Но тут взгляд его упал на меня, и он всплеснул толстыми руками. — Да оно ж хромоногое!

— Не оно, а он, — строго поправила его Астел, не оспаривая, однако, само определение, которое дал мне Строкер.

— Да вы только на него поглядите! — кипятился Строкер, тыча в меня пальцем. — Нога-то, правая нога у него сухая и вывихнутая! Он калека, и не то что работать, ходить никогда не научится! Да вдобавок еще и недомерок! Карлик, как есть карлик, черт его раздери! И мяса на нем нет вовсе, одни кости да кожа! Да его убьет первый же сквозняк!

— Он выровняется, вот увидите, — заступилась за меня Астел. — Все будет хорошо. Правда, малыш?

— Мой мальчик… — пробормотала Маделайн. Несмотря на крайнюю свою слабость, она приподняла руки. Пальцы ее подрагивали от усилий. — Дайте его мне! Я хочу его увидеть!

Астел протянула меня ей, но Строкер опередил Маделайн: он выхватил меня у оторопевшей Астел и объявил:

— Надобно от него поскорей избавиться, вот что.

— Нет! Не смейте! — ужаснулась Астел и двинулась было к нему, но Строкер угрожающе выставил мясистую руку, и Астел, хорошо знавшая его нрав, отступила, чтобы избежать удара.

— Вот дурехи! — осклабился трактирщик. — Потом сами же мне спасибо скажете. Я ж хочу как лучше для всех. Этот уродец все равно не жилец, так я теперь же его и порешу, пока Маделайн к нему сердцем не прикипела.

Маделайн, которая все еще пребывала в полубессознательном состоянии, тем не менее поняла, что затеял Строкер. Он собирался оставить меня где-нибудь у подножия скалы или отнести в лесную чащу, где я был бы обречен стать либо жертвой стихий, либо обедом для какого-нибудь хищника.

Тут и я сам, словно до меня тоже дошел смысл происходящего, возвысил голос в свою защиту, а именно залился жалобным плачем, как это свойственно всем без исключения младенцам в первые минуты после рождения, поскольку их наверняка мучает ностальгия по теплу, уюту и безопасности материнского чрева.

При звуках этого жалкого мяуканья Маделайн мигом стряхнула с себя оцепенение и — откуда только силы взялись — ползком рванулась вдогонку за Стокером. Она ухватила его за ногу и завопила что было мочи:

— Нет! Он мой! Мой! Отдайте его мне, слышите, вы?! Я его мать! Отдайте его мне!

— Да заткнись ты, идиотка! — в сердцах огрызнулся он и пихнул ее другой ногой. И угодил ей прямехонько в живот, которому и так изрядно досталось за последние несколько часов. Маделайн заскулила от боли и разжала руки. Она упала на бок, скорчилась, прижала локти к бокам, но не прекратила кричать на него, требуя, чтобы он отдал ей меня.

— Закрой пасть, — буркнул Строкер. — Так будет лучше для всех. — И он перекинул меня через плечо, словно мешок зерна.

Мой рот очутился как раз у его горла. И я вонзил в него свои острые зубы. Зубы?! — удивитесь вы. Да, я не оговорился, именно зубы! Господь в неизреченном милосердии своем почти напрочь лишил меня правой ноги, недодал мне роста и веса, но при этом щедро снабдил меня, новорожденного младенца, полным набором зубов. Причем, как мне впоследствии сообщили, весьма острых. А вдобавок у меня были сильные, не по возрасту развитые челюстные мышцы.

Мои зубы вонзились в толстую кожу на его шее, словно я был маленьким вампиром. Возможно, я просто проголодался. И вышло так, что первой жидкостью, которой я вкусил, оказалось не материнское молоко, а кровь. Во всяком случае, я, надо думать, глотнул несколько капель, когда она потекла у Строкера из раны.

Строкер от боли и неожиданности взвизгнул, как рассказывала Астел, совершенно по-бабьи, а потом взревел:

— Катись прочь, ублюдок! — И резким движением отшвырнул меня в сторону.

Упади я тогда на пол конюшни головой вниз, и на этом моя история закончилась бы, но матери каким-то чудом удалось перекатиться по полу как раз туда, где я должен был приземлиться, и на лету меня поймать.

— Оно меня укусило! Оно меня укусило! — орал Строкер, тыча пальцем в мою мать.

На что Астел с самой серьезной миной ему ответила:

— Но согласитесь, хозяин, вы же его убить хотели. Учитывая, каким ремеслом зарабатывает на жизнь его мать, да добавив к этому обстоятельства, при которых он был зачат, по-моему, ничего удивительного, что он родился с зубами. Это вы встряли в наши дела совершенно невпопад. Вот за это и поплатились. — И она сопроводила свои слова уклончиво-лукавой улыбкой.

И тут… К величайшему изумлению Астел и моей матери, Строкер вдруг расхохотался. Это было так на него непохоже! Он всегда хмурился, вечно ко всем придирался, беспрестанно угрюмо отчитывал своих служанок и работников. На его жирном лице и улыбка-то была редчайшей гостьей, а тут он вдруг возьми да и разразись оглушительным хохотом, который едва ли не перекрывал раскаты грома! Вероятно, он себе на минуту представил, какие рожи скорчат его постояльцы, когда он им расскажет, как новорожденный младенец до крови укусил его в шею.

— Да, — кивнул он, вытирая слезы. — Твоя правда. Невпопад. Вот, кстати, и имя для твоего уродца, Маделайн.

Астел не поверила своим ушам.

— Что?.. Да как можно?! Скажете тоже, в самом деле!

— Это моя конюшня, ясно? И трактир мой. И я никогда еще не давал новорожденным имен. Да и вообще, ты первая сказала это словцо, если уж на то пошло.

— Но я… Не в том смысле… Я вас имела в виду, а не его… — растерянно лепетала Астел, взглядом ища поддержки у Маделайн.

Мать лежала на спине и кормила меня грудью, поглаживая мои короткие рыжие волосы. Она, видать, так была счастлива, что меня у нее не отняли, что остальное ее просто не волновало. В том числе и то, как меня назвать.

— Да брось ты, Астел, — вяло пробормотала она. — Было бы из-за чего спорить. Ведь какое-то имя он должен получить. А Невпопад не хуже любого другого.

— Я ж говорил, — Строкер зло сверкнул на нее глазами, потирая укушенную шею, — что с твоим ублюдком бед не оберешься. Вот так оно и выходит. Зато хоть теперь, случись что, будем знать, кого проклинать. А-а, что с тобой говорить, дура безмозглая! — И с этими словами он досадливо махнул рукой и вышел из конюшни.

— Ну и перепугалась же я, — призналась Астел моей матери. — Думала, тут и конец нашему бедняжке, когда Строкер его у меня выхватил. А с чего это он, как ты считаешь, передумал его умерщвлять?

— Ничего странного, — слабо улыбнулась Маделайн. — Это все Невпопад.

— Да, должно быть, ты права, — кивнула Астел. Она выгнула шею, чтобы получше меня разглядеть. Моя мать как раз вытирала мокрой тряпкой слизь и кровь с моей головы. Как следует обмыть меня после рождения было негде. — Похоже, волосы у него будут рыжие, как огонь.

— И это тоже не случайно, — мечтательно улыбнулась Маделайн.

— Ты о чем?

Маделайн развернула обрывок одеяла, в который уже успела меня укутать, и с гордостью продемонстрировала подруге родимое пятно у меня на бедре, видом своим напоминавшее язык пламени.

— Видишь, как я была права? Я стала свидетельницей огненной смерти и возрождения птицы феникс, и этим было предопределено рождение моего ребенка… Что подтверждают эти знаки на его теле… Рыжие, как огонь, волосы и родимое пятно в форме огненного языка. Он у меня меченый, Астел, его сама судьба отметила своим знаком. Это говорит о его грядущем величии… — Тут я снова захныкал, и Маделайн принуждена была обратиться к предметам более прозаическим. — Он снова проголодался, мой Невпопад. — Мать приложила меня к груди, и я с наслаждением зачмокал.

— Но отметина на бедре, — возразила Астел, — может ничего и не означать. Ведь это всего лишь старое доброе родимое пятно, если разобраться.

— Нет-нет, Астел, — улыбнулась Маделайн. — Уж мне ли не знать! Поверь, дорогая, это не простое родимое пятно. Нет, это знак избранника судьбы.

Тут я взял да и укусил ее. Уж это-то я сделал точно невпопад.

4

СТРОКЕР, как я уже упоминал, нарочно выстроил свой трактир вдали от человеческого жилья. Но спустя некоторое время близ его заведения стали один за другим появляться домишки. Сперва их было меньше десятка, потом не более дюжины, а вскоре поселение разрослось до размеров небольшой деревни. Спустя еще несколько лет вокруг трактира вырос городишко. Ничего удивительного: трактир точно магнитом манил к себе выпивох из всех окрестных поселений. Проведя вечерок под гостеприимной крышей Строкера, многие из нагрузившихся под завязку посетителей бывали принуждены остаться там и на ночь, поскольку были не в состоянии доплестись до своих весьма удаленных жилищ. Те же, кто прибыл в трактир верхом, порой отваживались после обильных возлияний пуститься в обратный путь на добрых своих скакунах. Горе-всадники нередко вылетали из седел, запутавшись в стременах, и добрые скакуны резво волочили их за собой по ухабам и кочкам. Последствия для всадников, как вы догадываетесь, были самые плачевные. Уцелевшие завсегдатаи, таким образом, оказались перед выбором — дом или трактир. И некоторые решили соединить одно с другим и переместить свои дома поближе к трактиру, чтобы можно было добраться от Строкера под родной кров в любую погоду и в любой стадии опьянения, не подвергая себя трудностям и опасности долгого пути. Само собой разумеется, что и на новом месте каждый продолжал заниматься ремеслом, которое кормило его самого и его семейство.

Выросшему вокруг трактира городу следовало дать какое-нибудь имя. Жены некоторых из завсегдатаев заведения Строкера не без сарказма предложили назвать его Запойным Бастардвиллем. Представьте себе, кое-кому из мужчин это пришлось по душе. Но после другие им растолковали, что благоверные самых отъявленных пьяниц, предложив такое название, всего лишь зло и горько пошутили. В конце концов городишко получил гордое имя Город. Это чтобы даже самые тупые из жителей, те, кто вконец пропил свои мозги, могли его запомнить. Городишко наверняка был самым захудалым из всех, что когда-либо возникали в нашем королевстве. Да и то сказать, разве можно ждать хоть чего-то путного от поселения, образовавшегося близ трактира? Но к счастью для жителей городка, неподалеку от него пролегала оживленная дорога, в направлении которой он и начал разрастаться и мало-помалу приблизился к ней настолько, что ремесленники стали вести прибыльную торговлю с проезжим людом. А кроме того, местный народ, как это свойственно всем живым существам без исключения, начал обзаводиться потомством, и юные горожане в значительном своем большинстве обещали вырасти куда более цивилизованными, приятными и приличными людьми, чем запойные пьяницы, их породившие.

Мать моя с завидным усердием продолжала заниматься своим ремеслом. Она с одинаковой готовностью принимала всех, кто бы ни искал ее общества. Ей было совершенно безразлично, кто именно пыхтит и потеет, оседлав ее верхом, — старик, юноша, урод, красавец, бедняк или богач. Единственным, на чем сосредоточились все ее помыслы, была великая судьба, ожидавшая меня, ее сына. И она готова была на любые жертвы, лишь бы поспособствовать осуществлению этого моего великого предназначения. Она непрестанно мне об этом твердила, пока я рос. Полагаю, она так настойчиво вбивала это в мою голову по двум причинам. Во-первых, ей хотелось оправдаться в моих глазах, ведь рано или поздно я должен был узнать, насколько презренным почитают люди тот род занятий, который она для себя избрала. А во-вторых, она рассчитывала, что я, поверив ее словам о моих грядущих успехах и достижениях, меньше стану страдать из-за своего физического уродства.

Последнее, честно говоря, и впрямь трудно было причислить к подаркам судьбы. Разумеется, из-за проклятой деформированной правой ноги я выучился ходить куда позднее моих сверстников, и, даже одолев эту науку, еще ребенком понимал, что никогда не стану таким, как они. Им в любой миг ничего не стоило при желании припустить бегом, я же в подобных случаях лишь ковылял чуть быстрее, налегая на посох. Маделайн смастерила мне костыли, и я опирался на них, когда учился ходить. При помощи этих грубых деревяшек я вскоре стал довольно сносно передвигаться по трактиру. Но как же я их ненавидел! При одном взгляде на них меня буквально корчить начинало от сознания собственной неполноценности и беззащитности.

Последнее сформировалось во многом благодаря своеобразному чувству юмора некоторых из посетителей трактира. То и дело кто-нибудь из них ловким ударом по костылю сбивал меня с ног. Кроме завсегдатаев у нас то и дело появлялись новые гости из числа проезжих, и каждому из них наверняка казалось, что блестящая идея свалить меня на пол вышеописанным способом впервые осенила именно его. Так что шутку эту со мной проделывали едва ли не ежедневно. Маделайн, если ей случалось в это время находиться в общем зале, тотчас же бросалась мне на выручку, поднимала меня, отряхивала мое платье и набрасывалась на обидчика чуть ли не с кулаками, вопя, как ему, мол, не стыдно, вот еще герой выискался, силач разэтакий, справился с увечным ребенком. На праведный ее гнев пьяницы всегда почему-то реагировали добродушно-снисходительно: подбадривали ее хохотом и скабрезными выкриками, шлепали по заднице, норовили цапнуть за груди.

Подобное, повторяю, происходило столь часто, что я стал воспринимать все вышеописанное как своего рода ритуал и сделался совершенно нечувствительным к наносимым мне обидам. Единственное, что мне по-настоящему досаждало, это неизменно замотанные ветошью локти и коленки. Из-за них-то я к пяти годам и выбросил проклятые костыли. Я стал опираться при ходьбе на толстую прочную палку. Походка моя от этого стала более медлительной и, пожалуй, менее уверенной, но зато посох оказался для трактирных пьяниц мишенью не столь привлекательной, какой являлись проклятые костыли.

А главное, я вскоре почувствовал, как укрепились мышцы моей здоровой ноги, да и негодная правая сделалась чуть-чуть сильнее. При всяком удобном случае я старался обходиться даже и вовсе без опоры и передвигался по трактиру, хватаясь за столы и барную стойку. Посредством этих тренировок мне удалось значительно развить верхнюю часть своего туловища, но как ни велики были мои успехи, они начинали казаться мне жалкими, стоило только увидеть сквозь окно мчащихся во весь опор мальчишек, среди которых попадались и мои ровесники, и ребятня помоложе. Мне только и оставалось, что вздыхать от жгучей зависти к ним. Они же, и это было для меня очевидно, воспринимали свою полноценность, то, что ноги, здоровые и крепкие, безотказно им подчиняются, как нечто само собой разумеющееся. Я уже тогда это понимал.

Я никогда не задумывался, почему к моей матери так часто приходят мужчины — и все время разные. Оглядываясь назад, на детские свои годы, я не перестаю удивляться, сколь многое из того, чего принято стыдиться, опасаться, избегать, готов счесть нормальным и естественным любой ребенок. Мы с Маделайн ночевали в одной комнате. Она на своей деревянной кровати, я на своем тюфяке, который по утрам следовало сворачивать рулетом и убирать в угол каморки. И ночами, когда я уже лежал в постели (вернее, на полу, на своем набитом соломой ложе), Маделайн не задумываясь вела клиента в нашу с ней общую спальню, если дальняя комната оказывалась занята постояльцами. И мне нередко случалось засыпать под шепот, и кряхтение, и вздохи, доносившиеся с материнской кровати. И это ровным счетом ничего для меня не значило. Маделайн зачем-то делала это, а значит, так было нужно. В моем детском сознании не возникало даже тени мысли, что любая другая из матерей на белом свете может вести себя как-то иначе.

Мне пришлось расстаться с этой иллюзией в возрасте лет шести или семи. Я стал работать на Строкера, едва начав ходить. Вернее, кое-как передвигаться. Я выполнял любую подручную работу — мыл посуду, помогал чистить конюшню. Со своими сверстниками из городка я практически не общался. Когда выдавалась свободная минутка, предпочитал наблюдать сквозь окошко, как они носились друг за дружкой близ трактира с быстротой и ловкостью, о каких я и мечтать не смел. Но в тот день, о котором пойдет речь, Строкер послал меня к лудильщику за прохудившейся кружкой, которую тот взялся запаять, когда в последний раз наведывался в трактир. Прихрамывая, я поравнялся с компанией мальчишек, которые стояли посреди улицы — если только широкая немощеная полоса земли, покрытая жидкой грязью, заслуживала такого названия — и с криками и смехом чем-то забавлялись. Они меня заметили и прервали свою игру, и один из них, самый рослый, отделился от остальных и выступил вперед. Я невольно покосился на него и тотчас же вспомнил его имя. Мальчишку звали Скрит. Он был на целую голову выше меня. Его толстое лицо мгновенно приняло свирепо-насмешливое выражение. У меня дух перехватило от страха. Мы оба с ним были детьми, но мне, щуплому малорослому калеке, он тогда казался просто таки сказочным великаном. Нос у Скрита был сломан, губа рассечена. Не иначе как он искал, с кем бы поквитаться за эти недавние увечья, на ком бы выместить злобу. И тут я столь удачно очутился на его пути.

Я опустил глаза и втянул голову в плечи. И вдруг увидел на дороге монетку. Самая мелкая, мельче не бывает, она весело блестела, лежа в пыли и грязи. Деньги, мои собственные! Я нагнулся и поднял ее, и крепко сжал в кулаке. Впервые в жизни я стал обладателем капитала. Я счастливо улыбнулся.

— Привет, шлюхин сын! — крикнул Скрит.

Я оглянулся через плечо, ища взглядом того, к кому он обращался. Но поблизости от меня никого не оказалось, из чего я незамедлительно сделал вывод, что этот его выкрик был адресован мне. Дружелюбное, даже ласковое выражение его голоса меня донельзя озадачило, я вовсе не почувствовал сарказма, который он вложил в это приветствие, потому как не имел опыта общения со сверстниками, как уже упоминалось выше. Весь мой мир составляли трактирная шлюха Маделайн, ловкая и дружелюбная Астел, которая мне симпатизировала, жадина Строкер и пьяный сброд, собиравшийся в трактире.

Так что я не менее приветливо улыбнулся ему в ответ и возразил со всей вежливостью, на какую был способен:

— Я не Люхинсон. Вы обознались. — Я незаметно опустил монету в карман своей куртки. — Меня зовут Невпопад.

— Шлюхин сын Невпопад, — кивнул он с ухмылкой.

— Послушайте, я не… — Мне хотелось прояснить ситуацию. Я по-прежнему был уверен, что он ошибся. — Вы, кажется, приняли меня за кого-то другого.

— Ничуть не бывало! — Его ухмылка стала еще шире. — Ведь твоя мать шлюха, так?

Я облокотился на свой посох и задумчиво почесал голову.

— Трудно сказать. Право, не знаю. Кто такая шлюха?

Скрит уставился на меня во все глаза, прикидывая, в самом ли деле я такой недоумок, каким себя выказал, или просто насмехаюсь над ним. Но лицо мое, по-видимому, выражало столь бесхитростное недоумение и любопытство, что даже этому задире трудно было усомниться в моей искренности. Он нехотя процедил:

— Шлюхи, это такие, которые спят с мужчинами и получают от них за это деньги. А те, кто спит со шлюхами, зовутся потаскунами, шлюшьими прихвостнями.

Я вспомнил звон монет, которые небрежно бросали на стол в нашей каморке мужчины, прежде чем уйти от Маделайн. Похоже было, что ее действия вполне укладывались в толкование слова «шлюха», только что данное Скритом. Но для меня, повторюсь, ее поведение по-прежнему казалось чем-то совершенно нормальным, свойственным едва ли не всем прочим женщинам в мире. К тому же я живо припомнил разговоры Маделайн с Астел, которые мне доводилось слышать и суть которых сводилась к тому, что если мужчин и можно подле себя терпеть, то лишь ради денег, и что, следовательно, образ жизни Маделайн, по сути дела, мало чем отличается от действий самых респектабельных леди, матерей семейств. Те просто подороже себя продают, и только. Предоставляя мужчинам свое тело, эти почтенные леди получают взамен положение в обществе, титулы, земли, наряды и драгоценности. Астел не раз заявляла, что Маделайн поступает честнее любой из них.

— Так или иначе, но все сводится к деньгам, — говаривала она. — Разница только в том, сколько их и на что их тратишь.

Все это вихрем пронеслось в моей голове, и я бесстрашно обратился к Скриту:

— Ваш дом, поди, построен на деньги вашего отца, верно? И он же зарабатывает на еду и одежду для вашей матери?

Скрит от удивления приоткрыл рот и вопросительно взглянул на своих товарищей. Те только руками развели, не представляя, к чему нас приведет этот разговор, который принял столь неожиданный оборот. Против всякого их ожидания я не разразился слезами и угрозами в адрес Скрита в ответ на его оскорбление, а вступил с ним в дискуссию, предварительно набравшись от него новых знаний.

— Ну да, — нерешительно пробормотал он, пожав плечами.

— В таком случае она тоже шлюха, как и моя мать, — радостно подхватил я. — Так что мы с вами оба — шлюхины сыновья.

Мысленно оглядываясь теперь на этот эпизод, не могу не признать, что это было не самое удачное из моих высказываний.

Выражение недоумения на лице Скрита тотчас же сменилось гримасой ярости. Он явно почувствовал себя оскорбленным и вознамерился мстить. Он шагнул ко мне, а я в ужасе отшатнулся от него и с размаху налетел на деревянную стену сарая. Скрит навис надо мной — этакая гора мяса и жира — и пребольно двинул меня кулаком в живот. У меня перехватило дыхание. Все мои внутренности, казалось, стянулись в тугой клубок нестерпимой боли. Скрит не мешкая нанес мне следующий удар, в висок. Я рухнул наземь и в падении выпустил из рук свой посох. Скрит склонился надо мной и со всего размаху обрушил могучий кулак на мое лицо. Послышался хруст, и я понял, что этот негодяй сломал мне нос.

Я лежал на спине, подтянув ноги к животу, и плевался кровью, которая струилась из разбитого носа по губам и подбородку. Все произошло так внезапно, так быстро. Я только что целый и невредимый стоял на ногах, любезно беседуя со Скритом и остальными мальчишками, и вот через каких-то несколько секунд валяюсь на земле, жестоко избитый и истекающий кровью.

Несмотря на ужасную боль, равной которой я никогда прежде не испытывал, сознание мое оставалось ясным, и я отчетливо слышал, как мальчишки орали, подзадоривая моего противника:

— Дай ему еще! Всыпь ему как следует, Скрит! Пусть знает, что почем!

Но меня в те минуты мучила не одна только физическая боль. Именно тогда я вдруг с беспощадной ясностью осознал, насколько я одинок и беспомощен, понял, каким жестоким может быть мир. Мне казалось, что против меня ополчилась не стайка деревенских бездельников, а само мироздание.

И я, представьте себе, решил дать ему отпор. Стиснув зубы, нащупал свой оброненный посох и крепко сжал его узкий конец в ладони. Скрит стоял надо мной подбоченившись, с торжествующей ухмылкой на толстом лице. И я с мрачной решимостью подумал: сейчас ты у меня еще не так поулыбаешься, проклятый урод, сейчас ты у меня посмеешься!

Я приподнялся, опираясь на локоть, и взмахнул своим посохом. Который, говоря по правде, уместнее было бы назвать дубинкой, такой он был толстый и увесистый. До сих пор он служил мне только надежной опорой при ходьбе, теперь же настало время применить его в качестве оружия. И он меня не подвел! Я размахнулся и нанес Скриту молниеносный и наверняка весьма чувствительный удар по голове. Скрит покачнулся и едва не упал. И уставился на меня с тупым изумлением.

Я, не теряя времени, просунул древко посоха между его ногами и резким рывком свалил-таки его наземь, в грязь. Стоило ему растянуться во весь рост, как я подполз к нему и принялся колотить куда попало тяжелым посохом. Я успел нанести ему всего два-три хороших удара, прежде чем остальные мальчишки навалились на меня и оттащили в сторону.

И стали лупить меня всем, что только подвернулось в тот момент им под руку, — камнями, палками, моим собственным посохом, — но преимущественно кулаками и ногами. Я свернулся клубком и прикрыл голову ладонями. А что мне еще оставалось? Я неподвижно лежал под градом ударов и с ужасом думал, что если останусь жив, то после этой чудовищной экзекуции, возможно, вообще потеряю способность передвигаться, даже при помощи своего посоха, и тогда прежняя хромота, причинявшая мне столько страданий, будет казаться мне недоступным счастьем… Ход моих размышлений прервал чей-то властный голос, который скомандовал, явно обращаясь к моим мучителям:

— А ну прекратите!

Но они не расслышали этого окрика, поскольку сами орали и вопили что было мочи, подзадоривая друг друга. Для меня же их голоса слились в один невнятный монотонный гул, и слова незнакомца на этом фоне прозвучали отчетливо и ясно.

Тут чья-то сильная рука принялась расшвыривать мальчишек в стороны, отрывая их от меня по одному и по двое. Я оказался свободен от истязателей, прежде чем успел понять, что происходит. Я плакал от боли и унижения, что греха таить, но слезы вряд ли были заметны для постороннего глаза на моей физиономии, запачканной грязью и залитой кровью. Тем не менее я заслонился ладонью и не отнимал ее от лица, пока незнакомец не спросил:

— Порядок?

Голос его звучал мягко и участливо. Я поднял голову.

Передо мной стоял высокий красивый мальчик с густыми каштановыми волосами, расчесанными на косой пробор. Длинный чуб закрывал половину его гладкого лба. На вид мальчику можно было дать лет десять. Он приветливо кивнул мне и, криво усмехнувшись, повторил:

— Порядок?

В своих темно-коричневых панталонах и зеленой куртке, с множеством нитяных и кожаных браслетов на руках он походил на гигантский осенний лист. Почему-то именно такое сравнение пришло мне тогда в голову при виде моего избавителя. Он же, продолжая улыбаться, спросил меня в третий раз:

— Порядок?

Вопрос был, что и говорить, идиотский, учитывая, в каком плачевном положении я находился, но я был так благодарен этому незнакомому мальчику, что произнес то, чего он столь явно от меня ожидал:

— Ага. — И сплюнул, поскольку меня начало подташнивать от соленого вкуса крови, заполнившей рот. Освободив рот от крови, я вместе с ней выплюнул на землю также и один из своих зубов. Чего-то подобного и следовало ожидать, но меня это ужасно огорчило.

Однако Скрит полагал, что не вполне еще рассчитался со мной за нанесенную ему обиду. Он жаждал продолжения битвы, в которой сила столь явно была на его стороне. Дрожа от злости, он ткнул пальцем в сторону пришедшего и визгливо крикнул:

— Иди куда шел, Тэсит! Не суйся не в свое дело!

— Теперь это мое дело, — возразил Тэсит с невозмутимостью, которая сделала бы честь любому взрослому. — Ты, я вижу, нашел себе новую забаву, Скрит? Тебе нечем больше заняться, как избивать малыша-калеку? — Слово «малыш» прозвучало в его устах так, как будто ему самому было не десять лет, а по крайней мере в два раза больше.

У Скрита на том месте, где я его ударил — над самым ухом, — успела уже надуться здоровенная шишка. Он в замешательстве потер ее пятерней и пробормотал:

— Но… Но он ведь…

— Да уймись ты наконец, — презрительно бросил ему Тэсит. — А если кулаки чешутся, что ж, можешь сразиться со мной.

— Но послушай, Тэсит… — промямлил Скрит. Дело принимало скверный для него оборот. Тэсит, не слушая его возражений, встал в боевую стойку, согнул руки в локтях и сжал кулаки. Скриту оставалось лишь принять или отклонить вызов.

Он сдвинул брови, всем своим видом давая понять, что обдумывает решение, которое на самом деле наверняка принял в первую же секунду, стоило только Тэситу предложить поединок. Скрит был трусом, и я не сомневался, что он отчаянно боится Тэсита. Но не мог же он открыто в этом сознаться! Однако этот жирный увалень оказался хитрей, чем я полагал. После затянувшейся паузы он, сопя, состроил презрительную гримасу и изрек:

— Ежели тебе не противно водиться с этим колченогим шлюхиным сыном, дело твое. Но мне, коли так, руки об тебя марать неохота.

Браво, подумал я. Не стань я лично свидетелем того, как этот неуклюжий тупица нашел столь элегантный выход из трудного положения, я нипочем бы не поверил, что он на такое способен. Браво, Скрит! Конечно, окажись Тэсит настойчивей, и Скриту пришлось бы принять бой, но мой избавитель счел за лучшее не доводить дело до новой драки. Он просто стоял, не меняя своей боевой позы, пока Скрит и его прихвостни не убрались восвояси. Только тогда Тэсит обернулся ко мне и дружелюбно спросил:

— Идти сможешь?

— Попробую, — кивнул я, подавляя вздох.

Он ухватил меня за шиворот и поставил на ноги. Меня изумила легкость, с какой он это сделал, — словно я весил не больше пушинки. Стройный, худощавый мальчик оказался настоящим силачом! Кто бы мог подумать!

— Я Тэсит.

— Знаю. — Мне пришлось опереться на его плечо, чтобы не упасть. — А я Невпопад.

— Чем же это ты так разозлил старину Скрита, По? — с прежней веселой участливостью спросил Тэсит.

Он первый попытался соорудить какое-никакое уменьшительное из моего неуклюжего имени, и в этом было столько задушевности и искренней приязни! На сердце у меня от этого невзначай оброненного им короткого словца стало тепло и радостно, как никогда прежде.

— Да я и сам этого в толк не возьму. Он сказал, что моя мать — шлюха.

— Ну, тогда понятно. — Тэсит сочувственно качнул головой. — Ты не мог этого так оставить.

Я вздохнул, шмыгнув носом:

— Нет, все было как раз наоборот. Моя мать ведь и правда шлюха. Но когда я ему сказал, что его мамаша нисколько не лучше моей, он жутко обозлился. Выходит, быть шлюхой — скверно, да?

— Это смотря на чей вкус, — помолчав, ответил Тэсит и задумчиво потер подбородок. — Коли спросить об этом того, кому как раз потребовалась шлюха, то он, пожалуй, ответит, что быть ею — очень даже здорово. Ну а все прочие… — Он пожал плечами, словно давая понять, хотя и без особой уверенности, что мнение этих «прочих» можно не принимать в расчет, и поспешил сменить тему: — А ты, кстати, где живешь?

— У Строкера.

— Ну так пошли. Я помогу тебе туда добраться. — Он с любопытством воззрился на мою уродливую ногу.

— Где это тебя так?

— Нигде. Это у меня с рождения.

— Ясно.

Мы побрели к трактиру, а когда вошли в зал, Маделайн при виде меня испустила крик ужаса. Она сперва решила было, что это Тэсит меня так отделал, и едва на него не набросилась, но я ей рассказал, торопливо и сбивчиво, что в действительности со мной произошло, и тогда она взглянула на него с благодарностью. Не обошлось и без вранья: когда Маделайн меня спросила, из-за чего случилась драка, я сказал, что мальчишки обидно смеялись над моей хромотой. Я был достаточно догадлив, чтобы сообразить, что правда ее очень больно заденет. Мимоходом взглянув на Тэсита, я понял по выражению его лица, что он полностью меня одобряет и нипочем не выдаст.

Строкер, который как раз наливал кому-то из посетителей мед, стоя за прилавком, равнодушно буркнул:

— Что ж, привыкай не огрызаться, коли тебя кто и поддразнит. Так уж вам, калекам, суждено от Бога. — Тут взгляд его остановился на кружке, к которой посетитель уже протягивал руку. — А у лудильщика был? — гаркнул он, вспомнив, из-за чего, собственно, я очутился на дороге и угодил в переплет. — Кружку мою принес?! Ах, чтоб тебе провалиться!

Я и слова не успел вымолвить в свое оправдание, как Тэсит, шагнув вперед, с поклоном произнес:

— Позвольте мне это для вас сделать, сэр.

Строкер что-то неразборчиво буркнул ему в ответ, и Тэсит поспешно выскользнул за дверь.

Маделайн, которая тем временем принялась хлопотать надо мной — обмывать мне лицо тряпкой, смоченной в воде с уксусом, и перевязывать раны, — проводила его взглядом и восхищенно вздохнула:

— Что за славный паренек! Тебе здорово повезло, Невпопад, что именно он оказался рядом, когда эти негодяи на тебя напали.

— Знаю, ма.

— Насмехаться над малышом, которому и без того несладко живется! Дети бывают так жестоки, сынок!

— Знаю, ма.

— Но ты… Забудь о них, дружок, как если б их и на свете не было. — Голос Маделайн звучал уверенно и твердо. — Они тебе не ровня. Ты… Ты избранник судьбы, Невпопад. Тебе суждено свершить великие дела. Да, великие!

— Знаю, ма.

На душе у меня было скверно. Я теперь смотрел на Маделайн совсем иначе, чем прежде, я прозрел благодаря мерзкому Скриту, и это повергло меня в тоску и смятение. Из всего сказанного мальчишками, даже из уклончивых ответов Тэсита на мои прямые вопросы следовал неутешительный вывод — моя мать, в отличие от большинства других женщин, с точки зрения окружающих является особой, заслуживающей презрения. Потому как ведет себя недостойно. В течение нескольких ближайших дней я пристально наблюдал за тем, как с ней обходятся те, кто нас окружал, — Строкер, посетители, другие служанки, и то и дело убеждался в справедливости своих умозаключений. Ее все презирали. Меня душила ярость, объектом которой стали, как это ни странно, не те, кто выказывал ей неуважение, а она, дававшая им для этого повод.

Неделей позже я решил претворить те чувства, которые меня обуревали, в действия. Мать залучила к себе очередного клиента, а я, буркнув, что в нашей каморке слишком уж холодно, отправился ночевать в конюшню. Там, в ворохе сена, в компании множества лошадей и в самом деле было намного теплей, чем у нас с Маделайн. Ей это мое желание наверняка показалось странным, но она ничего мне не сказала. Поэтому, когда ее кровать рухнула на пол — не иначе как в кульминационный момент соития, — я находился на безопасном расстоянии. Но, правду сказать, совсем недолго. Вскоре я услыхал сердитый голос Маделайн, звавшей меня:

— Невпопад! Куда это ты запропастился, негодник?!

Прежде она никогда не обращалась ко мне таким тоном: я ни разу не дал ей для этого повода.

— Да здесь я, здесь, ма.

Она подошла к кипе соломы, из которой я нехотя высунул голову, и поднесла к самому моему носу кусок деревяшки, в котором я немедленно узнал одну из ножек ее кровати. На миг мне даже показалось, что она вот-вот стукнет меня этим увесистым бруском. Но Маделайн вместо этого провела пальцем по одному из его торцов и прежним своим спокойным голосом спросила:

— Что это такое?

— Не знаю.

— Это ножка моей кровати, Невпопад.

— Ну, если ты сама знаешь, так чего спрашивать?

— Она оказалась подпилена на три четверти своей толщины. И сломалась, чего и следовало ожидать. Почему, как по-твоему?

Я посмотрел на нее как на умалишенную и покачал головой:

— Она сломалась, потому что была подпилена на три четверти. Ты сама только что это сказала, ма.

— Я хочу знать, кто это сделал. Кто ее подпилил?

— Не знаю.

— А я думаю, знаешь! А я думаю, это ты сделал! — Она несколько раз стукнула бруском по ладони. — Больше-то некому, Невпопад.

Я протестующе помотал головой, и конюшня так и заплясала у меня перед глазами.

Но Маделайн, словно я и не думал отпираться, мягко спросила:

— Почему ты это сделал, дружок?

Я начал было отнекиваться, но стоило мне взглянуть Маделайн в глаза, как слова застряли у меня в горле. Тогда я впервые в жизни ощутил, до чего же нелегко врать собственной матери. Мне только и оставалось, что, понурив голову, буркнуть:

— Захотел — и сделал.

— Вот тебе и на! — усмехнулась Маделайн. — Да что же это на тебя нашло, сынок?

— Просто когда у тебя в кровати бывают мужчины, ты делаешься шлюхой, а я не хочу, чтобы ты была шлюхой, потому что это скверно.

Маделайн медленно опустила брусок на солому. Я, затаив дыхание, ждал, как она отреагирует на мои слова.

Разозлится или расстроится? Но Маделайн против всякого моего ожидания выглядела лишь слегка опечаленной.

— С чего ты взял, дружок, что это скверно?

— Потому что… — Я запнулся. А ведь и правда — почему? Собственных аргументов против ремесла матери у меня не нашлось, и я выпалил первое, что пришло в голову: — Потому что мальчишки так сказали!

— Ясно. А ты всегда веришь тому, что они говорят?

— Они так мне тогда надавали, что пришлось им поверить, — вздохнул я.

Маделайн грустно покачала головой и уселась на солому вплотную ко мне.

— И поэтому ты решил ночевать здесь. — Это был не вопрос, а утверждение. Я кивнул. — Невпопад, рано или поздно ты поймешь, что нельзя смотреть на жизнь чужими глазами, нельзя слепо доверять суждениям других о том, что в этом мире хорошо, а что плохо, что правильно, а что нет. Жить надо своим умом.

— Почему?

— Потому что только так ты сможешь добиться, чего захочешь, сможешь стать господином своей собственной жизни.

— Почему?

— Потому что, — убежденно произнесла она (в который уже раз!), — ты — избранник судьбы!

Вздохнув, я откинулся назад и утонул в мягкой душистой соломе. Мне было ясно, что дальше этого мы нынче не продвинемся. Мать всегда заводила эту песню, когда ей нечего было мне сказать, когда у нее не находилось ответов на мои вопросы. У меня уже просто скулы сводило от этих бесконечных разговоров о судьбе, о моем высоком предназначении.

К чести Маделайн, она в тот раз не стала развивать свою любимую тему. Просто сидела рядом со мной и молча гладила мои рыжие кудри, так, будто хотела удостовериться, что я все еще здесь, с ней. Мысли ее между тем витали где-то далеко. А утром, проснувшись, я обнаружил ее спящей рядом со мной на соломе. Я вгляделся в ее лицо, освещенное солнцем, и почувствовал, что по-прежнему ее люблю. Люблю, хотя у меня и есть все основания ее стыдиться.

Она нынче спала со мной, и я любил ее за это. Я вынул из кармана монетку, которую неделей раньше подобрал на дороге и не знал, на что потратить. Решение пришло ко мне мгновенно. Маделайн спала на спине, и ее раскрытая ладонь покоилась на соломе возле меня. Я вдавил в нее монетку, и пальцы матери машинально сжались в кулак. Она продолжала сладко спать. А я себя почувствовал настоящим потаскуном, из тех, что спят со шлюхами за деньги. И, представьте, оказаться в этой новой для меня роли было совсем неплохо. Да что уж там, даже здорово.

5

ТЭСИТ научил меня многому. В том числе основам воровского ремесла. Это было здорово!

Мне все больше нравилось проводить время в его компании. Он был круглым сиротой, и мне тогда казалось, что это просто замечательно, что лучше ничего и быть не может — ни от кого не зависеть, делать что вздумается, ни перед кем не отчитываясь. Когда ему случалось забрести в наш городок, он расхаживал по улицам с таким самоуверенным и важным видом, что я откровенно им любовался. И в кожаном мешочке, который висел у него на поясе, всегда позванивали монетки. Благодаря этой его независимой манере держаться Тэсита в городе побаивались, и никто — ни мальчишки, ни взрослые — не осмеливались его задеть. Старшие его приветствовали как равного, ребята, особенно малыши, почтительно уступали дорогу. Я пытался ему подражать и принялся было тоже расхаживать по улицам с гордым и надменным видом, но, как вы догадываетесь, при моей врожденной хромоте и маленьком росте выглядело это смешно и нелепо.

Тэсит очень хорошо ко мне относился. Он словно бы не замечал моего увечья. Если нам с ним случалось бродить по лесу, он нарочно замедлял шаги, чтобы я от него не отстал, но делал это так непринужденно и естественно, без всякой нарочитости, что я не чувствовал себя обузой.

Тэсит устроил себе жилище в древнем лесу — Элдервуде, — и уже одно это заставляло всех относиться к нему с несколько боязливым восхищением. Ведь Элдервуд издавна считался заколдованным и небезопасным местом, где в непроходимых чащах в изобилии водились таинственные полумифические существа, которых нигде больше не встретишь. Говорили, что однажды, давным-давно, там были злодейски умерщвлены волшебники — целая армия. Это бесчеловечное деяние совершил какой-то безумный король, поклявшийся раз и навсегда очистить землю от всяких колдунов и чародеев. И хотя задуманное ему вполне удалось, волшебники успели наложить на него страшное заклятие: с тех самых пор имя его начисто изгладилось из памяти человечества, а все до одного его изображения исчезли с холстов и гобеленов. Упоминания о нем каким-то непостижимым образом стерлись даже со страниц исторических хроник — так, словно его никогда и не было на свете. А может ли быть для правителя участь горше, чем вовсе не существовать на земле? Он-то, поди, рассчитывал на великую посмертную славу, на благодарную память потомков.

Так что, скажу я вам, истребление чародеев — глупейшее деяние, совершить которое способен лишь тот, кто замыслил ни много ни мало как самоуничтожение, да не простое, а грандиозное, вселенских масштабов.

Многие верили, что с тех самых пор духи волшебников навечно поселились в чащах Элдервуда. Тэсит, однако, утверждал, что, живя в этом лесу и зная его буквально как свои пять пальцев, он ни разу не встретился ни с одним из этих призраков. Но, однако, он всегда был не прочь извлечь пользу для себя из этих суеверий. Дело в том, что сквозь некоторые участки Элдервуда пролегали тропинки, и, идя по ним, можно было значительно сократить расстояние между окрестными городками и поселками. Некоторые бесстрашные путники охотно этим пользовались. Тэсит решил пресечь подобные посягательства на территорию, которую считал своей собственностью, и понаставил на тропинках множество хитроумных капканов, ловушек и западней. Он так мастерски их соорудил, что любой, кому не посчастливилось в них попасться, не сомневался, что стал жертвой потусторонних сил.

Однажды, например, по тропинке, крадучись, с величайшими предосторожностями пробирался тучный купец. Но едва только нога его ступила в веревочную петлю, замаскированную листвой и сучьями, как Тэсит, который укрывался за толстым дубовым стволом, потянул за канат, и купец вдруг взлетел над землей и повис вниз головой, презабавно раскинув в стороны толстые руки. Я едва удержался от смеха, хотя вполне мог бы дать волю веселью: бедняга все равно ничего не слышал и не видел — он от страха лишился чувств. Освободить его от лишнего груза — тугого денежного мешочка из мягкой кожи, свисавшего с пояса, — было для Тэсита делом нескольких секунд. После чего мы опустили его на землю и оставили лежать на тропинке. Он еще не очнулся, а нас уже и след простыл.

— Зачем было его вытаскивать из петли? — спросил я Тэсита, когда мы удалились на безопасное расстояние от тропинки и обобранного купца. — Пусть бы сам выпутался, как очухается.

— Да затем, что если он, придя в деревню, станет всем и каждому рассказывать о духах, которые его подняли над землей вверх ногами, а потом швырнули наземь, нам с тобой это пойдет на пользу. Другие побоятся сюда ходить. А заикнись он о веревочной петле, и деревенские, того и гляди, примутся выслеживать тех, кто этот капкан соорудил, то есть меня и тебя. Знаю я трусливых толстяков вроде этого: он, поди, еще и наврет с три короба — например, как призраки волшебников швырялись в него своими отрубленными головами. Такого на всех нагонит страху! — Распустив шнурок, который стягивал денежный мешочек купца, Тэсит высыпал содержимое на колени и изумленно присвистнул. И принялся считать монеты. Толстяк, оказывается, нес с собой сорок с чем-то новеньких золотых соверенов, каждый из которых украшал чеканный профиль короля Рунсибела. — Богатый малый, ничего не скажешь! — Тэсит захватил в горсть чуть меньше половины всех монет и протянул мне: — Твоя доля.

Я не верил своим ушам.

— Моя? Но за что? Ты же все сам сделал, я тебе не помогал!

— Верно, — кивнул Тэсит. — Но ты рисковал не меньше моего. Отныне мы с тобой партнеры, Невпопад. И друзья. — Он хлопнул меня по плечу. — Конечно, если ты не против.

Я оторопел. По правде говоря, мне подобное даже в голову никогда не приходило. Я привык повсюду следовать за Тэситом, как верный пес, если тому угодно было делить со мной компанию, и все те месяцы и годы, что он удостаивал меня этой чести, пребывал в уверенности, что делает он это не из какой-либо привязанности ко мне и уж тем более не из дружбы. И уж вовсе не потому, чтобы я был ему хоть сколько-нибудь интересен, а просто чтобы рассеять одиночество, развлечь себя ни к чему не обязывающей болтовней.

— Друзья? — тупо переспросил я, все еще не веря своим ушам.

— Ну, ясное дело, а кто ж еще? Друзья!

И, видя, что я не прикасаюсь к деньгам, он взял меня за руку, разжал ладонь и ссыпал в нее монеты. Я стиснул их в кулаке, и Тэсит одобрительно усмехнулся.

— Но почему, — недоумевал я, — почему ты назвал себя моим другом?

— Тебя это удивляет?

— Еще бы! — вздохнул я. — Ты столько всего знаешь, так интересно рассказываешь. Ты мне всегда помогаешь. А я… Я просто хожу за тобой следом, вот и все. Я калека. Толку от меня никакого.

— Брось глупости городить!

Тэсит легко вспрыгнул на кромку замшелого валуна и с упреком взглянул на меня сверху вниз. У лица его замельтешила какая-то мошка, он смахнул ее изящным движением и при этом даже не покачнулся. Я невольно залюбовался им.

— Ведь мы с тобой, — продолжал он, — мы… мы…

— Что — мы?

Он явно подыскивал подходящее сравнение для тех взаимоотношений, в которых мы с ним состояли. Но ничего путного не приходило ему на ум. Он задумчиво почесал над ухом… И тут взгляд его скользнул по синему полуденному небосклону. Он указал пальцем куда-то вверх.

— Видишь?

Я послушно задрал голову. В небе парил ястреб. Движения его были исполнены ленивой грации.

— Там только птица.

Тэсит кивнул и растопыренными пальцами убрал с лица прядь волос.

— Каким образом, по-твоему, у него получается летать?

— Он крыльями машет.

— А еще?

Я пожал плечами. Человек ученый наверняка мигом бы ответил на этот вопрос. Но для меня он оказался слишком мудреным.

— Не знаю. Правда, не знаю. Летает себе, и все.

— Ну так вот и между нами все обстоит в точности так же, — улыбнулся Тэсит, явно услыхав от меня ответ, которого ожидал. — Поэтому не стоит удивляться, что мы друзья. Дружим себе, и все. И знаешь, кого мне напоминает этот ястреб?

— Нет, конечно.

— Тебя.

От неожиданности и смущения я покраснел до корней волос.

— Скажешь тоже.

— Я серьезно. Ты совсем как этот ястреб, По. Если не теперь, то в будущем. — Птица нырнула в воздухе и снова воспарила на раскинутых крыльях. — Ты будешь летать, По. Это сейчас ты всего только хромоногий мальчишка, но придет время, и ты вознесешься над теми, кто кичится перед тобой своей ровной походкой.

— То же самое и мать мне всегда повторяет. Что я вроде как избранник судьбы.

— Уверен, она знает, что говорит.

В эту минуту мне на темя шлепнулось что-то мягкое и влажное. И полилось вниз — за шиворот и вдоль скулы. Я сразу понял, что это было, — ястреб на меня нагадил из своей необозримой вышины.

Тэсит, к чести его будь сказано, не издал ни звука. Если его и одолевал смех, он ничем этого не выказал. Завидная выдержка. Я б, наверное, так не смог. Он вытащил из-за обшлага рукава кусок чистой ветоши и протянул мне, чтобы я вытерся. Я самым тщательным образом стер с головы, шеи и щеки остатки птичьего дерьма.

Покончив с этим неприятным занятием, я поднял глаза на Тэсита. Тот замер на месте и весь как-то подобрался, чутко вслушиваясь в лесные звуки. Он своим безошибочным инстинктом угадал приближение чего-то или кого-то, заслуживавшего нашего внимания. Глаза его сверкали, ноздри раздувались… Я попытался принюхаться, подражая ему, но не уловил решительно никакого постороннего запаха. Я старался изо всех сил, но все было тщетно.

— Не напрягайся так, — с улыбкой прошептал он, взглянув на меня. — Это лишнее. Просто расслабься, По. Не пытайся себя заставить учуять запах. Не думай о нем вовсе. Отринь любые мысли, и пусть лес сам тебе подскажет, что произошло. В случае опасности он совершенно ясно даст тебе знать о ней.

Тэсит и прежде говорил со мной подобным образом. Он не оставлял благородных попыток превратить меня, хромого и тщедушного шлюхина сына, в настоящего жителя леса, каким был он сам. Будучи весьма невысокого мнения о своих способностях, я тщетно пытался отговорить его от этой пустой затеи.

Но в тот раз я ему безоговорочно подчинился. Уселся на палую листву, скрестив ноги, закрыл глаза и постарался выбросить из головы все до одной мысли и не напрягать чувства. Легкий ветерок колыхнул мои волосы. Ощутив его дуновение, я тотчас же расслышал шелест листьев на деревьях и кустах. Он доносился откуда-то издалека. Я дал волю воображению, и вскоре мне стало казаться, что это души убиенных волшебников шепотом поверяют мне какие-то свои тайны, что они говорят мне о причудливости людских судеб, о тайных путях провидения, о моем предназначении, о колдовстве, о магических приемах, об огне и дыме… О дыме!

— Пожар, — медленно проговорил я, стряхнув с себя оцепенение. — Здорово горит. — Тут до меня донеслись звуки голосов. — И народу целая толпа.

Тэсит при упоминании о пожаре мрачно кивнул. И когда я сказал о толпе народу, он и эти мои слова подтвердил кивком.

— Это мой лес, — сердито произнес он. — И если чужие в него проникли, я должен узнать, что им здесь понадобилось. Я не потерплю, чтобы какие-то пьяные негодяи здесь околачивались и жгли костры. Так ведь и без леса остаться недолго. Мои деревья, будь они хоть сто раз заколдованными, загорятся не хуже любых других.

С этим трудно было не согласиться. Тэсит быстро зашагал в ту сторону, откуда тянуло дымом. Я сунул деньги в карман куртки, прежде торопливо их пересчитав, и поспешил за ним следом. Ему было присуще удивительное умение передвигаться сквозь чащу совершенно бесшумно. Он раздвигал руками ветви, огибал толстые стволы, перепрыгивал через пни, перебрасывал свое стройное тело с пригорка на пригорок — и все это с ловкостью и грацией, которой позавидовали бы даже пресловутые лесные призраки, и к тому же без единого звука. Но еще больше меня изумляло то, что он каким-то непостижимым образом ухитрялся не оставлять за собой следов: примятая его ступнями трава тотчас же выпрямлялась, а отпечатки подошв его башмаков и вовсе не появлялись ни на сырой глине, ни на влажном песке. Со стороны могло показаться, что он не бежит по земле, а летит над ней, не касаясь ее поверхности ногами, но я-то, пристально следя за каждым его шагом, точно знал, что это не так! Вот каков он был, этот Тэсит. Меня многое в нем озадачивало и даже невольно страшило. Его необыкновенно глубокое знание леса, умение безошибочно ориентироваться в нем, слиться с ним, стать его неотъемлемой частью, без труда проникнуть во все его самые сокровенные тайны я поначалу приписывал только колдовству и ничему другому. Иного объяснения всему этому дать было невозможно. Но Тэсит меня заверил, что совершенно незнаком с искусством колдунов-плетельщиков, и мне со временем пришлось ему поверить. Я и впрямь ни разу не видел, чтобы он совершал какие-либо обряды, и не слыхал из его уст ничего похожего на заклинания. О том, как и с кем он жил до нашей с ним встречи, я знал очень мало. Тэсит неохотно говорил о своем раннем детстве. Лишь однажды, когда я стал проявлять уж очень назойливое любопытство, он меня спросил:

— Ну что ж, ты, поди, слыхал истории о младенцах, оставленных в лесу и выращенных волками?

— Ух ты! Так ты хочешь сказать, что тебя волки воспитали? — Я недоверчиво сощурился.

— Нет. — Тэсит помедлил, чтобы немного меня поддразнить, и, когда мое нетерпение достигло предела, с загадочной и лукавой улыбкой произнес: — Единороги.

Я расхохотался.

— Ага, так я тебе и поверил! Сказал бы уж — лесные духи.

Тэсит нисколько не обиделся. Только плечами пожал и сказал, ясно давая понять, что больше обсуждать данный вопрос не намерен:

— Верить или нет — твое дело. Но это правда.

Мы после никогда к этой теме не возвращались. Как знать, возможно, прояви я в тот раз больше такта и простой вежливости, и Тэсит поделился бы со мной какими-нибудь захватывающими подробностями своего удивительного детства. Но он замкнулся, а я больше не решался задавать вопросы. Но я часто размышлял о тех его словах и порой, глядя, как он со сверхъестественной легкостью движется сквозь чащобу, задавался мыслью: а что, если он тогда и впрямь не солгал? Неужто его в самом деле вскормили эти сказочные создания? В таком случае многое в нем стало бы понятно и объяснимо.

Что же до меня самого, то я по-прежнему оставался неловким и неуклюжим. Ходьба давалась мне с трудом, и я передвигался с ловкостью и грацией тяжеленного деревянного чурбана. Шли годы. В раннем отрочестве мышцы моей негодной правой ноги стали сильней, чем прежде, но совсем не намного. Стоило мне попытаться припустить бегом, и всякий раз ощущение было такое, будто к моему правому бедру привязан здоровенный кусище сырого мяса. Посох, которым я теперь пользовался при ходьбе, скорей можно было назвать дубинкой, такой он был тяжелый и толстый. Но мне не стоило особого труда его таскать — как я уже упоминал, руки и плечи у меня были сильные и развитые. С помощью этого нехитрого приспособления я мог передвигаться хотя и без особой грации, но довольно-таки стремительно. А в тех случаях, когда мальчишкам из нашего городка вздумывалось меня задеть, дубинка в моих руках превращалась в грозное оружие. С течением времени таких охотников выискивалось все меньше и меньше — с помощью Тэсита я здорово научился давать им отпор. Мне ничего не стоило противостоять даже нескольким противникам одновременно — так мастерски владел я своей дубинкой. Этакий хромоногий рыцарь с обрубком дерева в руках…

Итак, мы шли на запах дыма, который с каждым нашим шагом делался все резче. Тэсит, разумеется, намного меня опередил и словно растворился в чаще леса, но я уверенно двигался за ним следом, зная, что не собьюсь с пути. Внезапно что-то большое молнией метнулось ко мне откуда-то сбоку. Теплая ладонь зажала мне рот. Я дернулся, не понимая, что произошло. Признаться, от страха у меня душа ушла в пятки. Но шепот Тэсита меня успокоил.

— Тише! — предостерег он и, убрав руку от моего лица, кивком указал вперед.

Мы с ним сделали несколько осторожных, крадущихся шагов. Я старался передвигаться так же беззвучно, как и он. И перед нашими глазами открылось удивительное зрелище: на пологом холме как раз и полыхал тот огонь, дым от которого мы учуяли в глубине леса. Посреди поляны был утвержден деревянный столб, к которому оказалась привязана молодая девушка. Толстые веревки крест-накрест стягивали ее грудь. У подножия столба была навалена и кое-как разровнена здоровенная куча сухого хвороста. Края ее уже занялись огнем, ветки весело потрескивали, дым то стлался по земле, то, гонимый ветром, клубами поднимался ввысь. Девушка держалась так, будто все происходившее нисколько ее не занимало. Обтягивающие штаны и короткая куртка из серой кожи придавали ей сходство с мальчишкой-подростком. Наряд ее дополнял длинный черный плащ с откинутым на плечи капюшоном. Мы с Тэситом остановились на довольно значительном расстоянии от костра, и все же от взгляда моего не укрылось, что одежда незнакомки ветхая и поношенная. На коленках штанов так даже прорехи зияли. И прическа у нее была мальчишеская — коротко стриженные волнистые медно-рыжие волосы. Ни тебе чепца, ни лент, ни тем более шляпки. Ее круглое, со свежей, румяной кожей лицо неожиданно сужалось к подбородку, довольно-таки острому и длинноватому. Она его еще и вперед выпятила, гордо откинув голову. Девушка была совсем молоденькая, примерно тех же лет, что и Тэсит. Ну, может, чуть постарше.

Вокруг костра собралась толпа разъяренных крестьян. Они грозно размахивали горящими факелами. Ночью это выглядело бы зловеще, но при полуденном солнце, затопившем все окрест ярким, слепящим светом, эффект, поверьте, был совсем не тот. Двое или трое из толпы на наших с Тэситом глазах швырнули свои факелы в кучу хвороста, и та загорелась теперь почти со всех сторон.

Какая-то оборванка — по-видимому, предводительница всей этой своры, — задыхаясь от злости, выкрикнула девушке в лицо:

— Теперь ты никого не заколдуешь, ведьма проклятая! Теперь больше не обморочишь никого из наших парней!

Огонь едва уже не лизал подошвы башмаков юной леди, обвиненной в колдовстве. И эта, с позволения сказать, ведьма, иными словами, волшебница, колдунья, ворожея или как там их еще называют — по версии злобной крестьянки, — представьте, даже бровью не повела. И в голосе ее, когда она соизволила ответить, не слышалось ни малейшей тревоги. Одно лишь глубокое презрение. Мне подумалось, что в том положении, в какое она угодила, можно было бы держаться чуть менее спесиво.

— Да говорю же вам, никого я не привораживала. Глупости какие! — Она презрительно фыркнула. — Просто пофлиртовала немного с тем дурнем. Разве это преступление?

— Врешь! — прохрипела оборванка. — Ты ведьма, воровка и вдобавок врунья!

— Он мне добровольно отдал деньги, — с досадливой надменностью возразила девушка, сжигаемая на костре. — По собственному своему желанию. Захотел — и отдал. Ясно?

Только теперь я заметил подле женщины в лохмотьях какого-то чумазого малого. Судя по всему, он доводился ей сыном. Заложив за спину руки, он неловко переминался с ноги на ногу и переводил туповато-заискивающий взгляд с колдуньи на свою грозную мамашу и обратно.

Казалось, ему было не под силу глядеть подолгу ни на ту, ни на другую. Думаю, любой из загнанных охотниками зайцев, даже самый разнесчастный, выглядел бы по сравнению с ним просто бравым молодцом.

— Ага, стал бы он тебя одаривать! — взвизгнула женщина. — Не на того напала! Скажи, Эдмонд! — И она сопроводила свое требование увесистой оплеухой.

Эдмонд, стоило тяжелой материнской ладони коснуться его затылка, еще глубже втянул голову в плечи и выдавил из себя какое-то невнятное мычание. При этом он украдкой бросил на колдунью молящий взгляд. Но ее это нисколечко не тронуло. Она опустила глаза, лишь теперь удостоив огонь, который пожирал хворост почти у самых ее ног, своего милостивого внимания. Зеваки, собравшиеся у костра, — родичи и соседи мамаши-оборванки и ее трусоватого сынка, а также деревенские бездельники, — принялись подбадривать огонь громкими криками, так, словно тот был живым существом и мог как-то отреагировать на их вопли. Но весь этот тарарам вдруг перекрыл зычный голос мамаши Эдмонда:

— Ты, дрянь этакая, заколдовала моего парня и обобрала его, а деньги извела на свое проклятое колдовство!

— Половину я потратила на выпивку, — спокойно возразила девушка-ведьма. — Ну и дрянное же у вас подают пойло! А остальное в карты проиграла, потому что вдрызг упилась. Будь я ведьмой, со мной такого нипочем бы не случилось! Надеюсь, хоть это вам ясно?

Мне ее оправдания показались весьма убедительными. Но толпа, которая окружила костер, чтобы поглядеть на казнь ведьмы, осталась совершенно безучастна к этим доводам.

Тэсит, вместе со мной наблюдавший за сожжением девушки, наклонился к моему уху и прошептал:

— Пора положить этому конец. Ты со мной?

— С тобой?! Да ты никак спятил?! — Я изумленно покосился на него и для большей убедительности покрутил пальцем у виска. — Глянь на этих уродов! Их всех до одного прямо-таки трясет от злости. Девчонка-то, видать, все же ведьма. А значит, вполне может сама о себе позаботиться. Не нашего с тобой ума это дело, Тэсит!

Но приятель мой, казалось, вовсе меня не слушал. Он, сощурясь, окидывал пристальным взглядом арену трагедии, которая разворачивалась футах в тридцати от того места, где мы с ним стояли.

— Там, поди, нет ни одной колдовской нити. Ни единой на всем растреклятом холме, — вздохнул он. — И поэтому ей не за что ухватиться, чтобы совершить волшебный обряд, и она не в силах освободиться от этих недоумков. Дружище По, негоже нам стоять тут и любоваться тем, как они ее сожгут! — Он все более воодушевлялся, и мне стало здорово не по себе от его слов. — Если девушка и впрямь в чем-либо виновата, ей надлежит предстать перед лицом настоящего правосудия!

— Если она совершила преступление, значит, эта толпа попросту заставит ее поплатиться за него, — мрачно возразил я.

— Но она, может статься, и вовсе не виновна! Ты об этом подумал?

— Значит, не повезло бедняге, и только. Слушай, Тэсит! Во-первых, колдунам верить нельзя. Это ты не хуже моего знаешь. А во-вторых, окажись мы на месте этой девицы, а она на нашем, ей бы даже в голову не пришло нам помогать. Она преспокойно прошла бы мимо и не оглянулась бы ни на костер, ни на меня и тебя.

Тэсит с улыбкой пожал плечами:

— Что ж, если так, это означает только одно: мы добрей и отзывчивей, чем она. И это делает нам честь.

Я с ужасом понял, что мне его не переспорить. Единственным оружием Тэсита был короткий меч, который он носил на поясе. Он его редко когда доставал из ножен — освежевать охотничий трофей или прорубить путь сквозь густые заросли, если возникала такая необходимость. Теперь он не долго думая его обнажил. Едва слышный лязг клинка о ножны прозвучал для меня похоронным звоном.

— Так ты со мной или нет? В последний раз спрашиваю.

Я впился взглядом в его лицо, в лицо единственного человека на планете, которого по праву мог назвать своим другом, потом посмотрел на разъяренную толпу вокруг костра и без колебаний ответил:

— Ни в коем случае.

Тэсит брезгливо поморщился и спросил зло и укоризненно, каким-то чужим голосом:

— Знаешь, что означает слово «доблесть»?

— Знаю, — сердито ответил я. — А вдобавок мне хорошо известно слово «безрассудство»!

Тэсит собрался было ответить, но тут неожиданно налетевший порыв ветра взметнул пламя костра так высоко, что он понял: времени терять нельзя. И ему пришлось оставить безнадежные попытки склонить меня к участию в этой самоубийственной авантюре.

Весь подобравшись, он огромными прыжками помчался к холму. Девушка-ведьма первой его заметила. Она оказалась единственной из всех находившихся близ костра, чье внимание не было целиком и полностью поглощено созерцанием языков пламени. Лицо ее приняло озадаченное выражение.

«Еще бы! — подумал я. — Наверняка колдунья, подобно мне самому, решила, что бедняга спятил с ума».

Едва Тэсит предстал перед толпой, как та разразилась злобными криками и воем. Ни у кого из собравшихся не возникло сомнений в его намерениях: достаточно было взглянуть на меч в его руке. Он собирался лишить их замечательного, редкостного развлечения, а следовательно, явился к ним как враг. Некоторые из парней немедленно образовали живую стену на пути Тэсита к костру — встали вплотную друг к дружке, сцепившись руками. Тэсит угрожающе взмахнул своим коротким мечом. Парни подались назад, но путь ему не освободили. Я почему-то был уверен, что кровопролитие не входило в его планы. Так оно и оказалось. Неожиданно для окружающих он молнией взлетел на дерево, сбоку от которого остановились противники. Это их совершенно сбило с толку. И лишь когда Тэсит пополз по толстой ветке, которая нависала как раз над головой девушки, они разгадали его маневр. Дым делался все гуще, и мне ее почти не было видно. Но я слыхал, как она кашляла — тяжело, надсадно. Мне стало ее жаль. А еще я в душе ей позавидовал. Надо же, как она стойко держится. Наверняка ведь сама не своя от страха, но ничем этого не выказывает. Признаюсь: я бы на ее месте уже орал как резаный и в самых униженных выражениях молил этих скотов о пощаде.

Лишь в этот миг я окончательно осознал: я не обладаю тем, чем многие вроде Тэсита наделены в избытке. Понимаете, есть среди людей такие, для которых всего важней благополучие человечества. Ради этого они на все пойдут, пожертвуют собой не задумываясь. Другие же превыше всего ценят собственную безопасность, в поступках своих они руководствуются прежде всего мудрой пословицей: «Своя рубаха ближе к телу». К числу последних, как вы догадываетесь, я относил и себя. И поверьте, меня все это ни капельки бы не взволновало и не огорчило, не будь Тэсит моим единственным другом. Но, глядя с безопасного расстояния, как он геройствует, рискуя собой, я невольно чувствовал, как душу мою сковывает тяжесть. Я просто не мог последовать его примеру. Потому как по природе своей не был способен на геройство и самопожертвование.

Мне следовало бы восхищаться своим другом Тэситом.

Но я испытывал к нему одну только жгучую зависть. Вернее, в душе моей воцарились одновременно и зависть, и злость, и досада.

Мамаша-оборванка принялась визгливым своим голосом выкрикивать проклятия в адрес Тэсита и девушки, ее сынок Эдмонд по привычке втянул голову в плечи. Тэсит спрыгнул с ветки и одним движением своего меча рассек веревки, которые стягивали грудь ведьмы. Нагнувшись, он выхватил из груды хвороста занявшуюся ветку и с этим подобием факела в одной руке и мечом в другой быстро оглядел костер.

— Сюда! — скомандовал он девушке и указал на тот участок огненного кольца, где пламя еще не успело как следует разгореться. На лице колдуньи мелькнула тень сомнения и страха. Тэсит не долго думая обнял ее за талию рукой, в которой был зажат меч, и прыгнул. Но ветки хвороста, от которых он при этом оттолкнулся, не спружинили под его ногой, как он рассчитывал, а разъехались в стороны. И хотя им с девушкой удалось преодолеть огненную преграду, приземление оказалось вовсе не таким благополучным, как рассчитывал мой друг. Вместо того чтобы, приземлившись стоймя, тотчас же пробиться сквозь толпу при помощи самодельного факела и меча, Тэсит с девушкой свалились наземь, как два увесистых мешка. При этом Тэсит очутился верхом на ведьме и выпустил из руки горящую ветку.

Толпа не замедлила воспользоваться этой их неудачей. Крестьяне тотчас же схватили Тэсита и колдунью и оттащили их друг от друга. Девица сопротивлялась изо всех сил, осыпая своих мучителей отборной бранью. От прежней ее невозмутимости не осталось и следа. Впервые за все время экзекуции она дала волю чувствам. Иное дело Тэсит: он, не сомневаюсь, сумел бы постоять за себя, если бы не наглотался дыма во время прыжка через костер. Я видел, что ему было по-настоящему худо. Он так тяжело, хрипло и мучительно кашлял, что казалось, легкие его, того и гляди, разорвутся на клочки и вывалятся наружу через широко раскрытый рот.

«Вот так-то, — думал я, — каким бы отважным, доблестным и сильным ни был воин, от всего этого мало толку, если он одурманен дымом и не в состоянии сделать вздох полной грудью».

Тэсит с трудом сел, но крестьяне проворно свалили беднягу наземь и вцепились ему в руки и ноги, так что он и шевельнуться не мог.

— Отпустите его! — потребовала колдунья.

— Дружок твой? — с кривой ухмылкой полюбопытствовала мамаша.

— Я впервые его вижу!

— Ага, выходит, незнакомый парень рисковал ради тебя собственной шкурой? Он что же, придурок убогий? Складно врешь, нечего сказать!

Мне сделалось горько от мысли, что я оказался связан многими прочными узами с человеком, у которого ума и зрелого рассуждения оказалось не больше, чем у поганки, только что мною растоптанной. Ведь Тэсит в этой истории выказал себя полным идиотом. Правильно мамаша выразилась — придурок убогий! Чего он, спрашивается, добился, ринувшись спасать незнакомую ведьму? Только одного — возможности разделить ее участь. А я ведь пытался его образумить. Вот сейчас эти кровожадные бездельники свяжут их вместе и швырнут в костер, который разгорается все жарче.

— Он просто хотел меня спасти. По доброте сердечной, — сказала девушка. — Вмешался не в свое дело. Так отпустите же его! Он здесь ни при чем.

— Теперь уж это стало и его делом! — зловеще прошипела мамаша. — Знал, во что ввязывается, так пусть и заплатит за это! Видать, вы с ним одного поля ягоды, воровка ты бесстыжая!

Вот, значит, как все обернулось. Тэситу предстояло умереть. Ужас что такое! От его геройства не было никакого проку. И получалось, что я должен был в самое ближайшее время лишиться единственного своего друга. И был бессилен его спасти. Я прислушался к себе, втайне надеясь, что в душе у меня пробудится что-нибудь хоть отдаленно напоминающее отвагу и позывы, пусть слабые, к проявлению героизма. Но нет, ничего подобного я не ощутил. В эти мгновения я, как и всегда, сколько себя помнил, ни капельки не был склонен рисковать своей шкурой, пусть дело шло даже о спасении Тэсита от неминуемой гибели. В конце концов, он сам принял такое решение. Пусть же теперь сам за него и расплачивается.

Господи, меня прямо-таки распирало от злости при одной мысли о том, что он не пожалел собственной жизни ради сомнительной возможности спасти эту колдунью, что он бросился ей на выручку, даже не оглянувшись на меня, своего верного друга! Выходит, наша взаимная привязанность ровным счетом ничего для него не значила!

И вдруг на фоне всех этих беспорядочных, сбивчивых рассуждений я ощутил огромное, совершенно отчетливое желание вытащить его из этой передряги, спасти от ужасной, мучительной смерти. Причем сделать это по возможности легко и изящно. План всей операции сложился у меня в голове мгновенно. Мешкать было нельзя. Я вышел из своего укрытия и неторопливо побрел по направлению к толпе, чтобы немедленно привести этот план в действие.

Крестьяне меня сперва не заметили. Слишком были заняты опутыванием Тэсита и девицы толстыми веревками. Потом кто-то из толпы обнаружил-таки мое приближение и кивнул в мою сторону, гаркнув что-то соседу. Так одна за другой все их глупые физиономии повернулись ко мне. Шум их голосов стих. Единственным, что нарушало тишину, было потрескивание хвороста.

Я нарочно шел очень медленно. Иначе моя хромота стала бы им заметна, и это сразу сделало бы меня в их глазах жалким слабаком, что никак не способствовало бы осуществлению моих намерений. Я приближался к ним в глубоком молчании. Это по моему замыслу должно было их заинтриговать и придать вес тем словам, которые я в должную минуту собирался произнести.

Первая часть моего плана, скажу без хвастовства, удалась блестяще: эти деревенщины глядели на меня разинув рты. Все как один пребывали в замешательстве, если не в оцепенении. Видя совсем еще зеленого юнца, который с неподобающей его возрасту важностью шествует к ним по склону холма, небрежно опираясь на толстенный посох, и при этом многозначительно молчит, словно его нимало не заботит готовящаяся расправа, они не знали, что и подумать.

Я остановился в нескольких футах от них и окинул всю стаю презрительно-высокомерным взглядом. Взглядом человека, знающего себе цену и привыкшего повелевать.

Я рассчитывал, что кто-нибудь из них первым со мной заговорит. Расчет оправдался полностью: молчание нарушила мамаша.

— Чего тебе, мальчик? — каркнула она со злобой. Но в ее голосе я отчетливо расслышал также и нотки неуверенности, что меня очень обрадовало. Она, как и остальные, была совершенно сбита с толку моим появлением.

Я еще немного помолчал, а потом небрежно спросил:

— Сколько?

Они растерянно поглядели друг на дружку, все эти самозваные судьи, присяжные и палачи.

— Что — сколько? — прозвучало из толпы.

Я изогнул бровь и поморщился, давая понять, что ответ должен быть для всех очевиден и только полный идиот мог задать этот вопрос. И, помедлив, с надменной снисходительностью процедил:

— Сколько денег она присвоила?

Все снова переглянулись, потом вопросительно уставились на мамашу и ее сынка. Мамаша отчего-то смутилась и не отвечала, Эдмонд же на удивление бойко выпалил:

— Пятнадцать совов! Пятнадцать!

Я мысленно себе зааплодировал. Представьте, я еще прежде догадался, что сумма окажется именно такой — ни больше и ни меньше, чем пятнадцать соверенов. Но мне следовало выдержать свою роль до конца, самовосхваление пришлось отложить до более подходящего момента. Я непринужденно рассмеялся и покачал головой.

— Неужто вы все это затеяли из-за жалких пятнадцати совов? — Сунув руку в карман, я вытащил оттуда золотые монеты, которые утром получил от Тэсита, и побренчал ими. — Здесь ровно двадцать. Можете их взять, а я забираю этих двоих. И будем в расчете. — И, не дожидаясь, пока эти идиоты соберутся с ответом, я подбросил золотые в воздух. Они блеснули в лучах солнца, словно искры, и попадали в траву.

Это я тоже нарочно сделал. Протяни я все монеты в горсти мамаше Эдмонда, и еще неизвестно, как повернулось бы дело. Вполне возможно, что она с жадностью бы их сцапала, возбудив зависть в низких душонках прочих бездельников, и те проворно довершили бы расправу над Тэситом и колдуньей. А возможно, и надо мной — хотя бы за то, что ничем от меня не поживились. Но стоит людям увидать, как деньги рассыпаются по земле, как они забывают обо всем на свете и начинают их отыскивать и рассовывать по карманам. Что, как вы догадываетесь, произошло и на сей раз. Все как один рухнули на колени и принялись выискивать в траве мои соверены.

— Стойте! — взвизгнула мамаша. Но на ее вопль никто не обратил внимания. И, поняв, что лишится всего, если тотчас же не присоединится к остальным, она проворно бухнулась на карачки и стала шарить ладонями в траве. Эдмонд отошел в сторонку и конфузливо опустил голову.

До Тэсита и ведьмы никому больше не было дела. Я побрел прочь, кивнув им, чтобы они следовали за мной. Тэсит быстро распутал веревки, и через несколько секунд мы все спустились с холма и скрылись в зарослях кустарника. Там крестьяне не могли нас видеть, сами же они оставались перед нами как на ладони. Все эти бездельники, за исключением Эдмонда, по-прежнему ползали по траве в поисках моих денег. Костер между тем полыхал вовсю. Он горел так ярко, что лицо Тэсита, смотревшего на него во все глаза, принимало все более озабоченное выражение.

— Мне это раз плюнуть! — усмехнулась ведьма при виде того, как он переменился в лице.

Резко вскинув вверх руку, она уцепилась за что-то, видимое лишь ей одной, а потом стала сводить ладони и разводить их в стороны, перебирая пальцами, так, словно играла в детскую игру, ну, знаете, когда мастерят из ниток или веревки «кошачью колыбельку». Выходит, над холмом, где эти недоумки собирались ее поджарить, и впрямь не пролегали магические нити, здесь же, на внушительном расстоянии от взбесившейся толпы, ведьма без труда их отыскала.

Стоило ей только начать поигрывать пальцами, плетя невидимый узор из невидимой нити, как высоко над нашими головами в безоблачном небе отчетливо громыхнуло. Еще через миг откуда ни возьмись принеслись черные тучи, и из них хлынул ливень. Ох, что это был за потоп, доложу я вам! Сроду ничего подобного не видывал! В считанные секунды огромный костер превратился в кучку мокрого обгорелого хвороста. Позволив Тэситу убедиться, что его драгоценному лесу пожар больше не угрожает, мы все трое убрались оттуда восвояси. Ведьма, спасаясь от дождя, набросила на голову капюшон своего широкого черного плаща. Везет же некоторым, подумал я.

Лесистые холмы, разбросанные в самых разных уголках Элдервуда, изобиловали пещерами. В одной из них мы с Тэситом частенько ночевали, если под открытым небом становилось слишком холодно, и пережидали ненастье. Теперь мы торопились туда не только чтобы укрыться от дождя, но и стремясь убраться подальше от визгливой мамаши Эдмонда и ее односельчан. Как знать, быть может, кто-то из них заметил, в каком направлении мы удалились. Тогда им ничего не стоило бы организовать погоню. Мы шли молча. Говорить было особенно не о чем. Каждый думал о своем.

Войдя в пещеру, Тэсит притащил из дальнего угла охапку дров и сложил их неподалеку от входа.

— Сейчас я вырублю огонь, — сказал он, — и мы сможем наконец обсохнуть и согреться.

Наша гостья с улыбкой вытянула вперед указательный палец и сделала им кругообразное движение. В следующий миг в отверстие нашей пещеры с оглушительным треском влетела молния. Она угодила прямехонько в стопку дров, которые тотчас же весело и дружно загорелись. Мы с Тэситом, ослепленные и оглушенные, как по команде откинулись назад. А колдунья даже бровью не повела. Только переводила с моего друга на меня насмешливо-покровительственный взгляд.

— Ты, выходит, любительница дешевых эффектов, — с упреком произнес Тэсит. Он первым пришел в себя. Я все еще ждал, когда наконец мое ушедшее в пятки сердце вернется на свое обычное место.

— Не я одна. Вспомни, как ты ринулся мне на выручку и чуть было не задохнулся в дыму, — спокойно парировала она.

Тэсита это замечание явно задело за живое.

— Я это сделал ради тебя! — возразил он запальчиво.

— Вовсе нет. Чтобы порисоваться перед самим собой.

В ее тоне было столько презрения, что я не мог мысленно не поздравить себя с обретением единомышленницы, будь она хоть сто раз ведьмой.

Тэсит сокрушенно вздохнул:

— Что ж, придется, наверное, свыкаться с тем, что благородство, как и благодарность, приказали долго жить.

— Зато глупость живехонька, — фыркнула ведьма. — Учти, ежели б мы с тобой поменялись местами, я пальцем бы не шевельнула ради твоего спасения.

Представляете, какой сладкой музыкой прозвучали для меня ее слова? Но внешне я, разумеется, никак этого не выказал. Сидел себе тихонько, глядя в огонь, и избегал встречаться с Тэситом глазами. Но мне поневоле пришлось принять участие в их перепалке. Тэсит сам ко мне обратился:

— Ну а ты что на это скажешь, По?

Он явно рассчитывал на мою поддержку, но обманулся в своих ожиданиях. Я был во многом согласен с колдуньей и потому, помедлив, сказал:

— Оба вы хороши. Ты рисковал жизнью ради человека, которому ничем не обязан, а она отказывает в благодарности человеку, которому обязана жизнью.

Девушка вскинула голову и вперила в меня пристальный взгляд своих колдовских глаз с огромными зрачками. Щеки ее тронула легкая краска смущения. Она склонила голову, словно стыдясь этого чувства, и скороговоркой пробормотала:

— Не люблю никому быть обязанной. Так что при случае сочтемся.

— Вот с ним, — подсказал я, кивнув в сторону Тэсита.

— То есть как это? С какой стати с ним?

— Вот так.

— Но ведь это ты нас выкупил!

— Я это сделал ради своего друга.

— Ты! — подхватил Тэсит. — Ты… — Восхищенно улыбнувшись, он помотал головой. — Я ведь так и знал, что ты что-нибудь да придумаешь! И ведь каким оказался изобретательным плутом, подумать только! Ты был прав: я действовал слишком торопливо и необдуманно. Зато ты в этой истории — настоящий герой. Ты оказался умен не по возрасту, и это нас с ней спасло. Ты — самый отважный и благородный из нас троих.

«Отважный». «Благородный». Ну что за чушь собачья, право слово! Много ли отваги и благородства в том, чтобы откупиться от трудностей, когда есть деньги? Незаслуженная похвала может смутить сильней, чем несправедливый упрек. Но я, признаться, не ощутил неловкости. Мне скорей было досадно, что Тэсит не вполне понимает, каким дураком я его выставил перед всеми нами. А потому единственным, что мне оставалось, было выдавить из себя:

— Благодарю.

Дождь понемногу стихал, и колдунья собралась нас покинуть.

— Погоди! — остановил ее Тэсит. — Как тебя хоть звать-то?

— Не твое дело. Для волшебника назвать свое имя — означает дать другому власть над собой. А я не такая дура, чтобы добровольно оказаться в твоей власти.

И тут моего друга наконец-то прорвало. До сих пор, надо признаться, он был на удивление сдержан.

— Власть над тобой?! — возмутился он. — Да я… да мы… жизнь твою негодную спасли! Да кабы не мы, ты сейчас превратилась бы в пепел! И уж если это не дает нам никакой власти над тобой, то извини… — Он шумно перевел дух и смерил ее с ног до головы сердитым взглядом. — Хороша, нечего сказать! Глушит вино, картишками балуется, да еще и хамит тем, кто ее из огня вытащил!

Колдунья выслушала эту гневную речь, стоя у выхода из пещеры. Капюшон снова был низко надвинут ей на лицо, но я все же разглядел, как сердито и недовольно она поджала губы. После недолгой паузы она нехотя процедила:

— Шейри.

— Это твое настоящее имя? — спросил Тэсит.

Но она не удостоила его ответа. Запахнулась в плащ и, пригнувшись, вышла под дождь, который уже едва моросил.

Мы с Тэситом переглянулись. Он пожал плечами, потом приблизился ко мне и с принужденной улыбкой похлопал по плечу:

— Да и бог с ней! Самое важное из всего случившегося нынче, По, это что ты наконец показал, на что способен.

Ну вот. Приехали. Я невольно поежился. Завистливый трус, я сумел преодолеть свой страх лишь ради того, чтобы унизить своего самого лучшего друга, чтобы посрамить его отвагу. У любого от этакого благородства просто дух бы захватило, согласны?!

Тэсит поспешно выудил из кармана оставшиеся деньги и протянул половину монет мне:

— Держи. Это самое меньшее, что я могу для тебя сделать.

— Спасибо. Очень кстати. — Я кисло улыбнулся. — Тем более что я и сам, признаться, всегда делаю минимум возможного.

Тэсит громко расхохотался, закинув голову назад. Он принял мои слова за шутку.

Не знаю, к кому в тот момент я испытывал большую жалость — к нему или к себе.

Вечером я отправился в конюшню, чтобы там заночевать. Я не вспоминал о Шейри, мысли были заняты другим, и то, что колдунья явилась ко мне во сне, было для меня полной неожиданностью. Мне грезилось, будто бы она надо мной склонилась, глядя на меня с нежностью и легким укором. А потом… потом она меня поцеловала. Губы ее, удивительное дело, оказались одновременно горячими и прохладными. Когда они соприкоснулись с моими, я снова почувствовал себя так, будто прямо перед глазами у меня сверкнула молния. А после весь мир внезапно сделался совсем иным, чем прежде: он был опутан густой паутиной сверкающих, пульсирующих разноцветных нитей — зеленых, алых, пурпурных, голубых и желтых. Не иначе как в ту минуту окружающее предсталопередо мной таким, каким видят его колдуны-плетельщицы. Поверьте, это было прекраснейшее из зрелищ!

Резко, словно от толчка, проснувшись, я открыл глаза и сел на своей соломе… Рядом со мной никого не оказалось. Я снова улегся и попытался воссоздать в памяти ту восхитительную картину, которая только что привиделась мне в сонном забытьи. И вдруг вспомнил, что прежде ни разу в жизни не было у меня цветных снов. Только черно-белые.

6

НЕПРИЯЗНЬ может быть мимолетной, но случается, что она день ото дня растет и, если ее объект постоянно находится рядом, захватывает человека целиком, без остатка.

Так было и со мной. С тех пор как мы с Тэситом повстречались с колдуньей и спасли ее от расправы, я все время старался изгнать из своей души это чувство к своему лучшему другу или хотя бы скрыть перемену в моем отношении к нему. Но мне это плохо удавалось. Что же до него, то он оставался в точности таким же, как и прежде. Происшествие на холме нисколько не изменило ни его характер, ни взгляды, ни теплоту и искренность дружеских чувств ко мне.

Разумеется, то, что я вдруг стал иным, не укрылось от его чуткого взгляда. Моя злость требовала выхода, и я сделался куда более агрессивным, чем прежде, я гораздо охотнее участвовал в рискованных приключениях, о каких еще совсем недавно и помыслить не смел. И без прежнего смущения принимал от Тэсита свою долю добытых денег всякий раз, когда он мне ее предлагал. Все до одной монеты я относил в конюшню, в одном из дальних уголков которой, под половицей, оборудовал себе тайник, о чем, разумеется, никто, кроме меня, не знал, даже моя мать. Мне когда-то попалась в руки прочная и довольно вместительная жестяная коробка. Вот она-то и служила мне копилкой. Я прятал ее под досками пола, которые в том месте можно было без особого труда приподнять. Поздними вечерами, когда все в трактире укладывались на боковую, я выуживал коробку из-под пола и восхищенно разглядывал и пересчитывал свои сбережения. Или просто набирал полные пригоршни монет и медленно ссыпал их в коробку, наслаждаясь приятным звоном. Я словно к чему-то готовился, к каким-то переменам в своей жизни, хотя, признаться, даже отдаленно себе не представлял, в чем они могли состоять. Маделайн по-прежнему продолжала убеждать меня, что я избранник судьбы и совершу в будущем великие дела, но я так уже привык к этой ее болтовне, что перестал вслушиваться в слова. Сам я, разумеется, ни о чем подобном никогда не помышлял. Просто чувствовал: что-то должно вскоре произойти. И как умел, к этому готовился.

Частенько случалось, что я ловил себя на мыслях о Шейри. Тэсит каким-то непостижимым образом всегда угадывал по моему выражению лица, что я задумался именно о ней. В подобных случаях он давал мне дружеский подзатыльник и весело приговаривал:

— Опять ты ее вспомнил. Будет тебе, в самом деле!

— Она очень привлекательна, — возражал я.

— Прежде всего она ведьма. Спасти от смерти колдуна или колдунью — дело во всех отношениях славное. Ведь их племя таинственно связано с потусторонними силами, которые в таком случае, может статься, неожиданно придут тебе на помощь, когда ты окажешься в беде. Но в то же время весь этот колдовской народ, По, не чета тебе и мне. У них свои повадки, взгляды и обычаи. Они живут в своем мире, куда нам вход заказан. Боже тебя упаси приближаться к границам этого мира, а тем более — делать попытки в него проникнуть. И прикипать душою к волшебникам и магам мы, простые смертные, также не должны. Это гибельный путь, поверь.

— Да знаю я все это, — мрачно соглашался с ним я, и на довольно долгое время мне удавалось изгнать Шейри из своих мыслей. Но в конце концов она снова туда прокрадывалась, словно хитрая, лукавая кошка, и тогда между нами с Тэситом опять происходил диалог, подобный вышеприведенному.

Что же до моей матери, то она все еще продолжала заниматься своим ремеслом. Но от подобной жизни женщины быстро стареют и теряют привлекательность. Легко в течение долгих лет сохранять красоту и свежесть, ежели ты можешь себе позволить быть неприступной скромницей, потому как нужда не заставляет тебя торговать своим телом. Гобелен, висящий на стене, сохранится целехонек хоть сотню-другую лет, разве что краски чуть потускнеют. Но швырните его на пол в трактире, чтобы все забулдыги, которые собираются в общем зале, изо дня в день топтали его своими грубыми грязными башмаками, и от него вскорости останутся одни лохмотья. Примерно то же произошло и с Маделайн. К тому времени, о каком я веду речь, морщины на ее лице сделались такими глубокими, что были заметны даже издалека, а прежде стройное и крепкое ее тело стало дряблым и неаппетитным. Да и взгляд ее заметно потускнел, перестал быть лукавым и манящим. Теперь выражение ее глаз, пожалуй, вполне соответствовало тому жалкому жизненному статусу, какой издавна стал ее уделом. Разумеется, по мере того как она утрачивала внешнюю привлекательность, посетители трактира все с меньшей охотой пользовались ее услугами.

Мои чувства к Маделайн остались прежними, весьма и весьма противоречивыми. Прежде всего она была моей матерью, родившей меня на свет и защищавшей от его жестокости. И если бы она в свое время не противопоставила этой жестокости всю силу своей материнской любви, то меня бы уже давно не было в живых. Это я всегда помнил. Подозреваю, что многие матери на ее месте сочли бы за благо предоставить меня, маленького уродца, моей отнюдь не милостивой судьбе. Но Маделайн отстояла мое право на жизнь, потому что верила: придет время, и судьба мне еще как улыбнется!

Но какой бы хорошей матерью она ни была, согласитесь, трудно питать уважение к человеку, которого все вокруг презирают, причем вполне заслуженно. Ведь занималась она презреннейшим ремеслом, что и говорить!

Ныне, мысленно воскрешая в душе ее образ, я склоняюсь к тому, что в целом она была безобиднейшим на свете существом, к которому жизнь оказалась слишком сурова и немилостива. Я был ее единственной отрадой, и потому меня нисколько не удивляет, что она при любой возможности стремилась отрешиться от мрачной действительности, мысленно переносясь в мир своих утешительных мечтаний, и что объектом этих мечтаний неизменно оказывалось не что иное, как мое блестящее будущее, мое предназначение, моя великая судьба.

Я, как мне уже не раз случалось упомнить, не мешал ей предаваться этим грезам, но участия в ее бесконечных разговорах на тему моего будущего не принимал. Вместо этого я реально о нем заботился, стараясь научиться защищать себя от возможных противников.

Тэсит был неустрашимым воителем. Я же не имел ни малейшего вкуса к каким бы то ни было сражениям. И если мне выпадала возможность уклониться от таковых, удрать, уползти или каким угодно иным способом избежать в них участия, я бывал этому страшно рад. Однако вполне отдавал себе отчет, что порой схватка делается неизбежной и хочешь не хочешь — приходится биться, защищая свою жизнь. Примером тому могло служить, в частности, наше знакомство с Тэситом, которое, как вы помните, произошло во время одного из подобных сражений. В тот раз Тэсит оказался рядом как нельзя кстати, он меня здорово выручил. Но не мог же я рассчитывать, что он всегда будет находиться подле меня и в случае чего спасет от любой опасности. Приобретенный опыт, а также и здоровый цинизм мне уже тогда подсказывали, что рассчитывать в жизни нельзя ни на кого и ни на что — только на себя самого.

Поэтому овладение приемами самообороны и стало для меня столь важной и насущной задачей. Делом это оказалось, как вы догадываетесь, нелегким, а все из-за моей проклятой хромоты. Плохо себе представляю, как бы я в нем преуспел, кабы не помощь Тэсита. Он с готовностью согласился обучить меня всему необходимому. Главным орудием моей защиты, а в случае чего и нападения, должен был служить посох, без которого я не мог обойтись и с которым не расставался ни на минуту. Он словно бы сделался частью меня самого. Тэсит придумал упражнения, которые помогали мне хоть как-то компенсировать мой телесный изъян, и ежедневно по многу раз заставлял меня выполнять их. И я очень скоро выучился использовать любую опору, будь то дерево, каменная стена или дощатый забор, чтобы прочно утвердиться на обеих ногах, вращая при этом свой посох как колесо ветряной мельницы. Мало-помалу я наловчился так быстро его крутить, что даже Тэсит несколько раз едва избежал увечья, пытаясь пробиться сквозь этот мой оборонительный заслон. Мы с ним вскорости пришли к общему мнению, что любое оружие, попав в этот «смертельный круг» (это Тэсит не без хвастовства так его именовал), обречено быть сломанным или выбитым из рук того, кто его против меня направит. А что до кулака или поднятой для удара ноги, то их, ясное дело, ждала еще более плачевная участь.

После долгих тренировок я научился без труда переходить от обороны к нападению. Если облокотиться было не на что, я переносил почти всю тяжесть тела на здоровую ногу, лишь слегка опираясь на правую ступню, что давало мне возможность в любой миг переместиться вперед, назад или в сторону. Я по-прежнему предпочитал уклоняться от поединков, но целью наших с Тэситом упражнений вовсе и не являлось превращение меня в этакого бесстрашного задиру. Просто мой друг полагал — и я с ним охотно соглашался, — что любой, кому пришло бы в голову меня задеть, несомненно, счел бы меня легкой добычей, так несолидно я выглядел при своем довольно хлипком сложении и хромоте. Но в таком случае им, этим искателям легких побед, предстояло убедиться, что я еще как способен за себя постоять. Этот неожиданный отпор, по нашей с Тэситом теории, должен был остудить пыл любого из нападавших.

В добавление ко всему перечисленному Тэсит здорово потрудился над моим посохом. Оружие это теперь можно было легким поворотом разъединить на две равные части. Благодаря чему при необходимости я мог бы отбиваться от нападавших, держа в каждой руке по увесистой дубинке. В одном из концов посоха Тэсит выдолбил отверстие с клапаном, которое должно было служить мне тайником, хранилищем ценностей, куда можно было упрятать поживу, если бы мне случилось, к примеру, огреть кого-либо своим оружием и после ограбить.

На другом конце посоха Тэсит укрепил фигурки дерущихся льва и дракона. Из этой красивой рукоятки при нажатии на едва заметный бугорок в ее основании выскальзывало металлическое «жало» длиной дюйма в четыре. Оно располагалось непосредственно в пасти дракона. Разумеется, этот острый стержень не мог служить заменой меча или копья, но так или иначе его наличие стало бы неприятным сюрпризом для любого, кто вздумал бы на меня напасть.

Маделайн, конечно же, пребывала в полном неведении насчет того, чем занимались мы с Тэситом. Я не считал нужным посвящать ее в это. Она по-прежнему очень тепло к нему относилась и считала, что дружба с ним идет мне на пользу.

Бедняга Тэсит. До чего ж он был прямолинеен и ограничен! Каким узким казался мне его кругозор, его внутренний мир, исчерпывавшийся шаблонными понятиями о первостепенном значении отваги, доблести, мужества в жизни любого уважающего себя человека! И это, заметьте, при том, что он вовсе не являлся образцом добродетели, не брезгуя при случае воровством и грабежами. Со временем меня стало порядком раздражать даже и его бессребреничество: он щедро делился своей добычей со всеми и каждым. Не только мне, участнику его вылазок, неизменно перепадала щедрая доля золотых — нет, он оделял ими и нищих на дорогах, и бедствующих крестьян, себе же оставлял всего ничего. Его лес кормил. Складывалось впечатление, что он воровал и грабил просто забавы ради, чтобы чем-то себя занять. Меня это злило не на шутку. Потому что любой другой, обладая его талантами, давным-давно разбогател бы, а мог бы и власти добиться. Однажды я не выдержал и выложил ему это напрямик.

— Власть, — поморщился Тэсит, тряхнув головой, — это вовсе не то, к чему должен стремиться человек, наделенный истинной мудростью.

— Это еще почему? — спросил я. День был жаркий, мы оба только что выкупались в быстрой неглубокой речке и лежали на траве голые по пояс, предоставляя солнцу высушить нашу кожу. Я никогда в точности не был уверен, сколько мне лет. Маделайн, жившая в своем фантастическом вымышленном мире, воспринимала меня как существо без возраста и не считала нужным обременять мое сознание такими прозаическими понятиями, как прожитые дни, месяцы и годы. Поэтому я могу с уверенностью утверждать лишь то, что в тот день, о котором идет речь, второе десятилетие моей жизни перевалило за половину, но еще не достигло завершения.

— Власть порабощает, обязывает и сковывает, По, — назидательно проговорил Тэсит. — Стоит лишь ее добиться, как другие начинают на нее посягать. Это не моя игра, поверь. Пусть другие, те, кто выше меня, дерутся между собой, заключают перемирия и объединяются в союзы. Лишь бы только меня не задевали. Я предпочитаю, чтобы они даже не догадывались о моем существовании.

— Но ты мог бы возвыситься до их уровня, если бы захотел, — возразил я.

Тэсит беззаботно улыбнулся:

— Только в том случае, если они опустятся до моего.

В этот миг отдаленный шум возвестил нам о приближении всадников.

К тому времени, о котором я веду речь, все мои чувства стали столь же обостренными, как и у Тэсита, и в лесу я ориентировался, пожалуй, не хуже него. Поэтому Тэситу больше не приходилось привлекать мое внимание к едва заметному шевелению ветки или легкому шелесту травы, предупреждавшим об опасности. Я все это и сам замечал.

— Лошади, — сказал я. — Всадники. — Насторожив слух, я принялся считать: — Похоже, их пятеро… Нет, шесть, семь…

— Десять, — уверенно произнес Тэсит и поднялся, сделав мне знак следовать за ним. — Пошли.

Стук копыт, сперва доносившийся до нас с большого расстояния, делался все отчетливей. Мы с Тэситом быстро, насколько это позволяло мое увечье, зашагали по лесу. В холмистой части Элдервуда была вершина с площадкой наверху, словно нарочно созданной для обзора окрестностей. Оттуда без труда можно было разглядеть даже прилегающие к кромке Элдервуда поля и тропинки. Покрытая густыми зарослями кустарника и деревьев, вершина эта в то же время могла служить и надежным убежищем. Туда-то и направлялись мы с Тэситом.

Взобравшись на холм, мы улеглись под кустами и стали следить за всадниками. Тэсит был прав — их оказалось десять. Лошади у них были просто чудо как хороши: все как одна серой масти, крупные, сильные, ухоженные, с блестящей гладкой шерстью, которая отливала черным при каждом движении мускулистых и стройных ног. Издали они походили на темное грозовое облако, стремительно несущееся между землей и небом. Впечатление это усиливалось тем, что небо и в самом деле начало темнеть. Не иначе как гроза надвигалась.

Одежда на верховых хотя и разнилась по стилю и покрою, но была выдержана в одинаковой черно-белой цветовой гамме.

Выглядела вся эта кавалькада весьма внушительно. Если не сказать — устрашающе: всадники все как один были вооружены мечами, а у нескольких имелись также и щиты, на которых ясно различался герб — большой шар, опоясанный цепочкой отпечатков человеческих ступней.

Поначалу казалось, что кавалькада собирается въехать в Элдервуд, но она промчалась стороной. По-видимому, воины предпочли сделать крюк, лишь бы не очутиться в сумрачной чаще легендарного и небезопасного леса. Во всяком случае, путь их лежал не сюда.

Ни одеяния всадников, ни гербы на их щитах лично мне ни о чем не говорили, но, покосившись на Тэсита, по его взгляду и по нахмуренным бровям я понял, что ему об этих людях известно многое. Нет, он вовсе не казался испуганным. Его вообще мало что на свете страшило. Но озабочен он был не на шутку, и это от меня не укрылось.

— Скитальцы, — процедил он сквозь зубы в ответ на мой немой вопрос и прибавил, видя мое недоумение: — Люди Меандра.

— Меандр! — Стоило ему это произнести, как я ощутил одновременно любопытство и жгучий страх. Имя это было мне хорошо знакомо. — Ты уверен? Ты, часом, не ошибся?

Тэсит молча кивнул. Где-то вдалеке раздался удар грома, который словно возвещал о начале настоящей драмы в моей жизни. Я поежился.

Меандр — Безудельный король, Меандр-скиталец, Безумный Меандр. Как только его не называли! И возможно, что ни одно из этих прозвищ и даже все вместе взятые не выражали истинной сути этой полулегендарной личности.

Меандр был когда-то владетелем холодной, скованной вечными льдами земли на дальнем севере. Титул короля он получил после кончины своего отца Сентора, о котором все отзывались как о правителе сравнительно мудром и справедливом. Сентор этот, как говаривали, выстроил роскошный замок, сверкавший всеми цветами радуги и получивший название Ледяного дворца. Это сооружение оказалось настолько великолепным, что король Сентор возьми да и умри через считанные дни после окончания строительства. Тогда-то Меандр и унаследовал трон отца, став королем значительной части Холодного Севера. Ходили слухи, ничем, правда, не подтвержденные, что он лично помог отцу отправиться на тот свет.

Взойдя на трон, Меандр взял за себя принцессу из соседнего королевства… к слову сказать, единственного, случившегося поблизости. Она была славным созданием, эта принцесса Тия, и где бы она ни находилась, всем в ее присутствии становилось тепло, уютно и легко, хотя дело и происходило, повторюсь, на дальнем севере, в скованных льдом Холодных землях. В общем, эти двое объединили свои королевства и стали ими править. Сообща они владели довольно-таки обширным, пусть и насквозь промерзшим, пространством и были, полагаю, вполне этим довольны.

Однажды Меандр и Тия отправились погостить в ту часть своих владений, что прежде принадлежала Тие. Их сопровождал многочисленный воинский эскорт. Но путникам не повезло: свирепая снежная буря, какой не помнили даже старожилы этих суровых мест, застигла их в дороге. Ледяной вихрь неожиданно вклинился между королевской четой и их эскортом. Стихия буйствовала целые сутки, а когда небо наконец прояснилось, воины, как ни искали, нигде не могли обнаружить Меандра и Тию. Поиски продолжались долго — несколько дней, но результатов не дали. В северном королевстве воцарилось уныние. Подданные оплакивали своих властителей.

Но вдруг, ко всеобщему изумлению, Меандр живым и невредимым возвратился в свои владения. Проделав пешком долгий и изнурительный путь сквозь снежную пустыню, он рухнул без чувств, едва очутившись под сводами Ледяного дворца. В течение двух недель несчастный находился между жизнью и смертью. Единственным, что стало ясно окружающим из его невнятного полубредового бормотания, было то, что прелестная Тия мертва. Меандр в конце концов выздоровел, хотя и лишился в итоге нескольких пальцев на ноге, отморозив их во время своего пешего перехода во дворец. Придворных, когда он окончательно пришел в себя, несколько удивило то спокойствие, с каким он держался после всего пережитого. Но в гораздо большее изумление ввергла всех его первая же после выздоровления тронная речь.

— Мы пришли к полному и окончательному пониманию сущности нашего мира, — провозгласил Меандр, если верить молве. — Прежде мы ограничивали себя пределами наших владений — Холодных земель, и это являлось с нашей стороны непростительной глупостью. В мире не существует ни границ, ни преград, ни каких-либо иных ограничений, кроме тех, которые создаем мы сами. Следовательно, они искусственны, рукотворны и не имеют никакого отношения к действительному положению вещей. С этого самого места, расположенного близ верхней оконечности нашего мира, мы провозглашаем, что отныне нами не признаются никакие государственные границы. Мы отправимся в путешествие и станем, когда и сколько нам будет угодно, находиться там, где мы пожелаем. Мы почитаем себя королем любой местности, открывшейся нашему взору, и заявляем, что взор наш порядком утомлен лицезрением данной северной местности, покрытой снегами и наводящей уныние и скуку. А посему мы отправляемся обозревать другие территории и владеть любой из них ровно столько времени, сколько мы сочтем нужным пребывать на ней.

— Но ваше величество, — подал голос один из оторопевших придворных, — а как же ваш великолепный дворец?

— Глупости все это! — с сердцем возразил ему Меандр. — Дворцы и замки — это ловушки, где врагу всего удобнее вас атаковать. В случае неудачи в войне любые из этих строений могут переходить в чужие руки. Нет, наше королевство будет подвижным, а двор — странствующим. Довольствоваться одним-единственным местом для проживания и властвования — удел ничтожных, ограниченных личностей. Пусть другие властители хоронятся за прочными стенами своих замков и дворцов и тешат себя надеждой, что находятся в безопасности. Мы же, — тут он позволил себе улыбнуться, — уподобимся океану. Попробовал бы кто-нибудь нанести ему удар! Он неуязвим. Его невозможно заключить в границы, он никому не подвластен, он беспределен и всемогущ!

При дворе не знали, что и подумать об этой неожиданной декларации Меандра, о его новой философии. Приближенные повздыхали, пошептались между собой. Но что они могли поделать? Он ведь был их господин и повелитель, а они — его подданные. Лично я склоняюсь к мысли, что не последнюю роль во всем этом сыграло местоположение земель Меандра. Предложи он своим вассалам и армии переместиться с цветущего юга на ледяной север, и его затея, может статься, не увенчалась бы успехом. Но идея перебраться с севера на юг, напротив, многим пришлась по душе. Меандр очень быстро доказал всем, кто сомневался в твердости его решения, что ему не до шуток. Стоило только слугам и челяди вынести из замка все ценное, все то, что можно было сдвинуть с места, как король приказал сровнять творение своего папаши с землей. Я в точности не знаю, как именно он это проделал, но говорили, что когда замок рухнул, грохот долго еще отдавался эхом по безмолвным снежным равнинам северных земель. Он стих, только когда Меандра и его подданных уже и след простыл.

Вот так и сделался Меандр странствующим королем. Он шел напролом через чужие земли, бесцеремонно нарушая границы и попирая права любых властителей. Для него не существовало никаких правил, кроме тех, которые ему самому угодно было установить. Многих это возмутило, и некоторые из оскорбленных царствующих особ попытались дать ему отпор. Одно из первых серьезных столкновений произошло у него с королем Вероном, властителем Верхнего Монклера. Последний давным-давно объявил, что ни один из зарубежных правителей не смеет нарушить пределы его королевства без уплаты соответствующей пошлины. Разве что заявится в Монклер по личному приглашению самого монарха. Стоило Меандру вторгнуться в Верхний Монклер и разбить там свой лагерь, как Верон отправил к нему парламентеров с требованием об уплате пошлины. Парламентеры так никогда и не вернулись ко двору своего короля. Предположив, что Меандр их умертвил, Верон послал против Меандра свой испытанный в боях Пятый кавалерийский полк. Прибыв в лагерь странствующего короля, солдаты с изумлением убедились, что парламентеры не только живы, но и вполне счастливы, присягнув на верность Меандру. Да и мало кто на их месте устоял бы против такого искушения: в лагере Меандра вовсю бушевало веселье. Его подданные, нисколько не церемонясь, настреляли в лесу всевозможной дичи, в том числе королевских оленей.

Пятый кавалерийский, как и любой из военных полков любой армии, состоял преимущественно из солдат и низшего офицерства. Люди это были грубые, происхождения самого что ни на есть простого. Исключение составляли только командир и двое-трое его непосредственных подчиненных. Вот они-то и попытались отклонить гостеприимство Меандра, который радушно пригласил весь Пятый в полном составе к своему королевскому столу — без различия чинов и званий. Что же до солдат, привыкших, что с ними обращаются как со скотиной, то им данное предложение пришлось весьма по душе.

— Веселитесь и пируйте с нами, любезные сэры, — сказал им Меандр. — Отведайте хоть раз те дары, которые столь щедро предлагает ваша собственная земля. Плюньте на кровожадные подстрекательства ваших командиров. Они вам не указ!

Слова эти были встречены воплями негодования со стороны офицерства. Командир полка потребовал от своих солдат выполнения приказа. Но он здорово переоценил степень своей власти над этими ребятами. Да и то сказать: напасть на противника, который готов дать отпор, — это одно, а обратить оружие против мирно пирующих, гостеприимных чужеземцев — совсем иное. Немаловажную роль сыграли во всей этой истории также дамы и девицы из свиты Меандра. Эти прежде холодные и чопорные леди, убравшись восвояси с дальнего севера, все как одна «оттаяли» и были настроены весьма решительно — все без исключения недвусмысленно выказали готовность одарить новоприбывших своими ласками. Солдаты Пятого полка, как вы догадываетесь, не выдержали двойного искушения вкусной едой и доступными женщинами и дружно капитулировали. Благородные офицеры, которые остались верны своему королю Верону, напрасно пытались воззвать к совести и чувству долга подчиненных. Грубые неотесанные солдаты, объевшись олениной и предвкушая бездну удовольствий от общения с чужестранками, умертвили своих командиров одного за другим. Вот так Меандр одержал победу над Пятым кавалерийским полком.

Правители соседних государств извлекли из этого серьезный урок. Они поняли, с какой трудноразрешимой проблемой столкнула их жизнь. Меандр же из Верхнего Монклера двинулся в Верхний Эшелон, проследовал через всю Верхнепоясничную область, и никто из тамошних королей и их вассалов не в силах был его остановить. Он с легкостью вербовал себе сторонников из числа местного населения, он без зазрения совести отнимал у любого все, что приглянется, разорял охотничьи угодья и опустошал поля, но при этом даже не помышлял о захвате и присвоении чужих земель, не пытался завладеть ничьим троном, что шло вразрез с повадками и обыкновениями тогдашних воинственных королей. А между тем его войско, постоянно находясь на марше, за недолгий срок стало едва ли не самым боеспособным в мире, и мало кто из королей, оскорбленных действиями Меандра, отваживался выставить против него свою армию.

Поэтому, заметив со своего наблюдательного пункта людей Меандра — скитальцев, как их принято было именовать, — мы с Тэситом просто не знали, что и подумать. Какой только сброд не влился в его окружение за время странствований! Короля-скитальца и его подданных многие называли не иначе как вечно движущимся хаосом. Самому Меандру даже в голову не приходило требовать хоть какого-либо отчета от своих подданных, призывать их к порядку, к выполнению каких-либо правил, к соблюдению законов. Он вообще мало на кого обращал внимание. Казалось, после смерти королевы Тии его вообще ничто на свете не занимало и не заботило.

Многие считали, что Меандр попросту спятил.

Мне тоже так казалось. Во всяком случае, при виде десятка всадников из числа подданных этого безумца, огибающих Элдервуд, я ощутил в своей душе безотчетный страх.

— Что будем делать? — спросил я Тэсита.

Тот недоуменно пожал плечами:

— Делать? Да ничего не будем. В Элдервуд они не въехали, и лично для меня этого вполне довольно. Иначе у нас появились бы проблемы, это уж как пить дать. А так… — И он беззаботно махнул рукой.

Над нашими головами прогрохотал гром, по листьям застучали тяжелые капли дождя. Мы спустились вниз, забрались в одну из пещер и стали пересказывать друг другу все, что нам было известно о Меандре. Тэситу он был не по душе, мне же личность странствующего монарха, будь он хоть сто раз безумцем, казалась загадочной и не лишенной некой интригующей привлекательности.

— Может, и мне стоило бы к нему примкнуть, — вслух размечтался я. — Я ведь нигде еще на свете не был, кроме нашего Города и Элдервуда.

— И как только тебе могла прийти в голову такая глупость? — напустился на меня Тэсит.

— Вовсе не глупость. Может статься, он единственный из всех королей, кто сам живет и другим жить дает. И подданные, между прочим, им довольны.

— Меандр умалишенный, — насупился Тэсит.

— Это как посмотреть, — не сдавался я. — А вдруг он как раз самый что ни на есть нормальный, просто весь мир вокруг него спятил с ума?

Тэсит подтянул колени к подбородку и терпеливо возразил:

— Для Меандра не существует таких понятий, как справедливость, закон и порядок. Он и его люди — воплощенная непредсказуемость. Есть в этом свое обаяние, не спорю. Но ведь от них не знаешь, чего и ждать. Никогда не знаешь. А это, поверь, небезопасно.

Дождь усилился и вскоре обратился в настоящий ливень. В пещере было тепло и сухо, и мы с Тэситом болтали без остановки обо всем вперемешку, перескакивая с важных предметов на пустяки. День закончился, наступили сумерки, а за ними и вечер. Я сам не заметил, как заснул под убаюкивающую мелодию дождя.

Картина, которая мне привиделась, была такой яркой, словно предстала передо мной наяву.

Я увидел мать. Маделайн со мной говорила, но будто бы откуда-то издалека. Смысла ее слов я тогда в точности не уловил, да и до сих пор не могу их припомнить. Разумеется, она, как всегда, упомянула о моей великой судьбе и предначертанных мне подвигах. Но наряду с этим было и еще что-то — возможно, даже не в словах, а в ее интонациях, во всем ее облике, — что-то пугающее, жуткое.

Я даже во сне осознавал: она так говорит и так себя держит, словно видится со мной в последний раз.

Она вскрикнула, и я проснулся. Эхо ее жалобного вопля все еще отдавалось у меня в ушах, но его перекрыл громовой раскат, который раздался снаружи.

Просыпаясь, я здорово дернулся и разбудил этим Тэсита. Еще не вполне стряхнув с себя сонное оцепенение, я выпалил:

— Мне надо домой.

— Что случилось? — забеспокоился Тэсит.

Но мне некогда было объясняться с ним. Я опрометью бросился вон из пещеры. Дождь все еще лил, но мне было плевать и на это. Меня гнал вперед ужас, равного которому я еще никогда не испытывал. Я даже о своей хромой ноге почти позабыл, мчась во весь опор через лес по тропинке, с которой ни разу не сбился, несмотря на дождь и темень. К этому времени я уже знал Элдервуд не хуже Тэсита.

Он, кстати говоря, следовал за мной по пятам. Обнаружил я это не сразу, поскольку Тэсит неизменно передвигался по лесу без единого звука, как тень, даже если у него не было нужды ни от кого таиться. Лишь когда он коснулся ладонью моего плеча, я понял, что он решил меня сопровождать. Мне было все равно. Я откуда-то твердо знал, что мне сейчас надлежит быть в трактире, и торопился туда изо всех сил.

Распахнув входную дверь пинком ноги, я ввалился в общий зал, и первым, кто попался мне на глаза, был Строкер собственной персоной. Он грелся у очага, стоя ко мне спиной. Посетителей было мало — лишь несколько завсегдатаев, да и те держались против обыкновения скромно. Выглядели они все насмерть перепуганными. Они переговаривались о чем-то полушепотом, сбившись в тесный кружок у края стола. Стоило мне войти, и лица всех этих пропойц как по команде повернулись в мою сторону. В наступившем молчании, в бездонной глубине их расширенных от страха зрачков таилось нечто зловещее. И даже Строкер, прежде всегда относившийся ко мне хуже некуда, теперь всем своим видом выражал сочувствие.

Я обратился к нему таким тоном, как если бы продолжал давно начатый разговор:

— Где она?

Представьте себе, у меня, несмотря на весь мой ужас, на боль от невосполнимой потери, о которой я безошибочно догадался еще во сне, в пещере, мелькнула мысль: ну и дико же я, поди, выгляжу — со всклокоченными и слипшимися от дождя волосами, в измятой и порванной о ветки одежде, в грязи по пояс… Я-то сам, поверьте, плевать на это хотел, но то, что Строкер против обыкновения не сделал мне замечания по этому поводу, напугало меня едва ли не больше всего и стало последним, едва ли не самым весомым подтверждением моих наихудших опасений.

Строкер кивком указал на дальнюю комнату, я не мешкая бросился туда и распахнул дверь. Там служанка Астел горько плакала над телом моей матери.

Я стоял у порога как вкопанный, не в силах шевельнуться. В голове у меня не было ни одной мысли. Глаза Маделайн были открыты, но душа, судя по их выражению, успела уже покинуть тело, оставив ее веки распахнутыми. Так иные в спешке убегают из своих жилищ, не успев захлопнуть двери.

Тэсит положил мне руку на плечо. Я ее сбросил и подошел к Астел. Оцепенение мое внезапно прошло без следа, уступив место ледяному спокойствию, которое меня самого слегка удивило. Я одновременно говорил, двигался, словом — действовал и в то же время словно бы глядел на себя со стороны.

— Как это было?

— Это… это скитальцы… — с рыданием выдохнула Астел. — Один из людей Меандра. — Они друг на друга ужас как кричали — он и твоя бедная мать… Я хорошо слышала их голоса. Да и всем слышно было. Он требовал, чтобы она… на такую гадость ее подбивал, что и выговорить-то срамно… А она отказалась. Она ведь была достойной, порядочной шлюхой, бедняжка. Ей ли вытворять мерзости, которых от нее требовал этот… подонок этот. — Астел произнесла слово подонок с таким отвращением, что изо рта у нее во все стороны полетели брызги слюны. — Его приятели остались снаружи, а этот решил поразвлечься тут, с нею… — Голос Астел прервался, и я не стал ее торопить. Спешить теперь было некуда. — Мы слыхали, как он сшибал здесь лавки, как пытался стол перевернуть. И даже хруст, когда он ей сломал шею. Все, кто был в зале, это слышали.

— Его имя, — хрипло потребовал я. — Догадался ли кто-нибудь из вас узнать, как его зовут, чтобы я мог его отыскать?

— Нет. Но она, прежде чем умереть, успела его пометить, будь здоров как! По этим отметинам ты его сразу узнаешь!

— Что вы имеете в виду? — недоуменно спросил Тэсит.

Астел растопырила пальцы правой руки и, слегка их согнув, сделала вид, что кого-то царапает. Я сразу все понял. Ногти у моей матери были на удивление длинные и крепкие, она их любовно подпиливала и всегда за ними очень следила. И коли она решила воспользоваться ими как оружием — что ж, горе тому, против кого оно было обращено! Лично я не желал бы оказаться на его месте. Я скользнул глазами по ее мертвой ладони. Да, вот они, пятна крови на кончиках пальцев, ошметки чьей-то кожи под острыми ногтями. Она оставила на лице своего убийцы вечное, несмываемое клеймо, несколько глубоких шрамов…

Своего убийцы…

В душе у меня стала закипать ярость. Я протянул руку к мертвому лицу моей матери и закрыл ей глаза.

Прошелся взад-вперед по комнате. Надо было что-то предпринять.

Должен вам заметить, что в тот момент я меньше всего на свете думал о справедливости и чести, у меня и в мыслях не было рассчитывать на защиту закона и тому подобное. Я слишком рано и слишком хорошо узнал, как жесток и несправедлив мир вокруг меня.

Маделайн до последней своей минуты оставалась единственным живым существом на всем белом свете, которое целиком и полностью принадлежало мне. Она была моей матерью, которую я на свой лад любил, которой сострадал, в которой нуждался. Наверняка в огромном нашем мире существовали более достойные особы женского пола, но они не имели ко мне никакого отношения. Маделайн, трактирная шлюха, являлась тем немногим, чем я располагал на земле. И вот какой-то бродяга походя лишил меня даже этой малости. Он, ублюдок, распорядился тем, на что не имел никаких прав.

— Можешь мне его описать? — спросил я.

— Высокий, — всхлипнула Астел. — Очень даже. Пожалуй, на две головы выше тебя. И здоров, как бык. Ну, в кости очень широк. Такой и пятерых шутя одолеет. А может, и десятерых, как знать…

Я внутренне содрогнулся, но даже виду не подал, что испуган. Астел же заговорила торопливо и сбивчиво, с необыкновенной горячностью:

— Пообещай мне, что отыщешь его… Отыщешь и прикончишь за то, что он с ней сделал! Скажи, что отомстишь за нее!

— Я лучше найду его мать и ее убью.

— Постой-ка! — живо отозвался Тэсит. Мы с Астел оба вздрогнули, потому как успели уже позабыть о его присутствии. — Ты не можешь так поступить!

— Еще как могу! — возразил я с кривой ухмылкой. — Уж не ты ли меня остановишь?

— Ты что же, всерьез замышляешь убить женщину, которая ни в чем перед тобой не виновата?

— Но этот мерзавец ведь именно так и поступил! — Я кивком указал на мертвую Маделайн.

— Но даже это не дает тебе права… Послушай, если ты его решил предать смерти, это одно дело, но…

— Да еще какое! — подхватил я. — Чистой воды самоубийство! Ты ведь слыхал, каков он из себя. Он меня в порошок сотрет, этот сукин сын.

— По, — медленно произнес Тэсит, — ты не должен даже помышлять о подобном. О том, чтобы убить ни в чем не повинную женщину в отместку за то зло, какое тебе причинил ее сын.

— Так что же мне, по-твоему, делать?

— Не тебе. Нам. Мы вдвоем этим займемся. Сперва его отыщем, а после найдем способ отомстить ему за твою мать.

— Но ты-то здесь при чем? — удивился я. — Зачем тебе в это впутываться? Это вовсе не твоя забота.

— То есть как это — не моя? Ты ведь мне друг!

Я взглянул на тело матери, которое Астел как раз укрывала простыней, и сквозь зубы пробормотал:

— Почему, хотел бы я знать, ты без этого просто не можешь?

— Без чего? Что ты имеешь в виду?

Снаружи раздался оглушительный раскат грома. Этот звук, а также самоуверенность, звучавшая в словах Тэсита, неожиданно пробудили мою давно дремавшую ярость, они дали выход чувствам, которые я долго таил под спудом.

— Почему тебе вечно надо изображать из себя героя? — выпалил я. — Почему у тебя всегда и на все готов ответ? Что и кому ты стремишься доказать?

— Доказать? — пожал плечами Тэсит. — Вот уж чего у меня и в мыслях никогда…

— Было, черт возьми! — вне себя от злости взревел я. — В мыслях у тебя было и есть только одно это! Вечно ты пытаешься доказать всем и каждому, насколько ты лучше меня! Благороднее, храбрее! Тэсит, который передвигается с грацией единорога! Тэсит, в груди которого бьется сердце грифона! Благородный наш разбойник, пекущийся о том, чтобы хоть немного помочь сирым и убогим, облегчить их тяжкую жизнь! Мне все это осточертело! И ты в первую очередь! Я сыт тобой по горло! Неужто же ты до сих пор этого не заметил? Неужели тебе это непонятно?

— По, — без тени раздражения произнес Тэсит, делая обеими руками умиротворяющий жест, — я тебя прекрасно понимаю и от души сочувствую твоему горю. И нисколько не сержусь, поверь. Тело твоей матери еще не остыло, а ее убийца — солдат могущественной армии…

— Вот-вот, — со злостью выкрикнул я. — Армии, против которой ты, без сомнения, готов сразиться в одиночку, лишь бы угодить другу! И разбить ее наголову — это тоже вполне в твоем духе! — Меня несло, и я уже не мог остановиться. — Черти б тебя побрали! Будь ты проклят! Будь прокляты все твои достоинства! Будь проклято твое превосходство надо мной, все то, что вызывает во мне злость и зависть!

— Невпопад, друг мой… — начал Тэсит.

— Я тебе больше не друг! — вскричал я. — Сколько раз мне надо это повторить, чтобы до тебя наконец дошло?! Я тебя терпеть не могу, ясно? Видеть не могу! Мне осточертело, что ты вечно маячишь у меня перед глазами, потому что в тебе есть все то, чего у меня никогда не будет! Я даже мечтать не смею о том, чтобы хоть в чем-то с тобой сравниться!

— Но мы ведь не соревнуемся друг с другом, По.

— Так учти, что это вот и есть самое худшее! Пойми же наконец, это ты со мной не соревнуешься! Ты такой ловкий, и замечательный, и безупречный во всех отношениях, черт побери! — Я весь взмок от напряжения, едкий пот, капая со лба, заливал мне глаза. Я отчаянно тер их ладонями, надеясь, что со стороны это не выглядит так, будто я плачу. Еще чего не хватало! — Ты был для меня всего лишь средством, орудием в достижении моих целей! Вот и все! — На лице Тэсита не дрогнул ни один мускул. Я подошел к нему вплотную. Мне ужасно захотелось его ударить. — Может, мне еще по буквам это произнести? Я тебя использовал! Для защиты, для того, чтобы многому у тебя научиться. Вот чему служили твой героизм и твое благородство. И теперь ты снова мне это навязываешь, чтобы, помочь, отомстить за мою мать, как будто она воскреснет, если я с твоей помощью швырну себя на растерзание чудовищу, которое ее убило! А хуже всего, что ты, поди, и от меня ждешь подвигов! Ты наверняка был бы готов так все рассчитать, чтобы именно моя рука нанесла смертельный удар этому мерзавцу! Ты у нас горазд на благородные жесты! Так провались ты со своим благородством! Ступай к чертям! Ясно? Ты наконец-то понял меня, Тэсит? Мне больше не надо повторять?!

Я толком не знал, как он на это отреагирует. Двинет мне как следует, собьет с ног или ответит оскорблением на оскорбление.

Но Тэсит лишь окинул меня долгим грустным взглядом, тряхнул головой и печально произнес:

— Наверное, ты прав. Пожалуй, тебе и в самом деле лучше одному этим заняться. Взять все в свои руки. Желаю тебе добиться справедливости, которой твоя мать, безусловно, заслуживает, Невпопад. И обрести все, к чему ты стремишься.

Меня так и затрясло от злости.

— Да катись ты со своей проклятой вежливостью! Ты что же, хочешь сделать вид, что не слыхал моих слов?!

— Я все прекрасно слышал, — невозмутимо произнес Тэсит. — И от души тебя прощаю.

Он грациозно поклонился Астел, почтительно дотронулся ладонью до мертвой, остывающей руки моей матери, словно желая ей счастливого пути, повернулся и вышел из комнаты.

— Мне твое прощение без надобности, как и дружба твоя! — крикнул я ему вслед. Сомневаюсь, чтобы он меня услыхал: Тэсит ходил на удивление быстро и легко. Впрочем, даже если мои прощальные слова и долетели до него, это уже ничего не меняло.

Итак, с ним было покончено. Я себя освободил от него. И как раз вовремя: я уже научился от него всему, чему только было можно, и теперь в нем нисколько не нуждался. Больше всего мне претила мысль о том, что, останься я с ним, и он, чего доброго, втравил бы меня в авантюру, которая могла мне стоить жизни. И все ради одного только пустого бахвальства. Маделайн ведь уже не смогла бы оценить этой жертвы.

— Покойница того заслуживает, — назидательно пробормотал бы Тэсит над моим хладным телом. Это вполне в его духе. Но сама-то Маделайн наверняка не согласилась бы с этим! Она теперь выше земных понятий о справедливом возмездии и заслуженных жертвах.

— Возмездие. За нее следует отомстить, — сказала Астел, словно прочитав мои мысли. Она вытянула в мою сторону дрожащий указательный палец. — Этим тебе придется заняться. Ты ее сын. Она в тебя так верила!

Я взглянул на контуры мертвого тела Маделайн, которые отчетливо вырисовывались под простыней, и вспомнил ее бесконечные разговоры о моей судьбе и о великих делах, которые мне предначертаны. Потом взгляд мой переместился на собственное мое отражение в зеркале, висевшем на стене. На меня смотрел невысокий юноша с неплохо развитой мускулатурой верхней части тела, хромоногий и в целом весьма невзрачный, опирающийся на тяжелый деревянный посох.

— Очень глупо с ее стороны, — пробормотал я. Реакция Астел оказалась молниеносной. Я и глазом не успел моргнуть, как ее ладонь с силой отпечаталась на моей щеке.

Мне трудно описать, в какую невероятную ярость ввергли ее мои слова.

— Ах ты, чертов урод! — завизжала она. — Я тебя подхватила на руки, стоило только материнской утробе тебя исторгнуть! Я своими глазами видела, как ты укусил Строкера за горло! Твоя мать торговала своим телом, чтобы оплатить твой кров и стол, и чем ты ее за это отблагодарил? Она от тебя ни разу доброго слова не услыхала, ты, дрянь этакая, пальцем не шевельнул, чтобы заработать хоть грош и облегчить ее тяжкую ношу!

— Я… старался как мог… время от времени. — Голос мой звучал неуверенно. Да и что я мог сказать в свое оправдание? Упрек Астел был более чем справедлив. Моя щека горела от удара, но я не поддался желанию потереть ее ладонью, чтобы эта фурия не слишком-то радовалась, причинив мне боль.

— Ничего подобного! Ты только и знал, что ошивался бог весть где с Тэситом и поглядывал на свою мать свысока с тех самых пор, как узнал, чем она зарабатывает на хлеб тебе и себе! — возмутилась Астел.

— Неправда это! — Я старался придать своим словам как можно больше убедительности. Вспомнил о монетке, которую когда-то давно сунул в ладонь спящей Маделайн. Но делиться этим воспоминанием с Астел мне вовсе не хотелось. Она вряд ли бы меня поняла. Скорей всего, высмеяла бы, и только. Поэтому я еще более настойчиво повторил: — Неправда! Я все это время зарабатывал и копил деньги. Золотой к золотому. И у меня их теперь много! В надежном месте. Я собирался отдать их Маделайн, да не успел.

А вот это уже была чистейшей воды ложь, потому как я и в мыслях подобного никогда не держал! Не собирался с ней делиться ни единым совереном. Но насколько мне за минуту до этого хотелось во что бы то ни стало разозлить и обидеть Тэсита, настолько же теперь я жаждал уесть эту Астел, которая смотрела на меня с таким нескрываемым презрением.

Но она лишь недоверчиво покачала головой.

— По-моему, ты давно перестал отличать правду от вранья.

— Много ты знаешь, Астел, — вознегодовал я, решительно переходя от обороны к наступлению. — Сама сказала, что помнишь, как я родился на свет, но за все время, что мы с тобой живем под одной крышей, за всю мою жизнь ты ни разу не попыталась меня понять!

— Одно могу сказать, — Астел презрительно поджала губы, — Тэсит, тот хоть по крайней мере чувствует разницу между добром и злом. Он не чета тебе! Вот потому-то ты и обошелся с ним как последний предатель! — И она указала рукой на дверь, сквозь которую он еще так недавно вышел. — Уж про него я точно знаю, что у него сердце на положенном месте. А у тебя оно есть, Невпопад? Можешь ответить, где?!

— Оно у меня надежно спрятано от таких, как ты!

Во все время этой перепалки мы с ней делали маленькие шажки навстречу друг другу, пока не столкнулись буквально нос к носу. Тела наши трепетали от ярости.

— Очень мне нужно разыскивать твое сердце! — хрипло выкрикнула она. — Там ведь и взглянуть-то не на что! Слыханное ли дело, мать лежит убитая, а он не мог придумать ничего лучшего в отместку за это, как ринуться на поиски беззащитной женщины, чтобы ее прикончить!

— А чего бы ты от меня хотела, Астел? Чтобы я разыскал этого проклятого великана и вызвал его на бой, из которого мне нипочем не выйти живым? По-твоему, Маделайн от этого станет легче на том свете?!

— Трус, вот ты кто!

— Я реалист! И если реальный взгляд на вещи делает меня в твоих глазах трусом, плевать! Кого могут заботить твои суждения?!

— Да тебя, кого же еще! — И с этими словами она пихнула меня ладонью в грудь с такой силой, что я еле устоял на ногах. Едва обретя равновесие, я ответил ей тем же. Она попыталась повторить свой маневр, и я ухватил ее за руки и крепко их сжал. В этот момент удар грома сотряс весь трактир. Мне на миг почудилось, что стихия бушует совсем рядом, здесь, в комнате. — Ты не способен ни на какие искренние чувства, — долетел до меня голос Астел сквозь громовые раскаты. — Тебе плевать на всех, кроме тебя самого… Нет в тебе любви… нет ни…

Она находилась в столь соблазнительной близости от меня, что я вдруг взял да и впился в ее губы долгим поцелуем. Я так резко к ней склонился, что наши головы пребольно стукнулись одна о другую. Мне снова захотелось потереть ушибленное место, и я опять от этого удержался. Астел была почти вдвое старше меня, но все еще оставалась чертовски привлекательной. Она попыталась отстраниться от меня, но не тут-то было! Я чувствовал, как в глубине моего существа рождается нечто властное, требующее немедленного разрешения. Снаружи неистовствовали дождь и ветер. Астел вонзила зубы в мою нижнюю губу. Я ощутил во рту солоноватый вкус крови и отпрянул назад. Она смотрела на меня с торжеством, помимо которого я, однако, безошибочно уловил в ее взгляде нечто, заставившее меня тотчас же снова привлечь ее к себе. Я опять приник к ее губам в еще более страстном поцелуе. Как я и ожидал, Астел почти перестала сопротивляться. А когда я увлек ее на пол, она и думать забыла о том, чтобы мне противиться.

Так я впервые познал женщину — в пяти футах от мертвого тела моей матери, укрытого простыней. Такое соседство вряд ли можно было назвать уместным, но теперь, мысленно возвращаясь к этому эпизоду своей жизни, я нахожу его весьма символичным.

7

НЕСКОЛЬКО минут, пока наши тела еще хранили жар после бурных любовных утех, мы лежали, тесно прижавшись друг к другу.

— Это было… так неожиданно… — хрипло сказал я.

— Жизнь полна сюрпризов, — отозвалась Астел. Слегка отстранившись от меня, она перебирала пальцами завитки волос у меня на груди. — Знаешь, чего тебе, по-моему, не хватает, Невпопад?

— Ты будешь перечислять мои недостатки по алфавиту или по степени их важности, от большего к меньшему?

Она улыбнулась. Мои слова ей показались забавными.

— Мне кажется, тебе недоставало уверенности в себе. Которая появляется только после того, как мальчик, юноша превратится в мужчину. Понимаешь? Станет мужчиной в полном смысле слова.

— Ты об этом?.. Ну а как же монахи, которые соблюдают обет безбрачия? Ты, поди, не хуже меня знаешь, большинству из них уверенности в себе хватает с избытком.

Астел скорчила пренебрежительную гримаску.

— Этим-то что! Они занимаются любовью со своим Господом. Да и мало ли чем еще. И с кем. Ты что, проверял, как они себя ведут, следил за ними? — С этими словами она снова стиснула меня в объятиях, так крепко, что еще немного, и я бы задохнулся. — Уверенность в себе, — повторила она таким тоном, как будто подводила итог важному диспуту.

— Так, значит, ты мне уступила, чтобы избавить меня наконец от этого моего недостатка? Чтобы я обрел уверенность в себе?

— В какой-то мере — да… — Она удовлетворенно вздохнула. — Но не только. Знаешь, по правде говоря, мне давно уже приходило на ум, а не заняться ли этим с тобой… Я довольно часто себе представляла, как это могло бы у нас получиться. Знаю, знаю, это звучит странно, я ведь, можно сказать, приняла тебя на руки, как только ты родился. Но пожалуй, это-то как раз меня к тебе и манило. Возможность наблюдать за тобой, за тем, как ты рос, из младенца сделался мальчишкой, юношей…

— Не значит ли это, что ты меня просто подзадоривала, когда говорила о моем бессердечии, обвиняла меня бог знает в каких грехах и проступках? Или ты в самом деле так обо мне думаешь?

Астел склонила голову набок и, немного помолчав, медленно проговорила:

— Мало ли что скажешь в минуту гнева, Невпопад. Не обращай внимания. Люди, стоит их разозлить, часто говорят такое, о чем потом жалеют.

Она нежно провела ладонью по моей щеке, потом, наклонившись, поцеловала в губы. Моя плоть тотчас же отозвалась на эту ласку. На этот раз мы занимались любовью куда менее неистово, чем впервые. Я был в этих делах новичком, но быстро усваивал от Астел все уроки, которые она считала нужным мне преподать.

Насытившись близостью, мы торопливо оделись и вышли из комнаты, где лежало тело моей матери. В трактире к этому времени осталось совсем мало посетителей, да и те были пьяны до беспамятства. Трезвым оставался один лишь Строкер. Он торчал за стойкой, перемывая в лохани кружки и вытирая их засаленным полотенцем. Я насторожился, увидев его за этой работой, ее у нас обычно выполняли служанки. Недоумевая, что бы это значило, я поймал на себе его недружелюбный взгляд исподлобья.

— Я уже послал за похоронщиком, — просипел он. — Явится поутру, заберет тело и избавится от него. — Строкеру даже в голову не пришло спросить о моем мнении насчет этого распоряжения, сочувствия моему сиротству он также не потрудился высказать.

Я сердито нахмурился:

— Как это — избавится? Где она будет похоронена?

— Похоронена! — засопел Строкер. — Скажите на милость! Спалит он ее в своей печи, вот и все дела, в пепел сожжет, ясно? Или у тебя деньжата имеются на гроб и на рытье могилы на кладбище? — Последнюю фразу эта скотина произнесла с таким презрением, с таким чудовищным высокомерием, что кровь во мне закипела от ярости. Ну, сейчас ты у меня получишь! — подумал я.

— Деньги?! — вскричал я срывающимся голосом. — Так вот, имейте в виду… — Но почувствовав, как Астел предостерегающе сжала мою руку чуть выше локтя, я осекся на полуслове. Я понял, что, по ее мнению, сказать Строкеру об имевшихся у меня деньгах было бы непростительной оплошностью, величайшей неосторожностью с моей стороны. Не имея возможности выяснить, почему она так считает, я все же счел за лучшее ее послушаться и закончил фразу куда более спокойным тоном: — Будь они у меня, моей матери не пришлось бы завершать свой земной путь, обратившись в горстку пепла. Я бы ее похоронил в самом лучшем гробу, на самом лучшем месте кладбища! — И тут я вдруг кое о чем вспомнил. — Кстати, а ее-то деньги где? Сбережения моей покойной матери?

Строкер вытаращил на меня свой здоровый глаз, другой, косой, так и остался у него полу прищуренным.

— Ее деньги? Какие еще такие деньги, хотел бы я знать?!

— Она часть заработка откладывала! Она копила деньги, это я точно знаю! Все эти годы, что работала в трактире… Разве она не вам их отдавала на хранение?

— Черта с два! — помотал головой Строкер. — Только положенную мне долю от своих доходов, как уговорились. А копила она или нет, это не моего ума дело. Поищи лучше у нее в тюфяке.

Я поспешно вернулся в комнату. Я уже готов был поднять тело матери и переложить его на стол, чтобы хорошенько прощупать весь матрас. Но этого не потребовалось. Мне бросилась в глаза прореха, на которую я прежде просто не обратил внимания, не до того было. Длинная узкая дыра в грубой мешковине. У дальнего края тюфяка, возле стены. Я засунул туда руку, хорошенько пошарил… Добычей моей стал единственный соверен, остальное унес с собой вор. Вор и убийца! Не иначе как именно ради этих денег он лишил мою мать жизни. Почувствовал, усевшись на постель, под своим задом что-то твердое и сразу смекнул, что здесь есть чем поживиться. Проклятый ублюдок!

Бранясь на чем свет стоит, я вернулся в зал.

— Их украли! Украли все до последнего соверена! Но если в вас есть хоть капля сочувствия к моему горю, хоть капля человечности… — Тут я осекся, вспомнив, что собой являет тот, к кому я взываю.

Строкер снова засопел, словно лошадь, страдающая аллергией, и демонстративно отвернулся. Астел увлекла меня в самый дальний уголок трактира и силой усадила на скамью.

— Никому не говори о своих деньгах, — жарко зашептала она мне на ухо. — Ни слова! — Взяв меня за руку, она крепко ее сжала. — Твоя несчастная мать была права, Невпопад: ты в самом деле отмечен судьбой. Я всегда это чувствовала. Но мы оба с тобой знаем, что, оставаясь здесь, ты можешь так никогда и не встретить свою удачу. Согласись, нас здесь больше ничто не удерживает. Надо нам обоим, тебе и мне, убираться отсюда подобру-поздорову. И чем быстрей, тем лучше.

— Нам? — У меня мелькнула мысль, что события стали развиваться гораздо стремительнее, чем я мог ожидать. Ведь я стал воспринимать Астел как реальную женщину из плоти и крови всего каких-нибудь полчаса тому назад. А до этого она была для меня всего лишь приятельницей матери, которую я знал столько же, сколько помнил себя, существом почитай что бесполым. Астел… Огонь и искры, Астел-искусительница… Но заменить привычное "я" новым и как-то странно звучащим «мы»… И все же это отчасти было созвучно и моим собственным мыслям и соображениям. Ведь она пробудила во мне желания, долго дремавшие под спудом, она помогла мне стать мужчиной. Я чувствовал к ней признательность и своего рода привязанность. Стоило мне лишь мельком взглянуть на нее, и я сразу представлял себе нас вдвоем в лежачем положении, я всей кожей ощущал жар, который источало ее ладное, упругое, женственное тело. Так что это ее «мы», пожалуй, устраивало меня как нельзя более.

— Вот именно — нам! Или ты против моей компании? — В голосе Астел зазвучала обида.

Я торопливо произнес:

— Нет, что ты! — И улыбнулся. Причем совершенно искренне и открыто, что со мной вообще-то нечасто случалось. — Наоборот, я очень, очень рад.

— Я что же, до утра буду здесь один возиться? — гаркнул из-за стойки Строкер, и Астел стремительно подбежала к нему, выхватила у него из рук полотенце и принялась перетирать кружки и расставлять их по местам, в общем, наводить за стойкой порядок перед отходом ко сну.

Строкер, кряхтя, вынул из нижнего ящика бара какой-то запыленный кувшин, выпрямился, наполнил одну из чистых кружек и двинулся прямиком ко мне. Я внутренне напрягся, не зная, какой еще колкости, издевки, какого крепкого словца ожидать от этого урода.

Строкер остановился у края стола, за которым я сидел, и долго смотрел на меня не мигая. Затем, к моему крайнему изумлению, поставил передо мной кружку, так крепко грохнув дном о стол, что часть жидкости выплеснулась наружу.

«Мед, — пронеслось у меня в голове. — Причем настоящий, а не то разбавленное пойло, которое у нас в трактире подают посетителям».

Это он, значит, угостить меня решил. Я не верил своим глазам. Но еще больше меня удивило отсутствие привычных злобно-издевательских ноток в его голосе, когда он со мной заговорил.

— Я тебе сочувствую. Жаль твою мать, правда, — сказал Строкер. — Она невинно пострадала. И заслуживает, чтобы за нее отомстили честь по чести. По всей справедливости.

Это было все, что он произнес, прежде чем повернуться, чтобы уйти. На долю секунды мне даже показалось, что в уголке его косого глаза блеснула влага…

— Где ж мне искать справедливость? — уныло спросил я.

Он оглянулся и вперил в меня взгляд своих маленьких мутных глаз. На его жирном лице появилось выражение искреннего недоумения. Ответ для него был совершенно очевиден.

— У короля, где ж еще, дурная твоя башка? — С этими словами он побрел прочь из зала, на ходу мотая головой. Ему все еще не верилось, чтобы я мог быть так глуп — не знать того, что известно любому младенцу, последнему недоумку, каждому бродяге.

При всей моей нелюбви к Строкеру, я не мог на сей раз им не восхититься. Старик мне посочувствовал, как умел, да еще и дал неплохой совет. Дело том, что наш славный король Рунсибел снискал себе громкую славу среди населения Истерии как весьма искушенный, милостивый, непредвзятый и справедливый третейский судья. Со всех концов страны к нему во дворец тянулись обиженные и притесняемые, а также те, кто желал разрешить назревший конфликт, не прибегая к кровопролитию. Говорили, что властелин наш почти всегда ловко и умело улаживал подобные дела. Во дворце у него даже помещение специальное имелось — зал Справедливости, куда раз в неделю являлись все, кто искал высочайшего участия в своих бедах, — знатные господа и простолюдины, богачи и нищие.

Мне лично все это прежде казалось глупостью и сплошным надувательством. Просто каким-то балаганом. Я вообще о приближенных Рунсибела и о нем самом, что греха таить, был самого невысокого мнения. И, согласитесь, имел для этого кое-какие основания. Добрый наш король всегда очень гордился своими рыцарями, он объявил их чуть ли не образцовыми гражданами, носителями всех человеческих добродетелей, однако это утверждение опровергал сам факт моего появления на свет. Зная, как гнусно королевские рыцари обошлись с моей матерью, я давным-давно пришел к выводу, что эти господа не менее злонравны, корыстны и лживы, чем любой житель королевства, не претендующий, однако, ни на рыцарское, звание, ни на обладание сверхчеловеческими достоинствами. Так что я, жалкий ублюдок, зачатый в процессе коллективного изнасилования несчастной Маделайн отрядом рыцарей, просто не мог питать к этим благородным сэрам ничего, кроме отвращения.

И все же… это соображение не заставило меня отмахнуться от слов Строкера. Ведь с тех пор, как рыцари надругались над моей матерью, прошло немало лет. Может статься, что те злодеи давно уже не служат при дворе Рунсибела. Я, конечно, не мог быть в этом полностью уверен, но и не исключал такой возможности. А кроме того — и эта мысль показалась мне весьма соблазнительной, — если Рунсибел поручит своим воинам отомстить людям Меандра за мою мать, то я буду счастливо избавлен от необходимости подставлять свою шею под мечи и копья последних. Пусть с проклятыми скитальцами бьются солдаты регулярной армии — в конце концов, не зря же их этому учили. Вот это был бы для меня отличный способ отомстить за смерть Маделайн, не рискуя при этом собственной шкурой.

Нет, старина Строкер и впрямь дал мне замечательный, бесценный совет, которым я решил непременно воспользоваться.

Погребальных дел мастер явился в оговоренный срок, едва забрезжил рассвет. Задержись он на каких-нибудь полдня, и боюсь, тело моей бедной матери начало бы… портиться. Он оказался высоким, тощим пожилым мужчиной с мрачноватым бледным лицом. В точности так и должны, по моему мнению, выглядеть все, кто выбрал для себя такую профессию. Строкер, превратившийся для меня просто в какой-то кладезь сюрпризов, сунул ему в руку несколько монет. На нормальные похороны этого бы, конечно, не хватило, но сумма оказалась вполне достаточной для скромной индивидуальной кремации. Это, по-моему, было куда предпочтительней для моей Маделайн, чем если бы ее бедное тело сгорело в куче из полудюжины трупов, в компании каких-то усопших незнакомцев.

Вся эта грустная процедура заняла немного времени и собрала мало желающих проститься с покойницей. Кремация, разумеется, происходила на открытом воздухе. Печь была заранее натоплена. Тело матери, облаченное в погребальные одежды, просунули в нее через металлические ворота, которые тотчас же захлопнулись с тяжелым оглушительным лязгом. В нем было столько безнадежности, в этом скрежещущем звуке, в нем слышался такой тоскливый надрыв, как если бы кто-то чужой и безжалостный навсегда отрезал мать от жизни и от меня гигантскими ножницами. Я едва удержался, чтобы не зажать уши руками. Астел, стоявшая рядом, крепко сжала мою ладонь. С тех пор как мы с ней «поладили», она сделалась, пожалуй, чересчур навязчивой. В будущем это могло сулить проблемы, но пока я не возражал. Строкер, разумеется, тоже притащился, а заодно и несколько завсегдатаев трактира, которые явились, чтобы воздать Маделайн должное за ее «таланты» и за ровный, приветливый нрав.

Из короткой, широкой трубы на крыше печи начал вырываться черный дым. Он столбом поднимался в небо и таял в необозримой вышине. Похоронщик вел церемонию по всем правилам. Пробормотав несколько подобающих случаю слов, он обратился к присутствующим с вопросом, не желает ли кто-либо произнести речь. Никто на это предложение не отозвался. Я чувствовал, что должен был что-нибудь сказать, но вместо того, чтобы выйти вперед и выдавить из себя хоть несколько слов прощания, стоял столбом, словно язык проглотив. Мне было немного стыдно, но в то же время я осознавал, насколько пусты и лицемерны все эти надгробные речи, кто бы их ни произносил. Вот будь моя мать все еще жива, я непременно сумел бы выразить в словах всю мою любовь к ней. Но с этим своим благим намерением я немного запоздал… Потому и стоял молча. Не хотелось при всех сморозить какую-нибудь глупость.

Астел вдруг возьми да и толкни меня в бок. Я сердито на нее покосился, а она кивком указала мне на место в центре круга собравшихся, у самой печи. В глазах ее горела решимость. Я малость струхнул: еще чего доброго скандал устроит! — и покорно, припадая на свою негодную ногу сильней, чем обычно, чтобы мне посочувствовали и не судили строго, поплелся к печи. Повернувшись лицом к участникам церемонии, я после недолгого раздумья произнес:

— Маделайн была мне хорошей матерью. У нее сложилось… собственное представление о том, каким надлежит быть нашему миру. И оно здорово разнилось с действительностью. Отныне я посвящу всю мою жизнь осуществлению того, о чем она мечтала. Потому что именно этого она всегда от меня ждала. — Замявшись, я пожал плечами, кивнул и прибавил: — Спасибо за внимание.

Представьте себе, у Астел в глазах заблестели слезы! Вот уж не думал, что столь жалкая надгробная речь произведет на нее такое впечатление. Кто-то одобрительно похлопал меня по плечу. Кому ж бы это быть, как не Строкеру, с ужасом подумал я. Вот так дела! Я вовсе не был готов к столь стремительным переменам окружавшего меня мира. Меньше всего на свете мне хотелось становиться объектом доброты Строкера и свидетелем сентиментальности Астел. Уж кого-кого, а эту девицу я всегда считал образцом рассудочности и прагматизма.

У самой дальней кромки пустоши, на которой происходила кремация, начинались лесные заросли. То был один из рубежей Элдервуда. Я всмотрелся в далекие очертания кустарника и деревьев и, разумеется… разумеется, разглядел едва заметную тонкую фигурку, одетую в панталоны и куртку коричневых и зеленых тонов. Вскоре она исчезла, буквально растворившись на фоне леса.

Мы стояли у печи и молча смотрели на дым, который продолжал густой струей валить из трубы. Изредка в воздух поднимались яркие искры и частицы черной сажи. Моя мать всегда стремилась к чему-то возвышенному. Надеюсь, там, где она теперь очутилась, ей удастся обрести все, что она тщетно искала здесь. Прошло еще несколько минут, и похоронных дел мастер вручил мне большую урну с прахом Маделайн.

— Что мне с этим делать? — растерялся я.

— Да что хочешь, — последовал равнодушный ответ. Я побрел прочь, таща тяжеленную штуковину под мышкой. Никто и не подумал предложить мне свою помощь. Может статься, думали, что я это почту за оскорбление. Ну не дураки ли, честное слово! Придет же в голову такая чушь собачья! Да стоило бы кому-нибудь из них только заикнуться о желании помочь, я мигом препоручил бы им урну со всем ее содержимым. Ни секунды бы не промешкал. Астел семенила рядом со мной, и я обратился к ней с вопросом:

— Как по-твоему, куда мне ее девать?

— Придет время, сам узнаешь, — уклончиво ответила она.

Вечером в трактире было непривычно тихо. Я сидел в одиночестве, не сводя глаз с урны, и ко мне никто не подсаживался. За исключением Строкера. Тот как-то неожиданно подобрался сбоку и плюхнулся со мной рядом.

— Слушай сюда, — просипел он. — Проку от тебя всегда было кот наплакал. Но я тебя не гоню. Оставайся, коли пожелаешь. Только уж не обессудь, придется тебе поработать на совесть за стол и крышу над головой. А как иначе-то? До сих пор ты был ленивым паршивцем…

— Вы уверены? — бесцветным голосом прервал его я.

— А то ты сам не знаешь! — В подтверждение своих слов Строкер звонко хлопнул себя по коленям обеими массивными ладонями. Звук получился таким сочным, что многие повернули головы в нашу сторону. — А теперь изволь вести себя как подобает. Задаром тебе у меня ничего не перепадет, так и знай. — Он провел пальцем по шее у самого ее основания. — У меня до сих пор тут отметина осталась от твоих зубов. Теперь ее толком-то и не разглядеть, но нащупать можно. С самого дня рождения ты был пакостным маленьким уродцем.

— Так зачем бы вам оставлять тут такого ленивого паршивца и пакостного маленького уродца, как я? — От злости у меня аж дыхание перехватило. — Чтобы было над кем поиздеваться? Чтобы унижать меня на правах хозяина и господина, совершенно безнаказанно? И сколько я, по-вашему, должен на вас работать, чтобы заслужить право на ночлег среди лошадей?

В глазах Строкера блеснула злость.

— А я-то хотел с тобой по-хорошему! Видать, не стоишь ты того. Да и чему ж тут удивляться? Неблагодарный щенок, вот ты кто после этого!

— Ясное дело. И я о том же.

Встав из-за стола, он с такой силой оттолкнул ножищей стул, что тот с грохотом свалился на пол. Не знаю, в какую форму могла бы в дальнейшем вылиться его злость, если бы он внезапно решил не давать ей воли и не убрался прочь, покачивая головой. Но я не долго оставался в одиночестве. Через минуту мне на плечо легла теплая, легкая рука, и я, не оборачиваясь, догадался, что рядом остановилась Астел.

— Пойдем-ка мы отсюда, — твердо сказал я.

Сборы заняли у нас совсем ничего. За все время пребывания под кровом Строкера мы с Астел почти не обзавелись имуществом. Напоследок я заглянул в конюшню. Урна с прахом Маделайн была у меня под мышкой. Астел брела сзади. Дойдя до заветного, самого дальнего угла, я приподнял доски, под которыми в течение последних нескольких лет хранились мои сокровища. При виде жестяной коробки меня охватило чувство ликования и гордости. Я столько раз, бывало, подавлял в себе желание похвастаться своими нечестно нажитыми золотыми перед матерью, когда она мне надоедала разговорами о моей судьбе и великом будущем, или перед Строкером, если тому случалось заявить, что я, дескать, ни на что не гожусь и ничего никогда в жизни не заработаю. Теперь же настал час моего триумфа. И пусть матери уже нет в живых, пусть желание демонстрировать мои достижения Строкеру испарилось без следа, зато хоть Астел увидит, на что я горазд, сколько денег я успел добыть. За все то время, что я терпеливо и упорно откладывал монету к монете, у меня успела накопиться изрядная сумма. Небольшое состояние, если быть точным. Уверен, бедная Маделайн прятала у себя в матрасе куда менее внушительный капитал! Правда и то, что мне, в отличие от нее, не приходилось тратиться на оплату стола и крова.

— Астел… — самодовольно пробормотал я, — нет, ты только взгляни на это…

Повернув голову в ее сторону, я только и успел заметить, как она замахивается на меня урной с прахом Маделайн. Астел твердо упиралась в доски пола расставленными в стороны сильными ногами и, согнув талию, метила тяжелой штуковиной прямо мне в голову. Прежде чем я успел осознать, что она замыслила, урна с треском опустилась на мою макушку. Я потерял равновесие и рухнул навзничь на жесткий пол. Чувствуя на губах вкус крови, оглушенный ударом, я все же сумел приподняться, но Астел тем временем успела снова занести урну над головой. На сей раз удар оказался так силен, что глиняный сосуд раскололся и почти весь пепел просыпался наружу. Большая его часть очутилась на мне, запорошив мне горло и набившись в глаза и ноздри. Я отчаянно закашлялся.

Сквозь туман и муть, застилавшие мне глаза, я все же сумел разглядеть, как Астел схватила коробку, в которой помещались мои сокровища. Я рванулся к ней, пытаясь произнести:

— Отдай, верни ее мне!

Она и вправду приблизилась ко мне, но лишь затем, чтобы воспользоваться моей же шкатулкой в качестве оружия против меня, безоружного, избитого и полу ослепшего. Как следует размахнувшись, она огрела меня коробкой по самому темени. Этот последний удар меня почти прикончил. В глазах у меня потемнело, голова опустилась на солому. Но прежде чем сознание окончательно меня покинуло, я успел услышать, как Астел произнесла:

— Мне, право, жаль, что так вышло, Невпопад. Теперь тебе будет нелегко верить людям. К несчастью… Да что там! Мне-то, в конце концов, плевать!

И с этим напутствием я провалился в черноту.

Тот момент в моей жизни был, безусловно, более чем подходящим для каких-нибудь пророческих снов или видений. Здорово было бы, например, повстречаться в полуобморочном забытьи с новопреставленной Маделайн и получить от нее какой-нибудь дельный совет. Или лицезреть детальные картины будущего. Но, к сожалению, ничего подобного мне тогда увидеть не довелось. Я валялся в глубоком обмороке, объятый непроглядной тьмой, а потом вдруг почувствовал на своем лице влагу. И понял, что наконец очнулся. Но совершенно не представлял себе, сколько времени провел в беспамятстве. Лицо мое вымочил дождь, капли которого просачивались сквозь дыру в крыше конюшни. Я прислушался: снаружи и впрямь лило как из ведра, но, к счастью, ветер со вчерашнего дня стих и ураган не повторился.

Я с трудом поднялся на ноги. Встать прямо, навытяжку для меня и всегда-то было проблемой из-за хромоты, теперь же к этому добавилась еще и дурнота. Окружавшие меня предметы словно в пляс пустились, стоило мне только принять вертикальное положение. Отчаянно болела нижняя челюсть, а когда я ее потер ладонью, оказалось, что она сплошь покрыта засохшей кровью.

Сука проклятая.

— Проклятая сука! — сказал я вслух. Это меня тогда почему-то больше устраивало, чем бранить Астел про себя. — Растреклятая ты сука!

Неужели все, что между нами было, происходило наяву, а не в моем воображении? Передо мной одна за другой промелькнули картины нашей близости, как мы друг друга ласкали, как наши тела сливались воедино… Я вспоминал слова, которые она мне шептала, и чувства, охватывавшие меня от этих слов. Неужто же она все это делала и говорила с единственной целью усыпить мою бдительность и подобраться к тайнику с моими сокровищами? И кстати, не она ли ограбила мою убиенную мать, рассудив, что мертвой деньги ни к чему? А после решила поживиться еще и за мой счет… Что ж, вполне вероятно, что так все и было. Выходило, что я совсем ее не знал, хотя и был с ней знаком всю жизнь, с момента своего рождения. Но ежели так, то следовало допустить, что я не знал вообще никого, с кем имел дело. Никого и ничего.

Я кашлянул. Потом еще раз и еще. Мои легкие, сокращаясь, выталкивали наружу последние крупицы пепла, который я вдохнул, когда раскололась урна с прахом Маделайн. Мне приходилось иногда слышать жалобы ровесников, что мамаши, мол, дохнуть им свободно не дают, в самые внутренности въелись. Отплевываясь, я подумал, что мало у кого из них имелось столько же оснований повторить эту фразу, как нынче у меня. Астел, эта сука, хоть посох мой не утащила. И на том спасибо. И не догадалась воспользоваться им в качестве оружия для нападения. Меня, признаться, это даже немного удивило. Стукни она меня посильней тяжелой рукояткой, и со мной навсегда было бы покончено. И как только это простое решение не пришло ей в голову? Я наклонился, подхватил посох с земли и, тяжело опираясь на него, со стоном выпрямился. Потом дохромал до ворот конюшни и вышел наружу, под дождь. Перспектива вымокнуть до нитки меня нисколько не пугала.

Я стоял во дворе трактира, запрокинув голову и вытянув руки в стороны, и дождь понемногу смывал с моего лица пепел матери. Мутные струйки стекали на одежду, пока она не приобрела странный тускло-серый оттенок. И тогда, избитый и до нитки обобранный, я вдруг расхохотался. Все, что со мной стряслось, внезапно показалось мне невероятно забавным. Стоило моему здоровому цинизму лишь немного сдать позиции под натиском нежных чувств — и вот вам результат! Стоило любви и похоти завлечь меня в свои сети голосами сирен, как я тотчас же утратил бдительность, которая прежде не покидала меня ни на миг, спасала от множества невзгод и бедствий и стала со временем едва ли не основной моей чертой. И, разумеется, мне тотчас же пришлось за это поплатиться. Поплатиться жестоко, потерей всех денег, которые я так долго копил. Астел к этому времени могла уйти достаточно далеко, чтобы оказаться вне моей досягаемости. Не говоря уже о моей хромоте, у нее, у суки, был значительный выигрыш во времени. Можно сказать, решающий. Вдобавок она, наверняка спланировав все это заранее, могла позаботиться и о средстве передвижения — резвой лошадке, например, и, может, даже впряженной в повозку. В таком случае ее теперь отделяют от меня долгие-долгие мили.

Итак, у нее в запасе была бездна времени, у нее были мои деньги, а у меня ничего не осталось, кроме запачканной вымокшим пеплом одежды и нескольких жалких вещиц, уложенных в мешок, что валялся в конюшне. Только это… да в придачу еще вкус пепла на губах. Ох, выходит, не зря мне дали имя Невпопад. Оно на удивление удачно вписывалось в эту ситуацию.

Признаться, я совершенно не представлял, куда мне теперь податься. Конечно, можно было обрести пристанище в Элдервуде, униженно попросив прощения у Тэсита, который, как вы помните, считал себя полноправным хозяином леса. Но эту мысль я отмел сразу же. Обращаться за помощью к Строкеру мне хотелось и того меньше. Я себе живо представил, как он, выслушав мои жалобы, складывает жирные руки на животе и презрительно цедит сквозь зубы: «Сам виноват. Поделом тебе, уроду!» И как ни обидно было в этом сознаться себе самому, но я принужден был бы признать его правоту.

«Ты — избранник судьбы», — сколько раз она мне это повторяла. Что ж, я с ней и тогда не спорил, и теперь не имел бы ничего против, чтобы оказаться таковым в действительности. Беда заключалась в одном — я в ту минуту решительно не представлял, что же мне делать. Не имел ни планов, ни крыши над головой, ни денег. Ничего, кроме жгучего желания отомстить своим обидчикам.

Я кое-как отер с лица вымокший пепел, или, вернее сказать, размазал по лбу и щекам его остатки, отчего мой вид наверняка сделался еще более жалким и нелепым, и твердо решил, что перво-наперво мне следует поквитаться с тем, кто убил мою мать. Эта утрата была куда более тяжелой, чем потеря сбережений. До Астел я, возможно, как-нибудь доберусь, но не теперь. Честно говоря, я испытывал к ней даже что-то вроде благодарности за то, что она освежила мою память, на поверхность которой после удара урной снова всплыла великая истина, внезапно и основательно мною позабытая за последние несколько дней. А заключалась она, эта истина, в том, что мне ни при каких обстоятельствах не следует расслабляться и что я никому и никогда ни в чем не должен доверять. Только себе. Да и то, пожалуй, не всегда. И пусть я остался совсем без денег, но зато в будущем, если повезет, вооружившись этим нехитрым соображением, быть может, сумею избежать более значительных потерь. Никому впредь не стану верить, и ничьи нужды, заботы и желания, как бы велики они ни были, не затмят для меня мои собственные. Таков, в конце концов, закон самой жизни, всего мира. Пульсирующая боль в затылке служила удивительно весомым тому подтверждением.

В общем, решение я принял. Смерть Маделайн требовала отмщения. Ее лишили жизни, а меня лишили матери. Меня самого удивило, как сильно я, оказывается, любил ее. Мне очень, очень ее недоставало. И кто-то должен был за это заплатить сполна. Поймите меня правильно: я вовсе не считал это делом чести, ибо таковой не располагал. Для меня эта месть была просто чем-то совершенно нормальным, неизбежным и необходимым, одним из проявлений естественного хода вещей. Тому, кто заставил меня страдать, я должен был отплатить полной мерой, только и всего.

Но при этом я понимал, что даже думать смешно о том, чтобы в одиночку добиваться сатисфакции от этого урода, от проклятого Меандрова скитальца. Пусть даже мне удалось бы без особого труда его отыскать, ну а дальше-то что? Отдать себя ему на растерзание, чтобы он меня прихлопнул, как насекомое, оставшись при этом невредимым? Признаться, я с тех самых пор, как лишился Маделайн, не раз помышлял о том, чтобы купить для осуществления своей мести услуги какого-нибудь дюжего наемника. Найти такого в нашем королевстве не составило бы труда. Подобная сделка не являла собой ничего противозаконного. Право, неплохо было бы наблюдать с приличного расстояния, как этот детина расправился бы с моим обидчиком. Вот он наносит ему первую рану, за ней еще одну, отсекает ему его преступную руку, пронзает грудь… Разумеется, это удовольствие обошлось бы мне недешево. Но денег, что я скопил, вполне достало бы для найма самого что ни на есть искусного, крепкого и отважного бойца с наилучшими рекомендациями. Однако что ж теперь об этом рассуждать? Плакали мои денежки, а вместе с ними и надежда поквитаться таким манером с убийцей Маделайн.

И тогда взамен отвергнутого плана в памяти моей всплыла идея, подсказанная стариной Строкером. Единственное, что мне оставалось, это отправиться ко двору короля Рунсибела и просить его вступиться за меня, отомстить за ужасную гибель Маделайн. Я все ему подробно расскажу, нашему доброму властелину, и потребую себе голову скитальца. Рунсибел наверняка признает это требование законным и объявит, что его подданные ни при каких обстоятельствах не могут и не должны быть объектами подобных наглых бесчинств. Что нападение на мирную жительницу его королевства — деяние неслыханное и он этого так не оставит. В общем, король наверняка этим всем займется. И в добрый час.

Вот такие мысли роились в моей ушибленной и отчаянно болевшей голове, когда я принял решение идти к королю Рунсибелу. В надежде на его заступничество и в поисках справедливости…

А еще, честно говоря, чтобы убить время — единственное, чем я располагал в избытке. Мне его просто-таки девать было некуда.

А что до Астел, то ей, где бы она ни находилась, я желал ужасной, долгой, мучительной смерти, я представлял себе эту мерзавку истекающей кровью, с множеством глубоких рваных ран, преимущественно в нижней части туловища.

Согласен, не очень-то благородно было тешить себя подобными мыслями, но они в ту пору были единственным, что могло хоть немного поднять мне настроение.

8

ДОЛГИЙ ПУТЬ до королевского дворца я проделал на удивление благополучно. По дороге со мной не приключилось никаких неприятностей, что внесло некоторое разнообразие в ставший уже привычным ход печальных и нелепых событий последних дней.

Чем дальше уходил я от родных мест, тем заметней делалась разница между теми картинами нищеты и убожества, которые окружали меня с детских лет, и великолепием всего, что разворачивалось теперь перед моим восхищенным взором. Я с жадностью провинциала разглядывал роскошные каменные особняки, богатые таверны и постоялые дворы, мой посох весело постукивал по чистым и ровным булыжным мостовым и по крепким доскам деревянных тротуаров. Все неоспоримо свидетельствовало, что неподалеку, там, куда я держал путь, находился не только оплот власти, но находились и несметные богатства. Так уж у людей устроено, что, где деньги, там и красота, и удобства, и могущество, и власть, и любые возможности. Богатые и бедные живут порознь, и богатым это по душе. Приятно, поди, когда соседи тебе ровня. Ну а бедные держатся вместе, потому как выбора у них нет, их мнением никто особо не интересуется.

Когда вдалеке из дымки тумана выступили башни королевского дворца, я аж присвистнул от восхищения. Дворец, насколько я мог судить со столь значительного расстояния, оказался куда более массивным и величественным, чем я мог себе представить. Рва вокруг него не было, что меня несколько удивило. Зато он был обнесен высокой и толстой каменной стеной, и сверху на ней, если напрячь зрение, можно было разглядеть часовых и лучников, которые праздно прогуливались взад-вперед. Для солдат королевской службы они вели себя что-то уж больно беззаботно. Я, однако, решил про себя, что в случае опасности их манера поведения решительно и быстро переменится. Самого же замка я по-прежнему целиком не видел, из-за стены выглядывали только башни, на которых, колеблемые легким ветерком, реяли знамена с гербом Истерии. День выдался на редкость погожий, на безоблачном голубом небе сияло ласковое солнце.

У главных ворот слонялось немало всякого народу, было там и несколько весьма самоуверенного и недружелюбного вида стражников, которые никого за ограду не пропускали. К ним-то я и подошел, стараясь, насколько это было мне под силу, держаться непринужденно и с достоинством.

— Я желаю пройти в зал Справедливости и говорить с королем.

Один из стражников смерил меня взглядом и нехотя процедил сквозь зубы:

— Придется тебе обождать, приятель.

Видно, ни моя внешность, ни тон его не впечатлили.

— Сколько? Хотя бы примерно.

— Считай, что совсем недолго. Завтра в полдень как раз настанет время, когда его величество изволит принимать простолюдинов в зале Справедливости. Но учти, король во всякий судный день рассматривает десяток дел, не больше. Так что займи очередь и хорошенько помолись, чтобы не пришлось тебе тут болтаться еще неделю. — Он кивком указал мне на небольшую толпу, которая собралась неподалеку. — Двигай-ка лучше туда вон, к остальным, нечего здесь ошиваться. Путь недальний, даже для хромца вроде тебя. — И он прыснул со смеху, в восторге от своего остроумия.

Я собрался было ответить ему как подобало, очень меня разозлило его последнее замечание, но потом маленько поостыл и от этой идеи отказался. Что с него взять, с этого тупицы, который наслаждается перепавшей на его долю малой толикой власти, словно выдержанным вином, смакует ее, вдыхает ее упоительный аромат, боготворит ее… А ведь в действительности он только выполняет приказы своего непосредственного начальства, и от него самого мало что зависит. Сцепись я с ним сейчас в словесной перепалке, и этим я только его развлеку и доставлю ему случай лишний раз унизить меня и других горемык, которые явились сюда за справедливостью.

Я пожал плечами, повернулся и молча похромал к остальным, от души надеясь, что никто из них не расслышит угрожающего урчания в моем голодном животе. Всю дорогу я кормился тем, что смог стащить у Строкера, когда уходил из трактира. Скудные мои припасы состояли преимущественно из всевозможных объедков со стола и двух мехов воды. Я старался жестко экономить еду и пополнял запасы воды где только мог, и тем не менее то и другое подходило к концу. Желудок мой стал выражать по этому поводу все более громкий протест. И вдобавок негодная правая нога после долгого и изнурительного путешествия стала отчаянно болеть и почти совсем отказалась мне служить. Я с таким трудом ее за собой волочил, словно это была не человеческая конечность, а кусок железа. О том, чтобы попытаться скрыть хромоту от глаз посторонних — того же стражника, к примеру, — речь уже не шла. Главной моей задачей было не свалиться наземь при всем честном народе.

В общем, я добрел до кучки людей, ожидавших приема в зале Справедливости, и остановился в нескольких шагах от них. Вслед мне неслись смешки стражников, которые я проигнорировал. Простолюдины, ожидавшие королевской аудиенции, окинули меня равнодушными взглядами и продолжили — кто прерванные разговоры, а кто сосредоточенные размышления. К главным воротам то и дело подъезжали верхом или в каретах знатные господа и дамы, и их, разумеется, тотчас же пропускали внутрь. Дух власти и богатства исходил, казалось, не только от самих этих счастливчиков, беззаботных баловней судьбы, но и от их прислуги, от каждого предмета, к которому прикасались их холеные пальцы, от их сытых, ухоженных лошадей. Я этот запах улавливал даже на таком значительном расстоянии, он, можно сказать, прямо бил в ноздри…

Правда, от тех, кто находился поблизости от меня, по крайней мере от некоторых из них, тоже исходил дух, да еще какой… Но чем именно от них разило, я уж лучше умолчу. Кстати, я их пересчитал по головам, моих товарищей по несчастью, каковых оказалось около двух десятков. И все явились сюда прежде меня. Я приуныл. Возможно, некоторые пришли вдвоем или даже втроем по одному и тому же делу, но и тогда мой шанс попасть в зал Справедливости завтра пополудни оказывался ничтожным. Значит, придется ждать целую неделю. Но моих припасов хватит от силы на один день, а потом… Потом придется их как-то пополнить. Мне нетрудно было бы обеспечить себя едой в любом лесу, ведь благодаря Тэситу я стал искусным охотником, но как добрести до леса с моей негодной ногой, которая и без того почти отказалась мне служить? Нет, наверное, немного передохнув, надо будет попытаться где-нибудь украсть еду или деньги. Хотя это и сопряжено с определенным риском. В общем, выбор у меня был небогатый, и я стоял, понурясь, весь во власти этих тягостных мыслей.

А тем временем, по мере того как солнце клонилось к горизонту, небо стали заволакивать темные тяжелые тучи. Погода определенно начала портиться, что меня удивило и озадачило, ведь сезон дождей давно миновал, а до следующего было еще далеко. В эту пору у нас в Истерии обычно бывает тепло и солнечно, во всяком случае если судить по предыдущим годам. Не иначе как это мое личное, особенное везение, в добавление ко всему пережитому. Я ужасно разозлился. Сперва на погоду, а после на себя самого, на то, что злюсь по таким пустякам.

Прошло несколько минут, и небо стало совсем черным, и что-то там наверху лопнуло, и начался дождь. На сей раз он не сопровождался громом, просто лил себе и лил с унылым шелестом, и делался все холодней.

Некоторые из толпы, что меня окружала, стали браниться на чем свет стоял. Народу, кстати говоря, здорово прибавилось, теперь жаждущих добиться от короля справедливости было никак не меньше трех десятков. Те, кто явился поздней остальных, прихватили с собой куски рогожи, чтобы укрыться от непогоды. Лучники на крепостной стене забились в свои караульные будки.

Мне было наплевать на дождь. Я вдавил в землю конец своего посоха, налег на него всем телом и остался стоять на месте. Бегать вокруг в поисках убежища у меня просто сил не было. Мельком взглянув на стену, я заметил, что стражники указывают пальцами в мою сторону и скалят зубы в усмешке. Пускай себе. Какое мне дело до того, что они обо мне говорят и думают, эти тупицы.

Дождь все усиливался. Одежда, что была на мне, промокла насквозь, волосы начали покрываться коркой льда. Даже на бровях, я это чувствовал, повисли маленькие сосульки. Но я стоял под ледяными струями, не меняя позы, не шелохнувшись, так, точно бросал вызов богам и разбушевавшимся стихиям. Те, кто меня окружал, продолжали выкрикивать ругательства и грозить небесам сжатыми кулаками. Попоны и старые рогожи, которыми эти люди укрывали от дождя свои головы, покрылись льдом. Воображаю, какими они от этого сделались тяжелыми и холодными. Стоять под ними было не намного приятней, чем под открытым небом.

Кажется, я один из всей толпы не произнес ни слова, не выругался в адрес небесных сил, ниспославших этот ливень. Что толку понапрасну разжимать губы и тратить усилия на произнесение каких-то слов? Кого и от чего это спасет? Лишившись в течение двух дней матери, невинности и всех своих сбережений, я, как мне тогда казалось, эмоционально отупел и потерял способность радоваться или огорчаться чему бы то ни было на свете. Мало-помалу тело мое начал стягивать ледяной панцирь. Но мне даже и на это было, в сущности, наплевать. Я стоял как вкопанный и ни о чем не думал.

Дождь все лил и лил. Толпа вокруг меня стала понемногу редеть. Сперва от ворот ушли всего двое-трое, да и то очень неохотно, но потом и все остававшиеся последовали их примеру, причем довольно резво, так, что только пятки засверкали. Все как один решили отложить рассмотрение королем их тяжб и просьб до той поры, когда погода станет более благоприятной для долгого ожидания. Вскоре я остался один.

И тогда, впервые за все время своего нахождения под ледяным душем, я сдвинулся с места. Заледеневшая одежда стала жесткой, как древесная кора, она трещала при каждом моем шаге. Но я все же добрел почти до самых ворот, до места, где прежде стоял тот, кто явился раньше всех и был первым в очереди. Я снова воткнул конец посоха в расщелину между булыжниками и, опершись на него, продолжил свое бдение.

Стражники больше надо мной не потешались. Просто пялились на меня во все глаза, как на какую-то диковину. Глубокой ночью под непрекращающимся дождем караул сменился. Те воины, что покидали свой пост, что-то зашептали на ухо своим товарищам, указывая на меня, и новые стражники все как один вперили в меня взоры, горевшие любопытством. Но никто из них не смеялся. Даже не улыбнулся ни один.

Почувствовав, что легкий пух вокруг моей верхней губы обрастает сосульками, я стал их потихоньку слизывать и глотать, меня обрадовало, что можно таким образом напиться и сэкономить скудные запасы воды в мехах, что были у меня с собой. В какой-то момент, стоя в ледяном панцире, в который превратилась моя ветхая одежда, я вдруг перестал ощущать холод и, представьте себе, задремал. Стоял и спал все в той же позе, опираясь на посох. А проснувшись, решил было, что уже умер: глаз мне было не открыть. Верхние и нижние ресницы смерзлись, и мне пришлось раздирать их пальцами. Ну и натерпелся же я страху, пока не понял, в чем дело. Только немного придя в себя, я вдруг сообразил, что дождь-то прекратился! Вокруг было тихо, как в могиле. И так же темно. Но я чувствовал, что солнце взойдет совсем скоро.

И не ошибся. Приятно было осознавать, что есть на свете вещи, на которые всегда можно рассчитывать. Пусть даже их совсем немного. Солнечные лучи разогнали мрак, и в воздухе повеяло теплом. Лед, которым я оброс за ночь, стал понемногу таять. Занимавшийся день обещал стать вполне типичным для этого времени года. Вокруг моих ступней образовалась преизрядная лужа, но я это проигнорировал в точности так же, как и вчерашний ледяной ливень. Не сошел со своего места и не переменил позы.

Солнце поднималось по небосклону все выше, мне стало тепло, даже жарко, и вскоре удушливый пар перестал подниматься над моей одеждой — она полностью высохла. И тогда мне отчего-то вдруг снова сделалось зябко. Не иначе как сказались перепады температур, которые были слишком уж значительны даже для моего закаленного тела. Меня пробрала дрожь, а вскоре озноб настолько усилился, что я с трудом удерживался на ногах, трясясь всем телом и цепляясь за посох. Но я не собирался поддаваться этой слабости. Столько всего перенес, вытерплю и это. Упрямства мне было не занимать. Тут караул снова сменился, на свои посты вернулись те, кто ночью отправлялся отдыхать. В общем, можно сказать, старые мои знакомые. Они меня, конечно же, тоже узнали, но не поприветствовали, а только головами покачали — озадаченно и недоуменно.

Мало-помалу к воротам стали подтягиваться и просители. Многих из них я еще со вчерашнего дня запомнил. Например, как они бежали прочь во весь дух, потому что погода, видите ли, оказалась чуть хуже, чем они рассчитывали. Время близилось к полудню, и один из этих «героев», высокий краснолицый толстяк, подошел ко мне и оттопыренным большим пальцем повелительно указал назад, через плечо:

— Ступай на свое место, убогий!

Гигантским усилием воли я подавил дрожь, которая все еще меня нещадно трепала. Иначе этот недоумок мог бы вообразить, что я трясусь от страха перед ним. По правде говоря, вид у него и впрямь был довольно-таки устрашающим, и в иной ситуации я, возможно, в самом деле здорово бы перетрусил при одном взгляде на его злобную рожу. Но теперь я был просто физически неспособен ощутить что-либо кроме жуткой, каменной усталости, кроме изнурения, какого никогда еще прежде не испытывал. В другое время я, что греха таить, скорей всего, беспрекословно выполнил бы его требование. А что вы хотите, он был на целую голову выше меня и в два, а то и в три раза толще! Но сейчас я был не в силах сдвинуться с места.

А еще больше меня тревожила мысль о том, что, попытавшись сделать хоть шаг, я рисковал бы упасть. И тогда эти уроды, чего доброго, просто меня затопчут. Нет, стражники, конечно же, не дадут им меня убить, но пока они разгонят толпу, я буду в лучшем случае с головы до ног покрыт синяками, а в худшем… Впрочем, я, вместо того чтобы дорисовывать до конца эти воображаемые картины, сосредоточил усилия на разжатии собственных губ. За почти двадцатичасовой период молчания они у меня едва не склеились. Разомкнув их, я прокаркал каким-то не своим, хриплым и простуженным голосом:

— Вы сбежали. — Тут я пару раз глубоко вздохнул и прибавил уже более внятно: — А я остался, не ушел. — И снова повторил, чтобы все слышали: — А вы сбежали. Поэтому я теперь буду первым, а вы за мной.

— Черта с два! — рявкнул краснолицый толстяк. — Двигай отсюда, урод, да поживей. Или ты оглох?! — И с этими словами он цапнул меня за локоть своей железной ручищей.

Поверьте, нет на свете звука более грозного, более красноречивого, чем лязг меча о ножны. В особенности если меч большой и тяжелый. Заслышав этот звук, хотя и с довольно значительного расстояния, вся толпа замерла как по команде. Я с надеждой взглянул в сторону стражников. Меч обнажил тот из них, кто еще вчера был со мной весьма неучтив. Он несколько раз взмахнул своим оружием, чтобы ни у кого не осталось сомнений в его готовности снять любую голову с любых плеч, если в том возникнет нужда.

— Отвяжись от калеки, — потребовал воин равнодушным, бесцветным голосом.

— Но… Но ведь он…

— Он, — мягко перебил толстяка стражник, — теперь будет первым на прием к королю. А ты убери свою ручищу, иначе я тебе ее отрублю по самый локоть! — Говоря это, он постукивал плоской стороной своего оружия по ладони с видом человека, которому не терпится привести угрозу в действие.

Пальцы, стискивавшие мне локоть, мгновенно разжались, и толстяк побрел прочь. Толпа приняла вид организованной очереди, в которой я стоял первым. Я не знал, как мне следует реагировать, как благодарить воина за помощь, и просто с приязнью, хотя и несколько растерянно, взглянул на него. Тот осклабился, поднял меч и отсалютовал им мне, а потом вложил его в ножны и вернулся на свой пост.

Меня такое его отношение, по правде сказать, несколько озадачило. Я выказал себя упрямым ослом, если не сказать, полным идиотом, не попытавшись укрыться от дождя, подобно остальным. Неизвестно, чем еще для меня обернется это бдение под ледяным душем. Судя по ознобу, который продолжал меня бить, ничем хорошим. Но вот поди ж ты, этим глупым и непрактичным поступком я снискал себе уважение в глазах стражника. А что, если не он один, но и все жители столицы, все приближенные его величества придерживаются таких же дурацких взглядов на доблесть, и честь, и мужество? Что, если глупость у них почитается геройством? Я поежился. Может, если я еще немного поглупею, мне откроются пути к вершинам власти? К управлению государством? Право слово, тут было о чем поразмыслить.

Из-за крепостных стен раздался звон: часы били полдень. Стражники отступили в стороны от ворот и распахнули тяжелые створки. Внутри, у самого входа, стоял еще один воин, который, в отличие от остальных, был одет в нарядный короткий плащ темно-пурпурного цвета. Судя по этой детали и по высокомерному выражению его юного лица, он принадлежал не иначе как к личной гвардии короля.

Стражник, стоявший снаружи, что-то шепнул ему на ухо, и молодой воин на секунду задержал на мне свой надменный взгляд. Разговор у них наверняка шел обо мне, но оба почему-то решили открыто этого не выказывать. Ну и пусть себе секретничают, подумал я. Мне-то всяко понятно, что они меня обсуждают.

Разговор у них, впрочем, был недолгим. Пурпурный вышел из ворот и стал отсчитывать первых десятерых из числа просителей и спорщиков, явившихся на суд к королю. Как я и догадывался, счастливчиков, которым не придется ждать встречи с его величеством еще целую неделю, оказалось больше десятка — некоторые заявились вдвоем и даже втроем для разрешения одного дела или спора. В итоге нас набралось человек восемнадцать, не меньше. А остальным выпало убираться восвояси несолоно хлебавши. Толстяк, который пытался меня оттащить в конец очереди, как раз и оказался среди этих горемык. Те, кто стоял непосредственно перед ним, были последними из удачников. Выходило, что это именно из-за меня он остался за чертой. Толстяк поймал на себе мой взгляд и прорычал какую-то угрозу. Я отвернулся. Мне было в высшей степени плевать на него.

Крепость, верней, целый город, укрывавшийся за крепостными стенами, звался Истерией, как и все наше государство. Стоило мне миновать ворота, и я сразу увидел королевский замок во всем его великолепии. От самого входа к нему вела широкая дорога, мощенная ровным булыжником. Шагая по ней, я с любопытством разглядывал окружающие строения. Тут было множество лавок и мастерских: две кузницы, три оружейных, четыре трактира. Целых четыре, представьте! Я недоумевал: и на что им столько пивных, неужели нельзя обойтись одной?

Мне и еще кое-что сразу бросилось в глаза: в Истерии не существовало такого явления, как бедность, она тут даже и не ночевала! Во всем, что меня окружало, чувствовались солидность, основательность и достаток. Никаких следов нужды, ни намека на возможность преступлений, ничего такого. Снаружи, за этими толстыми стенами, нищета и лишения были представлены довольно широко, и где бы вы ни находились, вы безошибочно угадывали их признаки в любой местности нашей благословенной страны. Попрошайки, наводняющие городские улицы и перекрестки, лавчонки, закрытые по причине банкротства хозяев, и сами хозяева, понуро сидящие у дверей, бывшие карманники с культями вместо двух отрубленных пальцев на правой руке. И конечно же запахи. Вонь гниющих отбросов, вонь, доносящаяся из сточных канав, вонь экскрементов, человеческих и скотских. Эй, прохожий, гляди под ноги, как бы тебе не вляпаться в… в… ну, сам догадаешься, во что, только принюхайся как следует… А грязь! Господи, видели бы вы, во что превращаются проселочные дороги после хорошего ливня!

Так вот, повторюсь: в столице Истерии начисто отсутствовали подобные явления, равно оскорбительные для взора и обоняния людей приличных и достаточных. За оградой из крепостных стен все сияло чистотой, все было сверкающим, свежевыкрашенным, ярким, все казалось новеньким как с иголочки. Местные жители, встретившиеся мне по пути ко дворцу, все как один были хорошо упитанными и выглядели здоровыми и вполне довольными своей жизнью. Несколько мгновений я ощущал в душе что-то вроде раздвоения: мир, где я очутился, казался мне каким-то сказочным, нереальным, и в то же время он мне не мерещился, я сам находился в его пределах и брел, с трудом передвигая ноги, по его дороге, вымощенной замечательно ровным булыжником.

Разумеется, со вздохом подытожил я свои размышления, все или почти все упирается в деньги. В городе Истерия живут самые богатые люди страны, начиная с короля и королевы и заканчивая придворной челядью. Наверняка даже у этого воина, что нас сопровождает, жалованье раз в пять больше, чем у государственного чиновника где-нибудь в провинции. О мелких лавочниках и мастеровых я уж и не говорю.

Я поймал себя на том, что испытываю ко всему увиденному довольно сложные чувства. И мне стало неприятно и как-то неловко за себя. Я привык смотреть на все и всех взглядом циника и ничего не принимать близко к сердцу. И не раз, особенно в последние дни, убеждался, что подобное отношение к жизни является для меня единственно возможным. К тому же от голода и усталости, от жуткой ночи под ледяным дождем мне было по-настоящему худо. Но вот поди ж ты, я пристально вглядывался в окружающее и испытывал, с одной стороны, острейшую неприязнь к столице, которая присвоила себе все самое лучшее, что было в стране, высосав из последней все соки, и в одиночку этим пользовалась, а с другой — не менее острую зависть к тем, кому посчастливилось здесь родиться и жить — в достатке и безопасности.

Дворец по мере нашего к нему приближения, казалось, становился все больше. Когда мы очутились у входа, я задрал голову, чтобы взглянуть на башни. Отсюда они выглядели просто неправдоподобно высокими, и гербы на знаменах сделались неразличимыми. От усталости у меня подкосились ноги, и я бы непременно растянулся, не поддержи меня стражник.

— У многих голова кругом идет от восхищения, — вполголоса сказал он. В тоне его угадывалось сочувствие. Я не стал разубеждать этого глупца, что едва устоял на ногах не от восторга перед величием дворца, а от голода и изнурения.

Нас без промедления провели во внутренние покои дворца. Здесь царила прохлада, и мне снова стало зябко. Я втянул носом воздух. В горле защекотало. Я с тоской понял, что заболеваю. С каким удовольствием я растянулся бы сейчас на любой из кушеток, что стояли вдоль стен. Но о подобном нечего было и мечтать.

— Сюда, — произнес воин, и мы гуськом прошли в небольшую комнату, в дальнем углу которой был накрыт стол с закусками и прохладительным питьем. Я первым к нему подобрался и стал с невероятной скоростью запихивать в рот еду, какая только попадалась мне под руку, — печенье, кусочки жареного мяса, какие-то фрукты, маленькие пирожки. Может, для кого другого это были и легкие закуски, для меня же, вконец оголодавшего, королевские угощения должны были заменить собой несколько пропущенных завтраков, обедов и ужинов. От жадности я даже оттер от стола какую-то старуху, пытавшуюся просунуть иссохшую руку мне под локоть и взять с тарелки кусочек пирога. Я сам его ухватил свободной рукой. В другой у меня была зажата полуобглоданная цыплячья голень.

Желудок мой от такого насилия над собой вздумал было устроить бунт и чуть не извергнул наружу всю второпях проглоченную пищу. Лишь огромным усилием воли я его заставил уняться. И тогда только отошел от стола.

От нечего делать я принялся разглядывать тех, кто пришел сюда вместе со мной. Выражения на их лицах были самыми разными: в глазах у некоторых горела надежда на благополучное разрешение спора или на заступничество короля, другие смотрели вокруг с унынием и тоской, а кое-кто — с досадой и равнодушием, так, словно они явились сюда не по доброй воле, а повинуясь чьему-то приказу. Интересно было бы взглянуть и на себя со стороны, подумал я. Как знать, что прочел бы на моей физиономии сторонний наблюдатель…

Неожиданно распахнулась одна из боковых дверей, и в проеме появился еще один воин, облаченный в короткий пурпурный плащ. Он кивнул мне и приказал:

— Ступай сюда. Ты первый.

Я повиновался без промедления и заковылял за ним с такой поспешностью, что чуть было его не опередил. При этом я старался держаться прямо, гордо подняв голову и расправив плечи. Вид у меня, не сомневаюсь, был препотешный, но сам я тогда этого не осознавал.

Меня снова в который уже раз пробрала дрожь, настолько в дворцовых покоях было прохладно. Что ж, на холоде вещи сохраняются дольше. Может, этим все и объяснялось? Знатные и богатые должны уметь сохранить все, чем они обладают, и передать своему потомству. Для этого все средства хороши, не так ли?

Мимо меня стремительно прошагали несколько рыцарей. Они были одеты в придворные костюмы, а не в блистающие доспехи, что меня сперва удивило, но после я решил, что так и должно быть, ведь время сейчас мирное и они не готовятся к сражению. Или к тому, чтобы восстановить именем короля попранную справедливость где-нибудь в провинции. Или изнасиловать беззащитную служанку в каком-нибудь трактире.

Стены залов и галерей, по которым мы шли, были украшены роскошными гобеленами с искусно вытканными рисунками. Почти все изображали те или иные подвиги и великие свершения прославленных королей и военачальников, рыцарей и легендарных героев. И почти на каждом из гобеленов, на нижней или верхней кромке было выткано какое-либо изречение. Например: «Справедливость превыше всего». Или: «Чистота помыслов, тела и духа». Золотые слова, подумал я, наверняка производящие огромное впечатление на идиотов, готовых купиться на этакую дешевку.

Откуда-то из боковой галереи вышли два рыцаря и неспешно зашагали нам навстречу. Я стал их исподтишка разглядывать, памятуя о том, что любой из королевских приближенных не моложе лет сорока — а этим двоим как раз по стольку и было, судя по их виду, — мог оказаться моим родителем, будь он неладен. Я искал в их внешности черты, хотя бы отдаленно напоминавшие мои собственные. И нашел! У обоих! Глаза одного из них были того же оттенка, что и мои, а у другого над головой возвышалась копна рыжеватых волос, почти совсем как моя.

Дело это стало казаться мне безнадежным. Дурацкая игра, в которой я обречен на неизбежный проигрыш и в которую мне лучше было не ввязываться. Рыцари прошли мимо, не удостоив меня взгляда, и я еще отчетливей понял, какая это глупость — пытаться вот так навскидку определить, кто мой папаша. Прежде всего я никак не мог быть уверен, что этот негодяй еще жив. Мало ли в каких поединках, турнирах или сражениях мог он сложить свою презренную голову за все эти долгие годы? А разве он неуязвим для стрел? Для испепеляющего пламени из глотки дракона? Я не мог сбрасывать со счета ни одной из опасностей, каковых на долю рыцарей всегда, во все времена приходилось куда больше, чем выпадало простым горожанам. Но даже если допустить, что он остался жив… если он где-то здесь, в этих стенах… Разве он помнит ту ночь? Ночь, в которую я был так изуверски, так бесчеловечно зачат? Возможно, он уже на следующее утро, протрезвев, начисто обо всем позабыл. Как знать, не стало ли для него такое времяпрепровождение делом привычным, обыденным? Помнит ли он лицо моей Маделайн? Значила ли она для него хоть что-то?

Я шел по коридорам и залам вслед за своим провожатым, все сильней прихрамывая и все отчетливей понимая, что ответ на два последних вопроса, которые я себе мысленно задал, мог быть только отрицательным. Не было этим поборникам справедливости и морали никакого дела до бедной моей матери. Возможно, в нашем королевстве и за его пределами у меня имеется множество единокровных братцев и сестриц, на которых доброму папаше, благородному сэру наплевать в точности так же, как и на меня. От злости, которая меня охватила при мысли об этом, волнение у меня в желудке внезапно улеглось, да и дышать стало легче. Иногда все же полезно как следует озлиться. Я почувствовал себя гораздо бодрей и был теперь готов к любым неожиданностям.

Где-то впереди послышались громкие голоса и смех. Так могли смеяться только здоровые, сильные и уверенные в себе мужчины. Я на миг представил, как вхожу в покои, где они веселятся, и, указывая на них пальцем, сурово заявляю: «Один из вас — мой отец!» Интересно, какой была бы их реакция на эти слова? Неужто они бы растерялись? Или смутились? Обменялись бы недоуменными взорами? Опустили бы глаза долу, чтобы ненароком не встретиться со мной взглядом?

Да ничего подобного! Скорей всего, эти господа просто подняли бы меня на смех, прежде чем вышвырнуть вон из дворца и из столицы. И наверняка не поверили бы мне или сделали бы вид, что не верят. Люди, погрязшие во лжи и лицемерии, и самим себе-то верят с трудом, а уж тем паче — посторонним.

Но пожалуй, совсем уж скверно получилось бы, если б они все же не усомнились в моей правдивости… Но при этом отнеслись бы к факту своего возможного отцовства с полным равнодушием. Еще и повеселились бы над этим. Ну уж нет, подвергнуться насмешкам этих благородных господ, чистых… как же там говорилось… а-а-а, чистых помыслами, телом и душой, было бы выше моих сил.

Так что я счел за благо не касаться вопроса о моем происхождении, а сосредоточиться на другом — на том, ради чего, собственно, сюда и явился, — на убийстве свободной гражданки Истерии одним из миньонов Безумного короля Меандра. Возможно, это преступление станет поводом для большой войны, в которой сложит голову тот из присутствующих здесь ублюдков, кто доводится мне папашей. Вряд ли это будет достойным искуплением его вины перед Маделайн и мной, но пусть хоть так расквитается за свои прегрешения. Все лучше, чем никак.

Наконец меня ввели в большой зал, и я торопливо пересек его и дохромал до трона, где рассчитывал увидеть короля. Вообще-то, тронов на постаменте оказалось два, один немного поменьше другого. Для короля и королевы, подумал я. Но где же сама венценосная чета? Троны были пусты. Я огляделся по сторонам. У одной из стен стояли в непринужденных позах и негромко переговаривались между собой несколько рыцарей. Все они были облачены в изящные придворные одежды, у одного на камзоле поблескивали золотые эполеты. У каждого с пояса свисало по короткому мечу. И все. Больше никакого оружия. Впрочем, в этом и необходимости особой не было, учитывая, сколько стражников в полном боевом вооружении стояло у выходов из зала Справедливости.

Но тут взгляд мой упал на огромный гобелен, висевший как раз позади тронов. При виде него у меня аж дыхание перехватило, по коже пробежал холодок. Представьте себе, на гобелене был изображен не кто иной, как феникс! Да-да, именно он, только что возродившийся из собственного пепла! Вглядевшись пристальней, я обнаружил на спине у волшебной птицы какого-то юношу. Мне это удалось не без труда, потому что всадник выглядел совсем крошечным и был едва заметен на фоне гигантской птицы. Да и говоря по правде, именовать его в этой ситуации всадником значило бы сильно ему польстить. Это все равно что блоху назвать жокеем.

— Ах, если б она могла это увидеть! — вырвалось у меня.

При первых же звуках моего голоса атмосфера в зале резко переменилась. До сих пор рыцари весьма оживленно, хотя и вполголоса, что-то обсуждали, но стоило мне заговорить, и в огромном помещении воцарилась гробовая тишина. Я тоже замолчал и сконфуженно взглянул в их сторону.

Один из рыцарей, тот, у кого на плечах сверкали эполеты, быстрым и уверенным шагом приблизился к постаменту, поставил ногу на нижнюю ступень и обратился ко мне с терпеливо-пренебрежительной улыбкой взрослого, говорящего с ребенком:

— Вы не должны были первым начинать разговор, юный сэр. Молодости многое простительно… Но не все.

Рыцарь, несомненно, рассчитывал, что я сей же час повинюсь в своем проступке. Будь у меня хоть капля здравого рассуждения в голове, я бы так и сделал. Но вместо этого выпалил:

— Но короля ведь пока что нет. Вот я и решил, раз он задерживается…

— Короля? — усмехнулся рыцарь. Разговор явно начал его забавлять. В зале послышались смешки. Я оглянулся и заметил, что к рыцарям, которые все так же стояли поодаль, присоединилось несколько придворных дам и девиц. Они тоже приняли участие в общем веселье. Их тоненькое хихиканье отчего-то показалось мне еще более обидным, чем насмешки мужчин. — Король нынче не принимает, юный сэр, — снисходительно пояснил мой собеседник.

— Но я… — Лицо мое, несомненно, в полной мере выразило растерянность, какую я при этом известии испытал. — Я… так понял, что он именно теперь станет выслушивать жалобы и разрешать споры, принимать петиции и… Мне так сказали там, у ворот…

Рыцарь неторопливо прошелся взад-вперед вдоль подиума. Движения его были исполнены природной грации, в стройном, сухощавом теле чувствовалась сила. Волосы его — черные, довольно длинные, чуть тронутые сединой, — сзади, под затылком, стягивал в подобие конского хвоста черный замшевый шнурок. Он остановился напротив меня и вперил в меня холодный, насмешливый взгляд своих умных, проницательных зеленых глаз.

— Король воплощает собой суд последней инстанции. Большинство жалоб, споров и петиций простолюдинов, которые сюда являются, слишком мелки и ничтожны и не стоят высочайшего внимания. Я верховный магистрат его величества, сэр Юстус. Со своими делами, каковы бы они ни были, вам надлежит обращаться ко мне. Я их улажу.

— Но мне сказали, что король сам, лично…

Он меня прервал — вежливо, но твердо. Правда, твердости в его голосе было все ж поболее, чем вежливости:

— Повторяю вам со всей определенностью: поскольку я нахожусь здесь, а того, кто вам сказал заведомую ложь, тут нет, то и обращаться вам надлежит ко мне, а не к нему. И верить не ему, а мне. Если угодно, представьте себе, что адресуетесь к самому королю. Ведь я выступаю от его имени. Таким образом, вы имеете дело почти что с его величеством. Итак… Что привело вас сюда, юный сэр?

Я понял, что дальше упорствовать не имело смысла. Короля мне все равно не увидать, это уж точно. Вдобавок силы вновь меня начали покидать: в ушах раздавался легкий звон, ноги подкашивались. Если б не закуски, которыми я так щедро угостился за королевский счет, не миновать бы мне сейчас голодного обморока.

— Моя мать, — медленно произнес я, — мертва. Ее звали Маделайн, она служила в трактире Строкера.

Я надеялся, что слова мои вызовут у всех собравшихся немедленную реакцию. Не знаю в точности, на что именно я рассчитывал… Во всяком случае, не на молчание, которое воцарилось в зале. И не на равнодушные, отчужденные взгляды…

Единственным, кто выказал подобие вежливого интереса к этому сообщению, был мой собеседник сэр Юстус.

— Какую должность она там занимала? — спросил он.

— Она… — Можно было бы, конечно, и прилгнуть, но сэр Юстус глядел на меня так пристально, и в его бледно-зеленых глазах светилось столько ума и проницательности, что я счел за благо играть начистоту. И ответил, собравшись с духом: — Я… Мне, право, неловко об этом говорить… Да и так ли уж важно, каково было ее ремесло…

— Выходит, она не иначе как шлюхой была, — вставил один из рыцарей, стоявших поодаль, и вся компания встретила его слова дружным хохотом. Мне безумно захотелось проломить их дурацкие головы чем-нибудь тяжелым. Желательно все одновременно.

— Вот именно, — подтвердил я, не пытаясь скрыть злость, которая меня душила. — Шлюхой! — Мне захотелось прибавить еще громче и злее: «И стала ею после того, как много лет назад отряд святош-ублюдков, в котором наверняка состоял и кто-то из вас, подверг ее насилию. Благодаря чему я появился на свет, чтоб вам провалиться!» Вместо этого я с деланным спокойствием и непринужденностью осведомился: — А что такого? Или у кого-то из вас по этой части проблемы?

И снова в зале Справедливости повисло молчание. На сей раз мне почудилось в нем нечто грозное, даже зловещее. Тишину нарушил дородный и высокий рыцарь с жесткими, как щетка, усами. Именно его замечание насчет профессии моей матери минуту-другую назад развеселило все общество.

— Поосторожнее, паренек! — пробасил он.

Но я уже закусил удила. Хотя, учитывая, насколько худо мне было физически и морально — от слабости, голода, от того, что я накануне вымок до нитки и продрог под ледяным дождем, от снедавшей меня жажды мести, от презрения к этим высокомерным негодяям, — я еще очень сдержанно себя повел, невозмутимо проговорив:

— Это всего лишь предположение, милорд.

Сэр Юстус поспешил положить предел этому обмену замечаниями.

— Все живые существа следуют по жизни тем путем, что им предначертан, — изрек он. — И в этом смысле равны между собой. Она жила как разумела, и не нам ее судить. Довольно об этом. — Выразительно взглянув в сторону толстого рыцаря, он перевел взор на меня. — Полагаю, кончина ее была не мирной, но насильственной и именно поэтому вы здесь, юноша?

— Верно. — Сэр рыцарь явно давал понять, что тон в разговоре будет задавать он, мне же следует лишь поддакивать и отвечать на вопросы. — Ее убил один из скитальцев.

— Подданный короля Меандра, — ничуть не удивившись, кивнул сэр Юстус.

— Так вы знаете? Вам известно, что Меандр сейчас в Истерии?

— Ну разумеется.

Остальные рыцари с важным видом закивали головами. Разговор коснулся темы, которая была им небезразлична. Выходит, пребывание в нашем государстве Безумного короля и его войска вызывало у власть предержащих тревогу.

— Ну так вот… Я требую мщения за это злодейство. Ее жизнь была отнята жестоко и преждевременно. Она была свободной гражданкой Истерии. Это… Это не должно сойти с рук ее убийце.

— Справедливое требование, — кивнул Юстус и, помолчав, спросил: — Скажите, ваша мать была молода?

— Сравнительно молода. Хронологически.

— А что, есть еще какие-то другие критерии? — Губы Юстуса тронула легкая усмешка.

— Видите ли, сэр, — без тени улыбки пояснил я, — ремесло, каким зарабатывала на жизнь моя мать, быстро старит женщин. Знаете, годы да невзгоды… И все такое…

— А-а-а, — понимающе кивнул сэр Юстус — Справедливое и честное замечание, ничего не скажешь. При окончательном расчете оно будет учтено, юный сэр.

— Учтено?! При расчете?! — Я даже не пытался скрыть своей озадаченности. — О чем вы, милорд? Не понимаю…

Но сэр Юстус не спешил с ответом. Запустив руку в кожаный мешочек, свисавший у него с пояса, он выудил оттуда пригоршню золотых дюков. Один дюк, да будет вам известно, равен пятидесяти соверенам. Рыцарь небрежно потряхивал монетами, так, словно это была горстка медяков. Я никогда еще не видел такого богатства. У меня аж дух занялся.

Отсчитав десяток дюков, сэр Юстус подошел ко мне, взял за руку и ссыпал все монеты в мою дрогнувшую ладонь.

— Эта сумма, — произнес он, — наверняка покроет понесенные вами убытки, юноша.

Я как последний дурак пялился на золотые, не веря своим глазам. Они так ослепительно блестели у меня на ладони. Небольшая горстка монет на самом деле являла собой весьма значительную сумму. Но я никак не мог понять, за что сэр рыцарь столь щедро мне заплатил. Мне и вообще-то трудно было на чем-либо сосредоточиться. В висках стучало, мысли путались, мне казалось, что моя рука вдруг неестественно вытянулась, и от этого ладонь очутилась где-то очень далеко от туловища, почти у самого пола. Я потряс головой, отгоняя это наваждение, и с усилием произнес:

— Не понимаю…

Сэр Юстус заговорил медленно и стал с необыкновенной отчетливостью выговаривать каждое слово, как будто обращался к слабоумному:

— Это компенсация тех доходов, которые она извлекла бы из занятия своим ремеслом, если бы осталась жива. Именем короля вы получаете возмещение ваших денежных потерь. Данной суммы вполне достанет, чтобы с лихвой их покрыть. Теперь вам все понятно?

— Но… Что же насчет ее убийцы, а? Ведь он виновен в ее смерти!

— Что насчет ее убийцы? — повторил Юстус.

Но если я сделал ударение на слове «убийца», то сэр рыцарь подчеркнул нейтральное «насчет». Моей целью было покарать виновного, а вот у него в голове были одни только счеты и расчеты. Я покосился на свидетелей этой сцены. Все рыцари и дамы, судя по выражению их лиц, явно придерживались тех же взглядов, что и Юстус.

— Он преступник и злодей! — не сдавался я, чувствуя, как во мне снова закипает злость оттого, что приходилось в который уже раз повторять столь очевидные истины. — Он заслуживает смерти!

Тут дородный рыцарь с усами-щетками, с которым мы еще прежде обменялись колкостями, решил меня урезонить:

— Вам в связи с ее смертью выплачена щедрая компенсация, юноша. Чего еще вы добиваетесь?

— Справедливости! — выдохнул я, внутренне передернувшись при мысли о том, что цитирую не кого-нибудь, а негодяйку Астел, женщину, которая лицемерно твердила о воздании посмертной справедливости моей матери, а после огрела меня урной с материнским прахом, чтобы ограбить дочиста. Но что еще я мог им сказать? Передать все чувства, которые меня обуревали, было выше моих сил — слов бы не хватило. Оставалось прибегать к банальностям. Я понимал, что выгляжу в глазах этих господ полным идиотом, но надо же было хоть как-то постоять за себя и за покойную Маделайн.

— Справедливость отмерена вам звонкой монетой, — возразил Юстус, указав пальцем на мою ладонь с дюками.

— Но… Но вы разве не собираетесь выследить этого мерзавца? Я вам могу его описать. Во всяком случае, я точно знаю, какие отметины оставила на его роже моя бедная мать!

— В этом нет необходимости, — возразил Юстус.

— Но как же так?! Это… Я именно за этим сюда пришел, а не за деньгами! Я…

Мои чувства в этот момент раздвоились. Мне ужасно хотелось ссыпать монеты в карман и, поблагодарив щедрого сэра Юстуса, с поклоном удалиться. Суммы, которую он мне передал от имени короля, хватило бы на вполне достойную жизнь. По крайней мере, на первоначальное обзаведение всем необходимым. Но в то же время перед глазами у меня стояла Маделайн, такая, какой я ее лучше всего помнил: молодая, веселая, любящая… И вот она лежит под простыней, неподвижная, окоченевшая, с окровавленными ногтями… Та, что дала мне жизнь…

«Спрячь деньги, идиот! Сунь их в карман и давай двигай отсюда!» — настойчиво твердил мне внутренний голос.

Он дело говорил, и в том, что я к нему не прислушался, поступил вопреки его советам, виновато одно лишь мое недомогание. Ну, еще, конечно, и природное упрямство. Судите сами.

— Но почему вы отказываетесь его преследовать? — вопрошал я. — Моя мать была свободной женщиной! Шлюха или нет, но она являлась полноправной гражданкой Истерии, она не нарушала законов, так отчего же закон ее не защищает, хотя бы посмертно?!

— Чего именно вы от нас ожидаете? Чтобы мы объявили войну королю Меандру?

Под величественными сводами зала Справедливости снова раздались смешки.

Только мне одному было не до смеха. Я даже не улыбнулся. Переведя взгляд с монет на лицо Юстуса, я пожал плечами:

— Ну если иначе его никак не умертвить… Тогда что ж… Тогда, значит, это единственная возможность отомстить за мою мать.

— Послушайте, юный сэр, — вздохнул Юстус. — Нам хорошо известны повадки Меандра, его предпочтения. Странствующий король нигде подолгу не задерживается. В то же время, если ему чинят препятствия, а тем паче развязывают против него войну, он из упрямства остается в пределах столь негостеприимного государства до тех пор, пока не разобьет его армию, пока не разорит его народ. Как видите, при всем своем безумии Меандр вполне предсказуем. Любой попытке его выдворить он противится. Если же игнорировать его присутствие, он вскорости убирается прочь. Его величество король Рунсибел не собирается выказывать Меандру враждебности, вследствие чего мы можем рассчитывать на скорое отбытие странствующего двора из наших краев. Лично я считаю эту тактику единственно верной.

— Как же так?! Эти скитальцы убивают мирных горожан, таких как моя мать, а вы пальцем о палец не хотите ударить, чтобы положить этому конец? От кого же тогда гражданам Истерии ждать защиты?

— Мы призваны защищать государство и власть, юный сэр. И не вам нас этому учить. — Юстус приблизился ко мне, и я отчетливо различил в его холодных зеленых глазах злость и досаду, которые ему теперь едва удавалось скрывать под маской вежливого безразличия. — Прежде чем пускать в ход грубую силу, следует о многом серьезно подумать, многое принять в рассуждение. Существуют властители куда более воинственные и опасные, чем Безумец Меандр. Перед армией короля Рунсибела стоит множество неотложных задач. Некоторые из рыцарей как раз теперь заняты их выполнением за пределами Истерии. Силы наши следует расходовать с разумным расчетом, а не то они быстро иссякнут. И что тогда? Меандр не стоит нашего внимания, поверьте.

— Вы хотите сказать, мать моя его не стоит, — мрачно возразил я. Меня просто тошнило от такого лицемерия, и я продолжил, возвысив голос: — Вот если бы жертвой подданных Меандра стала знатная дама, вы бы по-другому заговорили! Но моя мать была всего лишь трактирной шлюхой. Что вам за дело до ее насильственной смерти?

— Ее профессия всегда, во все времена была сопряжена с известным риском, — невозмутимо подтвердил сэр Юстус — Ей, бедняжке, не повезло, что и говорить, но подобный конец для дам определенного поведения — вещь вполне прогнозируемая. — Я успел так ему надоесть, что он уже почти не скрывал своего раздражения. — Объявлять Меандру войну — затея глупая и опасная. Король Рунсибел воюет, только когда речь идет о безопасности Истерии. А в данном случае стране со стороны Меандра ничто не угрожает. Но ваши чувства мне понятны, и я соболезную вашему горю. Жажда мщения за собственную мать — вещь похвальная. А потому… — Тут он снова полез в кожаный мешок, вынул оттуда еще две монеты и прибавил их к тем, которые лежали у меня на ладони. И пальцы мои собрал в кулак, давая понять, что больше мне рассчитывать не на что. — А потому я добавляю вам еще некоторую сумму, чтобы вы могли нанять опытного воина и с его помощью наказать своего обидчика. Король Рунсибел не в ответе за действия солдат-наемников, так что данный инцидент не скажется на взаимоотношениях его величества с Безумным Меандром. Решение останется за вами.

— Но… но… — Язык плохо мне повиновался. И в голове стоял какой-то вязкий туман. А грудь словно тисками сдавило. — Но… это ведь ваша обязанность!

— Я свои обязанности выполнил, — с раздражением произнес Юстус — И даже с лихвой. Берите деньги, и всего вам наилучшего. Вы и так уже отняли у нас слишком много времени. Подумайте об остальных, о тех, кто, как и вы, ждет справедливости. Прощайте, юный сэр.

«Вот, выходит, как. Бери монеты и проваливай». Рассудок мой принял этот совет с радостью, если не сказать, с ликованием.

Но у меня ведь еще и душа имелась… В которой я хранил образ Маделайн — униженной и презираемой, но такой доброжелательной, открытой, веселой, так свято в меня верившей. Она продавала себя, чтобы одеть и прокормить меня, чтобы обеспечить мне кров. Я появился на свет в результате зверства, учиненного над ней, и стал смыслом и целью ее поруганной жизни. В ушах у меня все еще звучал ее нежный голос, и я подумал, как она была со мной ласкова и терпелива, какая светлая улыбка появлялась на ее лице при виде меня…

И душа сердито подытожила: «И по-твоему, это все, чего она заслуживала? Она так в тебя верила, а ты готов продать светлую память о ней за жалких двенадцать дюков? За горстку золотых? Неужто такова цена сыновней любви? Ведь ты даже и не помышляешь о том, чтобы нанять солдата для расправы над ее убийцей! Ты все на себя решил потратить, все до последнего гроша! Ты принял деньги из рук тех господ, которые над ней надругались, когда она была жива. А теперь они, выходит, так легко от тебя откупились. И ты этому не воспротивишься? Сунешь деньги в карман — и до свидания?!»

Ответ, единственно возможный, единственно приемлемый в данной ситуации, разумный и здравый, отчетливо прозвучал в моей голове: «Да».

Совесть, гнездившаяся в потаенных глубинах моей души, — существо жалкое, хилое и почти безгласное, — наверняка в этот момент с презрением от меня отвернулась. И я ее очень хорошо понимал. Сам себе был противен, поверьте. Знали бы вы, как я себя презирал за слабость и податливость, за отсутствие решимости защитить память женщины, породившей меня на этот свет.

Но самым мерзким мне казалось то… что все это очень скоро закончится. Нет-нет, в ту минуту я и вправду осуждал себя и мысленно посыпал голову пеплом. Но знал при этом, что стоит мне выйти из дворца с дюжиной золотых в кармане, и с самобичеванием будет покончено. Раз и навсегда. На эти деньги я смогу купить достаточно хмельного меда, чтобы утопить в нем свои горести, сколько угодно шлюх, в объятиях которых так легко забыться, бессчетное число ночей под надежным кровом, на мягких перинах. А если распорядиться моим богатством с умом, то можно и дом себе купить, и лавку. Черт возьми, а почему бы в таком случае мне не выкупить заведение Строкера? Управлять трактиром я сумею не хуже самого старика. И тогда жизнь моя потечет в привычном русле, в родных местах, где все будет напоминать о Маделайн…

Конечно, время от времени чувство вины перед ней будет возвращаться. Но наслаждение довольством и благополучием над ним возобладает, это уж точно. Правда и то, что я при всем желании не в силах был совершить поступок, который произвел бы должное впечатление на Маделайн. Она умерла и похоронена, душа ее на небесах, и ей, поди, никакого дела нет до справедливости в нашем земном понимании.

Тут взгляд мой снова переместился на гобелен с огромным фениксом и едва различимой фигуркой человека на могучей спине птицы. Мне отчего-то захотелось запомнить это изображение во всех его мельчайших деталях, чтобы потом в любой момент можно было восстановить его в памяти.

То, о чем я рассуждал выше, промелькнуло у меня в сознании за какой-нибудь миг. Я совсем было собрался поклониться сэру Юстусу, но тут тяжесть, теснившая мне грудь, вдруг трансформировалась в назойливое щекочущее першение в горле. Меньше всего на свете мне хотелось выказать себя перед собравшимися еще более слабым и болезненным, чем меня сотворила природа. Я как мог подавлял отчаянный кашель, рвавшийся наружу из глотки, и, чтобы вполне в этом преуспеть, резко вскинул руку. Я хотел зажать ладонью рот, только и всего. Но стоило мне взмахнуть рукой, как золотые дюки все до одного выскользнули из ладони сквозь пальцы и с веселым звоном посыпались на пол.

Из уст всех собравшихся вырвался вздох изумления. Лицо сэра Юстуса перекосилось от злости. А толстый рыцарь так и вовсе раздулся от негодования и побагровел, как созревший нарыв, который, того и гляди, лопнет. Тут со стороны одной из боковых дверей послышался нервный смешок. Я невольно взглянул туда. Оказалось, к собравшимся придворным только что присоединился королевский шут в своем дурацком колпаке и пестром одеянии. Видя, в каком раздражении пребывают остальные, он присмирел и больше никаких звуков не издавал.

Я сперва никак не мог взять в толк, что такое произошло, из-за чего они все вдруг словно окаменели от злости, и только потом до меня дошло: эти люди решили, что я нарочно швырнул деньги на пол, выразив таким образом вместо подобающей благодарности презрение к тем, от кого их получил. Вот так история!

Я совсем было собрался пуститься в объяснения, шлепнуться на пол и собрать все свои монеты, ползком передвигаясь от одной к другой. Я готов был сто раз извиниться за свою оплошность. Но сэр Юстус меня опередил:

— Да как ты смеешь швырять мне в лицо королевские деньги, шлюхин сын?! — проревел он. — Значит, вот какова твоя благодарность, негодяй?! Я… Я так старался быть к тебе снисходительным, я столько времени на тебя потратил, проявил столько терпения… Мне жаль было тебя, безбородого юнца, калеку и сироту. Но теперь настал конец моему терпению. Вон отсюда! Чтобы духу твоего здесь не было!

Тут мне пришло в голову, что мы с Безумным королем Меандром отлично поняли бы друг друга. Я, в точности как и он, не желал убираться оттуда, откуда меня пытались выгнать. А ведь минуту назад только и мечтал, как бы поскорей унести ноги из зала Справедливости, из дворца и из столицы. Это желание покинуло меня лишь в тот миг, когда Юстус на меня заорал… Я взглянул на него, на его физиономию, искаженную яростью, и с трудом сдержал улыбку.

Прежде мне нечасто доводилось ощущать себя хозяином положения. Теперь же это чувство буквально затопило мою душу, наполнив ее радостью и гордостью за себя. Передо мной стоял рыцарь, окруженный своими высокородными товарищами, и дрожал от злости, причиной которой был я, ничтожнейший из граждан Истерии, незаконнорожденный урод, сын трактирной шлюхи, существо убогое и незначительное, чья жизнь не стоила и волоса с головы любого из этих знатных господ. Но то, что мне удалось вывести сэра Юстуса из терпения, мгновенно возвысило меня в собственных глазах чуть ли не до его уровня. Представляете, насколько я был собой доволен?

Теперь, мысленно восстанавливая в памяти тот эпизод, я склонен думать, что причиной утраты моей привычной осторожности была одна лишь болезнь, которая туманила мне мозг, мешая соображать здраво и взвешенно. Именно из-за лихорадки и легкого головокружения я тогда так распетушился. Но в те минуты я всего этого, конечно, не осознавал. Душа моя ликовала, тело из последних сил противилось болезни.

Мне хотелось как можно полней насладиться своей властью над благородными сэрами. Разозлить их еще больше, если появится возможность. О последствиях для себя я не помышлял, не до того было.

Нет, вы только представьте, я, еще столь недавно бывший объектом их снисходительного участия, их брезгливой жалости, сумел-таки за себя постоять! Так себя с ними повел, что презрительные усмешки без следа исчезли с их надменных лиц! Приятели сэра Юстуса просто оцепенели от изумления, у них в головах попросту не укладывалось, как это я, ничтожнейший из ничтожных, кусок дерьма под их благородными подошвами, осмелился открыто и недвусмысленно выразить им свое презрение. Разумеется, никому из этого сброда и в голову не могло прийти, что я, незаконный отпрыск кого-то из их компании, никогда в жизни не заблуждался насчет душевных свойств доблестного рыцарства. В отличие от большинства истерийских простолюдинов, свято веривших в «чистоту помыслов» и прочую подобную чушь, я хорошо знал, чего они на самом деле стоят, все эти самовосхваления власть предержащих, но помалкивал об этом. Знания — это та же власть, а я не собирался ни с кем делиться даже той малой ее толикой, какая мне перепала на этой земле.

— Как я смею, говорите?! А вы как смеете?! — Я всем телом налег на посох, придерживаясь за него правой рукой, а свободной левой обвел всех присутствующих. — Как вы смеете себя называть благородными рыцарями и защитниками справедливости? Плевать я хотел на ваши подачки! Плевал я на всех вас!

Усатый толстяк аж затрясся от злости, но с места не сдвинулся. Вряд ли сэр рыцарь снизойдет до того, чтобы марать руки о калеку-простолюдина, мелькнуло у меня в голове. Хватая ртом воздух, он пробасил:

— Ты никак забыл, где находишься? И кто ты такой? И кто такие мы? Вот, — и он указал трясущимся пальцем на Юстуса, — достославный сэр Юстус из Хайборна! Я — сэр Кореолис, родом из Срединных земель, которыми владею. А ты откуда взялся, дерзкий и наглый УРОД?

— Я? — Собственный голос показался мне чужим и незнакомым, таким он вдруг сделался густым и полнозвучным, несмотря на то что у меня ужасно болела грудь и отчаянно першило в горле. — А я Невпопад из Ниоткуда, хромоногий шлюхин сын, и самое лучшее, что я вам могу предложить, — это поцеловать меня в мой увечный зад. Милости прошу!

Вот теперь-то, подумал я, они прикажут стражникам вышвырнуть меня за ворота. И только когда Юстус и Кореолис выхватили мечи из ножен, понял, что ошибся.

— А вот теперь-то, — мягко и вкрадчиво проговорил сэр Юстус, — я тебя, Невпопада из Ниоткуда, отправлю в никуда. Или уж по крайней мере ты у меня недосчитаешься своего презренного уха, или руки, или своей хромой ноги…

Голос его звучал так нежно, что я на секунду поверил было в возможность удрать из зала Справедливости невредимым. Принял его слова за очередное предложение убраться восвояси. Но просчитался и в этом: сэр Юстус без дальнейших слов двинулся на меня в наступление. И хотя он был вооружен всего лишь коротким мечом, его намерение сулило мне верную погибель. Короткий широкий клинок, сверкнувший в его руке, выглядел до ужаса острым. Сэр Юстус наверняка в совершенстве владел этим оружием. Выходило, что шансов уцелеть у меня не было никаких. Я не без удивления заметил, что на его правой руке, сжимавшей рукоятку меча, недоставало двух пальцев.

Кореолис также решил принять участие в расправе надо мной. Он подходил ко мне с другой стороны, двигаясь очень медленно — наверняка чтобы не лишать Юстуса удовольствия нанести мне первый удар. Рыцари, наблюдавшие за этой сценой, дружным хором издали возглас одобрения. Воображаю, с каким удовольствием они наблюдали бы за двумя своими товарищами, крошащими хромоногого наглеца простолюдина на мелкие кусочки.

Разумеется, я рассудил, что правильно поступлю, лишив их такой радости. И бросился бежать со всех ног.

Верней, попытался спастись отчаянным бегством. Но из этого у меня ничего не вышло: хромая нога предательски подвернулась, а тут еще голова закружилась, в ушах отчаянно зашумело, и я не смог удержать равновесия. Нет, я, конечно, попытался выпрямиться, уцепился за посох, подтянул к нему ослабевшую нижнюю часть тела, но мои ступни бессильно скользнули по каменному полу, и я свалился на спину, понимая, что пропал. Единственное, на что я еще мог надеяться, — это на то, что Юстус, благороднорожденный сэр, не станет приканчивать лежачего. Однако при взгляде на него и эта последняя моя надежда развеялась как дым: в глазах сэра Юстуса по-прежнему горела кровожадная злоба. Оскорбленный в своих лучших чувствах, он решил нипочем не давать мне спуску. Я должен был ответить за свою дерзость. Остановившись в паре футов от меня, он занес свой меч над головой — в точности как мясник, готовящийся разрубить кабанью тушу.

Представьте, как я себя в тот миг почувствовал. Я был уже почитай что на том свете. И тут сквозь лихорадочную дымку, застилавшую взор, вдруг с совершенной ясностью увидал свой посох, который я по-прежнему держал на отлете, так что рукоятка с драконьей пастью легонько покачивалась в соблазнительной… в восхитительной… в спасительной для меня близости от детородных органов сэра Юстуса, контуры которых выгодно обрисовывала тонкая ткань панталон.

Я нажал на нижнюю кнопку, и четырехдюймовое лезвие с легким щелчком выдвинулось из пасти дракона, едва не коснувшись весьма и весьма уязвимого фрагмента организма сэра Юстуса.

От слуха последнего не ускользнул тонкий звон пружины, и потому сэр рыцарь инстинктивно опустил глаза… И то, что он увидел, заставило его окаменеть на месте. Что же до Кореолиса, то он, не ведая об опасности, которой нежданно-негаданно подвергся его товарищ, подобрался ко мне сбоку и в свою очередь занес над головой свой короткий меч. Не иначе как решил рассечь меня на две половины.

— На вашем месте я бы с этим повременил, — посоветовал я ему с ледяным спокойствием, удивившим меня самого.

Толстяк мгновенно оценил степень опасности, в которую был ввергнут по моей милости сэр Юстус, и лицо его, и без того багровое от злости, стало медленно приобретать пурпурный оттенок. Остальные понемногу подтянулись ближе к месту сражения. Дамы издали сконфуженные смешки и тотчас же отступили на несколько шагов в сторону.

— Ты не посмеешь… Ты… Только попробуй! — просипел Кореолис. В голосе его, однако, не было и тени уверенности. Меч свой он по-прежнему держал поднятым над головой. Но опускать его на мой тощий живот отчего-то не торопился.

— Вашим мечам пришлось бы преодолеть расстояние футов в шесть, чтобы меня прикончить, — с деловитой невозмутимостью подсчитывал я, глядя на рыцарей снизу вверх. — А мой клинок всего в каком-нибудь полудюйме от своей цели. Мне достаточно совсем легонько ткнуть им куда следует… Выходит, условия нашей задачи таковы: успеет ли простолюдин оскопить благородного сэра прежде, чем рыцари его разрубят на куски? По-моему, у меня неплохие шансы, так что… Решайте эту задачку сами.

Не без гордости вспоминаю я теперь ту речь, которую держал перед благородными дамами и господами, лежа на полу зала Справедливости и тыча своим посохом в мошонку сэра Юстуса. Высказался я впечатляюще. Особенно если учесть, что всякое слово давалось мне с неимоверным трудом. Болезнь брала свое. С каждым мгновением мне делалось все хуже. Казалось, язык распух и не помещается во рту, а собственный голос я слышал словно откуда-то издалека… Но, несмотря на это, мне удалось, так сказать, донести свои идеи до слушателей…

Когда я замолчал, в зале наступила тишина. Никто не двигался и не произносил ни звука. Мне начало казаться, что тут-то мы все и пробудем до конца своих дней и умрем, не меняя поз.

И вдруг под сводами раздался громкий и уверенный голос, какого я прежде не слыхал. Некто, мне доселе неизвестный, добродушно осведомился:

— Что такое у вас здесь творится, а?

Придворные зашевелились, словно их расколдовали, послышались придыхания, звуки шагов, шелест парчи.

— Ваше величество! — внятно произнес кто-то. Все, кроме Юстуса, Кореолиса и меня, преклонили колена перед королем. Мы же трое по-прежнему не шевелились, словно демонстрировали перед Рунсибелом живую картину.

Властитель Истерии быстрым шагом подошел к нам, и я наконец удостоился чести лицезреть его величество — разумеется, снизу вверх, так что мне мало что было видно, кроме августейших башмаков и панталон.

— Так-так, — пробормотал король. — И что бы это значило?

Тут на середину зала выпрыгнул шут, покружился на месте, вильнул бедрами, выхватил откуда-то лиру и запел дребезжащим голосом:

Убогий, но бесстрашный шлюхин сын,

В зал Справедливости вбежав проворней зайца,

Двум рыцарям противится один

И сэру Юстусу готов оттяпать…

Я как раз начал терять сознание и потому последнего слова не расслышал. Просто угадал. И побожусь, что не ошибся.

9

И ВОТ МЕНЯ опять угораздило попасть под дождь.

Во всяком случае, так мне сперва показалось. По лбу и щекам струилась холодная вода, и я попытался смахнуть с лица избыток влаги. Но это оказалось не так-то просто. Я не мог шевельнуть рукой. Удивился этому, но как-то отстраненно, словно все происходило с кем-то другим, а не со мной. Нет, я не был ранен, просто так ослабел, что конечности мне не повиновались.

Попытка заговорить тоже окончилась неудачей. Мне удалось выжать из себя лишь какой-то сдавленный хрип. Вокруг царили мрак и холод, и продолжалось это до тех пор, пока кто-то не убрал с моего лица влажную тряпицу. И я зажмурился от нестерпимо яркого света, лившегося в комнату сквозь окно у моей кровати.

— Где-е?.. — простонал я, но не смог закончить фразу. Начало, что и говорить, было блестящее. Да и это-то единственное слово я вряд ли сумел произнести членораздельно, так саднило в горле.

Надо мной с улыбкой склонилась незнакомая женщина в темно-синем платье простого покроя. Какая-нибудь служанка, решил я, безуспешно силясь улыбнуться ей в ответ. Симпатичная, пронеслось у меня в голове, заботливая, совсем как моя Маделайн. Да и по возрасту она мне в матери годилась. Ей было, пожалуй, за сорок, а точней, к пятидесяти. Ее большие карие глаза смотрели на меня приветливо и дружелюбно, с едва уловимой насмешкой, впрочем, совсем не обидной, скорей дружеской. Свои черные с заметной проседью волосы она собрала на затылке в тугой пучок, стянув его сеткой. Первые ее слова были обращены не ко мне, а к кому-то, находившемуся в комнате вне поля моего зрения:

— Ступай доложи: наш юный бунтарь пришел в себя.

А после она сразу переключила внимание на мою персону, и улыбка на ее добродушном лице стала шире. Продолжая вытирать мне лицо мокрой холодной тряпицей, так усердно, словно оно было покрыто грязью и она вознамерилась всю ее стереть, женщина весело проговорила:

— Привет. Ну и напугал же ты нас, негодник этакий!

— Напугал? — прохрипел я. На сей раз мне удалось высказаться достаточно внятно. — Чем… напугал?

Она снова погрузила тряпку в плошку с водой, тщательно ее отжала и приложила к моему лбу. Тут только я заметил, что лежу голый по пояс под чистыми тонкими простынями, прикосновение к которым приятно холодило кожу.

— Ты был в беспамятстве долгих три дня, — вздохнула женщина. — Каких трудов нам стоило тебя поить! Но к счастью, у нас служат плетельщики-лекари. Они куда искусней любых докторов.

Я внутренне содрогнулся при мысли о том, что кто-то врачевал мою болезнь посредством магии. Для меня куда предпочтительней были методы Тэсита, тот любую хворь излечивал травами и кореньями, в которых и меня научил малость разбираться.

— Три… дня… — повторил я, не без усилия разомкнув пересохшие губы.

Служанка подала мне чашу с водой. Я стал жадно пить. Хоть она и говорила, что меня пытались поить, я испытывал ужасную жажду, словно внутри у меня все огнем спалило. И тотчас же поплатился за свою неосторожность: поперхнулся и закашлялся, расплескав воду. Но женщина на меня не рассердилась, хотя несколько капель попало даже на ее платье. Взяв со стола сухую тряпку, она молча прижала ее к пятну на подоле.

— Три дня? — снова переспросил я.

Она кивнула.

— Тебя сильно лихорадило из-за простуды. Стражники у ворот сказали, что ты вымок под дождем, измерзся, а после долго стоял под палящим солнцем. Этого было бы довольно, чтобы свалить с ног даже самого выносливого и крепкого мужчину.

— Значит, мне есть чем гордиться… — Я это сказал в шутку, и она на нее тотчас же ответила добродушной и ободряющей улыбкой. Мне все больше нравилась эта немолодая особа. Что-то неуловимое в ней мучительно напоминало мне мою незабвенную Маделайн.

— Так я… в лечебнице, да?

Женщина, продолжая улыбаться, покачала головой. Терпения ей было не занимать. А может, я ее забавлял своими вопросами. Но скорей всего по обеим этим причинам она так же дружелюбно ответила:

— Нет, ты все еще во дворце.

— И до сих пор жив? Невероятно! Как же это рыцари меня не прикончили, когда я лишился чувств?

На лицо служанки набежала тень, но лишь на мгновение. В следующий миг она снова улыбнулась и мягко, хотя и назидательно произнесла:

— Рыцари на такое не способны.

— Простите, что осмеливаюсь вам противоречить, мадам, — с горечью возразил я, — но я, с вашего позволения, успел на себе испытать многое из того, на что способны сэры рыцари. Поверьте, они вовсе не такие, какими желают казаться.

— Неужто? — Она слегка изогнула брови и вернулась к прежнему занятию — стала протирать мне лицо и шею смоченной в воде тряпицей. — Придется поверить тебе на слово. — Вздохнув, она бросила на меня лукаво-насмешливый взгляд. — Ты, как видно, человек бывалый.

— Бывалый! — прыснул я. — Скажете тоже, мадам! На самом-то деле я почти ничего еще в жизни не видел. А на то, что попадалось на глаза, принужден был смотреть в основном снизу вверх.

— Хорошо хоть шею при этом не вывихнул, — подхватила она.

От общения с этой славной симпатичной женщиной у меня здорово улучшилось настроение, даже сил прибавилось. Я, хотя и не без труда, принял на своем ложе полусидячее положение и спросил:

— Как ваше имя, мадам?

— Беатрис. Для друзей и родных — просто Беа. А ты, как я слыхала, Невпопад из Ниоткуда?

— Мое имя стало известно широкому кругу лиц, — усмехнулся я. — Знать бы, к добру это или к худу.

— Как и все на свете, это должно иметь и хорошую сторону, и дурную. — Беатрис снова мне улыбнулась. — Вроде лезвия обоюдоострого меча.

— Потому-то я и предпочитаю держаться поближе к рукоятке.

Она от души рассмеялась этой нехитрой остроте. Смех ее, такой непосредственный и заразительный, совсем не походил на жеманное хихиканье придворных дам, которого я вволю наслушался в зале Справедливости. Что ж, в том, что служанки держатся милее и естественнее знатных особ, для меня лично не было ничего удивительного.

Но тут Беатрис, перестав смеяться, сказала такое, от чего меня буквально бросило в дрожь:

— Король хочет кое-что тебе предложить.

— Но откуда он обо мне знает? — Мне захотелось забраться под простыню и просидеть там до ночи, а потом удрать куда-нибудь подальше отсюда.

— Ему рассказали твою историю.

— И он решил идти войной на Меандра? — встрепенулся я.

— Не говори глупостей. Он распорядился удвоить число патрулей, чтобы с Меандра и его разбойников глаз не спускали. Так им будет неповадно нападать на мирных жителей Истерии. Но атаковать короля-скитальца его величество не будет, не надейся.

— Ну да, конечно, подумаешь, какую-то шлюху прикончили. Туда ей и дорога! — с горечью выпалил я.

— Это одна из точек зрения, — спокойно ответила Беатрис. — Но мне интересно, что бы ты сказал, увидев воочию последствия битвы с Меандром. А это, друг мой, пожары и разрушения, города и деревни, обращенные в руины. Меандр, впав в гнев, повсюду сеет хаос, а страдают от этого мирные жители. Сотни и тысячи ни в чем не повинных людей. Я сочувствую твоему горю, Невпопад. Но разве война с Меандром, в которой многие матери и отцы, а также и их дети будут обречены на гибель, воскресит твою убиенную мать?

Она, в сущности, говорила то же, что и сэр Юстус, но голосом столь дружественным, спокойным, рассудительным, что смысл ее слов верней доходил до моего сознания, чем аргументы сэра магистрата. Возможно, все объяснялось еще и тем, что я не был предубежден против Беатрис: ведь она-то точно не насиловала мою мать!

— Ну, что скажешь?

Мне казалось, что по моему лицу и без слов легко было прочитать, что я согласен со всеми ее доводами, но раз Беатрис настаивала, я подтвердил это еще и вслух:

— Я… считаю, что гибель других людей… была бы и правда слишком дорогой ценой… Но…

— Но тебя все еще не покидает мысль о восстановлении справедливости или о возмездии.

— Почему же «или»? Разве это не одно и то же?

— Данной темы мы коснемся в другой раз. — И она бросила тряпку в фарфоровую чашу с водой, уселась на низкий стул у моей кровати и сцепила пальцы. — Скажи-ка лучше, ты ведь пока не решил, чем станешь зарабатывать на жизнь? Имеешь представление, куда тебе теперь податься?

— Ну… Вообще-то… ничего определенного, — выдавил я из себя.

— Король намерен предложить тебе придворную должность оруженосца.

— Оруженосца? — Я взглянул в ее безмятежное лицо с некоторым беспокойством. — Что может быть нелепей? Простите, мадам, но вы в своем уме?

— Вполне, — усмехнулась она.

— А вот я в этом не уверен! Оруженосцами назначают сыновей титулованных и владетельных господ, а я Невпопад из Ниоткуда, как вы сами только что мне напомнили. Мне не от кого ждать наследства. Вся земля, какой я когда-либо буду владеть, уместится в кладбищенской ограде, где меня похоронят. Так что я никогда и никаким образом не смогу сделаться оруженосцем.

— То, как ты себя держал, произвело на нашего короля огромное впечатление, — уверенно произнесла Беа. — Слыханное ли дело: выступить против сэров Юстуса и Кореолиса! Да на такое вряд ли отважился бы даже самый испытанный воин! И ведь вдобавок ты неважно себя чувствовал, мягко говоря.

— Потому и надерзил достойным сэрам, — угрюмо буркнул я. — Плохо соображал, что делаю. Меня вовсю лихорадило.

— Возможно, дело в этом, — кивнула Беатрис. — Но я не исключаю, что в твоем характере есть качества, о которых ты сам пока еще не знаешь.

Голова моя бессильно упала на подушку.

— О праведные боги, вы говорите точь-в-точь как моя покойная мать! — Помолчав, я все ж не утерпел и задал вопрос, который так и просился на язык: — Но если допустить, что такая невероятная вещь, как присвоение мне титула оруженосца, стала бы осуществимой, то кому и зачем это могло понадобиться? И что за польза была бы от этого мне самому?

— Польза очевидна, — ласково взглянув на меня, ответила Беа. — Тебя научили бы обращению с оружием. Ты бы сделался настоящим воином. Впоследствии, — при наличии ума, выдержки, отваги, — ты занял бы еще более высокое положение. Приобрел бы друзей и покровителей. Сам стал бы значительной персоной. Со временем ты смог бы потягаться силой с тем негодяем, который лишил тебя матери. Ты наверняка отыскал бы его, вызвал на поединок и рассчитался бы с ним сполна.

— Но на все это потребуется много времени. Годы! И Меандр со своими разбойниками успеет убраться из Истерии куда глаза глядят.

— Верно, — с легкостью согласилась Беа. — Но не можем же мы удерживать его здесь силой. — Губы ее тронула легкая улыбка. — А ты выследишь своего обидчика, где бы тот ни находился, ты из-под земли его достанешь, если захочешь. И чем дальше от границ Истерии ты с ним расправишься, тем будет безопасней для нашего королевства. Не думай, что я не понимаю, насколько это трудно. Но разве ты из тех, кто страшится трудностей, Невпопад?

Я задумался над ее словами. Говоря по правде, терять мне было нечего. Раз уж так вышло, что я, пусть и совершенно случайно, ненамеренно «отказался» от денег, которые мне были предложены, следовало придерживаться этой же линии и впредь. Даже если мне станут навязывать эти несчастные двенадцать дюков, придется со сдержанным достоинством отвергнуть подачку, как бы мне ни хотелось заграбастать этакие деньжищи. Чтобы не дать этим ублюдкам, благородным рыцарям, повод смотреть на меня свысока, презирать меня за алчность. Польстись я на золото, и в глазах сэров Юстуса и Кореолиса это стало бы достойным оправданием их мерзкого со мной обращения. Не дождутся!

— Нет, — солгал я. — Трудностей я не боюсь.

— Значит, решено. — Она подбоченилась и взглянула на меня весьма одобрительно. Едва ли не с восхищением. — Тебя поселят вместе с другими оруженосцами. Им будет велено относиться к тебе как к ровне. Один из рыцарей станет твоим господином и наставником. Ты будешь учиться всему, чему подобает, овладеешь боевыми навыками, отшлифуешь свои манеры, ты вырастешь в чинах. И рано или поздно тебе откроется твое истинное предназначение.

Я негромко застонал. Опять, опять это слово!

Но внезапно в душе моей всколыхнулось воспоминание: я словно воочию увидал рисунок на гобелене в зале Справедливости. И спросил о нем мою сиделку.

— Ах, вот ты о чем? — Беатрис пожала плечами. — Знаешь, его много лет тому назад выткал один колдун. Плетельщик-прорицатель.

Я снова приподнялся на подушках. Ну ничего себе! Магов-плетельщиков, обладающих даром предвидения будущего, во всем нашем королевстве были считанные единицы. В отличие от чародеев, специализировавшихся в других разновидностях магии.

— А что… что означает рисунок на гобелене? — дрогнувшим голосом спросил я.

— Явление величайшего из героев. Одного из будущих правителей Истерии… Некоторые утверждают, что он объединит под своим владычеством также и другие королевства, и тогда на нашей земле настанет золотой век. — Склонив голову набок, она смерила меня лукавым взглядом. — А почему ты спрашиваешь? Мнишь себя этим героем?

— Что? — Я расхохотался. — Мадам, я такой же герой, как вы — королева Истерии.

В дверь постучали. У выхода из комнаты стояла в ожидании приказаний какая-то молоденькая девица. Она обратила вопросительный взор к Беатрис и поспешно распахнула створки лишь после того, как та повелительно кивнула и произнесла:

— Пусть войдут.

Не иначе как прислуга этого крыла замка находилась в подчинении у моей симпатичной сиделки.

Сквозь растворенную дверь в комнату вошел король в длинном развевающемся пурпурном плаще.

Девушка, дежурившая у двери, тотчас же опустилась на колени и низко склонила голову. Я же, поскольку и без того находился в распростертом положении, не сдвинулся с места. Вряд ли от лежащих на одре болезни требовалось при виде монарха спрыгивать на пол и принимать коленопреклоненную позу.

Беатрис, к моему величайшему изумлению, приветствовала Рунсибела ласковой улыбкой — и только. Правда, со скамеечки своей она поднялась, но никаких иных знаков почтения вошедшему не оказала. Король стремительно подошел к ней и, взяв ее руки в свои, нежно поцеловал тонкие белые пальцы.

— Ну и как поживает наш юный сэр, столь скорый на расправу с моими доблестными рыцарями и несдержанный на язык? — добродушно обратился ко мне Рунсибел.

Чувствуя, что краснею до корней волос, я пробормотал:

— Я… Я… ничего… благодарю, ваше величество.

Беатрис тотчас же вступила в разговор:

— Я передала ему ваше предложение, милорд. Он к нему отнесся… несколько скептически. Возможно, — тут она обнажила в улыбке белоснежные ровные зубы, — это из-за того, что он не принимает всерьез слова простой служанки, не верит, что она уполномочена передавать кому-либо волю монарха.

У Рунсибела буквально глаза на лоб полезли.

— Что-о-о?! — сердито выдохнул он. — Ну и наглец! Да как это он посмел усомниться в словах самой королевы!

Тут настал черед моим глазам вылезти из орбит.

— Королевы? — пролепетал я, переводя взгляд с Рунсибела на Беатрис и обратно. — Вы… Ваше величество хотите сказать, что… что…

— Королева Беа к вашим услугам, оруженосец, — разрешила она мое недоумение, слегка наклонила голову и задорно улыбнулась.

— К моим услугам?! — Тут уж мне волей-неволей пришлось покинуть свое ложе, чтобы воздать должные почести царственным супругам. К несчастью, прыжки мне и прежде-то не особенно удавались, теперь же, после того как я неподвижно пролежал в постели несколько дней кряду, мои мышцы так ослабели, что я свалился с кровати на пол, как куль с овсом.

— Величественное зрелище, — без тени улыбки прокомментировал мое приземление Рунсибел.

Королева Беа наклонилась было, чтобы подать мне руку, но я с таким отчаянием на нее взглянул и так решительно помотал головой, что она отступила. Король придержал ее за локоть и выжидательно уставился на меня. Медленно, с колоссальным напряжением всех сил, я таки поднялся на ноги. Меня так шатало, что пришлось схватиться рукой за спинку кровати. Но все же это было лучше, чем валяться на полу в присутствии властителей государства. А уж тому, что я предстал перед ними по пояс голым, я решил просто не придавать значения. Не нарочно же оголился, это они и сами понимали. Чтобы не пялиться на них, как неотесанный мужлан, я опустил глаза, немного наклонив голову. Лица королевы Беатрис мне не было видно, но я почему-то не сомневался, что она по-прежнему улыбается.

— Осмелюсь спросить ваше величество, — негромко и почтительно проговорил я, — почему сама королева взялась за мной ходить?

— Потому что меня это забавляло, — весело ответила она. — Поверь, Невпопад, одна из главнейших задач королевы — найти способ развеять скуку, которая является неизбежным уделом супруги монарха.

Мне еще о многом хотелось ее расспросить, но в разговор наш нетерпеливо вклинился король.

— Так он принял мое предложение, да или нет? — спросил он Беатрис.

«Почему не меня самого?» — промелькнуло у меня в голове.

Но королева молчала. Я бросил на нее осторожный взгляд, она едва заметно мне кивнула, давая понять, что я сам должен ответить королю. Набрав полную грудь воздуха, я браво выпалил:

— Я был бы неблагодарнейшим из ваших подданных, если бы осмелился отвергнуть такую редкостную возможность учиться полезному делу и расти над собой, ваше величество!

— Ну-ну, — одобрительно пробормотал король. — А ее величество сообщила тебе об альтернативе?

— О чем? — Я озадаченно нахмурился.

Беатрис покачала головой.

— Ну как же, — благодушно усмехнулся Рунсибел. — Двадцать дюков, если ты откажешься от должности оруженосца и покинешь замок. Это почти вдвое больше той суммы, которую ты отверг.

У меня перехватило дыхание. Почти вдвое больше. Это решило бы все мои проблемы. На долгие годы, если не навсегда. Это было…

Это было…

Это было слишком хорошо. Слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Желание заполучить эту невероятную сумму завладело всем моим существом. Забрать деньги — и поминай как звали. Ноги моей больше не было бы ни в замке, ни в столице, пусть она провалится. Но что-то меня останавливало от принятия такого решения. Внутренний голос нашептывал, чтобы я не поддавался на обманчивую легкость этой новой возможности. Уж не ловушка ли это? В конце концов осторожность взяла во мне верх над алчностью, и я с поклоном сказал:

— Благодарю ваше величество от всей души. Я покорен вашей щедростью, но мне, право же, невыносима даже мысль о том, чтобы продать память матери. Это было бы… равносильно бесчестью. — Кажется, мне вполне удалось придать своему голосу достаточно искренности и убедительности.

Беатрис на это купилась.

— Прекрасно сказано, оруженосец. Благородное решение. Я не сомневаюсь, что, если бы ты дерзнул отказаться от возможности служения великому королю Рунсибелу в качестве оруженосца при одном из его доблестных рыцарей и предпочел бы этому блестящему предложению звон презренного металла, мой венценосный супруг…

— … вышвырнул бы тебя прочь без единого гроша в кармане, — напыщенно закончил король. — Помолчав, его величество с милостивой улыбкой прибавил: — Рад приветствовать тебя, оруженосец. Добро пожаловать в ряды моих приближенных. — Кивнув мне на прощание, он торопливо прошествовал к выходу, но у самой двери остановился и бросил через плечо: — За назначением своим обратись к сэру Юстусу.

От этих слов по спине у меня пробежал холодок. Больше всего на свете мне хотелось раздобыть какую-никакую одежонку, натянуть ее на себя и удрать из замка через ближайший выход, где бы он ни находился.

Но потом я вдруг представил себе, что должен был почувствовать сэр Юстус при известии о моем новом назначении. Я словно воочию увидал его, беседующего с королем. Или с королевой. Вот каким рисовался в моем воображении этот разговор:

«Помните того юношу, который чуть было не отсек своим клинком ваше мужское достоинство, Юстус? Ну, калеку, что поставил вас в идиотское положение? Представьте себе, мы решили произвести его в оруженосцы, чтобы он мог со временем сделаться рыцарем».

О, как он, наверное, побелел бы при этих словах! Как вытянулось бы его надменное лицо!

«Но… Но ваше величество, — заикаясь, пролепетал бы сэр рыцарь, — вы, полагаю, изволите шутить. Ведь он простолюдин! Разве возможно допустить его в наш клуб избранных?! Насколько мне известно, этот уродец не кто иной, как незаконнорожденный отпрыск одного из рыцарей, находящихся на вашей службе. Возможно, что и мой собственный».

«Какое мне дело до всего этого, до ваших альковных похождений, — ответил бы ему король. — Извольте выполнять, что вам приказано, сэр Юстус».

В общем, я многое бы отдал, чтобы хоть краем уха услыхать подобный диалог.

Настроение мое резко улучшилось. В конце концов, удрать из королевского замка я всегда успею. Плевать мне на стражников, я уж как-нибудь исхитрюсь проскользнуть мимо них незамеченным, если в том возникнет нужда. Так почему бы прежде не поразвлечься как следует? Одна лишь встреча с сэром Юстусом сулила мне бездну удовольствия. Как бы ни был он на меня зол, ему придется подчиниться воле Рунсибела и назначить мне наставника из числа рыцарей. Но тут меня снова словно ледяной водой окатило при мысли о том, что Юстус ведь может определить мне в менторы самого себя! Или еще того хуже — сэра Кореолиса! Но я быстро отбросил это опасение. Вряд ли любому из этих сэров захочется, чтобы я по целым дням маячил у них перед глазами как живое напоминание о том эпизоде в зале Справедливости… Скорей уж он по-другому мне отомстит: приставит к какому-нибудь свирепому рубаке, который с меня три шкуры спустит. Вот тогда-то я и уберусь отсюда восвояси.

У меня почти не было сомнений, что именно так все и получится.

Ну и дураком же я был!

Никогда еще мне не доводилось видеть рыцаря, подобного сэру Умбрежу, владельцу Пылающего Испода.

Сказать, что я не ожидал заполучить такого наставника и господина, значило бы не сказать ничего. По правде говоря, когда меня после окончательного выздоровления от болезни препроводили в кабинет магистрата — сэра Юстуса, — я терялся в догадках, чем для меня закончится наша с ним встреча. Полагал про себя, что ко всему готов, к любому исходу. Но оказалось, что ошибался.

Юстус восседал за огромным письменным столом. Когда я вошел в его кабинет, почтительно поклонился и замер у порога, он взглянул на меня лишь мельком и погрузился в изучение какого-то пергамента. Не знаю, так ли уж важен был документ, который он читал, или ему просто хотелось заставить меня поволноваться, почувствовать себя неловко. Думаю, именно мое последнее предположение и было верным. И я решил не выказывать нетерпения, ничем не выдавать своего присутствия, а терпеливо ждать, когда он соизволит заняться мной. Я облокотился на посох и замер, почти не дыша. Если он вознамерился игнорировать меня до бесконечности, что ж, у меня и на этот срок хватит терпения.

Но пауза, которую взял сэр Юстус, тянулась недолго — всего какую-нибудь минуту. Отложив пергамент, он равнодушно воззрился на меня.

— Так-так… Оруженосец Невпопад. Мне сообщили, что вы какое-то время будете находиться при дворе.

— Мне тоже об этом сказали, милорд.

— Обращения «сэр» вполне довольно. «Милорд» — это уж чересчур. — Помолчав, он легонько хлопнул обеими ладонями по столу, так, словно принял какое-то важное решение, и с деланным дружелюбием продолжил: — Хотя нам с вами, оруженосец, и есть в чем друг друга упрекнуть… я на вас не в обиде. — Взгляд его словно ненароком скользнул по моей увечной ноге.

— Я тоже на вас зла не держу, сэр! — подхватил я. А что мне еще оставалось?

— Мы теперь оказались по одну и ту же сторону крепостной стены. И значит, между нами не должно быть недоразумений и недопонимания. Верно?

— Согласен с вами, сэр.

— Будем считать, что данная проблема улажена, — подытожил Юстус таким тоном, словно сам в это верил. Даже улыбнулся — почти что дружески. — Итак, поскольку вы заступаете на должность оруженосца, вам необходимо назначить рыцаря-наставника, из тех, кто нуждается в помощнике. Верно?

— Вполне, насколько мне известно.

— Ну так вот, хочу вас обрадовать. — Он чуть подался вперед, сцепив пальцы. Его надменное лицо приняло восторженное выражение. — Я уже выбрал для вас достойного наставника. Это один из опытнейших рыцарей, которые когда-либо служили нашему славному королю Рунсибелу. Я имею честь знать его долгие годы. Долгие-долгие годы.

— И у этого прославленного рыцаря нет оруженосца?

Сэр Юстус вздохнул и с напускным огорчением подтвердил:

— К сожалению, нет. В настоящий момент. Боюсь, он с ними довольно суров, с бедными юношами.

Ну что ж, я был вполне к этому готов. Юстус решил отдать меня на растерзание какому-то живодеру. Тому, кто, по его мнению, запросто меня сломает. Но у меня, право же, было чем удивить и огорошить их обоих. Напрасно они надеются, что я стану их безответной, легкой жертвой. Подавятся мной эти сэры, но проглотить себя я им не дам. А может, лукавая лиса сэр Юстус надеется так меня напугать, чтобы я тотчас же задал стрекача из замка? Ну уж нет, я уйду, когда сам сочту нужным, когда станет совсем невмоготу, не прежде.

— Вы хотите сказать, он слишком требователен к своим оруженосцам?

— О нет. Нет, дело в другом. Юноши просто… — Он выразительно развел руками. — Просто выбывают из строя один за другим. Убитыми или тяжело раненными, умирающими. Обычно это с ними приключается, когда они в сражениях защищают от нападений своего наставника.

— То есть как это? — Я был совершенно сбит с толку. Но мое недоумение разрешилось неожиданно скоро…

За моей спиной послышался лязг оружия. Звук был такой, словно доспехи и меч вынимали из оружейной комнаты. Поверить, что так жалостно скрипеть и дребезжать своими латами и прочим снаряжением может шагающий по коридору замка рыцарь, было невозможно. Я оглянулся и при виде старика в доспехах, приблизившегося ко мне сзади, чуть не прыснул со смеху.

У него были густые белоснежные волосы, которые росли во всех мыслимых и немыслимых направлениях и стояли над его головой огромной шапкой, словно в результате взрыва, случившегося внутри его черепа. Щеки и подбородок скрывала окладистая белая борода. Доспехи, в которые он вырядился, когда-то наверняка были ему впору, но с тех времен бедняга здорово похудел и теперь просто в них терялся. Усталый и тусклый взгляд старческих глаз ни на чем подолгу не задерживался. Да и вид у старика был изнуренный. Выше меня ростом, он весил, думаю, раза в два меньше, чем я. С пояса у него свисал меч, ножны волочились по полу. Я готов был поклясться, что старик с трудом удерживается от искушения воспользоваться ими вместо посоха, во всяком случае, туловище его заметно клонилось набок. Надо отдать ему должное: через каждые несколько шагов он делал попытку выпрямиться, но после снова слегка заваливался на сторону.

— Я поручаю вас менторскому попечению сэра Умбрежа из Пылающего Испода, — торжественно произнес Юстус — Сэр Умбреж, вот ваш новый оруженосец.

Старик облизнул тонкие сухие губы и воззрился на меня, склонив голову набок. Голос оказался под стать всему его облику — надтреснутый и глуховатый. Тем не менее, заговорив, старикан слегка вздрогнул. По-видимому, его самого удивило, что он еще способен к членораздельной речи.

— Новый оруженосец? — Моргнув, он с недоумением уставился на Юстуса. — А что с моим прежним?

— Да вы и сами отлично помните, — фальшиво бодрым голосом ответил Юстус. Он встал из-за стола и, приблизившись к старику, почтительно взял его под руку. — Сражение с Синим рыцарем и его отрядом. — Покосившись на меня, он заговорил полушепотом, словно сэр Умбреж был неодушевленным предметом: — Бедняга! Никогда не видел человеческого тела, разрубленного на такое количество мелких кусочков. Но зато… — И тут он возвысил голос: — Зато сэр Умбреж уцелел и невредимым покинул поле боя!

— Это правда, так все и было, — закивал Умбреж. Потом качнул головой. — Но с кем мы сражались?

— Нам надо поговорить, сэр, — обратился я к Юстусу, еле сдерживая злость.

— Но разве мы молчим? — с ледяным спокойствием возразил тот.

— Нет ли у вас для меня кого-нибудь… — Я старался подобрать наименее обидное определение, что-нибудь нейтральное, учитывая присутствие здесь старика, чьи чувства следовало пощадить. — Кого-нибудь не столь обремененного годами…

— Надеюсь, вы далеки от мысли отказаться от выпавшей вам великой чести! — с наигранным ужасом осведомился Юстус.

Это он так давал мне понять, что в его лице я приобрел себе злейшего врага. Разумеется, ни о какой случайности речь не шла. Он здорово все рассчитал, я его, выходит, недооценил. Он вверил меня вовсе не жестокому и кровожадному, а совершенно некомпетентному наставнику.

— Признаться, именно это и было у меня на уме, — сказал я довольно равнодушным тоном.

Юстус расправил плечи и напыщенно изрек:

— Сэр Умбреж — один из самых верных и давних союзников нашего короля. Теперь-то, конечно, силы у него уже не те, но если бы вы видели, каков он был в зените своей рыцарской славы! Ему поистине не было равных! Я долго размышлял, долго вынашивал и взвешивал решение предоставить вас попечению сэра Умбрежа. Поверьте, оруженосец, отказавшись от этой чести, вы тем самым нанесете оскорбление лично его величеству Рунсибелу. А наш король скор на расправу с теми, кто дерзнет его оскорбить…

— Но… но я… — Я запнулся на полуслове. Что можно было на это возразить?

— Никаких «но», оруженосец! — строго взглянув на меня, произнес Юстус. — Если вы не желаете оскорбить короля, то соглашайтесь на Умбрежа. Или вы его берете, или я ни за что не ручаюсь. Так как же? Согласны?

Я нехотя кивнул, чувствуя, как над моей головой захлопнулись створки западни.

— Да, сэр.

— Вот и хорошо. Можете идти.

Обойдя свой стол, он вернулся на прежнее место и стал изучать другой пергамент, весь уйдя в это занятие, словно мы с моим новообретенным господином уже удалились и он остался один в кабинете. Но по ясно различимой торжествующей ухмылке на его губах я без труда угадал, насколько ему сейчас не до пергамента, — так велика была его злобная радость. Он плевать сейчас хотел на все документы на свете, он ликовал, что отомстил мне, отомстил жестоко и изощренно.

Я неторопливо приблизился к сэру Умбрежу:

— Я в вашем распоряжении, сэр. С чего мы начнем? Что прикажете мне делать?

Он глубоко задумался над моим вопросом и после продолжительной паузы сообщил:

— Самое лучшее — это начать с начала.

— Так точно, сэр.

Сэр Умбреж побрел к выходу из кабинета Юстуса. Я держался позади и чуть правей него, как и надлежало оруженосцу. В дверях старик сбавил шаг, оглянулся и, заметив меня, помотал головой. Явно силился что-то припомнить. Потерпев в этом неудачу, он мягко спросил:

— С кем имею честь, юноша?

— Я ваш оруженосец, сэр рыцарь. — Вторично представляясь старику столь формальным образом, я старался произносить слова как можно громче, чтобы заглушить сдавленные смешки, которые доносились до меня из глубины кабинета.

— Надо же! А мне, представьте, думалось, что вас давно нет в живых! Что подданные Синего рыцаря вас убили. И рассекли на мелкие кусочки.

— Я тоже об этом слыхал, сэр рыцарь.

Умбреж кивнул, вполне довольный моим ответом, и побрел дальше.

Мне оставалось одно: примениться к ситуации, извлекая из нее для себя максимум пользы и надеясь, что сэр Умбреж из Пылающего Испода отправится на тот свет все же раньше меня.

10

УЧИТЫВАЯ, каковы были обстоятельства моего существования до сих пор, надеюсь, вас впечатлит утверждение, что последовавший за этим период оказался для меня наихудшим, наитяжелейшим.

Я жил среди достатка, даже, можно сказать, роскоши и полного благополучия, я имел счастье лицезреть проявления бескорыстной мужской дружбы и взаимовыручки, но сам оказался начисто всего этого лишен, лично для меня эти блага оставались недосягаемыми, они только дразнили взор и туманили чувства. Как я и подозревал с самого начала, сэр Умбреж пальцем о палец не ударил, чтобы научить меня хоть чему-то, что подобало знать и уметь будущему рыцарю. Старик мною вообще не занимался. Приведу в качестве примера типичный мой день у него на службе.

Следуя строжайшим инструкциям своего господина, я его будил рано поутру. Потом еще раз. И еще. И старик как попугай твердил одно и то же: что он, мол, уже поднялся со своей постели. Как бы не так! Я возвращался в его опочивальню через час-другой и почтительно ему напоминал, что если б он соизволил наконец покинуть ложе, это было бы замечательно, просто великолепно и как нельзя более своевременно. К полудню, а бывало, что и поздней, сэр Умбреж обыкновенно принимал-таки вертикальное положение, и я ему помогал умыться и одеться.

Время в промежутках между этими ежечасными побудками я посвящал чистке его оружия, которым старик никогда не пользовался, и уходу за его конем, на котором он никогда не ездил.

Ах, что за чудный, роскошный был у него жеребец, доложу я вам! Звали его Титан, и огромный, статный зверь полностью оправдывал это имя. Я не сомневался, что Умбрежу его в свое время подарил не кто иной, как наш властитель собственной персоной.

Приведя себя в порядок с моей помощью, старик садился за стол. Принятие пищи было единственным, что его по-настоящему занимало и оживляло. Отсутствием аппетита он, мягко говоря, не страдал, а если выражаться точнее, был настоящим обжорой. И это при его-то худобе! Я просто диву давался, как в нем умещается вся та прорва снеди, которую он с наслаждением заглатывал. Забавно было за ним следить, когда он насыщался: представьте, ставят перед человеком кусок жаркого на огромной тарелке, или зажаренного целиком зайца, или полный кувшин меда. Проходит всего только миг, и еды или питья как не бывало. Тощий старик успел все в себя убрать. И на его морщинистом лице появлялась сытая, довольная улыбка. Утолив голод, Умбреж откидывал голову на спинку своего кресла и дремал час-полтора, переваривая съеденное, совсем как змей.

За сим следовал отрезок дня, когда мой наставник и господин бывал наиболее активен (не считая времени приема пищи, о чем я уже упоминал). Часа в три-четыре пополудни он, как правило, выходил на главную городскую площадь, где прогуливался, улыбаясь прохожим и время от времени останавливаясь, чтобы поболтать с купцами и лавочниками. Горожане из числа простолюдинов очень его любили и уважали, потому что он до них снисходил, и им это льстило. У остальных рыцарей, разумеется, не было времени и желания беседовать с людьми столь низкого звания. А Умбреж вел подобные разговоры с большим удовольствием. И хотя ему нередко случалось терять нить беседы или повторять одно и то же по нескольку раз, а порой начисто забывать, к кому он только что обращался, купцы и лавочники от души ему это прощали, находя старика рыцаря забавным и милым.

Совсем иного мнения о моем наставнике придерживались все до единого рыцари из числа приближенных короля. Я быстро усвоил, что сэр Умбреж является посмешищем в глазах придворных и замковой челяди. Разумеется, в открытую они над ним не насмехались, хотя вполне могли бы себе даже и это позволить — Умбреж все на свете забывал и перевирал, и потому шутки в свой адрес и самих шутников помнил бы не долее минуты. Но придворные тем не менее предпочитали злословить о нем заглазно. Помню, однажды несколько рыцарей от души веселились неподалеку от главного входа в замок, обсуждая моего наставника и не заметив нашего с ним приближения. Я хорошо расслышал, с какой издевкой говорили они о старике, и мне стало неловко. Что же до тугоухого Умбрежа, то он только взрывы смеха и различил и, подойдя к развеселой компании вплотную, стал хохотать с ними вместе, сам не ведая над чем. Разумеется, шутники при этом просто взвыли от смеха.

Умбреж был оставлен при дворе в знак особой к нему милости со стороны короля Рунсибела. Последний, когда еще был юнцом, однажды подвергся нападению целой шайки разбойников-головорезов. Умбреж был в ту пору простым воином-наемником. При виде юноши, отважно сражавшегося за свою жизнь с целой толпой негодяев, он поспешил к нему на выручку, помог отбиться от нападавших — весьма искусно управляясь, если верить рассказу короля, со своим мечом, копьем и щитом, — и после того как больше половины разбойников были убиты, а оставшиеся в живых обращены в бегство, приготовился было дать своему коню шпоры, но Рунсибел осведомился о его имени, и Умбреж с готовностью назвался. Тогда будущий властитель Истерии пообещал, что в случае если станет королем, отважному воину будут пожизненно гарантированы рыцарское звание и придворная должность, а также сопутствующие последней достаток, почет и уважение. Умбреж в ту пору не придал обещанию невзрачного с виду юноши никакого значения, но годы спустя Рунсибел и в самом деле пробил себе дорогу к Истерийскому трону и, что самое удивительное, сдержал слово, данное наемнику. Со времени их первой встречи немало воды утекло, и Умбреж здорово сдал за эти несколько десятилетий. Но могло ли это хоть что-то значить для могущественного короля Истерии? При взгляде на старого воина он всякий раз вспоминал себя безбородым юнцом, а своего спасителя — все тем же неустрашимым воином, каким тот был когда-то, заслуживающим самых высоких почестей, самых щедрых наград.

Все это было очень трогательно и, безусловно, делало честь нашему доброму королю, однако не мешало рыцарям относиться к сэру Умбрежу как к какому-то шуту гороховому.

Мне было бы плевать, как воспринимают старика окружающие, если б насмешки, адресованные ему, не затрагивали, причем в весьма значительной степени, также и вашего покорного слугу. Будучи оруженосцем ходячего посмешища, я сам сделался объектом зубоскальства окружающих и ничего не мог с этим поделать. Нынче, оглядываясь назад, я склонен относиться к тогдашним проявлениям неприязни и пренебрежения к своей персоне с философским спокойствием и с великодушным признанием того факта, что, скорей всего, на месте любого из моих тогдашних ровесников оруженосцев сам вел бы себя в точности так же. Но в то время, о котором я веду речь, мне было не до великодушия. Я злился на всех и вся и ужасно тяжело переживал те унижения, которым подвергался. Мой собственный внешний изъян, разумеется, только усугублял положение. Калека оруженосец при выжившем из ума старике рыцаре, вот кем я тогда был.

Мои ровесники, повторюсь, не упускали случая как-либо меня задеть. В этом они брали пример со своих наставников рыцарей. Те едва ли не в открытую насмехались над Умбрежем, а их подопечные упражнялись в остроумии на мне. Заводилой среди этой ватаги юнцов был оруженосец сэра Кореолиса, называвший себя Булатом Морнингстаром. Сомневаюсь, чтобы это было его настоящее имя, скорей всего, что-то вроде воинского псевдонима, который он сам придумал. Вероятно, чтобы лишний раз подчеркнуть свое превосходство над остальными.

Булат был в избытке наделен всем тем, чем я мечтал обладать и чего был лишен по прихоти судьбы. Он был красив, высок, силен и строен. Чего стоила одна его походка — небрежная, вразвалочку и вместе с тем изящная. Рассуждая о чем-либо, он никогда не обращался непосредственно к своему собеседнику. При звуках его голоса мне лично всегда казалось, что речь Булата адресована всем окружающим без исключения. Кстати, голос у него был удивительно глубокий, бархатистый и музыкальный, и Булат то понижал его, то мягко повышал, и когда он говорил, у слушателей возникало ощущение, что из уст его льется какая-то мелодия, песня. По правде сказать, «пел» он по большей части хвалы самому себе.

Этому светловолосому гиганту, как вы можете догадаться, уверенности в себе было не занимать. Он считал, что все на свете ему по плечу. И лично меня больше всего бесило, что это было очень похоже на правду! Остальные оруженосцы, разумеется за исключением меня, были все как на подбор сильные, крепкие и смелые юнцы, но с Булатом мало кто из них мог сравниться. Поэтому они единогласно избрали его вожаком своей стаи. Он всегда и во всем задавал тон, его авторитет был непререкаем.

В отличие от мальчишек из нашего Города, которые не упускали случая задать мне, маленькому калеке, взбучку и изукрасить мое тщедушное тело узором из синяков и царапин, компания Булата действовала иначе: эти предпочитали наносить мне другого рода увечья, они ранили меня словом, царапавшим душу. Ей-богу, с прежними моими недругами было проще, синяки и царапины, как оказалось, заживают куда быстрей, чем душевные раны.

— Как успехи у доблестного оруженосца сэра Умбрежа? — бывало, с ехидной улыбкой осведомлялся Булат. — Поди, много пришлось в последнее время сражаться? И еще больше практиковаться во владении мечом? Довелось ли тебе сегодня победить дракона, Невпопад? О, я и забыл, ты ж ведь наверняка отправляешься в странствие на поиски приключений, за славой! Эй, оглянись, Невпопад! Прекрасная дама попала в беду! Она, бедняжка, пропадет без твоей помощи! Торопись!

Подобные речи, как вы догадываетесь, завершались оглушительным хохотом всей компании. Потом, вволю повеселившись, оруженосцы окидывали меня презрительными взглядами и продолжали свои разговоры, в которых я не участвовал.

Неприятно в этом сознаваться, но меня подобные поддразнивания ужасно злили, просто приводили в бессильную ярость.

Умом-то ведь я прекрасно понимал, что переживать мне было решительно не из-за чего. Я уже не раз упоминал, что к рыцарям и к самому понятию рыцарственности относился весьма скептически. Точнее, терпеть не мог это сословие, будучи не понаслышке знаком с некоторыми повадками его представителей. Мне было известно, сколько зла способны причинить благородные сэры ни в чем не повинным людям. Причем сделать это походя, торопливо и бездумно. Мое существование служило постоянным напоминанием обо всем этом.

Но я так часто и подолгу наблюдал, как они, эти насмешники-оруженосцы, упражняются в фехтовании, я с завистью следил за тем, как день ото дня растет их мастерство под руководством опытных наставников. Их попеременно заставляли наносить удары по деревянным чурбанам, колоть их и рубить, а после сражаться друг с другом. Мне, само собой, никогда не доводилось участвовать в подобных забавах — ведь за процессом обучения оруженосцев воинской науке должны были наблюдать рыцари, которым те служили и повиновались, мой же доблестный ментор редко когда бодрствовал дольше получаса кряду.

Дни тянулись за днями, складываясь в недели и месяцы, потом уж и год миновал, но для меня все оставалось по-прежнему. Я просто не знал, куда себя деть и как выразить переполнявшие меня злость и досаду. Прочих оруженосцев наверняка удивляло, что я не делал никаких попыток изменить свое положение и продолжал болтаться по крепости без дела, мозоля им глаза. Возможно, кто-нибудь иной на их месте восхитился бы моей преданностью слабоумному рыцарю-наставнику и самой идее рыцарства, но Булат и компания были куда как от этого далеки. Они попросту решили, что я слишком глуп, чтобы осознать всю нелепость и унизительность своего положения при дворе, и только потому не пытаюсь сбежать.

За истекшее время произошло два довольно значительных события. Первое: король-скиталец Меандр покинул нашу страну. Ничего удивительного, впрочем, в этом не было. Он нигде подолгу не задерживался. Король Рунсибел, надо отдать ему должное, повел себя в отношении этого Безумца весьма мудро и дальновидно: пальцем не тронул ни самого умалишенного монарха, ни его подданных. Не встретив враждебности со стороны истерийских властей, Меандр после недолгого пребывания в пределах нашей державы впал в тоску и решил двинуться в какое-нибудь другое королевство, так что расчет мудрого Рунсибела полностью оправдался. Меандр устремился в иные земли, чтобы, возможно, вступить в войну с тамошними властителями или развлечь себя каким-либо иным образом. В общем, только мы его и видели. А вместе с ним из Истерии убрался целым и невредимым и тот негодяй, что убил мою мать. Мысль о его безнаказанности словно заноза сидела в моем сердце, и я не чаял когда-либо от нее избавиться. Добро бы еще я провел этот долгий год, совершенствуясь в воинском искусстве, чтобы когда-нибудь стать достойным соперником этому мерзавцу и вызвать его на поединок. Но время шло, а меня никто даже меч держать не научил.

Вторым из числа важных и довольно неприятных событий последнего времени явился вызов, который бросил нашему королю военный диктатор соседней с Истерией области, некто Шенк. Последний вдруг взял да и выдвинулся со всеми своими вассалами к истерийским границам, словно решил проверить их на прочность. Рунсибел немедленно созвал своих рыцарей на совет и объявил им, что столь дерзостная вылазка должна получить немедленный и решительный отпор, вследствие чего он намерен отправить к северо-западным рубежам страны небольшую мобильную армию. Рыцари, коим выпадет честь командовать подразделениями этой армии, будут избраны посредством честной жеребьевки.

Рунсибелу, оказывается, не впервой было доверять решение об участии рыцарей в войнах слепому случаю, то есть жребию. Происходило это вот каким образом: имена всех истерийских рыцарей записывались на кусочках пергамента, и последние затем помещались в круг, начертанный на мраморном полу в одном из залов крепости. В зале этом вечно гуляли сквозняки, и потому через минуту-другую легкий бриз подхватывал бумажки и принимался их кружить. Некоторые неизбежно выдувало за пределы круга. Их подбирали с пола и зачитывали значившиеся на них имена. Таким образом, кое-кому из рыцарей в буквальном смысле слова «выпадала» честь воевать за корону и отечество.

Кстати, согласно ритуалу, куски пергамента, очутившиеся вне круга, собирал с пола не кто иной, как придворный шут Одклей, сопровождая это занятие обычными своими ужимками и шуточками. Потом передавал их королю, и последний с нарочитой медлительностью разворачивал их один за другим и торжественно зачитывал имена счастливцев, каждого из которых тотчас же шумно приветствовала и поздравляла толпа придворных.

В тот злосчастный день, о котором я веду речь, в числе избранных посредством жеребьевки оказался и сэр Умбреж. Стоило только королю громогласно, с чувством произнести его имя, как отовсюду послышался шепоток, который не смогли заглушить даже звуки осторожных рукоплесканий и приличествующих случаю поздравительных возгласов. Придворные были в явном замешательстве. Трудно было представить себе существо более нелепое и бесполезное на поле военных действий, чем старина Умбреж. Но высказать это вслух, разумеется, никто не решился. Многие исподтишка бросали в мою сторону сочувственные взгляды, иные покачивали головами и сокрушенно вздыхали. Даже Булат Морнингстар изволил обратить на мою персону свое милостивое внимание: он бочком подобрался ко мне, с деланным участием заглянул в лицо, легонько хлопнул по плечу и тихо произнес своим проклятым музыкальным голосом:

— Рад был нашему знакомству. Жаль, право слово, что оно оказалось таким недолгим.

Слава богу, что к тому времени я получил возможность находить забвение в вине от всех своих многочисленных горестей и бед. Доступ к горячительным напиткам открыл мне, кстати, не раз уже мной упоминавшийся шут Одклей.

Случилось это вот как. Однажды, вычистив стойло Титана, моего любимца, ходить за которым вменялось мне в обязанность в качестве оруженосца сэра Умбрежа, я сидел, пригорюнившись, в дальнем уголке конюшни и размышлял о том, сколь немногое в моей жизни изменилось к лучшему с тех пор, как я покинул трактир Строкера. Тот же запах навоза, въевшийся в кожу, то же убежище от насмешек и жестокости окружающих — конюшня, те же безрадостные перспективы… Я так погрузился в эти мрачные раздумья, что и не заметил, как ко мне почти вплотную подкрался Одклей. Он меня здорово напугал, зазвенев перед самым моим носом своей дурацкой погремушкой с колокольчиками. Я чуть не подпрыгнул от неожиданности, а когда опомнился от испуга, крикнул ему довольно-таки грубо:

— Поди прочь от меня с этой своей дрянью, а не то я засуну ее тебе в задницу, да так глубоко, что она станет звенеть всякий раз, как тебе вздумается почесать свою дурацкую башку!

Я выпалил все это на одном дыхании, ожидая, что шут ответит на мою резкость каким-нибудь крепким словцом. Но он, однако, совсем на меня не обиделся. Взял да и расхохотался. И в звуках его смеха я отчетливо различил нотки сочувствия.

Вволю повеселившись, он скорчил серьезную мину и заявил:

— Тебе выпить не помешает, вот что. — И снова он меня удивил, заговорив на сей раз без всяких своих ужимок, а вполне серьезно, как мужчина с мужчиной.

Я уныло кивнул:

— Точно. Но где взять?

— Умеешь хранить тайны? — Он опустился на солому возле меня и заговорщически подмигнул.

Я вспомнил о своем происхождении, о тех обвинениях, которые мне так давно хотелось бросить в лицо всем этим благородным сэрам, и уверенно кивнул:

— Еще как!

Шут поверил мне на слово.

— Тогда пошли!

Поднявшись на ноги, он засунул погремушку за пояс, чтобы колокольчики своим звоном не выдали его местонахождение. Сделав несколько шагов к выходу из конюшни, он приостановился, видя, что я по-прежнему не двигаюсь с места, и призывно махнул мне рукой. Я подумал, что ничего не потеряю, если немного пройдусь с Одклеем, куда бы тот меня ни привел. Делать мне все равно было нечего, а зла или какого-нибудь подвоха я от него не ждал. Шут никогда еще лично меня не высмеивал и вообще никак не задевал. У ворот конюшни стояло ведро с водой. Я наспех ополоснул в нем руки, чтобы не так воняли навозом, вытер их о свою одежду и заторопился вслед за Одклеем.

Шут пересек просторный двор и привел меня к дальней стене крепости. Я с замешательством следил, как он вцепился обеими руками в один из камней прочной кладки и с силой потянул его на себя. Сколько раз я, ни о чем не подозревая, проходил мимо этого участка стены, мимо этого камня, который, если приглядеться, слегка выдавался из ряда! Небольшая секция стены бесшумно скользнула в сторону на смазанных маслом петлях, и Одклей устремился в образовавшийся проем. Он сделал мне знак следовать за собой, и я с готовностью повиновался. Тут привычка к кривлянью заговорила в Одклее в полную силу: он поднялся на цыпочки и скользнул в темноту, виляя бедрами. К моему немалому изумлению, я почти точно сымитировал его движения.

Мы зашагали вниз по узкой и крутой винтовой лестнице. Тут было так пыльно, а воздух оказался таким сухим, что у меня запершило в горле. Дышать стало очень уж тяжело, и я было замешкался, но через секунду-другую привык к этой странной атмосфере и ускорил шаги. Спустившись по лестнице, мы оказались в помещении, где я никогда прежде не бывал, в винных подвалах королевского замка! Я просто глазам своим не верил! Ряды бочек невероятных размеров, колоссальные стеллажи с бутылками тянулись вдаль насколько хватал глаз, и все эти сокровища никто не охранял. Наверное, потому, решил я, что вряд ли кто-то дерзнул бы красть напитки у самого Рунсибела. Один лишь шут на это отважился. Шутам ведь многое дозволено, что запрещено другим. Ну а я… Человек без роду, без племени, без титулов и земель, числящийся в оруженосцах у старика, выжившего из ума… Мне решительно нечего было терять…

Одклей и я пили в глубоком молчании. Он явно был не расположен к разговору, я же, почитая себя до некоторой степени обязанным занимать его беседой из чувства благодарности за угощение, решительно не мог придумать, о чем с ним говорить. Он ведь всего только шут. Что мне с ним обсуждать? Шутки и кривляния? Так что мы молча наполняли свои кружки и с удовольствием их опорожняли, наслаждаясь наступавшим опьянением.

Но странное дело, Одклей, чем дольше я на него глядел, тем менее походил на себя самого, придворного шута, — таким он стал серьезным и даже грустным. Я поймал себя на том, что испытываю к нему что-то вроде непонятной жалости.

Но вы ошибетесь, если решите, что Одклей сделался с тех самых пор моим неизменным собутыльником. Ничего подобного не произошло. После того единственного совместного посещения подвала я никогда больше не бывал там в его компании. Более того, шут ни разу даже вида не подал, что у нас с ним имелось нечто общее, что нас объединяет некая тайна. Зачастую, кривляясь, по своему обыкновению, перед королем и придворными, он меня и взглядом не удостаивал, а если попадался мне на пути, то приветствовал всего лишь равнодушным кивком, как любого другого из оруженосцев. Словом, вел себя так, будто мы с ним никогда не вступали ни в какой тайный сговор.

Но ведь секрет, который нас с ним объединял, существовал в реальности! Я не позабыл тайный ход в винный погреб, который указал мне Одклей. Время от времени я совершал одиночные набеги на королевские запасы спиртного и наносил им некоторый урон. Так сказать, топил свою досаду и скуку в вине Рунсибела. Никто об этом не догадывался.

Осмелюсь вам напомнить, что ранние свои годы я провел в трактире, где худо-бедно научился разбираться в достоинствах горячительного питья. Я мог без труда отличить хорошее вино от дурного, даже несмотря на то что качественные напитки были в заведении Строкера большой редкостью, посетителей там потчевали почти исключительно дрянным пойлом. Одним словом, я вполне отдавал себе отчет, что исчезновение некоторых из бутылок, содержавших в себе редкостные вина многолетней выдержки, вызовет в среде королевских виночерпиев такую тревогу, что Истерия содрогнется от южных своих рубежей до северных и виновник пропажи будет в самом скором времени изобличен.

Чтобы не нарваться на подобные неприятности, я совершал хищения из одних только вместительных бочек с элем и медом. С меня и этого было вполне довольно. Один или два раза мне лишь чудом удалось не попасться на глаза слуге, посланному в погреб за вином и воспользовавшемуся для проникновения в него более традиционным путем, чем мой. Я бесшумно нырял за ближайший стеллаж или объемистый мех и не дыша пережидал опасность в этом укрытии. К счастью, погреб был на редкость просторным, и потому риск нежелательных встреч оставался для меня минимальным.

Но вот наконец настал день выступления армии избранных против дерзостного Шенка. Вас наверняка удивит, что я не поддался панике. Не попытался скрыться из крепости, прихватив свои немногочисленные пожитки. Признаться, меня самого несколько озадачило спокойствие, с каким я встретил рассвет того памятного дня. Объяснить странное равнодушие, которое овладело мной, несмотря на мою природную трусость, я могу лишь одним — за тот год или два (строгого учета времени я не вел), что протекли с момента моего поступления на королевскую службу, я так пресытился бездельем, что готов был радоваться любому событию, которое внесло бы разнообразие в мое лишенное всякого смысла существование. Словом, я рад был хоть чем-нибудь развеять свою скуку. Дни и часы в стенах крепости стали для меня так тягостны, так меня утомили своим однообразием, своей неотличимостью один от другого… Прибавьте к этому еще и вечные насмешки остальных оруженосцев, и вы поймете, почему я нисколько не страшился предстоящей битвы.

Ну а кроме того, у меня созрел план, как избежать реальной опасности, если таковая вдруг возникнет. В случае чего, храбро размышлял я, мне придется покинуть поле боя… То есть попросту удрать. Ну, в общем… отступить. Да что уж там, если надо будет, я помчусь прочь от неприятеля во все лопатки. А что мне терять? Кому в пылу сражения будет дело до какого-то оруженосца? Во-первых, если схватка и впрямь окажется жаркой, мало кто вернется в крепость живым. Но если среди уцелевших и найдется такой глазастый рыцарь или оруженосец, который заметит, как я удирал, я с самым невинным видом заявлю, что выполнял приказание сэра Умбрежа, велевшего мне обойти противника с тыла. Не мог же я, простой оруженосец, оспаривать распоряжения своего рыцаря. Ну а уж в том, что Умбреж не сможет свидетельствовать против меня, я ни секунды не сомневался. Поскольку, если сражение с воинами Шенка выдастся мало-мальски серьезным, старик, это всякому ясно, окажется первым среди павших.

Я тогда и предположить не мог, насколько был прав и как в самом деле рано падет старикан.

Участникам сражения было приказано собраться во дворе крепости в десять часов поутру, чтобы тотчас же выступить в поход. Разумеется, это означало, что мне следовало вытащить Умбрежа из постели гораздо раньше привычного для него полуденного часа. Я отправился в его покои и растолкал его. Потом разбудил его снова. И снова. И снова — и так без конца, каждые десять — пятнадцать минут, начиная с самого рассвета и до девяти утра.

Я весь взмок от напряжения. И наконец сэр Умбреж воссел на своем ложе, хлопая глазами и потягиваясь. Прошло несколько томительно долгих минут. Он обратил ко мне мутный взор и осведомился:

— Ваше имя?

— Невпопад.

— А-а-а, в самом деле, — рыгнув, согласился старик. — Но что же это у вас за манера такая, юноша? Почему вы всю ночь так немилосердно меня теребили и в конце концов подняли на ноги в столь безбожно ранний час?!

Мне редко случалось слышать от своего патрона столько слов зараз. Причем, заметьте, вполне внятных, связных, произнесенных с чувством. Воодушевленный этим, я бодро отрапортовал:

— Война, сэр. Нас с вами призывает долг. Мы отправляемся на битву с вероломным врагом нашего короля и отечества.

— О-о-о! — изумился Умбреж. И прибавил, немного поразмыслив: — Что ж, это меняет дело.

Со всем проворством, на какое был способен, он скинул с себя теплое одеяло, снял ночное платье и колпак и просеменил на бледных, испещренных синими старческими венами ногах к деревянной бадье с теплой водой. Намереваясь лишить противника жизни, истинный рыцарь не должен был вкупе с этим оскорблять его обоняние малоприятными ароматами своего тела.

Сквозь узкое арочное окно покоев Умбрежа я смотрел во двор, где тем временем собирались прочие рыцари и их оруженосцы. Доспехи и оружие благородных сэров так и сияли в свете занимавшегося утра. Я заметил, как Булат Морнингстар с явным удовольствием поглядел на свое отражение в зеркальной поверхности панциря обожаемого наставника сэра Кореолиса. Рыцари обменивались шутками, над которыми весело смеялись не только они сами, но и оруженосцы. Все, кто собрался во дворе, были так оживлены и так уверены в своей победе, так рады обществу друг друга, что я, право же, почувствовал к ним острую зависть. Мне так вдруг захотелось стать одним из них, влиться в их ряды на правах равного! Но это чувство владело мной только миг, поверьте. Я совсем ненадолго позволил себе забыть, кто я и кто они. Эти люди по природе своей были мне враждебны. А разве можно одержать победу над врагами, примкнув к ним, уподобившись им? Я нахмурился и отвернулся от окна.

— Оруженосец! — донесся до меня голос сэра Умбрежа из дальнего угла опочивальни. Надо же, пока я пялился на Булата и прочих, старик успел уже совершить омовение, вытереться и натянуть на свое тощее тело нижнее белье. — Мои доспехи и оружие, будьте любезны!

Я бросился к вместительному шкафу, где хранилась амуниция старого рыцаря, а также его меч, щит, копье и кинжалы. Накануне вечером я начистил его панцирь и шлем, разумеется, не столь тщательно, как это проделывали другие оруженосцы с соответствующими предметами экипировки своих наставников. Просто соскреб ржавчину, чтобы не бросалась в глаза, да кое-как отполировал гладкие поверхности. Ничего, для Умбрежа и так сойдет. Старик осмотрел все, что я выволок из шкафа, и коротко кивнул.

— Теперь соблаговолите помочь мне облачиться в доспехи.

Что-то вдруг неуловимо изменилось во всем его облике — во взгляде подслеповатых глаз, в осанке… Не иначе как былое величие, достоинство, сила, столь трагически его покинувшие, внезапно на миг снова себя обнаружили. Я почему-то подумал, что сэра Умбрежа наверняка не было в числе негодяев, которые той ненастной ночью много лет назад надругались над Маделайн. Он был просто неспособен на столь низкий поступок. Единственный представитель «старой школы» в королевской крепости, он наверняка осудил и заклеймил бы тех, кто вытворял подобное. И тут впервые за все время нашего знакомства я испытал некое подобие теплого чувства не только к старику Умбрежу, но и к самому понятию рыцарства.

— Почту за честь для себя, сэр.

— Вот и отлично. Ты намного смышленей того недоумка, который нынче поднял меня с постели ни свет ни заря.

— Благодарю вас, сэр, — с поклоном сказал я, едва сдержавшись, чтобы не расхохотаться.

Я помог ему натянуть панцирь и латы, вооружиться, потом с почетом проводил вниз, во двор, где велено было собраться. Я уже упоминал, что доспехи были велики Умбрежу. Он их не обновлял с тех пор, как его тело начало усыхать от старости. При каждом его шаге металлические детали доспехов и части оружия издавали звон и бряцанье. Ну совсем как Одклей со своей шутовской погремушкой, думал я, подавляя улыбку.

Остальные рыцари, обычно не скрывавшие своего насмешливого отношения к Умбрежу, теперь, пока он медленно и важно шествовал вдоль их рядов к своему месту, выказывали ему всяческие знаки уважения: приветливо кивали, кланялись и на все лады повторяли, до чего ж свежо и браво он выглядит. Старик принимал все эти комплименты в глубоком молчании, только голову слегка наклонял в знак благодарности. Я же тем временем вывел Титана из стойла. Конь был всем хорош, что и говорить, — ростом вышел, статью, силой. Из нас троих, я имею в виду Умбрежа, себя и Титана, лишь последний наверняка с честью принял бы бой против Шенка и его вассалов.

На верхней галерее крепости показался его величество, и я стал поспешно помогать Умбрежу вскарабкаться в седло, чтобы старик выслушал приветственную речь монарха верхом на боевом коне, как подобало. У меня тоже имелось кое-какое оружие: кроме посоха, который я привычно сжимал в правой руке, был еще и меч, его я себе за спину закинул. Просто потому, что на посох я всегда мог рассчитывать в случае чего, он не раз меня выручал в трудных ситуациях, и обращался я с ним мастерски. Не говоря уже о том, что он служил мне подспорьем при ходьбе. А за меч я не знал как толком и взяться-то. Зачем же мне было держать в руках столь бесполезную вещь? Оружие это могло мне пригодиться, только чтобы прорубить путь через кустарник в случае бегства. Некоторые из оруженосцев взглянули на меня, как всегда, с презрительными гримасами. Но я плевать на них хотел. Каждый устраивается как умеет, каждый предпочтет привычное оружие незнакомому, вот и все!

— Доблестные мои рыцари! — во всю мощь своих легких гаркнул с балкона его величество. Королева Беа скромно стояла рядом с супругом. Все, кто находился во дворе, повернули головы в сторону монаршей четы, чтобы не пропустить ни одного слова из речи короля. — Свобода от тиранов, безопасность границ не есть нечто, данное нам навеки. За них приходится бороться, их надлежит отстаивать в боях. И вы стали избранниками, которым сама судьба поручила вступить в бой за нашу Истерию против диктатора Приграничного царства Произвола. Вероломный Шенк возжелал расширить пределы своих владений, но вы, вы, мои отважные и благородные сэры рыцари…

Речь короля внезапно прервал оглушительный храп. Я, признаться, даже не подозревал, что столь мирный, в общем-то, вполне невинный звук может достигать такой силы. Я с ужасом воззрился на своего рыцаря. Сэр Умбреж, низко склонив голову, безмятежно дремал в седле. Его плечи вздымались и опускались в такт богатырскому храпу.

Мне захотелось провалиться сквозь землю. Или вытащить из-за спины свой меч, чтобы либо вонзить его в собственное сердце, либо, что было бы предпочтительней, отсечь острым лезвием голову старому идиоту, а еще лучше — прикончить всех свидетелей этого позора — оруженосцев, рыцарей и короля с королевой.

По рядам собравшихся прокатился смешок. Король, к чести его будь сказано, даже бровью не повел. И, разумеется, не позволил себе улыбнуться. Просто возвысил голос почти до крика.

— Вы, мои отважные и благородные сэры рыцари, — вопил он, — нынче же покажете дерзкому и коварному врагу, чего стоят доблесть, отвага и честь, чего стоят любовь к своей отчизне и своему…

Храп усилился. Я просто ушам своим не верил. Наверное, именно такие звуки раздаются при камнепаде в горах. Голова старого рыцаря качнулась в сторону, потом откинулась назад, и я было понадеялся, что вот сейчас он проснется и выпрямится в седле, но вместо этого Умбреж крутанул шеей и снова свесил набок свою голову в тяжелом шлеме. Храп, разумеется, сделался еще громче. Короля больше не мог слышать никто из собравшихся во дворе. Это было выше моих сил. Чувствуя, как щеки заливает румянец стыда, я подбежал к старику, зашел сбоку и горячо зашептал:

— Проснитесь, сэр! Сэр Умбреж! Не ставьте себя в неловкое положение! — Никакого результата. Еще бы! Ведь он привык в это время суток мирно почивать в своей постели. Ну и что мне оставалось делать? Только одно: я перебросил свой посох в левую руку, а правой ухватил его за тощую икру и как следует ее сжал и тряхнул. — Сэр!

Реакция Умбрежа была молниеносной.

— Прочь, негодяй! За мной, отважные воины Истерии! — спросонья приняв меня за неприятельского солдата, выкрикнул он и потянулся за мечом, который находился в ножнах, притороченных к седлу с правой стороны.

Это резкое движение дорого ему обошлось: старый рыцарь потерял равновесие, вывалился из седла и рухнул на землю с оглушительным грохотом. Я даже не успел понять, что происходит, как он уже оказался возле копыт Титана.

Рыцари и оруженосцы просто застонали от смеха, но король так выразительно на них взглянул, так сердито нахмурился, что смех резко оборвался, мгновенно сменившись гробовой тишиной. Умбреж, в свою очередь, так и остался лежать на земле. Физиономия его выражала полнейшее недоумение. Первым моим побуждением было сбежать куда-нибудь подальше, заползти в темную узкую звериную нору и там умереть. Но я себя пересилил, обежал вокруг Титана и бросился на помощь своему горе-рыцарю. Но стоило мне попытаться поднять его на ноги, как Умбреж взвизгнул от боли и схватился за правое плечо. Рука у него оказалась выгнута под каким-то неестественным углом. Скорей всего, при падении он ее вывихнул.

В гробовом молчании все ожидали, как отреагирует на случившееся король.

— Сочувствую вам, сэр Умбреж, — выдержав многозначительную паузу, произнес Рунсибел. — Судьба против того, чтобы вы в числе избранных отстояли нынче свободу Истерии и нерушимость ее границ. Возвращайтесь в свои покои, доблестный сэр, и я тотчас же пошлю к вам лекаря, чтобы тот вправил вывих. К счастью, увечье, что вы претерпели, легкоисцелимо. Итак, доблестные мои рыцари, проводим нашего достойного сэра Умбрежа троекратным ура!

— Ура сэру Умбрежу! — трижды рявкнули все как один рыцари и оруженосцы.

Король упорно не желал замечать, что те и другие давно привыкли относиться к старику как к ходячей насмешке над самой идеей рыцарства, как к шуту гороховому. Вышеописанный эпизод, как вы догадываетесь, нисколько не добавил Умбрежу популярности и уважения. Но слово короля было законом для всех без исключения. Поэтому, доехав до крепостных ворот с серьезными минами, весь отряд, полагаю, оставшийся путь до неприятельских позиций проделал, сотрясаясь в седлах от хохота.

Я таки помог старику подняться на ноги, и мы медленно побрели к входу в его покои. Я бережно поддерживал его с левой стороны. Посередине двора он притормозил и бросил на меня растерянно-недоуменный взгляд.

— Напомни еще раз, как твое имя?

— Невпопад, сэр.

— А-а-а, ну да. Да, конечно же, Невпопад.

По губам Умбрежа скользнула столь хорошо мне знакомая рассеянная улыбка. И мы продолжили свой путь по двору, где войска все еще ожидали окончания напутственной речи короля и готовились к выступлению в поход. Рунсибел стал что-то напыщенно выкрикивать со своего балкона, но я уже не прислушивался к его словам. Моего злосчастного рыцаря и меня все это больше не касалось. И никого из собравшихся мы с ним совершенно не интересовали. За исключением разве что одного-единственного юноши-оруженосца. Вы легко догадаетесь, кого именно. Булат Морнингстар, который стоял у стремени своего господина сэра Кореолиса, сидевшего верхом на огромном белом жеребце, все то время, пока мы ковыляли мимо, не сводил с меня насмешливого, торжествующего взгляда. Он ликовал, он прямо-таки упивался моим унижением.

Через несколько минут войско короля Рунсибела отправилось в сторону северо-восточной границы, чтобы дать бой армии диктатора Шенка. Странное дело, в душе я им немного завидовал, всем этим воинам, а ведь прежде только о том и думал, как бы избежать участия в опасной кампании, как бы улизнуть с поля боя. Мне, признаться, было немного досадно, что возможностью в данном случае сохранить свою шкуру в целости я обязан старческой неуклюжести своего патрона сэра Умбрежа, а не собственной ловкости и предприимчивости. Старик, кстати говоря, был со всеми возможными предосторожностями вновь водворен на его мягкое ложе, где и предался безмятежному сну. Разумеется, после того, как королевский лекарь вправил ему вывихнутую руку.

Война с агрессором Шенком длилась несколько долгих недель. Сводки о ходе сражений поступали в нашу крепость нечасто. Разумеется, они были по большей части посвящены описаниям геройств наших доблестных рыцарей и вверенных им подразделений. Порой сообщалось о гибели того или иного рыцаря, и тогда замок сотрясался от стенаний и горестных воплей, товарищи павшего смертью храбрых били себя мощными кулаками в могучую грудь и клялись отомстить, быть достойными светлой памяти, и прочая, и прочая… Кстати, каждое из подобных известий сопровождалось непременным упоминанием о минимум десяти, а то и двух, и даже трех десятках врагов, коих доблестному сэру рыцарю удалось спровадить на тот свет прежде, чем отправиться туда самому. У меня за время этой войны родилось серьезное подозрение, что цифры потерь с нашей и неприятельской сторон, мягко говоря, здорово подтасовываются…

Чем же, спросите вы, был все эти несколько недель занят я сам? Да ничем. Хаживал через тайный лаз в королевский винный погреб и напивался допьяна, так, что на ногах едва держался. А после отлеживался в конюшне. За сэром Умбрежем довольно долгое время после его падения с Титана ходили лекари и служанки, и мои услуги ему почти не требовались, так что я был практически предоставлен самому себе. И стал все чаще и чаще наведываться в погреб.

Каждый вечер, простившись со своим господином, почти неизменно осведомлявшимся, как меня зовут, я с соответствующими предосторожностями подкрадывался к заветной стене, тянул за камень, слегка выступавший из ровной кладки, и нырял в узкий потайной ход. Меня, к счастью, никто на этом не поймал. Но даже если б мне не повезло и о моих визитах к мехам и бочонкам кому-нибудь удалось бы проведать, то чем я, спрашивается, рисковал в этом случае? Какова могла бы быть самая суровая кара за это преступление? Допустим, меня в два счета выгнали бы с королевской службы. Но я и сам был не прочь ее покинуть, поскольку у меня не было ни малейших причин ею дорожить. А уж на то, что в случае разоблачения я покрыл бы себя несмываемым позором, мне тем более было плевать. Существовало ли вообще при королевском дворе положение более позорное, чем то, которое я и без того занимал, будучи приставлен оруженосцем к ходячему посмешищу?

В общем, к тому времени, как в крепость пришло долгожданное известие о полной победе над кровожадным Шенком, загнанным обратно в его логово в самом сердце Приграничного царства Произвола, я понял, что с меня довольно. Что замок короля Рунсибела — место во всех отношениях для меня неподходящее. И что если мне очень уж приспичит заставить других над собой смеяться, я всегда смогу этого добиться куда более легким способом, чем служа сэру Умбрежу: достаточно пройтись по любой улице любого города, слегка утрируя свою хромоту, и желающих с хохотом и улюлюканьем ткнуть пальцем в забавного калеку найдется хоть отбавляй. Среди детей и взрослых, среди пьяных мастеровых и толстух-домохозяек.

Дав в свое время согласие Рунсибелу и его симпатичной супруге поступить на королевскую службу, я совершил большую ошибку. Ничему не научился, почти ничего нового не узнал. Оружием, кроме своего посоха, владеть по-прежнему не умею. Ни о каком продвижении по службе, обретении титула и богатств даже и речь не идет. Убийца Маделайн скрылся в неизвестном направлении. Возможностей выследить его и наказать за совершенное злодейство у меня как не было, так и нет. Ну а кроме того, я все больше утверждался в мысли, что как бы жестока ни оказалась моя месть этому ублюдку (в случае, если б мне когда-нибудь удалось его разыскать), это не дало бы ровным счетом ничего — ни счастья, ни радости — той жалкой горстке пепла, что осталась от моей матери. Единственным, кто испытал бы удовлетворение от этого акта возмездия, мог быть только я сам, мое жалкое, забитое и затравленное эго, ссохшееся за последние годы до такой степени, что реанимировать его вряд ли было мне по силам.

Короче, пора было мне сматываться. Делать ноги из крепости. Но одно соображение покуда удерживало меня от этого шага. Очень хотелось покинуть распроклятое место чуть более обеспеченным, чем я сюда заявился. Ну или уж по крайней мере кто-то должен был ответить за все унижения, которые я претерпел на так называемой службе короне и отечеству, вынужденно находясь среди таких «достойнейших» представителей человечества, как рыцари его величества и их оруженосцы. Мне необходимо было, чтобы хоть кто-нибудь из них за это поплатился. Поэтому я и решил остаться еще ненадолго, чтобы дождаться удобного случая для осуществления своих планов.

— Едут! Едут! — гаркнул во всю мощь своих легких один из дозорных, несший караул на внешней стене крепости. Крик его долетел аж до самого замка. И вскоре на одном из холмов уже можно было разглядеть цепочку верховых. Как огромный, извивающийся серо-коричневый змей, тянулась она к стенам крепости. Войско было еще в нескольких милях от столицы, а ликующий народ уже выстраивался в две шеренги вдоль главной улицы, чтобы лицезреть своих героев и приветствовать их восторженными воплями.

Я тоже замешался в эту толпу, но, как вы наверняка догадываетесь, нимало не разделял общего ликования. Просто ждал прибытия отряда вместе со всеми остальными зеваками. Воины очутились у главных ворот спустя час с лишним после того, как их заметил дозорный. Что и говорить, зрелище они собой являли и впрямь внушительное. Некоторые из рыцарей сложили головы в боях, но самые сильные, смелые и самые, на мой взгляд, мерзкие из них остались невредимы и с гордым видом победителей вступили в столицу. Они прямо-таки упивались восхищением толпы, хвалебными возгласами в свой адрес.

Не увидав в первых рядах торжествующих воинов-победителей своего врага Булата Морнингстара, я понадеялся было, что с ним покончено. Вы себе представить не можете, какой прилив счастья я ощутил, вообразив, что череп белокурого красавца с квадратной челюстью уже, поди, украсил собой один из парадных залов в крепости диктатора Шенка. Но нет, этим сладостным надеждам не суждено было осуществиться. Через какой-нибудь миг я увидел красавчика Булата. Он находился, где ему и надлежало — подле отвратительно живого и здорового сэра Кореолиса.

А в добавление к этому по крепости вскоре после возвращения армии пошли разговоры о необыкновенной отваге славного Морнингстара — он, дескать, обнажил меч ради спасения своего патрона, выбитого из седла, и уничтожил чуть не половину неприятельского отряда. Поздней мне удалось выяснить, что в действительности отважный Булат уничтожил всего троих воинов Шенка, двое из которых были мертвецки пьяны и не способны к сопротивлению. Но тем не менее слухи о невиданной храбрости Морнингстара, не иначе как инспирированные им же самим, продолжали циркулировать среди придворных. Поговаривали также и о том, что смельчак Булат наверняка будет произведен в рыцарское достоинство значительно раньше других оруженосцев. Поверьте, никакой зависти к нему в связи с этим я не испытывал. Во-первых, потому как сам нисколько не стремился стать рыцарем, а во-вторых, рассчитывал ко времени его посвящения быть на весьма значительном расстоянии от крепости и ее обитателей.

И снова дни потянулись за днями привычной унылой чередой. А я без всякого толку ломал голову, как бы посчитаться со своими обидчиками. Надо было что-то придумать, изобрести какой-то способ, но даже проблеск мало-мальски сносной идеи не посетил меня ни разу со времени окончания войны с Шенком. И вот, представьте себе, как это часто бывает в жизни, случай осуществить мой план вдруг взял да и выпал сам собой, когда я этого совершенно не ждал.

Вот как это вышло. Однажды вечером я, по своему обыкновению, брел к замковой стене. Настроение у меня было неплохое: я только что как следует вычистил Титана и насыпал ему полную кормушку овса. Уход за этим великолепным животным был, пожалуй, единственной обязанностью, которую я выполнял с удовольствием. Путь мой лежал к заветному потайному ходу, к королевским запасам спиртного. В последнее время я к нему здорово пристрастился, и душа у меня, можно сказать, ликовала в предвкушении выпивки. Но стоило мне поднять руку, чтобы потянуть на себя выступавший из стены камень, как откуда-то сзади раздался противный баритон Булата Морнингстара. Он меня окликнул. Я застыл на месте как вкопанный. Ведь еще секунда, и этот бахвал застал бы меня у открывшегося лаза в погреб. При мысли о том, что могло за этим последовать, у меня аж мурашки по коже пробежали.

Морнингстар был не один, его сопровождала целая стая приятелей. Я подметил, что в его отсутствие все они до единого передвигались по земле нормально, как обычные люди, но стоило Булату затесаться в их компанию, и каждый начинал подражать его небрежной походке вразвалочку. Не исключаю, что делали они это неосознанно. Мне же при виде этой ватаги во главе с Булатом всегда казалось, что почва начинает ритмично подрагивать в такт их шагам, меня даже слегка подташнивать начинало.

— От тебя разит конским навозом, любезный оруженосец, — сладким голосом пропел Морнингстар, остановившись в нескольких шагах от меня. — Что это ты прислонился к замковой стене? Решил ее подпереть, чтобы на нас не свалилась?

Это замечание вызвало у некоторых из его приятелей одобрительное хихиканье.

— Да нет, это я так, на всякий случай. Похоже, твое самомнение после войны с Шенком так разбухло и все еще растет столь быстрыми темпами, что грозит взорвать замок изнутри. Он стал слишком мал, чтобы вместить твое "я". Но раз ты снаружи, я могу оставить свой пост. — С этими словами я отступил от стены, от того ее участка, где находился тайный ход в подземелье.

Представьте себе, кое-кто из прихлебателей Булата по достоинству оценил мое остроумие. С разных сторон до меня донеслось несколько робких смешков, которые, впрочем, тотчас же стихли, стоило Булату грозно взглянуть на стайку оруженосцев. Затем он снова обратил свое милостивое внимание на мою скромную персону и пропел, сладко жмурясь:

— Ты, никак, готовил лошадь нашего доблестного Умбрежа к предстоящему турниру? Очень своевременно, осталось-то ведь всего два дня.

— Турнир, — повторил я озадаченно, словно впервые слышал о нем. И только потом вспомнил: ведь и впрямь в крепости говорили о празднестве, которое король собирался устроить в честь победы над Шенком. Показательные сражения между рыцарями — разумеется, все должно происходить понарошку, без увечий и тем более смертельных исходов. Ну, вроде потасовки в питейном заведении, за исключением, возможно, чистоты намерений и помыслов, присущих последней. И мой Умбреж, представьте себе, также был записан в число участников.

Прежде старику нередко приходилось участвовать в такого рода соревнованиях. Однако чести себе он в них не снискал. В последние десяток-другой лет его вышибали из седла в первом же поединке. Да и чего еще, скажите на милость, можно было ожидать от этого огородного пугала?

— Да-а, турнир, — пробормотал я. — А как же, как же, конечно, мы к нему готовимся.

— Еще бы! — с мерзкой усмешкой подхватил Булат. — Кому и готовиться к состязанию, как не вам с Умбрежем? Твой господин всем нам продемонстрировал свой способ подготовки к турниру, когда свалился с лошади во время построения отряда.

Оруженосцы, окружавшие Булата, так и покатились со смеху при этом его замечании.

Мне нечего было ему ответить. Принужденно улыбнувшись, я отвел взгляд в сторону и приготовился было уйти.

— Зачем же ты нас покидаешь, Невпопад? — осклабился Морнингстар.

— А зачем бы мне с вами оставаться, Булат? — в тон ему ответил я.

— Мы же так мило болтаем. Так по-дружески. В конце концов, все здесь присутствующие — оруженосцы, и это нас объединяет. Кое-кому, правда, недолго осталось пребывать в этом звании. — Он горделиво выпрямился. — У некоторых на роду написано иное. И судьба к ним благоволит.

Господи, опять это до оскомины надоевшее слово!

Я потер переносицу. Потребность в алкоголе заявляла о себе все настойчивей. Мне прямо-таки зверски, как никогда прежде, хотелось выпить. Горло так и сжималось от предвкушения того, как по нему польется живительная влага. Я сглотнул.

— Булат, тебе не наскучил этот разговор? Лично я, если у тебя нет ко мне неотложных дел, предпочел бы…

— Я просто понять хочу, Невпопад, — перебил он меня.

— Что именно? — с едва скрываемой досадой спросил я.

— Понять, каково это… быть неудачником, вечно находиться в проигрыше.

Признаться, я сам не ожидал, что его слова так меня заденут. Мне следовало в ответ пожать плечами и молча уйти, но меня словно кто-то дернул за язык, и я запальчиво произнес:

— Тебе что же, Морнингстар, больше заняться нечем, кроме как меня постоянно подначивать и травить? Прямо какой-то мастер травли, честное слово. Я что тебе, олень или дикий кабан? Уж лучше б ты всамделишной охотой занялся, что ли.

Морнингстар долго мне не отвечал. Его приятели, затаив дыхание, ждали, как он отреагирует на мои слова. Из-за туч выглянула луна, и казалось, ей тоже сделалось любопытно, чем кончится наша словесная дуэль.

Булат вопреки моему ожиданию не вышел из себя и ни на шаг ко мне не приблизился. Только улыбка на его самодовольном лице стала, может, чуть менее торжествующей.

— Пусть так, — произнес он и, пожав плечами, прибавил: — Но это куда лучше, чем… чем слыть придурком и посмешищем. Чем всегда, и всем, и во всем проигрывать.

И тогда я принял его вызов, не ведая, чем это для меня впоследствии обернется.

— Запомни, Морнингстар, я не Умбреж. Я сам по себе. Что бы старик ни делал, ко мне это отношения не имеет.

— Глупости, еще как имеет! Мы все, — тут он обвел жестом руки ватагу своих приятелей, — купаемся в лучах славы наших сэров рыцарей, мы делим с ними эту славу и гордимся их деяниями. А стоит рыцарю сплоховать… И это наносит ущерб репутации его оруженосца.

Мы все, кроме тебя, конечно, пережили немало счастливых минут, минут триумфа. Мы сумели достойно себя проявить. И то же самое относится ко всем нашим патронам. А ты чем похвалишься, Невпопад? Имей в виду, я, между прочим, не только будущий рыцарь, меня и науки тоже интересуют. Так вот, мне даже с чисто научной точки зрения интересно, как ты себя должен чувствовать в шкуре вечного неудачника. — Тут его тон стал еще более насмешливым. — Постоянно ли тебя гнетет мысль о собственной никчемности? Или ты подвержен частым приступам тоски и уныния? Или успел уже настолько отупеть от безделья и от позорной непригодности своего рыцаря к несению службы, что всякую чувствительность потерял? Ответь, сделай милость.

— Ты меня недооцениваешь, Морнингстар. И сэра Умбрежа, кстати говоря, тоже. — Вот уж это, как вы понимаете, было чистейшей воды ложью. Мне от сознания собственной никчемности хотелось бежать из замка без оглядки, а Умбреж был непригоден ни к чему на свете.

— Да что ты говоришь?! Может, ты готовишь для всех нас какой-нибудь сюрприз? Не иначе как Умбреж собирается стать победителем турнира? О, как бы я желал взглянуть на это! Хоть одним глазком. А вы что скажете, друзья?

Друзья не замедлили ответить ему угодливым хихиканьем. Мне даже почудилось, что и луна в небе легонько качнулась, прыснув со смеху.

Чаша моего терпения переполнилась, и прежде, чем я успел сообразить, что происходит, из груди у меня сами собой исторглись слова:

— Насколько же, интересно знать, велико твое желание увидеть его победителем?

В голосе моем Булат отчетливо расслышал вызов. Он сделал шаг в мою сторону, прищурился и недоверчиво тряхнул головой. Еще бы, мне и самому с трудом верилось, что я в самом деле это произнес. Но отступать было поздно.

— Так ты мне пари предлагаешь, так?

Я молчал, отчаянно надеясь, что Булат и вся стая, посмеявшись, наконец уберутся куда-нибудь. Но не тут-то было! Вышло так, что я сам проделал брешь в своем панцире, и Булат не замедлил ткнуть в нее острие клинка.

— Десять совов, — азартно выкрикнул он и тут же скороговоркой добавил: — Нет, удваиваю! Двадцать соверенов!

— Но у меня нет таких денег.

— Ага, отказываешься от пари?! Знаешь, что выигрыш за мной!

— При чем здесь выигрыш и проигрыш? — солгал я. — Просто мне нечего поставить против твоей двадцатки, и в таком случае пари заключено быть не может. Это было бы против правил. Сам знаешь, не мне тебя учить.

— На кон не только деньги ставят, — подумав, возразил Булат, — но и многое другое. Я готов принять в качестве ставки твое обещание в случае проигрыша стать мне слугой на какой-нибудь срок. Я тебе буду поручать самые противные из своих обязанностей оруженосца. Вот так и договоримся. — Он вытащил из кармана и подбросил на ладони кожаный мешочек с монетами. — Мое золото против твоих трудов. Что скажешь?

Получалось, что этот сукин сын меня переиграл. Я уныло кивнул.

Но Булату этого показалось мало.

— Джентльмены, — обратился он к своим приятелям. — Не желаете ли принять участие в нашем пари?

Из здоровых глоток оруженосцев вырвались возгласы согласия и одобрения. С веселым хохотом они стали выуживать монеты из своих денежных мешочков. По двадцать соверенов каждый! Что ж, они могли себе это позволить. Все как один были отпрысками богатых и именитых семейств и получали от отцов или опекунов щедрое содержание. Я же, в противоположность им, мог рассчитывать только на везение, на свою изворотливость и на свой ум. В наличии последнего, однако, приходилось серьезно усомниться, учитывая события последних минут.

— Ответь же, Невпопад, — требовательно произнес Морнингстар. — Пари между нами заключено, ведь так?

До чего ж заносчивы, до чего уверены в себе, в своих силах и в своей правоте эти рыцарские сынки! Через несколько лет они сделаются взрослее и еще хвастливее, еще наглее, чем ныне. От них всего можно будет ждать. Если они уже сейчас ценят себя столь высоко. Итак, совершенно очевидно, что в их лице подрастает новое поколение доблестных, благородных рыцарей, готовых целыми отрядами насиловать трактирных служанок, когда выпадет такая возможность.

«Задай же им всем! — прозвучал настойчивый голос в глубине моего существа. — Найди какой-нибудь способ с ними поквитаться! Придумай что-нибудь! Действуй!»

— Да, — сказал я.

Мне стало любопытно, как они отреагируют на мое согласие. В течение нескольких мгновений я даже льстил себя надеждой, что проявленная мной стойкость вызовет у них хотя бы подобие уважения. Но юнцы лишь расхохотались, дружной компанией двинувшись от меня прочь и на ходу вслух перечисляя все тяжелые и унизительные поручения, какие мне придется выполнять в качестве их слуги после неизбежного проигрыша. Но Булат вдруг вспомнил что-то важное, оставил своих приятелей и бегом возвратился ко мне.

— Вот еще что, Невпопад, — с угрозой произнес он. — Когда ты проиграешь, не надейся улизнуть из крепости. Лучше сразу оставь всякие мысли о побеге. Пари есть пари, и мы шутить не любим. Заруби это себе на носу. Попробуешь спастись бегством, уж мы тебя догоним. И накажем, не сомневайся. — По тону его голоса, по стальному блеску глаз можно было без труда судить о реальности высказанной угрозы. — Согласно кодексу чести, ты в таком случае будешь нам служить долгие-долгие годы, а вдобавок тебя в цепи и кандалы закуют, чтобы поубавить прыти. Приятного тебе вечера, Невпопад. — Морнингстар с издевательской улыбкой сделал вид, что отдает мне честь. И вернулся к своим дружкам.

Некоторое время спустя я сидел в винном погребе, уставив неподвижный взор в серую стену и покачивая, словно ребенка, мех с вином, который обеими руками прижимал к груди. И повторял как заклинание:

— Я в западне. В западне…

И это было правдой. Из одного только глупого бахвальства я позволил Морнингстару и его прихвостням вовлечь себя в гибельное пари. И что, черт побери, мне было с этим делать? У моего патрона сэра Умбрежа, разумеется, не имелось ни малейшего шанса победить на турнире. А у меня не было решительно никакой возможности раздобыть необходимую сумму, чтобы расплатиться с участниками спора. Оруженосцам за службу не платили ни гроша. Стол, кров и боевой опыт — вот все, чем вознаграждались их труды на благо рыцарей-патронов. Юношам из богатых семейств, то есть всем, кроме меня, перепадало кое-что от любящих родственников. Я же был один на свете и рассчитывать мог только на себя. Обратиться к Умбрежу с просьбой о ссуде я бы ни за что не решился. Старик был на редкость прижимист и вдобавок терпеть не мог всяческих пари и любых игр на деньги. Считал это позорной практикой, недостойной настоящего рыцаря и джентльмена. Если б я даже и попытался ему объяснить, что в случае моего проигрыша он рискует остаться без оруженосца, поскольку я попаду в кабалу к своим противникам, это вряд ли произвело бы на него впечатление. Он, говоря по правде, прекрасно обошелся бы без моих услуг, в которых почти не нуждался, и легко позабыл бы о моем существовании. Мало того, ему без меня, возможно, стало бы вообще легче жить, ведь в этом случае сэру Умбрежу не приходилось бы по нескольку раз на дню осведомляться, кто я такой и как мое имя.

Положение, одним словом, было безнадежным.

А после… когда я присосался к меху с вином… меня вдруг осенило. Идеи, подобные той, что пришла мне в голову, вспыхивают в мозгу внезапно, как молния, и озаряют все сознание ярким, слепящим, радостным светом. Боже, до чего ж простым оказался найденный мной выход! Я уже нисколько не боялся предстоявшего турнира, напротив, ждал его с великим нетерпением.

В день, назначенный для состязания, погода выдалась на славу.

И, пожалуй, впервые за время службы при дворе короля на душе у меня было радостно и светло. Все, что происходило вокруг, было мне интересно, все меня занимало.

У кромки поля, где должны были проходить поединки, стояла почетная трибуна для короля Рунсибел а и королевы Беатрис. С обеих сторон этого нарядного павильона реяли флаги и разноцветные ленты, стражники числом не менее десятка стояли навытяжку у самой трибуны — не потому что их величествам всерьез что-либо угрожало, а просто согласно заведенному порядку. Рыцари в полном боевом облачении один за другим промаршировали перед королевской четой, четко печатая шаг и отдавая их величествам честь своими обнаженными мечами. А тем временем их могучие и холеные лошади, которым также предстояло принять участие в ристалище, меланхолично потряхивали торбами, жуя овес, на противоположном конце площадки.

Я то и дело поглядывал на своего сэра Умбрежа. Не могу вам передать, как я обрадовался, убедившись, что он вышагивает перед почетной трибуной столь же браво, как и остальные рыцари. И когда все они, обнажив мечи, отсалютовали Рунсибелу и Беатрис, старик, слава богу, не выронил свое оружие в момент взмаха. Я с ужасом себе представил, что случилось бы, если б слабые старческие пальцы не удержали рукоятку и меч, взвившись в воздух, долетел бы до самой трибуны, обезглавив короля на глазах у королевы и всего двора. Разумеется, ни о каком турнире после подобного несчастья и речь бы не шла, а заодно можно было бы и мое пари с Булатом и его дружками считать недействительным, но… Такой ценой…

«Нет уж, — подумал я, тряхнув головой, чтобы отогнать наваждение, — пусть будет как будет».

Оруженосцев разделили на две команды, обе выстроились шеренгами на противоположных сторонах поля. Порядок проведения поединков между рыцарями был определен и установлен заранее. К счастью для меня, Булат Морнингстар и я оказались в разных шеренгах. Мы с трудом друг друга различали, так велико было разделявшее нас расстояние. Но тем не менее я чувствовал на себе его взгляд, исполненный злорадного торжества. Он небось представлял себе, какую тяжелую, грязную, унизительную работу взвалит на мои плечи, выиграв пари. Окажись я на его месте, я бы наверняка сейчас думал о том же самом. А вообще-то нет, будь я таким самовлюбленным наглецом, как он, мне только и осталось бы, что размозжить свою глупую голову первым попавшимся под руку булыжником.

Королю передали списки участников поединков, и рыцари заняли места у выходов на поле согласно установленной очередности. Сэру Умбрежу предстояло участвовать в первом из боев. Это считалось большой честью. Не иначе как сам Рунсибел доверил старику начать турнир. Король по-прежнему питал слабость к Умбрежу, в глазах его величества престарелый рыцарь, несмотря ни на что, оставался тем же отважным, искусным, непобедимым воином, каким был когда-то.

Противником Умбрежа в первом его поединке оказался могучий и испытанный в боях рыцарь, сэр Овенберт по кличке Овен. Прозвище это он снискал себе поистине бараньим упрямством, а также и неустрашимостью в поединках, из которых редко когда выходил побежденным. Я согласно своим обязанностям проверил, в порядке ли доспехи и оружие моего патрона. Сэр Умбреж выглядел на удивление бодрым и оживленным. Таким я его, пожалуй, еще не видел.

— Хорошая выдалась погодка для турнира, а, сынок? — подмигнув, спросил он меня.

— О да, сэр. — При слове «сынок» меня аж передернуло.

Он опустил руки, и я проверил, надежны ли застежки на его грудной и спинной пластинах. Они оказались в полном порядке. Тогда я перешел к оплечью и закончил тем, что натянул ему на тощие кисти латные рукавицы.

— Благодарю за помощь, — сказал старик.

— Рад служить вам, милорд.

— А звать тебя?..

Я вздохнул.

— Невпопад, сэр. Ваш оруженосец.

Сэр Умбреж, как это нередко с ним бывало, взглянул на меня, словно впервые увидал, и озадаченно поинтересовался:

— Когда же это ты успел поступить ко мне на службу?

Попытки растолковать ему, сколько времени он уже является моим господином и, с позволения сказать, учителем, я уже давным-давно оставил. Все равно старый шут гороховый это начисто забывал, как, впрочем, и все на свете. Поэтому я не моргнув глазом соврал:

— Да нынешним утром, сэр!

— А-а! Тогда добро пожаловать.

— Счастлив служить под вашим началом, сэр.

Старик побрел к Титану, бряцая доспехами, я его придерживал под локоть. Он вышагивал уверенно и держался очень прямо, не иначе как на него подействовала сама атмосфера турнира. Я про себя молился, чтобы он, чего доброго, не грохнулся со спины могучего жеребца до начала поединка с Овном, и существа из высших сфер прислушались к моим молениям. Умбреж молодцевато взошел по ступеням помоста, у края которого стоял оседланный конь, перекинул тощую ногу через седло и взгромоздился на красавца Титана. После непродолжительного раздумья старик взял в левую руку длинное копье, украшенное бело-зеленой лентой. Щит он придерживал правой.

Я бросил взгляд на противоположный конец поля, где к поединку подготовлялся сэр Овен. Он тоже был в седле, но сквозь поднятое забрало на его лице читалась озабоченность. Что-то шло не так, как он рассчитывал. Королева, как предписывали турнирные правила, поднялась со своего кресла, держа в руке пурпурный платок из тончайшего шелка. Клочок яркой ткани трепетал под порывами легкого ветерка. Вся толпа, собравшаяся вокруг поля, замерла в ожидании сигнала ее величества. И вот королева взмахнула платком. Зрители, вся многотысячная толпа, разразились криками ликования. Турнир начался.

Сэр Умбреж опустил забрало своего шлема. То же проделал и сэр Овен. Оба галопом направили своих коней к середине ристалища. Булат Морнингстар скалил зубы в счастливой улыбке. Он уже предвкушал, как Овен выбьет старика из седла в первые же секунды поединка. Рыцари скакали навстречу друг другу, Титан, подгоняемый сэром Умбрежем, прибавил шагу…

А конь Овена с галопа вдруг перешел на неторопливую рысь.

Несмотря на опущенное забрало сэра Овена, было очевидно, что рыцарь находится в замешательстве. Он опустил голову, с недоумением разглядывая своего коня сквозь прорези в забрале, потом пришпорил его, громко выкрикнув какую-то команду, но эти усилия возымели неожиданный для него эффект: конь стал двигаться вперед еще медленнее, чем прежде, и даже головой помотал.

Сэр Умбреж, замахнувшись, угодил своим копьем чуть ниже латного воротника Овна, на уровне ключицы могучего рыцаря. Этого удара, усиленного броском мощного корпуса Титана, оказалось достаточно, чтобы бедняга Овен сперва откинулся назад в своем седле, а затем, потеряв равновесие, свалился наземь с оглушительным грохотом. Я бросил быстрый взгляд на Булата Морнингстара. Улыбки на его самодовольном лице словно и не бывало.

Зрители и участники турнира встретили поражение сэра Овенберта озадаченным молчанием. Он пользовался всеобщим почетом, и мало кто мог сравниться с ним в искусстве владения копьем. Умбреж вернулся к кромке поля, пустил Титана кругом, успокаивая животное после стычки, и поднял забрало своего шлема. Вид у него был не менее растерянный, чем у большинства зрителей. Конь Овена, казалось, все никак не мог прийти в себя после столкновения с Умбрежем и его Титаном. Его даже слегка пошатывало.

Сэр Овенберт, с трудом поднявшись на ноги и сфокусировав взгляд на Умбреже, церемонно поклонился ему как победителю и побрел прочь с ристалища. И лишь после этого толпа зрителей шумно приветствовала Умбрежа. Аплодисменты, сперва недружные, через несколько секунд, после благосклонного кивка его величества, стали просто громовыми. Тут-то я и вспомнил слова Морнингстара насчет оруженосцев, купающихся в лучах славы своих наставников.

Что же до самого Булата, то на Умбрежа он так и не взглянул. Зато с меня глаз не спускал. Он явно заподозрил, что старик расправился с Овном не без моего участия. Но откуда ему было знать, в чем оно заключалось? Я себя утешал этой мыслью и старался не стушеваться под его пристальным, тяжелым взором, держаться естественно и ни в коем случае не отводить глаз, чтобы не выглядеть виноватым. Даже отсалютовал ему, после чего Булат тотчас же повернулся к своим приятелям, сделав вид, что обсуждает с ними какой-то важный вопрос.

За первым поединком последовали другие, и проигравшие выбывали из турнира, победители затем сражались друг с другом. Таким образом участников оставалось все меньше и меньше. Их число неуклонно сокращалось, и сэр Умбреж бился поочередно со всеми оставшимися.

Он их всех одолел.

Одного за другим, он победил всех без исключения. Зрители пребывали в чрезвычайном волнении. Едва ли не каждый из них отдавал себе отчет, что является свидетелем небывалого, удивительнейшего события. Умбреж, этот горе-рыцарь, которому лишь по особому к нему благоволению Рунсибела доверили открыть празднество, должен был выбыть из турнира после первого же поединка, но вот поди ж ты — старик побивал молодых и крепких соперников одного за другим и не потерпел ни одного поражения! На глазах у изумленной публики он в считанные часы превратился из посмешища, из ходячего недоразумения в героя дня, словно сам Господь, протянув из заоблачных высот к ристалищу всемогущую свою десницу, похлопал старого воина по плечу и одарил его небывалой силой и невиданной ловкостью.

По правде говоря, без Господа тут и в самом деле не обошлось. Вернее, без Господнего дара. Я имею в виду не что иное, как плод виноградной лозы. И те горячительные напитки, что из него производит род людской для собственного своего увеселения. Вино, хранящееся в королевском погребе, нашло свой путь, признаться, не без моего участия, в кормушки лошадей, на которых рыцари должны были гарцевать по ристалищу, состязаясь в силе и ловкости. Неплохо разбираясь в достоинствах любых напитков, я отыскал в королевском хранилище необыкновенно крепкое вино и плеснул изрядное его количество в тот короб, где хранили корм для лошадей. Разумеется, еще прежде я наполнил кормушку нашего Титана отборным овсом. Без всякого алкоголя. Утром лошади участников турнира, пожевав овса и сена, все равно что пивную посетили. Короче, каждый из рыцарей выезжал на турнирное поле на жеребце, находившемся, мягко говоря, не в лучшей форме. А если сказать попросту, несчастные животные были пьяны как сапожники. Верней, применительно к лошадям более уместно будет заменить «сапожников» «кузнецами».

Никому из зрителей и участников состязания даже в голову не пришло заподозрить во всем происходившем какой-либо подвох. Это было бы неслыханным попранием всех незыблемых норм и правил, законов, кодекса рыцарской чести. Король, придворные, рыцари, зрители — все были глубоко убеждены, что никто и помыслить не посмеет ни о чем подобном. Именно на это я и рассчитывал.

Мой патрон расправился тем временем с Юстусом, что доставило мне особую радость. Пристыженный Юстус, кое-как поднявшись с земли, нетвердой походкой брел к ограждению, чтобы пройти в калитку, и вел в поводу своего коня, поступь которого казалась еще менее уверенной, чем у его хозяина. Я краем глаза наблюдал за обоими, подавая старику Умбрежу напиться.

— Кажется, я всех победил? — с сомнением в голосе осведомился мой патрон.

— Ну да, сэр, похоже на то.

— Как же такое могло случиться? — недоумевал он.

Я вгляделся в его морщинистое лицо. В глазах у старика появилось какое-то новое, прежде мною не виданное выражение. Мне сделалось немного не по себе, сам не знаю почему. И я торопливо, с заискивающей улыбкой пробормотал:

— Не иначе как боги турниров и состязаний нынче решили быть к вам милостивыми, сэр.

Мне хотелось надеяться, что Умбрежу такое объяснение покажется вполне убедительным. Он ведь почти слабоумный.

Но старый рыцарь вновь смерил меня холодным, испытующим взглядом. Мне почудилось, что с глаз его вдруг спала какая-то пелена и он стал против обыкновения вполне ясно осознавать происходящее. Я поежился. Потом наклонился к его наголеннику, присел на корточки, поправил застежку и, не поднимая головы, буркнул:

— Последний противник, милорд. Сэр Кореолис.

— Кореолис.

— Владелец Срединных земель, сэр.

— А я — сэр Умбреж из Пылающего Испода.

— Воистину так, милорд. — Я кивнул, и тут железная рука вдруг ухватила меня за плечо и без всякого усилия подняла на ноги.

Он пристальным своим взглядом буквально прожег меня насквозь и суровым голосом произнес:

— А ты — Невпопад из Ниоткуда. Мой оруженосец. Ведь так?!

— И это верно, сэр. — Я от страха чуть не обделался, так неожиданна и глубока была произошедшая с ним перемена.

Мы долго молчали. Казалось, сэр Умбреж собирался о чем-то меня спросить. Он помрачнел, сдвинул брови… Но тут прозвучали фанфары, призывая рыцарей к последнему из боев. Я помог старику подняться по ступеням помоста, он занес ногу, чтобы сесть в седло, но вдруг обернулся ко мне и сердито заявил:

— На сей раз я проиграю!

— Надеюсь, что нет, сэр, — выдавил я, еле шевеля помертвевшими губами.

Он откашлялся и, послав мне свирепый взгляд, сел в седло и выехал навстречу противнику. Готов поклясться, даже Титан, прежде чем пуститься в резвый галоп, посмотрел на меня с осуждением, так, словно успел откуда-то узнать о моем плутовстве. А что, может, так оно и было? Вдруг лошади умеют разговаривать друг с другом, обмениваются мыслями? Или умный конь каким-то образом догадался, что его приятелей подпоили и что повинен в этом я. Но скорей всего, мне это просто померещилось. От волнения еще и не такое может почудиться. Ведь сэр Умбреж, чего доброго, и впрямь осуществит свою угрозу — проиграет Кореолису, и тогда все мои усилия пойдут прахом. Оруженосцы будут праздновать победу, а я стану их слугой.

Такого крупного, высокого жеребца, как у сэра Кореолиса, было не сыскать не только в столице, но, не сомневаюсь, даже и во всем королевстве. Кличка у этого роскошного белоснежного зверя с пышной гривой была Костолом. Кореолис распорядился, чтобы его любимца кормили отдельно от других лошадей особым кормом, и Булат Морнингстар беспрекословно выполнял этот приказ своего патрона. Но короб со съестными припасами Костолома оказался вполне для меня доступен, поскольку стоял в общей конюшне, где я знал каждый уголок. Ввиду невероятных размеров жеребца я плеснул в его корм вдвое больше спиртного, чем получила, по моим приблизительным расчетам, каждая из остальных лошадей. И теперь, глядя на роскошное белоснежное животное, терзался сомнениями: достаточно ли он опьянел, этот великан Костолом? Не следовало ли мне попотчевать его более щедрой порцией вина?

Но вот сэр Кореолис опустил забрало шлема и легонько тронул поводья. Костолом резво поскакал вперед. У меня упало сердце. Вспомнив, как лихо толстый рыцарь разделался за время турнира с несколькими противниками, я мысленно представил себя рабом Булата Морнингстара. Похоже было, что именно эта участь уготована мне на ближайшие несколько лет. Я перевел взгляд на Булата. Он с гордым предвкушением взирал на своего рыцаря и на могучего жеребца. Конь величаво вскинул голову. Я выругался сквозь зубы. Противники остановились напротив друг друга, их разделяло расстояние, достаточное для разбега лошадей. Оба, сэр Умбреж и сэр Кореолис, вооружились копьями и ждали лишь сигнала королевы, чтобы сойтись в поединке.

Беатрис поднялась на ноги и обвела взором все трибуны, где восседали придворные, всех зрителей, толпившихся у ограждений ристалищного поля. Она нарочно медлила, словно поддразнивая окружающих. Ведь это был последний бой турнира. Но вот наконец губы королевы дрогнули в лукавой улыбке, и в воздухе мелькнул пурпурный лоскут.

— И-й-е-е-й! — выкрикнул сэр Кореолис, пустив своего коня навстречу противнику. Умбреж понесся на него с подобным же кличем. Оба рыцаря нацелили копья друг на друга. Мое сердце перестало биться.

Футах в десяти от сэра Умбрежа и Титана Костолом вдруг споткнулся и упал. Это было совершенно неожиданно. Только что скакал размашистым бодрым галопом — и на тебе: все четыре крепких ноги словно разом подкосились, и конь вместе со всадником оказался на земле. То, что несчастный жеребец не переломал себе при этом кости, лично я считаю просто неслыханной удачей. Не менее удивительным казалось мне и отсутствие каких-либо увечий у Кореолиса. Правда, к числу удач я это обстоятельство никак не мог причислить. По сугубо личным соображениям. Меня вполне устроило бы приземление Костолома на спину, так, чтобы мощный круп подмял под себя всадника и раздавил его вместе с панцирем. Какой сладкой музыкой отдался бы тогда у меня в ушах скрежет металлических доспехов! Но толстяку повезло — он вылетел из седла и упал в нескольких шагах от своего коня.

Над полем повисла гробовая тишина. Все молча ждали дальнейшего развития событий. Костолом лежал на спине, задумчиво поводя по сторонам своими огромными черными глазами. Наверняка перед ним сейчас кружились в воздухе целые табуны пурпурных единорогов. Сэр Умбреж натянул поводья, остановив Титана, и с остолбенелым видом воззрился на распростертого белоснежного жеребца и на всадника, который как раз поднимался с земли и стаскивал с головы шлем.

— Победителем турнира объявляю сэра Умбрежа! — крикнул король, и это послужило сигналом ко всеобщему ликованию. От рева толпы у меня зазвенело в ушах, так все надрывались, поздравляя сэра Умбрежа. Старик смущенно раскланивался на все стороны и похлопывал Титана по мощной шее.

Толпа долго не могла угомониться, и лишь когда приветственные крики немного стихли, сэру Кореолису удалось перекрыть их своим зычным голосом.

— Обман! — вопил он, обнажив меч и грозя им сэру Умбрежу. — Подлог и надувательство! Я не признаю себя побежденным! Мой конь споткнулся, только и всего! Но сэр Умбреж не одолел меня в бою! Мы даже копья не скрестили!

Зрители затихли. А когда умолк и Кореолис, королева Беатрис взялась лично уладить недоразумение.

— Для того чтобы участвовать в турнирах и тем более в них побеждать, — сухо произнесла она, — рыцарям надлежит уметь держаться в седле. Меня удивляет, что вы этого не знаете, сэр Кореолис. И если вы оказались неспособны…

— Он это подстроил! — взревел Кореолис, прервав назидательную речь королевы. Лицо толстяка побагровело от ярости. — Он или его распроклятый оруженосец! Или же… — Тут он захлебнулся от злости и указал на Умбрежа острием меча. — Сразимся пешими, сэр Умбреж! На мечах! Я вас вызываю, слышите?!

— Мне сегодня столько пришлось биться, — мягко возразил ему старик, глядя на толстяка сверху вниз и по-прежнему сжимая в руках поводья. — А ведь я не столь молод, как вы и остальные. Так давайте же покончим дело миром и не будем нагнетать…

— Я не побежден! Не побежден! Если вы не трус, принимайте вызов!

И вновь над полем повисла мертвая тишина. Все, затаив дыхание, ждали развязки. События полностью вышли из-под моего контроля и стали развиваться самым пагубным, самым чудовищным образом. Пари я уж точно проиграл, а вдобавок меня еще и совесть замучит, когда Кореолис искрошит беднягу Умбрежа на мелкие кусочки.

Я знал, что мне следовало сделать. Я должен был выбежать на середину поля и честно во всем признаться. Рассказать всей толпе о моей проделке. Не знаю уж, какому наказанию меня бы за это подвергли. Не иначе как весьма суровому. Но как еще можно было предотвратить расправу над придурковатым немощным стариком, не сделавшим мне никакого зла?

Я пытался заставить свои ноги шевелиться, но они меня не слушались. Я хотел с места выкрикнуть, что виноват во всем, но язык отказался мне повиноваться. Он словно прирос к нёбу. Мне и губ было не разомкнуть. В общем, страх меня полностью парализовал. Трусость, которой я был наделен с избытком, снова взяла надо мной верх. Поверьте, я всей душой желал предотвратить расправу над Умбрежем, мне было мучительно стыдно от мысли, что вот сейчас этот великан Кореолис без всяких усилий его прикончит. Но в то же время… В то же время я не мог не думать и о расправе, которую надо мной учинят взбешенные рыцари и оруженосцы, стоит мне только заикнуться о содеянном. И, как всегда, забота о собственной безопасности оказалась для меня куда важней соображений чести и справедливости,

В общем, я стоял на своем месте, ожидая вполне предсказуемой развязки поединка.

Сэр Умбреж, даже не взглянув в мою сторону, спешился и вынул из ножен свой рыцарский меч. Зрители молча наблюдали за его действиями. Никто на сей раз не издавал приветственных криков: все понимали, что уготовано несчастному старику, и мысленно с ним прощались. Хотя турниры являлись всего лишь состязанием рыцарей в силе и ловкости, в выносливости и владении оружием, в умении держаться в седле, и, согласно правилам поединков, противникам воспрещалось не то что убивать, а даже ранить друг друга, в данном случае, учитывая могучее сложение Кореолиса и старческую немощь Умбрежа, а также и то, в какой ярости пребывал толстяк, за жизнь моего патрона никто и нипочем бы не поручился. Одного крепкого удара копьем или мечом могло оказаться вполне достаточно, чтобы прикончить старого рыцаря. И Кореолиса вряд ли обвинили бы в злом умысле. Даже при самом строгом соблюдении правил в любом поединке есть место случайности, несчастливому стечению обстоятельств, одним словом, невезению.

Противники между тем начали сходиться и остановились на середине поля, в нескольких шагах друг от друга. Умбреж, казалось, с трудом удерживал в руке тяжелый меч. Но вид у него при этом был на удивление безмятежный.

«Бедный слабоумный старикан, — подумал я. — Единственный из всех участников и зрителей турнира, кто не подозревает о готовящейся расправе».

Я даже усомнился, отдает ли он себе отчет, где находится и что ему следует делать.

Сэр Кореолис с рычанием бросился в атаку на Умбрежа. Толстяк действовал без всяких затей, без предварительного обмена ударами с целью обнаружения слабых мест в защите противника, он шел напролом, будучи уверен, что никакой обороны в данном случае нет и быть не может. Он рассчитывал на свою невероятную силу, которой мало кто мог противиться. И еще ему не терпелось дать выход ярости. Он взмахнул мечом, и я инстинктивно втянул голову в плечи. Великан действовал наверняка, в этом не могло быть сомнений.

Движение Умбрежа оказалось столь изящным, легким и вместе с тем столь точно рассчитанным, что я, признаться, его даже не уловил. Ну не видел я ни поворота его иссохшей кисти в латной рукавице, ни того, как его клинок поднырнул под самую рукоятку меча Кореолиса. А ведь у меня, заметьте, был на редкость зоркий глаз опытного охотника, жителя лесов! Поэтому уверен: ни один из зрителей, а уж тем более Кореолис, также не мог разглядеть его ловкий финт. Все мы только одно и увидели — как меч толстяка внезапно взметнулся в воздух и, описав дугу, со звоном пролетел по воздуху в дальний конец ристалища. И вонзился в землю точно между ступней окаменевшего от ужаса и неожиданности Булата Морнингстара. Оруженосец, лицо которого вмиг приобрело пепельный оттенок, тупо уставился на рукоятку, которая, качнувшись из стороны в сторону, замерла прямо у него под носом.

Прежде чем сэр Кореолис успел понять, что случилось, старик Умбреж прижал острие своего меча к его горлу.

— Соблаговолите признать свое поражение! — на удивление звонким, внезапно помолодевшим голосом потребовал Умбреж.

Ай да старикан! Я просто глазам своим не верил! И откуда только у него взялась такая молодцеватая выправка, такая стать, такая уверенность в движениях? Я, как наверняка и все прочие свидетели этой сцены, ни секунды не сомневался, что в случае отрицательного ответа он прирежет Кореолиса одним движением. И будет прав! Толстяк сделал единственное, что ему оставалось: сдавленным голосом просипел:

— Сдаюсь.

Ох, что тут началось! Этого не описать никакими словами. Их величества аплодировали, не жалея своих монарших ладоней, и выкрикивали хвалы Умбрежу вместе со всеми. Я зажал уши пальцами, чтобы не лопнули барабанные перепонки, так оглушительно вопила ликующая толпа. Разум отказывался верить в случившееся. А ведь это был час и моего триумфа! Мне, наверное, стоило бы с торжеством взглянуть на Булата Морнингстара, насладиться его замешательством, демонстративно потереть друг о друга большой и указательный пальцы, намекая на свой немалый денежный выигрыш. Но я просто глаз не мог отвести от сэра Умбрежа, победителя турнира.

Он тоже смотрел на меня в упор.

Взглядом, не сулившим мне ничего хорошего.

11

ВЕЧЕРОМ мне пришлось довольно долго возиться с Титаном. Я его мыл, чистил, поил, одним словом, уделил красавцу коню максимум времени и внимания. Еще бы, он ведь, поди, за истекшие пару десятков лет ни разу так не выкладывался, как нынче! Со стороны крепости до конюшен долетал шум празднества — король закатил пышный банкет по случаю окончания турнира. Я участия в торжестве не принимал, настроение было не то. Решил, что там и без меня обойдутся и что вряд ли мое отсутствие кого-либо огорчит. Забота о коне была для меня куда важней, чем пирушка в кругу малосимпатичных людей.

Покончив со своими обязанностями в конюшне, я вышел наружу и устало побрел через крепостной двор. Тишина, которой он был окутан, показалась мне таинственной и даже зловещей, стоило только вспомнить невероятное оживление, царившее здесь днем, всего каких-нибудь несколько часов назад. Единственным, что нарушало пугающее безмолвие, помимо отдаленного гула голосов из крепости, был стук моего посоха о булыжники. И вдруг в это равномерное клацанье вплелся еще какой-то звук, доносившийся явно не из пиршественного зала. Слишком он близко раздавался. Я напряг слух. За мной кто-то шел. Шаги быстро приближались, и я оглянулся, заранее зная, кто были мои преследователи.

Разумеется, я не ошибся. Вдогонку за мной пустились Булат Морнингстар и несколько его приятелей. В лунном свете, заливавшем двор, я хорошо их разглядел. Все они как один были недовольны и мрачны. Вернее, в выражениях их лиц угадывалось наряду с недовольством и мрачностью предвкушение расправы над тем, кто вверг их в такое состояние, кто осмелился их рассердить. Ни у кого из стаи не было при себе оружия, на это я сразу обратил внимание. Только по паре кинжалов в ножнах свисало с поясов, как обычно. Эта компания, похоже, ни капельки не сомневалась, что я стану для нее легкой жертвой.

Я уже не раз упоминал, что в случае опасности вполне мог за себя постоять. Физической силой я не был обделен, во всяком случае верхняя часть туловища у меня была развита дай бог всякому… И в схватке один на один я сумел бы дать отпор, пусть и с максимальным напряжением сил, любому из этих молодчиков. Но противостоять в одиночку им всем, этим тренированным бойцам, которые ежедневно по нескольку часов проводят в учебных сражениях…

Однако отступать было некуда и помощи ждать неоткуда. Единственное, что мне оставалось, — это попытаться уладить дело миром или хотя бы потянуть время — авось судьба смилуется и пошлет мне хоть какой-нибудь шанс на спасение.

— А-а-а, это ты, Булат, — непринужденно и вполне дружелюбно приветствовал я своего заклятого врага. — Пришел отдать мне выигрыш?

Рот его искривила злобная усмешка. Глаза смотрели презрительно и враждебно.

— Мы все знаем, Невпопад. Слабо тебе нас перехитрить. Твоя уловка не удалась.

— Да неужели? В чем же, по-вашему, она заключалась? — спросил я с самым невинным видом.

И стал ждать ответа, всеми силами стараясь скрыть от них свой страх и тревогу. Прошло несколько секунд, и я внутренне возликовал, опять-таки ничем не выдавая этого внешне. Ничегошеньки-то они не знали! Просто пытались взять меня на испуг, да не на того напали! Эти дуралеи, поди, ожидали, что я, застигнутый врасплох, во всем им признаюсь.

— Морнингстар, ты, похоже, собираешься расторгнуть пари? Я правильно понял?! — Тут мне пришлось изобразить суровость и недоумение.

— Ничего подобного, Невпопад, у меня и в мыслях не было! Вот! — Он вытащил из-за пояса кожаный мешочек и протянул его мне. — Сосчитай, если угодно.

Я слегка поклонился:

— Как водится между джентльменами, коими мы все являемся, я верю тебе на слово и считать монеты не собираюсь.

— Так держи свой выигрыш. — Мешочек — небольшой, но увесистый — очутился у меня на ладони, приятно ее оттянув. — Теперь мы в расчете.

— О да. Разумеется. Никто не посмел бы это отрицать. — И я, поклонившись еще раз, повернулся, чтобы идти дальше своей дорогой.

— А теперь, — весело хохотнув, продолжил Морнингстар, — мы его у тебя отнимем.

Я снова повернулся к ним лицом.

— Что ты сказал? Мне кажется, я ослышался.

— Отберем назад твой выигрыш. Ты сжульничал, дружок, и должен быть за это наказан.

— Чушь и наглая клевета! Я честно выиграл пари!

— Помолчи уж лучше. Итак, джентльмены, — он обвел взглядом лица своих приятелей, — в условиях пари ведь не было оговорено, что мы не имеем права потребовать свои деньги назад?

Оруженосцы закивали с радостными ухмылками. Происходящее их все больше забавляло.

— Но ведь это… это…

— Бесчестно?

— Вот именно!

— А по какому праву ты, обманщик и плут, произносишь слово «честь»? Как у тебя язык поворачивается?! — со злобой бросил мне в лицо Булат и шагнул в мою сторону. Расстояние между нами значительно сократилось. Я предпочел бы продолжать беседу с гораздо большей дистанции, но вслух об этом не сказал. — Ты ведь о ней вспоминаешь, только когда это сулит тебе выгоду.

Вот тут он, безусловно, был прав. Прав на сто процентов. Но я был далек от того, чтобы посвящать его в свою философию, делиться своими взглядами на жизнь, тем более он, похоже, и без того постиг их суть. Как, впрочем, не собирался я и драться с этой оравой за горстку золотых, которую им не терпелось получить назад. Золотом можно будет как-нибудь иначе разжиться, монет на свете навалом, а вот зубов у меня во рту всего-то тридцать или около того. И их следовало поберечь.

— У меня дел по горло, Морнингстар, некогда мне тут с тобой болтать о пустяках… — С этими словами я швырнул ему мешочек. До чего ж трудно было заставить себя это сделать! Я с досадой подумал, что в стенах этой проклятой крепости только тем и занимаюсь, что расшвыриваю деньги, которые принадлежат мне по праву. Я твердо решил на днях унести ноги из королевской резиденции. И возвращать Морнингстару золотые мне было из-за этого еще горше: я ведь так надеялся уйти отсюда пусть с небольшим, но капиталом, я его заработал при помощи своей смекалки, и вот поди ж ты… Но настроение Булата и остальных оруженосцев, читавшееся в их взглядах, было таково, что с надеждой на обогащение я тотчас же распростился и сосредоточил мысли и чаяния на том, чтобы выбраться из крепости без серьезных увечий.

Но даже этому скромнейшему из желаний, похоже, не суждено было осуществиться. Потому как Морнингстар не сделал попытки поймать свой мешочек и тот с металлическим звоном упал к его ногам.

— Дело не в деньгах, ублюдок, — процедил он сквозь зубы, не находя нужным более скрывать свою ярость. — Плебейское отродье! Здесь честь затронута!

— О-о-о, а я думал, ты именно денег пожалел, иначе к чему весь этот сыр-бор? Спасибо, что прояснил ситуацию. И спокойной тебе ночи, Булат.

Я как ни в чем не бывало захромал прочь, но Морнингстар одним прыжком меня настиг и схватил за воротник камзола. Я инстинктивно втянул голову в плечи, одновременно нажав на кнопку в верхней части рукоятки посоха. Острое лезвие послушно выпрыгнуло наружу. Щелчок, который при этом издала пружина, был слышен одному мне.

Я повернулся к Булату лицом, собираясь привести в действие свое оружие, но он оказался проворнее: ловким движением ладони выбил посох у меня из рук. Я очутился лицом к лицу с ним, утратив одновременно опору и средство обороны. Булат оказался не только свирепей, чем я мог предположить, но и гораздо сильней. Теперь мне предстояло сполна заплатить за то, что я так его недооценил.

— Тебе этот трюк блестяще удался с сэром Юстусом, — прошипел он. — Но я не настолько прост, чтобы забыть о том уроке, со мной этот номер не пройдет. Сейчас ты щедрой мерой получишь то, чего давно заслужил, шлюхин сын!

— Лучше уж быть шлюхиным сыном, чем таким надутым индюком, высокомерным кретином и спесивым болваном, как ты, — сказал я. Если мне впредь суждено страдать дефектами речи из-за отсутствия передних зубов, пронеслось у меня в голове, то пусть хоть последние мои внятно произнесенные слова будут смелыми, вескими, запоминающимися.

Прихвостни Булата стали подзадоривать его одобрительными возгласами. Им не терпелось поглазеть, как он со мной расправится. Красавчик Морнингстар сжал кулаки. И в этот момент кто-то позади меня громко откашлялся. Я оглянулся.

Неподалеку от нас в тени от замковой стены стоял сэр Умбреж. Стоял и смотрел на меня и стаю оруженосцев, скрестив руки на груди. С пояса у него свисал меч в ножнах. Мы замолчали, и старик тоже не произнес ни слова. Ему, ясное дело, ничего не стоило подойти к нам неслышно — ведь мы с Булатом так друг на друга орали. Старый рыцарь был одет в придворное платье, серый парадный костюм с черной оторочкой на рукавах камзола и панталонах.

— У нас к вам нет претензий, добрый сэр рыцарь, — приветливо заверил его Морнингстар, — и никаких вопросов тоже. Вы наверняка стали жертвой плутовства этого вот негодяя, вернее, одной из жертв. Как и мы все.

Сэр Умбреж ничего ему не ответил. И с места не сдвинулся.

— Так что спокойной вам ночи, — сладким голосом прибавил Булат, — а мы, с вашего позволения, продолжим… дискуссию.

Ни слова не произнес на это старик. И даже не шелохнулся.

— Сэр Умбреж, при всем моем к вам уважении, право же, будет лучше, если вы… — Булат осекся, видя, что его увещевания не возымели на пожилого рыцаря никакого действия. Тот словно окаменел, полностью утратив не только дар речи, но и способность двигаться.

Стоило Морнингстару умолкнуть, и вокруг нас воцарилась мертвая тишина. В воздухе веяло чем-то недобрым, и я уверен, что Булат и его дружки тоже это почувствовали. Даже цикады, и те перестали трещать.

В конце концов он таки выпустил из своей пятерни мой воротник и с нарочито брезгливым видом отряхнул ладони. Сперва он открыл было рот, чтобы еще что-то сказать моему патрону, но потом передумал и вяло махнул рукой. И отступил, побрел прочь в сопровождении своих приятелей, задержавшись лишь на мгновение, чтобы поднять с земли кожаный кошель. Удалившись на расстояние нескольких шагов от меня, Морнингстар вытянул в мою сторону указательный палец и с бешенством бросил:

— Мы с тобой еще посчитаемся, Невпопад!

И тут к сэру Умбрежу вроде как вернулся дар речи.

— Нет, — произнес он тоном, не допускавшим возражений, и хмуро взглянул на удалявшихся оруженосцев. — Не советую даже и помышлять о подобном.

Им нечего было на это возразить. Через секунду вся ватага, обогнув выступ стены, исчезла из нашего поля зрения и не иначе как отправилась на пиршество, которое было в самом разгаре.

Я первым делом подобрал с земли свой посох, потом подошел к Умбрежу и только было начал мямлить: «Сэр, благодарю вас от всей души за то, что вы…» — как его кулак со всего размаху впечатался мне в физиономию. Раздался хруст, не оставивший у меня никаких сомнений: мой несчастный нос снова оказался сломан. Я пошатнулся, но на ногах устоял, вцепился что было сил в посох и восстановил равновесие, хотя перед глазами плыли разноцветные круги и в ушах здорово звенело. Я было зажмурился, но от этого меня еще хуже замутило. Глаза пришлось открыть, и, хотя головокружение усилилось, мне удалось выпрямиться. Первым, что я смог разглядеть, когда перед глазами перестали мелькать яркие круги и точки, была рука сэра Умбрежа, двигавшаяся к моему лицу. Я стремительно пригнулся. Второй такой удар наверняка вышиб бы мне мозги. Но старик всего только протягивал мне льняной платок, чтобы вытереть кровь.

— Вот, держи-ка, — сказал он. — Зажми как следует нос.

Я последовал его совету. Задрал голову кверху и приложил платок к ноздрям, взвыв от боли, настолько мучительным оказалось прикосновение к покалеченному носу. Но все ж я не отнял платок от лица, пока кровь не остановилась.

— Сэр, за что вы меня так? — прогундосил я.

— Ты еще и не такого заслужил, — сердито ответил Умбреж. И со вздохом добавил: — Ты нас обоих обрек на страдания и тяжелейшие испытания, молодой человек. Понимаю, что не нарочно… Но как же туго нам теперь придется! Ладно, следуй за мной, я тебе все растолкую.

Он повернулся и зашагал к замку, не прибавив больше ни слова. Я, совершенно сбитый с толку, покорно последовал за ним.

Войдя в свои покои, Умбреж заложил дверь на засов, чтобы никто не помешал нашему разговору. Из пиршественного зала по-прежнему слышался отдаленный шум. Мне он казался чем-то почти нереальным, я ловил себя на том, что воспринимаю эти звуки как смутный гул из потустороннего мира, к которому лично я не имею теперь никакого отношения, с которым ничто меня больше не связывает.

Сэр Умбреж вынул из шкафа большой серебряный кувшин и снял с него крышку.

— Выпьешь?

— А что это? — с беспокойством спросил я.

— Напиток, получаемый из виноградного сока. Ну так как?

Я заставил себя согласно кивнуть, стараясь ничем не выдать своей тревоги. А ну как старик решил меня отравить? Но, немного поразмыслив, я счел свои опасения безосновательными. Вздумай он от меня избавиться, ему для этого достаточно было бы просто не вмешиваться в нашу «дискуссию» с Морнингстаром и остальными. Да и мало ли еще в распоряжении старика других способов покончить со мной без всякого шума, вдали от собственных покоев и даже от крепости, так, что никто его ни в чем не заподозрил бы. У меня отлегло от сердца, и я налил себе полный кубок виноградного вина.

И осушил его с наслаждением, одним духом. Терпкий напиток был на диво хорош. Я облизнулся и вытер губы тыльной стороной ладони, выпачкав ее не только каплями вина, но и кровью, которая незаметно для меня все еще продолжала сочиться из разбитого носа.

Умбреж столь же быстро опорожнил свой вместительный кубок и уставился на меня не мигая, каким-то странным, изучающим, осуждающим и вместе с тем завораживающим взглядом. Я поежился, но глаз не опустил.

— В молодости… и даже в зрелые свои годы… я был отчаянным рубакой, — так начал он свой рассказ. Голос старика звучал уверенно и твердо, от привычной дрожи и гнусавости в нем и следа не осталось. — Уважение ко мне короля Рунсибела… зиждется не на пустом месте, уж поверь. А потом настал день, когда я решил узнать свое будущее и обратился к оракулу. Никогда подобного не делай, юный Невпопад! Ни к чему хорошему это дерзостное любопытство не приведет. Меня тоже пытались отговорить от столь опрометчивого шага мудрые сэры рыцари преклонных лет, но я, пустоголовый и самоуверенный болван, пренебрег их советом. Молодость всегда все знает лучше всех. Дело было в том, что я тогда оплакивал безвременно почившую супругу и жаждал узнать, чем для меня станет жизнь без нее, найду ли я утешение в своем горе, которое тогда казалось мне безмерным. Оракул возвестил мне следующее: «Ты погибнешь в великой битве». Ну и я, как ты догадываешься, был весьма рад услыхать это пророчество. Ибо нет для рыцаря участи более достойной, смерти более почетной и величественной, чем на поле боя с оружием в руках. По крайней мере, именно это добрые наставники пытаются внушить всем юным оруженосцам, мечтающим стать рыцарями. У меня же была и другая причина страстно желать подобной развязки — смерть соединила бы меня с той, которую я оплакивал. Весь во власти этой надежды, я вступал в одно сражение за другим. Именно в ту пору я и снискал себе славу бесстрашного и непобедимого воина. Страха у меня в душе и впрямь не было, я его только на противников нагонял, сам же мечтал как можно скорей сложить голову в великой битве во исполнение пророчества оракула. — Сэр Умбреж со вздохом покачал головой. — Но годы шли, и многое переменилось вокруг меня и во мне, а я оставался невредим. Полагаю, что я уцелел не только благодаря своему мастерству и отваге, но главным образом — везению. Со временем боль моей утраты притупилась, и я уже не чувствовал себя осиротевшим без своей любимой супруги, не горел желанием с ней воссоединиться. Одиночество стало меня вполне устраивать. Время лечит любые раны, Невпопад, даже самые глубокие. И еще, заметь себе, чем старше делается человек, тем он выше ценит жизнь и все нехитрые радости, что она дает. С каждым прожитым годом я не без удивления осознавал, как во мне нарастает жажда продолжать свой земной путь, во что бы то ни стало не дать ему оборваться. Представь себе, я вполне поверил в то давнее пророчество, согласно которому, чтобы не лишиться жизни, мне следовало избегать участия в сражениях. И тогда… В таком случае я мог бы рассчитывать едва ли не на бессмертие…

Старик блаженно улыбнулся, качнул головой и продолжил:

— Больше всего на свете меня бы устроила почетная отставка. Уйдя на покой, я решительно ничем не рисковал бы и мог бы жить в полное свое удовольствие. Так ведь нет! Наш добрый король Рунсибел… Его величество давно меня знает и помнит о моих подвигах. Он питает ко мне благодарность и своего рода привязанность. Чтобы выразить эти чувства во всей их полноте, он держит меня при дворе и осыпает милостями. И ни о какой отставке даже слушать не желает. Сколько я его ни просил, все без толку. Наш монарх, если уж заберет что себе в голову, то стоит на этом насмерть. В особенности когда пожелает кого-либо облагодетельствовать и осчастливить. В случае со мной он так и заявил: мол, для него непереносима мысль, что мое великое воинское искусство и моя рыцарская доблесть будут «пропадать втуне». Он этого не может допустить. А я, пойми, со своей стороны не могу ему признаться, что от былой доблести у меня в душе и следа не осталось. Ведь стоит мне об этом только заикнуться, и другие рыцари тотчас же назовут меня презренным трусом. Но этого никак нельзя допустить, ведь тогда пострадает моя честь! — Умбреж вскинул голову. Глаза его гордо сверкнули.

— Но вас ведь чуть не в открытую называют пугалом огородным, выжившим из ума идиотом! — выпалил я.

— Ну-у, это другое! — Он пренебрежительно махнул тощей рукой. — Старость приходит ко всем и никого не щадит, Невпопад. И потом, зная, что над моим слабоумием насмехаются едва ли не все рыцари и придворные, я сам в душе тихонько посмеиваюсь над господами весельчаками и радуюсь тому, как ловко мне удается водить за нос этих умников. Но слово «трус», прозвучи оно в мой адрес, ранит меня по-настоящему, попав, что называется, не в бровь, а в глаз. Правда жестока.

Все было предельно ясно.

— Вы прикидывались немощным старцем, а на самом деле…

— Слабоумного из себя разыгрывал, верно. Что же до телесной немощи, то и она не столь велика, каковой я долгие годы пытался ее изобразить. Силы у меня уж не те, что были в молодости, это правда, но я и теперь легко одолел бы многих и многих.

— Вы, значит, нарочно тогда с коня свалились.

Умбреж молча кивнул.

— Но так неудачно, что вывихнули плечо. Не повезло вам.

— Да нет же, это последствия старого увечья. Я благодаря ему могу выворачивать руку под неестественным углом без всякого для себя вреда. — Старик пожал плечами. — В конце концов, у любого свои таланты. — И, помрачнев, прибавил: — Твой же, очевидно, заключается в том, чтобы мешать другим радоваться жизни! Я и в мыслях не держал демонстрировать всему двору, сколько у меня еще осталось сил и боевого задора! И вдруг помимо своей воли стал победителем турнира! Ко времени поединка с Кореолисом я догадался, что все подстроено и что благодарить за это мне следовало тебя, идиота безмозглого! Я намеревался проиграть Кореолису и, конечно же, поддался бы ему, если бы его проклятая лошадь не свалилась в самый неподходящий момент.

— Вы зря пытаетесь всю вину на меня одного свалить, милорд! — возразил я, наклоняясь к нему через стол и одновременно наполняя свой кубок вином. — Вам ничего не стоило бы поддаться любому из противников, с которыми вы бились до Кореолиса. Признайтесь, вам нравилось их одолевать одного за другим. В глубине души вы на них очень даже сердиты за то, что они вас держат, простите, за безнадежного придурка. Потому вы и воспользовались случаем с ними поквитаться.

— Ничего подобного! — поджав губы, ответил Умбреж, но я-то знал, что моя догадка верна, сколько бы он ни отпирался. Старик, хмурясь, что-то обдумывал. Несколько мгновений прошло в молчании, потом он, почесав затылок, подытожил: — Но в любом случае все решилось, когда Кореолис бросил мне вызов и замахнулся мечом. У меня не осталось выбора. Пришлось его проучить как следует, дурака этакого. И король убедился, что я еще кое-чего стою. А то ведь, когда речь заходила об участии в опасных сражениях, мое имя в тайном списке его величества значилось одним из последних, и меня это вполне устраивало.

— Сэр, до меня дошли слухи, что ваши прежние оруженосцы сложили головы в битвах. Не вы ли их?..

— Прикончил? — весело усмехнувшись, спросил Умбреж. — Мне что, по-твоему, больше заняться нечем? А я-то думал, ты сам догадаешься. Дело, видишь ли, вот в чем. Даже в тех заведомо успешных для нашего короля сражениях, куда меня в последние пару десятков лет посылали наряду с другими, существует опасность, пусть и незначительная, быть убитым или раненым. Оруженосцы, мир их праху, видя, как я боязлив и осторожен, рвались в самую гущу схваток, им, бедолагам, не терпелось выказать себя неустрашимыми воинами. Ведь, находясь при мне, они нечасто располагали такой возможностью. Юность почитает себя бессмертной и неуязвимой. Это заблуждение многим стоило жизни. В том числе и моим несчастным оруженосцам. Но безрассудство этих юношей сослужило мне хорошую службу: королю донесли о высокой смертности среди моих оруженосцев. И благородные отцы перестали доверять моему попечению своих отпрысков. Рыцаря же, не имеющего оруженосца, нельзя отправлять на поле боя, тебе это известно.

— И тут Бог послал вам меня, как снег на голову, — мрачно пробормотал я.

— Именно, именно, — закивал головой сэр Умбреж. — Мои более чем скромные успехи на боевом поприще за последние два десятка лет низвели меня до уровня едва ли не самого последнего из рыцарей, которого весьма неблагоразумно было бы снаряжать в военные походы. Ну разве что жребий выпадет, как было на твоей памяти. А благодаря тебе, достойный оруженосец, благодаря твоим стараниям мы с тобой вознеслись теперь в самые верхние строчки тайного списка. Побьюсь об заклад, что это так! И винить в этом ты должен одного себя!

— Вам надо было меня предупредить! Раньше еще, в самом начале… Да знай я, что у вас на уме, разве б…

— Ну и что бы от этого изменилось? Ты стал бы мне подыгрывать, ты не попытался бы публично меня разоблачить? Ведь именно этого я и опасался со стороны любого из своих оруженосцев. Теперь-то мне понятно, что тебя стесняться не стоило. Юноша, способный на плутовство в таком святом деле, как рыцарский турнир, безусловно, имеет самые смутные представления о чести и достоинстве… Да, выходит, надо мне было сразу тебе во всем открыться… Но кто же мог знать, что все так обернется?

— Но ведь теперь вы все мне рассказали без утайки. Чем я заслужил такое доверие?

— Чем? — с горькой усмешкой спросил старик. — Да ведь теперь мы с тобой очутились в одной лодке, юноша! Я, разумеется, все силы приложу к тому, чтобы восстановить свою репутацию старого идиота, которой ты нанес столь значительный ущерб. Но в какой мере мне это удастся? В случае же полного провала придется заняться тобой, оруженосец.

Мне этот его посул пришелся совсем не по душе.

— Заняться мной, сэр? — забеспокоился я. — Позвольте спросить, в каком смысле? Что вы этим хотите сказать?

Но он на мой вопрос ответить не пожелал.

— Можешь идти. — Вот все, что я от него услышал.

— Но…

— Повторяю: можешь идти. — И Умбреж повернулся ко мне спиной.

Поняв, что ничего больше не добьюсь, я побрел к двери, но на полпути меня остановил властный окрик старика.

— Невпопад! — чеканя слова, произнес он. — Тот, кто начисто лишен чести и совести, в ситуации вроде твоей нынешней наверняка замыслил бы бегство. Я не утверждаю, что тебе совершенно чужды понятия, которые я упомянул, но если это так, советую от планов побега отказаться раз и навсегда. Я из-за тебя, похоже, очутился в скверной ситуации, и ты обязан делить со мной все тяготы этого положения. Попробуй только ускользнуть… Я тебя отыщу, не сомневайся. И тогда уж ты от меня получишь по заслугам.

Не в первый раз слышал я подобную угрозу. И снова не мог не подивиться тому, что люди, не питавшие ко мне ни малейшей привязанности и нисколько не жаждавшие находиться в моем обществе, готовы были разбиться в пух и прах, лишь бы только я оставался в поле их зрения.

Следующим же утром я стал свидетелем того, как отчаянно Умбреж пытался восстановить свою порушенную репутацию слабоумного старца. Поднявшись, по своему обыкновению, очень поздно, он ввалился в большой зал крепости, где рыцари, многие из которых мучились похмельем после ночного пиршества, мирно поглощали свой обед, и с порога воззвал к ним:

— Замечательный денек для нашего турнира, не так ли, милорды? Когда же мы начнем?

Хитрый старик хотел всем внушить, что из памяти у него успели уже выскользнуть события минувшего дня. Рыцарей, впрочем, повергло в смущение не только это, но и восторг, который Умбреж выразил по поводу погоды: небо было свинцовым, с самого утра задул ледяной северный ветер, косой дождь моросил не переставая, и турнирное поле уподобилось болоту. На все заверения, что турнир прошел вчера и не кто иной, как он, оказался победителем, старик отвечал смущенно-недоверчивой улыбкой и лишь головой покачивал. Вот такими средствами стремился он восстановить статус-кво, и я от души надеялся, что усилия его окажутся ненапрасными. Ну, разве что у нескольких особо недоверчивых рыцарей и придворных останутся в душе смутные подозрения на его счет.

Что же до меня самого…

Вечером, выйдя из конюшни, я носом к носу столкнулся с великаном-воином, меня поджидавшим. Прежде я ни разу его не встречал, так что, скорей всего, это был наемник. Грудь у него была точно бочонок, лоб довольно низкий, но тем не менее к разряду идиотов отнести его было никак нельзя, в чем я вскоре с большим сожалением и убедился.

— Ты будешь Невпопад? — строго спросил он меня.

— Нет, — не раздумывая, ответил я.

— Меня предупредили, что ты хитрая бестия. Что ж, пошли. — Он повернулся и зашагал в сторону площадки, где оруженосцы совершенствовали свои боевые навыки. Я, снедаемый любопытством, старался от него не отставать.

Великан вооружился тупым тренировочным мечом, протянул мне второй такой же и встал в стойку.

— Делай как я!

И вот тогда-то, в глубокой тишине, под покровом ночи я впервые сподобился заняться тем, чему другие оруженосцы посвящали изрядную часть каждого из своих дней, проведенных на королевской службе. С той поры несколько месяцев кряду я ежевечерне учился владеть мечом под руководством наставника-великана. Этот таинственный воин неизменно являлся в крепость после наступления темноты, днем я ни разу его не видел. Он почти со мной не говорил, только замечания делал, если у меня что-нибудь не получалось. Ни одной похвалы я из его уст не слыхал. Полагаю, его нанял сэр Умбреж, который сразу же после турнира решил для себя, что отныне ему надо быть готовым ко всему и что я вследствие этого должен уметь в случае необходимости защитить на поле боя и себя, и его.

Меня не покидала надежда, что эта предосторожность старика окажется излишней.

Но, как вы легко можете догадаться, прав был Умбреж, а не я.

12

ВЫШЕОПИСАННЫЕ события, любезный читатель, как я в свое время и обещал, переносят нас в самое начало моего повествования. Тем, кто успел позабыть, напомню: став невольным виновником смерти сэра Грэнитца по прозвищу Гранит, я, как мне казалось, ловко выкрутился из создавшейся ситуации и сумел избежать справедливого возмездия за это деяние. Выставил себя, так сказать, в наилучшем виде, вследствие чего король, уходя из покоев убиенного рыцаря, изрек:

— Я намерен поручить тебе выполнение весьма важной и опасной миссии. Явишься через час в мои личные покои.

Эти слова зловещим эхом отдавались у меня в ушах на протяжении всего того недолгого времени, пока я собирал свои нехитрые пожитки и связывал их в узелок, чтобы незамедлительно покинуть королевскую резиденцию.

Тело сэра Грэнитца уже вовсю готовили к погребению, и я имел все основания рассчитывать, что когда будет совершаться этот печальный обряд, я окажусь на весьма и весьма приличном расстоянии от всех его участников, включая усопшего.

Как всегда, меня угораздило, избежав одной опасности, тотчас же лицом к лицу столкнуться с другой. Сумев выдать случайную гибель Грэнитца за самоубийство, я предстал пред очами его величества героем, которому будет поручено ответственное и опасное задание. Только этого мне еще не хватало! Явиться к королю через час? Как же, дождется он меня! Я к этому времени буду уже в нескольких милях от крепости — разумеется, если сумею раздобыть себе быстроногого коня. Нет, вы только подумайте, Рунсибел решил, что для выполнения его поручения во всей Истерии никого лучше меня не сыскать! Да он просто понятия не имеет, каков я на самом деле и насколько мало гожусь для чего-либо серьезного, ответственного и тем паче опасного!

Я уже не раз упоминал, что вещей у меня было раз-два и обчелся, поэтому, когда в мою каморку заявился сэр Умбреж, я успел уже все собрать и уложить. С момента своего саморазоблачения он в моем присутствии больше не прикидывался слабоумным и не пытался придать своему взгляду выражение рассеянного, идиотского благодушия. Увидав, чем я занимаюсь, он прямо-таки насквозь прожег меня злобным, презрительным взглядом старческих глаз.

— Я только что говорил с королем, — мрачно сообщил он. — И пытался внушить его величеству, что ты, по моему скромному мнению, непригоден для того дела, которое он решил тебе поручить…

— Вы… В самом деле, милорд?.. Не могу выразить, как я вам благодарен! Просто, что называется, от всего сердца вас…

— … И тогда король, вняв моим доводам, повелел мне составить тебе компанию.

Я из вежливости немного помедлил, словно обдумывая эту новость, потом забросил за плечо свой узел и поклонился старику:

— Что ж, всего вам наилучшего, сэр.

— И куда, позволь полюбопытствовать, ты направляешься? — В голосе Умбрежа зазвучал металл.

— Куда угодно, лишь бы подальше отсюда, — с горьким смешком ответил я. И повернулся к двери.

Старик вцепился в мое запястье с такой силой, что я подумал: ну все, сейчас кости хрустнут, — и развернул к себе лицом. Свободной рукой я инстинктивно прикрыл свой многострадальный нос, но Умбреж, как оказалось, не собирался меня дубасить.

«Хоть на этом спасибо», — пронеслось у меня в голове.

— Ты, — старик грозно сдвинул брови, — устраивает это тебя или нет, являешься моим оруженосцем. И потому я отвечаю за твои поступки. Одно дело — прикидываться выжившим из ума слабосильным старцем, и совсем другое — покрыть себя позором, воспитав оруженосца, готового сбежать из крепости, лишь бы не участвовать в выполнении миссии, которая на него возложена лично королем. Такого я не потерплю!

— Значит, по-вашему, мне придется рисковать своей шкурой ради идиотских и превратно толкуемых понятий о чести и доблести?! — запальчиво воскликнул я.

— Именно так, Невпопад. Как раз это тебе и предстоит. — Он насмешливо улыбнулся и погрозил мне пальцем. — Ведь не кто иной, как ты, привел всю махину в движение, по твоей, а не по чьей-либо еще вине закрутились все эти колеса и шестерни. И я тебе не позволю позорно удрать, нанеся мне этим бесчестье, и оставить меня одного расхлебывать последствия твоих поступков. Вспомни, я ведь помешал Морнингстару и его прихвостням вышибить из тебя дух. Но при желании… Что ж, эту свою оплошность я еще вполне мог бы исправить. Итак… Его величество король Рунсибел ждет нас с тобой в своих покоях через десять минут. И мы оба туда явимся, иначе, молодой человек, тебе же будет хуже. Ты понял меня, оруженосец?

Тут мне снова пришло на ум, до чего ж некоторые жаждут удержать меня в этой проклятой крепости, не дать мне удрать. И при этом движут ими отнюдь не добрые чувства ко мне.

Я швырнул свой узел на пол, и сэр Умбреж одобрительно кивнул. А что, скажите на милость, мне еще оставалось? Покачав головой, я тоскливо пробормотал:

— Наверняка эта дурацкая миссия окажется мне не по силам и я погибну ни за грош. Вот будет весело, да?

— Ну-ну, дружочек, — с жизнерадостной ухмылкой, показавшейся мне отвратительной, ответил Умбреж и похлопал меня по плечу, — лучше уж ты, чем я. Вот тебе мое слово.

Можете себе представить, как меня это воодушевило.

Мы не мешкая отправились в королевскую личную приемную. Рунсибел далеко не все государственные дела вершил, сидя в огромном парадном зале на своем троне. Во всяком случае, для того чтобы послать бог весть куда на верную гибель несчастного хромоногого оруженосца, вполне годились и личные покои. Так что выслушать свой смертный приговор мне предстояло, так сказать, в камерной, интимной обстановке. Но все в жизни относительно, и даже самые небольшие из помещений, занимаемых в крепости его величеством, раза в три превосходили нормальное жилище целой семьи.

У входа в покои навытяжку стоял часовой. Просто потому, что так полагалось. На самом же деле охранять Рунсибела ему было не от кого: проникнуть в эту часть крепости могли только свои, доверенные лица, не представлявшие для его величества никакой угрозы. Вроде Умбрежа и меня, например. Часовой нас приветствовал едва заметным кивком, и мы поклонились ему в ответ. Никакого оружия при нас, разумеется, не было, даже обыкновенных кинжалов. Ношение оружия в покоях их королевских величеств не допускалось. На всякий случай.

Страж, не поворачиваясь к нам спиной, протянул руку и легонько постучал в дверь костяшками пальцев. Еще одна мера предосторожности. Хотя, говоря по правде, в данном случае ею можно было бы и пренебречь — едва ли во всей крепости можно было сыскать еще двоих столь же безобидных существ, как мы с Умбрежем. Изнутри донеслось властное:

— Пусть войдут!

Мы повиновались. Умбреж ткнул кулаком мне в спину. Хоть и не сильно, но чувствительно. Это чтобы я держался прямо. Просторное помещение, в котором мы очутились, было обставлено роскошно и вместе с тем изящно. Оно условно делилось на две зоны — для работы и отдыха. Слева виднелся огромный письменный стол в окружении нескольких стульев с высокими спинками, справа вдоль стен стояли низкие кушетки и мягкие кресла, а между ними в центре — невысокий чайный столик. Всю мебель украшали богатые инкрустации из золота и слоновой кости, кушетки и кресла были обиты темно-пурпурным плюшем. Окна оказались полуприкрыты тяжелыми пурпурными шторами, что придавало приемной уютный, мирный и какой-то домашний вид. Это впечатление усиливалось еще и тем, что за чайным столиком в скромном и простом наряде сидела ее величество и с улыбкой разливала в три фарфоровые чашки ароматный горячий чай. Две из них, судя по всему, предназначались для меня и Умбрежа.

— Джентльмены, — произнесла Беатрис, и улыбка на ее лице стала шире, — прошу садиться. — Жестом она указала на низкий диванчик подле себя.

Я украдкой огляделся по сторонам, что не ускользнуло от взора королевы, и она своим мелодичным голосом ответила на мой невысказанный вопрос:

— Нет, юный Невпопад, король отсутствует. Ведь это его ты высматриваешь?

Я кивнул.

Беатрис со мной держалась так же сердечно, дружелюбно и непринужденно, как и во время первой нашей встречи, когда я с ее помощью «возродился» для новой жизни. Она обращалась со мной как с равным. И вместе с тем было в манере королевы нечто величественное, что вызывало к ней безусловное почтение. Именно к ней самой, а не к ее сану. В ней угадывалась личность во всех отношениях достойная и незаурядная, если вы понимаете, о чем я.

— Вашего милостивого внимания к нам вполне довольно, чтобы мы сочли себя совершенно польщенными, ваше королевское величество, — с поклоном ответил я.

Беатрис рассмеялась.

— Твой наставник сэр Умбреж, как я погляжу, наряду со всем остальным обучил тебя еще и искусству лести.

— Благодарю, ваше величество! — с чувством произнес мой старикан. — Научить его льстить прелестным дамам было легче легкого. А я всегда стараюсь только то и делать, что легче легкого. — И он глупо хихикнул.

Королева оставила это вздорное заявление без ответа. Лишь бровь слегка изогнула, продолжая разливать чай.

— Я его сама заваривала.

— Неужто? Какая честь для нас, ваше величество!

— Сперва попробуй, оруженосец, может, он придется тебе не по вкусу.

Я помотал головой, давая понять, что подобное решительно невозможно, и собрался было это высказать в напыщенных выражениях, как принято при дворе, но королева жестом велела мне помолчать и заговорила сама:

— Перейдем к делу, господа. Из вежливости вы не стали меня расспрашивать, почему его величество не присутствует при нашей встрече. Причина проста: разговор пойдет о деле весьма личного характера. Здесь нужна, как принято выражаться, женская рука.

— Так вы, ваше величество, — радостно заблеял Умбреж, — намерены поручить нам женскую работу? С которой справится женская рука?

Я не знал, что и подумать. Старик либо все еще пытается выдать себя за слабоумного, либо… Либо сообразил, что нас и впрямь ожидает какая-то ерунда, а вовсе не опасности и приключения. Но тут Умбреж с деланным сожалением прибавил:

— А я-то решил было, что король желает отправить нас в дальнее и трудное путешествие.

— И вы не ошиблись, — ласково кивнула королева. У меня душа в пятки ушла. — Но… разные бывают приключения и рыцарские подвиги… В том числе и довольно деликатного свойства. Именно поэтому говорить с вами выпало мне, а не его величеству.

— Рад служить вашему величеству чем только смогу! — браво воскликнул я. — Только прикажите!

Королева задумчиво взглянула в свою чашку, словно решила погадать о будущем по чайным листьям. Я отхлебнул глоток чаю, который, право слово, оказался недурен, и приготовился слушать.

— Энтипи стала взрослой, — вздохнула Беатрис. Совершенно сбитый с толку этой фразой, я уставился на Умбрежа. Старик и правда был осведомленнее меня. Погладив усы, он вежливо переспросил:

— Энтипи? Наша принцесса?

— Так это вы о принцессе? — Разговор принял совершенно неожиданный для меня оборот. — Ее, значит, зовут Энтипи? Я, признаться, никогда прежде такого имени не слыхал. Странное оно какое-то.

Умбреж послал мне через стол свирепый взгляд, но королева лишь улыбнулась и, нисколько не обидевшись на мою бестактность, охотно пояснила:

— Имя и впрямь не совсем обычное, составленное из нескольких частей, любезный оруженосец. Много было у нас семейных раздоров по поводу того, как наречь принцессу. Раздоров, которые могли бы повлечь за собой весьма прискорбные последствия. В итоге новорожденной было дано три имени, чтобы умиротворить все враждующие стороны: Наталия Томазина Пенелопа.

— Эн… Ти… Пи… — понимающе кивнул я, назвав первые буквы каждого из имен принцессы. И мы с королевой друг другу улыбнулись. — Великолепный, блестящий компромисс, ваше величество. Если мне дозволительно судить о таких высоких материях.

— Я твои слова принимаю как комплимент, а не как суждение, любезный оруженосец, — с милостивым кивком заверила меня королева.

— Позвольте полюбопытствовать, где находится принцесса? За все время, что я живу при дворе, я ни разу ее не встречал.

— Она отсутствует вот уже несколько лет, — с тяжелым вздохом ответила королева. — И я очень по ней скучаю. Но что касается моей дочери… — Беатрис бессильно уронила руки на колени. Ей явно нелегко было говорить о принцессе Энтипи. — Она бывает… непредсказуема… неуправляема. Вот, пожалуй, наиболее точная характеристика некоторых ее поступков. В особенности когда речь идет о соблюдении придворного этикета и выполнении обязанностей, налагаемых саном. Его величество и я горячо к ней привязаны, и все же… порой мы просто ума не могли приложить, как нам с ней сладить. Последние несколько лет Энтипи провела в обители благочестивых жен. Но придет день, и она станет королевой. Будучи нашим единственным ребенком, она унаследует престол, возьмет в свои руки бразды правления. Однако чтобы стать хорошим властителем, следует прежде всего быть достойным человеком, состоявшейся личностью. Вот тогда мы с ее отцом и решили на время удалить ее отсюда, где все только и знали, что угождали ей и потворствовали ее шалостям. Благочестивые жены суровы, строги, но справедливы и милосердны, и авторитет этого ордена в вопросах воспитания юных высокородных леди чрезвычайно высок. Мы решили, что именно там наша дочь обретет все, чего ей недостает. А теперь Энтипи вполне взрослая, и ей надлежит вернуться сюда. Она должна жить при дворе и готовиться к принятию скипетра из рук своего отца.

— И вы с ней все эти годы ни разу не встречались? — удивленно спросил я.

Королеве эти мои слова, судя по выражению ее лица, были точно нож в сердце.

— Благочестивые жены… решили, что лучше нам с его величеством не видеть дочь, пока она находится на их попечении. Поверьте, они умные, тонкие и высокоразвитые натуры, эти монахини, и нам пришлось положиться на их суждение. Мы желали нашей девочке добра. Чтобы все сложилось наилучшим для нее образом. Какая же мать этого не захочет для своего дитя?

И Беатрис обратила к нам беспомощный, горестный взгляд. Мне стало ее по-настоящему жаль.

Несколько мгновений прошли в молчании. Нарушил его Умбреж, который нетерпеливо спросил:

— Ваше величество… Я все еще теряюсь в догадках, какова же будет наша миссия…

— Ах, ну да! Разумеется. — Королева очнулась от своих раздумий и пригубила из чашки. — Теперь, когда моя дочь достигла зрелости под неусыпным надзором и попечением благочестивых жен, ей следует, как я уже говорила, возвратиться домой. Мы снаряжаем за ней отряд рыцарей, который ее проводит от обители до королевской резиденции. И вы, сэр Умбреж, вместе с вашим оруженосцем отправитесь в обитель в составе отряда. Но тебе, Невпопад, будет дано особое поручение.

— Мне?! — Я едва не подскочил от неожиданности.

— Тебе. Я желаю, чтобы ты стал… другом моей дочери.

Я оторопело уставился на Беатрис, потом перевел глаза на Умбрежа, но ничего не смог прочитать по его лицу, немедленно принявшему то бессмысленно-непроницаемое выражение, с каким он в последние годы неизменно взирал на придворных, разыгрывая из себя идиота. Только думаю, на сей раз он вовсе не прикидывался слабоумным, а пребывал в столь же глубоком замешательстве, как и я сам.

— Ее… другом?!

— Да-да, ты не ослышался. Ты будешь официально назначен ее личным телохранителем, но в добавление к этому… Я желаю, чтобы ты подружился с принцессой. Моя дочь, пока жила при дворе, практически не имела общения ни с кем из своих ровесников. Я повелеваю тебе приложить максимум стараний, чтобы понравиться ей, заслужить ее приязнь и доверие. Будь с ней мил и любезен. Будь ей опорой и защитой на пути из монастыря в крепость. Это может оказаться для тебя трудной задачей, потому что характер у моей дочери… тот еще. Одним словом, огненный. И я сомневаюсь, чтобы благочестивым женам при всем их старании и мастерстве удалось полностью загасить огонь, что в ней бушует. Да это и к лучшему — ей нужны силы, чтобы со временем начать править государством. Но я желаю, чтобы ты мягко и тактично дал Энтипи понять — вовсе необязательно сжигать всякого, кто осмеливается к ней приблизиться. Будь внимателен к моей девочке. Слушай, что она станет тебе говорить. Приспосабливайся к ней, но в то же время не бойся ей противостоять, когда сочтешь нужным. И в случае чего имей в виду: я, королева Беатрис, даю тебе личное свое разрешение противоречить ее высочеству, оспаривать ее мнение.

— Ваше величество… я… — Бросив беспомощный взгляд на Умбрежа, но не добившись от него даже сочувственного кивка, я набрал полную грудь воздуха и твердо заявил: — Я не уверен, что вы, избрав меня для этой миссии, приняли верное решение. Ведь я ни в коей мере не могу себя причислить к знатокам человеческой психологии, да и вообще, принцесса наверняка скорей поладит и подружится с девицей, своей ровесницей, чем со мной.

— Девица, — поморщившись, возразила королева, — превратится в хранительницу ее тайн, не более того, или в служанку, рабыню, покорную ее воле. Принцесса нуждается совсем в другом, оруженосец.

— Я преклоняюсь перед вашей мудростью в данном вопросе, ваше величество, — с легким поклоном произнес я, — но смею вас заверить, что, в свою очередь, никак не являюсь тем, в ком нуждается принцесса.

— Так ты отказываешься выполнить мое поручение?

У меня вдруг пересохло во рту. Я не знал, что на это ответить.

— Если это так, — продолжала Беатрис, — говори смело, я не обижусь.

Я вздохнул с невероятным облегчением:

— Это… так великодушно с вашей стороны, ваше величество!

Краем глаза я заметил, какая ликующая улыбка появилась на лице моего старого наставника. Ему не меньше моего хотелось отказаться от этой дурацкой поездки.

— Нет, нет и нет, никаких обид, — подтвердила Беатрис. — Но мне, право же, очень жаль. Не скрою, жаль. Я очень надеялась, что ты и Энтипи станете друзьями. Невыдержанная, избалованная молодая девушка с мужским складом ума могла бы стать для тебя настоящим товарищем. Вы с ней дополнили бы друг друга, и это скрасило бы обоим долгие дни пути. Но не стану же я в самом деле тебе навязывать это поручение, это путешествие, к которому у тебя совсем душа не лежит. Которое, по-твоему, не стоит внимания…

— Ну что вы, ваше величество! При чем же здесь внимание! Я просто непригоден для…

Но Беатрис продолжала, словно не слыша моих слов:

— Хотя эту просьбу и произнесли, между прочим, королевские уста. Но тебе-то что за дело, верно, оруженосец? Ладно, так и быть. Есть и другие дела, которые я вполне могу тебе поручить взамен отвергнутого тобой.

У меня по коже пробежали мурашки.

— И что… что бы это такое было? — промямлил я.

— Сейчас узнаешь! — жизнерадостно заверила меня Беатрис и, поднявшись из-за стола, стремительно подошла к письменному столу мужа. По пути она даже негромко насвистывала! Выхватив из кипы лежавших на нем листков пергамента первый попавшийся, она с веселым энтузиазмом прочитала: — Ревущая Глотка Вечного Безумия!

— Что?! — в ужасе хором переспросили мы с Умбрежем.

— Рассказывают, — продолжала королева, все более одушевляясь, — что у зверя, который там обитает, желудок битком набит алмазами. Королевская сокровищница со времени прискорбных событий в Пелле… Вы ведь помните, там было какое-то недоразумение с налогами… Так вот, королевская сокровищница заметно опустела, и ее необходимо пополнить. Любой ценой. Вы, достойные сэры, могли бы отправиться в Ревущую Глотку Вечного Безумия, изловить и убить зверя, а после вспороть ему живот и вынуть алмазы. За последние несколько столетий всего-то двести семнадцать… Нет, позвольте, двести восемнадцать, — она взяла перо, обмакнула его в чернильницу и сделала какую-то пометку на листке, — доблестных рыцарей пытались это проделать. Лишь нескольким из них удалось возвратиться живыми, но и эти несчастные пребывали на разных стадиях умопомешательства. Один из них вырвал ногтями собственные глаза, другой откусил и проглотил язык. — Она пожала плечами. — Но о судьбе остальных можно только догадываться. Поговаривают, правда, что их безумные вопли до сих пор доносятся из ущелья… Но вам двоим наверняка повезет больше, чем всем предыдущим смельчакам. Я почти уверена, чудовище с течением лет утратило былую силу и свирепость.

И королева безмятежно улыбнулась.

Я вскочил на ноги и выпалил:

— Почту за великую честь для себя познакомиться с принцессой Энтипи.

— Я так и думала, что ты согласишься, — ласково кивнула мне королева. — Допивай же свой чай, пока он не остыл. Это напиток полезный, бодрящий.

Я последовал ее совету. Уж чем-чем, а собственной пользой никогда не стоило пренебрегать.

Никто о ней ничегошеньки не знал.

Мне этого было не понять. Не только сэр Умбреж ничем не мог удовлетворить мое любопытство, но и все прочие, к кому я обращался с вопросами о принцессе, в ответ лишь пожимали плечами или мотали головами. Ну или руками разводили. Я никак не мог взять в толк, чем объяснялось это полное отсутствие каких-либо сведений о принцессе, единственной наследнице престола, у всех без исключения ее будущих подданных, обитавших в королевской резиденции.

Но кое-что мне все же удалось выяснить. Оказывается, принцессу Энтипи с ранних лет держали в довольно суровой изоляции от всех обитателей крепости. Она жила в специально отведенных для нее покоях, и вход в них был заказан всем без исключения, кроме нескольких особо доверенных служанок и учителей. Среди придворных, как водится, поползли на ее счет всевозможные слухи. Например, что девица на редкость безобразна и мало кто может, увидев ее вблизи, устоять на ногах от ужаса. Что у нее имеется какой-то серьезный физический недостаток. Что она слабоумная, вернее, буйнопомешанная и опасна для окружающих. Но никто, повторяю, ничего не знал наверняка. И никто не мог похвастаться, что видел ее живьем хоть разок.

Всю вышеприведенную информацию я добывал буквально по крупицам, но в результате затраченных усилий убедился только в одном: нам предстояло иметь дело с очень и очень странной юной особой. Одним словом, с живой загадкой. Это открытие, как вы легко можете догадаться, радости мне не доставило. И еще одно я узнал о принцессе Энтипи совершенно наверняка — она пользовалась услугами ученых мужей и наемных наставниц с такой же расточительностью, с какой иные расходуют воду и дрова. Все то время, что она проживала в своих покоях при дворе, они сменяли друг друга с калейдоскопической скоростью. Ни один не задержался дольше месяца. Еще говорили, что эти несчастные покидали свою должность, очень заметно переменившись внешне — каждый из уходящих выглядел на несколько лет старше, чем когда заступал на этот почетный пост. Но в один прекрасный день этот парад учителей прекратился, и на вопрос о самочувствии принцессы, заданный одним из придворных, король Рунсибел напыщенно ответил, что его дочь отправлена для продолжения своего образования и совершенствования в манерах в обитель благочестивых жен.

— Ей это пойдет на пользу, — уверенным тоном прибавил его величество.

Никакой иной информацией в добавление к сказанному он ни с кем не поделился, и все обитатели крепости удовольствовались этим скупым объяснением. А что еще им оставалось делать? Донимать короля вопросами, тем более на такую щекотливую тему, никому и в голову не пришло. Это было бы неслыханной дерзостью.

Поздним вечером накануне нашего отъезда в обитель я чистил в конюшне Титана. Готовил его к дальнему походу. И вдруг в разгар этого занятия услыхал позади себя сдавленный смешок. Я оглянулся. В дверях, прислонясь к косяку, стоял Булат Морнингстар собственной персоной и злорадно ухмылялся. Я инстинктивно протянул руку к посоху, стоявшему у дощатой стены, но Булат замахал на меня руками, давая понять, что намерения у него вовсе не воинственные.

— Пришел пожелать тебе попутного ветра, Невпопад, — сказал он, продолжая ухмыляться. — Тебе хоть лошадь-то дадут или пешком похромаешь?

— Обещали привести маленького конька перед самым выступлением, — хмуро ответил я, поглядывая на посох. С Морнингстаром следовало держаться начеку.

— Вот это хорошо. Просто здорово. — Ухмылка на его нагловатой физиономии сделалась еще более торжествующей. — Что ж, спокойной тебе ночи, оруженосец.

— Погоди! — Мне теперь только пришло в голову, что Булат оставался едва ли не единственным в крепости, кого я не расспросил о принцессе. И то лишь потому, что неизменно старался его избегать. Но раз уж он сам заявился… Да и что мне, собственно говоря, терять? — Ты хоть что-нибудь знаешь о нашей принцессе?

— Я? Да откуда, скажи на милость? — Но по его тону, по тому, как он внезапно отвел глаза, я понял: он что-то утаивает.

Учитывая ситуацию, а также все, что мне было известно о Морнингстаре и о подобных ему самовлюбленных, надутых болванах, я с самым невозмутимым видом постарался спровоцировать его на откровенность, слегка кольнув его самолюбие:

— Твоя правда. Извини, не сообразил: и впрямь, откуда тебе, простому оруженосцу, может быть хоть что-то о ней известно. О самой принцессе!

Я кивнул ему и вернулся к своему занятию.

Разумеется, моя уловка сработала на все сто! Нет, Булат отреагировал на прозвучавший в моих словах вызов не мгновенно, он помедлил, задумчиво пожевал соломинку, выдернутую из кормушки, а после лениво, вразвалочку подошел к нам с Титаном.

Я сделал вид, что удивлен:

— Как, ты, оказывается, еще не ушел?

— Она красивая, — сказал Булат.

— Да ну? И где ж это тебе удалось ее увидеть?

— Здесь, в замке. Несколько лет назад дело было, я еще не был оруженосцем, меня тогда в первый раз сюда привез отец. Я сказал другим мальчишкам, что смогу взобраться на любую стену, ну, мы и поспорили. Пришлось мне карабкаться по боковой стене замка.

— И ты, конечно же, добрался до самого верха?

— Конечно, — кивнул Булат. — Я высоты не боюсь. Да и вообще ничего, между прочим.

— Поздравляю.

— И где-то на полпути, — продолжал он, словно не слыхав моей реплики, — встретилось мне окошко. Ну, я возьми и загляни в него.

— Ты, поди, рассчитывал увидеть там полуголую фрейлину — предположил я.

— Именно, — подтвердил Булат, нимало не смутившись. Чувство неловкости вообще, по-видимому, было ему неведомо. Мне, по правде говоря, тоже, но насколько с моей стороны это было осознанной линией поведения, настолько у Морнингстара — одним из проявлений его природной тупости. — А наткнулся взглядом на принцессу. Волосы у нее были цвета осенних листьев, глаза — как бушующее море, а голос, когда она заговорила, показался мне похожим на шелест южного ветра в кронах деревьев…

— Прямо какой-то прогноз погоды… — вставил я.

— Она разговаривала с учительницей-иностранкой, толстой теткой с родинкой на подбородке. Родинка была преогромная, черная, из нее росли седые волосы. Бр-р-р… Принцесса о чем-то ее спрашивала, и когда учительница повысила голос, отвечая на вопрос, принцесса…

— Что?!

— И тогда она как даст ей! У меня глаза на лоб полезли.

— Погоди, что ты такое мелешь? Кто кого ударил?

— Да принцесса же, говорю тебе! О, ничего серьезного, никаких увечий и тем более убийства! Она просто схватила перо и воткнула острие учительнице в руку. Та ее как раз на стол положила ладонью вниз.

— Боже правый! — с чувством воскликнул я. — Но постой, ты, часом, не придумал ли все это, а? С тебя ведь станется!

— Жизнью отца клянусь, так все и было! — торжественно произнес Булат, и я ему поверил. — Прямо на моих глазах взяла и воткнула чертово перо учительнице в руку. Я и не думал, что его острие может так глубоко войти в тело! На добрый дюйм, представляешь? Ну, тетка завизжала, как свинья недорезанная, стала что-то лопотать на своем родном языке, и в комнату вбежала наша королева и спросила, что случилось, а та орать сразу перестала и только кивала в сторону принцессы. А наша Энтипи спокойно так подняла голову от книги и сказала: «Вот ведь какая она неловкая, мама! Что тут поделаешь?»

— И ты все это видел собственными глазами? — уточнил я.

— Вот этими своими собственными зоркими, как у сокола, глазами, в которые ты сейчас так подозрительно уставился. Королева и толстая учительница быстро ушли, а я полез дальше, окно осталось чуть в стороне. Но мне показалось, что Энтипи меня успела заметить. Во всяком случае, когда я уже спускался и снова полз мимо ее окошка, она высунулась наружу. А потом… Потом прямо мне в голову полетела чернильница. Хочешь верь, хочешь нет, но я от неожиданности свалился вниз и сломал ногу. Целых шесть месяцев потом лечился, но до сих пор немного прихрамываю. И потому отношусь к тебе с сочувствием, Невпопад. Честное слово. Мы вроде как товарищи по несчастью.

— Ни на грош я твоему сочувствию не верю. Особенно если учесть, что ты меня после турнира подкараулил и хотел избить до полусмерти.

— Так ведь то было дело принципа. Ничего личного. И потом, стал бы я тебе рассказывать о принцессе, если б желал тебе зла, сам подумай.

— Не знаю.

— Еще как знаешь! Вот, смотри-ка! — Он отвел в сторону прядь светлых волос, и я увидел у его макушки полукруглый шрам. — След от проклятой чернильницы, — пояснил Морнингстар. — Первое боевое ранение, можно сказать.

— Да уж… — задумчиво проговорил я и, помолчав, прибавил: — Но я тебе все-таки не вполне поверил. Получается, ты меня предупредил об опасности, которую собой представляет наша принцесса. Но с какой стати? У тебя для этого должна быть более веская причина, чем сомнительное дружелюбие ко мне.

— Мне-то что? — пожал плечами Булат. — Не верь, коли не желаешь.

Некоторое время мы смотрели друг на друга в упор, потом он улыбнулся. Улыбка его была самая настоящая, открытая и дружеская, и это больше всего меня озадачило и сбило с толку.

Никаких других объяснений своему внезапному решению предупредить меня насчет принцессы Морнингстар не дал. Возможно, он в тот момент и сам не вполне отдавал себе отчет в мотивах своего поступка. Восстанавливая в памяти тот эпизод, я склонен считать, что ему просто хотелось меня напугать. Подозревая, что я могу втайне радоваться возможности совершить подвиг и гордиться честью, которую оказала мне сама королева, доверив сопровождать из монастыря свою единственную дочь, Булат стремился во что бы то ни стало отравить мне эту радость, посеять в моей душе сомнения и тревогу. Этот кретин не долго думая приписал мне свои собственные мысли и чувства, упустив из виду, что я совсем иначе смотрел на вещи и потому не чаял, как избежать участия в этой долгой и опасной экспедиции.

Боже, как хорошо я изучил тип людей, подобных красавчику Булату. Я их встречал на своем веку во множестве, и не только при дворе, а повсюду. Все помыслы Морнингстара были сосредоточены на одном — как бы поскорей да повыше подняться по социальной лестнице. И у него просто в голове не укладывалось, что я могу этого вовсе не желать. Он наверняка подозревал, что я рассчитываю благодаря предстоящему знакомству с принцессой пробиться поближе к трону, к королю, к почестям и власти. И потому горел желанием лишить меня радости предвкушения, испортить мне настроение.

Откуда ему было знать, этому болвану, что мое настроение безнадежно испортилось в тот самый миг, когда я родился, и с тех пор час от часу делалось все хуже.

13

НЕ СКРОЮ, мне приятно было убедиться, что за время, проведенное в столице, я не утратил своих охотничьих навыков и потому смог учуять дым прежде остальных членов отряда.

До сего момента путешествие в обитель благочестивых жен проходило на удивление спокойно, без каких-либо происшествий. Так гладко, так ладно и мирно, что я, признаться, без всякой на то причины начал нервничать. Кроме нас с Умбрежем в отряде было еще не менее двух десятков человек. Они составляли наш надежный эскорт. Командовал всеми сэр Нестор, один из гвардейцев его величества. Приветливый и любезный, он был тем не менее сама жесткость и деловитость во всем, что касалось безопасности отряда и благополучия каждого из его членов. По какой бы местности мы ни передвигались, он неизменно отправлял вперед небольшую разведывательную группу, которая должна была убедиться в безопасности очередного нашего перехода. Во всем его облике чувствовалась спокойная уверенность, что лично мне было по душе. Но на сэра Умбрежа эти качества нашего командира особого впечатления не производили. Старик, когда мы проезжали по лесным тропинкам, беспрестанно озирался по сторонам, а на полянах подносил ладонь к глазам козырьком, взглядывая на солнце, и вообще вел себя так, словно пытался обнаружить где-то поблизости от себя что-то такое, чего там не было и быть не могло. Вроде как выискивал линии судьбы, вытканные плетельщиками и для них одних различимые.

Я его спросил, прежде чем мы отправились в путь, почему он не попытался уклониться от этого опасного задания при помощи какой-нибудь своей уловки, вроде той, что избавила нас от участия в войне с Шенком. Старик в ответ нравоучительно изрек:

— Одно дело — малозначащая экспедиция, в которой и без меня было кому помериться на мечах с противником, и совсем другое — выполнение личного приказа их величеств.

— И с этим нашлось бы кому справиться кроме нас с вами, — упрямо возразил я.

Умбреж в ответ на это только головой покачал. Мол, что с ним рассуждать, с этим плебеем без роду и племени, без чести и совести. Я не стал продолжать этот разговор, и к данному вопросу мы больше не возвращались.

Но вот настал момент, когда я поймал себя на том, что, уподобившись Умбрежу, принялся озираться по сторонам, настороженно присматриваться ко всему окружающему и выискивать повсюду неоспоримые признаки близкого преследования или иной какой-нибудь опасности. Сам не знаю, что меня заставило так поступать. Ничего тревожного я не замечал.

И все же…

И все же я голову готов был дать на отсечение, что не зря забеспокоился. Чутье опытного охотника подсказало мне: что-то не так! Повторяю, ничего настораживающего я не замечал, но от этого лишь пристальней вглядывался в сумрачные чащи, проворней озирался, пытаясь уловить что-то похожее на стремительное движение едва различимых контуров тел неведомых существ, которые, возможно, за нами наблюдали. Я решительно никого не увидал, но чувство чьего-то незримого присутствия не оставляло меня ни на минуту. И еще мне казалось, что эти соглядатаи-невидимки смеются над нами, их забавляет эта игра в прятки. Леса, через которые мы проезжали, были вовсе не такими мрачными и глухими, как Элдервуд, под сенью которого прошло мое отрочество, напротив, здесь сквозь деревья проглядывало солнце, приветливо щебетали птицы, а поляны пестрели цветами. И все же я нутром чувствовал близкую опасность, хотя и неспособен был даже предположить, в чем она могла заключаться. Другой на моем месте решил бы, что все эти страхи лишь плод разыгравшегося воображения. Другой, но не я: с воображением у меня всегда дело обстояло неважно. Так что я просто утвердился в мысли, что нельзя доверяться обманчивой приветливости этого леса, и держался начеку.

Ни с кем из своих спутников я, разумеется, и словом не обмолвился о том, что меня встревожило. Во-первых, никаких убедительных доводов в пользу своих опасений я привести не мог, а во-вторых, нам предстояло еще несколько дней пути, и я решил не портить им настроение на столь долгое время. Сэр Умбреж и без того держался настороженно и беспокойно, а что до остальных… Они меня воспринимали в лучшем случае как бесполезное дополнение к бравому отряду, в худшем — как лишнее бремя.

Хорошо хоть мне предоставили коня для этой утомительной поездки. Я был бесконечно за это благодарен их величествам. Нет, при необходимости я мог довольно уверенно шагать, опираясь на посох, и даже не отставать от других, у кого обе ноги в порядке, но, признаться, длительные пешие переходы все же не являлись моим любимым времяпрепровождением. Разве что возможность передохнуть выпадала бы через каждые пять-шесть сотен шагов. Но о подобном в походе даже мечтать не приходилось. Лошадка мне попалась самая заурядная, скорей неказистая, чем статная. Звали ее Александра. Резвостью она не отличалась, но, поскольку я и сам не мог похвастаться этим качеством, то и не считал со своей стороны справедливым винить ее в отсутствии оного. В общем, мы с ней подобрались два сапога пара.

Наконец мы очутились на расстоянии какого-нибудь часа или двух езды от цели нашего путешествия. Погода стояла сносная, я вяло перебрасывался словами со своими ближайшими спутниками, трясясь в седле. В общем, если не считать моей беспричинной тревоги, все шло на удивление гладко, пока я внезапно не почувствовал запах дыма. Судя по реакции моей Александры, она его тоже уловила. Еще две или три лошади вдруг замедлили шаги, и рыцари, которые сидели на них верхом, недоуменно переглянулись. Поведение животных их озадачило, сами же они еще не разобрались, в чем дело.

— Впереди что-то горит, — сказал я им.

Нестор, Умбреж и еще несколько рыцарей недоверчиво взглянули на меня.

— Я не чувствую запаха гари, — сказал Нестор. — С чего ты взял, что впереди пожар? Дымом вроде не тянет.

— Уверен, там что-то горит. Лошади тоже это учуяли. Поглядите-ка на них.

Нестор поднял руку ладонью вверх, призывая всех остановиться, и сурово нахмурился. Несколько минут он пытался уловить в воздухе запах дыма и наконец, еще больше помрачнев, кивнул мне:

— Да-да, черт побери, ты прав. Эй, Редондо, Мессина! — Он подозвал к себе двух самых опытных разведчиков. — Отправляйтесь вперед и поглядите, что там такое. Если это лагерь, я хочу знать чей. И сколько там народу.

— Это не лагерный костер, — убежденно возразил ему я. — Там что-то большое горит, ручаюсь.

— Возможно, ты прав. Посмотрим.

Разведчики отправились вперед, мы остались ждать. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем они вернулись, хотя на самом деле Редондо и Мессина отсутствовали всего несколько минут. Оба пребывали в чрезвычайном волнении. Они направились прямиком к Нестору, отозвали его в сторону и стали о чем-то с ним шептаться. Выслушав их, командир повернулся к остальным и отрывисто приказал:

— По коням, скачем во весь опор! Это обитель! Кто-то поджег монастырь!

Новость подействовала на всех нас как удар хлыста. В считанные секунды отряд помчался по лесу вскачь. Даже Умбреж очнулся от своих меланхолических раздумий и с беспокойством вопросил:

— А что с принцессой? Она ведь там? Ее высочество в безопасности?

— Откуда мне знать? — довольно нелюбезно отвечал ему Нестор. — Разведчики заметили каких-то людей снаружи, у стен обители. Но разве ж издалека можно было разглядеть их лица? Все, отставить разговоры! Вперед, лопни ваши глаза!

Итак, опасаясь за целостность своих глаз, мы пришпорили лошадей и вихрем понеслись сквозь лес. Только ветер в ушах засвистел. Копыта дробно стучали по земле, из-под них летели комья грязи. Вскоре лес остался позади, и, едва очутившись на открытом месте, мы тотчас же увидели далеко впереди обитель благочестивых жен… Вернее, то, что от нее осталось.

Я сам никогда прежде в этом монастыре не бывал, но говорили, это было простое и скромное и вместе с тем весьма элегантное сооружение, которое вполне отвечало нехитрым потребностям благочестивых жен. Не мне судить, насколько верной была эта характеристика: я в первый и в последний раз увидел здание, когда от него уже мало что осталось. Мы выехали из леса как раз вовремя, чтобы стать свидетелями обрушения последнего вертикально стоявшего фрагмента обители. Издали мы услыхали звук его падения и даже треск бревен, из которых он был сложен.

Неподалеку от пожарища я различил несколько фигур. Судя по всему, женских. Я не взялся бы утверждать это наверняка, поскольку благочестивые жены согласно уставу ордена носили какие-то бесформенные балахоны, под которыми, да простит мне Бог, вообще-то мог укрываться кто угодно, в том числе мужчина. И безоговорочно признать в монахинях женщин можно было, лишь приняв на веру то, как они себя именовали. Я время от времени встречал благочестивых жен небольшими группами и поодиночке. Они изредка появлялись в миру с благотворительными целями и для сбора пожертвований. У нескольких из них, поверьте, росли усы — длинней и гуще моих! Так что, повторюсь, в вопросе принадлежности всех этих сестер к женскому полу приходилось полагаться только на их слово.

Мы в считанные секунды проделали путь от кромки леса до руин монастыря. Полагаю, наш отряд являл собой внушительное зрелище: да и может ли быть на свете что-либо более величественное, чем два десятка вооруженных рыцарей, скачущих во весь опор к месту недавней трагедии, когда помогать уже некому и спасать нечего? Остановив коней на почтительном расстоянии от благочестивых жен, мы принялись с любопытством их разглядывать. Женщины тоже на нас смотрели. Но лица их оставались совершенно бесстрастными. Мы не могли определить, рады ли они нам, или напуганы нашим внезапным появлением, или раздосадованы, что посторонние лица помешали им предаваться своему горю.

— Кто у вас здесь главный? — зычно выкрикнул Нестор.

Благочестивые жены переглянулись. Одна из них, немного помешкав, выступила вперед. Судя по всему, то была настоятельница. Никогда прежде не видел я женщины с таким обилием растительности на лице. При желании она могла бы заплести свои брови в косы, честное слово! Ладони ее тонули в широких и длинных рукавах монашеского балахона, на голову был наброшен капюшон. Она смотрела на нас холодным и отчужденным взглядом. И молчала. Ни слова не произнесла. Просто молча ждала, что мы предпримем. Меня это не удивило: обитель жила по строгому уставу, согласно которому празднословие почиталось едва ли не величайшим из грехов. Здесь говорили редко, в исключительных случаях, а общались между собой сестры в основном посредством жестов. Не то что слова — даже звуки экономили, как иной скупец свои монеты.

— Я сэр Нестор. Его величество король доверил мне и моему отряду рыцарей препроводить принцессу Энтипи в королевский замок. — Конь сэра Нестора нервно повел головой и топнул копытом. По-видимому, животное никак не могло успокоиться после бешеной скачки. Нестор ласково потрепал его по шее и продолжил: — Вижу, у вас большое несчастье. Примите мои соболезнования.

Благочестивая жена кивнула. Лицо ее при этом осталось непроницаемым.

— В настоящий момент, — откашлявшись, продолжил Нестор, — я должен, пренебрегая всем остальным, выполнить монаршью волю. Король уполномочил меня забрать от вас принцессу и доставить ее домой. А потому позвольте мне перейти к делу. Все ли благополучно с ее высочеством? Не ранена ли она? Не… — Тут его голос прервался. Бравый вояка не мог заставить себя выговорить: «Не погибла ли она?» Да и никому из нас, признаться, не улыбалась перспектива доставки королю с королевой урны с прахом их единственной дочери.

Благочестивая жена помедлила, прежде чем ответить Нестору. Казалось, она подыскивала подходящие слова. Но в конце концов решила ограничиться жестом и махнула рукой в сторону своих подопечных.

От группы монахинь отделилась, выступив вперед, тонкая фигурка в капюшоне. Особа эта была невысокого роста — ниже всех остальных сестер. Лица ее было не разглядеть, пока она, сделав еще несколько шагов по направлению к нам, не сбросила с головы просторный капюшон.

Миниатюрная девушка просто-таки тонула в бесформенном монашеском одеянии. Лицо ее хранило бесстрастное выражение, как предписывал устав обители. Длинные волосы были в беспорядке, что вполне объяснялось трагическими событиями в монастыре. Где уж тут причесываться, когда кругом полыхает пламя? Ничего похожего на описание, данное Морнингстаром — осенняя листва, бушующее море, — я в ее облике, увы, не разглядел. Напротив, она казалась какой-то бесцветной, довольно заурядной, и, лишь вглядевшись внимательней, можно было заметить правильность черт ее лица. Короче говоря, принцесса была хорошенькой, но в меру. Она держалась с безупречным достоинством юной наследницы трона, вполне по-королевски, этого я не мог не признать.

— Ваше высочество, здоровы ли вы? — с волнением спросил ее Нестор.

Она в ответ кивнула. Просто кивнула. Никто из благочестивых жен, включая Энтипи, с момента нашего появления не удостоил нас ни единым словом.

— Мы прибыли сюда, чтобы доставить вас домой. Их королевские величества с нетерпением ждут встречи с вами.

Снова кивок.

И Нестор переключил свое внимание на монахинь, оставшихся без крова.

— А теперь перейдем к вашим проблемам, мои дорогие благочестивые жены! — с воодушевлением воскликнул он. Убедившись, что принцесса в безопасности, достойный рыцарь прямо таки расцвел от счастья. — Слов нет, вас постигло ужасное горе! Какая трагедия! Не будете ли вы так любезны поведать нам, что же здесь случилось? Стал ли пожар результатом неосторожности или какие-то негодяи посмели на вас напасть и сожгли обитель? Кто б они ни были, мы заставим их дорого заплатить за такое кощунственное злодейство! И в любом случае, вы, дорогие сестры, получите щедрую компенсацию из казны, ведь король и королева бесконечно вам благодарны за ваши неусыпные труды по воспитанию и обучению наукам их дочери, наследницы престола. Благодарность их величеств лишь возрастет после известия о спасении ее высочества из пламени, из пожара, в котором погибла обитель. Итак, достойнейшие из жен, ответьте, чем мы можем вам служить?

Настоятельница скользнула взглядом по лицам своих товарок, как и прежде ничего не выражавшим, помедлила, снова обернулась к нам, и вдруг ее тощая рука взметнулась кверху, а вытянутый указательный палец, который слегка дрожал, нацелился на Энтипи.

И главная из благочестивых жен, отчетливо и внятно выговаривая каждое слово, потребовала:

— Заберите немедленно эту суку к… матери отсюда!

Вопреки моему ожиданию, остальные монашествующие не закатили глаза от ужаса, услыхав столь смачные ругательства из уст своей начальницы. Они вообще нисколечко не смутились, а, напротив, все как одна энергично закивали головами, облаченными в капюшоны.

И тут Энтипи улыбнулась. Губы ее растянулись в широкой, самодовольной улыбке. У меня внутри все похолодело. Девушка, продолжая улыбаться, скользила глазами по нашим лицам, словно говоря: «Привет! Всех вас ждет могила. Уж я позабочусь, чтобы вы поскорей в ней очутились!»

Умбреж перегнулся через седло и шепнул мне на ухо:

— Да-а, все это немного настораживает. Как по-твоему?

Что и говорить, нашему сэру Умбрежу трудно отказать в меткости выражений. Настораживает! Да у меня просто душа в пятки ушла.

Мы решили не мешкая отправляться в обратный путь. Нестор тронул поводья и подъехал вплотную ко мне.

— Удачи тебе, оруженосец, — сказал он негромко. Прибавлю: наш командир это произнес без сарказма, без всякой иронии! Просто добряк от души мне сочувствовал. И было из-за чего. Я и сам себя искренне пожалел.

Вот ведь дьявольское отродье! Именно это пришло мне на ум, едва только наши взгляды скрестились. Дьявольское семя! Ледяное высокомерие, брезгливость и презрение — вот что выражали глаза девчонки. Словно мы все были какими-то гадкими насекомыми, ползавшими у ее ног. Ясно теперь, почему любящие папаша с мамашей услали ее в монастырь. Им просто хотелось от нее отдохнуть. Оба царственных родителя только выиграли от этой разлуки — чем дольше ненаглядное чадо отсутствовало, тем больше сил, физических и духовных, могли накопить король с королевой. В случае везения этих самых сил им могло хватить, чтобы пережить предстоящую неизбежную встречу. Ну а ежели благочестивым женам и впрямь удалось бы обуздать буйный нрав принцессы, то Рунсибел и Беатрис, полагаю, сочли бы это величайшим из чудес, а себя с тех пор почитали бы самыми счастливыми людьми на свете.

Однако, учитывая, во что превратилось жилище монахинь, попытки бедолаг воспитать и обучить принцессу Энтипи потерпели полное фиаско.

Сэр Нестор, к чести его будь сказано, сумел сделать вид, что не расслышал энергичного выражения настоятельницы. Во всяком случае, не принял его на свой счет и по доброте сердечной предложил ей оставить нескольких воинов для помощи сестрам в восстановлении их монастыря. Но благочестивые жены все как одна жестами дали нам понять, чтобы мы убирались от руин их обители все до одного и как можно скорее. Что и было нами незамедлительно выполнено. Думаю, нет нужды повторять, что настроение у нас у всех было тревожное и подавленное. Но вы представить себе не можете, насколько оно стало мрачней, когда, оглянувшись, мы увидели благочестивых жен, весело отплясывавших на радостях, что избавились наконец от Энтипи, пусть даже такой ценой. Лично меня это зрелище просто-таки потрясло, таким оно мне показалось зловеще красноречивым. И у меня в который уже раз все внутри похолодело.

Что же до самой Энтипи, то в седле она держалась просто идеально — прямо, уверенно, без видимого напряжения. Так, словно родилась верхом на лошади, ей богу! При всей моей к ней антипатии я не мог не восхититься ее великолепным мастерством наездницы. Она не удостаивала взгляда никого из нас — смотрела исключительно прямо, между ушей своей лошади. В общем, держалась так, как будто никого из нас возле нее не было. Но Нестор все же счел со своей стороны необходимым, перегнувшись к ней через седло, указать на меня со словами:

— Ваше высочество, позвольте вам представить Невпопада. Он оруженосец сэра Умбрежа и одновременно — ваш личный телохранитель на все время пути в крепость. Приказывайте, и он вам подчинится, сообщайте ему о малейших ваших желаниях, и он костьми ляжет, чтобы их выполнить.

Я с беспокойством взглянул на Нестора. Меня сказанное им не очень-то воодушевило. Он явно преувеличил мою готовность служить верой и правдой этой премерзкой девчонке. Нестор, поймав на себе мой хмурый взгляд, дружески мне подмигнул, но я с досадой отвернулся и не без труда принудил себя процедить сквозь зубы, обращаясь к Энтипи:

— Рад служить вашему высочеству.

Она скользнула по мне взглядом и тотчас же снова уставилась прямо перед собой. Я невольно поежился, как после ледяного душа, и снова подумал: ну и девчонка! За один-единственный миг объяснила мне без слов, какое я, с ее точки зрения, ничтожество. Хотя, если как следует поразмыслить, в этом, наверно, и заключается основное из преимуществ принадлежности к королевской семье. Я имею в виду возможность демонстрировать, когда вздумается, бесконечное презрение к тем, кто ниже тебя.

Принцесса и я ради безопасности ее высочества ехали рядом, почти вплотную друг к дружке, в окружении воинов и рыцарей. Я с самой первой минуты нашего с ней знакомства решил помалкивать, то есть вовсе не вести никаких разговоров, поскольку ее манера держаться ну никак не располагала к беседе. Но после мне пришло в голову, что молчать в течение нескольких дней пути у меня просто не получится. Придется хоть что-нибудь да изречь. Просто для тренировки голосовых связок, чтобы не разучиться говорить.

Я долго собирался с духом и наконец слегка охрипшим от волнения голосом произнес:

— Хорошая выдалась погода для прогулки верхом. Как по-вашему, принцесса?

К моему величайшему удивлению, она в ответ расхохоталась, причем вполне искренне, без всякой издевки.

— Я счастлив, что мне удалось вас развеселить, — пробормотал я.

Она взглянула на меня с сожалением:

— Мы уже больше часа едем бок о бок, и вы не сумели придумать для начала разговора ничего более оригинального, чем избитая тема погоды? — И снова этот почти сочувственный взгляд. Помолчав, она вдобавок еще и головой покачала.

— О, простите меня за эту банальность! — сердито подхватил я. — Знай я, что это вам придется не по вкусу, я задал бы другой вопрос, тот, что давно вертелся у меня на языке, возможно, слишком дерзкий, но уж во всяком случае куда более оригинальный: сколько еще монастырей вы собираетесь поджечь, ваше высочество?!

Позади меня раздалось сердитое покашливание сэра Умбрежа. Старик, значит, все прекрасно слышал. Ну и пускай! Сказанного уже не воротишь.

Энтипи загадочно улыбнулась:

— Так вы считаете, что это моих рук дело?

— Не мне судить, ваше высочество.

Она смерила меня с головы до ног оценивающим взглядом.

— Не лгите мне. Терпеть не могу вранья!

— Вранья, ваше высочество? — оторопело переспросил я, но принцесса не ответила, сосредоточив взгляд на тропинке, что вилась впереди нас.

Я заставил свою Александру снова приблизиться почти вплотную к лошади принцессы и мягко, но, как мне казалось, довольно веско произнес:

— А я не выношу, когда меня обвиняют во лжи, ваше высочество! Даже если обвинение исходит из уст особы королевской крови.

— В таком случае говорите правду. И проблема решится. — Она снова скользнула по мне взглядом. — Я людей насквозь вижу, оруженосец. Вот так-то. И вас в том числе. Насчет вас мне вообще все стало понятно с одного-единственного взгляда. Вы себе присвоили право всех на свете судить. Вернее, осуждать. Всех-то вы в душе презираете — меня, этих людей, что нас окружают… Всех, кто встречается на вашем пути.

Разговор принял совершенно неожиданный для меня оборот. Помолчав, я растерянно спросил:

— Почему вы так считаете, ваше высочество?

— Да потому, — невозмутимо ответила она, — что больше всех на свете вы презираете самого себя, это же очевидно! Ну а на остальных попадают только отблески этого презрения.

Ее слова меня задели. Я даже удивился, насколько болезненно воспринял все, что она сказала. Ведь защитная броня насмешливо-циничного отношения ко всему окружающему, которую я так долго и старательно возводил вокруг своей души, казалась мне непроницаемой для чьих-либо высказываний, сколь бы враждебными они ни были. Но принцессе удалось без всяких усилий ее пробить и поразить меня в самое сердце. Разумеется, я не подал виду, что задет, и отвечал ей спокойно и даже весело:

— Здорово, наверное, быть принцессой и вдобавок всезнайкой!

— Каждому свое, — пожала плечами принцесса Энтипи. — Пустоголовые оруженосцы тоже для чего-нибудь нужны на свете.

Я не нашелся с ответом на это замечание, и некоторое время мы ехали молча. От нечего делать я стал озираться по сторонам и неожиданно заметил, что старик Умбреж нетерпеливыми жестами пытается привлечь мое внимание. Я с неохотой повернул голову в его сторону. Рыцарь погрозил мне кулаком, потом легонько постучал по своим сморщенным губам кончиком указательного пальца. Все ясно. Он считал, что я не должен хранить столь долгое молчание, потому как мне надлежит развлекать ее высочество. Да, уж я бы ее развлек… Ударом увесистой дубинки по голове! Только это вряд ли пришлось бы по душе королю с королевой. Да и нам с Умбрежем могло бы испортить придворную карьеру. Вздохнув, я повернул к принцессе голову и с любезной улыбкой сказал:

— Вы прекрасно держитесь в седле.

Она неожиданно насупилась.

— Вы хотите сказать: для женщины вы не так уж плохо ездите верхом, ведь так?

— О, прошу вас, не надо выискивать в моих словах скрытый смысл! Я имел в виду только то, что произнес: вы отличная наездница. Прямая мужская посадка, никаких этих дурацких дамских седел… Бог мой, я вам комплимент сделал, а вы…

— Не нуждаюсь в ваших комплиментах.

— Ну так больше вы их от меня и не дождетесь.

И тут я твердо решил больше рта не раскрывать на протяжении всех оставшихся четырех дней пути. Разве что мне кто-нибудь насильно разожмет зубы острием кинжала.

Солнце неторопливо совершало свой путь по небосклону, и когда оно начало уже клониться к западу, Энтипи неожиданно обратилась ко мне:

— Благодарю вас.

Случилось это во время привала. Сэр Нестор приказал отряду спешиться на берегу небольшого лесного озерца, чтобы лошади могли отдохнуть и напиться, а люди — размять усталые ноги. Я полулежал на траве, привалившись спиной к толстому ивовому стволу, и швырял камешки в середину озера. Там, куда они падали, я отчетливо себе представлял надменное личико принцессы, и мне это доставляло мрачную радость. И вдруг в самый разгар этого занятия прямо над моим плечом прозвучало ее: «благодарю вас».

Я оглянулся. Она уставилась на меня своим холодным, надменным взглядом, сразу навевающим мысли о демонах, которые, поди, играют в салочки в недрах ее сознания.

— Рад вам служить, — машинально ответил я и лишь после, поразмыслив, спросил: — А за что, собственно, вы меня благодарите?

— За верховую прогулку, — улыбнулась она и мечтательно прибавила: — У меня был хороший учитель.

— Понятно. Его вы, полагаю, тоже подожгли? — И с этими словами я швырнул в ее воображаемое лицо посередине озера еще один камень.

— Нет. Он скоро должен за мной явиться. До замка я с вами не доеду.

Это заявление заслуживало того, чтобы метнуть еще несколько снарядов вслед за предыдущими. Все до единого попали точно в цель.

— Вы в нем так уверены?

Энтипи кивнула:

— Разумеется. Он наверняка сейчас следит за нами. А потом выберет момент и увезет меня от вас, и мы будем жить в лесу и заниматься любовью, как дикие звери, на ложе из опавшей листвы, и травинки станут щекотать наши обнаженные тела, соединяющиеся в…

Я поднял руку, останавливая это словоизвержение:

— Довольно, я все очень наглядно себе представил. Вы так живо изобразили эту картину… Ай да принцесса! Надо же, у меня и в мыслях не было, что у вас на уме побег. Кстати, с чего это вы вдруг решили поделиться со мной своими планами?

— Потому что вы несносны.

— Понятно.

Она снова заговорила, и голос ее то повышался, то понижался, словно она пела песенку. Ну ни дать ни взять капризное, балованное дитя.

— Чтобы вы места себе не находили от бессильной злости, от досады, потому что благодаря мне заранее знаете, что должно случиться, но помешать этому не сумеете, а мой отец так на вас разгневается за то, что вы меня не довезли до крепости, что прикажет вам голову отрубить.

— Да я готов самолично снести ее с плеч, только чтобы больше не слыхать той чуши собачьей, которую вы бормочете!

— Что-о-о?! Вот как вы разговариваете со своей принцессой?!

Итак, ей все же удалось вывести меня из терпения настолько, что я буквально убить ее был готов.

— Нет, — сказал я, еле сдерживая злость, — я так разговариваю с сумасшедшими поджигателями. Так где ж вы с ним познакомились, с этим своим героем-избавителем?

— Недалеко от монастыря. Выполняла послушание — полола грядки. Работала в поле, как какая-нибудь крестьянка. Представляете?! Я полола! — Она повторила это слово так, словно то было название какой-то жуткой болезни, безжалостно убившей не только всех ее родных, но вдобавок еще и слуг и домашних животных, вследствие чего она, бедняжка, осталась одна-одинешенька на белом свете. — Я, принцесса, полола грядки! Только представьте себе!!

— Охотно, — ответил я со злорадной, торжествующей ухмылкой.

Она проигнорировала мой сарказм и, обхватив руками плечи, предалась воспоминаниям, которые, вне всякого сомнения, не имели ничего общего с действительностью, а являлись всего лишь плодом ее воображения:

— Он не знал, кто я такая. И горячо меня полюбил, приняв за крестьянку. Я только недавно ему открылась… И он поклялся, что увезет меня с собой, и мы будем вечно любить друг друга, и счастью нашему не будет конца.

— Здесь у вас некоторая неувязка, — поправил ее я. — Жизнь вечной не бывает. А вместе с ней, хотя, как правило, гораздо прежде, кончается и любовь. Какое уж тут счастье, согласитесь.

Энтипи помотала головой:

— Вы — полная ему противоположность. Он столько всего испытал, но все же не утратил веру в торжество любви и в величие подвига!

— Значит, он такой же помешанный, как и вы, что меня, впрочем, нисколько не удивляет, потому что я уверен — вы его просто выдумали!

Она снова, еще энергичнее, помотала головой.

Я поднял с земли камешек и забросил его в озеро.

— Но тогда ответьте мне, принцесса, почему он не похитил вас из монастыря? Ведь это было бы намного легче. Зачем ему было дожидаться прибытия за вами целого отряда вооруженных воинов?

— Ему безразлично, сколько воинов будут меня сопровождать, — томно вздохнув, сказала Энтипи. — А к благочестивым женам он относится с большим уважением и потому никогда не совершит ничего такого, что могло бы им повредить. Монахини поклялись наставлять и оберегать меня. Он считает, что их клятвы священны и не должны быть нарушены. Вот он у меня какой!

— Ах, до чего же благородно! — усмехнулся я. — Но имейте в виду, принцесса, если он и существует, этот ваш лихой наездник, вы его больше не увидите. Он поразвлекся с вами, пока вы находились на доступном для него расстоянии… А теперь все кончено, теперь он будет дурить голову другой какой-нибудь сумасшедшей девчонке.

— Так вы, значит, считаете меня сумасшедшей? — В голосе ее явственно слышалась угроза, глаза сузились, губы сжались в нитку.

— С чего вы это взяли, ваше высочество? — спросил я с плохо скрытой издевкой. — Уж не с того ли, что я вам на это все время более или менее прозрачно намекаю? — И я отвернулся и занес руку, чтобы швырнуть в середину озера очередной камень.

Но Энтипи меня опередила, угодив камнем прямо мне в макушку!

— Эй! — вскрикнул я так громко, что взгляды всех воинов, отдыхавших на привале, немедленно обратились в нашу сторону.

Принцесса стояла позади меня с надменно-презрительной улыбкой на лице. Глаза ее горели мрачным торжеством.

Ну разве такой, подумал я с досадой, должна быть принцесса крови, наследница трона? Настоящие принцессы элегантны и воздушны, они безукоризненно воспитаны, утонченны, они — воплощение чистоты и нежности. Короче, настоящие принцессы являют собой все то, что начисто отсутствовало в ее высочестве Энтипи.

— Вы узнаете, что такое истинный героизм! — заверила она меня и, обведя взглядом остальных, прибавила: — Вы все это узнаете, когда Одноглазый Тэсит явится за мной!

С этими словами она гордо удалилась от меня. Очень, кстати говоря, вовремя, потому что я, услыхав из ее уст столь знакомое имя, просто окаменел. У меня буквально сердце остановилось. Воображаю, какой жуткой бледностью покрылась моя физиономия, стоило ей только упомянуть о Тэсите. Ну и дела!

Тэсит.

Она долгие годы провела в обители. А благочестивые жены пресекают любые контакты своих воспитанниц с внешним миром. И сведений о событиях, происходивших за стенами монастыря, Энтипи все это время наверняка не получала. Следовательно, ей ничего неизвестно о восстании в Пелле и о роли, которую сыграл в тех достопамятных событиях Тэсит. Выходит, она могла о нем услыхать… только от него самого.

А это означало, что он и вправду свел с ней знакомство.

И таким образом весь бредовый рассказ о герое, поклявшемся ее похитить, — чистая правда.

Что сулит нам очень, очень серьезные проблемы.

Надо отдать принцессе должное — если она и впрямь решила меня напугать, посеять в моей душе тревогу и страх, то вполне в этом преуспела.

Только теперь я наконец понял, что было причиной беспокойства, не покидавшего меня на всем протяжении пути в обитель. Чье-то незримое присутствие в обманчиво спокойном лесу мне вовсе не мерещилось — это Тэсит нас преследовал, это он крался за нами по пятам, оставаясь невидимым, словно призрак, словно лесной дух. Да, это так на него похоже — умыкнуть принцессу, только когда она окажется вне стен обители — из уважения к благочестивым женам и их репутации надежных, суровых и бдительных наставниц для высокородных юниц. Более того, находясь в лесу, мы оказались в полной власти Тэсита, он мог скрыться с принцессой в любой удобный для него момент, так, что мы и ахнуть бы не успели. Тем более это и похищением назвать было бы нельзя, ведь Энтипи готова следовать за ним добровольно. Что только облегчит его задачу.

Я и без того считал общество этой ненормальной весьма для себя небезопасным. Мало ли что ей взбредет на ум? Такая запросто может ткнуть меня между ребер кинжалом, когда ей вздумается, и даже глазом при этом не моргнет. Или во время ночного привала возьмет да и подпалит весь наш лагерь. При мысли о том, что в один прекрасный момент я могу проснуться с кинжалом в груди да вдобавок еще и окруженный со всех сторон бушующим пламенем, мне делалось как-то неуютно.

И потому я уже смирился с тем, что спать на всем пути до королевской резиденции мне придется вполглаза. Но все эти страхи обратились буквально в ничто при одной мысли о Тэсите, о том, с какой легкостью он может увести с собой Энтипи, когда ему заблагорассудится. И нашему отряду придется тогда явиться к королю с пустыми руками.

Я инстинктивно потер ладонью шею, представив себе, как Рунсибел кивком велит придворному палачу снести мою голову с плеч…

Следовало доложить о возникшей угрозе командиру отряда. Нестор как раз оживленно о чем-то беседовал с моим наставником сэром Умбрежем. Я быстро подошел к ним и увлек в сторону. Слушая мой сбивчивый рассказ, оба пожилых рыцаря то и дело бросали осторожные взгляды в сторону принцессы. Она же мечтательно взирала на гладкую поверхность озерца, не обращая на нас ни малейшего внимания.

«Прикидывает, поди, — со злостью подумал я, — нельзя ли это озеро как-нибудь поджечь».

— Пустые опасения, — добродушно заверил меня Нестор, когда я умолк. — Молодец, что доложил, но не тревожься ни о чем, оруженосец. Слыхал я об этом Одноглазом Тэсите, как и вы оба, джентльмены. Но ведь он один, а нас много. Даже если ее высочество и пожелает к нему присоединиться, мы сообща этому воспрепятствуем.

— Так что же вы собираетесь предпринять? — спросил я.

— Ничего сверх того, что уже предпринято. Нам благодаря тебе, Невпопад, стало известно имя одного из возможных противников. Но разве мы с самого начала не предвидели наличия таковых? И не предполагали, что можем подвергнуться их атакам? Предвидели. И полностью себя обезопасили — выставляем часовых, посылаем разведчиков впереди отряда и бдительно стережем принцессу, оберегаем ее, глаз с нее не спускаем. — Нестор дружески похлопал меня по плечу: — Никуда ее высочество от нас не денется.

Я кивнул и побрел к своей Александре. Слова командира успокоили меня лишь отчасти. Мысль о том, что при всем своем опыте Нестор может недооценивать реальную опасность, которой мы все подвергаемся, не давала мне покоя.

Вскоре мы оседлали лошадей и продолжили свой путь. Я снова ехал подле принцессы. Она даже не смотрела в мою сторону. Да и с какой стати? Я для нее был пустым местом. Она без обиняков заявила мне о своих намерениях, будучи уверена, что я не сумею им воспрепятствовать, и вполне этим удовлетворилась.

Меня ее молчание устраивало как нельзя более: мне было совсем не до разговоров, я напряг все свои чувства, ловил каждый шорох, вглядывался в переплетения веток, и мне повсюду мерещился Тэсит. Стоило ветке хрустнуть под копытом какой-нибудь из лошадей или листве зашуметь под порывом ветра, я инстинктивно напрягался и до рези в глазах всматривался в направлении этих звуков, но все было тщетно. Да и мог ли Тэсит так оплошать, чтобы выдать свое присутствие пусть даже малейшим, едва различимым шорохом? Вряд ли. Я вспомнил, как Тэсит однажды заявил, будто его воспитали единороги. Не уверен, что он тогда сказал мне правду, но в любом случае его умение затаиться в лесу, двигаться сквозь, казалось бы, непроходимую чащу без малейшего шума, делаться буквально невидимым было каким-то сверхъестественным, намного превосходящим пределы человеческих возможностей. Вполне вероятно, что как раз единороги его всему этому и обучили. Так что я вглядывался и вслушивался в окружающее, прекрасно отдавая себе отчет, что напрасно трачу силы — скорей у меня вырастут крылья и я полечу на них в крепость, чем Тэсит, даже если он совсем рядом, как-либо себя обнаружит. Вдруг откуда-то издалека до меня донесся птичий гомон. Но в нем слышалась какая-то странная, настораживающая нота. Что-то зловещее. Я скользнул взглядом по лицам своих спутников. Но рыцари и воины явно ничего подозрительного еще не услыхали.

И тут что-то шевельнулось в густых древесных кронах как раз надо мной. Я вскинул голову, но ничего не смог разглядеть сквозь плотные слои листвы. Наверное, мне этот шум просто померещился…

А быть может, и нет.

Я придержал свою лошадь, пропустив Энтипи немного вперед, и очутился рядом с Нестором. Тот вопросительно изогнул бровь.

— Я сейчас слыхал что-то странное. Какой-то шелест у вершин деревьев.

— Там, у самых небес? — осклабился Нестор. — Не беспокойся. Какие-нибудь зверьки что-то не поделили. Белки, должно быть.

— Боюсь, как бы это не оказался двуногий зверь.

— Да нет же! Ветки там слишком тонкие, под весом человека они бы, как пить дать, сломались. — Он кивнул каким-то своим мыслям, сунул указательный палец в рот и, обслюнив его, поднял вертикально вверх. — Вот видишь, ветер-то посвежел, А там, наверху, он должен быть еще крепче. Ты его, наверное, и услыхал.

— Может статься. — Я пожал плечами. — Ветер так ветер. Вам видней.

Нестор ласково мне улыбнулся:

— Я хорошо тебя понимаю, оруженосец. Ты впервые выполняешь ответственное задание, потому тебе повсюду и мерещатся опасности и подкрадывающиеся враги. И это, с одной стороны, совершенно правильно — воин должен быть бдительным, от этого ведь его жизнь зависит. Но с другой стороны, Невпопад, слишком уж осторожничать тоже ни к чему. Собственной тени начнешь пугаться. Ты ж ведь не один, дружок, тебя со всех сторон окружают рыцари, сильные и испытанные в боях. Принцесса наша, хотя и… со странностями… но все же нисколько не опасна. Как и этот ее воздыхатель. Ты не нервничай, Невпопад. Так и угробить себя недолго. Глупая была бы смерть…

Это были последние его слова, сказанные за миг до того, как стрела, пущенная откуда-то сверху, пронзила его могучую грудь.

Нестор сперва даже не понял, что произошло, настолько это было внезапно. Он, безусловно, слышал звук спущенной тетивы и наверняка почувствовал толчок в самую середину груди, но осознал, что отряд подвергся нападению и что первой жертвой неприятеля стал он сам, лишь когда, опустив голову, заметил ярко-красное древко и оперение у самого своего лица. Он открыл рот — не иначе как собирался выкрикнуть какую-то команду, — но голос ему уже не повиновался. Еще секунда, и наш командир тяжело рухнул с лошади на твердую землю. Звук падения его могучего тела послужил своего рода сигналом — все рыцари замерли на месте, натянув поводья.

— Враг атакует! — крикнул я, и в ту же секунду вторая стрела, зазвенев, угодила в середину лба моей несчастной лошади. Бедное животное не мучилось: убитое наповал, оно упало, причем так стремительно, что я не успел ни спрыгнуть на землю, ни выпростать ногу из-под тяжелого туловища. Я оказался подмят мертвым телом несчастной Александры и пригвожден к земле.

Отовсюду послышались крики.

— Щиты! — приказывали одни.

— Спасайте принцессу! — требовали другие. Воздух наполнился пением стрел. Многим из рыцарей удалось вовремя прикрыть головы и грудь щитами, таким образом они себя спасли. Другим, не столь расторопным, повезло меньше. То один, то другой рыцарь или оруженосец вдруг свешивались через седла или падали вниз, под копыта, сраженные наповал или тяжело раненные. Следовало признать, что трусливая атака нашего невидимого противника оказалась довольно успешной.

Я поначалу пытался высвободиться из-под тела своей Александры, но после, когда в него со свистом вонзилось несколько стрел, решил повременить. Сама судьба снабдила меня этим подобием щита из плоти и крови — увы, неживым, но до чего же надежным! Мой меч был у меня за спиной, как всегда, ну а поскольку я на ней лежал почти плашмя, то вытащить его из ножен никак не мог. Зато посох, притороченный к седлу, оказался в пределах моей досягаемости, и я, осторожно протянув руку, сумел его вытащить из седельной петли.

«Если мне все же наконец удастся вылезти из-под мертвой кобылы, — подумал я, — испытанное, верное оружие может прийтись очень даже кстати».

Завладев посохом, я решил, что пришло время разобраться, что же все-таки произошло и каковы мои шансы выбраться из этой переделки живым. Первым мне на глаза попался сэр Умбреж. Он спешился и стоял, прикрываясь щитом, с мечом в правой руке. Я невольно им залюбовался: во всем его облике, в позе, хотя и оборонительной, но исполненной тем не менее необыкновенного достоинства, чувствовались безупречная выучка, богатейший воинский опыт, безудержная отвага и неустрашимость.

«Ай да сэр Умбреж!» — пронеслось у меня в голове. Отчего-то вдруг припомнив, каким он впервые предстал передо мной, я не мог не усмехнуться, столь разительным был контраст.

Энтипи тоже не пострадала, хотя и выглядела растерянной и, если только мне это не почудилось, немного расстроенной и сбитой с толку. Ей, вероятно, пришло в голову, что Тэсит не способен устроить массовую бойню ради того только, чтобы похитить возлюбленную. Он мог бы это проделать без всякого кровопролития. Я, кстати говоря, тоже об этом подумал.

Но тут дождь стрел иссяк столь же внезапно, как и начался. Рыцари, оставшиеся в живых — примерно половина нашего отряда, — принялись растерянно озираться по сторонам. И тут совершенно неожиданно для них, но не для меня, сэр Умбреж как ни в чем не бывало зычным голосом скомандовал:

— Щиты не опускать!

— Следует ли нам сомкнуть ряды, сэр? — спросил его один из оруженосцев. По голосу парнишки чувствовалось, что он до смерти напуган, но старается это скрыть.

— Чтобы им удобней было целиться? Еще чего не хватало! Невпопад! Беги прочь что есть сил с ее высочеством, а мы вас прикроем. Выполняй!

Умбреж не догадался взглянуть в мою сторону и потому не подозревал, в каком затруднительном положении я нахожусь.

— Рад бы, да не могу, сэр!

Старик обернулся на звук моего голоса, но наша Энтипи решила вдруг повести себя так, как, по ее мнению, приличествовало принцессе в подобной ситуации.

— Еще чего не хватало! — капризно заявила она. — Ни от кого я не побегу! Мне опасность не грозит. Я…

И тут враг обрушился на нас всей своей мощью.

14

ВЫ НАВЕРНЯКА слыхали о существах, именуемых гарпиями. Об этих ужасных полуженщинах-полуптицах, способных сперва оглушить любого своими пронзительными воплями, а после разодрать на мелкие кусочки огромными острыми когтями.

Однако о некоторых особенностях половой жизни этих тварей мало кому ведомо. Так вот, представьте себе, у гарпий стремление совокупляться и продолжать свой род возникает примерно раз в двадцать лет. Однако подобное желание нисколько не добавляет им привлекательности. Гарпия, ищущая любви, выглядит и ведет себя в точности так же, как когда она жаждет человеческой крови. Половая охота и охота ради пропитания, таким образом, ничем у них не разнятся. Я обо всем этом знаю только понаслышке, мне повезло ни разу в жизни не оказаться объектом каких-либо домогательств со стороны этих отвратительных существ.

Неудивительно, что их готовность спариваться с представителями человеческой расы вызывает у последних мало энтузиазма. Какой же мужчина в здравом уме пожелает совокупиться с этаким чудовищем? Я не исключаю, что постоянные неудачи в личной жизни, тщетные поиски партнера являются одной из причин неизменно дурного расположения духа гарпий. Ведь даже самые отважные из представителей мужского пола, в том числе и те, кто не прочь был бы заняться любовью со столь экзотическим созданием, при виде несущейся на них гарпии ударяются в паническое бегство, поскольку определить, что у чудовища на уме — движет ли ею любовный пыл или жажда убийства, — не представляется возможным. В общем, вам понятно, о чем я: в вопросах продолжения рода гарпии неизменно сталкиваются с огромными, можно сказать, неразрешимыми проблемами.

Но однажды произошло следующее: целая стая гарпий, пребывавших в состоянии любовного томления, приземлилась в колонии прокаженных. К этому времени жажда соединиться с существами мужского пола достигла у этих тварей наивысшего накала, так что о какой-либо разборчивости с их стороны даже и речи быть не могло. У прокаженных насчет личной жизни тоже, как вы догадываетесь, дела обстояли неважно. К тому же многие из них полностью утратили зрение. Так что, услыхав женские голоса, пускай и несколько странные, высоковатые на их вкус и слишком пронзительные, прокаженные тем не менее восприняли это вторжение с большим энтузиазмом. Сочли чуть ли не милостью Божьей.

Разумеется, некоторых из своих изувеченных проказой половых партнеров гарпии тотчас же после совокупления сожрали, но остальным, уцелевшим, было потом о чем вспомнить…

Что же до чудовищ, те после столь плодотворной экскурсии возвратились в свои гнезда, где долгие десятилетия до этого влачили одинокое, безрадостное существование, и в положенное время разрешились детенышами. Однако новорожденные оказались совсем не такими, какими их в течение долгожданной беременности представляли будущие мамаши. Все до единого маленькие уродцы обладали неоспоримыми признаками принадлежности к мужскому полу! Возмущенные гарпии, каждая из которых мечтала произвести на свет точное свое подобие, не стали их умерщвлять, это противоречило строгим внутристайным правилам, они просто покинули свои гнезда, чем обрекли младенцев-сыновей, казалось бы, на верную гибель.

Но те выжили!

Долгое время в существование этих гибридов мало кто верил по-настоящему. Ходили слухи, что их встречали то в одном, то в другом глухом лесу нашего королевства, то посреди пустоши или на болоте — группами и поодиночке. Но никто эти россказни всерьез не принимал. Все те, кто утверждал, что сталкивался с ними, сходились в одном — свирепостью эти создания могли бы сравниться со своими омерзительными мамашами, однако в отличие от последних они обладали нежными, мелодичными голосами и увлекались пением, которому аккомпанировали на самодельных музыкальных инструментах. Именно пением они завлекали в глухие участки леса тех, кем желали закусить.

Ввиду принадлежности этих существ к мужскому полу им дали название гарпов, прибавляя к этому странноватому слову определение «ублюдочные», что указывало на их смешанное происхождение. Эта характеристика оказалась на удивление точной. Я знаю, о чем говорю. Потому что именно эти твари напали на наш отряд. Жуткое, скажу я вам, было зрелище, когда они начали спускаться с деревьев, кружась в воздухе, словно скользили по невидимой спирали. Все как один — карликового роста, футов трех или около того, нижняя часть туловищ топорщилась у них перьями, а ступни им заменяли птичьи лапы, увенчанные когтями, судя по виду — острыми как бритвы. Выше пояса эти уродцы во многом походили на людей, во всяком случае руки, плечи и головы были у них почти как человеческие, только красные горящие глаза скорей напоминали птичьи, торчащие во все стороны волосы выдавали их принадлежность более к звериному, чем к людскому сообществу, а еще за спиной у каждого виднелось по паре небольших крыльев. Последние вряд ли годились для дальних перелетов, сомневаюсь также, чтобы при их помощи ублюдки-гарпы могли взмывать высоко в небо, но спланировать на них с верхушек деревьев на землю было этим гадам вполне под силу. Именно это они теперь и проделывали.

Меня они сперва не заметили, поскольку я, повторюсь, оказался надежно укрыт лошадиным трупом, и набросились на рыцарей и оруженосцев.

— Сомкнуть ряды! — скомандовал сэр Умбреж, видя, что обстрел отряда прекратился и неприятель перешел к лобовой атаке.

Если вид противника его и ошеломил, как, к примеру, меня, то старик ничем этого не выказал. Воины обнажили мечи и попытались предпринять контратаку. Но гарпы оказались слишком проворны, чему в немалой степени способствовала их миниатюрность. Они отскакивали от нападавших, с ловкостью обезьян уворачиваясь от ударов, раскатывались по сторонам кубарем, взлетали вверх, как тряпичные мячи, и тотчас же спускались, подныривали под лошадиные животы, чем пугали и без того полу обезумевших от страха животных, заставляя их бестолково бросаться из стороны в сторону.

Рыцари, как пешие, так и конные, привыкли иметь дело с противником одинакового с ними роста. Теперь же у них практически не было возможности отбить атаку ублюдочных карликов, нацеленную в основном на лошадей. В мучительных попытках освободиться от злобных тварей с их острыми когтями, несчастные кони брыкались, вставали на дыбы и метались по сторонам, пока все рыцари не оказались выбитыми из седел. Теперь они были вынуждены продолжать бой пешими.

Но доспехи затрудняли их движения, делая их малоповоротливыми и неуклюжими, тогда как ублюдки гарпы перемещались во всех направлениях с пугающим проворством и удивительной ловкостью.

Высоко над собой я услыхал мелодичный голос, который что-то ласково напевал. Я в ужасе задрал голову. Прямо на меня с дерева спускался ублюдок гарп. Его уродливое личико так и сияло от счастья, пальцы на своих нижних конечностях он растопырил, и острые когти устрашающе торчали в разные стороны. Он наверняка предвкушал легкую победу надо мной, видя, что я обездвижен и безоружен. Мой посох показался ему всего лишь деревяшкой, которая не могла представлять для него никакой угрозы. Я постарался взять себя в руки, не поддаваться панике. Это мне не очень-то удалось: из груди уже готов был вырваться вопль ужаса — так безобразен и устрашающ был вид этой злобной твари. Я закусил губу, чтобы не завопить, и стал с видом обреченной жертвы ждать, пока гарп спустится достаточно низко… Вот он уже едва не оседлал меня, вот и пасть раскрыл, испустив торжествующий клекот, и лицо мое обдало такой жуткой вонью, что к горлу подступила тошнота. Я нажал кнопку и одновременно изо всех сил ткнул проклятого уродца острием посоха.

Лезвие вонзилось ему в самую середину груди.

На морде чудовища появилось выражение боли и изумления. Гарп не ожидал, что моя деревяшка умеет так кусаться! Что ж, пусть мамаши у этих ублюдков и бессмертны, зато отцы — обыкновенные человеческие существа. Это позволяло надеяться, что гарп, которого я ранил и который теперь истекал кровью, струившейся по древку посоха, сию минуту издохнет на моих глазах.

Я никогда еще в своей жизни никого не убил и, наверное, должен был бы теперь почувствовать что-то особенное — ну, к примеру, радостное волнение, или раскаяние, или тоскливое замешательство, или хотя бы легкую грусть. Но поверьте, ничего подобного я не ощутил, слишком был напуган. Страх вытеснил из моей души все остальные чувства.

Гарп, нанизанный на острие моего посоха, забился в предсмертных конвульсиях. Я размахнулся и отшвырнул его прочь, он отлетел далеко в сторону, продолжая судорожно подергиваться, и исчез с моих глаз.

Вокруг меня раздавались крики, стоны, сопровождавшиеся жутким звуком раздираемой плоти. Я прислушался. Голоса, звучавшие со всех сторон, принадлежали исключительно мужчинам. Я подумал: а как же принцесса? Что с ней? Видимо, одно из двух — она или уже погибла, или пока еще невредима. Но гораздо больше, чем участь ее высочества, меня сейчас заботила собственная безопасность.

Не выпуская из руки посох, я стал медленно, с невероятными усилиями высвобождать ногу из-под крупа моей Александры. И тут вдруг что-то большое, тяжелое и, судя по звуку падения, влажное шлепнулось на землю позади меня. Я оглянулся. Боже, лучше б мне было этого не делать. На траву приземлилась голова несчастного старика сэра Умбрежа. Окровавленная, лишенная одного из глаз, который, вероятнее всего, был вырван из орбиты и сожран проклятыми гарпами, она лежала неподвижно и смотрела прямо на меня. В уцелевшем глазу читался горький и, что и говорить, вполне заслуженный мною упрек.

Желудок мой подпрыгнул к самому горлу. Я с трудом подавил рвотный позыв, отвернулся и рывком, так, словно жуткое это зрелище придало мне сил, вытащил свою негодную ногу из-под тела Александры. А после сделал единственное, что мне оставалось, учитывая обстоятельства: быстро пополз прочь с места сражения.

Мне удалось преодолеть расстояние фута в три. После чего путь отступления оказался заблокирован.

Прямо передо мной вдруг словно из-под земли возник один из гарпов. В отличие от своих товарищей он, казалось, был настроен отнюдь не воинственно. На меня даже внимания не обратил, уставившись как завороженный на острие посоха, который я, разумеется, держал в руке. Оно было сплошь покрыто свежей кровью. Я, в свою очередь, заметил, что на всклокоченных волосах ублюдка сверкал и переливался какой-то уродливый металлический обруч — подобие короны.

Только теперь я наконец услыхал голос принцессы.

— Отпустите меня, уроды в перьях! — требовала она.

Ее гневный протест был встречен взрывом пронзительного, издевательского хохота. Тут только до меня дошло, что голоса воинов вот уже несколько минут как стихли. Стараясь не выпускать из поля зрения гарпа, стоявшего передо мной, я кое-как ухитрился бросить быстрый взгляд назад. Этого оказалось достаточно, чтобы вопрос о судьбе отряда полностью для меня прояснился: на месте сражения горой громоздились людские и конские трупы. Никто из воинов его величества не вышел живым из схватки с чудовищами. Только я и Энтипи пока еще не погибли.

Ублюдок, который перекрыл мне путь к отступлению, пронзительно взвизгнул:

— Приведи-и-и-и-и-те ее! Сюда! Сюда-а-а-а-а!

Судя по его тону, он привык повелевать. А еще у него была манера выкрикивать слова так громко, словно те, к кому они были обращены, находились бог знает как далеко. Разумеется, в этой мерзкой стае он был вожаком. Тут наконец он обратил свое милостивое внимание на меня и заверещал:

— Мой по-о-о-о-о-о-дданный! Ты убил моего по-о-о-о-о-о-дданного!

— Да что вы! — Я помотал головой. Главное было выиграть время. Предводитель гарпов молча указал пальцем на окровавленное острие моего посоха. Я тотчас же пожалел, что сразу же, как прикончил ублюдка гарпа, не удосужился убрать лезвие в деревянное гнездо. И всего-то усилий было — кнопку нажать! — Ах, вы об этом. — Я с наигранным недоумением взглянул на лезвие. — Просто не представляю, где это я его испачкал.

— Не-е-е-е лги-и-и-и-и! Ши-и-и-и-и-и-флу Баламу-у-у-у-у-у-та… ты-ы-ы-ы-ы убии-и-и-и-и-л!

— Да нет же, поверьте…

Его и без того круглые птичьи глаза еще больше округлились от удивления.

— Тру-у-у-у-у-у-с, да? Уби-и-и-и-и-и-йца, но тру-у-у-у-у-с? Ра-а-а-а-а-а-зве та-а-а-а-а-а-к быва-а-а-а-а-а-ет?!

Гарпы притащили и швырнули на траву рядом со мной отчаянно сопротивлявшуюся Энтипи. Она держалась молодцом, в этом ей нельзя было отказать. Нисколько не испугалась, зато зла была как мегера. Только и делала, что бросала на этих тварей испепеляющие взгляды. Не знаю, в самом ли деле ей был настолько чужд какой-либо страх, или же она по глупости своей не осознавала, что находится в смертельной опасности и только чудо может ее спасти.

— Вас, — презрительно щурясь, заявила она вожаку стаи, — ждут большие неприятности.

Гарпы раскатисто захохотали. Теперь, когда вся эта теплая компания собралась вокруг нас с Энтипи, я наконец-то их пересчитал. Полтора десятка. Всего-то. Но учитывая, с какой яростью и ловкостью они сражались и как легко разделались с воинами Рунсибела, этот малочисленный отряд, пожалуй, стоил целой армии.

— Айлеро-о-о-о-о-о-о-о-н я. Айлеро-о-о-о-о-о-о-н, вожак гарпов! Ты-ы-ы-ы-ы-ы, принце-е-е-е-е-е-е-сса, в мое-е-е-е-е-е-й вла-а-а-а-а-а-а-сти! Неприя-я-я-я-я-я-тности?! Это у тебя-а-а-а-а неприя-а-а-а-а-а-тности, а не у меня-а-а-а-а-а-а!

В душе я не мог не признать, что Айлерон по-своему прав. Что же до Энтипи, то она думала совсем иначе.

— Это вам сейчас так кажется. Но скоро все изменится. Тогда по-другому запоете!

— А-а-а-а-а-а… ты-ы-ы-ы-ы наде-е-е-е-е-шься, что Тэ-э-э-э-сит тебя-а-а-а-а-а спасе-е-е-е-е-е-т, ве-е-е-е-рно?

Упоминание Айлероном этого имени вызвало среди его подданных большое оживление — смешки, хлопанье крыльев, перешептывания.

Такая реакция со стороны чудовищ свидетельствовала, что все они наслышаны о совместных планах Тэсита и принцессы. Бедная Энтипи была буквально уничтожена, но, к чести ее будь сказано, даже вида не подала, насколько огорчена и расстроена.

— Не понимаю, о чем это вы. И кстати, соблаговолите отступить подальше — вы брызжете слюной, когда разговариваете!

Замечание Энтипи гарпы встретили самым что ни на есть издевательским хохотом. Что ж, отрадно было сознавать, что хоть кто-то на этой залитой кровью и покрытой частями изуродованных тел поляне сохранил веселое и бодрое расположение духа.

— Не-е-е-е пыта-а-а-а-а-йся нас обману-у-у-у-у-ть! Зна-а-а-а-ешь ты Тэсита Одногла-а-а-а-зого! Еще ка-а-а-а-к знаа-а-а-а-а-ешь! О-о-о-о-он нас наде-е-е-е-ялся останови-и-и-и-и-ть, да не тут-то бы-ы-ы-ы-ло! Ду-у-у-у-мал, что суме-е-е-е-т потяга-а-а-а-ться с непобедии-и-и-и-и-мыми га-а-а-а-а-а-а-рпами! — презрительно проскрипел Айлерон. — Я ли-и-и-и-и-чно сбро-о-о-о-о-о-сил его со скалы-ы-ы-ы-ы в ре-е-е-е-е-е-ку. Все-о-о-о-о: бы-ы-ы-ы-ы-л Тэ-э-э-э-э-сит, и не-е-е-е-е-е-т Тэ-э-э-э-э-сита!

— Вы лжете! — распалившись гневом, выкрикнула Энтипи и бросилась на Айлерона.

Но успела только на ноги вскочить: подданные поспешили на выручку своему вожаку. Они вмиг скрутили принцессу, снова швырнули ее на землю и вдобавок уселись ей на ноги и на руки. Энтипи оказалась буквально пригвождена к земле. Но, представьте себе, попыток высвободиться она не оставила! Брыкаясь и извиваясь в цепких руках чудовищ, она принялась взывать ко мне:

— Невпопад! Ты ведь как-никак мой телохранитель! Сделай что-нибудь! Сбрось с меня этих тварей!

Ее заявление привлекло внимание Айлерона.

— Телохрани-и-и-и-и-тель? Ты-ы-ы-ы? — Круглые красные глаза уставились на меня не мигая.

Я прочистил горло.

— Ну-у-у-у! — требовательно прогундосил вожак. Я покосился на принцессу. Теперь даже голова ее была намертво прижата к земле: один из гарпов поставил когтистую ступню прямо ей на лицо. На миг мне даже почудилось, что в глазах девчонки мелькнул страх. Бедняга, все ее надежды рухнули в одно мгновение, словно карточный домик. Еще в начале нынешнего дня она была так горда собой, так уверена, что Тэсит вот-вот ее избавит от нашего общества, она полагала, что мое знакомство с ней продлится совсем недолго и завершится появлением Героя, который увлечет ее под сень лесов, где они будут наслаждаться вечной любовью и безмерным счастьем. И вот теперь вдруг выяснилось, что ничего подобного никогда не произойдет. Несмотря на всю свою браваду, на весь свой гонор, она теперь уподобилась кораблю без якоря, оказавшемуся во власти жестокого шторма. Я же остался единственным, на кого она могла хоть как-то рассчитывать, к чьей помощи могла прибегнуть. Не колеблясь ни минуты, я сказал:

— Она лжет.

— Невпопад! — с укором выдавила из себя Энтипи. Именно выдавила, потому как ступня гарпа буквально впечаталась в ее лицо и говорить ей было чрезвычайно непросто. Голос у нее стал какой-то чужой: хрипловатый и полу задушенный.

— Да я вообще им всем никто, поверьте! — заговорил я торопливо и заискивающе. — Я не рыцарь и… и вообще просто проводник… Да сами поглядите! Нет, вы только посмотрите на эту мою негодную ногу! Видите, да? Я хромой! Калека! Разве калек производят в рыцари, сами подумайте!

— Невпопад!

Теперь только я понял, почему пурпур считается королевским цветом — лицо принцессы приняло именно этот оттенок, красно-фиолетовый, густой и яркий. На нее просто страшно было смотреть, честное слово, и я поспешно отвел глаза.

— А что-о-о-о-о е-е-е-е-е-сли мы-ы-ы-ы-ы-ы тебя-а-а-а-а-а-а отпуу-у-у-у-у-стим… а ее-о-о-о-о-о убье-о-о-о-о-м? Что-о-о-о-о ска-а-а-а-а-жешь?

— Вы… — Я не верил своим ушам. — Вы не шутите?!

Айлерон величественным жестом указал на тело убитого мной гарпа, валявшееся в стороне, чуть поодаль от нас.

— Ты-ы-ы-ы-ы-ы убии-и-и-и-л Ши-и-и-и-и-флу Бала-му-у-у-у-у-та. Коне-е-е-е-е-е-ц баламу-у-у-у-у-у-тству в на-а-а-а-а-а-шей стаа-а-а-а-а-е. Благодаря-а-а-а-а тебе-е-е-е-е-е. Моли-и-и-и-и нас о поща-а-а-а-а-де, тогда-а-а-а-а-а мы тебя-а-а-а-а-а отпу-у-у-у-у-стим.

Разумеется, я подчинился. Стал молить этих уродов о пощаде.

Целых пять минут перед ними распинался, закончив свою прочувствованную речь почти натуральным всхлипом. Во все время своего выступления я то и дело невольно косился на Энтипи. Лицо ее от ярости почти уже почернело, и я опасался, как бы ее голова в конце концов не взорвалась. Но мне плевать было на нее, на то, что она чувствовала, слушая мои униженные мольбы о помиловании. Девчонка мне с самого начала была нужна не больше, чем заноза в заднице. Я примерно так все и изложил королеве, если вы помните. И потому теперь, при данных обстоятельствах счел себя вправе предоставить это сокровище ее собственной участи. Не больно-то она обо мне печалилась, собираясь удрать с Тэситом. Напротив, с мерзким ехидством намекала, как «отблагодарит» меня король за этот ее поступок.

Моя трусливо-угодливая речь не оставила гарпов равнодушными. Они то и дело ее прерывали аплодисментами, взрывами хохота и одобрительными возгласами. В общем, чудовища давно так не веселились, я их развлек на славу. Только когда Айлерон повелительно поднял вверх руку, я умолк и уставился на него с мольбой и тревогой. Вожак, еле справившись со смехом, который все еще его разбирал, не без труда выговорил:

— Ла-а-а-а-дно, ступа-а-а-а-а-й! Ступа-а-а-а-й себе, презре-е-е-е-е-нный тру-у-у-у-с, и живии-и-и-и сча-а-а-а-а-стливо, как подоба-а-а-а-ет тру-у-у-у-су! А девчо-о-о-о-нку мы оста-а-а-а-а-вим. Чтобы посла-а-а-а-ть папа-а-а-а-а-ше. По частя-а-а-а-а-м. Ты не про-о-о-о-о-тив этого, Невпопа-а-а-а-а-д?

Я уныло кивнул. Принцесса по-прежнему извивалась в руках своих мучителей с лицом, исказившимся и почерневшим от ярости. Если б взгляды могли убивать, я уже давно валялся бы на поляне бездыханным.

— Проща-а-а-а-а-а-й! — крикнул мне вожак стаи.

Остальные гарпы подхватили это напутствие. Удаляясь в чащу со всей скоростью, на какую была способна моя здоровая нога, я долго еще слышал позади раскаты их презрительного хохота.

Еще ребенком, вернее отроком, я научился передвигаться по лесу стремительно и почти бесшумно. Охотничьи повадки, которые я перенял у Тэсита, не раз уже сослужили мне хорошую службу. Конечно, мне до самого Тэсита было ох как далеко, но благодаря умениям и навыкам, полученным от него, я мог бы прожить и прокормиться в любом лесу сколь угодно долго. И не заблудиться. Во всяком случае, я был на все это способен в спокойном и безмятежном расположении духа.

К сожалению, ударившись в бегство с поляны, где остались принцесса и гарпы, я пребывал в состоянии, близком к помешательству, до такой степени меня напугали встреча с чудовищами, битва, пленение и неожиданное мое освобождение. Я спотыкался, падал, поднимался, продвигался вперед ползком, вставал, и снова спотыкался, и падал, и так без конца. Главным для меня было удалиться как можно на более значительное расстояние от кровожадной стаи. О принцессе я, признаться, начисто позабыл, как, впрочем, и о своей неудавшейся миссии. К черту девчонку! Она не заслуживала сочувствия…

Хотя, если быть до конца честным, в глубине души я все-таки ей немного сострадал. Так, самую малость. Я представил ее, оставшуюся во власти этих монстров, без всякой надежды на спасение… Когда я, уходя, бросил на нее последний взгляд, мне показалось, что она наконец-то впервые по-настоящему устрашилась своей участи. Впрочем, это впечатление могло оказаться и ошибочным. Мы так любим приписывать другим собственные чувства и побуждения… Да и вообще… Учитывая, что она за фрукт, еще неизвестно, кто в этой ситуации заслуживает большей жалости — принцесса или гарпы. Пожалуй, навряд ли они решатся ее умертвить. Ее королевское высочество представляет слишком большую ценность в качестве заложницы. С другой стороны, они способны превратить ее жизнь в пытку. Но если вспомнить, как мало Энтипи заботило, во что превратится моя жизнь после ее побега с Тэситом… Да и другим от нее доставалось. Тем же благочестивым женам, например. В общем, Энтипи — высокомерная гордячка, сумасшедшая поджигательница (как я подозревал), а вдобавок не очень-то хороша собой.

И все же… Вряд ли кто-либо из людей, кто угодно, заслуживает оказаться в полной власти чудовищных гарпов, осознавая при этом, что избавления ждать неоткуда и не от кого. Потому что герой-избавитель мертв. От этой мысли мне сделалось не по себе.

Я замедлил шаги. Потом и вовсе остановился. Облокотился на свой посох и принялся вытирать пот, который струился по лбу и щекам, немилосердно жег глаза и каплями стекал мне на грудь. Я совсем выдохся. Не мешало хоть немного передохнуть и поразмыслить обо всем, что случилось со мной и Энтипи. Облизнув пересохшие губы, я глубоко втянул в себя воздух.

Итак, стоило ли мне за это браться? Должен ли я был броситься на помощь принцессе, рискуя собой? Следовало ли мне совершить геройство, поставив под удар собственную жизнь?

Так и не додумав эту мысль до конца, я продолжил свой путь. Каждый шаг увеличивал расстояние между мной и Энтипи. Презирая и ненавидя себя, я шел все дальше в глубь леса. Но что могли значить эти робкие укоры моей новорожденной (или, верней, мертворожденной) совести в сравнении с властным голосом инстинкта самосохранения, которому я просто не мог, не имел права не подчиниться. Разве спасти свою шкуру — не самая наиважнейшая из задач, какие только может ставить перед собой разумный человек? По правде говоря, я почти утратил представление о том, как далеко успел уйти от зловещей поляны и насколько быстро мне удавалось передвигаться, но всякий раз, стоило мне только замедлить шаги, я почти физически ощущал прикосновение мерзких крыльев к своему затылку, слышал отголоски певучих голосов… Этого оказывалось довольно, чтобы меня подстегнуть, и я торопился дальше.

Воздух, который я с жадностью втягивал в себя ноздрями и ртом, делался все холоднее. У меня даже грудь начала побаливать, так он стал свеж. И мне это очень не нравилось. В последнее время погода менялась на удивление часто, и я недоумевал, с чего бы это она вдруг стала такой капризной. В других частях света холода были нормальным явлением, что же до нашей Истерии, то она всегда отличалась умеренным и ровным климатом. Меня вдруг посетила параноидальная мысль: а что, если этот внезапный холод должен послужить наказанием за мою трусость, за слабодушие, которому я не стал противиться? Чем свежее становилось вокруг, тем больней мне было дышать. Легкие словно обледенели изнутри. С моим везением недолго и вирус подхватить. Смешно было бы — и в то же время вполне справедливо — умереть от инфекции, внедрившейся в мое тело во время бегства от гарпов. Поделом же мне было бы! Принять смерть не от меча, чего я всегда так страшился, не от старости, на что втайне надеялся, а от банальной простуды, осложненной какой-нибудь более серьезной хворью.

И вдруг, как раз когда я предавался этим унылым размышлениям, на меня повеяло теплом. Контраст между этим жарким дуновением и холодом, царившим вокруг, был столь резким, что я буквально со всех ног бросился туда, откуда так заманчиво тянуло спасительным жаром. Потом я ненадолго замер, позволив этой живительной волне окутать меня целиком. Теплый воздух, как я без труда определил, струился с юга. Не зная, что его источало, я все же без колебаний последовал навстречу этой волне, справедливо рассудив, что лучше устремиться к чему-то неведомому и, возможно, небезопасному, чем, того и гляди, замерзнуть насмерть, продолжая путь в прежнем направлении.

Через каждые несколько шагов я по-прежнему боязливо оглядывался, опасаясь преследования гарпов. Но время шло, и в конце концов (не знаю, когда именно — счет часам и минутам я давно потерял) этот страх перестал меня мучить. Я утвердился в мысли, что гарпы не пустились за мной вдогонку. Я ведь не представлял для них никакой угрозы. Стал, можно сказать, посмешищем в их глазах, объектом глубочайшего презрения. На такого жалкого труса не стоило тратить времени и усилий.

Полагаю, другой на моем месте почувствовал бы себя слегка уязвленным. Я же попытался взглянуть на ситуацию глазами гарпов. На их месте я отнесся бы к себе в точности так же, как и они. И не стал бы попусту расходовать силы, чтобы со мной разделаться.

Мне с каждым шагом становилось теперь все теплее. А это могло означать только одно — я приближался к источнику жара. Не имея представления, что он может собой являть, я напряг все свои чувства и старался ступать бесшумно. Вдруг это костры в неприятельском лагере? Где наверняка выставлены часовые, которые, заметив меня, сочтут вполне пригодным в качестве дополнительного топлива для своих огней? Мне вовсе не улыбалось, признаюсь, уподобиться вязанке хвороста.

Я остановился и напряг слух, изо всех сил пытаясь уловить отдаленный гул голосов, или молодецкий храп, или… любые признаки присутствия неподалеку большого числа людей, представляющих для меня угрозу. Прошло немало времени, прежде чем я наконец кое-что услыхал. Какой-то звук, поначалу показавшийся мне совершенно незнакомым и потому настораживающим.

Короткий пронзительный не то вскрик, не то всхлип. Он оборвался на высокой ноте, но продолжал звучать у меня в ушах. Я предположил, хотя и без особой уверенности, что это кричала женщина. Неужели я, сам того не ведая, описал по лесу гигантский круг и снова приблизился к проклятой поляне, к гарпам и несчастной Энтипи? От этой мысли мне едва не сделалось дурно. Но что, если это и впрямь был предсмертный вопль принцессы? На миг я ощутил в душе нечто похожее на чувство вины, которое, впрочем, тотчас же подавил в самом зародыше. Пусть уж лучше она, чем я. Вот так-то!

Но странный звук все еще отдавался эхом в моем сознании, и после некоторого размышления я убедил себя, что ошибся. Его не могло исторгнуть человеческое горло. Он исходил из груди какого-то животного… вернее, птицы. И, судя по его глубине и силе, пташка была выдающихся размеров. Прямо-таки гигантских.

Чудовищных.

Я быстро перебрал в памяти все, что мне было известно о каких-либо пернатых невероятной величины, и сердце вдруг заколотилось у меня в груди с невероятной скоростью. Передо мной словно живая появилась Маделайн, рассказывающая о своей встрече с фениксом и о том, что этому предшествовало. Я вмиг припомнил, как она меня заверяла, что эта птица стала для нее провозвестником моего рождения и той великой судьбы, что ждет меня в будущем. Ведь недаром же на теле у меня имеется родимое пятно в виде языка пламени! Неужели все повторяется, только на сей раз со мной самим? Что, если… Феникс умирает и возрождается из пепла где-то здесь, рядом?

Представьте себе, я почти в это поверил! Сорвался с места, и ноги сами понесли меня вперед. О своей хромоте я словно бы позабыл, так, как если б ее никогда не существовало. Мчался сквозь лес с быстротой оленя. Ну ладно, хромого оленя, поскольку пару раз все же запнулся. Однако на ногах устоял и продолжал бежать, не сбавляя скорости. Я был уверен, что двигаюсь в нужном направлении, и порывы ветра, овевавшие меня живительным теплом, служили тому подтверждением. И чем быстрей я бежал, тем теплее делался окружающий воздух. Мне даже жарко стало, в горле опять пересохло, но я продолжал бег, не обращая на это внимания. Признаться, если б на мне даже одежда в этот миг загорелась, я и этому не придал бы значения, настолько был одержим желанием поскорей добраться до места, где происходит это чудо. Никаких иных желаний я в те минуты не испытывал. Только о том и помышлял, что еще немного — и я стану свидетелем того же, что довелось увидеть моей бедной Маделайн, того, о чем она всю свою жизнь не уставала мне рассказывать и во что я с трудом верил…

До этого момента я жил исключительно бездумно, по инерции, и сам этого не осознавал. Бесцельность собственного существования принимал как должное и не пытался что-либо изменить. Но, мчась сквозь лес туда, где, возможно, в эти мгновения сгорал и возрождался феникс, я впервые допустил мысль, что, может статься, моя жизнь и впрямь имеет какой-то смысл…

И значит, недаром Маделайн с такой настойчивостью заверяла меня, что я — избранник судьбы.

Я совсем позабыл про осторожность — ломился сквозь лес, раздвигая руками ветки, отшвыривая сучки, встречавшиеся на пути. Не раз случалось, что какие-то мелкие зверьки, вспугнутые моим приближением, с негодующим писком выныривали из травы и в панике мчались прочь. Любой, кто решил бы меня выследить, мог теперь это сделать без всяких усилий. Но мне было все равно. Я горячо уверовал в то, что события, героем и участником которых мне надлежит стать, вершатся там, впереди, с умопомрачительной скоростью, и изо всех сил торопился занять в них надлежащее место. Хотя, стоило мне в тот момент взглянуть на вещи более реально, и я тотчас же убедился бы, насколько плачевно истинное мое положение. Да, я уцелел там, где полегли два десятка испытанных воинов, ну а дальше-то что? Вернуться в крепость без принцессы я не мог, о том, куда мне в таком случае податься и как заработать на жизнь, представления не имел.

Но если там, впереди, и впрямь был феникс… Настоящий живой феникс…

Перед моим мысленным взором предстал гобелен из зала Справедливости, о котором вы, надеюсь, тоже еще помните. С изображением великого героя верхом на фениксе, героя, который спасет королевство. Все это, разумеется, могло быть чистой воды совпадением… И все же, почему бы не допустить мысль, что герой этот — не кто иной, как я сам? В самом деле, разве я так уж плох для этой роли? Ну да, да, я и сам понимал, что, честно говоря, не очень-то для нее подхожу. Быть спасителем для кого-либо, кроме себя самого, мне не улыбалось. Ведь ради этого пришлось бы рисковать. Но… каких только чудес на свете не бывает! Очень уж все совпадало по времени. Находясь в отчаянном положении, вдруг вознестись, воспарить к вершинам триумфа… Почему бы и нет, скажите на милость?

Тут до меня донесся второй вскрик птицы, походивший на первый, но в то же время и отличавшийся от него. Чем? Перебрасывая негодную свою ногу через ствол поваленного дерева, я внятно это для себя сформулировал: в первом крике ощущалась какая-то безысходность, обреченность, если хотите. Это был своего рода предсмертный вопль, оборвавшийся на самой высокой ноте. А теперь воздух пронзил ликующий клич новой, едва народившейся жизни. Он звучал молодо и энергично. Первый можно было уподобить тоскливому прощанию, второй — радостному приветствию.

Жара стала теперь просто непереносимой. Энергия, высвободившаяся в процессе возрождения феникса из пепла, была просто чудовищной. Путь мне преградил невысокий холм, и я вскарабкался на него с такой легкостью, словно никогда не страдал хромотой.

И тут до слуха моего донесся чей-то голос. Отнюдь не птичий. Вне всякого сомнения, человеческий. Но что было гораздо хуже — голос этот оказался до боли мне знаком.

Я осторожно взглянул вниз сквозь заросли кустарника на вершине холма, прекрасно себе представляя, что там увижу. Мои наихудшие опасения подтвердились.

Там стоял Тэсит.

Вид у него был слегка потрепанный, но бодрый, платье все вымокло, и кое-где на нем виднелись расползшиеся комья тины. Значит, ему все же удалось выбраться из реки, куда он угодил по милости Айлерона, вожака стаи ублюдков-гарпов. Впрочем, одеяние Тэсита очень быстро высыхало вблизи феникса, источавшего жар.

Ибо на поляне неподалеку от Тэсита Одноглазого и вправду находился он. Феникс. Пепел его предшественника разлетелся во все стороны, а новорожденный, вытянув шею, с любопытством нюхал воздух. На человека, стоявшего поблизости, он не смотрел, но, похоже, ощущал его присутствие. Вот феникс испустил еще один ликующий крик, а потом наклонил голову и потерся клювом о грудь Тэсита. Надежда, всколыхнувшаяся было во мне, что гигантская птица сейчас разорвет его на части, угасла без следа. Феникс доверительно взгромоздил свою огромную голову ему на плечо. Новорожденный, замечу, был раз в пять крупней самого рослого мужчины. Когда он расправил крылья и от полноты жизни ими взмахнул, кусты и деревца в радиусе тридцати футов от поляны пригнулись до самой земли.

Но Тэсит даже не шелохнулся. Ухватившись за перья на груди птицы, он запел. Разумеется, он и петь был мастер, наш Тэсит.

Произведение, которое он исполнял, по форме своей походило на балладу. Насколько я мог расслышать, речь в ней шла о пришествии великого героя. Судя по манере исполнения, по гордому взгляду, который он устремил на феникса, под этим героем Тэсит подразумевал самого себя. Да и могло ли быть иначе? Он пел о подвигах, которые герою предстояло свершить, о врагах, которых собирался победить, и о трудностях, непосильных для любого, но вполне для него преодолимых. Эти вирши напомнили мне предсказания, которые плетельщики-ясновидящие часто облекают в стихотворную форму и называют «историями из будущего». Время от времени мне доводилось их слышать, но поскольку речь в этих «историях» шла о предметах, нимало меня не занимавших, я относился к бормотанию плетельщиков без особого внимания. Только ритм этих стихов невольно запечатлелся в моей памяти.

Но то, о чем сейчас пел Тэсит, напрямую меня касалось. Потому что содержание его баллады было посвящено вполне реальным событиям. За достоверность некоторых из них я сам мог бы поручиться головой.

В конце каждой из воспроизводимых им строф феникс важно кивал головой, так, словно соглашался с ним.

Я терпеливо, хотя и с некоторой досадой, слушал его самовосхваления, то, как он без конца величал себя «великим героем», и ждал, когда он наконец умолкнет и уберется прочь от моего феникса.

Но после очередного куплета его песни я ощутил во всем теле озноб, хотя вокруг по-прежнему было нестерпимо жарко.

Пение продолжалось. Тэсит все так же миловался с фениксом и звучным голосом выводил свою балладу, куплет за куплетом. Он пел о том, как спасет принцессу и сделается правителем государства.

А я уставился на кольцо из тлеющих углей, в середине которого стоял феникс… и тут на меня снизошло понимание.

Впервые в жизни… Я понял решительно все!

Многим людям вовсе не свойственны такие вот внезапные озарения, полностью меняющие ход их мыслей, их отношение к себе самим и к окружающему. Им просто что-то вдруг приходит в голову, какое-то новое, интересное соображение привлекает их внимание, но относится оно, как правило, к единичному фрагменту целостной картины, к одной из сторон того или иного явления, и люди сосредоточиваются на этой мысли, не давая воли своему воображению, не позволяя себе охватить умственным взором более широкий аспект реальности, а потому они лишь постепенно, шаг за шагом постигают глубину перемен, влекомых за собой этой верной мыслью, этим озарением, знаменующим начало нового этапа их существования. И, как правило, лишь много после, когда все этапы долгого и нелегкого прозрения остаются позади, они оглядываются назад, чтобы воскликнуть: «Да, да, вот тогда, в тот самый день и час все это началось! Именно тогда мне вдруг пришло в голову…»

Со мной, повторюсь, было иначе. Я понял все и сразу.

Теперь, мысленно возвращаясь в то мгновение моей жизни, я все же хотел бы предостеречь читателя от слепой веры в истинность подобных прозрений. Они могут оказать самое пагубное воздействие на чувства и спровоцировать вас на необдуманные и неадекватные поступки. Что как раз со мной и приключилось.

Мое прозрение, если уж на то пошло, сводилось к следующему.

Все люди по сути своей эгоисты. Каждый является центром своей собственной миниатюрной вселенной. Мы стараемся прожить отмеренный нам век как можно полней и интересней. Мы обладаем собственными сферами влияния, состоящими из наших друзей и недругов. У которых, в свою очередь, также имеются тесные кружки приятелей и врагов, находящиеся в постоянном с ними взаимодействии. Все это очевидно. Но мы, каждый из нас, стремимся превзойти других, занять более высокое положение, поскольку верим в свою исключительность. Мы склонны с величайшим вниманием относиться к своим нуждам, желаниям, страстям и побуждениям, поскольку для каждого собственное "я" превыше всего и всех. Никто другой не печется о нас так трепетно, как мы сами, потому что не может, да и не желает в буквальном смысле слова влезть в нашу шкуру. Мы представляем для себя самих исключительную, ни с чем не сравнимую ценность. Вот откуда проистекает наше убеждение о безусловной значительности наших жизней, того, что мы собой являем, что способны совершить.

Глядя на догорающие огоньки вокруг феникса, на Тэсита, стоявшего в обнимку с огромной птицей и явно замышлявшего очередной подвиг, я пришел к выводу, который неизбежно сделал бы даже без подсказки, прозвучавшей в словах баллады моего бывшего друга.

Моя жизнь ровно ничего не значила.

Как и я сам.

Выслушивая в течение долгих лет заверения Маделайн, что, дескать, судьба ко мне благосклонна и я ее будущий баловень, и порой склоняясь к мысли, что, может, мать не так уж и не права, я упустил из виду едва ли не самое главное свойство того явления, что именуется судьбой. Если она и впрямь существует, к чему я стал теперь мысленно склоняться, то это значит, что мне не под силу ее изменить, как бы я ни старался. Все предопределено заранее. Поэтому и предсказания ясновидящих так часто сбываются. Недаром же говорят: от судьбы не уйдешь. Почему же я прежде никогда не вдумывался в смысл этой пословицы?

Жизнь любого из нас — не более чем занимательная история, сказка, если хотите, с заранее известными поворотами событий, с персонажами, роль которых кем-то раз и навсегда предопределена.

Быть в этой сказке главным героем очень даже заманчиво и лестно. Разве кто-нибудь отказался бы от такой величественной судьбы, от множества побед и свершений, от заслуженных наград, от славы и почестей?

Теперь, когда с моих глаз упала пелена, я отчетливо видел, какая роль отведена в упомянутой истории мне самому. Я перебрал в уме все свои недостатки, физические и моральные, вспомнил прошлое, в особенности как сильно я проигрывал в сравнении с Тэситом, и пришел к неутешительному выводу.

Тэсит с его отвагой, решимостью, благородством, безусловно, являлся блестящим героем эпического повествования. Великим героем, чье пришествие было предопределено и предсказано. Боже мой, и ведь Энтипи, эта ненормальная пироманка, оказалась права! Он в самом деле собирался ее спасти. Возможно, с помощью вот этой новорожденной птицы, которую он отважно оседлает и, попутно преодолев какие-нибудь величайшие трудности, пройдя через всевозможные немыслимые испытания, в итоге осуществит задуманное, сдержит свое слово. А как же иначе! Тэсит — настоящий герой. ГЕРОЙ.

А я…

Я не более чем проходной персонаж. Мне дозволено присутствовать в этой истории на протяжении одной или двух глав, мне в балладе посвящено полкуплета. Поскольку никакой самостоятельной роли я в сюжете не играю, а появляюсь лишь для того, чтобы оттенить достоинства Тэсита. Что-то вроде комедийного образа. Это в лучшем случае. А в худшем — я антигерой, пусть и малозначительный. Мне не суждено свершить великие деяния. Куда там! Задача, выпавшая мне, более чем скромна — я был призван расцветить кое-какими добавочными тонами яркую жизнь Тэсита, способствовать выявлению некоторых блестящих черт характера и достоинств главного действующего лица в этой пьесе.

Вся моя жизнь ровным счетом ничего не значила. Обстоятельства моего появления на свет, и ужасная гибель Маделайн, и предательство Астел, и мои приключения в крепости, а также любые мои будущие поступки, хорошие и дурные, не имели ни малейшего значения.

По сути дела, у меня и жизни-то не было. Во всяком случае, реальной, своей собственной. Я просто сыграл малозначительную роль в чужом сюжете, став участником нескольких эпизодов и явив собой забавный, хотя и не весьма привлекательный характер.

Мне следовало давно об этом догадаться. Ведь, говоря по правде, я всегда нуждался в Тэсите куда больше, чем он во мне. Я был довольно близок к пониманию сути происходящего, когда, высказав Тэситу все, что о нем думал, вдруг осознал, что он тотчас же после нашей разлуки выбросил меня из головы. Потому что знал — все мои убеждения, надежды и чаяния никак не повлияют на предначертанный ход вещей. Я не удалил его из своей жизни, а, напротив, сам себя вычеркнул из той повести, в которой говорилось о нем. И превратился в ничто, в забытого статиста, который исчез со сцены, сыграв свою короткую роль. Разве что Энтипи меня еще разок вскользь упомянула бы, сидя верхом на фениксе и прижимаясь к груди героя на пути к крепости, где ему суждено принять бразды правления Истерией. Все его прежние сомнительные деяния были бы преданы забвению, его доблесть и благородство стали бы восхвалять до небес и вознаградили бы за них надлежащим образом.

Тэсит меня опередил, оставил, так сказать, далеко за флагом. Все, что ему теперь оставалось, — это завоевать доверие феникса, освободить с его помощью Энтипи из рук гарпов и триумфально приземлиться в истерийской крепости. Даже если Энтипи заупрямится, отказываясь возвратиться под родительский кров, он ее без труда убедит, что это необходимо. «Надо же известить твоих родителей, что ты цела и невредима», — мягко, но настойчиво заявит он. А по прибытии удостоится заслуженных почестей и станет тем, кем ему суждено стать.

А мне предстоит влачить безрадостное существование, без всякой цели…

Кроме единственной, уже осуществленной — послужить фоном, на котором Тэсит выглядел бы максимально привлекательно.

И эта песнь, которую он так вдохновенно исполнял… посвящая ее фениксу. В которой мое место во всей истории было обозначено с предельной четкостью. Одно из двух: либо это была сочиненная им самим хвала себе, великому и прекрасному, и мой так называемый друг упомянул меня лишь вскользь, с презрением и антипатией… Либо он воспроизводил пророчество кого-то из плетельщиков-ясновидящих, «историю из будущего». Но в таком случае он мог ее услышать и выучить наизусть много лет назад, когда мы были еще детьми, и предложить мне свою дружбу вовсе не из благородства, а просто следуя предначертаниям судьбы, потому что так было суждено.

Выходит, я, со всеми моими надеждами и помыслами, должен убираться прочь с дороги, мне больше нечего делать в этой повести о блистательных деяниях великого героя. Только он, Тэсит — неустрашимый, благородный, бескорыстный герой имел право на существование. Единственный друг, для которого я ничего не значил… который готов был перешагнуть через меня, чтобы продолжать свой славный путь…

У меня в глазах потемнело от ярости.

Да и вы бы тоже разозлились, доведись вам обнаружить, что вся ваша жизнь — лишь краткий и малозначительный эпизод в чьей-то истории.

На миг мной овладело безумное желание броситься на острие своего меча, чтобы разом со всем покончить.

Никогда еще я не был так близок к самоубийству. Но к счастью, это было лишь временное помутнение рассудка, которое исчезло без следа, стоило лишь мне в очередной раз взглянуть на виновника нынешнего моего состояния. И сердце мое преисполнилось жгучей ненависти к Тэситу.

В ладони у меня вдруг очутился камень. Не помню, когда и как я его подобрал с земли. Он словно бы материализовался из воздуха. Гладкий такой, увесистый, приятно холодивший кожу. Движение опередило мою мысль. Я не вполне еще осознал, что делаю, но рука, размахнувшись, уверенно метнула камень в цель.

В иной ситуации Тэсит вовремя почувствовал бы приближение такого опасного снаряда. Звук камня, рассекающего воздух, уподобился бы для него раскату грома. Тем более если учесть, с какой невероятной силой я его метнул. Но Тэсит самозабвенно продолжал развлекать феникса пением своей баллады. Он был так поглощен этим занятием, что не слыхал ничего, кроме собственного голоса. Эта самоуверенность, повлекшая за собой утрату бдительности, дорого ему обошлась.

Мой снаряд угодил ему прямехонько в голову, чуть выше уха. Тэсит, не ожидавший нападения, упал на землю как подкошенный. Лицо его выразило крайнюю степень изумления и растерянности. Еще бы, он только что услаждал себя и птицу райским пением, он уже мнил себя спасителем принцессы и прославленным героем, чье имя станут с благоговением повторять далекие потомки. И вдруг неведомый враг его атакует, сбивая с ног. Тут было чему удивиться. Что же до феникса, он выглядел не менее ошеломленным, чем Тэсит. Даже несколько сконфуженным. Он повертел по сторонам огромной головой, и я, внимательно наблюдавший за его движениями, догадался, что новорожденный еще не вполне ясно различает окружающее. Вероятно, через минуту-другую зрение у него прояснится, но пока он в точности так же, как и сладкоголосый певец Тэсит, пребывал в полном неведении о том, что помешало им и дальше наслаждаться обществом друг друга.

За всю свою жизнь я ни разу так быстро не передвигался, как в последовавшие за тем мгновения. Расстояние до этой парочки я преодолел в несколько прыжков. Конечно, посох, как всегда, служил мне опорой и подмогой. Тэсит еще не вполне пришел в себя после чувствительного удара камнем по голове и потому заметил меня, лишь когда я приблизился к нему почти вплотную. Но даже увидав и узнав меня, он вряд ли сразу связал мое появление с неожиданным нападением на себя. Полагаю, что именно поэтому он не сделал попытки подняться и дать мне отпор. Не исключаю и того, что, оглушенный ударом, он решил, что я ему просто привиделся. Как бы там ни было, но при виде меня он даже не шелохнулся.

Размахнувшись, я изо всех сил треснул его по голове рукояткой посоха.

«Если от удара камнем он едва не лишился чувств, то этот, нанесенный моей крепкой рукой, может и дух из него вышибить», — подумал я, торжествуя.

Когда тяжелая рукоятка обрушилась на его скулу, я услыхал сухой треск. И это явно не посох трещал, он был слишком крепок! Значит, мне удалось серьезно его ранить, этого красавчика, героя! Голова Тэсита бессильно качнулась и свесилась на грудь, он каким-то странным, пугающе медленным движением разинул рот и испустил не то стон, не то жалобный всхлип. Потом попытался приподняться. Там, где только что находилась его голова, я заметил лужицу крови, в которой белели два выбитых мною зуба.

Я подумал: интересно, испытывает ли он боль? И вообще, чувствует ли он хоть что-нибудь? И удивился, какие странные мысли меня одолевают, в то же время занося посох для нового удара.

На сей раз Тэсит сделал слабую попытку защититься, но мог ли он, и без того еле живой, отразить удар, нацеленный со стороны его отсутствовавшего глаза, который заменяла черная повязка? Я угодил ему по лбу, и из большой рваной раны тотчас же густой волной заструилась кровь. Такие повреждения, даже совсем незначительные, всегда очень сильно кровоточат. На сей же раз я его задел весьма основательно, ручаюсь, и кровь в следующий миг залила его здоровый глаз.

Феникс наконец-то понял, что между мной и Тэситом происходит нечто странное, даже пугающее. Он с протестующим криком взмахнул могучими крыльями. Это движение вызвало чуть ли не ураган. Пепел сгоревшего феникса, предшественника нашего малютки, так и взвился к небесам. Но я еще кое-что заметил: крылья у новорожденного окрепли настолько, что он теперь вполне мог бы подняться в воздух. Фениксы — существа сверхъестественные, и процессы взросления и возмужания, на которые у обычных птиц уходят долгие месяцы, длятся у них считанные минуты. Словно в ответ на мои мысли, малыш, помедлив, начал взлетать.

Одновременно с ним и Тэсит стал подниматься с земли. Ноги у него дрожали и подкашивались, и мне ничего не стоило боковым ударом посоха снова его свалить. Падая, он произнес мое имя. Я услыхал, как он не без труда выговорил: «Невпопад!» — голосом, в котором звучали злость, и жажда мести, и наряду с этим — все еще не покидавшее его недоумение. По крайней мере, мне показалось, что он именно это пробормотал: «Невпопад». При выбитых зубах и почти наверняка сломанной челюсти его выговор, как вы догадываетесь, отличался исключительной внятностью.

И тогда я снова привел в действие посох. Но на сей раз не стал заносить руку для удара, а просто выбросил ее вперед, словно копьем орудовал, и рукоятка угодила

Тэситу прямехонько в лоб. Из жалости к поверженному противнику я не стал нажимать на кнопку, чтобы высвободить четырехдюймовое лезвие. Оно бы наверняка пробило ему черепную кость и вонзилось в мозг. Ведь как-никак, я был Тэситу многим, очень многим обязан. Даже этот посох был когда-то вырезан из прочного дерева его руками. Вот я, пусть и частично, но возвратил ему долг: оставил его в живых.

Тэсит опрокинулся на спину. На лбу у него рядом с нанесенной мною раной вздувалась огромная шишка. Невидящим, лишенным всякого выражения взором он уставился в небо, и я с испугом и сожалением подумал, не запоздал ли я, часом, со своим великодушным порывом, не умер ли он, чего доброго. Но времени подтвердить или опровергнуть это ужасное предположение у меня не было: гигантская птица оторвалась от земли. Потрясенный и испуганный жестокостью и насилием, свидетелем которых он стал в первые минуты своей жизни, феникс спешил убраться от нас с Тэситом подальше.

Но я не собирался так просто его отпустить. В мои планы входило навязать ему свою компанию. Я огромными скачками помчался за ним вслед, а догнав его, оттолкнулся от земли посохом и подбросил свое тело вверх. Руки и плечи — единственная по-настоящему развитая и чрезвычайно сильная часть моего тела — блестяще справились с задачей. Но на миг мне показалось, что я не смогу допрыгнуть до широкой спины птицы. К счастью, я все же смог взгромоздиться на испуганного, вскрикнувшего от неожиданности феникса, и, хотя очутился почти у самого хвоста, мне удалось удержаться в этом положении: я что было сил уцепился за перья на его спине.

Птица заметалась в воздухе, пытаясь меня стряхнуть. Мы успели уже подняться футов на двадцать над землей. Падение с такой высоты могло доставить мне массу неприятностей. При очередном рывке феникса несколько его перьев остались у меня в кулаке. Я на секунду его разжал, и они закружились в воздухе, плавно опускаясь вниз. В следующий миг я с ловкостью, которой прежде никогда не обладал, скользнул вперед по гигантской спине и переместился к могучей шее. Обхватив ее одной рукой, я почувствовал себя гораздо уверенней. Теперь можно было не опасаться падения. Я перевел дух.

Тридцать, сорок футов над поверхностью земли. Подъем все продолжался. И тут феникс стал нырять и кружиться в воздухе, ложась попеременно то на одно, то на другое крыло. У меня потемнело в глазах. Негодная правая нога и прежде-то никогда не была для меня опорой, левая эту опору вмиг потеряла. От падения меня спасала только сила и цепкость левой руки, которой я обхватил шею птицы. В правой я сжимал посох. При желании я мог бы выпростать жало из рукоятки и убить строптивую тварь, но торопливый взгляд вниз, на землю, заставил меня отказаться от этого намерения. Если феникс погибнет на такой высоте, я его переживу всего на каких-нибудь пару секунд.

Я выбросил вперед правую руку с зажатым в ней посохом, прижал его к шее птицы, с невероятными усилиями дотянулся левой ладонью до рукоятки моего оружия и крикнул что было мочи:

— А ну прекрати кувыркаться, чертов попугай-переросток! Ты теперь мой, понятно?

Держась обеими руками за посох, я изловчился поднять левую ногу и кое-как уцепиться ею за нижнюю часть могучей шеи. Теперь наконец можно было не опасаться, что феникс меня стряхнет со спины во время своих отчаянных маневров. Разве что у меня самого от его воздушных пируэтов голова закружится и я разожму руки. Следовало положить конец его упражнениям. Я с силой рванул посох на себя, словно поводья натягивал, усмиряя норовистую лошадь. Не для того, разумеется, чтобы сделать фениксу больно, просто должен же он был понять, кто из нас главный.

— Ты мой! — Я это повторил громко и внятно, в надежде, что если птица и не понимает человеческой речи, то по тону моему догадается, о чем я ей толкую.

Феникс протестующе завопил и снова резко дернулся, так, что меня подбросило. Вот чертова птица! Ведет себя, как необъезженная лошадь. Разве что степень риска для наездника совсем иная: выпасть из седла и свалиться с высоты пятидесяти футов — это не одно и то же, согласитесь.

— Ты мой и полетишь, куда мне надо. Ясно? А ну-ка! — При помощи посоха я с величайшим трудом повернул голову феникса вниз и вперед. Он хотя и покорился, но продолжал свои попытки от меня избавиться. Впрочем, его сопротивление стало заметно слабее.

Полагаю, феникс пребывал в состоянии растерянности и недоумения. И я его в этом не винил. Он явно осознавал, на доступном ему уровне, что является неотъемлемой частью некоего грандиозного плана. И, вероятно, понимал не хуже Тэсита, что должен сыграть отведенную ему роль, выполнить веление судьбы, причем незамедлительно. Но благодаря моему вмешательству в ход событий эта великолепная схема развалилась на мелкие кусочки, и птица забеспокоилась, не в силах понять, почему все происходит не так, как было задумано.

Что же до меня, то я плевать хотел на все веления судьбы, на то, соответствуют ли им мои поступки. У меня в мыслях было только одно: с самого рождения я был обделен всем тем, чего у прочих имелось в избытке. Боже, как я жаждал, алкал обрести хоть что-нибудь, что уравнивало бы меня с другими, ставило бы на одну ступень с большинством. Мне всегда хотелось вырваться из тесных пут безотрадной повседневности, которые меня душили — сперва в трактире Строкера, потом в крепости. Теперь же сама судьба решила обозначить границы, за которые я не должен был и носа высовывать, указать мне мое место. Согласно ее планам, я весь свой век принужден был оставаться Невпопадом из Ниоткуда. Короче, полным ничтожеством.

А тем временем наш несравненный Тэсит готовился сделать решающий шаг к славе и почестям, которые судьбе было угодно ему преподнести.

По-моему, расклад был чудовищно, просто вопиюще несправедлив. Я вовсе не склонен был признать Тэсита лучше, достойнее меня. Для меня он был просто человеком, в избытке наделенным всем тем, чего мне отчаянно недоставало, о чем я мог только мечтать. Он сам, кстати, вскользь об этом упомянул в своей дурацкой балладе. И теперь в душе моей поселилась надежда, что, умыкнув феникса, этот символ величия и славы, который судьба предназначала Тэситу, я стану другим, выпрыгну из шкуры изгоя и неудачника, сделаюсь хозяином собственной жизни, и она из пустой, скудной и никчемной превратится в достойную, изобильную и успешную.

Если мне удастся занять место Тэсита в этой «истории из будущего»… то я превращусь в героя!

Вот так! Все очень даже просто. Я помешаю осуществлению планов, которые составила сама судьба, я посмеюсь над автором и перепишу за него конец повествования! Я все поставлю с ног на голову! Вверх тормашками! Не желаю я быть Невпопадом, лишь по чистой случайности угодившим на страницы, третьестепенным персонажем, которого после одного-двух выходов драматург взашей гонит со сцены. Я сам поведу рассказ. И не куда-нибудь, а именно в том направлении, которое сам выберу.

Вот каков был мой план, осуществление которого на данном этапе зависело от того, сумею ли я обуздать строптивую птицу.

Феникс будто в ответ на мои мысли вновь попытался меня сбросить, но я крепко держался за посох, сдавливающий его шею, и бедняга этим рывком лишь причинил себе боль. Он парил в воздухе, то и дело меняя направление, нырял вниз и поднимался вверх, и все это без какой-либо цели, ну, разве что от меня избавиться. Вообще же похоже было, что он просто наслаждается первым в жизни полетом.

Я отдавал себе отчет в том, насколько высока ставка, знал, что в столь решительный для меня момент я должен цепко ухватиться за бразды судьбы и пришпорить ее, пусть скачет галопом, куда мне будет угодно. Но, не будучи настоящим героем, в качестве самозванца я просто не представлял себе, каким должен быть мой следующий шаг. Я присвоил себе роль, которую не удосужился не то что выучить, но даже прочитать, вот в чем была загвоздка. Тэсит, тот, поди, вытвердил все назубок, каждое словечко, каждый жест.

Несколько мучительных секунд я провел в состоянии, близком к панике. Мне даже стало казаться, что я напрасно занял чужое место, что ничего хорошего для меня из этого не выйдет. Словом, совсем было пал духом.

Феникс, возможно почувствовав мою неуверенность, с пронзительным криком, от которого мне уши заложило, нырнул вниз. От неожиданности я тоже дико заверещал, совсем по-девчоночьи, но никто этого, к счастью, не слыхал: птица, голос которой был куда громче моего, все еще орала, когда я замолчал, устыдившись своей трусости.

Тэситу, как пить дать, понравился бы этот сумасшедший полет. Он насладился бы обществом птицы, которую мало кому из смертных довелось видеть, своей властью над ней, ее покорностью. Что же до меня, то я с трудом удерживал в желудке свой скудный завтрак, так мне было тошно. Ни о каком наслаждении путешествием по воздуху, разумеется, и речи быть не могло. Еле живой от страха, я только о том и помышлял, как бы заставить проклятую птицу слушаться узды, то есть моего посоха. Иначе она рано или поздно все же стряхнет меня, полуживого от усталости, со своей спины.

Я бросил осторожный взгляд на далекую землю и вдруг заметил стаю гарпов.

Феникс тоже их увидал: он склонил голову набок и стал с любопытством наблюдать за странными созданиями. Гарпы передвигались по деревьям у самых вершин, перелетая на своих небольших и слабых крыльях от одной ветки к другой и отталкиваясь от них руками, что придавало им дополнительную скорость. Я напряг зрение и не без труда разглядел полускрытую листвой Энтипи. В сравнении с карликами гарпами принцесса выглядела просто великаншей. Она ни на секунду не прекращала борьбу. Ее тонкое тело отчаянно извивалось в руках четырех уродцев, каждый из которых крепко ее держал за руку или за ногу.

«Вот ведь молодчина! — подумал я. — Не желает сдаваться до последнего. Мне бы такую отвагу…»

И тут я понял, что за героический поступок мне следовало бы попытаться совершить для начала: спасти принцессу. Наверняка именно это в первую очередь и собирался предпринять Тэсит. А ведь у него на уме могло быть только то, что угодно судьбе, чему она благоволит. Значит, этому суждено свершиться. События, заранее предопределенные, просто не могут не произойти. И коли уж я присвоил себе роль героя, придется мне ее играть и… нести за все ответственность.

В теории все выходило складно. На практике же я просто обмирал от страха при мысли о новой встрече с гарпами. Вымолив у них пощаду, я почитал себя бесконечно счастливым. В другой раз мне могло повезти гораздо меньше.

Но у моего феникса было на этот счет иное мнение. Напомню, он ведь был новорожденным существом, а младенцы, как вам известно, до ужаса прожорливы. Согласно бытовавшему мнению, на людей фениксы никогда еще не нападали. Зато всякие пернатые, летающие существа меньшего, чем они сами, размера являлись довольно значительной составляющей их меню.

Таким образом, приметив у верхушек деревьев стаю карликов гарпов, мой феникс не иначе как решил впервые в жизни поохотиться ради пропитания. Не знаю, помнил ли он о том, что я находился у него на спине. Но даже если и помнил, в любом случае я мало что для него значил. В общем, не долго думая он сложил крылья и спикировал прямехонько на гарпов, которые все еще не чаяли над собой беды.

Айлерон, как и подобало вожаку, двигался впереди остальных. Он-то первым и увидел феникса. Повинуясь охотничьему инстинкту, оголодавший младенец мчался вниз в глубоком молчании, чтобы не спугнуть свой обед. Айлерон не иначе как нутром почувствовал опасность и задрал вверх уродливую голову, увенчанную короной. Увидев феникса с растопыренными когтями, падавшего на него сверху со скоростью пушечного ядра, гарп издал тревожный вопль, чтобы предупредить подданных об опасности. Феникс же, поняв, что дичь насторожилась, заверещал так пронзительно, что у меня от ужаса дыбом встали волосы, а ладони едва сами собой не разжались. Вероятно, посредством таких вот боевых кличей эти гигантские птицы пригвождают свои жертвы к месту.

Именно так все и получилось: несколько ублюдков гарпов задрали вверх головы и, услыхав оглушительный крик феникса, буквально окаменели от неожиданности и ужаса. Их круглые красные глаза едва не вывалились из орбит. Мы приблизились к ним уже настолько, что мне это было хорошо видно.

— Стре-е-е-е-е-е-е-лы! — скомандовал Айлерон, и некоторые из гарпов, хотя далеко не все, стряхнув с себя оцепенение, подчинились приказу. Но пока они вынимали стрелы из колчанов и натягивали луки, феникс снизился к самым верхушкам деревьев и, паря на могучих крыльях, разорвал всех стрелков на части острыми когтями с такой же восхитительной легкостью, с какой нож кромсает сырную голову.

Энтипи принялась с удвоенной энергией отбиваться от своих похитителей. Те замерли в растерянности, поначалу не в силах понять, что им теперь делать и куда смотреть. Но видя, как двое или трое их товарищей в считанные секунды оказались мертвы, как другие вынимали стрелы из колчанов, чтобы обороняться от чудовищной птицы, они быстро приняли решение: бросили принцессу и пустились наутек. Принцесса, оставшись без какой-либо опоры, камнем полетела вниз. Но полет ее был, к счастью, совсем недолгим и закончился благополучно: густые ветви средней части дерева, спружинив, приняли на себя ее тело. Она попыталась, извернувшись, ухватиться за ветки, чтобы слезть на землю, но только платье себе изорвала. Дерево крепко держало ее в своих объятиях и не собиралось выпускать. Энтипи взвыла от досады, сообщив всем, кто мог ее слышать, что они вскорости пожалеют о том дне, когда появились на свет.

Айлерона упомянутый день мало заботил. В значительно большей степени вожака гарпов заинтересовал ваш покорный слуга, вцепившийся мертвой хваткой в посох, чтобы не свалиться со спины феникса. Заметив меня, Айлерон с ненавистью гаркнул: «Невпопа-а-а-а-а-а-д!» — а несколько его подданных тем временем осыпали нас с фениксом градом стрел.

Феникс хоть и был существом проворным, но все ж не настолько, чтобы от них увернуться. Слишком мало было расстояние между ним и лучниками. Стрелы гарпов угодили ему в нижнюю часть живота. Младенец-великан заверещал, это был крик боли и гнева, и лично мне в нем послышалось: «Ох, ну и задам же я вам сейчас! Еще не так вас отделаю, всех поубиваю!»

Выпалив это (если только я правильно истолковал его вопль), феникс незамедлительно перешел от слов к делу.

Он сделал глубокий вздох, напрягся изо всех сил, и стрелы, все до единой, стремительно выпростались из его плоти, развернулись в воздухе и полетели в тех, кто их выпустил из луков! Гарпы бросились врассыпную. Некоторым удалось уйти невредимыми. Другим повезло меньше, они попадали с деревьев, пронзенные собственными стрелами, убитые наповал или раненые.

Ярость, в которую впал при виде этого Айлерон, не поддается описанию. Он вытащил бог весть откуда кривой кинжал и, размахивая им, взвыл:

— Ты-ы-ы-ы-ы умре-е-е-е-е-е-шь! — Из пасти у него вылетали клочья пены, глаза налились кровью и стали багровыми. Но тут он заметил Энтипи, которая по-прежнему безуспешно пыталась найти опору для рук и ног, чтобы слезть с дерева. — Но она-а-а-а-а умре-е-е-е-е-т пе-е-е-е-рвая!

Фениксу не было никакого дела до меня и моих проблем. Его интересовали только гарпы — свежая и сытная еда. Он только что прикончил одного из ублюдков легким взмахом когтистой лапы, подбросил вверх, поймал клювом, как иные забавы ради ловят ртом подкинутую в воздух виноградину, тряхнул головой, словно кот, треплющий в зубах мышонка, и без видимых усилий перекусил ублюдочного карлика пополам. Верхнюю часть малыш проглотил, нижней пренебрег, и она полетела вниз. Видно, фениксы отдают предпочтение белому мясу.

Но каким бы захватывающим и забавным ни было это ознакомление с кулинарными пристрастиями фениксов, судьба Энтипи все же заботила меня гораздо больше. Над принцессой нависла смертельная угроза. Увидев приближавшегося к ней Айлерона с кинжалом в руке, она, только представьте себе, разразилась потоком отборнейших ругательств. Не выказала ни малейших признаков страха! Вожак гарпов замер на месте от неожиданности. Айлерон не привык, чтобы обреченные жертвы так себя вели перед смертью. Им надлежало трястись от ужаса, молить о пощаде, сетовать на жестокость судьбы. Никто еще не осыпал этого злобного урода проклятиями и бранью.

Этих нескольких секунд его замешательства оказалось для меня довольно, чтобы намного сократить расстояние между мной и принцессой. До сего момента я лишь держался за посох, притиснутый к горлу феникса, не пытаясь управлять птицей и не сдавливая его шею. Надо же было дать новорожденному подкрепиться и заодно истребить как можно больше гарпов. Теперь дело приняло другой оборот. Мне снова предстояло заставить его выполнять мою волю. Я рванул посох на себя и скомандовал, указывая на Энтипи:

— Вниз! Вниз! Давай!

Феникс взглянул в том направлении, куда я приказал ему лететь. Полагаю, его зрение к этому моменту уже полностью прояснилось. Он увидел Энтипи, а неподалеку от нее — размахивавшего кинжалом гарпа. Не знаю, кто из этих двоих удостоился его внимания. Не исключено, что он решил спасти принцессу, но столь же вероятно, что снизиться его заставил все еще не утоленный голод. Во всяком случае, он поступил именно так, как я рассчитывал: взмахнул крыльями и устремился прямехонько к Айлерону.

Вожак гарпов с бешеной скоростью завертел головой. Наверняка прикидывал, успеет ли подобраться вплотную к Энтипи и вспороть ей живот, прежде чем феникс до него доберется, и не стоит ли ему, оставив девушку в покое, спланировать вниз, чтобы укрыться от опасного врага под сенью деревьев.

В конце концов злость взяла в нем верх над осторожностью, и он с рычанием бросился к принцессе. В руке его сверкнул кинжал, который этот ублюдок занес над головой, чтобы вонзить в нежную девичью плоть. Я представил себе, как алая кровь брызнет у нее из раны, окропив листву, и в ужасе зажмурился. Неужели мы с фениксом не успеем этому помешать?

Но принцесса решила бороться до последнего. Отломив от дерева ветку, она принялась хлестать гарпа, который подобрался к ней почти вплотную, по голове и груди. Тот с визгом и рычанием отбивался от нее руками и кинжалом. Ну а тут и мы с фениксом подоспели ей на выручку. Я одной рукой обхватил могучую шею птицы, а другой протянул Энтипи конец своего посоха.

— Принцесса! Хватайтесь и держитесь за него что есть сил!

Принцесса, возможно впервые в своей жизни, послушно сделала как ей велели. Вцепилась в посох мертвой хваткой. Я потянул его на себя. Айлерон попытался схватить ее за ногу, но промахнулся и свалился вниз, ломая ветки. Феникс, поняв, что добыча ускользнула, взмыл ввысь. Снизу до нас донеслось:

— Я еще доберу-у-у-у-сь до тебя-а-а-а-а, Невпопа-а-а-а-а-д!

Оставшиеся в живых гарпы в страхе разбежались и где-то попрятались. Им наверняка еще никогда не приходилось иметь дело с таким грозным противником, как феникс. Я собрался было с силами, чтобы втащить принцессу на моего крылатого друга, но Энтипи сама, без всякой помощи с моей стороны, быстро и ловко перебралась на его широкую спину, чем несказанно меня удивила. А я-то беспокоился, что не успею ее подхватить и она, того и гляди, от страха и головокружения разожмет руки и упадет к подножию деревьев вслед за Айлероном.

— Как вы? — вежливо осведомился я. Но вместо ответа получил увесистый удар кулаком в плечо. От боли и неожиданности я даже вскрикнул.

— Вы с ума сошли? Чем я это заслужил?

— Вы меня бросили, трусливый засранец! Выклянчили у этих уродов помилование и сбежали, а меня оставили им на растерзание!

Еле сдержавшись, чтобы не ответить ей какой-нибудь грубостью, я соврал:

— В этом и состоял мой тщательно разработанный план.

— План?! Вы хотите сказать, что бросились на поиски этого… этой… — Она окинула птицу подозрительным взглядом. — Да кто он вообще такой?

— Феникс.

Я не без внутреннего торжества это произнес, предвидя ее изумление и восхищение. И не ошибся. Энтипи снова, на сей раз с боязливой почтительностью, оглядела птицу.

— Неужели мы летим на фениксе? Вот чудеса! А он… настоящий?

— Ну еще бы! — усмехнулся я. И совершил непоправимую ошибку.

Излишняя самоуверенность до добра не доводит. Мне за нее пришлось тотчас же поплатиться.

Вытянув руку, я фамильярно потрепал феникса по голове, так, будто это был ласковый и смирный жеребенок, а вовсе не мифический исполин, свободолюбивый и гордый, и к тому же мало знакомый с нашим миром и его обычаями, а потому растерянный и нервный.

В общем, птица решила наконец дать выход копившейся в ней злости.

Испустив яростный вопль, она мгновенно придала своему могучему туловищу почти вертикальное положение и с невероятной скоростью понеслась вверх. Так, словно вознамерилась преодолеть силу притяжения и попасть в космос. Энтипи едва не соскользнула вниз. Лишь в последнюю секунду ей каким-то чудом удалось обхватить мое туловище. Она сомкнула руки примерно на уровне моего желудка. Вернее, там, где еще недавно был желудок, который теперь переместился едва ли не к самому горлу, настолько я струхнул. В ушах у меня свистел ветер. Стоило обезумевшей птице еще немного наддать, и нас с принцессой просто сметет с его спины этим вихрем.

Феникс больше не кружился и не нырял в воздухе. То, как я с ним обращался, повергло его в дикую ярость, и он, видно, решил, что мы с Энтипи заслужили худшей участи, чем просто быть сброшенными с его спины на огромной высоте. Он еще некоторое время продолжал подниматься вверх, а после совершенно для нас неожиданно, не сбавляя скорости, перекувырнулся в воздухе и камнем пошел вниз. Теперь Энтипи навалилась на меня всем телом, и я чувствовал, как ее острый подбородок вдавился мне в плечо. Приятного в этом было мало, но я не жаловался, зная, что ей самой сейчас вряд ли намного легче и комфортней, чем мне.

— Сделайте же что-нибудь! — потребовала она.

— Делаю! — огрызнулся я. — Держусь за него. Иначе он давно летел бы без нас. — Я что было сил цеплялся одной рукой за горло этого вспыльчивого великана, другой же то и дело пытался поместить свой посох, как прежде, поперек его шеи, но всякий раз, как мне это почти удавалось, хитрая птица дергала головой и отводила посох в сторону. Я просто измучился от тщетных стараний его таким образом «запрячь».

Но вот он прекратил снижение и снова взмыл ввысь. У нас с Энтипи перехватило дыхание. Однако на сей раз подъем продолжался недолго. Набрав нужную ему высоту, феникс расправил крылья и на сумасшедшей скорости понесся над землей. Трудно было поверить, что он появился на свет меньше часа назад. Дитя мастерски владело своими огромными крыльями. Деревья, ручьи, поляны, тропинки так и мелькали под нами, как гигантская карусель.

— Куда это он? — возмутилась Энтипи. — Пусть повернет! Заставьте его!

Голос ее был едва слышен. Ветер, свистевший в ушах, почти оглушил нас обоих. Я и без указаний Энтипи понимал, что феникса следовало заставить переменить курс, но как мне было с ним справиться? Он ведь с каждой секундой становился все сильней. Я пытался толкать его в затылок, с силой сдавливал рукой его шею, но все без толку. Этим я только одного добился — окончательно вывел его из себя. После очередного моего толчка в боковую часть головы феникс угрожающе щелкнул клювом. И я счел за благо больше его не беспокоить. Стал тешить себя мыслью, что могу, если захочу, в любой момент его прикончить острием посоха или мечом, хотя и понимал, что ни в коем случае этого не сделаю. Я ж ведь не самоубийца. А падение с такой высоты означало для нас с принцессой верную гибель. Так что пусть уж феникс пока поживет.

Между прочим, о том, куда он держал путь, я вроде как догадался. Вернее, был почти уверен, что знаю, куда он нас уж точно не понесет.

Моя мать была совершенно права, когда рассуждала о судьбе и ее велениях. Я только что снова ее вспомнил, как она вслух предавалась своим мечтам о моем великом будущем. К сожалению, та судьба, которую она провидела и предсказала, была не моя, а Тэсита. И я взял да и похитил ее у него. А феникс, это полумифическое создание, без труда улавливает своим внутренним чутьем веления судьбы и им повинуется. И умеет отличать ложь от правды и то, чему быть надлежит, от того, что творится по чьему-либо произволу. Теперь-то он уж точно уверился, что человек, взобравшийся на него верхом, то есть ваш покорный слуга, не имел на это никакого права. Судьбой фениксу было назначено помочь Тэситу в спасении принцессы и доставить их обоих в истерийский дворец, где они жили бы в любви и счастье и умерли бы в один день. Но поскольку я грубо и бесцеремонно вмешался в ход событий, заняв чужое место, феникс решил унести меня в противоположном от дворца направлении, причем как можно дальше. Насколько мы с Энтипи стремились вернуться в резиденцию Рунсибела, настолько же строптивый и рассерженный гигант был полон решимости этому помешать. Он добросовестно выполнял все, что было поручено ему госпожой судьбой, и лично у меня язык бы не повернулся поставить это ему в упрек.

Энтипи стала требовать от меня ответа, куда летит феникс. На это лишь одно можно было сказать — для него самого важно не куда он нас доставит, а откуда унесет прочь. Птица следовала четким указаниям судьбы, но не собственной, нет. Моей. А я понятия не имел, какова она.

И рассчитывал, как прежде, в случае необходимости прибегнуть к импровизации. Порой мне это неплохо удавалось.

15

ЭНТИПИ сердито замолчала. Меня это обрадовало прямо-таки до глубины души: надо было попытаться сориентироваться, определить, хотя бы примерно, в какой части мира мы с ней очутились. Я мог быть вполне уверен лишь в одном — путь наш лежал строго на запад, поскольку оранжево-багровый диск солнца, все ниже склонявшийся к горизонту, виднелся впереди, в необозримой дали. Надвигались сумерки. Это не сулило нам с Энтипи ничего отрадного: в темноте невозможно будет разглядеть, куда нас несет проклятая птица. Вот потому-то, пока солнце еще светило, я напряженно вглядывался в проносившиеся под нами ландшафты, надеясь приметить хоть что-то знакомое, пусть только с чужих слов — замок, горную гряду, озеро.

Мы находились за пределами Истерии. В этом я нисколько не сомневался. Феникс продолжал полет, не сбавляя скорости, и я даже отдаленно не мог предположить, куда он нас в итоге затащит. Подумал было даже, мрачно усмехнувшись про себя, что эта полулегендарная птица, родившаяся в огне и, поди, способная вытерпеть любой жар, не иначе как вознамерилась доставить нас на поверхность солнца. Сама сгорит, ей-то не привыкать, а заодно и от нас избавится.

Феникс наклонил голову, и мне показалось было, что это он заходит на посадку. Но увы! Чертов переросток всего лишь изменил направление полета, свернув на северо-запад. И еще энергичней замахал гигантскими крыльями, чтоб ему пусто было! Чем дальше мы продвигались в этом новом направлении, тем делалось холоднее. Я забеспокоился, уж не решил ли феникс дотащить нас до самого Холодного Севера, чтобы мы угодили там прямехонько в руки короля Меандра. Вдруг тому вздумалось хотя бы на время возвратиться в собственные владения, чтобы отдохнуть от скитаний? Прошло еще несколько минут, и дыхание, вырывавшееся у меня из носа и рта, стало превращаться в пар. Мне от этого зрелища сделалось ужасно неуютно. Но с Энтипи я своими чувствами не поделился, потому как подозревал, что любое высказанное мной сомнение, недовольство, опасение будет ею воспринято как проявление слабости, и тогда мне не поздоровится от ее острого, как бритва, языка. Да какое там не поздоровится — девчонка меня просто словесно уничтожит! Сумею ли я в таком случае побороть искушение столкнуть ее вниз? Если только феникс еще прежде не разделается с нами обоими…

Стоило мне об этом подумать, как Энтипи, будто назло, соблаговолила удостоить меня своего августейшего внимания.

— Где это мы? — капризным тоном осведомилась она и с угрозой прибавила: — Только попробуйте ответить: «На спине феникса»! Я вас тотчас же вниз столкну!

— Почел бы за счастье для себя избавиться от вашей компании, принцесса, даже такой ценой.

— Ах, какой же вы, право, грубиян!

Я расхохотался:

— И это вы мне говорите?! Вы?! Вот уж что называется — с больной головы да на здоровую.

— К вашему сведению, я принцесса. Особа королевской крови, которой дозволено гораздо больше, чем любому из подданных ее отца. Я могу говорить что захочу, кому захочу и когда захочу. Итак, ответьте, почему вы так грубы? — Помолчав и не дождавшись от меня ни слова, она решила высказать собственное предположение: — Не иначе как потому, что ненавидите и презираете женщин. — Она кивнула, явно удовлетворившись таким объяснением, и повторила с оттенком осуждения: — Ненавидите и презираете.

Я вздохнул:

— Не больше, чем всех остальных.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ваше всемилостивейшее высочество! Я готов отдать все на свете, все, понимаете, лишь бы не углубляться в этот предмет. Давайте помолчим.

Энтипи, насупившись, отвернулась.

Лишь только стемнело, феникс опустил голову и резко устремился вниз. Его неожиданный маневр сопровождался двумя истошными воплями: один, бог весть по какой причине, издала сама птица, другой вырвался из груди перепуганной Энтипи. Я сам готов был завопить, как раненый вепрь, и, клянусь, резкое движение феникса повергло меня в такой ужас, что, не закуси я до крови нижнюю губу, мой безумный вой перекрыл бы оба их голоса.

— Остановите его! — потребовала Энтипи.

Но я, к глубокому своему сожалению, не представлял, как выполнить ее приказание. Идея умерщвления этого монстра казалась мне не более привлекательной, чем прежде. Все, что мне оставалось, — это держаться за его проклятую шею изо всех сил и молиться богам, чтобы этот идиот сел наконец на землю. Или, если ему в безмозглую голову придет нас сбросить, чтобы это произошло как можно ближе к земной поверхности. Но боги, как, впрочем, и всегда, стоило мне к ним мысленно обратиться, только посмеялись над моей беспомощностью, не пожелав ничем помочь. Я готов побиться об заклад: чем отчаяннее становилось наше с принцессой положение, тем веселей они хохотали. Своеобразное чувство юмора, что и говорить.

Феникс внезапно перестал снижаться, расправил сложенные крылья и… какой-то мощный инстинкт, какое-то шестое чувство в последний момент предупредило меня о грозящей опасности. Я выбросил вперед руку, отчаянным усилием прижал посох к его горлу и ухватился за конец и рукоятку окоченевшими от холода и усталости ладонями. Больше всего на свете я страшился, что во время моего маневра этот злобный гигант жутким своим клювом отхватит мне руки по самый локоть. Едва переведя дух, я оказался перевернут вверх тормашками. Шестое чувство меня не обмануло: феникс крутанулся в воздухе и летел теперь лапами кверху, спиной вниз. Разумеется, я повис в воздухе, как кусок говядины на крюке в лавке мясника. Жизнь моя теперь всецело зависела от силы рук. Посох, естественно, так и впился в глотку злодея-акробата, но того, судя по всему, это мало беспокоило. Во всяком случае, он явно предвкушал скорое свое избавление от моего общества и от всех неприятных ощущений, которые я ему доставлял, зная не хуже меня, что лететь пузом кверху он может куда дольше, чем я — удерживать свое тело от падения одной лишь силой рук.

И не только свое, если уж на то пошло. Потому как Энтипи вообще не за что было ухватиться, кроме перьев на спине феникса. Но и те могли ей пригодиться в качестве разве что сувенира на память о приятном воздушном путешествии, но никак не послужить опорой: стоило птице перевернуться, и они остались у Энтипи в кулаке. Между принцессой и землей больше не было никаких преград — только воздух. К этому моменту густая тьма полностью скрыла от нас приметы и особенности местности, над которой мы пролетали. Но и я и принцесса понимали, что каким бы ни был проносящийся далеко внизу ландшафт, нам вряд ли стоит рассчитывать на мягкое и благополучное приземление после падения с такой сумасшедшей высоты.

Энтипи взвизгнула и, скользнув вниз, успела-таки в последний момент ухватиться за мою ногу.

Однажды, еще мальчишкой, я попробовал выкупать кота. Встретил его на одной из улиц нашего Города, он стал ко мне ласкаться, и я пожалел его, грязного и неухоженного, по наивности решив, что бедное животное не в силах будет без посторонней помощи привести себя в нормальный вид. Я просто представить себе не мог, как несчастному удалось бы слизать с себя всю грязь, которой он был покрыт. Наполнив лохань водой, я его туда почти что засунул, но котяра в последний момент вывернулся у меня из рук и вцепился в мою негодную ногу. Мне потребовалось что-то около часа, чтобы оторвать его от себя, после чего он умчался в неизвестном направлении. Больше я его никогда не встречал. Не очень-то мне везет с животными, во всяком случае ладить с котами и фениксами, похоже, я никогда не научусь.

Принцесса так цепко ухватилась за мою ногу, что я тотчас же вспомнил того бродячего мышелова. И звуки, издаваемые ею при этом, также чем-то походили на его утробный вой. Она, к счастью для себя, держалась за мою здоровую ногу, которой я из-за этого не мог шевельнуть. Увечная же, правая, почти мне не подчинялась. Иначе, честное слово, я дал бы ей хорошего пинка, сбросив с себя этот лишний груз, который уменьшал мои и без того довольно призрачные шансы на спасение.

Тут в глупую голову чертовой птицы пришла блестящая идея, которую она не замедлила осуществить: забросила гигантскую голову назад. Посох, который ничто больше не удерживало на горле этой хитроумной твари, скользнул вниз по могучей шее, по челюсти и клюву, и мы с принцессой полетели вниз.

Я мог бы, конечно, похвастаться, что даже в этой жуткой ситуации, за несколько секунд до неминуемой гибели, сохранил мужество и выдержку и падал молча, не издав ни звука. Хотел бы я такое о себе сказать, но это было бы чистой воды враньем. На самом же деле я так пронзительно вопил, так истошно выл от ужаса, что наверняка оглушил проклятого феникса. И поделом ему, безжалостному негодяю! Энтипи наверняка тоже кричала от страха, но я ничего кроме собственного голоса не слышал. Но эта отчаянная ситуация оказалась хоть в чем-то для меня выигрышной: девчонка разжала пальцы и выпустила наконец мою ногу.

Сомневаюсь, чтобы вам приходилось хоть разок падать с огромной высоты. Разве что во сне, такие кошмарные видения всех время от времени посещают. Так вот, поверьте, нет на свете ничего более ужасного, чем свободное падение. Дело в том, что когда вы подвергаетесь какой-либо опасности или попадаете в неприятное, тяжелое положение — будь то поединок, болезнь или неудачный брак, — мысль о том, что все на свете преходяще и рано или поздно этому испытанию придет конец, может послужить вам некоторым утешением. Но когда летишь вниз, на землю из головокружительной выси, представление о конце этой ситуации так мучительно, так болезненно совпадает с мыслью о вашем собственном конце, что на душе становится довольно паршиво.

Падая, я продолжал машинально сжимать в руках посох. Сам не знаю, почему не выпустил его, не предоставил ему лететь вниз самостоятельно. Вряд ли я мог надеяться, что он мне будет нужен и после смерти. Хотя вообще-то в подобные минуты мало кто способен мыслить рационально. И я не исключение.

Я кувыркался в воздухе, стремительно несясь к земле. Не знаю, сколько все это продолжалось. Мне казалось — долгие часы, хотя на самом деле с того момента, как феникс нас с себя сбросил, прошло не более нескольких секунд. И вдруг падение прекратилось.

Я услыхал оглушительный треск и; обмирая от ужаса, сперва подумал было, что это ломаются на мелкие кусочки все до единой кости в моем теле. Помню, мать мне когда-то говорила, что сросшаяся после перелома кость делается намного крепче, чем была прежде. Выходит, если у меня и впрямь все внутри поломано, я стану крепким, как железо, когда вылечусь.

Потом я вдруг почувствовал, что земля подо мной как-то странно прогнулась, и постепенно осознал, что свалился вовсе даже не на землю. На какие-то густо переплетенные ветви. Что бы это могло быть? Не иначе как крона дерева. Ветки спружинили подо мной, погасив инерцию падения. Это они так громко трещали, ломаясь под весом моего тела, впиваясь в него и оставляя на нем глубокие царапины и синяки. Я попытался приподняться, придерживаясь за одну из веток, но та оказалась слишком тонка и, хрустнув, сломалась у меня в руке. Одновременно сплетение ветвей, на котором я возлежал, словно в гамаке, от моего неосторожного движения всколыхнулось, затряслось, и ветки раздались в стороны. Я кубарем полетел вниз, в заросли кустарника. С шипами, разумеется.

К счастью (если только это можно назвать таковым), я настолько был перепуган и оглушен недавним падением из поднебесья, так исколот и исцарапан сломавшимися ветками, что уколов о шипы не почувствовал вовсе. Замер в той позе, в какой приземлился, упав с дерева, и ждал, пока глаза хоть немного привыкнут к темноте, а сознание — к мысли, что я уцелел.

Тут высоко над моей головой кто-то смачно выругался. Я узнал этот голос, эти негодующе-капризные нотки еще прежде, чем взглянул вверх. В ночном сумраке сквозь густую листву мне не без труда удалось разглядеть ноги Энтипи. Она пыталась спуститься с дерева, но это никак ей не удавалось. Принцесса была легче меня, и дерево крепко ее держало своими тонкими, но густыми ветвями. Что ж, по крайней мере девчонке не грозила опасность свалиться в колючие кусты. Разумеется, если она не будет делать резких движений. Энтипи продолжала ругаться на чем свет стоит, и я ее урезонил:

— Хватит возмущаться! Надо благодарить судьбу за то, что живы остались! И советую не особо дергаться, а то полетите вниз и расшибетесь насмерть или покалечитесь.

При первых же звуках моего голоса она замолчала. Я же всерьез задумался, не убраться ли мне сейчас отсюда подобру-поздорову, бросив ее одну. Пусть себе выпутывается как знает. Зачем мне такая обуза? Ведь наверняка девчонка, таскаясь со мной по этой чащобе, натрет волдыри на ступнях, станет хныкать, требовать участия, да и вообще доставит мне массу хлопот. Неженкам вроде нее в лесу делать нечего. Вот я — иное дело. Лес для меня что дом родной. Я не пропаду. Короче, без надобности мне она. Да и в крепость я теперь вряд ли когда-нибудь вернусь. Пропади они пропадом все: Рунсибел, его взбалмошная, капризная наследница, рыцари и оруженосцы. У меня ни с кем из этой компании нет и не может быть ничего общего. Век бы их не видеть!

Но если взглянуть на ситуацию с другой стороны, я ведь сам ввязался в эту историю, присвоив чужого феникса. Теперь же, делать нечего, следует пройти избранный путь до конца…

Ибо, говоря по правде, я еще никогда и ничего в своей жизни до конца не довел, ни единожды. Стоило в виде исключения хоть теперь попробовать…

Я перед вами не рисуюсь и говорю обо всем начистоту, без всякого стеснения, без ложной скромности, как мы условились. Поверьте, во всем мире не было человека, которого я презирал бы больше, чем самого себя, явившегося из ниоткуда и возжелавшего пробить себе дорогу в жизни, окруженного лицемерами и уподобившегося им; да что там, даже перещеголявшего многих из них в своем отчаянном стремлении сперва заслужить их расположение, а после переиграть на их собственном поле, следуя их же правилам. Эта неприязнь к самому себе изливалась из недр моей души на все, что меня окружало, на ее основе я строил свои взаимоотношения со всем и всеми. Частично такое презрительное отношение к самому себе проистекало из осознания того, что я избегал воспринимать что-либо всерьез и, повторюсь, ничего не доводил до конца. Ни один из своих планов не осуществил — потому ли, что с самого начала не удосуживался признать, насколько они невыполнимы, или из-за серьезных изъянов характера бросал едва начатые серьезные дела. И вот теперь я, со всеми своими недостатками и слабостью характера, дерзнул навязать себя судьбе в качестве «героя», оттеснив того, кому эта роль была предназначена. Это могло означать для меня только одно: я обязан был вернуть чертову принцессу ее чертовым родителям, доставив ее в их чертову крепость. Какой бы соблазнительной ни казалась возможность раствориться в густом лесу и никогда больше не показываться людям на глаза, я должен был ее отринуть и взять на себя заботу об этой маленькой паршивке. И жизни не пожалеть, чтобы только она могла вернуться к себе домой, по возможности целой и невредимой.

— Никуда я не свалюсь. Ветки меня крепко держат, — донеслось сверху.

— Да неужто? Я на вашем месте не был бы так в этом уверен.

— Да я здесь попросту застряла, — сердито пожаловалась Энтипи. — Дурацкие ветки запутались у меня в волосах, в одежде… Того и гляди, сквозь кожу прорастут! Поднимайтесь сюда и помогите мне выбраться из этого проклятого клубка! У вас ведь есть кинжал?

Приглашать меня к себе наверх с острым предметом в руках было, признаюсь, довольно рискованно с ее стороны.

— При всем к вам уважении, наисветлейшая принцесса, не могу не возразить вам: я не большой мастак по деревьям лазать. Я ведь хромой калека, с вашего позволения. Соблаговолите обратить на это свое милостивое внимание.

— Мозги у вас тоже хромают, судя по всему. — Полускрытая ветвями, она, пусть и ненадолго, погрузилась в благословенное молчание. А после приказала: — Бросьте мне сюда свой кинжал. Я и без вас управлюсь.

— Как прикажете. Но лучше уж я вам меч швырну. Он больше, и его легче поймать.

С этими словами я снял со спины свой короткий меч и, преодолев искушение подкинуть его острием вперед, чтобы он как следует царапнул девчонку, размахнулся и что было сил метнул его вместе с ножнами и вперед рукоятью — наугад в сплетение веток. И отступил в сторону, чтобы меч меня не зашиб, падая, если она его не поймает. Но оружие мое назад не вернулось.

— Порядок? — спросил я на всякий случай.

— Да. Поймала. Сейчас спущусь, — пробормотала она таким тоном, словно делала мне одолжение.

С верхушки дерева донеслись звуки возни, шум, треск. Принцесса даром времени не теряла. Листья и срубленные мелкие ветки дождем посыпались вниз. Я подошел к стволу и, устало опираясь на свой посох, стал ждать ее сошествия на землю. И, как выяснилось, здорово при этом рисковал, потому как внезапно с дерева свалился мой меч. Острие, когда он падал, было нацелено прямо мне в лицо. Я едва успел отшатнуться назад. Через долю секунды меч вонзился в землю как раз в том месте, где я только что стоял. А следом за ним в траву скользнули и ножны. Я замер, уставившись на свое оружие расширенными от ужаса глазами. И тут принцесса, вся в трухе и обрывках листьев, но совершенно невредимая, ловко спустилась по стволу и окинула меня с ног до головы торжествующим взглядом.

— Вы меня убить могли! — возмущенно выпалил я.

— А вы не зевайте, — равнодушно бросила она.

— Не ожидал от вас такой недальновидности, ваше высочество. — Я вытащил меч из земли, тщательно вытер лезвие о свою одежду и сунул его в ножны. — Почтительнейше обращаю ваше внимание на то, что ваши шансы выбраться отсюда живой значительно возрастут, ежели вы соблаговолите повсюду за мной следовать и во всем на меня полагаться. И уж во всяком случае не подвергать мою жизнь риску без всякой на то причины.

— Вот как? — Энтипи презрительно изогнула бровь. — Скажите на милость! Вы, видно, имели в виду, что я могу на вас полагаться до той минуты, пока вы при малейшей возможности снова не удерете, бросив меня в лапах каких-нибудь чудовищ!

— Я ведь вам уже все объяснил! Я собирался…

— … раздобыть для меня феникса. — Она покачала головой и стряхнула с подола платья несколько прилипших листьев. — Оруженосец, одно из двух: вы или до безобразия двуличны, или невероятно удачливы. — С этими словами она принялась оглядываться по сторонам. Вид у нее был такой, словно весь лес принадлежал ей одной.

Мне стало зябко. Возможно, от лесной сырости, а быть может, в этих краях климат вообще был суровей, чем в Истерии. Ночь надвигалась, а нам с Энтипи негде было голову приклонить. Меня, опытного лесного жителя, это никак не устраивало.

— Надо отыскать какое-нибудь укрытие, — сказал я. — Где можно было бы переждать ночь. В чужом лесу, в этих зарослях мы совершенно беззащитны.

Принцесса, судя по ее виду, собиралась возразить мне — разумеется, из чистого упрямства, — но, поняв, что это будет выглядеть просто глупо, молча передернула плечами и надула губы. Я со своей стороны был несказанно рад, что она наконец соблаговолила заткнуться. До чего ж приятно было провести хоть некоторое время в тишине и сосредоточенных размышлениях о том, что предпринять и куда нам податься.

Я внимательно огляделся по сторонам. Вдалеке, слева от нас сквозь древесные стволы проглядывали смутные очертания невысоких каменистых холмов. Туда-то я и направился, обнажив меч. Принцессе ни слова не сказал и даже не оглянулся, зная, что она, конечно же, за мной посеменит, никуда не денется. Так и вышло: в глубокой тишине леса я вскоре услышал за спиной шорох ее осторожных шагов. Я торопился изо всех сил, и меня нисколько не заботило, поспевает она за мной или нет. Пусть тоже поднапряжется. В конце концов, у нее обе ноги в порядке. Мне хотелось как можно скорей найти убежище, чтобы переждать ночь: в этом незнакомом лесу, окутанном тьмой, на нас в любой миг могли напасть неведомые враги. Энтипи, как ни странно, брела за мной молча.

Я, признаться, ожидал, что она, пройдя ярда два, начнет жаловаться на усталость и требовать, чтобы я шел помедленней. Ничуть не бывало! Одно из двух: либо она гораздо выносливей, чем я предполагал, либо… либо я никудышный ходок.

Как я и предполагал, холмы, к которым мы наконец приблизились, были сплошь изрыты пещерами. Я отыскал среди них такую, где мы вдвоем едва смогли бы разместиться, и молча туда залез. Энтипи в замешательстве остановилась у входа.

— Почему вы не пожелали занять более просторное помещение? — подозрительно осведомилась она. — Рассчитываете, что эта чудовищная теснота нас сблизит?

— Вот уж чего и в мыслях не имел, ваше высочество. И даже не возражаю, если вы для себя отыщете другое пристанище. Что же до более просторных пещер, то в глубине их, может статься, мирно проживает законный владелец. Медведь, например, или еще кто. Вряд ли он окажется гостеприимным хозяином.

Принцесса открыла было рот, чтобы ответить не иначе как какой-нибудь колкостью, но внезапно передумала и — только представьте себе! — молча кивнула. Выходит, она способна принять хоть что-то, мною предложенное, без всякого кривлянья согласиться с разумным предложением. Это было ново. И внушало некоторую надежду на подобные же, пусть редкие, проявления здравомыслия с ее стороны в дальнейшем. Без единого звука она скользнула в пещеру и опустилась на корточки подле меня, прикрыв колени испачканным и порванным подолом платья. Как если бы это легкое одеяние могло защитить ее от холода.

— Хорошо бы погреться у огня, — вздохнула она и прибавила со свойственным ей сарказмом: — Впрочем, вы не сумеете его развести…

— Во всем, что касается злодейств, — парировал я, — таких как поджоги, например, я безоговорочно вам уступлю пальму первенства. А разжечь костер для обогрева и вообще не пропасть в лесу ни при каких обстоятельствах сумею лучше любого другого, ваше высочество. Но позвольте вам заметить, что гарпы без всякого труда нас выследят и обнаружат, стоит нам только им просигналить, запалив костер.

— Я об этом не подумала, — призналась она, хотя и с некоторой неохотой. — Нет, лучше уж сидеть в холоде и темноте, чем их сюда привлечь. Да и кого угодно другого. — Помолчав, она потерла ладони одну о другую и прибавила: — А без костра нам никак не согреться? Очень уж зябко в этом лесу. И как мы будем защищаться от диких зверей, если они вздумают на нас напасть?

— От нападений нас вот это защитит. — Я повертел перед нею свой меч. В голосе моем, признаться, было куда больше уверенности, чем я на деле испытывал. — А что до тепла, предлагаю вам обогреть помещение своей лучезарной улыбкой, наполнить его теплом своей души.

— Мне не нравится, когда вы так со мной говорите! — Энтипи обиженно засопела и набросила на голову капюшон, тотчас же скрывший почти все ее лицо. Только глаза сердито сверкали из-под широкого обода. — Что за обращение такое с особой королевской крови?!

— Ах, простите великодушно, ваше высочество! — Я отвесил ей шутовской полупоклон. — Но мне не до церемоний. Чтобы у нас с вами появился хоть небольшой шанс вернуться в Истерию живыми, я должен думать и печься о дюжине разных вещей одновременно. Вы своими вопросами и замечаниями прибавляете к этой дюжине еще одну проблему. Итого у нас получается что? — Она сделала вид, что вопрос относится не к ней, и я тогда сам на него ответил: — Правильно, получается чертова дюжина. Имейте в виду, это несчастливое число!

Энтипи поджала губы.

— Я имею право задавать вам любые вопросы. Не забывайте, я ваша принцесса, а со временем стану королевой.

— Если я не верну вас домой живой и невредимой, то вряд ли, — заметил я.

Этот аргумент на нее подействовал. Я постарался скрыть свое удивление. Обычно ее высочество готова была по любому поводу спорить со мной до хрипоты, до тех пор, пока вконец не выдохнется. Теперь же, помолчав, она куда более дружелюбным тоном спросила:

— Ну и в каком… в каком виде вы меня рассчитываете доставить домой? Живой или мертвой?

Вопрос был, что и говорить, вполне резонный.

— Если быть до конца откровенным, я считаю, что вряд ли мы с вами осилим пешком весь путь отсюда до крепости. А потому лучшее, что мы могли бы предпринять, — это отыскать где-нибудь тут поблизости плетельщика-связного, чтобы он послал весточку вашим родителям. Те ведь смогут нас как-нибудь вызволить.

В Истерии и прилегающих землях существовало два основных способа передачи сообщений на большие расстояния. У тех, кто не мог похвастаться большим достатком, было в обычае пересылать записки с почтовыми птицами. Но при всей своей дешевизне доверять пернатым важные и срочные сообщения было чрезвычайно рискованно: птицы, как правило, оказывались плохо обученными и потому могли сбиться с пути или примкнуть к какой-нибудь стае сородичей. Нередко они становились жертвами стервятников. Меткая стрела охотника также могла оборвать жизнь любой из них, вследствие чего записка зачастую оказывалась в чужих руках.

Куда более надежным считалась передача сообщений через плетельщиков-связных, которые их отправляли в указанное место по своим волшебным нитям. Магов, причастных этому высокому искусству, было немного, чуть больше, чем совсем уж редких специалистов, умевших пересылать на большие расстояния всевозможные предметы, и потому подобные услуги стоили весьма недешево. Я указал Энтипи на это обстоятельство, но она, нисколько не проникнувшись сложностью нашего положения, взглянула на меня холодно-отчужденным взглядом, совсем как в начале нашего знакомства, и презрительно фыркнула:

— Деньги, говорите? Так все, значит, упирается в деньги?!

— Только когда их нет, — поспешно заверил ее я. — У меня с собой сущий пустяк, несколько жалких грошей. Плетельщик-связной за такую сумму с нами даже и говорить не станет. Может, у вас при себе тугой кошель?

— Деньги нам без надобности, — уверенно заявила она.

— То есть как это?

— Да вот так!

— Но чем вы собираетесь расплачиваться с плетельщиком? Себя ему хотите предложить? В том случае, если он окажется мужчиной, а не дамой? С чего вы взяли, что он польстится…

Она отвесила мне звонкую пощечину, прервав тем самым мою речь.

Не спорю, я это заслужил. Меня порядком занесло, и я почти позабыл, что говорю как-никак с принцессой крови. Я тотчас же исправил свою ошибку — не смазал в ответ ей по физиономии, что наверняка не замедлил бы сделать, окажись на ее месте менее высокородная спорщица. Просто сидел, чувствуя, как щека наливается жаром, и ждал от нее пояснений. Насчет того, каким это образом мы сумеем обойтись без денег.

— Вся беда в том, — нарочито ровным голосом произнесла она, — что у вас мышление простолюдина. То есть именно того, кем вы являетесь по рождению, если я не ошибаюсь. — Я слушал ее в глубоком молчании. Даже кивком не подтвердил справедливость высказанного предположения, потому как она в моем согласии и не нуждалась — говорила уверенно и веско, словно горничную отчитывала. — Это ведь сразу бросается в глаза. Благородство видно за версту, в вас же оно начисто отсутствует. Вы просто случайно стали… объектом благотворительности моих родителей. Им случается время от времени делать подобные жесты, забавы ради, а еще — чтобы заглушить чувство вины, свойственное тем, у кого есть все, по отношению к другим, у которых ничего нет. Ну, что скажете? Ведь я угадала? Они вас случайно встретили и облагодетельствовать решили? Подобрали и обогрели?

— Именно обогрели, а не огрели, в отличие от некоторых, — сердито буркнул я.

Девчонка занесла руку для нового удара, но я был начеку и потому успел схватить ее за тонкое запястье и не отпускал, пока она не перестала сопротивляться. Надо отдать должное принцессе — ее худощавая рука была на удивление сильной, я не без труда ее удерживал, но все же вышел победителем из этого поединка.

— Мы завтра же отправимся на поиски какого-нибудь поселения, где живут более или менее цивилизованные люди, — хмуро сказала она, когда я разжал пальцы, и болезненно поморщилась, потирая запястье, — как только солнце взойдет. Непременно его отыщем где-нибудь поблизости.

— Я на вашем месте не утверждал бы этого со столь непоколебимой уверенностью.

— И напрасно. — Она гордо вскинула подбородок. — А уж там-то я просто прикажу доставить ко мне плетельщика-связного и пусть отправит известие о нас моим родителям. Это будет приказ особы королевской крови, которого никто не посмеет ослушаться.

— Ах вот, оказывается, как все просто, — хмыкнул я.

— Именно так, Невпопад. Все решится очень легко.

— Сколько я помню, главной составной частью последнего из ваших простых и легковыполнимых планов было появление Тэсита и ваше с ним бегство навстречу вечному счастью и бесконечной любви. Если не ошибаюсь, я вам тогда же указал, что жизнь вносит коррективы в любые схемы, создаваемые людьми. Советую принять во внимание, насколько я оказался прав и как жестоко вы ошибались, и прислушаться к моим словам внимательней. Я, собственно, только одно вам хотел сказать — вы, планируя свое будущее, слишком уж полагаетесь на удачу, а она — особа своевольная, совсем как вы, и непредсказуемая. Вы следите за ходом моей мысли, ваше высочество?

Вместо ответа Энтипи мрачно и враждебно взглянула на меня из-под своего капюшона. Что ж, мне выпала еще одна благословенная минута тишины. А по истечении этого времени принцесса уж наверняка не преминет сказать мне какую-нибудь очередную колкость. Я прислонился спиной к стене пещеры и положил меч на колени. Энтипи уставилась на меня тревожно-вопросительным взглядом.

— Чтобы быть наготове в случае внезапного нападения. А то пока еще я его из ножен достану… Не хочу вас зря пугать, но, сами знаете, всякое бывает.

Энтипи молча кивнула. Воспользовавшись наступившей тишиной, я, как бывалый охотник, насторожил все чувства, чтобы определить, не подкрадывается ли к нам и впрямь какой-нибудь опасный лесной обитатель. Но все вокруг было спокойно. Я слышал, как снуют туда-сюда маленькие зверюшки, улавливал шорох крыльев ночных птиц. Все эти существа не представляли для нас угрозы. Из груди у меня вырвался облегченный вздох. Через некоторое время я сам не заметил, как меня сморила дремота, чуткий полусон, когда в окружающую реальность, связи с которой не теряешь ни на миг, начинают вплетаться сонные грезы с их причудливыми образами. Поэтому, когда Энтипи вдруг заговорила, я чуть не подскочил от неожиданности и испуга.

— Вы его не видели? — спросила она.

— Кого? — Я представить себе не мог, о ком это она.

— Тэсита. В лесу. Его ни с кем не перепутаешь. Он высок, красив и строен, и у него черная повязка вместо одного глаза.

— А-а-а, вот вы о ком, — потягиваясь, пробормотал я. Правду я ей нипочем не собирался говорить. Но следовало тщательно обдумать ответ, а для этого было необходимо потянуть время. — Но… вы же сами слыхали, что сказал этот гарп… Айлерон. Тэсит мертв.

— Нет! — с непоколебимой уверенностью возразила Энтипи, помотав головой. — Я в это не верю. Этого просто не может быть.

— Но почему? Он ведь не гарпия, не феникс. Простой смертный, и раз его убили, то он, несомненно, умер. Принял смерть, так сказать.

— Ошибаетесь! — с еще большим пылом воскликнула она. — Тэсит — великий герой, он самой судьбой избран для свершения славных подвигов! Не мог он так просто погибнуть от рук какого-то ничтожного гибрида! Он жив, я знаю!

Я тоже это знал! В том-то и беда. Каждое ее слово было мне точно заноза в сердце. Вдобавок времени на обдумывание ответа совсем не осталось, потому как принцесса выжидательно уставилась мне в глаза. У меня язык не повернулся сказать ей заведомую ложь, и я уклончиво пробормотал:

— Принцесса, но если допустить, что ваш герой остался жив, что он был там, в лесу, то почему тогда спас вас я, а не он?

Она не сразу нашлась с ответом, и я подумал было, что в данном случае молчание — знак ее согласия с моими доводами. К счастью, ей не пришло в голову, что человек, воспрепятствовавший ее герою осуществить задуманный подвиг, сидит сейчас к ней вплотную в тесной пещере. Воображаю, какой оказалась бы ее реакция, доведись ей об этом узнать.

Энтипи мечтательно вздохнула:

— И все равно, быть может, он еще жив.

— Не исключено, конечно. — Я пожал плечами.

— И… Он великий герой.

— Так ведь в том-то и загвоздка, ваше высочество!

Энтипи изумленно вскинула брови:

— Загвоздка?

— Ну да. С ними, с героями, всегда так… Они ведь широко востребованы. Все от них чего-то ждут, чего-то хотят. Подвигов, участия в опасных приключениях, в восстаниях, вроде того, что было в Пелле. Получается, герой как бы и не принадлежит самому себе. Геройство обязывает, знаете ли. Поэтому лично я не удивился бы, если б в итоге выяснилось, что ваш Тэсит переключился на что-то другое, на свершение иного подвига, и потому был не в состоянии заниматься еще и вашей проблемой.

— Но ведь я принцесса! Ему следовало поспешить мне на выручку, а любые другие дела отложить на потом. Спасение принцессы для любого настоящего героя — высшее проявление доблести.

— При всем моем к вам уважении, ваше высочество, — возразил я извиняющимся тоном, — не могу не указать на некоторое своеволие, присущее героям. Они, как правило, сами решают, которое из доблестных деяний для них в данную минуту важней. Ну а к тому же есть ведь еще и трагические герои.

— Трагические?..

— Да-да. Это те, кому не удается осуществить задуманное, кто терпит фиаско. Возьмите хоть того же Орфея. Боже, как плачевно закончилась его экспедиция! Возлюбленная навек осталась томиться в подземном царстве, потому что он не мог противиться соблазну и покосился на нее, вместо того чтобы смотреть прямо перед собой, а после с ним гарпии разделались. — Я с деланным сочувствием поцокал языком и продолжил нравоучительным тоном: — Не спорю, приятно, наверное, воображать себя центральным персонажем героической повести, где зло бывает наказано, а добро торжествует. Но правда в том, ваше высочество, что вам, юной женщине, неизбежно предстоит распрощаться с этими детски-наивными представлениями о мире и людях, которые его населяют. Реальная жизнь не похожа на сказку. У злодеев обнаруживаются кое-какие добродетели, герои оказываются подвержены тем или иным слабостям. А исход «истории», ее финал определяется не высокой моралью, но тем, кто из персонажей был смекалистей, хитрей, лучше вооружен, чью сторону приняла удача. Такова реальность, принцесса, голая правда жизни, и никакие ясноглазые романтические герои-избавители со всеми своими кодексами чести не в силах ее изменить.

Энтипи не торопилась с ответом, но, когда после продолжительных раздумий наконец заговорила, голос ее звучал еще более убежденно, чем прежде:

— Он явится за мной, мой Тэсит, вот увидите! И у этой истории конец будет самым что ни на есть счастливым, как в сказке, оруженосец, хотите вы этого или нет. Мы будем наслаждаться вечной любовью, и мы будем бесконечно счастливы. Не верите — не надо! Но потом сами убедитесь, как я была права!

— Желаю вам обрести ровно столько счастья, сколько вы заслуживаете, принцесса, — устало пробормотал я и, привалившись спиной к неровной каменной стене пещеры, сжал рукоятку меча в ладони… И мгновенно заснул крепчайшим освежающим здоровым сном без сновидений.

16

ПРОСНУВШИСЬ, я обнаружил, что Энтипи тесно ко мне прижалась во сне. И даже руками за талию обхватила. Видно, здорово замерзла. Я внимательно вгляделся в ее черты, и она мне показалась гораздо симпатичней, чем прежде. Ей-богу, принцесса в самом деле была очень недурна собой, почти хорошенькая! Просто во время бодрствования, подумал я, лицо ее выражает то брезгливость, то гнев, то высокомерие, одним словом, чувства, которые никого не красят, ежели явственно читаются на физиономии. Не иначе как именно в этом все дело.

«Надо же, — я все не мог успокоиться, сделав столь неожиданное открытие, — какая она, оказывается, милашка!»

— Вы на меня пялитесь уже целых полчаса, — сонно пробормотала Энтипи. «Ну, во-первых, никаких не полчаса, от силы минуты две. А во-вторых, как, интересно, она об этом узнала, не открывая глаз?!» — И наконец-то удосужились заметить, что я хороша собой.

Я с деланной невозмутимостью ответил:

— Мне однажды случилось целый час наблюдать за червями, которые весело копошились в растерзанном брюхе полусгнившего кабана. Мало ли на что станешь глядеть из чистого любопытства. Ради общего развития. От нечего делать, наконец.

— Вы дерзки, язвительны и не проявляете ко мне должного почтения. Вот вернемся во дворец, и я тотчас же папе скажу, чтобы велел вам отрубить голову.

— Если мы когда-нибудь возвратимся в истерийскую крепость, — возразил я, — ваш царственный родитель из благодарности произведет меня в рыцари. И наградит со всей королевской щедростью.

— Что я скажу, то он и сделает.

— А вы, часом, не пробовали ему приказать оставить вас в крепости и не посылать к благочестивым женам?

Энтипи без слов ответила на мой вопрос, сжав кулаки и с выражением досады опустив глаза. Но на долгое молчание она была, видимо, просто не способна от природы, поэтому через пару секунд я услышал:

— Прошу вас впредь более на касаться этой темы.

— Как прикажете, ваше высочество. — Я поклонился. Словом, повел себя как образцовый подданный. Само послушание, воплощенная покорность.

Лес мало-помалу окутал мглистый утренний туман. Это было нам на руку, потому как затруднило бы гарпам погоню, вздумай они нас преследовать. Вот если бы не прохлада, которая в этой сырой дымке стала еще ощутимей. Да, чтобы мириться с таким паршивым климатом, надо здесь родиться и возмужать. Или уж по крайней мере прожить пару лет. Не иначе как проклятый взбесившийся феникс затащил нас далеко на север от родной Истерии. Обхватив себя руками, чтобы хоть немного согреться, я стал обдумывать наше с принцессой положение. Так сказать, виды на будущее. Мысли, которые с лихорадочной скоростью сменяли одна другую у меня в голове, никак нельзя было назвать отрадными.

— Что случилось? — требовательно вопросила принцесса, бросив взгляд на мое хмурое лицо.

— Да вот, пытался сообразить, насколько далеко нас с вами занесло, — сказал я. — На севере, да будет вам известно, зима наступает рано и бывает ужасно свирепой. И если сейчас сюда надвигаются холода… — Я не закончил свою мысль. Да это и не требовалось. Даже принцесса, чья голова была доверху забита бреднями о герое Тэсите и счастливом конце их истории, не могла не оценить всей степени угрозы, которая над нами нависла.

— Я проголодалась, — мрачно заявила она.

По правде говоря, меня тоже давно уже мучил голод. Я внимательно оглядел растительность в непосредственной близости от того места, где стоял. Что ж, даже на таком небольшом участке обнаружилось несколько видов съедобных трав и около десятка грибов с блестящими шляпками. Достаточно, чтобы обмануть голод, ну а там… Может, повезет раздобыть что-то посущественней… Но тут внимание мое привлек шорох в кустах у подножия большого дерева.

В ту же секунду я вытащил кинжал из ножен, метнул его в середину куста и бросился за добычей.

— Завтрак! — С этими словами я за уши вытащил из кустарника убитого наповал крупного зайца.

Если принцессу и покоробило от этого зрелища и тем более от мысли о необходимости поедать мясо такого очаровательного и совершенно безобидного зверька, то она ничем этого не выказала. Сидела молча, сложив руки на коленях, и наблюдала, как я освежевывал и потрошил тушку. Я не мог не признать в душе, что такая мужественная невозмутимость делает ей честь.

Хорошо, что вслух ее не похвалил: стоило мне покончить с этой неприятной кровавой работой, как она буркнула:

— Теперь соблаговолите его для меня зажарить.

— Я ж ведь вам еще вечером объяснил, что мы не должны себя обнаруживать. Огонь нас выдал бы с головой.

— А мне думается, — Энтипи поджала губы и скорчила презрительную гримасу, — что вы не хотите разводить костер совсем не потому, что боитесь нападения гарпов. Где им, этим жалким карликам с недоразвитыми крыльями, тягаться в скорости полета с фениксом? Остатки их паршивой стаи сейчас, поди, за тридевять земель отсюда. Нет, вы просто решили помешать Тэситу меня отыскать. Он бы с вами запросто разделался. Вы страшитесь с ним встретиться.

— Гарпы рождены фантастическими чудовищами и по крайней мере наполовину являются существами того же порядка, что и феникс. Мы не можем знать, на что они способны, с какой скоростью умеют передвигаться, каково их чутье. Впрочем, думайте что хотите, — равнодушно ответил я.

— Тогда я сама разожгу костер. Собственный.

— Уж по этой-то части у вас опыт что надо, — с саркастической ухмылкой кивнул я. — На сей раз задумали весь лес спалить, до последнего кустика, да?

Принцесса не соблаговолила на это ответить. Только смерила меня сердитым взглядом. Я откромсал от тушки кусок мяса и протянул ей. На траву упало несколько капель крови.

— Нет. — Она помотала головой. — Нет уж, вы первый. — Девица, поди, решила, что я ее просто дразню. Ей не верилось в возможность поедания человеческим существом сырого мяса.

Пожав плечами, я отправил окровавленный ломтик прямехонько в рот. И со счастливой улыбкой принялся его жевать. Не потому, что наслаждался вкусом сырой зайчатины — мясо было отвратительным, кроваво-пресным и вдобавок ужасно жестким, хотя в прежние времена мне доводилось и не такое едать. Я улыбался назло принцессе. Из угла рта у меня тонкой струйкой побежала кровь, но я нарочно не стал ее вытирать. Мне было приятно видеть замешательство Энтипи, то, как тщетно она пыталась скрыть отвращение при виде этого дикарского пиршества.

— Ну так что же? — с издевкой спросил я и откромсал от бедра несчастного зайца еще один сочный ломтик мяса. — Не собираетесь ли запалить для нас огонек?

— Вы, судя по всему, совершенно убеждены, что это я подожгла обитель благочестивых жен.

— О да.

Она качнула головой, одарив меня своей высокомерной улыбкой.

— Неужто, — с деланным удивлением полюбопытствовал я, — вы станете утверждать, что это не ваших рук дело?

— Считаю себя вправе вообще не давать вам по этому поводу никаких объяснений. — Взгляд ее полуприщуренных глаз небрежно скользнул по моему лицу. — Предпочитаю, чтобы вы все время, пока мы вместе, ломали голову над тем, чего от меня можно ждать.

— То есть вы хотите сказать, вас вполне устроит, чтобы человек, взявшийся вашу особу защищать, опасался поворачиваться спиной к женщине, которая вверена его защите, из страха, что она может оказаться достаточно неуравновешенной, мягко говоря, чтобы ни с того ни с сего всадить ему нож в спину?! — Я развел руками. — Хорошенькое же нас с вами ждет путешествие, коли вы так настроены, принцесса! — Отрезав очередной кусок мяса, я затолкал его в рот. В нескольких футах от меня валялась заячья голова и смотрела на меня с безмолвным упреком. Мне вспомнился несчастный Умбреж. К горлу подкатил комок тошноты. Но я с ней быстро справился, сказав себе, что этим двоим еще повезло — Умбрежу и зайцу! Им никогда больше не придется иметь дело с ее высочеством Энтипи!

Но тут что-то в принцессе изменилось. Выражение лица сделалось вроде как более мягким, и она сказала:

— Спасибо.

Я опешил. Наверное, она именно и рассчитывала сбить меня с толку.

— За что?

— За то, что считаете меня женщиной. Прежде меня еще никто так не называл. Даже Тэсит обращался ко мне: «Девочка ты моя милая».

— Нет, я, конечно же, не Тэсит. Куда мне до него, до героя вашего. Прежде всего я тут, с вами, а он — нет.

— Но он меня найдет.

Я молча пожал плечами, надеясь в душе, что Энтипи окажется не права. Потому как ежели он вдруг объявится, вырастет перед нами, словно из-под земли, то мне несдобровать, уж это точно.

Величественным жестом указав на то, что осталось от бедняги зайца, она потребовала:

— Дайте теперь и мне попробовать. И вытрите рот, на вас смотреть противно.

— Решили все ж отведать зайчатинки? — Осклабившись, я откромсал небольшой кусочек плоти от того немногого, что оставалось съедобного на костях тушки, нанизал его на кинжал, чтобы ее величеству не пришлось пачкать нежные пальчики кровью, и метнул туда, где она сидела в ожидании. Кинжал с кровавым ошметком зайчатины плюхнулся на траву примерно в футе от девчонки. Она с осторожностью его подобрала. — Не передумали? — спросил я не без злорадства.

— Если вы смогли этим насытиться, то я и подавно сумею, — запальчиво воскликнула она.

Я заметил, что принцесса, если уж на что-то решится, идет напролом, до конца. Она отважно впилась зубами в зайчатину, не без труда оторвала и принялась прожевывать малюсенький кусочек и совсем было его проглотила, но как раз тут-то ее и стошнило. Я изо всех сил старался сдержать смех, но мало в этом преуспел. Энтипи бросила на меня свирепый взгляд и повторила попытку. Боюсь, в данную минуту я не имел оснований причислить себя к разряду ее любимцев. На сей раз ей все же удалось ценой невероятных усилий проглотить кусок мяса, но она решила на этом не останавливаться и принялась за следующий. Вот это-то и испортило все дело: желудок девчонки исторг оба кровавых лоскутка заячьей плоти еще решительней, чем в предыдущий раз.

— Ясно теперь, как вам удается сохранять такую стройную фигуру, — заметил я.

— Заткнитесь.

Ну и вид у нее был! Слезящиеся глаза, а нижняя часть лица вся в потеках кровавой слюны. Но принцесса не оставляла героических попыток протолкнуть сырую зайчатину вниз по своему пищеводу и удержать в желудке.

Видит бог, она заслуживала жалости. Я даже пытался себя заставить, как бы странно это ни звучало, посочувствовать ей. Но ничего из этого не вышло. Ведь кабы не она, все рыцари, которых поубивали гарпы, остались бы живы. Не будь девчонка такой отравой, отец не услал бы ее в обитель и не отправил бы за ней отряд воинов. В том числе старика Умбрежа, который так дорожил последними своими денечками, на такие ухищрения пускался, только бы их продлить!

Между тем Энтипи не без усилия удалось-таки проглотить несколько кусочков сырого заячьего мяса, после чего она ухватила кинжал за окровавленную рукоятку и швырнула в мою сторону. Я инстинктивно прикрыл ладонями грудь, опасаясь, что девчонка именно в нее-то и метила, но все обошлось — кинжал упал в траву на вполне безопасном от меня расстоянии. Я его подобрал, тщательно вытер лезвие о траву, поднялся на ноги, и мы с принцессой отправились в путь.

У меня и в мыслях не было брести назад, в ту сторону, откуда мы минувшим вечером прилетели верхом на спятившем фениксе. Слишком много опасностей поджидало там меня и Энтипи — бесконечная густая лесная чаща, уцелевшие гарпы, Тэсит, который наверняка жаждет мне отомстить. Впереди, там, куда я молча направился, возможно, водились существа еще более страшные, там были места, совершенно мне неизвестные, но иметь дело с предполагаемыми врагами показалось мне в тот момент предпочтительней, чем с реальными, хорошо знакомыми.

Долгое время мы брели сквозь лес молча. Я уже много раз упоминал, как мне нравились такие вот благостные передышки. Это давало возможность поразмыслить о насущных проблемах, прислушаться к звукам леса, привести в порядок собственные мысли. Энтипи, к счастью, не имела привычки хныкать и жаловаться по пустякам. Она старалась примениться к тем трудностям, которых невозможно было избежать: ни словом не обмолвилась о том, что устала, что ветки колючих кустарников расцарапали ей ноги и изорвали подол платья. Я в душе надеялся, что мы вот-вот набредем на тропинку или дорогу, которая нас выведет в цивилизованный мир. Да и шагать по ней будет намного легче, чем по густым зарослям. Но лес все не кончался, и настроение мое с каждым шагом делалось все мрачней.

Принцессу начала томить жажда. Я об этом догадался, потому что сам ужасно хотел пить. Уже несколько часов кряду я то и дело замечал, как она проводит языком по пересохшим губам. Она же в свою очередь украдкой бросала на меня взгляды, в которых читался немой вопрос. Но я мог только одно ей предложить — потерпеть до тех пор, пока на нашем пути не встретится какой-нибудь ручей. И об этом вовсе не обязательно было говорить вслух — не маленькая, сама понимает, что я не в состоянии выкопать для нее колодец. У меня были заботы и поважней — я настороженно прислушивался к звукам, раздававшимся поблизости от нас. И, признаться, ужасно нервничал. Любой шорох казался мне явным знаком приближения гарпов, между стволами мне то и дело мерещилась тень Тэсита, его горящие жаждой мести глаза. А вдобавок тут запросто могли объявиться скитальцы или дикие звери, да и бог знает кто еще. Энтипи все это вряд ли приходило в голову, и я даже немного завидовал ее безмятежности, порожденной наивностью и неопытностью.

Солнце лениво ползло вверх по небосклону, его наши проблемы ничуть не трогали. Когда оно почти уже достигло зенита, мы наконец-то набрели на неглубокую, но быструю речку с удивительно прозрачной водой. Только тогда я в полной мере почувствовал, насколько бедное мое тело истомилось от жажды. В первый миг при виде речушки я даже усомнился, хватит ли в ней воды для нас двоих. В одиночку готов был выхлебать целое море. Энтипи подбежала к берегу и стала жадно пить, черпая воду горстями. А я разделся до исподнего и нырнул в неглубокий поток. И там, на середине реки, напился вволю. Не будь здесь принцессы, можно было бы и все с себя снять. Собственно, я и при ней не постеснялся бы купаться в чем мать родила, но… Вдруг она подняла бы меня на смех? Отпустила бы какое-нибудь издевательское замечание? Я ведь, как вы знаете, сложения далеко не идеального…

Я с наслаждением брызгал воду себе в лицо и тер его ладонями, потом снова пил и опять нырял, хотя уровень воды в самом глубоком месте речушки едва доходил мне до шеи. Но до чего ж приятно было выкупаться в ее прохладных струях! Мне всегда нравилось плавать. Очутившись в озере или в речке, я себя чувствовал как-то совсем иначе, чем на суше. Вроде почти полноценным… Нормальным, одним словом, как все люди.

И до того мне было хорошо, что я совсем потерял счет времени. Снова и снова погружаясь в быстрые воды, я испытывал ни с чем не сравнимое наслаждение. Так было здорово хоть ненадолго отрешиться от забот, сбросить с себя груз ответственности, помечтать… Чувствуя, как в мое тело вливаются новые живительные силы, я даже подумал, что, может, с этого момента судьбе надоест нас преследовать и мы наконец встретимся с удачей…

Не знаю, не берусь судить, сколько мне потребовалось времени, чтобы понять: принцесса исчезла!

— Энтипи! — завопил я что было мочи, споткнулся, упал и пошел ко дну. А вынырнув, заторопился к берегу. Девчонки нигде не было видно. На траве валялись посох, меч и кинжал, а чуть поодаль от них — моя одежда. Все вещи лежали так, как я их бросил, никто к ним не прикасался. Нигде поблизости никаких следов борьбы. Значит, ее не похитили, чего я, признаться, больше всего боялся. Безмозглая дурочка сама сбежала. А может, просто удалилась в чащу, чтобы справить нужду, пока я плескался в реке.

И тут я учуял в воздухе запах дыма.

«Господи, — подумал я, цепенея от ужаса, — эта ненормальная все-таки снова взялась за свое и решила сжечь лес!»

Я стал принюхиваться, медленно поворачиваясь во все стороны, и вскорости определил, что огонь горел в полумиле к северу от меня. Приглядевшись, заметил и дымок, который вился вдалеке над верхушками деревьев и таял в безбрежном небе. Сбросив ветхое и вымокшее исподнее, я рассудил, что тащить с собой этот влажный комок мне не с руки. Обойдусь и без белья. Натянул на себя остальную одежду, приторочил к поясу кинжал, меч забросил за спину и, взяв в руку посох, побрел на север. К этому времени я, кстати говоря, немного успокоился, уверившись, что там, впереди, вовсе не пожар полыхает. Огонь, дым от которого поднимался ввысь, горел в какой-то одной точке и не расползался по сторонам. Кто-то его контролировал. Через некоторое время мне удалось уловить также и запах жареного мяса, который принес ветерок, подувший в мою сторону. Не иначе как там, куда я торопливо шагал, находился какой-то трактир или таверна. В таком случае Энтипи, вероятней всего, именно туда и направилась, рассудив, что доберется до этого очага цивилизации и без моей помощи, не потрудившись известить меня о своем уходе.

Как ни быстро я шел, мне все не удавалось согреться. Натянув одежду на мокрое после купания тело, я рисковал подхватить простуду. Но вытереться-то было нечем, да вдобавок я еще и торопился, рассчитывая нагнать своевольную беглянку. Изо рта у меня вырывались клубы пара. Как бы неправдоподобно это ни звучало, но за каких-нибудь полчаса, миновавшие с тех пор, как я вылез из речки, вокруг стало намного холодней. Ощущение было такое, словно в течение этого времени один сезон сменился другим.

«Зимним», — мрачно подумал я, клацая зубами. И вспомнил, как тяжко и долго болел, стоило мне вымокнуть и продрогнуть до костей у ворот крепости. Меньше всего на свете мне хотелось снова стать жертвой этой хвори, ведь ходить за мной будет некому: королева Беатрис осталась в Истерии. И ждет там свою дочь, которой ей вовек не видать, если простуда меня прикончит. Кто тогда позаботится о глупой, неопытной и своенравной дурочке принцессе?

Я прибавил шагу. Еще примерно через полчаса, когда мне наконец-то удалось почти согреться от быстрой ходьбы, я, к огромной своей радости, заметил, что лес начинает постепенно редеть. Надежда меня не обманула: держа путь на дым и запах жареного мяса, я добрался-таки до края проклятой чужой чащобы! Совсем скоро впереди сквозь стволы и ветки последних рядов деревьев проглянули очертания строения, к которому я так торопился и из трубы которого валил густой белый дым. Само же здание трактира оказалось ничем не примечательным и как две капли воды похожим на все заведения подобного рода. На секунду мне даже не по себе сделалось, так напоминал этот невзрачный домик строкеровский трактир, где я родился и вырос.

«А что, если, — молнией пронеслось у меня в голове, — меня каким-то чудом занесло назад, в Истерию, в наш Город, и передо мной на самом деле не что иное, как заведение Строкера?»

Я потряс головой, и наваждение рассеялось. В самом деле, можно ли быть таким идиотом? И вообразить подобную чушь? Верно, строкеровское заведение тоже находится почти у самого леса и напоминает этот трактир, беда только в том, что и «У Строкера», и наш Город, и Элдервуд располагаются на другом краю света. В общем, эти доводы холодного рассудка вкупе с холодным воздухом, который стал за последние минуты просто-таки ледяным, полностью отрезвили меня. Я, признаться, даже не знал, радоваться ли тому, что географическая сумятица у меня в голове уступила место пусть не вполне четким, но достаточно здравым представлениям о карте мира, или, наоборот, печалиться. Потому как, окажись я сейчас и впрямь у трактира Строкера, зная, что Энтипи где-то поблизости, мне ничего не стоило бы ее отыскать и вернуть папаше с мамашей.

Я вздохнул и поднял глаза на вывеску, которая была укреплена сбоку у самого крыльца и покачивалась на ржавых петлях под порывами ледяного ветра. На деревянной табличке, потрескавшейся от времени, корявыми буквами было выведено: «У кромки леса. Харчевня и постоялый двор». Название, что и говорить, показалось мне вполне подходящим. Побьюсь об заклад, у того гения, кто нарек этим именем пивнушку, стоявшую возле самого края чащобы, с фантазией дела обстояли неважно.

Поблизости от трактира теснилось несколько лавчонок — оружейная, мясная, оружейная, пекарня и опять оружейная.

«Что ж за воинственный народ должен обитать в поселке, где каждое второе торговое заведение предлагает оружие», — подумалось мне.

Я с тревогой вглядывался в лица местных жителей, которых в этот час близ трактира и лавок было немало. Одетые в тяжелые меховые плащи, накидки и лохматые шапки, они озабоченно следовали по своим делам, едва кивая друг другу при встрече. Собственные проблемы интересовали каждого из них, будь то мужчина или женщина, гораздо более, нежели общение друг с другом. По всей вероятности, для любых дружеских контактов в этом поселке было отведено конкретное место — трактир. Судя по взрывам хохота, которые оттуда доносились, посетители и впрямь довольно весело проводили время в его стенах. Но не рановато ли сейчас для коллективных возлияний и сопутствующего им гомона? Что-то уж больно они разошлись… Не исключено, конечно, что здешние жители — отъявленные выпивохи, наливающиеся пивом и медом средь бела дня. Или… или посетителей что-то здорово позабавило…

У меня внутри все похолодело при мысли о том, над чем, вернее, над кем они сейчас, всего вероятней, хохочут. Я еще немного подождал, прислушиваясь. Наихудшие мои подозрения оправдались: сквозь грубый мужской смех до меня донеслись звуки высокого девичьего голоска. Инстинкт самосохранения тотчас же принялся настойчиво меня подталкивать к бегству. В самом деле, почему бы мне не убраться отсюда, предоставив этой дуре безмозглой в одиночку выпутываться из той отчаянной ситуации, в которую она угодила исключительно по своей вине? Признаюсь вам, я не без злорадства подумал о такой возможности. Энтипи на все сто заслужила, чтобы я ее здесь бросил. Но… Как вы и сами догадались, всерьез я этого ни в коем случае делать не собирался. Слишком далеко завело меня желание заменить собой героя повести. Отступать было поздно. Мне предстояло возвратить ее домой, чего бы это ни стоило.

На стене у входа в трактир углем было нацарапано: «Требуется прислуга». Я скользнул взглядом по этому объявлению, взялся за дверную ручку и осторожно толкнул дверь. Шум внутри стоял такой, что я едва не оглох прямо там, на пороге. Войдя же, я с трудом удержался, чтобы не выскочить наружу. Сцена, представшая перед моими глазами, являла собой примерно то, что я и ожидал здесь увидеть. Посредине зала стояла принцесса Энтипи, а посетители — по большей части крепкие мужчины разного возраста с простыми и грубыми лицами — все как один на нее пялились и надрывали животы от хохота. Энтипи аж покраснела от натуги, так старалась, бедняжка, их перекричать, но ей нелегко было перекрыть оглушительный смех, вырывавшийся из такого множества луженых глоток, так что я сперва не разобрал ни одного из ее слов. Единственным человеческим существом в трактире, на которое речи принцессы не производили ни малейшего впечатления, оказалась плотная женщина, стоявшая за стойкой. Выражение лица у нее было холодновато-мрачным.

«Явно под стать душе», — промелькнуло у меня в голове.

Она с сосредоточенно-равнодушным видом вытирала тряпицей оловянную кружку и лишь время от времени окидывала принцессу взглядом, в котором читалось полное отсутствие какого-либо интереса.

— В последний раз вам повторяю! — гаркнула Энтипи так пронзительно, что у меня в ушах зазвенело. Смех немного утих. Принцесса от злости сжала кулаки. Ее трясло с ног до головы. — Мы требуем, чтобы к нам немедленно доставили плетельщика-связного! Мы срочно нуждаемся в его услугах! Прибытия его мы согласны ждать только в самых лучших апартаментах этой гостиницы!

Поскольку идиотка принцесса заявилась сюда одна, без меня, я сообразил, что это «мы» в ее устах является не чем иным, как множественным монархическим. Это она себя так величала. Разумеется, никто из примерно двух десятков мужчин, с большим удовольствием ей внимавших, не бросился со всех ног выполнять приказания.

— Ну, будет тебе, барышня, — воспользовавшись относительной тишиной, подала голос женщина из-за стойки. Она выплыла в зал с двумя полными кружками и поставила их на столик — возле него-то как раз и стояла Энтипи — перед огромными детинами, по виду — явными завсегдатаями заведения. — Хватит, все уже наслушались твоих глупостей.

— Наши приказания вы смеете называть глупостями?! — Энтипи аж ногой топнула. — Да вы знаете ли, с кем имеете дело?

«Ну, если эта ненормальная сейчас им представится, мы оба с ней пропали», — подумал я. И бросился к ней со всей быстротой, на какую был способен. Но несколько посетителей, как на грех, повскакали со своих мест, отставив в сторону табуретки, и путь мой оказался заблокирован.

Один из бегемотов, только что получивших новые порции выпивки из рук неулыбчивой женщины, вскинул голову и с блеющим смешком переспросил:

— И с кем же это мы имеем дело?

— Мы — особа королевской крови! — сообщила ему Энтипи.

— Скажите на милость, — фыркнула женщина за стойкой. — И поворачивается же язык у некоторых — сморозить такое. А теперь давай проваливай отсюда. И побыстрей.

— Ну-ну, Мари, — с сальной улыбкой обратился к ней увалень, — не будь так сурова с бедняжкой. Она премиленькая, и я совсем не прочь с ней поразвлечься. Никогда еще не имел дел с королевской фамилией.

В подтверждение своих намерений он размахнулся и огромной пятерней дал Энтипи звонкого шлепка пониже спины. Это вызвало новый приступ хохота у посетителей трактира.

Реакция Энтипи оказалась мгновенной. Она схватила кружку с элем, к которой ее обидчик не успел еще притронуться, и выплеснула бегемоту в физиономию. Пенная жидкость закапала у него с волос и носа, заструилась по окладистой бороде, по засаленной блузе и стекла на штаны из грубой домотканой материи.

«О Боже Праведный, мы покойники, — мелькнуло у меня в голове. Но я тут же поправился: — Хотя почему мы. Я-то пока еще в стороне от этой заварушки».

Бегемот стал медленно подниматься на ноги, но Энтипи, широко размахнувшись, изо всех сил треснула его тяжелой металлической кружкой в середину лба. От этого неожиданного удара он потерял равновесие и тяжело свалился на пол, увлекая за собой табурет.

Я зажмурился от ужаса, ожидая, что сейчас из глоток всех собравшихся раздастся возмущенный рев и приятели здоровяка бросятся на маленькую фурию, но нам с принцессой неожиданно повезло: ее выходка стала для этих грубых людей еще одним поводом повеселиться от души. Они буквально за животы схватились от смеха. Их так разбирал хохот, что даже кружки на столах стали подпрыгивать и звенеть. Теперь, мысленно возвращаясь к тем событиям и ставя себя на место этих подвыпивших простолюдинов, я понимаю, почему действия Энтипи их так рассмешили. Представьте себе: в трактир невесть откуда заявляется молоденькая, хлипкая с виду девица, одетая в более чем скромное, а вдобавок еще и грязное, изодранное платье, и с надменным и гордым видом объявляет себя особой королевской крови. И в наказание за дерзость сбивает с ног нахала, который раза в два выше нее и раза в четыре толще.

Что же до объекта ее нападения, то он остался единственным во всем зале, не сумевшим оценить по достоинству забавную шутку, которую над ним проделала девчонка. Ему и пары секунд хватило, чтобы вскочить-таки на ноги. Он свирепо навис над Энтипи, и если бы ей снова пришло в голову съездить его кружкой по лбу, она смогла бы это сделать, лишь встав на табурет.

— А ну еще разок попробуй! — проревел детина.

— Симон! — крикнула ему барменша, к которой он только что обращался по имени «Мари». — Успокойся, не трать ты на нее время, ее надо просто вышвырнуть отсюда. Не ударит она тебя больше, уймись! Потому как…

Женщина не успела еще договорить, как Энтипи снова замахнулась и попыталась нанести удар, на сей раз в пах своему противнику.

«Разумная и вполне уместная смена тактики», — подумал я.

Вот только детина был начеку: он перехватил ее тонкую руку и сдавил своей огромной клешней. Пальцы Энтипи разжались, и кружка с грохотом упала на пол. Принцесса испустила вопль досады и боли. Именно в этот момент я твердо решил, что мне пора тактично удалиться отсюда, предоставив сторонам улаживать конфликт без моего участия. И разумеется, взгляд Энтипи тотчас же остановился на мне. Впервые за все то время, что я провел, стоя в дверях проклятого трактира.

— Невпопад! — заверещала она. — Ты мой телохранитель, мой защитник! Вот и защищай меня!

И тогда все, кто находился в трактире, как по команде уставились на мою скромную персону. Никогда прежде мне так не хотелось стать кем угодно другим, только не самим собой, и очутиться где угодно, только не там, куда меня занесла судьба. Может, стоило попробовать воздействовать на этих грубиянов силой моего природного шарма, попытаться их очаровать? Широко улыбнувшись, я помахал им рукой. Никакого впечатления.

Я напряг воображение. Но ничего путного как назло на ум не приходило. А тем временем здоровяк Симон, трясясь от злости, сделал шаг по направлению ко мне. Некоторые из числа зрителей, сидевших за столиками, радостно захихикали. Они предвкушали новое развлечение. Мне отчего-то вспомнилось, как я выклянчивал у гарпов помилование и те чуть не рыдали от хохота, пока я перед ними распинался. Теперь вот Энтипи как могла повеселила этих мужланов. Находясь в отчаяннейшем положении, мы оба удосужились себя выказать чистой воды комедиантами и распотешили почтенную публику… Стоп! И как же это я сразу не догадался?! Вот он, достойный выход из нового затруднения! Вперед, Невпопад из Ниоткуда! В порыве вдохновения я схватил с ближайшего стола деревянную ложку с длинной-предлинной ручкой, перебросил посох в левую руку и, сгорбившись и утрируя свою хромоту, медленно побрел к принцессе.

По пути я выкрикивал омерзительно высоким дискантом:

— Всеконечно и всенепременно я вас спасу, о моя досточтимая леди! Ваш верный рыцарь жизни ради вас не пожалеет!

Весь мой расчет строился на том, что я в тот момент меньше всего на свете походил на рыцаря: хромоногий сутулый урод в отрепьях, с копной мокрых и спутанных темно-рыжих волос, походившей на моток непряденой шерсти и вооруженный ложкой…

«Да он такой же герой и храбрый рыцарь, как эта девчонка — принцесса!» — вот что должны были, по моему мнению, тотчас же подумать все до единого пьянчуги.

Продвигаясь вперед, я продолжал размахивать ложкой, как если бы это был острейший меч, и пронзительно пищал:

— Я спешу к вам со всех ног, ваше высочество! Вот тебе, разбойник! Получи и ты, негодяй! По заслугам всем вам, недоноски! И так будет с любым, кто дерзнет протянуть свои грязные лапы к особе королевской крови! — Я кружился на месте, припадая на правую ногу и нанося черенком ложки колющие и рубящие удары воображаемым противникам. А сам тем временем все ближе подбирался к Симону, который, стоя на одном месте, не сводил с меня остановившегося от изумления взгляда. Ведь я не представлял для него никакой угрозы, я был безвреден, как лист, свалившийся с дерева. По крайней мере это, благодарение богам, до него вполне дошло. Откуда-то из глубины зала послышалось несколько осторожных смешков. Именно на это я и рассчитывал. Доковыляв до Энтипи, я довольно бесцеремонно схватил ее за руку и рывком подтянул к себе вплотную.

— Что это за балаган вы устроили? — с досадой набросилась она на меня.

Слава богу, у девчонки хватило ума произнести это шепотом, наклонившись к моему уху.

Симон повернулся всей своей неуклюжей тушей, чтобы не терять меня из виду. Смех в зале сделался громче. Одна лишь барменша Мари, поджав губы, глядела на нас подозрительно и недружелюбно.

Я обхватил Энтипи за шею и притянул ее к себе так, что ее ухо очутилось у моих губ. И тихо, торопливо прошептал:

— Слушайте внимательно, черт бы вас побрал! Здесь больше двух десятков вооруженных парней, да вдобавок еще этот Симон, который меня и вас голыми руками укокошит за здорово живешь! Мне одному с ними нипочем не сладить. Единственная для нас возможность спасти свои шкуры — это притвориться комедиантами, и если вы мне сейчас не подыграете, считайте, что мы оба уже на том свете. У нас только один шанс выпутаться, так не упустите его! — И, возвысив голос, я снова выбросил вперед руку с зажатой в ней ложкой: — Умри, недостойный, за оскорбление принцессы, наследницы престола! А это тебе, жалкий урод! Вот! Получай!

Энтипи хватило всего нескольких мгновений, чтобы принять единственно разумное решение. Инстинкт самосохранения одержал в ее душе верх над заносчивостью и спесью, и она, подбоченившись, выкрикнула:

— Ну что, дерзкие и бесцеремонные сэры?! Знаете теперь, каково иметь дело с моими верными рыцарями, с цветом нашей великой нации?

Сделав неуклюжий выпад, я ткнул черенком ложки в середину груди вконец опешившего Симона. Должен признаться, ощущение было такое, как будто конец черенка уперся в каменную стену. Я поднял ложку кверху, словно салютуя своей даме мечом, и проблеял:

— Готово! И этот сражен наповал! Так пусть же другим будет неповадно посягать на честь благородной дамы! Доблестный рыцарь не оставит в живых ни одного из наглецов!

Симон так и не сдвинулся с места. Бедняга наверняка впервые в жизни лицезрел подобное действо. Продолжая кривляться и по пути отвешивая поклоны, мы беспрепятственно добрались до двери. Вслед нам неслись одобрительные смешки, слышались обрывки разговоров. Зрители обменивались мнениями:

— Они умалишенные! — утверждал один.

— Да нет, ты разве не понял? Это просто какие-то бродячие актеришки, комедианты. А ведь здорово представляют, скажи-ка?

Я в душе склонен был согласиться с обоими этими мнениями. Да и с любым другим, лишь бы нам позволили убраться отсюда восвояси. Не оглядываясь, я распахнул дверь.

Снаружи все побелело от снега. И он продолжал падать с небес. Не подумайте только, что сверху срывались легкие и редкие снежинки, нет, то, что предстало перед моим исполнившимся ужаса взором, являло собой сплошную стену из необыкновенно крупных, пушистых хлопьев, которые то и дело подхватывал невесть откуда налетавший вихрь и кружил в безумном хороводе. Выйти сейчас наружу значило для нас с Энтипи обречь себя на неминуемую, скорую и мучительную смерть. Ибо одеты мы оба были, мягко говоря, не по сезону…

Без малейших колебаний я с треском захлопнул дверь, повернулся лицом к посетителям трактира и раскинул руки в стороны. Так стремительно и резко, что чуть было не смазал Энтипи по физиономии.

— Друзья мои! — вскричал я с деланным воодушевлением. — Перед вами королевские комедианты! Прошу, давайте вместе поаплодируем Симону, который без всякой подготовки так великолепно нам подыграл! У вас талант, дружище! Настоящий талант актера! Поздравляю! Поклонитесь же почтенной публике! — Со всей скоростью, на какую был способен, я промчался между столиками к вконец одуревшему Симону, схватил его за руку, напоминавшую окорок, и поднял ее кверху.

Мужчины разразились аплодисментами. Кто-то принялся колотить по столешнице металлической кружкой. Отовсюду послышались одобрительные возгласы в адрес Симона и в наш с принцессой. На толстой, глуповатой физиономии здоровяка последовательно отобразились растерянность, смущение и наконец телячий восторг. Детина понял, что неожиданно стал центром всеобщего восторженного внимания. Глупо хихикнув, он стоял теперь перед собутыльниками с таким видом, словно с самого начала уловил смысл происходящего и подыгрывал нам совершенно сознательно.

Я схватил со стола полотняную салфетку и стал промокать его физиономию и бороду, приговаривая:

— Здорово! Я б сам нипочем так не смог без всякой подготовки, без единой репетиции!

Энтипи смотрела на меня с безмолвным осуждением. Но ее мнение о моей затее интересовало меня сейчас меньше всего на свете. Я действовал, между прочим, не ради одобрения ее высочества, а чтобы нам обоим жизнь спасти. И она, паршивка этакая, великолепно отдавала себе в этом отчет. Как и в том, что я вполне преуспел в своей затее. Иначе она не преминула бы в недвусмысленных и резких выражениях высказать свое недовольство при всех. Сияя счастливейшей улыбкой, я мысленно обозвал ее высочество последними словами, какие только знал.

Симон, расчувствовавшись от небывалого своего успеха, которому он был всецело обязан нам с принцессой, угостил нас медом — по целой кружке заказал. Это, что и говорить, явилось вершиной нашего триумфа! Простак вообще стал держаться с нами, как с лучшими своими приятелями. Еще бы! Я очень даже хорошо понимал его чувства. Этому скромному мастеровому, привыкшему довольствоваться своим жалким уделом трудяги, мало кого интересовавшего, поди, даже во сне не могло привидеться, что луч славы когда-нибудь коснется и его буйной головы.

Мед пришелся мне как нельзя кстати, наполнив желудок благословенным теплом. А тем временем огонь в очаге, возле которого я примостился, грел меня снаружи. Волосы, влажные после купания в реке, высохли в считанные минуты. Энтипи уселась в нескольких футах от меня. Молча прихлебывала мед и, представьте себе, ни капли не опьянела! На меня она старалась не смотреть.

Мне стало так хорошо, так уютно у теплого очага, что я даже поленился себе представить, что сталось бы с этой безмозглой гордячкой, кабы я не поспешил к ней на помощь.

Я совсем было задремал, но вдруг надо мной нависла чья-то тень.

«Симон! — пронеслось у меня в голове. — Раскаялся в своей щедрости, очарование минутной славы рассеялось, вот он теперь и решил разделаться с нами по-свойски…» Но вскинув голову, я увидал над собой вовсе не его, а Мари.

Та подтащила к очагу бочонок, поставила его у лавки, на которой я сидел, грузно уселась на него и без обиняков заявила:

— Этим олухам вы головы задурили, но я не такая идиотка, чтобы поверить, будто вы и впрямь бродячие комедианты. — Благодарение богам, у женщины хватило ума понизить голос настолько, что никто, кроме меня, не слышал этих разоблачительных слов. — Девчонка глядела и говорила так, что и впрямь могла бы сойти если не за принцессу крови, то за высокородную леди. А ты, когда ее увидал и услыхал, что она несет, со страху чуть не обделался. Это ж видно было по тебе, едва ты мой порог переступил. Такое ни одному актеру на белом свете не под силу разыграть. Но кто б вы на самом деле ни были, по вашей вине в моем заведении чуть драка не началась, да и клиента вы обидели. — Я про себя отметил слова «в моем заведении». Значит, она была не просто барменшей-служанкой, а владелицей трактира. — Я так тихо с тобой говорю, потому как, если б они услыхали эти мои слова, что б тут началось! И вас обоих на кусочки бы разорвали, да и мою харчевню в придачу. — При этих словах она выразительным кивком указала на своих клиентов, мирно выпивавших за столиками. Я поежился. — И потому, — сурово прибавила Мари, — катитесь-ка отсюда оба, да поживей!

— Но там такой снег и ветер, мадам, — робко возразил я. — Мы неминуемо погибнем, если окажемся под открытым небом…

— А мне-то что за дело?

Именно в этот момент здоровяк Симон, лучась добродушием, рявкнул на весь зал:

— За наших многоуважаемых артистов!

— За артистов! — эхом отозвались несколько голосов.

Кто-то из посетителей прибавил:

— И за нашу Мари!

— За Мари! — с энтузиазмом подхватили остальные. Трактирщица со снисходительной улыбкой склонила голову. Выразив своим клиентам признательность, она снова повернулась ко мне, чтобы довести до конца начатое дело — выставить нас за порог своего заведения, на верную смерть.

И тут один из пьяниц заплетающимся языком предложил новый тост:

— За нашего властителя, могучего и непобедимого диктатора Шенка!

— За диктатора Шенка! — хором взревели все, кто был в зале, исключая Мари, меня и Энтипи.

Я едва концы не отдал от ужаса, честное слово!

Диктатор Шенк. Владелец так называемого Приграничного царства Произвола, вздумавший напасть на земли короля Рунсибела и оттесненный войском последнего за пределы Истерии. Немалой, надо сказать, ценой.

Я покосился на Энтипи, но на лице ее было столь же безучастное, отчужденное выражение, как и прежде. Я вздохнул. Разумеется, это имя ей было решительно незнакомо. Она ведь несколько лет кряду провела в стенах монастыря, а благочестивые жены бдительно следят за тем, чтобы до воспитанниц не доходили никакие известия из внешнего мира. Девчонка понятия не имела ни о недавней войне, ни даже о том, кто такой этот диктатор Шенк. Зато мне было известно о нем вполне достаточно, чтобы преисполниться новой тревоги и в который уже раз возблагодарить судьбу за то, что эта идиотка не успела толком назвать себя. Стоило трактирным завсегдатаям узнать, что в их руки попала не кто иная, как сама принцесса Истерийская, и любой из них, несмотря на всю свою тупость, немедленно сообразил бы, какая редкая ему выпала удача выслужиться перед своим властелином. Меня как ненужного свидетеля и подданного враждебной державы прикончили бы на месте, а Энтипи препроводили бы во дворец диктатора. Последний, имея на руках такой козырь, такую бесценную для Рунсибела заложницу, смог бы потребовать от нашего монарха чего угодно. И тот пошел бы на любые условия Шенка, чтобы вызволить девчонку. Но с другой стороны, Рунсибел мог бы и иначе себя повести. Сказать, мол, делай с ней что пожелаешь, интересы государства для меня превыше всего. И я, представьте себе, нисколько его за это не осудил бы…

— Значит… мы находимся в Приграничном царстве Произвола, — пробормотал я. — Если только я верно понял.

Мари взглянула на меня еще более подозрительно, чем прежде.

— Ты что же это, сам не ведаешь, где обретаешься?

— Мы… отстали от своей труппы и здорово сбились с пути, — врал я. — И потому я понятия не имел, куда нас занесло. Но если это Приграничное царство Произвола, то… снег… и ветер… все это — всамделишная знаменитая приграничная зима?

Мари равнодушно кивнула. Ей ведь такая жуткая погода была не в диковинку, не то что мне.

— Нынешний год, видать, будет похолодней, чем прежние. Да и рано она что-то к нам пожаловала. Но как бы там ни было, это зима и есть. Ты все правильно понял.

Итак, мы с Энтипи угодили в ужасный переплет. Говорили, что зима, водворившись в Приграничном царстве, долго его не покидает. Снег во все время ее владычества над этой землей никогда не тает, оттепелей здесь не бывает. Местное население вполне приспособилось к этим нечеловеческим условиям жизни. Люди просто тепло одеваются, ездят по своим заснеженным дорогам не на телегах, а в санях, шагают по тропкам, протоптанным в снегу, в теплых меховых или валяных сапогах. Но мы с Энтипи местными жителями отнюдь не являлись. И не было у нас ни меховых плащей, ни теплых шапок, ни подходящей для этого климата обуви. Очутившись под открытым небом в своей легкой одежонке, мы замерзнем насмерть, не пройдя и нескольких шагов. Это уж как пить дать. Мы застряли здесь на всю долгую зиму. Верней, застряли бы, если б нас отсюда не гнали. Но, покорившись своей участи, мы умрем от холода… Мне хотелось взвыть от безысходности.

— Плетельщик-связной, — вспомнил я. — Вот кто нам просто до зарезу нужен. Хотим разыскать своих. Нашу труппу во главе с директором. Они нас не бросят в беде. Вы, часом, не знаете, не обитает ли здесь поблизости такой волшебник или волшебница?

— Вниз по дороге, к востоку отсюда, милях в двадцати есть одна такая. Клиенты у нее все сплошь благородные господа, владетельные лорды. Ее все Чудачкой зовут. Она и впрямь малость не в себе. А живет тут у нас уж никто и не упомнит с каких пор. Старики, так те за глаза величают ее Ходячим Заклинанием. Большие деньги требует за свои услуги, как я слыхала.

«Двадцать миль по заснеженной дороге для нас с принцессой все равно что все двести», — уныло подумал я.

Нипочем нам не добраться пешком до этой Чудачки. Но если б дело упиралось только в это, я не задумываясь украл бы для нас коня. Но разве связная станет работать задаром? Об этом нечего и мечтать. А у меня и принцессы на двоих имелось лишь несколько мелких монет, всего около пары соверенов…

Но суровой Мари не было ровно никакого дела до всех наших проблем.

— Ну а теперь, повторяю, выметайтесь отсюда вон, разве что у вас деньжата водятся, чтобы заплатить за ночлег и стол. В чем лично я сомневаюсь. Вы ведь не удосужились пройтись по залу со шляпой и потребовать с этих оболтусов плату за представление.

Я мысленно дал себе хорошего пинка. Так возрадовался тому, что уцелел, так возликовал — и вот на тебе, совершил досадный промах! В итоге мы возбудили лишние подозрения в душе этой проницательной кабатчицы и упустили возможность пополнить свои скудные сбережения. И Энтипи в этом как раз ни капельки не виновата. У нее ведь совсем нет жизненного опыта, не то что у меня. Выходит, теряю я сноровку… Эх, надо ведь было только чуть мозгами пораскинуть… Но я так опешил при виде снега, что обо всем остальном начисто позабыл…

— А не могли бы мы у вас здесь на время остановиться, чтобы разыгрывать перед клиентами представления?..

— И обливать их элем? И драки затевать? Ты считаешь, мне и без вас мало головной боли?! — Мари сердито засопела.

Пришлось зайти с другого конца. На память мне весьма кстати пришло объявление, нацарапанное у входа в трактир.

— Вам ведь прислуга требуется? Так учтите, лучше меня вы никого не сыщете. Я родился и вырос в трактире. Всю работу знаю. — Боже, как это вышло, что мои уста произнесли правду? Нет, сноровку я точно теряю, в этом не может быть сомнений.

— Но вас двое, а мне нужен один. Ты вот подошел бы. А девчонку эту видеть не желаю.

Я искоса взглянул на Энтипи. Она успела опорожнить свою кружку и сидела, обхватив руками плечи и покачиваясь из стороны в сторону. Одним хорошим пинком ее можно было бы свалить на пол. Нет, выходит, я все же был преувеличенного мнения об ее умении пить не пьянея. Принцесса надрызгалась вхлам.

— Ну да, согласен, она, конечно, не подарок, — понизив голос, кисло промямлил я.

— Не то слово! — подхватила Мари. Ничто так не сближает людей, как возможность перемыть кому-нибудь косточки. — Небось, примадонна ваша, верно? — Я кивнул. — Все, поди, знатных дам представляет. — Я кивнул еще энергичнее. — Оно и видно: совсем у нее от этого мозги набекрень. Так себя держит, как будто у нее дерьмо, и то из чистого золота.

— Ох уж эти актрисы! — Я закатил глаза к потолку. — Если бы вы только знали, как с ними тяжело! Но что поделаешь?

— А я вот знаю, что бы я поделала хотя бы с одной из них, попадись она мне в руки!

Прищурившись, я перегнулся к ней и заговорщически прошептал:

— Вот и отлично. Вы здорово проучите эту гордячку, если наймете к себе нас обоих. Пусть-ка потаскает воду, полы поскребет, пусть подает эль и выносит помои.

Мари задумчиво взглянула сперва на меня, потом на Энтипи. Лоб ее был сосредоточенно нахмурен. Но вот вертикальная складка между густыми бровями разгладилась, женщина улыбнулась и тряхнула головой:

— А ты тот еще плут, как я погляжу. — В голосе ее явственно слышалось одобрение.

Я улыбнулся ей в ответ:

— Вы преувеличиваете.

Мари погрузилась в размышления и расчеты, от итогов которых зависела наша с Энтипи участь. Снаружи завывал ветер. Перспектива очутиться там в легком платье и летних башмаках меня, признаться, мало прельщала…

— Ну, так и быть, — милостиво изрекла трактирщица. — Оставлю уж вас обоих, но платить стану как одному и кормить как одного. Но ежели она прольет хоть каплю эля или меда на любого из моих клиентов, по нечаянности или нарочно, я вас обоих в ту же минуту вышибу прочь. Ясно?

Не могу передать вам, какое необыкновенное, ни с чем не сравнимое облегчение, счастье, восторг я испытал в ту минуту. Я готов был расцеловать сердитую Мари в обе щеки. Но вместо этого, не скрывая своей радости, часто-часто закивал головой.

— Спать будете в кладовке, это там, в дальнем конце.

— Мы там будем помещаться… вдвоем?

Она посмотрела на меня как на помешанного.

— Ну да. Что ж тут такого? Вы ведь наверняка любовники. Потому что ни один мужчина в здравом уме не стал бы эту кривляку терпеть подле себя за просто так. Она, видать, крепко тебя держит за одно место, коли ты с ней так носишься.

— Но почему вы так уверены, что я в нее влюблен?

Мари рассмеялась. Но в звуках ее смеха не было веселья, он звучал горько, даже надрывно.

— Я на всю жизнь себе одно усвоила: не стоит удивляться поступкам мужчин, что б они ни делали. И пытаться их понять тоже.

— Очень мудро сказано, — заискивающе произнес я.

Она смерила меня взглядом с ног до головы и деловито спросила:

— Это, что ли, вся твоя одежонка? — Я со вздохом развел руками. — В кладовке полно всякого старья, на любой вкус найдется, любых размеров и покроя. По большей части это вещи негодяев, которых я поймала, когда они пытались удрать, не заплатив. Выбери себе что подойдет. А как покончишь с этим — примешься за работу. Лодырничать я вам обоим не дам, так и знайте.

— Вы с ума сошли?! Нет, вы определенно рехнулись, просто спятили!

Разговор происходил в задней комнате трактира. Грубо сколоченные полки ломились от всевозможного хлама — кроме одежды, о которой упомянула Мари, здесь громоздились кружки, блюда, кубки, корзины, мехи и фляги, утюги и швабры и многое, многое другое. Энтипи, вмиг протрезвевшая от злости и негодования, недвусмысленно дала мне понять, что она, мягко говоря, не в восторге от сделки, которую я только что заключил.

— Чтобы я, принцесса Истерийская, стала прислуживать в паршивом трактире!

— Говорите тише, нас могут услыхать! — прошептал я.

— С какой это стати мне понижать голос! Я во всеуслышание заявляю: я, принцесса Истерийская, не собираюсь…

Договорить она не успела: я схватил ее за плечи, с силой притиснул спиной к стене кладовки и зажал рот ладонью, в которую она, впрочем, тотчас же впилась зубами. Одна из полок зашаталась, и несколько кружек со звоном и грохотом свалились на пол. Но меня это сейчас меньше всего заботило. Главной проблемой являлось то, что Энтипи, будь она неладна, все глубже вонзала зубы в мою ладонь. Я даже вскрикнул от боли.

— Прежде чем вы мне до крови прокусите руку и, освободившись таким образом, нас обоих погубите, советую меня выслушать! — произнес я сквозь сжатые зубы. — Вы не хуже меня слышали, как эти недоумки желали здравия и процветания диктатору Шенку. Который, да будет вам известно, не так давно проиграл войну вашему родителю и потому сочтет себя совершенно осчастливленным, заполучив вас в качестве заложницы! Только попробуйте хоть кому-нибудь из местных жителей заикнуться, кто вы такая, и на королевстве Истерия можно будет смело ставить крест! Оно превратится во владения диктатора Шенка! Это вам понятно?

Энтипи изо всех сил помотала головой и… еще крепче сжала зубы. Я буквально взвыл от досады и нестерпимой боли.

— А попав к нему в плен, — продолжал я изменившимся голосом, едва сдерживая желание надавать этой идиотке тумаков, — вы будете томиться в глубоком, сыром и тесном колодце, в сравнении с которым эта кладовка покажется вам райскими кущами, и вдобавок вас подвергнут самым мучительным, изощренным и унизительным пыткам. И к тому времени, когда ваш ненаглядный Тэсит явится вас спасать, вы превратитесь в ослепшую, лишенную ушей, зубов и ноздрей, лысую полубезумную старуху, которую Тэсит сперва не узнает, а после самолично убьет, чтобы прекратить ваши мучения. Вы этого хотите, да? В таком случае продолжайте рвать зубами мою ладонь, и я вас отпущу, чтобы вы объявили этому сброду о своей принадлежности к королевскому дому Истерии и угодили в лапы Шенка.

Энтипи разжала челюсти. Смотрела на меня с лютой ненавистью, но больше не пыталась кусаться.

— У нас нет выбора! — пробормотал я, поморщившись от боли. Вот ведь паршивка! А мне теперь с покалеченной рукой работать! Как будто мало было хромой ноги… — Мы должны еще Бога благодарить, что так легко отделались. Если бы эти парни поверили, что вы никакая не комедиантка, а взаправдашняя принцесса, вы сейчас были бы на пути в застенок Шенка. А не уговори я сердитую и подозрительную хозяйку этого трактира взять нас на службу, нас с вами обоих вышвырнули бы за дверь, что при нынешней погоде равносильно смерти. Теперь же у нас есть теплый угол, какая-никакая одежда, в которой на улицу выйти не страшно, в этот жуткий снег, вдобавок мы будем более или менее сыты, а главное, сможем зарабатывать деньги! Станем их копить помаленьку, чтобы расплатиться с этой Чудачкой и послать через нее весточку вашему родителю. Это не просто наилучший из шансов, а попросту наш единственный шанс на спасение. Согласитесь, на этаком морозе мы и часа бы не выдержали. Уже, поди, замерзли бы насмерть в каком-нибудь сугробе. Но боги смилостивились над нами, дали нам эту возможность уцелеть, так давайте же не станем гневить их и примем их даяние со смирением и благодарностью. Итак… Могу ли я теперь, все вам подробно объяснив, отнять от вашего рта руку в надежде, что вы не погубите нас обоих своими высказываниями?!

Она не удостоила меня кивка. Просто молча смотрела мне в лицо расширившимися от злости глазами. Но я принял это за согласие и не ошибся. Стоило моей руке медленно скользнуть вниз, как Энтипи с силой пихнула меня в грудь. Я отступил назад.

— Вы что же это, — прошипела она, — ожидаете от меня, что я стану работать ради денег?!

— Хотите верьте, хотите нет, ваше высочество, но большинству людей именно так и приходится поступать. Скажу вам больше — они это считают вполне естественным. Кстати, у благочестивых жен вы, помнится, даже и бесплатно работали. Так что теперь вы, можно сказать, поднялись по крайней мере на одну ступень по социальной лестнице.

— Это несправедливо… неприемлемо… неправильно, наконец!

И тут я потерял над собой контроль.

Вообще-то в этом не было ничего удивительного: столько пришлось пережить за последнее время, и все по вине этой негодницы, вот я и сорвался. Но все же, оглядываясь назад, признаюсь: мне немного стыдно за то, как я в тот момент себя повел. При любых обстоятельствах следовало держать себя в руках.

Я двинулся на нее, сжав кулаки. Энтипи даже на шаг не отступила: вскинула голову и вперилась в меня этим своим вызывающим, надменным взглядом. И меня понесло…

— Неправильно? Неправильно, говорите?! Я, к вашему сведению, родился в чудовищной бедности, мать рано овдовела… Она продавала свое тело, чтобы было чем меня накормить и во что одеть, и расплатиться за нашу жалкую крышу над головой. А когда праздношатающийся негодяй ее убил забавы ради, при дворе вашего отца мне в качестве компенсации за эту утрату предложили горстку монет. Работа за деньги вас не устраивает?! Да я начал работать, когда еще и ходить-то не умел. Чему, говоря по правде, так толком и не научился. Да что там! Я буквально надрывался за каждый паршивый сов, и оказалось, все ради того, чтобы первая женщина, к которой я испытал что-то вроде доверия и привязанности, дочиста меня обокрала! Да я за всю свою жизнь ни разу не встретился с тем, что хоть отдаленно напоминало бы правду или справедливость, поэтому не смейте жаловаться мне на свои беды, канючить, что к вам, дескать, судьба слишком сурова! Надеюсь, вы меня правильно поняли?! Не смейте!

Энтипи, по своему обыкновению, не ответила на мой вопрос. Я отвернулся, тотчас же пожалев о том, что в своей запальчивости сказал много лишнего. Одно меня радовало — хотя я мог бы еще много чего добавить, но все же сдержался, прикусил язык.

— И где вы намерены ночевать? — спросила Энтипи.

Я пожал плечами. В сравнении с проблемами, которые стояли перед нами обоими, этот вопрос казался мне малосущественным.

— Каморка хотя и невелика, но мы вдвоем здесь уж как-нибудь поместимся.

— Я не дам на это своего согласия! — вспыхнула она.

— А я и без него обойдусь, — устало ответил я, только теперь почувствовав, до чего же обессилел. Так бы и свалился сейчас на этот пыльный пол и заснул бы сладким, восстанавливающим силы сном.

Энтипи открыла рот, собираясь что-то сказать, но передумала, а поразмыслив, спросила:

— Если… если я вам позволю делить со мной это помещение… в качестве телохранителя… вы… вы не…

— Не попытаюсь ли я воспользоваться ситуацией и злоупотребить вашим доверием? — фыркнул я. — Ваше высочество, при всем моем почтении… Я бы к вам не прикоснулся даже и концом десятифутовой палки!

Помолчав, Энтипи произнесла:

— О-о!

И ничего более. Просто «О-о!» — и все.

Даже не представляю, что она этим хотела сказать.

17

НИКОГДА прежде я с такой силой не жаждал насладиться чьим-либо унижением и никогда не бывал так жестоко обманут в своих надеждах и ожиданиях, как в течение долгих месяцев нашего с Энтипи вынужденного пребывания в трактире «У кромки леса».

Большую часть времени я проводил за мытьем посуды и подобного же рода тяжелой, грязной и неблагодарной работой. Как ни странно, хозяйка заведения Мари испытывала ко мне своего рода приязнь, что меня несколько смущало, а вот к принцессе, которую невзлюбила, относилась день ото дня все хуже. Энтипи, к чести ее будь сказано, решительно ничем этого не заслуживала. Эту суровость трактирщицы к новоиспеченной служанке можно было объяснить, пожалуй, только одним: принцесса никогда и ни на что не жаловалась.

Дело заключалось в том, что Энтипи, при всех ее капризах, при всех издержках ее непростого характера, была реалисткой. Я, как и Мари, ожидал, что девушка, что ни день, станет находить новые поводы для жалоб и всячески выражать недовольство своим новым положением. Что она примется грубить клиентам, станет отказываться выполнять самые тяжелые и грязные работы, какие ей поручали, — словом, даст хозяйке повод вышвырнуть ее в ближайший сугроб. Но оба мы обманулись в своих ожиданиях. Мари это здорово разозлило, и злость свою она срывала на Энтипи, взваливая на девчонку все больше работы.

А Энтипи молча ей покорилась. Ни словечком не возразила.

Проблема заключалась даже не в том, что она не жаловалась на тяжкую свою долю, проявляя несвойственную ей сдержанность. Все обстояло гораздо хуже: принцесса просто ни словечка не говорила с самого рассвета и до глубокой ночи. Переходила от одного посетителя к другому, молча принимая и выполняя заказы. Она их иногда записывала, чтобы не забыть и не перепутать, что сделало ее своего рода местной знаменитостью, ведь прочие трактирные служанки все поголовно были неграмотны и заказы повторяли вслух по нескольку раз, чтобы хорошенько запомнить.

Нет, я вовсе не хочу сказать, что в силу этой ее особенности клиенты держались с ней почтительно или дружелюбно. Ничуть не бывало! Они на нее повышали голос, если ей случалось им не угодить, и вкрадчивыми или грубыми голосами, в зависимости от настроения и степени подпития, говорили сальности, делали известного рода предложения, шлепали по мягкому месту, щипали за щеки, силой усаживали к себе на колени и разражались хохотом, когда она выворачивалась из их лап.

И все это принцесса терпела безропотно, не произнося ни слова.

Я, украдкой наблюдая за ней, не раз становился свидетелем подобных сцен, а порой ловил на себе ее мимолетный взгляд. Но что он выражал, сказать затрудняюсь. Принцесса так замкнулась в себе, что я не уверен, замечала ли она меня вообще. А быть может, она решила, что если станет пускаться в разговоры с этими мужланами, огрызаться в ответ на каждую гнусную шутку, на каждое бесцеремонное приставание, это их только подтолкнет к новым попыткам. Но некоторых, к слову сказать, безумно злило ее безмолвное сопротивление, они просто из кожи вон лезли, чтобы заставить принцессу промолвить хоть словечко, даже об заклад друг с другом бились. Неудачи, которые становились неизменным результатом всех подобных усилий, еще больше озлобляли иных особо настырных завсегдатаев трактира, и они буквально из себя выходили, лишь бы добиться желаемого. Да только все было напрасно. И мало-помалу упрямцы утихомиривались. Пусть себе эта ненормальная молчит, коли ей так нравится. И без нее найдется с кем поговорить. Уж кого-кого, а собеседников у любого из выпивох в трактире имелось предостаточно. Среди таких же пьяниц, как и они сами.

Такое поведение служанки до крайности раздражало Мари.

— Тебе следует держаться с посетителями любезно, чтобы они себя у нас чувствовали как дома! — зло выговаривала она принцессе. — Глядишь, они больше выпивки станут заказывать!

Энтипи, кстати, в редчайших случаях снисходила до разговоров с Мари и со мной. Чтобы высказать свое мнение, о чем-то нас спросить, на что-то возразить. Это был как раз один из таких моментов: не задумываясь, она ответила бесцветным, монотонным голосом отжившей свой век старухе:

— На разговоры много времени уходит. А раз я с ними не болтаю, им ничего другого не остается, как все свое время тратить на выпивку и заказывать кружку за кружкой. — Став невольным свидетелем этого разговора, я не мог не отдать должное логике Энтипи.

И все же… я от беспокойства просто места себе не находил. Потому как не знал, что у нее на уме. Согласитесь, этого одного было вполне достаточно, чтобы заставить тревожиться любого, кому собственная шкура дорога. А я, как вам известно, привык свою очень даже высоко ценить.

Со мной она практически совсем не разговаривала. Думаю, принцесса во мне разочаровалась. Или же в Тэсите, который все не являлся ее спасать, поправ веру Энтипи в доблесть, мужество и честь, в любовь, наконец. Как бы там ни было, принцесса все реже обращала на меня свой взгляд. Разве что временами, когда ей особенно доставалось от подвыпивших посетителей, взглядывала мельком в мою сторону и тотчас же отводила глаза. Наверное, она полностью утратила веру в меня, в то, что я впредь смогу когда-либо от чего-либо ее защитить. Меня это одновременно и радовало… и печалило.

Мари, как я уже сказал, взваливала на принцессу все больше работы. Вдобавок она платила нам более чем скромное жалованье, львиную долю которого еще и удерживала за еду и кров. Но если учесть, что кровом нам служила полупустая кладовка, а питались мы в основном залежалой, некачественной снедью, которую даже нашим невзыскательным клиентам продать было нельзя, то выходило, что жадная трактирщица нас попросту обманывала, обсчитывала, пользуясь нашим безвыходным положением, и мы на нее по целым дням тяжко работали почти задаром.

А Энтипи все это терпела с молчаливой покорностью. Я с ужасом думал, а что, если она, подобно вулкану, в один прекрасный момент возьмет да и изольет накопившийся гнев в самой невероятной форме… на мою бедную голову. Успеть бы вовремя заметить приближающуюся опасность, чтобы моя драгоценная шкура, часом, от нее не пострадала.

Ночи мы неизменно проводили вместе в захламленной кладовке. Я перед сном всегда заворачивался в одеяло, чтобы паче чаяния не соприкоснуться с августейшим телом ее высочества. И более или менее отчетливо себе представляя, к какому именно виду мести она обратится, когда пробьет час, от всего сердца говорил ей, прежде чем закрыть глаза:

— Благодарю вас, что не сожгли трактир дотла.

Она ни слова мне не отвечала. Ночь за ночью, месяц за месяцем. Ни единого словечка.

Принцесса очень похудела, но, как ни странно, от этого вовсе не стала походить на скелет. Напротив, пожалуй, ей это было даже к лицу. Подбородок ее приобрел более изящные очертания, скулы обозначились яснее и четче. Определенно, такой она мне больше нравилась. И все то время, что мы прожили в трактире, принцесса себя держала, что и говорить, с величавостью и подлинным достоинством.

Я и в мыслях не имел ею восхищаться. И жалеть ее не собирался. Но, как, вероятно, вы и сами не раз замечали, наши поступки так часто расходятся с намерениями…

События приняли совершенно неожиданный для всех нас оборот однажды вечером. Погода стояла на редкость морозная, хотя, если верить календарю, зима близилась к концу. В трактире, как всегда, собралось больше дюжины шумливых пьяниц, но был среди них один, кто вел себя наглей и бесцеремонней всех остальных вместе взятых, — плотный, довольно высокий детина с повязкой вместо одного глаза. Стоило ему просунуть голову в дверь трактира, как я со страху чуть под стойку не нырнул. Мне сперва показалось, это Тэсит пришел забрать отсюда принцессу и поквитаться со мной. Но когда мужчина с повязкой прикрыл за собой дверь, шагнув в зал, я вздохнул с облегчением и отер пот со лба. По возрасту он Тэситу точно в отцы годился, да и сложением был гораздо массивней моего бывшего друга.

— Привет, Шкуродер! — крикнули ему из глубины зала.

«Вот так имечко!» — мелькнуло у меня в голове. Хотя, скорей всего, это было всего лишь прозвище одноглазого, которое он носил недаром, судя по тому, что с пояса у него свисал устрашающего вида меч.

Я перевел взгляд на Мари. От меня не укрылось, как она побледнела при виде новоприбывшего, и этого одного оказалось для меня достаточно, чтобы понять: с этим типом у нас будут проблемы. Ведь обычно Мари была сама невозмутимость. Шкуродер зарабатывал на жизнь охотой. Об этом можно было с уверенностью судить по связке шкурок, которые он небрежно перебросил через плечо. Наверное, рассчитывал продать их где-нибудь в поселке. Вид у него был на редкость наглый и самоуверенный, что вообще свойственно всем этим капканщикам-трапперам в гораздо большей степени, чем остальным людям. Еще бы, они так собой горды, так кичатся умением перехитрить совершенно безвредное существо с мозгом не больше лесного ореха и лишить его жизни, подвергнув невероятным мучениям. Одноглазый прошел на середину зала, рухнул на свободный табурет за один из столиков, где сидели такие же наглые типы, как и он, и отрывистым тоном приказал принести ему эля.

Энтипи по своему обыкновению обслужила его молча. Он видел ее впервые, и ее неразговорчивость пришлась ему не по нраву. Шкуродер вознамерился добиться от нее хоть единого словечка, в чем тщетно пытались преуспеть многие другие до него. Об этом я уже упоминал. Он и заигрывать с ней пытался, и хамил ей, и ущипнуть ее за шею пробовал. Энтипи молча отстранилась. Шкуродер вышел из себя. Когда принцесса принесла ему очередную кружку, он нарочно ущипнул ее за ягодицу так крепко, чтобы исторгнуть из ее груди крик боли. Или на худой конец дождаться от нее ругательства. Но ожидания его оказались обмануты. Энтипи увернулась и ловко, не расплескав ни капли, поставила кружку на стол. Мне все меньше и меньше нравился этот дурацкий поединок. Казалось, Энтипи из последних сил молчит, но стоит ей только открыть рот, как оттуда сами собой посыплются слова о том, кто она и откуда, и тогда нам следует ожидать целой серии пренеприятнейших событий.

Я в то время мыл на кухне сковороду на длинной ручке — тяжелую металлическую штуковину, и то и дело улучал минутку, чтобы выглянуть в зал. Но когда посетители стали шуметь и неистовствовать, остановился у порога и стал не отрываясь следить за тем, как разворачивались события. В том, что добром все это не кончится, я уже ни капли не сомневался. Следовало быть начеку. Я видел, как Шкуродер огромной своей лапищей цапнул принцессу за грудь, а она без всяких усилий высвободилась, подавшись в сторону, как он охватил ладонью ее ягодицы. Энтипи отшвырнула его руку, и тут даже Мари подала голос из-за стойки:

— Шкуродер! Как тебе не совестно!

— Так-то вы, значит, стараетесь угодить своим посетителям? — мрачно возразил он.

Стоя в дверях, ведущих из зала в кухню, со сковородой в руках, я подумал, что когда-то вот такие же точно типы нанимали мою мать для утех в трактире Строкера. Примерно так они с ней и обходились. Это стало для меня, несмышленыша, настолько привычным, обыденным зрелищем, что я по своей тогдашней наивности считал подобное обращение с женщиной не просто нормальным, но и единственно возможным. Но теперь, когда я стал несколько лучше разбираться в жизни, при виде того, как Шкуродер вел себя с принцессой, в душе моей закипела ярость. Может статься, она копилась во мне с детских лет и лишь теперь дала о себе знать. Или сказались долгие месяцы в этом богом забытом месте, изнурительный труд, невозможность ни вырваться на волю, ни дать знать о себе тем, по чьей милости я сюда угодил.

«Вот такой же негодяй, как этот, отнял у меня мою Маделайн, — думалось мне, — единственного человека, который искренне, самозабвенно меня любил. Который принадлежал мне безраздельно».

С Энтипи все обстояло иначе. Моей она не была, она меня не любила, а что до меня, то я к ней не то что нежности, но даже вожделения не испытывал, опасаясь демонов, которые могли таиться в ее голове и которые изредка на меня взглядывали сквозь ее расширившиеся от злости зрачки. Но в несколько ином смысле принцесса, безусловно, мне принадлежала — она была моим пропуском к почестям и богатству, на которые ее папаша король не поскупится, если я ее ему доставлю в неповрежденном виде.

Опасался ли я, что Шкуродер убьет Энтипи, как когда-то скиталец — мою мать? Сам не знаю. Во всяком случае, исключать, что события, если некто третий не вмешается в их ход, могут принять именно такой оборот, было нельзя. Ну а кроме того… Он держался с такой бесцеремонностью и наглостью, он так был уверен в своей полной безнаказанности и полной беззащитности принцессы… А я в прежние времена слишком долго оставался безмолвным свидетелем именно такой вот безнаказанности, и наглости, и бесцеремонности… Теперь же мое терпение, похоже, вконец истощилось.

Шкуродер ухватил Энтипи за подол, приподнял его и сунул под него свою ручищу. Возможно, он сам при этом не ожидал, что наконец добьется от нее того, чего прежде так желал, — принцесса прервала свое упорное молчание негодующим воплем, почувствовав, как грубые пальцы сжимают самую интимную часть ее тела.

Я не дал себе ни минуты на размышления. Ибо стоило мне хоть ненадолго задуматься, и я, возможно, повел бы себя иначе, попытался бы сдержаться. Я выбежал (ну ладно, заковылял, прихрамывая) из дверного проема, сжимая в кулаке длинную ручку сковороды. Шкуродер меня не видал, его в этот момент занимало совсем другое зрелище, которому и я, приблизившись к столу, где он восседал, стал свидетелем: Энтипи, развернувшись к нему лицом и поджав побелевшие от ярости губы, растопырила пальцы и собиралась наброситься на негодяя и в кровь расцарапать ему физиономию. Очутись я в этот момент на несколько шагов дальше от театра боевых действий, полагаю, я бы предоставил ей это сделать, всласть налюбовавшись захватывающим зрелищем, и только после вступил бы в сражение, в случае если б принцессе потребовалась моя помощь. Но я в эти мгновения уже все для себя решил, я слишком близко подобрался к Шкуродеру, чтобы отказаться от возможности задать ему как следует.

Сделав последний рывок, я очутился у самого стола. Кровь так громко стучала у меня в висках, что я никаких других звуков не различал. Прежде чем Энтипи успела наброситься на мерзавца, я схватился за его повязку и переместил ее так, что она соскользнула с пустой глазницы и прикрыла здоровый глаз. Шкуродер вмиг стал незрячим.

Он хрипло зарычал и принялся инстинктивно вертеть головой по сторонам. На том месте, где прежде была повязка, зияла теперь пустая страшная дыра. Он протянул свою лапищу к физиономии, чтобы снять повязку со здорового глаза, но я опередил это его движение: размахнулся сковородой и изо всех сил впечатал ее в жирную физиономию. Раздался хруст сломавшейся кости, который прозвучал для меня сладкой музыкой. Сковорода зазвенела так, словно ударилась не о костяной череп, прикрытый кожей, а о металлический предмет. Я отвел руку со своим страшным оружием назад ровно настолько, чтобы размахнуться для очередного удара. И тотчас же его нанес, предварительно с огромным удовольствием заметив две струйки крови, хлынувшие из носа негодяя. Это я ему его сломал! За вторым ударом последовал третий, потом еще один и еще. В мои намерения вовсе не входило позволять ему опомниться. Еще в контратаку перейдет, чего доброго. Представляю, какое зрелище я тогда собой являл: рыжие волосы густой волной спускались на плечи, темно-рыжая неровная борода воинственно торчала вперед, глаза горели бешенством… Я мстил Шкуродеру за все унижения, пережитые моей матерью, за то, что был слишком мал, чтобы ее от них защитить. Этот грубый, гнусный толстяк, которого я лупил сковородой, стал для меня собирательным образом, воплотившим в себе всю ту нескончаемую вереницу клиентов, которые дурно обходились с Маделайн.

Шкуродер покачнулся на своем табурете, попытался было усесться прямо, опираясь лапищами о стол, но тут я размахнулся еще раз и нанес ему сокрушительной силы удар по затылку. Ему, кстати, так и не удалось снять с единственного своего глаза черную повязку, так что я могу лишь предположить, что после этого моего удара его полноценное, зрячее око вылезло из орбиты. Во всяком случае, с табурета он свалился на пол, точно мешок, и остался недвижим.

В зале воцарилась настороженная тишина. Даже не взглянув в сторону Энтипи, я ухватил негодяя за шиворот и поволок к выходу из трактира. Представьте себе, насколько я не владел собой, позволив ярости затмить рассудок: ведь мне даже в голову не пришло задуматься, какой окажется реакция Мари на мой «подвиг», не вышвырнет ли она нас обоих за дверь. Возможно, я тогда искренне полагал, что готов заплатить любую цену за возможность хоть единственный раз в жизни насладиться местью. Но быть выброшенными на лютый мороз, на снег?..

Я распахнул дверь. В зал ворвался холодный ветер. Посетители трактира стали зябко потирать руки. Столкнув бесчувственное тело Шкуродера с крыльца на снег, я притворил дверь, и ветер с силой ее за мной захлопнул. Мари, как всегда, пребывала за стойкой. Я бросил на нее боязливый взгляд. Но лицо трактирщицы было столь же непроницаемо, как и прежде. Тогда я посмотрел на Энтипи. Та стояла на том же месте, где я ее оставил, и пальцы ее правой руки были все так же растопырены и чуть согнуты, что придавало им сходство с когтями хищника.

Внезапно дверь распахнулась, и в проеме я с ужасом увидел Шкуродера. На его толстой роже буквально места живого не было от синяков и кровоподтеков. В руке он сжимал кривой меч, и я мысленно себя обругал последними словами за то, что не догадался обезоружить мерзавца, прежде чем выволакивать его из трактира. Я молча смотрел на него, не делая попытки бежать или защищаться. Ярость, с какой я его дубасил, теперь совсем уже улеглась в моей душе, а вместе с нею меня и силы покинули. Ноги словно приросли к месту, так я струсил.

— Ах ты ублюдок проклятый! — прорычал Шкуродер, сам не подозревая, насколько точным было это выражение применительно ко мне. Сковорода вряд ли могла заменить мне меч в поединке с этим уродом, который жаждал расправы надо мной и был отлично вооружен. Оставалось молиться о своей грешной душе. Я подумал: интересно, каково это — быть выпотрошенным, как рыба? И вдруг стрела, выпущенная из арбалета, вонзилась в дверной косяк в каком-нибудь дюйме от головы Шкуродера. Тот вздрогнул и покосился в сторону бара.

Я невольно взглянул туда же. Мари с отсутствующим выражением лица снова прицеливалась в Шкуродера из арбалета. Вид у нее был такой, словно она родилась с этим оружием в руках. Арбалет был заряжен, тетива натянута.

— Проваливай, Шкуродер, — со спокойной властностью потребовала она. — Шесть месяцев чтобы духу твоего здесь не было. А посмеешь заявиться прежде срока, получишь стрелу в лоб. В другой раз я не промахнусь, и тебе это известно. Прочь отсюда.

Он кивнул ей с обреченным видом, сразу сделавшись похожим на большое животное, которое знает, что ему не уйти от охотников. А после повернулся и без единого слова побрел прочь по белому снегу. Дверь за ним захлопнул все еще свирепствовавший ветер.

В зале воцарилось напряженное молчание. Но спустя несколько минут посетители снова стали переговариваться между собой приглушенными голосами, кто-то потребовал эля, и хозяйка сама отправилась выполнить заказ. Проходя мимо меня, она равнодушно бросила:

— Невпопад, у меня к тебе дело. Зайди в кухню, там поговорим.

Арбалет она убрала под стойку бара, когда за Шкуродером закрылась дверь. Он всегда там у нее хранился, чтобы был под рукой в случае необходимости. Поставив перед клиентом полную кружку, Мари прошествовала на кухню. Я поплелся следом за ней, все еще держа в руке сковороду и невольно прислушиваясь к нараставшему гулу голосов в зале. Посетители, мимо которых я проходил, бросали на меня хмурые взгляды. Я отыскал глазами Энтипи, но та стояла ко мне спиной. Каких только ругательств я не произнес в свой адрес! Поддался порыву, как последний дурак, и это будет стоить жизни нам с принцессой. Мало того что нас сейчас вышвырнут на снег и мороз, так еще ведь и Шкуродер со своим мечом бродит где-то поблизости, снедаемый жаждой мести. Короче, вряд ли мы с девчонкой доживем до следующего рассвета, а все потому, что я позволил себе забыться, возжаждал справедливости. Вот ведь нашел же время и место! Ну что ж, с другой стороны, ежели у меня хватило глупости такое отмочить, выходит, я заслужил все то, что за этим последует.

Когда я наконец нехотя переступил порог кухни, Мари уже поджидала меня там. Не говоря ни слова, она притянула меня к себе и чмокнула в щеку. Я уставился на нее в немом изумлении.

— Шкуродер был прежде моим мужем, — пояснила она. — Он меня бросил вместе с этим трактиром и кучей долгов в придачу. И стал траппером, а еще пустился во все тяжкие с молоденькими да хорошенькими девчонками. А я когда-то была нисколько не хуже них, хочешь верь, хочешь нет… Спасибо, что разукрасил ему физиономию. Он это заслужил.

— Да не за что… — Я растерянно пожал плечами. — Всегда рад вам служить чем могу. — Мне казалось, слух меня подводит. Я упорно ждал продолжения, когда все будет расставлено по местам и мы окажемся выброшены на снег.

Но когда Мари заговорила снова, речь пошла о предмете, совершенно для меня неожиданном.

— Как ты отнесешься к тому, чтобы заработать хорошие деньги? — спросила она. — Помимо той чепухи, что вы у меня получаете.

Я хотел было ей указать на то, что она вполне могла бы не высчитывать из этой чепухи по крайней мере плату за наше проживание в кладовке. Но осторожности ради промолчал. Не всегда же я действую по первому побуждению, порой случается и обдумывать свои поступки. Вместо этого спросил:

— Довольно будет, чтобы заплатить связной-плетельщице?

— Думаю, нет, но это здорово вас приблизит к вашей цели.

— Мне что же, убить кого-то надо?

Мари хрипло засмеялась.

— Вот еще что выдумал! Вовсе нет. Прислуживать на пышном банкете, который задает один из наших вельмож. У них там рук не хватает, поэтому всем владельцам трактиров и таверн в радиусе тридцати миль от дворца велено предоставить служанок и слуг, кто сколько сможет. А заплатят, сказали, по девять соверенов каждому. Вот и получишь восемнадцать, ежели согласишься туда наняться со своей женщиной вдвоем. Придется мне тут самой управляться целый вечер, да уж ладно, как-нибудь разберусь. Не впервой. Это наименьшее, чем я могу тебе отплатить, — тут она свирепо улыбнулась, — за ту радость, что ты мне доставил, разбив Шкуродеру его паршивый нос. Нет, подумать только, ты ему его просто-таки вбил в поганую голову!

Я ушам своим не верил. Нам с Энтипи, похоже, привалило настоящее счастье. И откуда? Я, всю свою жизнь пребывавший в убеждении, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным, выходит, получил прямую выгоду от того, что встал на защиту другого человека, хотя мною и руководили в первую очередь эгоистические чувства…

— Разумеется, да! — горячо воскликнул я. — Бесконечно рад такой замечательной возможности. А где и когда состоится пир? И по какому поводу, если не секрет?

— В следующее воскресенье, во дворце диктатора Шенка.

У меня пересохло в горле.

— У… него? У самого диктатора?

— Да-да. Наш обожаемый диктатор собирается взять за себя одну девицу и устраивает помолвку, на которую званы все знатные дамы и господа государства. Он желает им ее представить. Графиня Пенсне. По-моему, так ее звать.

— Как… мило… — выдавил я из себя. — Хотя я… несколько удивлен. Никогда бы не подумал, что у самого диктатора Шенка может случиться нужда в прислуге.

— Видишь ли, он имеет обыкновение убивать тех, кто ему не угодит, а потому для больших, парадных обедов частенько бывает вынужден нанимать слуг со стороны.

— Мы не можем пренебречь такой суммой! — заявила Энтипи.

Мы уединились в кладовке и перед сном обсуждали предложение Мари. Я уставился на принцессу во все глаза.

— Вы с ума спятили, да? — с досадой воскликнул я, но потом себя осадил, вспомнив, что ответ на этот вопрос мне и так давно известен. — Вы хотите добровольно явиться в логово нашего врага?

— Врага моего отца, если уж на то пошло. А вовсе не моего и не вашего. Он понятия не имеет, кто мы с вами такие. Мы будем там в полной безопасности. А деньги обещают просто огромные! Ведь восемнадцать совов это почти полдюка!

— Полдюка! — передразнил я ее. — Да хоть полиндюка, риск настолько…

— Риск минимальный, — бесцеремонно прервала меня Энтипи. — И мы хоть будем знать, ради чего рискуем. Я туда отправлюсь в любом случае. А вы — как пожелаете. Но подумайте также и о том риске, которому мы себя подвергаем, попусту тратя время здесь, в этом трактире. Мы рискуем просто взбеситься от этого однообразия, от тяжелой работы… Чем скорей нам удастся вырваться отсюда, тем больше будет у нас шансов здравыми и невредимыми вернуться домой. А восемнадцать соверенов нас здорово приблизят к этой цели!

Я недовольно взглянул на нее и буркнул:

— Вы мне больше нравились, когда молчали, честное слово!

— Не сомневаюсь. Так я одна туда отправляюсь или вы все же составите мне компанию?

Из груди у меня вырвался долгий, протяжный стон.

— Это чистой воды безумие… Но так и быть. Только обещайте мне все время держать голову опущенной долу, ни с кем не встречаться взглядами и вообще сторониться беды!

Она кивнула и улеглась на одеяла, разостланные на голом полу. Я, как всегда, постарался поместиться как можно дальше от нее, насколько это позволяли размеры каморки.

И тут она произнесла такое, от чего кровь застыла у меня в жилах.

— Можете придвинуться поближе, если желаете.

«О праведное небо! — подумал я, цепенея от ужаса. — Не хватало еще, чтобы она начала ко мне привязываться!» Вслух же, однако, произнес:

— Мне… Благодарю! Мне и здесь хорошо.

— Ну, как вам будет угодно. — В голосе ее слышался холодок.

Вот и отлично! Я ничего не хотел менять в сложившихся между нами отношениях. Это могло вызвать всякого рода нежелательные осложнения.

По привычке, прежде чем закрыть глаза, я произнес:

— Спокойной ночи. Благодарю вас, что не спалили трактир дотла.

Все предыдущие ночи она никак не реагировала на эти слова. Делала вид, что не слышит их, и все. Но нынче вдруг снизошла до ответа:

— Не стоит благодарности. — И прежде чем я успел открыть рот, прибавила: — А вам спасибо за то, что надавали этому… человеку. Я бы, конечно, и сама с ним рассчиталась, вы же знаете. Я как раз собиралась это сделать…

— Да, знаю, видел. Может, вам это еще и лучше, чем мне, удалось бы.

— Вы мне льстите, — хихикнула принцесса. — Но то, что сделали вы… Это был такой смелый, такой отважный поступок!

— Вы находите? — пробормотал я.

Мне и самому казалось, что я поступил смело, потому как действия мои были продиктованы чистейшей воды глупостью, безрассудством. Но, похоже, между такими понятиями, как смелость и безрассудство, вообще следовало бы поставить знак равенства.

18

СТОЯ НАД ТЕЛОМ поверженного мной грозного диктатора Шенка, в одной руке я держал окровавленный меч, а в другой — голову злодея.

— Вот что ожидает врагов его величества короля Рунсибела Истерийского, сколько бы их ни было! — вскричал я.

Все, кто находился в огромном зале, бросились прочь в великом страхе и ужасе. Все, кроме Энтипи. Она подошла ко мне и, с некоторой опаской поглядывая на голову Шенка, которую я держал за волосы в вытянутой руке, принялась на все лады восхвалять мою доблесть, мое несравненное геройство. Тут сквозь огромное растворенное окно в зал влетел феникс. От взмахов его могучих крыльев несколько канделябров опрокинулось на пол, а гобелены, которыми были увешаны все стены, стали вздуваться и опадать, словно паруса. Феникс уселся на пол рядом со мной и Энтипи и наклонил голову. Мы удобно расположились на его широкой спине, и он тотчас же взлетел. Мы направились домой, в Истерию.

Чудный был сон, что и говорить. Он мне снился уже несколько ночей кряду, и я, просыпаясь, все еще видел перед собой огромную птицу и вздувающиеся, словно паруса, гобелены. Уж не судьба ли так о себе заявляет, раздумывал я, приступая к своим привычным дневным обязанностям. Хотя вряд ли. Более вероятно, что этот навязчиво повторявшийся сон был предвестником близящегося безумия. Ну сами посудите, мог ли я во время банкета ни с того ни с сего посягнуть на особу Шенка? Во-первых, мне, скорей всего, не удалось бы причинить ему ощутимого вреда. Во-вторых, даже если допустить, что я бы его прикончил, мне нипочем не удалось бы выбраться оттуда живым. А в-третьих… Хотя никакого «в-третьих» не существовало. Первых двух соображений было вполне довольно, чтобы признать мое ночное видение чистой воды бредом.

Я в конце концов вовсе перестал ломать голову над тем, что оно могло означать. У меня были дела и поважней. В частности, я счел своим долгом несколько сотен раз предостеречь Энтипи от любых своевольных выходок на банкете, я только и знал, что повторял ей: осторожность прежде всего! Убеждал ее, что, очутившись во дворце Шенка, мы должны будем не только постоянно помнить о том риске, которому себя подвергаем, но и стараться по возможности этот риск минимизировать.

— Представьте, что вы услышите обидные замечания в адрес вашего родителя, — внушал я ей. — Или родительницы. И даже в свой собственный! Клеветнические измышления, оскорбительные намеки. Ведь во время многолюдных пиров принято не только восхвалять самих себя и союзников, друзей, но и проклинать врагов, желая им всяческих несчастий, подвергать их самой смелой критике, пользуясь их отсутствием…

— Знаю, — буркнула она…

Я продолжал как ни в чем не бывало, сделав вид, что не расслышал ее недовольного ответа.

— Вы ни в коем случае не должны в подобных случаях привлекать к себе внимание — хмурым взглядом, неосторожным словом, жестом. Вам надлежит себя вести непринужденно и невозмутимо. Иначе все может скверно для нас обернуться. Поймите, любой самый незначительный промах может повлечь за собой фатальные последствия.

— Да знаю я, — еще более раздраженно и нетерпеливо воскликнула принцесса. — Невпопад, поймите же наконец, мне наплевать на родителей! Прежде всего на них двоих! А также и на то, что о них говорят и думают другие люди. Сомневаюсь, чтобы гости Шенка и он сам стали обсуждать меня и тем паче отзываться обо мне дурно. Они ведь меня совсем не знают. Но даже если кто-то из них и примется перемывать мне кости… — Она пренебрежительно пожала плечами. — Какое мне дело до них? Пусть себе болтают что хотят.

Слова принцессы меня весьма обнадежили. Оставалось надеяться, что поступки ее будут столь же взвешенными.

Не в меньшей степени беспокоила меня и та свирепая расточительность диктатора Шенка, с какой тот избавлялся от своей челяди, имевшей неосторожность ему не угодить. Оставалось надеяться на удачу, на то, что ни я, ни Энтипи не попадемся ему под горячую руку. Я для себя решил, что главное — на всем протяжении банкета держаться смиренно и почтительно, ни в каком случае не хватаясь за сковороду и не пытаясь ею воспользоваться как оружием, сколь бы соблазнительно длинной ни была ее ручка… Одним словом, в своей способности контролировать каждый жест, каждое слово я нимало не сомневался, а что до Энтипи, то она продолжала меня беспокоить. Характер у девчонки был вздорный и непредсказуемый. Подвергать себя риску, имея за спиной такого партнера, — удовольствие сомнительное. Но разве у нас с ней оставался выбор?

Мари после моей стычки со Шкуродером стала заметно лучше относиться к нам обоим. Я в глазах трактирщицы сделался едва ли не героем, а отблеск моей славы, как водится, попал и на все мое ближайшее окружение, то есть на Энтипи. Мари стала меньше к ней придираться и даже взяла на себя часть работ, которые прежде выполняла бедняжка принцесса. В своем благорасположении к нам хозяйка трактира дошла даже до того, что, когда настало наконец воскресенье — день банкета у диктатора, — позволила взять из конюшни конька с невероятно длинной шерстью, благодаря которой ему любые морозы были нипочем. Итак, в воскресенье, получив от Мари подробнейшие инструкции касательно дороги, мы отбыли в замок Шенка.

Я сел впереди и сунул ноги в стремена, Энтипи примостилась сзади, обхватив меня своими тонкими, сильными руками, чтобы не потерять равновесие. Она не пыталась под предлогом боязни падения прижаться ко мне потесней и вообще никаких кокетливых, провоцирующих жестов и движений не проделывала, что меня несказанно обрадовало. Повторюсь: я считал категорически для себя нежелательной любую перемену в наших отношениях, которая пусть даже отдаленно уподобила бы их флирту. В этом случае я здорово рисковал бы утратить контроль над ситуацией, и тогда… плакала моя голова!

— Я его не поджигала, — запальчиво воскликнула вдруг Энтипи.

Замок диктатора виднелся впереди. По крайней мере, верхушки башен отчетливо вырисовывались на фоне неба, край которого в этот предзакатный час окрасился в нежно-розовые и оранжевые тона. Вся массивная нижняя часть строения оказалась скрыта за высокой каменной стеной, которая опоясывала замок со всех сторон.

Я сперва даже не понял, о чем это она. А поскольку ее слова никак не могли относиться к замку, в котором мы оба еще ни разу не были, то я решил, она имеет в виду трактир «У кромки леса». Ну что я мог на это ответить? Решительно ничего. Несколько минут мы ехали в молчании, которое нарушалось лишь глухим стуком копыт нашего коня по утоптанной снежной дорожке.

— Монастырь. Где жили благочестивые жены. Я его не поджигала.

Не знаю, что меня в тот момент больше удивило — неожиданность обращения Энтипи к данному вопросу либо смысл ее утверждения.

— Так-таки и не поджигали? — с сарказмом спросил я.

— Разумеется, нет! Зачем бы я стала вас обманывать?

— А вот благочестивые жены, как мне кажется, нисколько не сомневались, что это именно ваших рук дело, — возразил я, вспомнив злорадную ухмылку, которая мелькнула на губах девчонки, когда мать-настоятельница послала ее на… Ну, в общем, ясно куда. Я еще подумал тогда, ну и намучаемся же мы с этим дьявольским отродьем, пока не передадим ее с рук на руки папаше! Да такая, того и гляди, ножом в спину пырнет, коли зазеваешься. Люди, способные так улыбаться, еще и чего похлеще могут отмочить.

Принцесса передернула плечами:

— Пускай себе думают, что им угодно! Да и вас я не могу заставить мне верить.

— Но рассказать-то, как все было, можете?

— А вам не скучно будет слушать?

— Скажете тоже… Вовсе нет. — Усмехнувшись про себя, я прибавил: — Надо же как-то скоротать время. Рассказывайте, ваше высочество, сделайте милость.

Она помолчала, очевидно, раздумывая, стоит ли посвящать меня в подробности того кошмара. Или придумывала ложь поубедительней. Кто ее разберет?

— Я не поджигала обитель, — заявила она наконец. — А просто… не стала гасить огонь, хотя могла бы это сделать. Терпеть не могу благочестивых жен!

— За что?

— За то, что они меня ненавидели!

— Чем же это вы сумели вызвать их ненависть?

— Тем, что я лучше них. Люди всегда ненавидят тех, кто их в чем-то превосходит.

Ай да Энтипи! Угодила мне, что называется, не в бровь, а в глаз! Но я сделал вид, что у меня и в мыслях нет принять последнее ее утверждение на свой счет, и, смеясь, возразил:

— Но тогда, если следовать вашей логике, и вы сами их ненавидели за то, что они в чем-то вас превосходили. То есть были лучше вас. По крайней мере, это одно из возможных объяснений.

Принцесса помотала головой:

— Да нет же! Иногда людей можно жутко возненавидеть только за то, что они кретины!

— А-а-а, понятно. И вы легко можете отличить один вид ненависти от другого?

— Разумеется. И вы тоже. Нет ничего проще.

— Ну, будет об этом, с вашего позволения, — поспешно произнес я. Надо было срочно переменить тему, которая, признаться, стала меня изрядно нервировать. — Значит, вы и благочестивые жены питали друг к другу ненависть. Но обитель вы не поджигали.

— Я ведь уже сказала вам, нет, не поджигала! Просто молила богиню о помощи.

— К которой же именно из небожительниц вы взывали?

— К Гекате.

Имя это было мне хорошо известно. Я поежился.

— Геката, если я не ошибаюсь, богиня, покровительствующая черной магии?

— Ну-у, так про нее говорят… — беспечно ответила Энтипи, пожав плечами.

Вот, значит, как обстояли дела! Не поджоги, так черная магия. Час от часу не легче. Мне стало как-то неуютно рядом с ней в седле.

— Так вы кроме всего прочего еще и колдовству обучались? — осторожно спросил я.

— Нет. Магия меня не интересует. Разве что как способ кому-то досадить, заставить страдать того, кто мне неприятен.

Трудно сказать, говорила ли она все это всерьез либо просто шутила, поддразнивая меня. Во всяком случае, за уточнениями я к ней обращаться не стал.

Энтипи погрузилась в выжидательное молчание, а поскольку молчал и я, через некоторое время весьма неохотно прибавила:

— Я молила Гекату, чтобы та меня вызволила от благочестивых жен. Она дважды отозвалась на мои призывы. Сперва Тэсита мне послала. Он ведь мог бы меня похитить из обители, ему это было вполне под силу. Но Геката немного просчиталась. У Тэсита слишком чистая душа, он не в состоянии никому причинить вред. Никому из достойных людей. К числу таковых он и благочестивых жен относил. И уговорил меня остаться, пока за мной не пришлют эскорт. Впрочем, вам это и так уже известно. — Принцесса печально вздохнула. — Тэсит меня уверял, что ему известно, в чем состоит его предназначение, говорил, что умеет предугадывать будущее, веления судьбы. — Последнюю фразу она произнесла с плохо скрываемой досадой. В голосе ее мне почудилось даже некоторое пренебрежение. Впервые на моей памяти Энтипи отозвалась о своем герое без былого восторга, без всякого энтузиазма, без патетики. Это меня здорово обрадовало, хотя уж кому как не мне было знать, что бывший мой друг был абсолютно прав, что ему и в самом деле были открыты тайные планы наших судеб и что он не смог осуществить предначертанное единственно из-за моего вмешательства. — Но после Геката во второй раз снизошла к моим мольбам, — продолжала Энтипи. — Я стояла в классной комнате и молилась. У окна на столе горели свечи в высоких подсвечниках. Вдруг откуда ни возьмись налетел сильный ветер, ставни распахнулись, подсвечники попадали на пол. Все это иначе как чудом не назовешь. Порыв ветра не мог быть настолько сильным, чтобы даже прочные запоры на ставнях ему поддались. А свечи во время падения непременно должны были погаснуть. Но они продолжали гореть. Вот что значит божественное вмешательство в привычный ход вещей! — убежденно заключила принцесса.

— Бросьте, — усмехнулся я. — В жизни столько бывает самых невероятных, немыслимых совпадений. Я сам не раз становился свидетелем удивительных событий, но ни одно из них не склонен приписывать вмешательству высших сил.

— Но почему вы в этом так уверены?

Я озадаченно замолчал. В самом деле, откуда мне знать, не Божьим ли промыслом являлось все то странное и загадочное, что я привык считать цепью простых случайностей… А если порыться в памяти, не приходилось ли мне в трудные минуты с ужасом осознавать, что боги против меня ополчились?

Приняв мое молчание за выражение безмолвной поддержки, Энтипи продолжила свой рассказ:

— Я стояла неподвижно и наблюдала, как пламя свечи коснулось толстого ворса ковра, как оно пробежало по ковру и взметнулось вверх по шторам. Стоило мне тогда поднять тревогу, и благочестивые жены наверняка успели бы погасить пожар. Но я молчала. И с радостью наблюдала за разраставшимся пламенем. Монахини в конце концов учуяли дым. Они вбежали в классную, которая почти вся была объята огнем, и увидели там меня. Одна из них указала на меня пальцем и завизжала: «Смотрите! Смотрите все! У нее в глазах пляшут дьявольские огни!» Сомневаюсь, что так и было: пламя отражалось в моих зрачках, только и всего. Но для этих кретинок я вмиг сделалась чуть ли не порождением ада. Знаете, я до сих пор не могу понять, почему они меня не бросили в пылающей классной. Одна из них схватила меня на руки, перебросила через плечо и вытащила наружу. А остальные помчались за ведрами, стали поливать комнату водой. Но было поздно: огонь взобрался на второй этаж. А над классной словно нарочно помещалась библиотека. Все книги вспыхнули, как сухой хворост. Монастырь был обречен.

— И монахини решили, что это вы подожгли обитель?

— Конечно. Любой бы на их месте так подумал.

— И вы даже не попытались их в этом разуверить?

— Я глубоко убеждена, любезный оруженосец, — весело и жизнерадостно произнесла принцесса, — что намного выгодней предоставить людям считать вас способной на большее зло, чем вы в действительности можете им причинить, нежели на меньшее. Стоит расположить к себе людей, и вы добьетесь только того, что они попытаются вами помыкать. Но заставьте себя бояться… Тогда вас станут уважать. И бояться, кстати, тоже.

— Ясно. Выходит, вы будете жестокой правительницей, когда унаследуете трон. Станете воздействовать на подданных страхом, а не убеждением.

— О, разумеется, — усмехнулась она. — А как же иначе?

— А вам не приходило в голову, что правители-тираны зачастую принимают смерть от рук наемного убийцы?

Я почувствовал, как Энтипи за моей спиной снова пренебрежительно передернула плечами. Если ей и случалось размышлять о подобных перспективах, они ее явно пока не заботили.

— Там видно будет. А в случае чего я всегда могу воззвать к Гекате. Правда, я слыхала, что она выполняет не более трех желаний каждого, кто к ней обращается с молитвой. А я уже два раза получала от нее помощь. Так что буду по-прежнему ей молиться, чтобы она меня не позабыла, а к помощи ее прибегну только в самом крайнем случае, если мне срочно понадобится умертвить кого-то из врагов или добиться еще что-нибудь в этом же роде.

Меня аж передернуло при мысли о том, что может подразумевать под выражением «что-нибудь в этом роде» существо столь свирепое, как наша августейшая принцесса. Ради поддержания разговора я ее спросил:

— Но почему вы мне все это рассказываете? Или вам безразлично, что мое мнение о вашей персоне может перемениться к худшему?

— Да бросьте вы! — усмехнулась принцесса. — Вы из тех, кто всегда, с юности и до смерти, придерживается самого невысокого мнения о себе самих, а заодно и обо всех окружающих без исключения. Так что мне терять совершенно нечего!

Я был очень доволен, что у нас с Энтипи состоялся этот разговор. Иначе я рисковал бы, проникнувшись к ней чем-то вроде уважения, некоторой даже приязнью, утратить бдительность, едва ли даже не довериться ей. До чего же здорово вышло, что она сама меня лишний раз и очень вовремя предупредила: с ней надо быть постоянно начеку, потому как никогда не знаешь, чего ждать от этакой злодейки. В общем, поверьте, я не столкнул ее тогда с седла под копыта коня по одной лишь причине — жаль было терять лишние девять соверенов. Право же, в нашем положении мы не могли себе позволить бросаться такими суммами.

Веселье в замке было в полном разгаре. Мы с Энтипи, как нам было велено, оставили своего коня в замковой конюшне и поспешили доложить о себе дворецкому. В просторных помещениях было жарко натоплено, и я с удовольствием втянул ноздрями теплый воздух, напоенный ароматами изысканных яств. Контраст со студеным влажным ветром, всю дорогу бившим нам в лицо, был просто потрясающий! Из верхних помещений до нас долетали смех и звуки развеселой музыки, слышался топот множества ног. Меня это удивило и озадачило: суммируя все, что рассказывали о диктаторе Шенке, я привык считать его настоящим чудовищем, олицетворением зла, этаким дьяволом во плоти. Веселый гомон, доносившийся сверху, никак не вязался у меня с этим жутким образом и противоречил моему представлению о том, что должны собой являть его пиршества, а также и те люди, которые званы к диктатору в гости. Вероятно, при всем своем злодействе он любил праздники и в организации и проведении таковых следовал заведенным обычаям.

Весь во власти подобных соображений, я предстал перед дворецким. Тот с гримасой недовольства смерил меня взглядом и процедил:

— Что так поздно заявились?

— Так плутали долго, искали дорогу, — с подобострастным поклоном ответил я.

— Ты калека. Урод.

— Да. — Возразить на его замечание мне было нечего.

— Работать можешь?

— Вполне, если только работа не предполагает прыжков в длину, бега наперегонки и выполнения сложных балетных па.

Дворецкий почесал за ухом:

— Чего-чего?

— Да. Работать могу.

— Так бы сразу и сказал, — поморщился тупица. — Значит, ступайте оба сей же час наверх. И попробуйте только что-нибудь сожрать из закусок для господского стола! Хлеба можете пожевать, коли охота.

Наверху шум стоял просто оглушительный. Это свидетельствовало об одном: чудовище Шенк пировать умел, будь он неладен. Перед большими двустворчатыми дверьми, что вели в парадный зал, мы замедлили шаги. Я кивком предложил принцессе на мгновение остановиться. Мне надо было собраться с духом. Сердце едва не выпрыгивало из груди. Шутка сказать — ради не столь уж и огромной суммы в девять соверенов я сейчас окажусь во вражеском логове, подвергнув свою жизнь серьезному риску. Мне всегда казалось, что она дороже стоит. Но что, если это было всего лишь заблуждение? Может статься, я себя здорово переоценил.

С этим мысленным напутствием я толчком распахнул двери. Свет множества огней нас буквально ослепил, а шум, который стоял в зале, даже глухого заставил бы зажать уши! Каждый из гостей, а их тут собралось невероятное количество, что-то говорил другому, все старались друг друга перекричать высокими, пронзительными голосами. Вероятно, эти женщины и мужчины успели уже хорошо набраться. А посередине зала, на подиуме вовсю надрывался оркестр, состоявший из нескольких флейт, барабана и лиры. Некоторые из собравшихся приплясывали в такт музыке, они держались у самого подиума, образовав вокруг него что-то вроде хоровода. Мне показалось довольно странным это топтание по кругу. Ну какой в нем смысл, если каждый из танцоров все время возвращался на свое прежнее место? Проще было, по моему разумению, на нем и оставаться.

Но все это промелькнуло у меня в голове как-то мимоходом, танцоры и их дурацкое кружение лишь ненадолго привлекли мое внимание. Что меня по-настоящему потрясло, так это убранство зала! Стиль, в котором он был декорирован, иначе как «ранневарварским» назвать было невозможно! Высохшие кости, полагаю бывших врагов хозяина, украшали собой стены и даже заменяли некоторые детали предметов обстановки! Ножки огромного обеденного стола когда-то и в самом деле были чьими-то ногами. Ручки кресел… Ну, вы и сами догадаетесь, из чего они были сделаны. Гобелены, развешанные на стенах, пестрели сценами жестоких убийств и всевозможных злодеяний: на них были изображены женщины, подвергающиеся гнусному насилию, дети, которых швыряют в костер, распинаемые на кресте мужчины, отрубленные головы, и кровь, кровь, кровь… И тут я наконец понял, что празднество у Шенка нисколько не походит на пиры в любом ином замке и дворце, устраиваемые нормальными людьми, а не кровожадными злодеями. Оттуда, из пиршественных залов обыкновенных вельмож и королей, вам не захотелось бы бежать без памяти — только давай бог ноги унести, со слезами ужаса и воплями о помощи…

Воображение мое под воздействием этих устрашающих картин разыгралось вовсю. Я себе зримо представил, как меня разоблачают, выводят на чистую воду, обнаруживают, что я — оруженосец на службе короля Рунсибела, телохранитель его дочери, находящейся здесь же и стоящей по правую руку от меня. Принцессу немедленно помещают в узилище, а меня… Я содрогнулся от ужаса, вообразив свою увечную ногу в виде канделябра, а голову… О господи! Если б еще не этот слепящий свет, если бы здесь царил полумрак, который скрыл бы все ужасные приметы интерьера… Я покосился на Энтипи. Интересно, какое впечатление произвело это убранство на нее?

Никакого. Поверьте, лицо ее высочества оставалось совершенно бесстрастным. С потрясающей невозмутимостью она разглядывала один из гобеленов, а поймав на себе мой взгляд, изрекла:

— Если кого-то убить подобным способом, крови будет гораздо больше, чем они тут изобразили. Поэтому вся сцена выглядит недостоверной.

— А девицы, милующиеся с единорогами, это, по-вашему, достоверно? — с сарказмом спросил я.

— Конечно. Вполне.

— Никаких единорогов на свете нет! — разозлился я. — Кроме тех, которые якобы воспитали вашего героя Тэсита. Пусть эта ложь останется на его совести. А если б они и существовали, то никакую девицу близко бы к себе не подпустили. Или попытались бы ее прикончить, как поступают все мифические существа. — Я кивком указал ей на дальний конец стола, возле которого не видно было никого из слуг. — Похоже, гостям, что там сидят, пора переменить тарелки. Вперед!

Мы принялись со всей возможной осторожностью проталкиваться сквозь кольцо танцующих. Очутившись среди подвыпивших и потому настроенных весьма игриво светских дам, я почувствовал себя намного бодрее и увереннее, чем прежде. Они все как одна были роскошно одеты, тела их источали пряный аромат дорогих благовоний. У меня даже голова закружилась, стоило представить себе любую из них в моих объятиях… Но, к сожалению, я был нанят для оказания гостям Шенка, в том числе и этим красоткам, услуг совсем иного рода.

Мы с Энтипи подошли к боковому столику у стены, где были выставлены сочный окорок величиной с двухлетнего ребенка, несколько сырных голов и пышный каравай пшеничного хлеба. Я стал нарезать окорок, при каждом взмахе ножа представляя себе одного из своих врагов, с кем бы я желал таким образом разделаться. Работа спорилась, ломти получались на удивление ровными. Недаром же я вырос в трактире. Энтипи быстро относила тарелки с закусками на пиршественный стол и предлагала сыр и ветчину тем из гостей, которые бродили по залу и время от времени приближались к нашему столику.

Ветчина, надо вам сказать, выглядела до того свежей и аппетитной и источала такой божественный запах, что у меня слюнки потекли. Энтипи, когда гости, которые до этого разгуливали по залу, сгруппировались в дальнем его конце, окружив какого-то низкорослого толстяка вельможу и внимая его разглагольствованиям, воспользовалась этой неожиданной паузой и принялась с аппетитом уписывать два ломтя хлеба. Я вспомнил, что дворецкий разрешил нам есть его вволю, и решил последовать примеру принцессы. Она сложила два ломтя вместе. Мне это показалось странным… Но тут я заметил, что она украдкой слизнула какую-то жидкость, капли которой просочились сквозь ноздреватый мякиш и потекли у нее по пальцам.

— Отчего это ваш хлеб так горько плачет?

— А я стащила пару маленьких кусочков ветчины и спрятала их между кусками хлеба, — ответила Энтипи, чрезвычайно собой довольная.

Меня аж передернуло от омерзения. Ну надо же такое придумать! Засунуть мясо между двумя кусками хлеба… Это просто не может быть не то что вкусно, но даже мало-мальски съедобно! Не говоря уж об оскорблении такого благородного яства, как ветчина, подобным способом его поедания. Только ненормальный может решиться на этакое кощунственное безобразие! Хотя, если говорить о принцессе, то недаром ведь она на протяжении всего нашего знакомства только и знала, что всячески выказывала пренебрежение к понятиям нормы и любым правилам. Но… ветчина, ее волшебный аромат так дразнил воображение…

Воровато оглядевшись по сторонам и удостоверившись, что никто из гостей и слуг на нас не смотрит, я по примеру Энтипи соорудил для нескольких кусочков ветчины маскировочное прикрытие из хлеба. Номер удался! Я съел все до крошки, не будучи никем пойман за руку. Но вкус… Я примерно этого и ожидал — из такой противоестественной комбинации ничего путного выйти не могло. Зато голод утолить удалось. И на том спасибо.

Любопытно было наблюдать за собравшимися, которые все больше пьянели и вели себя все развязнее. Женщины в большинстве своем выглядели прелестно. Молоденькие, нарядные, с раскрасневшимися щеками… Но я не только на красоток пялился, посматривал также и на мужчин, пытаясь угадать, который же из них чудовище Шенк? Наверняка самый высокий и толстый. Таковых среди нескольких сотен гостей оказалось, представьте себе, немало. Я растерянно переводил взгляд с одного на другого и никак не мог прийти к решению. Обидно будет, подумалось мне, проведя целый вечер в замке, в одном помещении с Шенком, так и не узнать, каков он из себя, этот свирепый диктатор.

Энтипи проворно и ловко прислуживала за столом. Я накладывал закуски на тарелки и передавал их ей.

«А вдруг, — пронеслось у меня в голове, — кто-нибудь из пьяных вассалов Шенка станет грубо с ней заигрывать? Что нам тогда делать, как выйти из положения?»

Но, снова взглянув на собравшихся в зале женщин, я понял, что эти опасения совершенно беспочвенны, и облегченно перевел дух. В сравнении с разряженными высокородными дамами и девицами, многие из которых, опьянев, были готовы щедро одарить кавалеров своим вниманием, что отчетливо читалось в томных взглядах их блестящих глаз, принцесса Энтипи выглядела жалкой тощей замарашкой. На такую вряд ли кто польстился бы.

Пиршество продолжалось. Мы с Энтипи без устали сновали от огромного обеденного стола к своему маленькому буфетному столику, переменяя гостям тарелки и обнося их закусками. Ноги у меня начали гудеть от напряжения. Казалось, всему этому конца не будет. И прожорливая же публика собралась на банкет к Шенку! Но и мы с Энтипи не терялись. Уж и не помню, когда мне случалось так плотно наесться. Я изобрел новый способ поедания украдкой хозяйских деликатесов — оглядевшись по сторонам, засовывал в рот маленький кусочек сыра или ветчины и с наслаждением жевал, для отвода глаз держа в руке надкушенный ломоть хлеба. Энтипи последовала моему примеру.

И вдруг в зале оглушительно прогремели фанфары. Я от неожиданности чуть не поперхнулся. Боковые двери, которые, судя по всему, вели во внутренние покои замка, медленно, торжественно распахнулись, и все гости повалились на колени. Многие из мужчин, кого к этому времени ноги едва держали, плюхнулись на карачки, упираясь в пол ладонями.

«Упасть-то всякому полбеды, — усмехнулся я про себя, — а вот каково им будет вставать?»

В зал быстрой, несколько развинченной походкой вошел ничем не примечательный господин средних лет. Поймите меня правильно, я вовсе не хочу сказать, что он был слишком мал ростом, или слишком худ, или имел какой-либо физический недостаток. Нет, человек, которого все так подобострастно приветствовали, выглядел как раз на удивление обыденно. На такого не оглянешься, встретив на улице. Внешность его, на мой взгляд, нимало не соответствовала репутации кровожадного злодея, которую он себе снискал. Я почувствовал себя глубоко разочарованным. Ошибки тут быть не могло: мужчина с заурядной внешностью, вошедший в зал, являлся не кем иным, как Шенком, подтверждением чему стали приветственные вопли, исторгнувшиеся из глоток всех собравшихся:

— Да здравствует диктатор Шенк! Слава нашему великому Шенку!

Я делал то же, что и другие: грохнулся на колени, выкрикивал приветствия, бил себя кулаком в грудь. Но принцесса… Девчонка осталась стоять, прислонясь к стенке в тени от массивной колонны. Я крикнул ей, чтобы не валяла дурака и встала бы на колени, как остальные, но она и ухом не повела. Стояла навытяжку и нагло на меня пялилась. Мне, честное слово, захотелось ее придушить. Но этим я мог привлечь к себе внимание, что никак не входило в мои планы. Оставалось молиться, чтобы никто не обратил на упрямую дуру внимания. К великому моему счастью, так и вышло. В нашу сторону гости не смотрели. Они так и поедали глазами своего обожаемого властелина.

К последнему я внимательно присматривался, не отводя от него взгляда, пока тот неспешно шагал через зал к трону. И вот что я про себя отметил: Шенк, безусловно, умел произвести впечатление! При всей заурядной внешности в осанке и манерах его чувствовалось, что этот человек привык повелевать и всегда добивался своего, держал подданных в страхе и никем на свете не дорожил. Впечатление это значительно усиливал его наряд — зловеще черный камзол без рукавов и такие же черные панталоны и сапоги. Обнаженные руки диктатора пестрели татуировками, изображавшими драконов, которые скалили друг на друга страшные клыкастые пасти. Стоило Шенку шевельнуть рукой, и под кожей вздувались упругие мускулы, рисунок приходил в движение — драконы, казалось, так и набрасывались друг на друга. Прямые длинные черные волосы диктатора спускались ему на плечи, небольшие черные глаза свирепо поблескивали под низко нависшим лбом, напоминавшим козырек. Таких длиннющих усов, как у Шенка, я в жизни своей не видал — они свисали у него почти до самой груди!

— Приветствую вас, друзья мои, — негромко произнес он низким, свистящим и вибрирующим голосом. По манере, с какой он это проговорил, сразу делалось ясно, что он здесь полновластный хозяин, который вправе распоряжаться жизнями всех без исключения мужчин и женщин, находившихся в зале. Гости и слуги благоговейно молчали, ожидая, что еще соизволит высказать их господин. — Благодарю вас за то, что приняли мое приглашение и явились на пиршество, которое я устроил в честь моей невесты.

— Поздравим же нашего несравненного диктатора Шенка с предстоящим бракосочетанием! — выкрикнул кто-то из гостей. Остальные разразились восторженным ревом.

Шенк улыбнулся, благодарно кивнул и уселся на трон, сооруженный из человеческих черепов. По правую руку от него стоял еще один трон — меньшего размера, сложенный из маленьких, по-видимому, детских черепов. При взгляде на эти предметы обстановки я почувствовал, что ветчина, и хлеб, и сыр, только что мною съеденные, стремятся выскочить наружу. Я с трудом подавил рвотный позыв и стал разглядывать пустовавший трон, детские черепа, из которых он был искусно составлен. Они не успели еще пожелтеть, а это означало, что совсем недавно во владениях Шенка были умерщвлены несколько сотен детишек, головы которых срочно понадобились диктатору. Наверняка этих ребят отняли у родителей или тайком похитили, чтобы обезглавить, снять с черепов кожу… И прибавить новый зловещий предмет мебели к уже имеющимся в зале.

Я зажмурился от ужаса. Мне казалось, что я слышу жалобные голоса этой несчастной ребятни. Энтипи лишь мельком довольно равнодушно взглянула на троны. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Не знаю, вполне ли она отдавала себе отчет, где находится. Возможно, она мысленно перенеслась в какое-то более приятное место, чтобы приглушить страх, затоплявший душу при виде всех чудовищных предметов убранства парадного зала Шенка. Я ей даже немного позавидовал. Лично мне ни на миг не удавалось забыть, где я нахожусь и чем это для меня чревато.

Вельможи и их жены продолжали изъявлять верноподданнические чувства к диктатору, выкрикивая приветствия и поздравления. Из всех концов огромного зала только и слышалось: «Шенк! Слава Шенку! Поздравляем с помолвкой!» Диктатор всему этому внимал с кривой ухмылкой, то и дело благодарно кивая собравшимся. Но вскоре он поднял вверх руку, призывая гостей к молчанию, и те послушно затихли.

— До недавнего времени, — произнес диктатор, вставая с трона, — я удовлетворял свое вожделение, которое многие склонны считать сверхчеловеческим, умерщвляя противников, и тех, кто передо мной провинился, и всех, чьи кости могли мне понадобиться для украшения моего жилища. Я вполне обходился без супруги и даже не помышлял о том, чтобы связать себя брачными узами. — Шенк стал прохаживаться по залу, и, когда повернулся ко мне спиной, я увидел у него за плечами длинный меч, рукоятка которого была украшена миниатюрным черепом. Я постарался себя убедить, что он вырезан из дерева. Такая маленькая голова могла быть лишь у новорожденного младенца, вернее, у еще не родившегося плода. Я запретил себе думать, что, возможно, ради того, чтобы украсить свой меч, Шенк приказал вспороть живот какой-то несчастной беременной женщине и вынуть недоразвитый эмбрион… — Главной моей заботой была армия, мои солдаты, — продолжал диктатор. — Я их муштровал без устали, пока они не падали от изнеможения. А после снова заставлял маршировать. У меня нет иллюзий относительно продолжительности собственного существования. Диктатору не подобает рассчитывать на долгий век. Безупречно вымуштрованное войско — вот все, что я намеревался оставить после себя на земле. Вам всем известен мой девиз: «Спеши жить, умри молодым, стань красивым трупом».

Гости заулыбались, закивали головами, и снова под сводами зала прогремело:

— Да здравствует Шенк!

— Но между тем… между тем, — громко проговорил Шенк, чтобы утихомирить крикунов. Собравшиеся погрузились в подобострастное молчание. — После одного из моих завоевательных походов… которые, между прочим, неизменно заканчивались удачей… Почти все, за исключением истерийского… — Он произнес название нашей с Энтипи страны, поморщившись от отвращения.

И зал тотчас же взорвался криками:

— Долой Рунсибела! Смерть Рунсибелу! Смерть ему!

Энтипи, на которую я с опаской покосился, невозмутимо жевала что-то вкусное. В руке она зажала надкушенный ломоть хлеба. Угрозы и проклятия в адрес короля Рунсибела не произвели на нее никакого впечатления. Все внимание принцессы было сосредоточено на еде, остальное, судя по всему, ее нисколько не занимало.

— По завершении одного из таких походов… я встретил женщину. Не какую-то там потаскушку, а восхитительную и высокородную особу.

— Такую, чье вожделение под стать вашему? — угодливо спросил кто-то из мужчин. В зале послышались хохот и одобрительный свист.

Диктатор милостиво улыбнулся и ответил:

— Вы угадали. И я, поверьте, знаю, что говорю, потому что успел уже ее испытать на любовном ристалище. Неразумно покупать кота в мешке, и вы это знаете не хуже меня.

И снова из всех концов пиршественного зала раздались приветственные выкрики. Альковные подвиги, судя по всему, ценились здесь довольно высоко. Едва ли не выше воинской доблести. Мне подобная система ценностей показалась весьма разумной. Во всяком случае, геройствовать в постели куда приятней, чем на войне.

— Она, разумеется, особа знатного рода, — похвастался диктатор. — И ни с кем до меня не имела близости, потому что лишь во мне обрела свой идеал. Моя невеста — писаная красавица. В общем, она само совершенство. Надеюсь, через год-другой она подарит мне сына, наследника всего, чем я владею. Этого с нетерпением ждут мои советники, которые уже давно уговаривали меня взять себе супругу и продолжить мой род. — С этими словами Шенк величавым жестом указал на распахнутые двери и торжественно произнес: — Дамы и господа! Позвольте вам представить Стеллу, графиню Пенсне!

Невеста диктатора вошла в зал, и у меня при виде нее просто глаза на лоб полезли.

Эта хорошенькая, довольно молодая женщина с ладной фигурой, одетая в бархатное платье пурпурного цвета и буквально увешанная драгоценностями, когда-то давно украла все мои сбережения, а меня самого чуть не убила урной с прахом Маделайн.

Выходит, дела мерзавки Астел пошли в гору. Невеста диктатора Шенка, скажите на милость!

Теперь я наконец-то смогу с ней поквитаться. Потому как никто, кроме меня, во всем огромном зале не знал ее тайны. Стоит мне сообщить Шенку, что его невеста-графиня на самом деле бывшая трактирная служанка, а вдобавок еще и воровка, и белокурая голова этой твари тотчас же слетит с плеч. Я собирался дорого продать свое молчание. Надо было только сообразить, как подступиться к Астел. Действовать следовало с умом и величайшей осторожностью.

19

— В ЧЕМ ДЕЛО? Что случилось? — допытывалась принцесса. — Я же не слепая и вижу, вы переменились в лице.

Энтипи пристально вглядывалась в мою физиономию, покачивая головой. От нее мало что могло укрыться. Она обладала потрясающей интуицией и вдобавок была весьма наблюдательна.

— Ничего. Решительно ничего, — понизив голос, ответил я. — Вам не о чем беспокоиться.

— Не лгите мне! — Взгляд ее буквально прожигал меня насквозь. — Что-то вас взволновало сверх всякой меры. Плохие новости?

— Наоборот, хорошие. Только бы мне не оплошать. Но в случае чего вы должны будете мне помочь. Иначе все может сорваться. Понятно?

— Послушайте-ка, оруженосец…

Я поспешно прервал ее, прошептав:

— Да вы в своем уме, принцесса?! Не называйте меня так, пока мы здесь. Даже шепотом. Даже в мыслях своих так ко мне не обращайтесь! Стены, как вам известно, повсюду имеют уши. А здесь даже у мебели имеются руки и ноги. И головы, коли уж на то пошло. Не знаю, как вы, а я не хотел бы, чтобы мой скелет стал частью убранства этого проклятого зала. Поэтому прошу вас, помолчите!

Она собралась было возразить мне, но передумала и вместо этого капризно передернула плечами. И снова вперила в меня выжидательный взгляд.

— Оставайтесь тут, — бросил я ей, направившись к обеденному столу.

— Куда это вы?

Любое неосторожное слово могло нас погубить. Действовать надо было с крайней осмотрительностью, поэтому, не ответив, я схватил полотняную салфетку и перебросил ее через руку, взял бутылку с вином, предварительно убедившись, что никто на меня не смотрит, и стал продвигаться к тронам. По пути я несколько раз наполнял бокалы тех из гостей, которых явно мучила жажда. Словом, разыгрывал из себя слугу, которому поручено обносить приглашенных напитками. Все это время я глаз не спускал с Астел, бесстыжей воровки и авантюристки. Слышать, что ей говорили вассалы Шенка и что она им отвечала, я не мог, но мне было очевидно, что негодяйка сама не своя от счастья.

«Ничего, я сейчас тебе маленько подпорчу радость», — подумал я.

Астел стояла в непосредственной близости от своего будущего супруга, что значительно осложняло мою задачу. Чтобы вызвать ее на разговор, который не предназначался для ушей диктатора, мне надо было подобраться к ней буквально вплотную.

Подобная перспектива меня совсем не вдохновляла. Чем ближе я подходил к Астел и Шенку, тем ужасней делались картины его злодеяний, которые рисовало мое воображение. А что за жуткий взгляд у него был! Холодные, мертвые глаза, лишенные какого бы то ни было выражения. Говорят, такой застывший, остекленевший взгляд свойствен акулам… В общем, осторожно посматривая на Шенка, я вдруг подумал, что пиршество это больше смахивает на поминки, чем на обручение. А все приглашенные — покойники, сами себя поминающие, но не находящие в душе мужества это признать. Слишком они напуганы. Получалось, что я угодил в компанию ходячих трупов, которые восторженно чествовали своего свирепого бога и при этом не отдавали себе отчета, что все они прокляты и обречены. И я рискую им уподобиться, если в ближайшее время не выберусь из проклятого замка.

Но эти соображения меня не остановили. И не заставили замедлить шаги. Расстояние между мной и Астел постепенно сокращалось. Я то и дело с улыбкой склонялся к кому-нибудь из приглашенных и предлагал подлить вина в кубок. Некоторые с энтузиазмом кивали, другие отрицательно мотали головой. Я покосился на Астел. Нас разделяли примерно пятнадцать шагов. Десять. Девять. Она пока еще меня не узнала. Ничего удивительного, ведь я был одним из слуг, которых господа предпочитают не замечать, для сильных мира сего все они на одно лицо.

Я прекрасно понимал, что подвергаю себя огромному риску. Весь мой расчет строился на эффекте внезапности. Астел следовало застать врасплох, чтобы она и пикнуть не успела. Этой проныре ведь решительности не занимать, и стоит мне ненароком дать ей возможность опомниться, придумать какую-нибудь хитрую уловку, и тогда пиши пропало! Моя песенка будет спета. Мне вспомнился вкус пепла, которого я вдоволь наглотался после того, как она чуть меня не угробила, огрев урной. Я тогда потерял сознание, а она утащила все мои деньги. Чувство унижения и жгучей злости, которое я в тот раз испытал, вновь с не меньшей силой овладело моей душой. Ну, держись, проклятая потаскуха! Уж я с тобой теперь поквитаюсь!

Восемь шагов, семь… Она беззаботно смеялась над какой-то шуткой своего будущего стеклянноглазого супруга. Повернула голову в сторону и охватила взглядом сразу нескольких мужчин и дам, которые стояли поблизости. И меня. Глаза ее задумчиво скользнули по моему лицу. Я замер на месте и принялся гримасничать, чтобы привлечь ее внимание. Но нисколько в этом не преуспел. Астел рассеянно глядела мимо меня и сквозь меня. Наверное, я здорово переменился со времени нашей разлуки. Стал выше, плотнее, бороду отрастил. А кроме того, эта мерзавка оставила меня за тысячи миль отсюда. Могла ли она ожидать, что встретится со мной здесь, в чужой, далекой и враждебной стране? Да и вообще, она небось сто раз успела позабыть о моем существовании.

Но разве сам я не мог впасть в заблуждение, мелькнула у меня в голове мысль, от которой мне вдруг стало зябко в жарко натопленном зале. Что, если невеста Шенка и впрямь та, за кого себя выдает, а никакая не Астел? Мало ли на свете похожих людей. Возможно, я зря позволил этому сходству так себя увлечь, размечтался о компенсации за былое унижение, принял желаемое за действительное.

Не знаю, сколько времени я простоял неподвижно напротив диктатора и его невесты, терзаемый сомнениями. В конце концов женщина обратила на меня внимание… и я с величайшей радостью убедился, что был прав! Прав с самого начала! Вы просто представить не можете, с каким наслаждением я наблюдал, как ее хорошенькое личико покрывалось смертельной бледностью, на фоне которой белила и румяна стали казаться нестерпимо яркими, какой неподдельный ужас мелькнул в ее остановившемся взгляде. То была минута моего полного триумфа.

Все вышло именно так, как я рассчитывал. Я мог теперь чего угодно от нее требовать. Но чтобы не напугать ее еще сильней, не спровоцировать на какой-нибудь отчаянный поступок, который мог стоить мне жизни, я не делал никаких движений, не пытался с ней заговорить. Просто стоял, не сводя мрачного взора с ее лица. Однако и этого оказалось достаточно, чтобы Астел потеряла над собой контроль. По тому, как дрогнули ее бледные губы, я понял, что еще миг, и она заверещит на весь зал. Я едва заметно покачал головой, а после кивнул на дверь, из которой она только что вышла. И этот жест сразу ее успокоил.

Астел прижала руку к груди и негромко, но так, чтобы и до меня долетело каждое слово, сказала диктатору:

— Простите, дорогой жених, но я ненадолго вас покину. Мне что-то нездоровится.

Свирепый Шенк нисколько этим не обеспокоился.

— Всего вероятней, — веско проговорил он, — что у вас обычное женское недомогание. Быть может, вы уже носите под сердцем моего наследника.

Мне странно было слышать такие речи из уст человека со стеклянными глазами, не ведающего жалости. Вдобавок тон его был на удивление нежным и почтительным.

— Этого нельзя исключать, милорд, — просюсюкала Астел. И выразительно покосилась в мою сторону, как если бы и я был причастен к данному событию. — Я… удалюсь в свои покои, если ваша милость не против.

Шенк вмиг стал мрачнее тучи. И я подумал, а что, если он и с невестами поступает в точности так же, как с прислугой: не угодила — голову долой.

— Я как раз очень даже против! Пир устроен в вашу честь, дорогая моя нареченная, и если вы так рано с него удалитесь, все сочтут это проявлением слабости с вашей стороны. А также и с моей.

— О, я вас оставлю совсем ненадолго, — вкрадчиво проговорила Астел, послав мне заговорщический взгляд. — Вы и оглянуться не успеете, как я возвращусь. Скажите гостям, если спросят, где я… Скажите, что сочтете нужным. Вы их господин, и они обязаны вам повиноваться, а не допросы учинять.

Что ж, я не мог не признать, что плутовка Астел блестяще сыграла на самолюбии будущего супруга. Тонкие губы диктатора растянулись в надменной улыбке, и он, согласно кивнув, уже гораздо мягче произнес:

— Вы так побледнели, миледи. Пожалуй, будет лучше, если кто-нибудь вас проводит в ваши комнаты.

— О, как вы заботливы, господин мой, — томно пробормотала она, глядя при этом не на Шенка, а на меня. —

Пусть вот этот юноша поможет мне дойти до моих покоев.

— Эй, слуга! — рявкнул диктатор, и я в следующее же мгновение встал перед ним навытяжку.

Наши взгляды встретились. Не могу передать, что я ощутил. Помню одно: когда эти мертвые стеклянные глаза на меня уставились, я с великим трудом подавил дрожь в коленях. Мне казалось, что силой одного своего мертвенного взора он способен разорвать мой мозг на мелкие кусочки. Я невольно опустил глаза долу. В конце концов это так естественно для слуги — склонить голову перед могущественным диктатором. Шенк молчал. Я с трепетом ждал, что он изречет, согласится ли, чтобы я проводил его будущую супругу в опочивальню.

— У меня, выходит, имеется хромоногий слуга? — недовольно пробурчал он, уставившись на мой посох.

— Меня наняли только на время банкета, — смиренно ответил я.

— Многие из тех, кто считал себя навсегда зачисленными в мой штат, расстались со своей службой прежде времени, — с кривой ухмылкой сообщил диктатор. В ответ на это шутливое замечание отовсюду раздались угодливые смешки. Я принужденно улыбнулся. — Моя невеста, — и он кивком указал на Астел, — желает ненадолго удалиться к себе. Проводишь ее, куда она укажет. Ты выглядишь достаточно безобидно, чтобы я мог тебе это доверить.

Я почтительно наклонил голову.

— Как прикажете, ваша милость, — и повернулся к Астел.

Та кивнула будущему супругу и устремилась к большим двустворчатым дверям. Я следовал за ней, держа дистанцию в пару шагов. Выйдя из зала, мы очутились в длинном и широком коридоре. Казалось, ему конца не будет. Здесь было гораздо прохладней, чем в зале, просто-таки по-настоящему зябко. Холодно, как в могиле! Я поежился.

Мы с Астел наконец-то остались наедине. Я припомнил слова Шенка: «Вы так побледнели, миледи». Какое там побледнела! Просто прозрачной стала, мерзавка этакая. Поделом же ей.

— Что ты здесь делаешь? — Голос ее срывался от волнения.

— Да вот, на праздник пришел, — невозмутимо отвечал я. — Не ожидал, что здесь устроят такой маскарад. Каждый старается себя выдать за кого-то другого. Но уж тебе-то, во всяком случае, это не удалось. Со мной такие номера не проходят, так и знай!

— Но как ты здесь очутился? Это невозможно…

Ага, выходит, она все еще не желала верить в реальность моего появления перед ее изумленным взором. Я решил ни в коем случае не признаваться, что наша встреча и для меня самого стала полной неожиданностью. Это известие ее приободрило бы, и она вмиг принялась бы соображать, как от меня отделаться. Я решил ее как следует припугнуть. Только так можно было добиться желаемого.

— Представь себе, так все и было задумано. Я нарочно выбрал для нашей с тобой встречи именно этот момент.

Астел в ужасе прижала ладонь к горлу:

— Что-о-о?!

Я хрипло, не без злорадства рассмеялся:

— Ты все правильно поняла. Я с тебя глаз не спускал ни на одну минуту. У меня повсюду есть сообщники, которые следили за каждым твоим шагом и докладывали мне обо всем, что ты говорила и делала. Дорогая моя самозваная графиня, ты можешь сколько тебе угодно дурить Шенка и его вассалов, но я и мои помощники — тертые калачи. Нас не проведешь.

Астел беспомощно огляделась по сторонам. Вот так-то! Теперь и ей пришла в голову мысль в безумном порыве сбежать отсюда куда глаза глядят.

— К чему ты клонишь? — обреченно пробормотала она.

— Ты сделала много ошибок, Астел, — вкрадчиво произнес я. — А главное, уверилась, что, убравшись с глаз моих долой, сумела также исторгнуться вон из моего сердца. Как бы не так! Я ни на секунду о тебе не забывал и только ждал удобного случая, чтобы с тобой поквитаться. И вот еще что: многим из тех, кто тебе встретился за время нашей разлуки, доверять не следовало.

— Ах она, сука этакая! — воскликнула Астел, сжав кулаки. — Я ведь чувствовала, что у нее дурное на уме. Она ведь тоже была одной из твоих, верно?

Я самодовольно улыбнулся. Хотя, как вы догадываетесь, понятия не имел, что за «суку» заподозрила в предательстве напуганная до смерти Астел. Да это было и неважно. Цели своей я, во всяком случае, достиг: довел злодейку чуть ли не до умоисступления. Теперь она со страху сделает все, чего я потребую.

— Или, может, это и не она вовсе, — тоскливо промолвила Астел. — А кто-то другой. Насколько велики твои возможности? — В глазах ее читался благоговейный ужас — Скажи мне! Ведь одно то, что тебе удалось… сюда проникнуть, выдав себя за слугу… Это просто сверхъестественно.

Ах, вот оно что! Воровка и авантюристка Астел не чужда суеверию. Сыграем и на этом!

Я улыбнулся еще шире и удовлетворенно кивнул:

— Ты недалека от истины. Все верно, кроме друзей и союзников из плоти и крови, у меня есть покровители также и там. — Я выразительно поднял глаза к небу. — Возможности у них, между прочим, неограниченные. Полагаю, ты когда-нибудь слыхала о Гекате?

У Астел подкосились ноги. Она в немом ужасе вытаращила на меня глаза. Благодарю тебя, Энтипи!

— Так ты, выходит, все обо мне знаешь, — обреченно выдохнула она, когда к ней вернулся дар речи. — Как я потратила деньги, которые у тебя отняла…

— Вот-вот, — нахмурившись, кивнул я. — И покойную Маделайн обворовала. Не погнушалась ее жалкими грошами. — Я не мог этого знать наверняка, но догадка моя в продолжение нашего разговора переросла почти в уверенность.

— Да-а-а, — проблеяла Астел жалким голосом. — Так все и было. Я отдавала деньги в рост, спекулировала кое-чем, а потом на всю вырученную сумму накупила драгоценностей и нарядов, карету и лошадей, наняла слуг… И стала себя выдавать за благородную леди. Потому что знала, ни один вельможа не женится на простолюдинке! Я стала появляться при дворе Шенка в надежде выйти замуж за любого из его вассалов, но вышло так, что сам диктатор меня почтил своим вниманием. Предложение сделал. Я ему сказала, что владею большим дворцом в западных землях…

— А после объявила бы ему, что все твои владения стали жертвой пожара, что ты разорена и у тебя гроша за душой не осталось… Но поскольку к тому времени вы уже были бы женаты, он, скорей всего, не вышвырнул бы тебя за дверь…

Это была чистой воды импровизация с моей стороны. Я просто представил себе, как сам стал бы выкручиваться из подобной ситуации, окажись я на ее месте.

И это сработало! Ведь Астел именно так и намеревалась поступить. В глазах ее снова мелькнул ужас. Она больше не сомневалась, что мне и впрямь известен каждый ее шаг. И что я даже в ее мысли могу при желании проникать.

— Но ведь ты мог объявиться в любое время. — Она покачала головой. — Так нет, дождался самого подходящего момента, когда я почти достигла своей цели… Стала невестой Шенка… Именно теперь, в час моего триумфа, ты словно из-под земли передо мной выскочил… О-о-о, Невпопад, ты, оказывается, умеешь ждать. Терпение у тебя чисто паучье… Я тебя недооценивала.

— Что верно, то верно, — усмехнулся я.

И тут вдруг выражение лица мерзавки переменилось. Сощурившись, она окинула меня взглядом, в котором мелькнуло выражение превосходства. Не иначе как ей пришла на ум какая-то коварная уловка. Так и есть: вот уже и румянец проглянул на гладкой, как атлас, коже щек, губы изогнулись в надменной усмешке.

— Но ты не все до конца продумал! Ведь мы тут с тобой одни. Что, если я сейчас подниму крик, и в коридор примчатся стражники Шенка? А я ему пожалуюсь, что ты пытался мною овладеть? — Она хищно усмехнулась, обнажив мелкие острые зубы, которые с тех пор, как мы с ней расстались, заметно побелели. — Он тебе лично голову отрубит прямо посреди пиршественного зала. А ты… Что ты ему успеешь обо мне рассказать? Может, и ничего. Или промямлишь, что я не та, за кого себя выдаю. Но мой возлюбленный жених не станет тебя слушать! И если даже тебе удастся все ему обо мне рассказать, он этому не поверит.

Но я, представьте себе, предвидел подобный ход с ее стороны и потому спокойно и невозмутимо ответил:

— Тебе он поверит, конечно же, тебе. — И прежде чем она успела рот открыть, мстительно прибавил: — Но если я подробно опишу ему татуировку на внутренней стороне твоего бедра — ту самую бабочку с пестрыми крыльями, которую ты мне не раз демонстрировала, — это его заставит усомниться в правдивости твоих слов.

Она растерянно заморгала, но через мгновение тряхнула головой и парировала:

— Я хоть сейчас могу на себе платье разорвать. И скажу, что ты увидел бабочку, когда… пытался взять меня силой.

— Допустим, — с важным видом согласился я. — Но как по-твоему, многие ли женщины, достигнув пика удовольствия в объятиях мужчины, кричат и ухают, словно охотящийся филин? И все ли они подбадривают своих партнеров возгласами: «Скачи, жеребец! Шибче, шибче скачи, мой жеребчик! А ну, галопом! Вперед!» Диктатор, между прочим, в свойственной ему варварской манере дал всем своим гостям понять, что успел тебя испытать на ложе любви. И что он — твой первый мужчина. Как думаешь, он будет сильно разочарован, если я ему докажу, что это, мягко говоря, не совсем так? Ты ведь, поди, и с ним вела себя в постели, как я описал? Так что не рассчитывай, дорогая, намного меня пережить, если поднимешь шум и обвинишь меня бог весть в чем. Твоя голова скатится на пол пиршественного зала вслед за моей.

Моя речь произвела на Астел глубочайшее впечатление. Она несколько раз глубоко вздохнула и бессильно привалилась к стене коридора, инстинктивно прижав руку к горлу. К тому месту, на которое мог бы прийтись удар меча ее будущего мужа. Злодейке явно не улыбалось пасть жертвой собственных плутней. Я с удовольствием наблюдал за тем, как она буквально корчилась от бессильной ярости, от безысходности, от сознания собственного поражения. Ибо я одержал над ней верх. Моя победа была полной и безоговорочной. И мы с ней оба это понимали. Устремив на меня потухший взор, она произнесла три слова, которых я ждал от нее с самого начала:

— Что тебе нужно?

— Что мне нужно? — задумчиво повторил я.

— Вот именно, — горько усмехнулась она. — Ты ведь не просто так все это затеял. Не ради того, чтобы меня напугать и расстроить. Так чего же ты от меня хочешь?

— Изволь, я тебе отвечу. — В голосе моем зазвучал металл. — Я желаю вернуть свою былую наивность, способность забыть в объятиях женщины обо всем на свете, не ожидая, что она при случае попытается воткнуть мне нож в спину. Я желаю снова уверовать в то, что если женщина раздвигает ноги, чтобы принять в себя мою плоть, она и душу передо мной раскрывает, а не ждет возможности предать и обокрасть меня, имевшего неосторожность ей довериться. Я желаю при воспоминании о покойной матери не чувствовать вкус пепла на губах, не видеть перед собой расколотую урну, не напоминать себе, что именно в день ее похорон я окончательно утратил веру в людей. Я желаю, чтобы при мысли о моем первом сексуальном опыте у меня с губ не срывалось всякий раз: «Каким же безмозглым идиотом я был!» Можешь ли ты все это мне вернуть, Астел? Что скажешь?!

Представьте себе, эта негодяйка опустила голову. Она не в силах была встретиться со мной взглядом.

— Нет, — едва слышно прошептала она.

— А раз так, значит, я потребую возмещения в виде звонкой монеты.

— Я отдам тебе все свои деньги! — поспешно заверила меня она.

— Некоторую сумму я от тебя приму, — заявил я. — Чтобы хватило на то время, пока я останусь здесь, в этих землях. Но за их пределами соверены и дюки с изображением профиля злодея Шенка, твоего будущего супруга, хождения не имеют. И поскольку в мои планы не входит здесь задерживаться…

— Но я-то что могу поделать? — растерялась Астел.

— Золотые и серебряные безделушки, драгоценные камни меня вполне устроят. Столько, сколько я смогу незаметно вынести из замка.

— И как часто ты отныне будешь передо мной являться, чтобы требовать платы за свое молчание? — с горькой усмешкой спросила она.

— Можешь мне не верить, Астел, но я больше никогда, ни за какие деньги не пожелаю с тобой встречаться. Один твой вид, звук твоего голоса приводят меня в такую ярость, что я, того и гляди, захвораю. Для меня предпочтительней конюшни языком вылизать, чем лишний раз оказаться на таком близком от тебя расстоянии, как теперь.

Она, разумеется, не до конца поверила, что столь легко от меня отделалась.

— Но… Ты столько потратил времени на слежку за мной, так долго ждал удобного случая… Неужто же тебе будет довольно только один раз напугать меня до обморока и получить некоторую сумму денег?

— Представь себе, для меня главное — именно взыскать с тебя деньги. И получить больше, чем ты у меня украла, в наказание за твое тогдашнее предательство, за твою алчность. Все прочее, чего ты меня лишила, утрачено навсегда и ничем не может быть компенсировано, как мне ни грустно это осознавать. И еще одно — я хочу, чтобы ты отдавала себе отчет, Астел, что я в любую минуту, и теперь, и после, могу несколькими словами тебя уничтожить. Помни об этом. Задумывайся иногда, что, чего бы ты ни достигла, это стало возможно только благодаря моей снисходительности, моей незлопамятности. Пусть это послужит тебе утешением, ведь ты станешь горько сожалеть о золоте и камнях, которые я у тебя заберу и которыми вполне удовольствуюсь. Пойми, я хочу тебе… отомстить, и только, но вовсе не намерен тебя… угробить. Ну а теперь пора мне наконец испытать, насколько велика твоя щедрость.

— Щедрость под угрозой разоблачения таковой не является, — поджав губы, процедила Астел.

— Как и любовь, когда на уме — воровство и убийство. Ведь ты в добавление к тому, что ограбила нас с Маделайн, еще и убить меня хотела. Но я тогда остался жив, так что и ты теперь тоже, уверен, не умрешь.

Астел досадливо поморщилась, но ничего на это не ответила. Помедлив, она повернулась и зашагала вперед по нескончаемому коридору. Я заторопился следом. Но на сей раз уже не плелся позади нее, а, нагнав, пристроился рядом. Вдруг ей пришло бы в голову сбежать? Я и этого не мог исключить.

— А знаешь, — проговорила она мягко и вкрадчиво, — я ведь время от времени тебя вспоминала. Поверь, Невпопад, я не со зла тогда так поступила. От безысходности.

— Как мило с твоей стороны сообщить мне об этом, — буркнул я, нимало не тронутый ни ее словами, ни тоном, каким она их произнесла.

— Видишь ли… я никогда не желала тебе зла. Да-да! И вдобавок все было несколько иначе, чем ты привык думать…

— Да неужто?

— Когда мы с тобой… Когда мы занимались любовью… Это был искренний порыв, все вышло спонтанно… И только когда я увидела твои деньги, то просто не смогла противиться искушению. Поддалась минутной слабости… Я ведь всего лишь слабая женщина, Невпопад!

— Да ну? — хмыкнул я. — Конечно же, ты не воровка и не убийца, а просто слабая женщина… Как это я раньше не догадался! Знаешь, дорогая, любой из самых закоренелых злодеев-висельников мог бы с полным на то основанием повторить твои слова, имея в виду себя самого: «Я не потому убил, ограбил, изнасиловал, что таким уж злодеем уродился, просто не мог противиться искушению по слабости своего характера».

— Но ведь то, что я тебе сказала, — чистая правда, — запротестовала она, кокетливо хлопая ресницами.

— Астел, — с сердцем воскликнул я, — похоже, ты просто перестала различать правду и ложь!

— А ты, выходит, безошибочно чувствуешь между ними разницу? — сощурилась она.

— Еще бы! Тем и жив до сих пор.

Остальной путь до покоев графини Пенсне мы проделали в молчании.

Энтипи, ожидавшая меня у столика с закусками, как я ей и велел, встретила мое появление вопросительным взглядом.

— Все. Уходим, — прошептал я ей, как только приблизился на достаточное расстояние, чтобы никто, кроме нее одной, не мог нас услышать. — Уходим немедленно!

— Но пир еще не кончился, — запротестовала она. — Нам не заплатят наши…

— К черту соверены! — сердито прошипел я. — Надо поживей уносить отсюда ноги! Поверьте, я знаю, что делаю.

Тут взгляд ее переместился с моего лица вниз, и, проследив за ним, я к досаде своей обнаружил, что мешочек с драгоценностями Астел, упрятанный в самое сокровенное и, как мне казалось, надежное место — в облегающие тонкие панталоны, образует довольно заметную выпуклость… Принцесса выразительно подняла брови.

— Драгоценности, — пояснил я, понизив голос, насколько это было возможно.

— Вы такого высокого мнения о…

— Да нет же! — вспыхнул я. — Настоящие! Золото, камни. — Оглядевшись по сторонам, я осторожно переместил мешочек так, чтобы он как можно меньше выдавался вперед.

Только это и убедило Энтипи, что я правду ей сказал. Побледнев, она прошептала:

— Боже, вы их украли!

— Нет. Это старый долг. Идемте же!

Энтипи ничего не поняла, да в этом и не было необходимости. Банкет продолжался. Гости и слуги сновали туда-сюда по огромному залу, и нашего ухода никто не заметил. Я старался двигаться со всей возможной осторожностью, чтобы монеты и побрякушки, которые я попрятал кроме упомянутого места куда только мог — в карманы, за подкладку камзола, в тайник, помещавшийся в посохе, — паче чаяния, не звякнули друг о друга при каком-нибудь моем резком движении.

Выйдя из зала, преследуемые звуками продолжавшегося веселья, мы крадучись устремились к выходу для челяди. Нам предстояло преодолеть широкую винтовую лестницу, просторный холл, короткий коридор, а после — дверь, за которой царили тьма и тишина. Там мы были бы уже в безопасности. Мы спустились с лестницы, и, окинув взглядом огромный пустой холл, я в который уже раз мысленно помянул недобрым словом свою хромую ногу. Насколько быстрей мы пересекли бы это бесконечное пространство, кабы не она! Мне не терпелось как можно скорей выбраться из проклятого замка, оседлать нашего конька и мчаться из резиденции Шенка во весь опор до самого трактира. Но главное — успеть улизнуть из логова диктатора, крадучись проскользнуть по короткому коридору, примыкавшему к холлу, пока кто-нибудь нас не окликнул свирепым голосом: «Эй, вы!» Что сразу же и случилось. Мы с Энтипи застыли на месте. Голос этот я мгновенно узнал. Чертов дворецкий. А ведь мы были всего в каких-нибудь десяти футах от заветной двери, от свободы! Мы не успели еще опомниться от ужаса и неожиданности, как этот сукин сын мерзким голосом прибавил:

— Вот ведь негодники, милорд! Глядите-ка, улизнуть хотели! Не иначе как что-нибудь стащили!

— Слуга! — пророкотал грозный, вибрирующий голос, и я тотчас же понял, что теперь нас уже ничто не спасет. Мы с принцессой покойники. Потому как голос принадлежал самому Шенку.

Энтипи коротко вздохнула. Она не хуже моего понимала, в каком жутком, безвыходном положении мы очутились. Я лихорадочно пытался подтянуть хоть немного повыше мешочек с драгоценностями, которые Астел еще так недавно вручила мне с большой неохотой. Во время нашего бегства он успел-таки сползти вниз и придавал мне вид похотливого сатира. Но, впрочем, какое это могло иметь значение теперь, когда меня отделяли от неминуемой смерти каких-нибудь несколько минут. Или даже секунд. Я вцепился в рукоятку посоха обеими руками: ноги у меня подкашивались, я чувствовал, что, того и гляди, свалюсь на пол.

Энтипи приблизила губы к моему уху и предложила:

— Может, попробуем удрать?

— Ничего не выйдет, — ответил я.

Даже если б нам и удалось, миновав коридор, выбежать наружу, это вовсе не означало бы, что Шенк и его люди не нагонят нас в замковом дворе и не приволокут назад силой. В таком случае расправа может оказаться даже более жестокой и быстрой, чем та, что нас и без того ожидала. Я, разумеется, не стал делиться всеми этими соображениями с Энтипи. Она и без того была сама не своя от страха, к чему было окончательно выбивать у нее почву из-под ног. К тому же, как знать, возможно, ей-то как раз и удастся сохранить жизнь. Драгоценностей при ней нет. Я попытаюсь как-нибудь ее выгородить, возьму всю вину на себя…

— Куда это вы оба так торопились? — В голосе Шенка слышалась насмешка.

Я медленно повернулся к нему лицом. Даже в эти ужасные мгновения, парализованный страхом и ожиданием неминуемой гибели, я не мог удержаться, чтобы не соврать.

— Милорд… видите ли… моя подруга, — я кивком указал на Энтипи, — ей срочно понадобилось… то есть захотелось… у нее возникла нужда в… м-м-м…

Шенк вперил взгляд в то место моих панталон, где помещался мешочек с драгоценностями. И усмехнулся. А потом оглушительно захохотал, откинув голову назад.

— А-а-а! — веселился он. — Ясно, что ей понадобилось. А ты, вижу, готов удовлетворить ее потребность. Ну а мой дворецкий, выходит, пытался воспрепятствовать пылкой юности радоваться жизни, прожигать ее, как она того и заслуживает. Ты что ж это так оплошал, приятель? — С этими словами он хлопнул оторопевшего дворецкого по спине, так что тот покачнулся и едва устоял на ногах. И преданно улыбнулся своему господину.

Диктатор Шенк сунул руку за пояс, и внутри у меня все похолодело. «Вот оно!» — сказал я себе. Шутки в сторону, сейчас он выхватит оттуда кинжал и прикончит нас с Энтипи. О боже, обо мне-то и пожалеть некому, а вот несчастные Рунсибел с Беатрис все глаза выплачут по несчастной своей дочери. Но диктатор, представьте себе, вместо кинжала выудил из поясного кошеля золотую монету — между прочим, не какой-нибудь жалкий соверен, а целый дюк.

— Я ведь забыл тебя отблагодарить за услугу, оказанную моей невесте, — приязненно улыбнувшись, сказал он. — Держи! — Шенк швырнул мне монету, и я поймал ее на лету. Глядел на золотой кружок на ладони и глазам не верил. Никак не мог опомниться, такой неожиданный оборот приняли события… — Они только что отчеканены, эти новые дюки, — хвастливо сообщил Шенк. — И тебе одному из первых довелось получить монету нового образца. Взгляни на обратную сторону! — Я скользнул глазами по профилю Шенка на новеньком дюке и послушно перевернул золотой кружок. На оборотной стороне, как я и ожидал, красовался профильный портрет мерзавки Астел.

— Прежде мне и в голову бы не пришло тратиться на такие глупости, — поделился с нами диктатор. — Заказывать монеты с женским профилем на одной из сторон. Но коли берешь за себя настоящую графиню, следует отдавать дань условностям и… традициям.

— Золотые просто великолепны. И слова ваши золотые, милорд, — сказал я, выдавив из себя улыбку, которая скорее походила на гримасу.

— Дворецкий, а ты им заплатил за труды?

— Н-нет, милорд. Да они этого и не заслужили. Заявились сюда после всех, а уходят в разгар праздника. У нас так не принято…

«Милорд», не говоря ни слова, выхватил меч из ножен и отсек дворецкому голову. Та с тупым стуком упала к ногам несчастного, которые по инерции сделали два-три заплетающихся шага вперед, после чего подломились под обезглавленным телом. Мы с Энтипи окаменели от ужаса.

— Будет еще тут меня учить! — сварливо проговорил Шенк. — Раз я сказал — заплатить, так повинуйся! — Вытащив из кошеля второй дюк, он бросил его мне на ладонь, которую я по-прежнему держал открытой. — Будет с тебя?

— Милорд, нет слов, как мы потрясены вашей щедростью!

— Так возликуйте же, юнец и юница! — воскликнул диктатор, и только тогда я понял, что он здорово навеселе. — Радуйся, хромоногий слуга, что тебе довелось побывать на торжестве в честь моей помолвки. И гордись, что оказал услугу не кому-нибудь, а будущей супруге самого диктатора Шенка!

— Милорд! — ответил я с чувством. — Поверьте, никогда в жизни я не был так счастлив, как во время выполнения этого поручения, возложенного на меня лично вами!

Шенк махнул рукой, отпуская нас на все четыре стороны, и повернулся, чтобы уйти. Мы же со всех ног бросились к выходу из замка.

20

УЧИТЫВАЯ, с какой неохотой Мари в свое время наняла нас с Энтипи на службу и как она с нами обходилась, я был немало удивлен тем искренним огорчением, с которым она встретила известие о нашем предстоящем уходе. Что же до нас с принцессой, то мы буквально ног под собой не чуяли от радости, что наконец-таки покинем опостылевший трактир «У кромки леса». Единственным, что меня в связи с этим всерьез беспокоило, была погода: судя по календарю, зима должна была бы уже покинуть Приграничное царство, но морозы и ледяные ветры по-прежнему не ослабевали. Казалось, в этих краях никогда не наступит весна. Однако хотя меня и не вдохновляла перспектива езды по заснеженным дорогам, я каким-то инстинктом чувствовал, что откладывать отъезд нам не следовало. Пора было пускаться в путь. Везение, благодаря которому я сумел отомстить Астел и фантастически разбогатеть, не могло длиться вечно. А ну как эта хищная, хитрая бестия вздумает меня отыскать и поквитаться за свое унижение? Опомнившись от испуга, в который ввергло ее мое неожиданное появление на пиру у Шенка, и поразмыслив на досуге, она могла догадаться, что все мои рассказы о слежке за ней, о моих «помощниках», о благоволении ко мне могущественной Гекаты — чистой воды ложь. В таком случае она возжелала бы немедленно избавиться от меня — никем и ничем не защищенного, а значит, являющего собой весьма легкую жертву потенциального шантажиста, чье существование — вечная угроза ее благополучию. К тому же совсем не обязательно ей самой марать о меня свои нежные белые ручки — достаточно нанять профессионального головореза, который разыщет меня и тихо прикончит, обставив все как несчастный случай.

Вот поэтому я так торопился покинуть негостеприимный кров Мари. Именно ей я поручил приобрести для нас с Энтипи двух лошадей, чтобы самим нам лишний раз не высовывать носа на улицу. Мы с принцессой долго совещались и наконец порешили, что поскачем верхом по утоптанному снегу больших дорог. Можно было бы пробираться и лесом — на своих двоих, ибо о том, чтобы путешествовать по заснеженной чаще на лошадях, даже и речи быть не могло — те увязли бы в снегу, едва ступив под лесные своды. Разумеется, мы отдавали себе отчет, какому риску себя подвергаем. Ведь на дорогах можно было за здорово живешь угодить в руки разбойникам. Однако, если на то пошло, лес также был местом отнюдь не безопасным. Там мы могли стать жертвами хищников, лесных духов и мало ли кого еще. К примеру, тех же самых разбойников, от которых, встреть мы их на дороге, можно было все же попытаться удрать на быстроногих конях. Иное дело — в лесу. Там мы оказались бы практически беззащитны. Да и передвигались бы куда медленней.

Мари в ответ на мою просьбу о приобретении лошадей презрительно фыркнула, но когда я ей протянул деньги, которых с лихвой хватило бы не только на покупку, но и на солидное вознаграждение за услугу, вмиг посерьезнела и потребовала объяснить, как это нам с Энтипи удалось разбогатеть в столь короткий срок. Загадочно улыбнувшись, я ее заверил, что диктатор Шенк и его невеста самолично и на удивление щедро нас вознаградили, поскольку мы с Энтипи не только им прислуживали, но и разыграли перед гостями небольшую пантомиму. Трактирщица с жадным любопытством принялась расспрашивать нас о банкете, гостях, хозяине и будущей хозяйке замка. Мы отвечали подробно и охотно, расхваливая Шенка, Астел, замок и в особенности парадный зал. Мари только и делала, что всплескивала руками от восхищения.

Итак, когда со сборами было покончено, мы с принцессой отправились в путь. Рассвет едва занимался, оранжевые лучи солнца освещали узкую полоску безоблачного синего неба. Дул холодный ветер. Мы взобрались в седла, но прежде чем тронуть поводья, я спросил Мари, которая вышла нас проводить:

— Погодите, а как мы узнаем, который из домов — колдуньин?

— О, вы его сразу отличите от остальных, — рассмеялась Мари. — Он… выглядит иначе, чем все другие.

Больше она ничего не прибавила, и нам только и осталось, что поверить ей на слово.

Переводя взгляд с меня на принцессу, трактирщица с не свойственной ей мягкостью сказала:

— Вы уж не держите на меня зла. Сама знаю, что слишком была к вам сурова. Но вы не унывали и держались молодцами. Особенно ты, милая. — Слова эти она сопроводила кивком в сторону Энтипи. Принцесса молча передернула плечами. — Вы — хорошая пара, — заключила Мари.

— Вы полагаете? — спросил я, не скрывая удивления.

— Да это ж и слепому видно. Вы так выразительно друг на дружку смотрите, умеете без слов меж собой разговаривать. Хорошая пара, подходите друг другу, одним словом. И товарищи хорошие. Удачи вам обоим и счастливого пути.

Мари плотней закуталась в шаль, повернулась и побрела к крыльцу. Мы с Энтипи переглянулись и… засмеялись. Впервые за все время нашего знакомства мы с ней хохотали сообща. Ощущение было приятное, я даже не ожидал, что мне так понравится делить с ней веселье.

Вскоре мы выехали на дорогу, которая должна была привести нас к дому плетельщицы-связной по прозвищу Чудачка. Лошади скакали бодрой рысцой. Мы с Энтипи молчали, но как-то по-новому, совсем иначе, чем прежде. Ни ее, ни меня это молчание не тяготило. В нем не было агрессии, затаенных обид, неприязни — наоборот, оно, казалось, нас объединяло: мы не разговаривали, словно предварительно решив не тратить лишних слов, когда и так все ясно, все рассчитано, все оговорено заранее.

Путешествие прошло на редкость спокойно. Не иначе как боги решили дать нам небольшую передышку, позволили поднабраться сил перед тем, что нам предстояло. Мерно покачиваясь в седле, я размышлял над словами Мари. Интересно, почему она с такой уверенностью заявила, что мы без всякого труда отличим дом Чудачки от остальных? Не следовало ли мне попытаться разговорить ее, узнать хоть какие-то внешние приметы жилища колдуньи? Но стоило дороге сделать очередной поворот, как я тотчас же понял — Мари была совершенно права. Перед нами появился домик плетельщицы-связной. В этом не могло быть ни малейших сомнений.

С виду он был самый обыкновенный, пожалуй даже неказистый. Ставни на всех его маленьких окнах оказались затворены, но, приглядевшись, сквозь щели в них можно было заметить разноцветные искры, плясавшие внутри, за стеклами. Волшебные огни! Но не одно лишь это вселило в меня уверенность, что мы с Энтипи наконец-то достигли своей цели: едва взглянув на крышу, всякий понял бы, что под ней обитает весьма необычное существо.

Конструкция, которая была на ней укреплена, формой своей напоминала не что иное, как гигантскую миску. Дно ее покоилось на скате крыши, а верх был обращен в сторону дороги. Посудина могла бы вместить в себя нас обоих с Энтипи, да еще, пожалуй, и место бы осталось. Я даже не пытался себе представить, для чего волшебнице-связной могла понадобиться такая необычная штуковина. Кстати, сделана она была из кованого листового железа. И как только крыша выдерживала этакий груз? И еще я не мог взять в толк, каким образом колдунье удалось поднять гигантскую миску и взгромоздить ее на крышу. Но я заставил себя выбросить подобные мысли из головы, подозревая, что ответы на эти вопросы могли бы лишить меня душевного равновесия.

И кстати, я не только миску заметил на крыше колдуньиного дома. Позади нее имелось еще нечто весьма любопытное. Вернее, не совсем позади — оно было к ней привязано.

Сперва я ее не разглядел. На предметы, которые служат магическим целям, вообще лучше сперва не смотреть в упор. И только заметив их буквально краешком глаза, запомнив, где они располагаются, можно развернуться к ним лицом. Тогда они точно не скроются у вас из глаз. Так, во всяком случае, учил меня Тэсит. А если допустить, что его и в самом деле воспитали единороги, значит, он в таких вещах знал толк.

Я вспомнил его слова, стоя у домика волшебницы и уставившись на миску на крыше. Переводя взгляд на жилую часть домика, его стены и ставни, я, сам того не желая, приметил что-то странное у края металлической посудины. Поднял глаза, стараясь мысленно воспроизвести образ предмета, сверкнувшего на мгновение в солнечных лучах, и тотчас же воочию его увидел.

Предмет этот оказался не чем иным, как магической нитью, какими пользуются плетельщики, когда колдуют. Ярко-красная, тонкая, упругая, она колебалась под порывами ветра, и мне показалось очень странным, что такая земная, реальная, обыденная, если хотите, стихия, как ветер, может воздействовать на предмет сугубо волшебного происхождения. Но мне это не почудилось — нить и в самом деле подрагивала, колеблемая ветром, а вдобавок она то и дело пропадала у меня из виду. То появлялась, то исчезала. Ну, в этом-то как раз ничего удивительного не было. Именно так и должно было обстоять дело с магической утварью. Спасибо, что хоть миска из железа оставалась на своем месте, никуда не исчезая. Нить поднималась над домом и тянулась вдаль над высокими кронами деревьев. Где она могла бы заканчиваться, я не представлял. Возможно, что и нигде — вплеталась в другие волшебные волокна, потом, через сколько-то миль, снова от них отъединялась и так опоясывала всю землю.

Энтипи, заметив, что я не отрываясь гляжу на крышу, озадаченно проговорила:

— Странная какая чашка.

— Видите, да? — осторожным шепотом спросил я.

— Еще бы! — фыркнула она. — Ее только слепой не заметит.

В голосе принцессы явственно слышалось нетерпение. Лошадь под ней, словно уловив настроение всадницы, потрясла лохматой головой и негромко заржала. Не ведая, в чем дело, животное явно выражало недовольство этим бесцельным топтанием на одном месте. Мой конек стал вторить подруге, давая понять, что также предпочел бы продолжать путь или, если уж пришлось остановиться, то он желал бы получить заслуженную охапку сена и хоть немного отдохнуть.

— Не чашу, а нить. Нить!

— Какую еще нить? — Сощурившись, она обвела глазами крышу, но ничего, кроме металлической миски, не увидела. — Не понимаю, о чем вы.

— Так, ничего особенного. Мне, видно, померещилось.

— Ну, знаете, не хватает еще, чтобы вам бог весть что начало мерещиться, — сердито проговорила она. — Так ведь и с ума сойти недолго, а вы, коли желаете продолжать мне служить, должны быть абсолютно вменяемы.

Это высказывание было настолько в духе прежней Энтипи — надменной, высокомерной и вздорной, — что я с трудом подавил тяжелый вздох. Молча ей поклонился и натянул поводья. Мой жеребец, издав недовольное ржание, поскакал вперед, к домику колдуньи. Кобыла Энтипи засеменила следом.

У жилища связной мы спешились и оставили лошадей у коновязи. Снег вокруг нее был густо испещрен отпечатками подков. Похоже, связная-плетельщица не знала недостатка в клиентах. Я подошел к двери, поднял руку, чтобы постучаться, и… замешкался. Мне всегда казалось небезопасным иметь дело с магами и волшебниками. Я был почти уверен: стоит воспользоваться услугами кого-либо из этой братии, и все, жди неминуемой беды. Но тут Энтипи нетерпеливо бросила мне:

— Чего это вы медлите?!

И я забарабанил в дверь кулаком. Громко, настойчиво и, как мне казалось, властно.

Сперва на мой стук никто не отозвался. Изнутри не слышно было шагов хозяйки, спешащей отворить дверь. И тут, стоило мне только представить, в каком ужасном положении окажемся мы с принцессой, если Чудачка по какой-либо причине не сможет или не пожелает нас принять, как вся моя предубежденность относительно колдунов и магов испарилась без следа. Я стал молить богов, чтобы плетельщица-связная оказалась у себя, здравая и невредимая, и отворила бы нам дверь, иначе где же мы станем искать другую колдунью, способную передать наше сообщение Рунсибелу и Беатрис? Да и как приступить к этим поискам, к кому обратиться, как себя держать, чтобы не вызвать подозрений, не навести врагов на свой след?

Но прежде чем я уверился, что домик пуст, и окончательно пал духом, дверь широко распахнулась нам навстречу. В проеме, однако, никого не было.

«Ну вот, — промелькнуло у меня в голове, — чудеса начинаются».

Представьте, как я был разочарован, когда из-за распахнутой створки двери выглянула женщина, которая, чтобы нас впустить, просто потянула ручку на себя и отступила назад и в сторону. Оговорюсь: то, что перед нами стояла именно женщина, было всего лишь моим предположением. Это создание, если судить по его внешности, запросто могло оказаться кем угодно другим: к примеру, лягушкой или жабой чудовищных размеров, имеющей некоторое сходство с человеческим существом женского пола. Кожа складками свисала с ее широкого лица, маленькие глазки так и бегали по сторонам — казалось, она высматривала жучков и мух, которых могла бы отправить в рот, выбросив вперед длинный язык. На голове у женщины-лягушки топорщились короткие сероватые волосы, видом своим напоминавшие солому, глубокие морщины делали ее смуглую физиономию похожей на старый потрескавшийся кожаный башмак. Существо вдруг облизнуло тонкие сухие губы. Только что мысленно уподобив ее охотящейся жабе, я невольно отпрянул назад и мгновенно представил себе, как она этим своим длинным языком опутывает меня по рукам и ногам и тащит к себе в пасть, чтобы проглотить не жуя.

— Кто такие? — спросила она.

— Я Невпопад.

— Откуда?

— Ниоткуда.

Голос у нее оказался препротивный — сипловатый и одновременно визгливый. У меня от столь несочетаемых звуков мгновенно в висках заломило. Оставалось надеяться, что со временем мне удастся к ним притерпеться, иначе просто голова лопнет. Хозяйка тем временем переключила внимание на Энтипи: — А эта? Она кто?

— Мари, — представилась принцесса, многозначительно покосившись в мою сторону.

Я не мог в душе не похвалить ее за такую предусмотрительность. Мы ведь имели дело не с кем иным, как с колдуньей, волшебницей. Этому народу доверять нипочем нельзя! Они всецело преданы своему ремеслу, ну и, может, еще себе подобных также воспринимают более или менее всерьез, нас же, «непосвященных», то есть простых смертных со всеми нашими заботами и проблемами, попросту презирают. У Энтипи имя слишком редкое, правильно она сделала, что скрыла его от связной-плетельщицы. А то мы могли и оглянуться не успеть, как очутились бы в лапах солдат Шенка. Со всеми вытекающими последствиями.

Старуха еще некоторое время пристально нас изучала, переводя взгляд с меня на принцессу и обратно. По-моему, от нее не укрылось, что Энтипи ей солгала: пожевав губами, она негромко хмыкнула и махнула иссохшей рукой. Мол, мне-то безразлично, как вас звать на самом деле. Я облегченно вздохнул.

— Зачем пожаловали?

Но мне прежде хотелось удостовериться, что она именно та, кого мы искали.

— Вы — плетельщица-связная по прозвищу Чудачка?

— Может статься. Так чего вам надо-то?

— Ну, вообще-то говоря, — ответил я, стараясь сдержать нетерпение, что мне, впрочем, плохо удавалось, — мы хотим кое-кому отправить сообщение.

— Вот как? И куда же?

— В Истерию.

— Истерия. Далековато будет. — Она в глубокой задумчивости принялась попеременно втягивать свои тонкие иссохшие губы в рот и тотчас же их вытягивать вперед трубочкой, как будто целовала воздух.

— Вы сможете отправить туда наше послание? — спросила Энтипи.

— Хм-м-м, — отозвалась старуха. В груди у нее при этом засипело и забулькало. — Смогла бы… будь я связной, а я ведь еще вам не ответила… плетельщица я или нет. Волшебница или нет…

— А если вы не волшебница, — запальчиво воскликнул я, — почему тогда к этой вашей дурацкой чашке на крыше привязана магическая нить?

Старуха вскинула голову. Энтипи словно перестала для нее существовать, колдунья сосредоточила все свое внимание на мне одном. Ее маленькие черные глазки не мигая впились в мое лицо.

— Значит… ты ее увидал, так выходит? — свистящим шепотом произнесла она. — И какого она была цвета, а?

— Ну-у-у… красная…

Она с улыбкой покачала головой:

— Пурпурная. На самом-то деле пурпурная она… Но то, что ты ее смог разглядеть, пусть маленько и напутал с цветом… означает, что у тебя дар. Повтори-ка мне свое имя, паренек.

— Невпопад. — Я успел пожалеть, что не назвался иначе подобно Энтипи, но пытаться исправить эту ошибку было уже поздно. — Меня зовут Невпопад.

— Хм-м-м. Что ж, добро пожаловать. Добро пожаловать, Невпопад и… — Сделав паузу, колдунья искоса взглянула на Энтипи и словно нехотя процедила: — Мари.

Мы последовали за хозяйкой и, миновав узкий коридор, очутились в просторной комнате. По сравнению с тем, что успело нарисовать мне воображение, комната выглядела довольно обыденно. Почти. Если быть точным, она напоминала скорей огромную кухню, чем жилое помещение. В углу на жердочке важно восседал сокол. В отличие от своих прирученных собратьев-охотников он не был привязан к жердочке за лапу и голову его не покрывал колпачок. Прыгал себе где хотел и внимательно посматривал вокруг глазами-бусинками. В какой-то миг наши с ним взгляды встретились, и мне стало не по себе: сокол, казалось, прикидывал, стоит ли ему мной пообедать. Вопрос, судя по всему, был решен им отрицательно: отвернувшись, он уставился в стену. Я заметил, что к одной из его лап была привязана маленькая деревянная капсула, и тотчас же догадался: сокол доставлял почту Чудачки. Те послания, что были адресованы людям, живущим поблизости. Она заметила, что я разглядываю ее птицу, но ничего мне на это не сказала.

Другой угол комнаты занимал вместительный котел, в котором что-то кипело. Старуха подошла к нему, вооружившись большой оловянной ложкой, и подняла крышку. Боже, что за какофония звуков вмиг наполнила комнату! Я зажал ладонями уши. Казалось, в котле рыдали, пищали, скулили и мяукали сотни младенцев, мышей, щенков и котят. Энтипи этот невообразимый концерт также поверг в замешательство. Она вопросительно взглянула на хозяйку, но та как ни в чем не бывало принялась помешивать в котле ложкой. Лишь покончив с этим занятием и водворив крышку на место, после чего звуки тотчас же смолкли, она оглянулась и в виде пояснения буркнула:

— Новорожденные заклинания.

— Значит, вы все-таки Чудачка. Та, кто нам нужен! — твердо сказал я.

— Хм-м-м, я самая и буду. А теперь вот что мне скажите: деньги при вас есть? Вы готовы заплатить мне за мои труды звонкой монетой? Середина дня, чтобы вы знали, дороже, чем вечер. Много всяких вестей бежит туда-сюда по нашим нитям, трудненько сквозь них пробиться, сил уходит больше. Не обождать ли вам с вашим делом, покуда стемнеет?

— Нет, ждать нам не с руки, — ответил я. — Лучше сразу приняться за дело.

Энтипи энергично закивала.

— А что касается вознаграждения… — Я сунул руку в кошель, вытащил горсть монет и аккуратно выложил перед старухой на стол. Она принялась их разглядывать, изумленно подняв брови.

— Подумать только! Здесь и впрямь довольно денег, чтобы отправить ваше письмецо до самой Истерии. — Удовлетворенно улыбнувшись, она потребовала: — Ну так давай, не тяни, Невпопад. Говори, что и кому надобно передать.

Я решил, поскольку мы с принцессой заранее не обговорили текст послания, составить его в целях конспирации так, чтобы никто, кроме Рунсибела и Беатрис, не догадался, о ком в нем идет речь. В открытую сообщать о местонахождении Энтипи было небезопасно. Мы не могли слепо довериться Чудачке, равно как и не были уверены, что никто посторонний не сумеет подключиться к линиям передачи и не ознакомится с нашим сообщением. Энтипи, как оказалось, также пришли в голову все вышеперечисленные соображения. Не успел я и рта раскрыть, как она принялась деловито, с расстановкой диктовать колдунье:

— Сообщение для королевы Беатрис от Невпопада. Пакет, который я должен был вам доставить, находится здесь, в Приграничном царстве Произвола, в неповрежденном виде. Однако во избежание похищения оного просим выслать эскорт для сопровождения. Подробности при личной встрече.

Я одобрительно кивнул. Сам не знаю почему, но мне вдруг вспомнилась леди Розали, супруга сэра Гранита. Та, стоило ей открыть рот, неизменно изрекала какую-нибудь глупость. Энтипи выказала себя существом совсем иного рода. Ничего общего с дурищей Розали. Приходилось признать, что когда наши дела принимали опасный оборот, когда ее и моя жизни зависели от нашей находчивости, хладнокровия, сообразительности, Энтипи неизменно оказывалась на высоте. Поначалу я ее счел опасной и непредсказуемой особой, которая способна в случае чего и нож в спину всадить. И до сих пор, кстати говоря, не мог бы поручиться, что в глубине своего существа она не такова. Но в то же время принцесса не раз доказала, что в трудную минуту на нее можно положиться, как мало на кого другого. Повторюсь: я все же не до конца ей доверял. Но, с другой стороны, кто в этом мире заслуживает полного и безоговорочного доверия?

Чудачка кивала, с сосредоточенным видом записывая текст послания скрипучим пером на пергаменте.

— Вы, поди, ответа станете дожидаться, — полуутвердительно пробормотала она. — Так это всяко день займет, а может, и больше.

— А можем ли мы найти ночлег где-нибудь поблизости? — спросил я.

— Позади дома у меня амбар. Хотя вам, наверно, там зазорно покажется ночь коротать. Таким знатным да богатым господам. — В голосе колдуньи я уловил нотки неодобрения.

— О-о-о, нам не привыкать ночевать где придется, — устало махнув рукой, заверила ее Энтипи. — Амбар так амбар.

Отвязав лошадей, мы завели их в колдуньин амбар. Животные были счастливы очутиться под крышей. В этой части света темнело рано, так что, хотя солнце еще не закатилось за горизонт, вокруг насколько хватал глаз уже сгущались длинные сумеречные тени. Я задумчиво взглянул на Энтипи.

— Что? Что такое? — спросила она с беспокойством.

— Решительно ничего, — усмехнулся я. — Просто меня удивило, с какой готовностью вы приняли предложение Чудачки переночевать в амбаре.

Она пожала плечами:

— Ну и что в этом особенного?

— Как это — что?! Вы успели за недолгий срок нашего знакомства столько раз мне сообщить, что, на ваш взгляд, вам в качестве принцессы, наследницы трона, августейшей особы подобает, а что нет… Я наизусть это вытвердил. И убежден: ночевка в амбаре — именно то, чего принцессы крови должны по возможности избегать.

Энтипи весело рассмеялась:

— Ваша правда. Но, учитывая обстоятельства, приходится признать, что лучшего места для ночлега нам с вами не найти. Ведь мы на вражеской территории и, следовательно, в большой опасности. Здесь, вдали от посторонних глаз, нам будет спокойней, чем в самой дорогой гостинице. Поэтому я так покорно и охотно согласилась спать в амбаре. Хотя вам, полагаю, такая перемена в моем поведении не могла не показаться странной.

— Вот именно. Вы мне кажетесь теперь еще более непредсказуемой, чем когда я впервые вас увидел.

Принцесса уселась на охапку соломы в углу амбара и вытянула ноги вперед.

— Хотите правду? При всем том, что я нередко напоминаю окружающим о своем титуле и требую от них соответствующего отношения к своей особе… Чтобы их позлить или поставить на место… Мне, представьте себе, вовсе не по нраву быть принцессой. И я не испытываю ни малейшей радости от того, что родилась в королевской семье. Кстати, это одна из причин, по которым родители меня отправили в монастырь к благочестивым женам. Мои отец и мать, представьте себе, начали подыскивать мне жениха из числа юношей благородного происхождения, когда мне едва сравнялось восемь! — На лице ее мелькнула гримаса досады. — Они хотели решить этот вопрос раз и навсегда, не думая о том, как отнесусь к этому я сама, когда вырасту.

— А знаете ли вы, что множество людей с гораздо более скудными средствами, чем те, которыми располагают ваши августейшие родители, и занимающих куда более скромное положение — крестьяне, цеховые ремесленники, — поступают со своими отпрысками в точности так же. Браки по расчету — добавлю: родительскому — везде приняты, во всех слоях общества. Расчеты могут быть крупней или мельче, но суть-то от этого не меняется, — заметил я.

Энтипи покосилась на меня, поджав губы, и с неохотой произнесла:

— Вот оно что. Да, вы, пожалуй, правы. Я как-то об этом не подумала.

«Боже, — промелькнуло у меня в голове, — она стала вести себя почти по-человечески». Я даже занервничал, честное слово.

— Но как бы там ни было, — продолжала она, — меня то и дело знакомили с этими юными принцами, герцогами, лордами и бог знает с кем еще. И все они до единого едва не лопались от сознания собственного величия, их так и распирало от гордости. И каждый так себя держал, словно рассчитывал, что я стану млеть от счастья при одной только мысли о возможности стать его невестой, а впоследствии женой. Ах, видели бы вы их… До чего же манерные, самовлюбленные, напыщенные идиоты… Можете не сомневаться, я каждому дала понять, какого я о нем мнения. Наверное, самым неприятным для меня во всем этом было то, что в них я словно бы видела собственное свое отражение. И понимала, что сама не лучше любого из них. И если они казались мне омерзительными типами, то какой же считали окружающие саму меня? — Принцесса вопросительно взглянула в мою сторону, но я только плечами пожал. Вопрос звучал риторически. — Так что каждого следующего кандидата я отвергала со все большим презрением, которое испытывала также и по отношению к самой себе…

— Воображаю, какие сцены вы устраивали не только соискателям вашей руки, но и родителям.

— Вот именно. Отец и мать в конце концов решили, что я не заслуживаю того, чем меня так щедро одарила судьба. Не ценю ее благорасположения ко мне. Вот в этом они были не правы. Я прекрасно отдавала себе отчет, что по воле случая родилась в самой богатой и знатной семье королевства. И заслужила этого не больше, чем кто угодно другой. Я, понимаете ли, смотрела на вещи непредвзято, в отличие от них обоих. Король с королевой считали подобные взгляды чистейшим вздором. И они меня отправили к благочестивым женам, чтобы, возвратившись, я наконец по достоинству оценила то, чего была лишена в монастыре и что обрела вновь.

— Как думаете, они достигли своей цели?

— А вы как считаете?

Я оглядел ее с ног до головы.

— По-моему, вы прекрасно разобрались в причинах этого поступка своих родителей. Вы их, одним словом, поняли, но не простили. И стали срывать зло на благочестивых женах, хотя по-настоящему ничего не имели против той тяжелой работы, что они на вас взваливали. Это ведь облегчало вашу совесть.

— А-а-а, так вы готовы признать, что я наделена совестью? Еще несколько дней назад вы бы этого мне не сказали.

— Боюсь, вы правы.

— Значит, теперь вы обо мне лучшего мнения, чем прежде.

— Теперь? — Я развел руками. — Честное слово, трудно сказать.

— Что ж, вы по крайней мере правдивы. И на том спасибо. — Она улыбнулась.

Представьте, когда она не кривлялась, не корчила из себя бог весть что, улыбка ее становилась на удивление милой и открытой, и это было ей очень к лицу. Но я, конечно же, об этом смолчал. Что я, сумасшедший, говорить вслух о подобных вещах?

Но тут лицо принцессы вдруг омрачилось. Она наклонила голову, глядя на носки своих башмаков.

— Что-то не так? — забеспокоился я.

— Тэсит все медлит, не ищет, не спасает меня. — За сим последовал тяжелый вздох. — Я-то его считала героем, и сам он так себя называл. Но герой давно бы уже меня спас, преодолев все трудности. Он не промешкал бы.

Я поерзал на месте, внезапно почувствовав себя ужасно неловко.

— Уверен, он непременно отыскал бы вас, если б смог. Но ему что-то мешает. И от этого он не перестает быть героем, поверьте…

— Ничего подобного, — насупилась Энтипи. — Когда что-то кому-то обещаешь, а после забываешь о своем обещании… Это так неблагородно! Трудно доверять людям после того, как с тобой так обошлись. Никому больше не поверю. Никогда!

— Всецело разделяю ваше настроение.

Мои слова ее удивили. Она окинула меня недоуменным взглядом.

— Почему?

— Какое это имеет значение?

— Большое! Для меня. — По тону, каким она это произнесла, я понял, что данный вопрос и впрямь очень для нее важен. — Почему вы так говорите? Это как-то связано с графиней, с деньгами, которые вы получили в замке? Я ведь заметила, вы вместе с ней выходили из зала. Она вас когда-то предала, причинила вам зло, а себя при этом так скомпрометировала, что вы потребовали от нее деньги и драгоценности взамен на свое молчание?

Господи, да у нее ум острый, как кинжал! Как стрелы гарпов. Я, по правде говоря, сперва собрался было солгать ей, отпереться от всего, о чем она столь верно догадалась. Но встретился с ней взглядом… и слова лжи застряли у меня в горле.

Так что пришлось рассказать все как было.

Не понимаю, зачем я это сделал. Энтипи все это нисколько не касалось. Да с другой стороны, и врать было вовсе не обязательно. Я мог просто отмахнуться от нее, заявив: «Это не ваше дело, принцесса». Но что-то в глубине души меня буквально подталкивало выложить ей все как на духу.

Разумеется, я не стал пересказывать историю моей жизни от начала и до момента встречи с ней. И ни словом не упомянул о знакомстве с Тэситом. Но поведал без утайки, как Астел лишила меня не только невинности, но и готовности доверять людям. Как бы мало я ни был изначально к этому склонен. Я закончил свой рассказ на том, как был ею оставлен в конюшне с разбитой головой, чувствуя вкус материнского праха на губах. И без гроша в кармане.

Энтипи слушала меня затаив дыхание, не перебивая и не сводя глаз с моего взволнованного лица. А когда я замолчал — кажется, целая вечность миновала, — с чувством воскликнула:

— На вашем месте я бы весь мир возненавидела!

Боже, девчонка ухватила самую суть! Она меня поняла, как никто другой. Но решимость, с какой она высказала свое суждение, меня, признаться, несколько даже напугала.

— Невероятно, — она покачала головой, — как вы после всего этого способны быть таким героем!

Ну вот, приехали. Выходит, не слишком-то хорошо она поняла меня.

Я сидел на полу посередине амбара. Энтипи слезла со своей охапки сена и уселась подле меня. Мы долго и оживленно болтали, но я все же по-прежнему держался начеку. По-моему, она тоже. Однако беседа наша была вполне откровенной. В основном мы делились друг с другом своими взглядами на жизнь в целом. По большей части довольно циничными. Во всем, что она говорила, чувствовались острый ум и умение схватывать самую суть вещей. Качество, которым редко бывают наделены сильные мира сего. Как правило, их взор не проникает в глубину предметов и явлений, а лишь скользит по поверхности.

— Иногда, — доверительно произнесла Энтипи, — я ловлю себя на мысли, что единственный разумный и здравомыслящий человек из всех, кто обитает при дворе моего отца, — это шут. По крайней мере, он один относится к жизни именно так, как она того заслуживает, — с насмешливой снисходительностью. И до чего же забавно, что, когда он без обиняков высказывается в этом духе, мои родители и все остальные принимают его разумные и веские слова за веселые шутки и хохочут вовсю. А самое смешное во всей этой ситуации то, что они не понимают, что смеются над самими собой, выставляют себя дураками набитыми. В общем, глубины мысли шута, который их обязан развлекать и забавлять, они никогда не постигнут. Жалкие идиоты.

Мне ничего другого не оставалось, кроме как с ней согласиться.

Я заметил, что чем доверительней и непринужденней становился наш разговор, тем принцесса ближе ко мне придвигалась, пока наконец, поздним вечером, расстояние между нами не сократилось до каких-нибудь нескольких дюймов. В амбаре было прохладно, и я кожей ощущал тепло ее тела. Это было, с моей точки зрения… совершенно неуместно. Мы снова погрузились в молчание, на сей раз — неловкое, потому что я чувствовал: принцесса хочет еще что-то мне сказать. То, чего я не желаю слушать.

— Принцесса! Ваше высочество, — произнес я.

— Ненавижу это обращение! — выпалила она. — Терпеть не могу, когда меня так называют. Имейте это в виду, пожалуйста.

Я опешил. Просто ушам своим не поверил.

— Но… это же ваш титул.

— О да. Спасибо за напоминание. И вдобавок то, что, по мнению окружающих, является во мне главным. То, что им в первую очередь бросается в глаза. Я — это мой титул, а мой титул — это я. Если не принимать в расчет, что я его получила при рождении. Как и любая из особ королевской крови. Но тогда, если следовать этой логике, получается, мы все должны быть одинаковыми? А я вот, представьте себе, не желаю быть ни на кого похожей.

— Поверьте, вы в этом весьма преуспели. Вы одна такая.

Но Энтипи, казалось, не слыхала моих слов.

— Титул вознес меня настолько выше всех окружающих, что меня саму им ну никак не разглядеть. — Она печально вздохнула. — Никто меня по-настоящему не знает. И не желает знать. Мне иногда начинает казаться… что меня и вовсе нет на свете. Одна видимость.

— Ну что вы! Вот уж чего о вас не скажешь!

Энтипи повернулась ко мне, и лицо ее осветила эта ее новая, милая и даже немного застенчивая улыбка. Я почувствовал, как живо и недвусмысленно отозвалась на это моя плоть. И постарался переключить мысли на какой-нибудь нейтральный предмет.

Поймите меня правильно, я так себя держал не из ханжеских соображений, не из скромности или излишней стыдливости. Любая женщина, в конце концов, — прежде всего женщина. Я себя сдерживал, руководствуясь двумя соображениями. Первое: стоило мне ощутить в душе что-то похожее на приязнь к Энтипи, и я напоминал себе, что еще совсем недавно считал эту вздорную девчонку ненормальной, чуть ли не буйнопомешанной, и серьезно опасался, как бы она что-нибудь не подожгла или кого-нибудь не прирезала. И до сих пор, стоило мне порой пристально вглядеться в ее глаза, как я различал в черных крупных зрачках неистово плещущийся океан безумия. Во всяком случае, так мне казалось. Короче говоря, мысли о ее возможном сумасшествии я так до конца и не отринул. А чтобы совокупляться с ненормальной, согласитесь, самому даже и не знаю кем надо быть. Второе, едва ли не более важное: она была не какой-нибудь трактирной служанкой и даже не супругой рыцаря или придворного. А принцессой крови, наследницей престола. Сложив с подобной особой зверя о двух спинах, невозможно рассчитывать на последующее мирное расставание с рукопожатием и небрежным: «Как-нибудь увидимся». Занявшись этим с особой ее ранга, либо свяжешь себя с ней на всю жизнь, либо, что более вероятно, жизнь свою укоротишь, потому как по приказу разгневанного и оскорбленного родителя придворный палач вмиг лишит тебя головы. Или иной какой части тела. Понимаете, о чем я…

Вы, возможно, сочтете меня идиотом, скажете, ну надо же, ему на блюдечке преподнесли возможность сделаться консортом при будущей королеве, а он нос воротит! Но поверьте, не в моих правилах без оглядки ввязываться в такие серьезные предприятия. Я на подобное решился бы не прежде, чем взвесив все возможные за и против, рассмотрев ситуацию со всех сторон и определив ее негативные аспекты. Мне случалось в прежние времена поддаваться соблазну и действовать по первому побуждению. Чем это кончилось, вам хорошо известно: та, которой я доверился, ограбила меня и чуть не убила урной с прахом моей Маделайн.

— Холодно становится, сил нет терпеть, — пожаловалась Энтипи. Встав с пола, она подошла к стене, у которой лежало аккуратно сложенное большое одеяло. Закутавшись в него, принцесса вернулась на свое прежнее место возле меня и жестом пригласила к себе под одеяло.

— Мне думается, — произнес я нарочито медленно и веско, — что будет лучше, если вы, ваше высочество, одна воспользуетесь одеялом. Я могу лечь рядом, чтобы вы не так сильно мерзли, но… под одним одеялом с вами… увольте.

На лице ее мелькнуло выражение обиды. Я его едва успел заметить, оно тут же сменилось неприязненной гримасой.

— В чем же проблема? — Голос ее был холоднее воздуха в амбаре.

— Энтипи, — промямлил я, нарочно обратившись к ней по имени. — Вы сами только что изволили заметить, что считаете меня вправе не доверять никому на свете.

— И вы хотите сказать, — сердито воскликнула она, — что даже мне не верите?!

— Не вам, — поправил я ее. — Себе.

Тут кончики ее губ слегка приподнялись — на лице засияла лукавая, пленительная улыбка.

— Ясно. — Вот все, что она сказала, прежде чем туго, словно кокон, обернуть себя одеялом и повернуться ко мне спиной. Я, как и обещал, улегся рядом, чтобы согревать ее теплом своего тела. Среди ночи я даже приобнял ее за талию. Вот так мы и спали под пристальным взглядом лошадей, которые наверняка сочли нас в высшей степени странными людьми.

Возможно, они были правы.

— Поднимайтесь!

Чудачка толкала меня носком своей туфли. Я тотчас же пробудился от глубокого сна, с ужасом подумав было, что Энтипи и меня выследили солдаты Шенка. Энтипи открыла глаза и сонно потянулась. Мы оба щурились от солнца, которое потоком лилось в амбар сквозь отворенную дверь. В воздухе веяло сыростью. Час был, судя по всему, очень ранний.

Чудачка приподняла ногу и изо всех сил пнула меня в бок. Удар был так силен, что я непременно кубарем докатился бы до стены амбара, если бы путь мне не преграждала Энтипи.

— Да что это вы в самом деле! — возмутился я. — Мы ведь и так уже проснулись.

— Вижу, что проснулись, — хмуро процедила она. — И что вы за птицы такие, тоже вижу!

— Мы… Что вы имеете в виду? — встревожилась Энтипи, разворачивая одеяло и садясь на пол. — Чем мы перед вами провинились?

— Я получила ответ на ваше письмо, — буркнула колдунья. — Она смотрела на нас с недоверием и даже некоторой опаской. — Никогда еще ни на одно сообщение, что я пересылала, так быстро не отвечали. Что бы там ни было в вашем пакете, кому-то он, видать, просто позарез нужен. Заклинание, которое доставило для вас письмо, влетело в мой котел с таким воплем, что у меня чуть сердце не остановилось! И оно не замолкнет, пока я не вручу вам пергамент. Вот. Держите. — С этими словами она сунула мне в руки клочок пергамента.

Когда она надо мной склонилась, я заметил, что глаза у нее так сами собой и закрывались. Старуха, очевидно, сама только что проснулась.

Развернув пергамент, я принялся внимательно читать нацарапанные на нем строки. Энтипи заглядывала мне через плечо. Ее дыхание щекотало мне ухо, но я решил ничем не выказывать, что мне это неприятно, чтобы ее ненароком не обидеть.

Очень осторожные выражения, каждое слово тщательно выверено. Причины, по которым Рунсибел и Беатрис не могли направить за принцессой эскорт, и впрямь были более чем очевидны — появление воинского отряда вражеской державы на территории Приграничного царства наверняка привлекло бы внимание Шенка, и последствия этого не заставили бы себя ждать. Шенк непременно заинтересовался бы, ради чего это король Рунсибел отважился на такой риск, что это за важная персона, ради безопасности которой истерийский властитель не побоялся пойти на подобную авантюру. И наша с Энтипи песенка была бы спета. Перебив воинов эскорта, Шенк не пощадил бы и нас. Не могу сказать, что перспектива самим, без чьей-либо помощи выбираться из владений диктатора очень меня обрадовала. Но до сих пор мы с принцессой ухитрились не привлечь к себе внимания. Возможно, нам это удастся и впредь…

— Терракота, — пробормотал я, глядя на Чудачку. — Где это может быть, хоть приблизительно?

Но та успела уже извлечь из складок одежды довольно потрепанную карту и пробормотала:

— Так и думала, что вам она понадобится, потому и прихватила с собой. Это две, а то и три недели пути верхом от моего порога, сразу за границей царства Произвола, на дальней окраине Истерии.

— Дорога опасная?

— Местами, — равнодушно ответила Чудачка. — Есть участки, где много путников, там спокойней, а есть пустынные. На них уж надобно ухо востро держать. Трудно сказать, где именно вам такие встретятся. Все кругом меняется, не стоит на месте. Может, вы и сами это приметили

— Да, признаться, замечал что-то подобное. Но не был уверен, не ошибся ли.

— Опасные нынче времена, — помрачнев, изрекла старуха. Так все эти колдуны, между прочим, говорят, когда оказываются в затруднении. Знаем мы их уловки. — Ну а теперь проваливайте-ка отсюда, я спать пойду. Слыханное ли дело, потревожить меня в такую рань. Чтобы быть красивой, надо как следует высыпаться.

Я чуть не прыснул со смеху. Этой старой жабе для улучшения внешности надо бы и вовсе не просыпаться все двадцать четыре часа в сутки. Да и в таком случае вряд ли она могла бы рассчитывать на успех.

Вслух я, однако, этого не высказал, а просто остановил ее окриком когда она уже собралась переступить порог своего амбара:

— Мадам!

Чудачка остановилась и нехотя обратила ко мне безобразный лик:

— Ну, чего тебе еще?

Я мысленно возблагодарил богов за то, что специализацией старой колдуньи была передача сообщений на расстояние, а не превращение людей в животных и наоборот. Судя по выражению, появившемуся на ее физиономии, обладай она способностью трансформировать живые существа во всевозможные иные формы, я сию же минуту стал бы енотом, ежом или чем-нибудь вроде того. Поклонившись ей, я почтительно произнес:

— Не могу выразить, как мы вам признательны за вашу услугу. Но прежде чем мы уйдем, я хотел еще кое о чем вас попросить…

— Нет! — выпалила она и сделала еще один шаг к порогу. Но, зная этот тип людей, я проделал то, что непременно должно было оказать на нее воздействие: тряхнул кошелем, в котором забренчали монеты. Чудачка снова повернулась ко мне лицом, на котором появилось выражение подозрительности и алчного любопытства:

— Чего желаешь?

— Надеюсь, вы понимаете, что труды ваши будут вознаграждены более чем щедро. Не сомневайтесь, мы…

— Чего тебе надо? Говори! — нетерпеливо перебила меня она. И даже пальцем погрозила.

Я сунул руку за пазуху и извлек оттуда кусок пергамента, на котором было записано кое-какое сообщение. Я накануне его набросал.

— Просил бы вас, обождав семь дней, отправить это диктатору Шенку. Лично в руки. Это очень важно! — Порывшись в кошеле и выудив оттуда пару монет, я с деланной небрежностью добавил: — Двух дюков, надеюсь, будет довольно в качестве оплаты за эту услугу?

У старой жабы просто глаза на лоб полезли. Уверен, никто и никогда ей столько не платил. Подскочив ко мне, она сцапала золотые своей иссохшей морщинистой лапкой, взяла сложенный пергамент и принялась было его развертывать.

— Прошу прощения, — твердо заявил я. — Но это послание сугубо личного характера.

Чудачка хмыкнула и покачала головой:

— Ишь, чего захотел! Чтобы я, не читая, доставила письмо нашему грозному господину и повелителю? А почем мне знать, вдруг тут про меня написано, что меня убить надобно? Нет, сынок, лучше прими назад свои денежки…

— Да ладно уж, читайте, — вздохнул я. — К вам это не имеет отношения, но, коли желаете, можете сами убедиться.

Колдунья пробежала письмо глазами, свернула его и снова погрозила мне пальцем.

— Не надейся, что я его лично отнесу диктатору. За доставку таких новостей он любого на месте прикончит. Прихлопнет, как муху. — Она поморгала своими маленькими полусонными глазками, живо вообразив себе картину этой расправы. — Птицу пошлю. Она-то успеет упорхнуть, прежде чем диктатор Шенк развернет твое письмецо.

— Вы имеете в виду своего красавца сокола?

Чудачка молча кивнула.

Что ж, мне было все равно, каким образом послание попадет в руки Шенка.

— Так тому и быть. — Я поклонился. — Еще раз благодарю вас за…

Старуха не стала меня слушать. Махнув рукой, вышла во двор и со всей поспешностью, на какую была способна, зашагала к дому. Ветер вздувал полы ее потрепанного линялого суконного плаща, и это делало колдунью похожей на дряхлую, обессилевшую птицу, которая тщетно пытается взлететь.

— Позвольте полюбопытствовать, — произнесла Энтипи, — что там было? В вашем послании Шенку?

— Да ничего особенного. — Я небрежно махнул рукой. — Всего лишь некоторая информация о его супруге. Кем она была в прошлом и чем отличилась. Факты биографии, которые она из скромности предпочла не разглашать.

— Колдунья здорово испугалась. Значит, сведения, которые вы сообщаете Шенку, бросают тень на его жену.

— Во всяком случае, там нет ни слова лжи. Только правда. Без каких-либо оценочных суждений. Пусть диктатор сам решает, радоваться ли ему этим новостям или печалиться.

Энтипи светло улыбнулась. Лицо ее сразу сделалось на удивление хорошеньким. Даже красивым.

— Выходит, Шенку теперь станет известна вся подноготная его нареченной. И он вряд ли придет в восторг от этих сведений.

— Верно. Но ведь у них через неделю свадьба. Когда Шенк получит мое письмо, она успеет уже сделаться его супругой. Так что кое-какой шанс сохранить жизнь я ей дал, согласитесь.

— Но ведь она щедро заплатила вам за молчание.

В словах Энтипи звучал упрек, и я горячо возразил:

— А вот и нет! Молчать я ей не обещал, клянусь! Сказал только, что больше не стану искать с ней встреч, требовать денег. И сдержал слово. Но до сего момента мы все еще не были с ней в расчете. Слишком суровый урок она мне тогда преподала. Теперь только я наконец полностью с ней расплатился. Привык, знаете ли, всегда погашать свои долги.

21

ЛОШАДКИ, которых приобрела для нас Мари, да благословят ее боги, оказались на диво выносливыми и быстроногими. Они резво и неутомимо несли нас с Энтипи по дорогам Приграничного царства Произвола к форту Терракота. Единственным, что вызывало у меня неизменную досаду, оставалась погода. Вот уж никогда бы не подумал, что зима может оказаться такой долгой и такой свирепой. Ведь мы были не на Холодном Севере, где других сезонов просто не существует. Пора бы и весне наступить. Но с этим я ничего не мог поделать. Оставалось только смириться и терпеть морозы и ледяные ветры. В остальном путешествие наше проходило спокойно, без приключений и неприятных неожиданностей.

Мы с принцессой, как и прежде, старались по возможности не привлекать к себе ничьего внимания. Она даже волосы подстригла и стала, во всяком случае издали, похожа на мальчишку. Мы ни с кем из путников, лавочников, зевак старались не встречаться взглядами, а если к нам обращались с вопросами, отвечали невнятным бормотанием, чтобы у собеседников сложилось впечатление, будто мы не владеем цивилизованной речью, а говорим на каком-то неведомом диком языке. От нас в таких случаях сразу же отставали.

Для ночлега мы стали теперь выбирать самые шумные и многолюдные постоялые дворы. Благодаря вынужденной щедрости Астел мы могли себе позволить нанимать вполне приличные комнаты, более того, принцесса и я проводили ночи в разных помещениях. На этом я настоял, уверив Энтипи, что нам такая роскошь вполне по карману. Дело в том, что в последнее время я стал замечать, что ее высочество все больше ко мне привязывается. Меня это не радовало, а напротив, тревожило. Я уже вам объяснял почему.

Мне, в свою очередь, стали доставлять все большее удовольствие долгие беседы с ней. Во-первых, она давно перестала то и дело поминать своего героя Тэсита. Одно это сделало наше общение куда более приятным. А с тех пор, как мы покинули амбар Чудачки, устремившись в Терракоту, она вообще ни одного раза не произнесла это имя. Принцесса, думаю, полностью утратила веру в него. И в этом не было ничего удивительного. Очутившись на таком высоком пьедестале, на какой она мысленно вознесла Тэсита, любой почувствует головокружение и рано или поздно сверзится на грешную землю.

И еще Энтипи с большим интересом слушала меня, когда я говорил о своем детстве и отрочестве. Ей ужасно нравилось узнавать подробности моей прежней жизни. Все, о чем я говорил, было ей в новинку, и, требуя все новых рассказов, она поясняла, что никогда прежде ей не доводилось беседовать с таким необычным человеком. Дескать, я здорово отличался от всех тех рыцарей и оруженосцев, кого ее высочеству довелось встречать в истерийской крепости. Вот уж что правда, то правда. Я и сам знал, как мало на них похожу.

По вполне понятным причинам я был далек от того, чтобы пересказать ей все до единого события своей жизни без утайки. Кое что держал про себя. К примеру, скрыл от принцессы обстоятельства моего зачатия. Только упомянул мимоходом, что, дескать, мать настойчиво твердила о моей великой судьбе, о том, что меня ждет славное будущее. Я не счел нужным скрывать от нее и то, что Маделайн незадолго до того, как мной забеременеть, видела феникса. Услыхав об этом, Энтипи вытаращила на меня глаза.

— Так, выходит, она стала свидетельницей возрождения феникса еще до того, как вы родились! Получается, у вас куда больше оснований считать себя избранником судьбы, чем у… — Тут она запнулась. Хотела сказать: «Тэсита», но язык не повернулся. Тряхнула головой и потребовала: — Продолжайте.

Что ж, я без утайки поведал ей о злодейском умерщвлении моей матери каким-то скитальцем и об обстоятельствах, которые привели меня в замок короля Рунсибела.

Я подметил, что ей нравилось заглазно обсуждать тех, с кем она общалась в родительском доме. Вернее, подвергать их нещадной критике. В этом мы с ней были очень похожи. Но если ей, по сути еще ребенку, доводилось видеть всех этих людей лишь из окон своих комнат да жадно ловить сплетни, пересказываемые друг другу фрейлинами и слугами, то я за время моей службы оруженосцем со многими из обсуждаемых лиц свел достаточно короткое знакомство, чтобы стать для принцессы источником ценной информации. Не могу не отметить, что наши суждения о многих из этих людей оказались практически одинаковыми. Так, ее высочество терпеть не могла сэра Юстуса, пренебрежительно отзывалась о Кореолисе («Он ненадежен, такому нельзя доверять!» — повторила она несколько раз) и глубоко презирала почти всех оруженосцев. В особенности самовлюбленного болвана Булата Морнингстара.

К родителям принцесса была снисходительно-равнодушна. Но если мать считала особой вполне терпимой, то об отце придерживалась весьма невысокого мнения.

— Дурак он, и больше ничего. Дурак набитый. — Так она высказалась о его величестве, презрительно фыркнув.

Энтипи не стала пояснять, почему она так считает. Возможно, по ее мнению, детали и подробности, ход рассуждений, приведших ее к такому выводу, не представляли для меня интереса. Сказала, и все. Как припечатала. Я этим удовольствовался и расспросами ее не донимал.

Ночь сменялась днем, следом за которым снова наступала ночь, а после рассветало, и мы встречали новый день… Шли четвертые сутки нашего путешествия. Энтипи на что-то пожаловалась, чем-то ей опять не угодили, и тут я решился спросить ее напрямую:

— Есть ли что-нибудь на свете, что вас не раздражало бы? Что доставляло бы вам радость?

«Сейчас, — подумал я, — она снова заведет старую свою песню о Тэсите».

Но принцесса к полной моей неожиданности с улыбкой ответила:

— Я люблю солнечные восходы. Когда видишь, как над землей поднимается солнце, кажется, что на свете нет ничего невозможного.

Я захлопал глазами от изумления:

— Мне тоже так всегда казалось…

— Вот видите, — с апломбом произнесла она. — Даже вы, простой оруженосец, можете иногда высказывать верные суждения. — Это было произнесено в точности таким же тоном, каким она со мной говорила, когда мы только познакомились. Я, несколько опешив, искоса взглянул на нее… А она, расхохотавшись, подмигнула мне.

Я облегченно улыбнулся. Но этот эпизод в который уже раз напомнил мне, что с ней надо постоянно быть начеку. Она может в любую минуту вернуться к прежней манере обращения со мной. Только уже не в шутку, а всерьез.

Я почувствовал в свой душе опасную раздвоенность. Мне так хотелось обрести ясность, какая же из двух Энтипи, которых мне довелось узнать, настоящая? Я очень хорошо помнил, что являла собой принцесса, которую мы — отряд рыцарей Рунсибела и их оруженосцев — встретили в монастыре благочестивых жен и эскортировали на пути в крепость короля. Какая это была надменная, высокомерная и капризная особа, какой небезопасной спутницей она мне казалась. И ведь не без оснований!

В ее способности причинять ближнему зло убедился, кстати говоря, и красавчик Морнингстар. Которому здорово от нее досталось за дерзостное любопытство. Но теперь передо мной была очаровательная юная особа — кокетливая, веселая, участливая, к тому же обладавшая острым, проницательным умом и незаурядной интуицией. А какую отвагу она выказала, когда мы попадали в тяжелые и опасные ситуации, как сильно в ней было развито чувство товарищества… И вот, если хоть на миг допустить мысль, что мы с ней могли бы… быть вместе… Я невольно поежился… Вдруг опасная сумасшедшая, которую я освободил из рук гарпов при помощи феникса и которая чуть не угробила меня в лесу, швырнув с дерева меч острием вниз, займет свое место в телесной оболочке принцессы? Быть связанным пожизненными узами с таким созданием — это худшая из бед, какие могут приключиться с человеком. И вряд ли в подобном случае жизнь моя окажется долгой… Разве что…

Разве что мои опасения напрасны. Как знать, вдруг именно та капризная, вздорная и злобная Энтипи была лишь выдуманным образом, в который девчонка вжилась, чтобы досадить родителям и придворным? И только теперь, проникнувшись ко мне приязнью, она наконец сбросила эту дурацкую маску? Что, если она и впрямь веселая, нежная и добродушная юная особа, приятная собеседница, славный товарищ? Что, если…

Господи. Что, если именно она и есть тот счастливый билет, который обеспечит мне все мыслимые и немыслимые жизненные блага, богатство, почести… и власть. Власть над ближними?

Стоит только представить себе, какие сделаются рожи у всех этих гордых и надменных сэров рыцарей, у Морнингстара и прочих оруженосцев, у всех придворных, когда его величество объявит, что ее высочество избрала себе в супруги Невпопада. Юстус с Кореолисом, опомнившись от изумления, заставят себя кисло улыбнуться, Морнингстар и его клика оцепенеют от ужаса, представив себе, какую высокую цену я нынче способен с них взыскать за те унижения, которым они меня подвергали прежде. Боже, какое наслаждение может доставить человеку возможность повелевать другими, принимать знаки их почтительного внимания, поклонения. Я мог бы приказать Морнингстару вскочить в седло в чем мать родила и одному отправиться на битву с диктатором Шенком. И ему ничего не останется, кроме как подчиниться!

— Невпопад, чему это вы улыбаетесь с таким ошалелым видом? — весело спросила меня Энтипи.

Пришлось срочно возвращаться к реальности.

Мы тряслись в седлах под порывами ледяного ветра. Лошадки наши трусили по дороге бодрой рысцой. Я уже и считать перестал, сколько дней длилось наше путешествие. Пожалуй, с неделю. Погасив улыбку, которую ее высочеству угодно было именовать «ошалелой», я хмуро взглянул на нее и ответил:

— Да вот, представил себе, как обрадуются ваши отец и мать, когда наконец вас увидят, принцесса.

— Они меня никогда не любили, — процедила она сквозь зубы. — И вам это известно. В противном случае я не очутилась бы в монастыре.

— Все родители стараются делать то, что, по их мнению, пойдет ребенку на пользу. И ваши отец и мать, полагаю, не исключение. Вы к ним слишком строги.

— А вы бы так поступили со своей дочерью? — неожиданно спросила она. В голосе ее слышались любопытство и некоторый вызов.

Проще всего было ответить отрицательно, присовокупив, что такое дитя, как ее высочество, — само очарование, и у меня, окажись я на месте ее родителей, не хватило бы душевных сил с ней разлучиться. Но принцесса не так проста. Она мигом уловит фальшь в моем голосе, в выражении лица. Значит, придется подробно ей объяснить, каковы мои взгляды на этот счет. А если беседа покажется мне скучной, представлю еще разок голого Морнингстара верхом на лошади, отправляющегося биться с Шенком, и настроение мигом улучшится.

— Вы не по адресу обратились со своим вопросом, — негромко и нарочито медленно произнес я. — У меня ведь никогда не было нормальной семьи. Отец умер еще до моего рождения, — (я не хотел, повторюсь, чтобы она знала, при каких обстоятельствах я был зачат), — а мать, чтобы прокормить себя и меня, денно и нощно трудилась. Времени на мое воспитание у нее совсем не оставалось. А потом ее у меня отняли. Поэтому, полагаю, мне вряд ли захочется разлучаться со своими детьми. Если они у меня будут. Я постараюсь проводить с ними как можно больше времени, дать им то, чего сам был лишен. Так что мой ответ на ваш вопрос будет отрицательным. Нет, лично я не отправил бы вас прочь из дома. Боюсь, это так эгоистично с моей стороны…

— Ничего подобного! — пылко возразила принцесса. — Просто вы стали бы хорошим отцом для своих детей. В отличие от некоторых…

— Да нет же, мои суждения — результат личного опыта, только и всего. Между прочим, это в значительной степени относится и к вашим родителям. Когда речь заходит о воспитании детей, ваше высочество, люди в большинстве случаев следуют примеру своих собственных родителей. Ваши отец и мать, насколько мне известно, провели долгие годы вдали от родного дома, в разлуке со своими отцами и матерями. И оба просто представить себе не могли, что их единственное дитя не получит надлежащего воспитания и образования в прославленном монастыре. То, как они с вами поступили, является для них всего лишь нормой, выполнением родительских обязанностей, если хотите. Упрекать их в этом — все равно что обвинять в лености медведя за то, что тот спит целую зиму напролет. Но для него это совершенно естественно, он не может иначе…

Принцесса задумчиво кивнула. Похоже, подобное объяснение поступка родителей, который так ее злил и огорчал, просто не приходило ей в голову. Я же то и дело искоса на нее посматривал. Меня не оставляли мысли о двойственности ее характера, и я по-прежнему плохо себе представлял, чего в дальнейшем ждать от ее высочества и как станут развиваться наши с ней отношения.

— Невпопад… — Она взяла меня за руку и остановила свою кобылку. — Спасибо. Быть может, вы правы. Возможно… благодаря вам я перестану ненавидеть своих родителей. И буду впредь относиться к ним с приязнью.

Я ответил на ее рукопожатие… и она перегнулась через седло, не сомневаясь, что сейчас я ее поцелую.

Такого она еще никогда не делала. Я впервые столкнулся с подобным проявлением ее неравнодушия ко мне. И инстинктивно отстранился, отшатнулся назад. В голове у меня развернулась картина самого ближайшего будущего. Верней, того, каким оно могло бы стать, ответь я на ее порыв.

Принцесса смотрела на меня в упор. Недоумение сменилось на ее лице разочарованием и наконец уступило место досаде. Даже злости.

Проблема состояла в том, что я очень хорошо себе представлял, к чему это приведет. За первым поцелуем последует второй, третий, а там и оглянуться не успеешь, как окажется, что моя и ее одежда валяется повсюду в полнейшем беспорядке, а сам я угодил… угодил туда, где наверняка уже побывал Тэсит.

Говоря по правде, во многом мои сомнения и колебания проистекали из данного обстоятельства. Я не сразу смог себе в этом признаться, но дело было именно в этом. Стоит событиям принять желательный для Энтипи оборот, стоит нам заключить помолвку, брак… Рано или поздно мне тогда придется заняться с ней любовью. И она неизбежно станет сравнивать меня с Тэситом. Иначе просто быть не может. А уж в том, что он окажется куда более искусным, умелым, неутомимым и страстным любовником, чем я, у меня не было ни малейших сомнений. И тогда она перестанет меня уважать. Еще чего доброго на смех поднимет. Тэсит всегда и во всем меня превосходил. Только однажды, застав его врасплох, я смог одержать над ним верх. И другого случая не предвидится.

Но ни о чем подобном я, безусловно, не мог с ней теперь говорить. А объясниться было необходимо. Я ее обидел, а в гневе она могла бог знает что натворить, совершить глупый, безрассудный поступок, который поставил бы под угрозу наши жизни. Мы подъезжали к гористой и довольно безлюдной местности царства Произвола. Мне меньше всего на свете хотелось в нее углубиться, имея на руках проблему в виде обозленной Энтипи.

— Ваше высочество… я весьма польщен… Ваше внимание… мне бесконечно дорого, но… Это было бы слишком опрометчиво с нашей стороны, поверьте.

— Почему вы так считаете? — ледяным тоном осведомилась она.

— Потому, — произнес я со спокойной уверенностью, — что ваши чувства ко мне, принцесса, которые, повторяю, я глубоко ценю… могут иметь своим источником всего лишь… остроту данного момента. — Видя, как сердито она нахмурилась, я с мольбой произнес: — Не обижайтесь, выслушайте меня без гнева и предубеждения! В ситуации, в какую угодили мы с вами, среди опасностей и риска, лишений и всевозможных проблем, эмоции неизбежно делаются ярче, сильней, чем они были бы, окажись мы оба в привычных, обыденных условиях. И с моей стороны было бы верхом легкомыслия и непорядочности воспользоваться вашим ко мне нынешним расположением, злоупотребить вашим доверием. Импульсивность ваших поступков… легко объясняется той сложной обстановкой, в которой вам не посчастливилось очутиться. Но когда мы с вами благополучно вернемся в крепость, когда минуют трудности и невзгоды, когда наши жизни будут, в безопасности и к нам обоим возвратится способность мыслить рационально… тогда посмотрим, что и как. Я не из тех, кто готов склонить девушку к необдуманному шагу, воспользовавшись ее растерянностью и одиночеством, тем, что мы с ней подолгу остаемся наедине… — Набрав в грудь воздуха, я с торжеством в душе прибавил: — Не то что некоторые.

Мне блестяще удалось ее убедить. Точный, верный, великолепно рассчитанный ход. Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами и кивала, соглашаясь. Я знал, о чем она думает. Читал, можно сказать, ее мысли как по писаному. Потому что это не кто иной, как я, Невпопад, мастер убеждения, только что умело внедрил их в ее сознание. Принцесса сейчас пребывала во власти сомнений — в самом ли деле ее связь с Тэситом была романтическим союзом не только тел, но прежде всего душ, как ей представлялось прежде, или же он склонил ее к близости, воспользовавшись ее одиночеством, неопытностью и беззащитностью. И тотчас же она сравнит его со мной, отказавшимся от подобного шага… вопреки своему желанию. «До чего ж благороден Невпопад, — подумает принцесса. — И как низок этот Тэсит. Невпопад, который так геройски себя ведет, так мужественно противостоит невзгодам, защищая ее… И Тэсит, не соизволивший выполнить свое обещание и так и не явившийся ее спасти». Представляете, какое ликование разлилось в моей душе?

И тут меня словно кипятком ошпарили.

Нет, ничего худого не случилось, просто это было так неожиданно, что я остановил коня и несколько мгновений провел в полной неподвижности, словно оцепенев и соображая, уж не померещилось ли мне это. Резкий порыв теплого воздуха, почти горячее дуновение…

Мне это показалось тем более удивительным, что там, где мы с принцессой находились, было холодней, чем в местности, по которой мы проезжали прежде. Возможным объяснением похолодания могло служить то, что дорога шла в гору и мы с каждым шагом все выше поднимались над поверхностью земли. В горах всегда бывает свежее, чем на равнинах. Повсюду вокруг нас виднелись крутые вершины, покрытые снегом. Так откуда же здесь взяться теплому дуновению, которое я отчетливо ощутил несколько секунд назад?

Я вытащил из кармана карту, которой нас снабдила Чудачка. Форт Терракота был уже совсем близко… В нескольких днях пути. Но дорога, по которой нам предстояло ехать, то взбегала на холмы, то петляла меж высоких гор. Нашим лошадкам придется нелегко. Как, впрочем, и нам с Энтипи. С тяжелым вздохом я свернул карту и сунул ее обратно в карман, совсем позабыв о теплом ветерке, прилетевшем невесть откуда.

Но тут он снова о себе напомнил — его легкое дуновение ощутила и принцесса.

— Это весной повеяло, как вы думаете? — с радостной улыбкой спросила она. — Или теплом тянет из бездонных глубин какой-нибудь пещеры?

— Насколько я могу судить, кто-то позабыл захлопнуть врата ада, — пошутил я. — В любом случае, нам недосуг раздумывать о природе этого явления.

Но, произнося эти слова, я снова почувствовал, как лицо мое обдало потоком теплого воздуха. Теперь в нем даже ощущался запах цветущей сирени! Я не знал, что и подумать.

Между тем наши лошади повели себя как-то странно. Обе начали испуганно ржать. Мой конь вдобавок еще и попятился.

Энтипи упрямо заявила:

— Я непременно хочу выяснить, откуда так заманчиво веет теплом. Если там, где гуляет этот ветерок, есть другая тропа, то давайте по ней и поедем.

Я покосился на заросли деревьев у края дороги. Листьев на них не было, но густые ветви оказались унизаны шипами. Разглядеть что-либо сквозь эти колючки было невозможно.

— Да нет там никакой тропы, — сказал я с уверенностью, которой на самом деле не ощущал.

Энтипи не ответила. Молча пришпорила свою кобылу и съехала с тропы.

— Принцесса! — крикнул я, но она даже не оглянулась.

Ее лошадка выразила свой протест возмущенным ржанием, но подчинилась воле всадницы, послушно поскакав в ту сторону, куда та ее направила.

Мой жеребец изогнул шею и вопросительно, с надеждой заглянул мне в лицо. В глазах его читалось: «Ведь ты даже не помышляешь о том, чтобы тоже туда повернуть. Правда?» Ну что я мог ему на это ответить? Ведь у меня не было выбора. Я не мог оставить эту идиотку одну. Мало ли что с ней может приключиться. Поэтому, шумно вздохнув, я заставил беднягу жеребца свернуть с тропы, чтобы нагнать принцессу.

К счастью, наши косматые лошадки, принадлежавшие к породе, выведенной в этих краях, с необыкновенной уверенностью передвигались по заснеженным и обледенелым дорогам. И по бездорожью. Поэтому я без особой тревоги съехал с тропы верхом на своем жеребчике. Впрочем, пустить его в галоп, чтобы скорее нагнать Энтипи, я все же не решался. Это могло закончиться для нас обоих падением и увечьями.

Нам хватило нескольких минут, чтобы поравняться с принцессой. Сперва копыта лошадей с хрустом разбивали корку льда, покрывавшего землю, потом я вдруг поймал себя на том, что хруста больше не слышу, и посмотрел вниз. Льда как не бывало. Что за чудеса? Более того, чем дальше мы продвигались вперед, тем теплее делался воздух. Еще несколько минут назад наше дыхание превращалось в пар, теперь же этого не было и в помине. И запах цветущей сирени усилился настолько, что казалось, все вокруг им пропитано…

Энтипи молча поглядывала на меня, вероятно, надеясь получить объяснение происходящего.

Но я лишь головой помотал, признавая, что озадачен не меньше нее.

Деревья постепенно начали редеть, и лошади прибавили шагу, им больше не приходилось пробираться между толстых стволов. Казалось, мы и впрямь перемещаемся из одного времени года в другое, из зимы в весну, а там впереди нас поджидает лето. Но лошадей это почему-то совсем не радовало, и вскоре они снова начали упрямиться, перешли с резвой рыси на медленный шаг. Мы с Энтипи, как ни бились, не могли их заставить двигаться быстрей.

— Да что же это такое! — рассердилась принцесса. — Глупые животные! Ведь впереди, похоже, еще теплей! Неужели они этого не чувствуют? Разве им не хочется погреться? — И она пришпорила свою кобылу, но та и не подумала ускорить шаг, переставляла ноги так же неторопливо и неохотно, как прежде.

— Боюсь, вы правы, — сказал я. — Не хочется им греться. Возможно, они знают что-то такое, чего не ведаем мы.

— Откуда? Это ведь всего лишь бессловесные твари.

— Животные очень многое чувствуют и понимают лучше нас, людей. Похоже, нам придется повернуть назад.

— Почему это?

— Потому что мой конь отказывается ехать вперед.

Я правду сказал: конь встал как вкопанный. Никакими на свете силами невозможно было заставить его сделать хоть шаг вперед. Вдобавок он еще и пятиться пытался. То же самое проделывала и кобыла принцессы. Но Энтипи не собиралась сдаваться: быстро спешившись, она сделала пару шагов вперед и потянула упрямую лошадь за поводья. При этом она истошно вопила на строптивую кобылку, объяснив ей, кто она такая и что ее ждет в наказание за неподчинение приказам августейшей особы.

Усилия Энтипи привели к результату, прямо противоположному тому, какого она добивалась: кобыла оскалила зубы и, издав пронзительное ржание, взвилась на дыбы. Ее передние копыта резко взметнулись вверх и забарабанили по воздуху. Не успел я и глазом моргнуть, как мой жеребец проделал то же самое. Разница состояла лишь в том, что в отличие от Энтипи я в этот момент находился в седле. И попытался в нем удержаться, но где там! Кубарем скатился на землю. При этом я инстинктивно ухватился за седельную сумку, но кожаный ремешок порвался, и она осталась у меня в руках.

— Заставьте их прекратить это безобразие! — распорядилась Энтипи.

Интересно, как, по ее мнению, я мог это сделать, пребольно ударившись спиной о землю и оглушенный падением? Тут вдруг я с ужасом увидел два лошадиных копыта с тяжелыми подковами, нависшие над моей головой и стремительно опускавшиеся вниз. Я лишь чудом успел перекатиться на бок. Копыта опустились на землю в том самом месте, где мгновение назад находились моя голова и грудь. Жеребец с торжествующим ржанием унесся прочь, к тропе, его подруга бодрым галопом последовала за ним. Вслед сбежавшим животным неслись вопли и проклятия принцессы.

— Что это на них нашло, в самом деле! — воскликнула она.

Я, перевернувшись на спину, хватал ртом воздух. При мысли, что я мгновение назад был на волосок от ужасной смерти, меня прошиб холодный пот.

Энтипи, наконец-то соизволив обратить на меня внимание, спросила:

— Сильно ушиблись? Помочь?

— О-о-ох, благодарю вас, — выдохнул я и не без труда сел. Спину ломило, в голове стоял звон. Лошадей, разумеется, поблизости не оказалось. В хорошенькое же положение мы попали! — Я прекрасно себя чувствую, учитывая обстоятельства.

Энтипи, ни слова не прибавив, зашагала в направлении, противоположном тому, куда унеслись наши обезумевшие лошади.

— Вы что, спятили? — крикнул я ей вслед. — Куда это вас понесло, скажите на милость?!

— Хочу увидеть то, из-за чего они взбесились, — невозмутимо ответила она. — Если нам суждено потерять лошадей…

— Ничего подобного нам не суждено… — перебил ее я и с величайшими усилиями поднялся на ноги. Подхватил с земли седельную сумку и едва не пустился в пляс от радости, что случайно оторвал ее от седла: в ней находились почти все деньги и драгоценности, полученные мной от Астел. Я приторочил ее к своему поясу, обернув кожаные тесемки вокруг талии и крепко их завязав. Сумка была достаточно увесистой, тащить на себе ее и меч в ножнах, который, как всегда, был у меня за спиной, показалось мне делом нелегким. — Пойдемте назад, к тропе. Лошади уже наверняка пришли в себя и спокойно нас там дожидаются.

— Они и убежать могли, — возразила Энтипи. — Знаете, я не успокоюсь, пока своими глазами не увижу, что их так напугало.

— Этого еще не хватало! Я, во всяком случае, возвращаюсь назад, к лошадям.

— Как знаете. — Энтипи пожала плечами и, не прибавив больше ни слова, направилась туда, откуда тянуло теплом.

Я пробормотал сквозь зубы несколько крепких ругательств в ее адрес и побрел в сторону дороги. Но, преодолев всего каких-нибудь два десятка футов пути, остановился и призадумался. Воочию себе представил, как его величество Рунсибел встретит меня в форте — одного, без принцессы, — и что он сделает, узнав, сколь легкомысленно я покинул его дочурку, которая пожелала прогуляться по незнакомому лесу. В самом непродолжительном времени после этого доклада королю я наверняка буду по всей форме представлен палачу с его острым топором… Застонав от досады, я повернулся и бросился нагонять беглянку.

Мне была хорошо видна цепочка следов на примятой траве, ее и слепой бы разглядел. Воздух был все такой же теплый, и я, нежась в его струях, порадовался в душе, что с каждым моим шагом он не делается горячее — иначе я бы просто испекся живьем.

— Энтипи! — крикнул я в надежде, что принцесса замедлит шаги. При моей хромоте и с довольно увесистым грузом за плечами и на поясе поспевать за ней было нелегко. — Энтипи! Вернитесь! Что за безумная выходка, в самом деле!

Наконец, совсем выбившись из сил, я ее увидел. Она взошла на небольшой пригорок и не отрываясь смотрела куда-то вниз. Вероятно, там впереди была неглубокая ложбина.

— Энтипи! — сердито окликнул я. — Хватит дурачиться наконец! Не время теперь шалить и резвиться, точно дитя малое! Как вам не…

Она обернулась, и я замер на месте — такое необыкновенное, взволнованно-нежное выражение появилось в тот миг на ее лице. Разумеется, это не на мое приближение она так отреагировала. Там, в долине, ее взору представилось нечто удивительное и прекрасное. Теперь уже и меня не на шутку разобрало любопытство. Осторожно, стараясь не шуметь, я преодолел расстояние, которое еще отделяло меня от пригорка, взобрался на него и, очутившись рядом с Энтипи, заглянул вниз. Запах сирени сделался таким густым, что у меня даже дыхание перехватило. Но в следующий миг оно и вовсе остановилось. И вы бы на моем месте дышать перестали. Потому что там, внизу, были… единороги.

Не два. И не десяток. А целое стадо.

Чуть поодаль возвышались горные пики, укрытые шапками снега. Но здесь, в долине, стояла весна, которой конца не будет, пока единороги здесь пасутся. Пищи для них тут имелось вдоволь — трава, которую они щипали, вырастала вновь с невероятной скоростью. Поэтому определить, сколько времени они здесь находились — день, век, — было невозможно. А для самих этих существ время и вовсе не имело значения.

Единороги несколько отличались от моего прежнего представления о них. И на гобеленах их принято было изображать иными, чем они были в действительности. Во-первых, они оказались меньше, чем я привык считать. Ни один не превосходил размерами среднего пони. Именно такой величины были почти все особи, которых мы с принцессой разглядывали расширившимися от изумления глазами. Некоторые из них и впрямь были белого цвета, но далеко не все — попадались и коричневые и даже, представьте себе, зеленые! Цвета древесной листвы. Мне припомнилось, как, еще живя в Элдервуде, я порой замечал краем глаза какое-то движение сбоку от себя и тотчас же поворачивал туда голову, но никого ни разу так и не смог увидать. Вероятно, то были единороги зеленого цвета, которые умело от меня прятались, сливаясь с зеленью кустарников или травы.

Их прославленные в легендах и мифах рога оказались в действительности короче, чем я себе представлял, вдобавок они были загнуты назад, что придавало им сходство со слоновьими бивнями. Мое внимание привлекли также хвосты единорогов — длинные и узкие, как змеи, с небольшими пушистыми кисточками на концах. И до чего же косматыми были эти создания! С длинными спутанными гривами, которые, разумеется, никто никогда не расчесывал, и мохнатыми щетками над копытами. Но солнце так и играло на этих неухоженных гривах и щетках, лучи рассыпались по спутанной шерсти, образуя каскады радужных искр, и казалось, животные сами излучают свет, волшебное многоцветное сияние. А глаза… Глаза у всех единорогов были необыкновенно яркого голубого цвета. Такого нежного и вместе с тем интенсивного, что в них хотелось вглядываться, не отрываясь ни на мгновение.

Одним словом, в реальности единороги выглядели куда более невзрачными и даже неряшливыми, чем можно было ожидать, и все же… вокруг каждого из них разливалось сияние, они светились, светились изнутри. Я только теперь понял, почему на гобеленах их всегда изображали в ореоле разноцветных лучей — свет источали благородные, чистые бессмертные души этих животных. Я знал, что стоит мне потерять их из виду, и слезы сами собой польются у меня из глаз. И, возможно, не иссякнут во всю мою жизнь. Но разве дано мне навсегда здесь остаться, чтобы жить среди них? Я горестно покачал головой.

— Боже мой! — шепотом сказал я. И к этому невозможно было что-либо прибавить.

Энтипи, взглянув на меня с восхищением и благодарностью, отозвалась:

— Это все благодаря вам…

— Мне? — Я недоуменно пожал плечами. Признаться, смысл ее слов поначалу почти от меня ускользнул. Да и сам факт присутствия здесь принцессы я воспринимал как-то отстраненно, меня интересовали только фантастические существа, стоявшие в долине. С огромным усилием я переключил внимание на ее высочество. — Что именно?

— За всю свою жизнь, — мечтательно произнесла Энтипи, — я ни разу не встретила ни одного из сказочных существ. Ни единого. Я о них много раз слыхала, я читала о них в книгах. Но своими глазами не видела ни одного. И вот является Невпопад, мать которого еще до его рождения видела появление на свет из пепла легендарного феникса. Он является верхом на фениксе, возможно, том самом. Он как две капли воды похож на героя, изображенного на гобелене в нашем замке. И вот теперь я, находясь в вашем обществе, своими глазами вижу еще более редких фантастических существ. Что-то в вашей судьбе есть такое… Их всех к вам словно магнитом притягивает.

Я не стал ей возражать, не напомнил, что всеми силами пытался уговорить ее вернуться на тропу и продолжать наш путь. Ей сейчас невозможно было хоть что-то втолковать. Она была вся во власти впечатления от встречи с единорогами. Ну и пускай, если ей так нравится, полагает, что смогла их увидать только благодаря мне. Я-то что от этого потеряю? Ровным счетом ничего. Только выиграю. Пусть считает меня лучше, чем я есть на самом деле.

— На свете нет ничего невозможного, — сказал я вслух.

И тут же вспомнил про наших лошадей и оглянулся, надеясь с пригорка их увидеть. Но нигде поблизости их не оказалось. Как ни хотелось мне подольше полюбоваться необыкновенным стадом в долине, но время нас подгоняло. Надо было пускаться в дальнейший путь. Скорей всего, лошадки поджидают нас на тропе. Я повернулся к Энтипи, чтобы ей об этом сказать.

Но она исчезла.

У меня сердце в пятки ушло, когда я ее увидел: девчонка спускалась с откоса вниз, цепляясь руками за траву. Она не колеблясь отправилась туда, где паслись единороги.

— Принцес-с-с-с-са, — прошипел я. — Вернитесь немедленно!

Она или не расслышала меня, или решила сделать вид, что не слышит. В любом случае, макушка ее вскоре исчезла из виду. Я осторожно приблизился к самому краю откоса и заглянул вниз. Она уже успела спуститься в ложбину — откос был невысокий, всего футов десять, и не слишком крутой. Ей без труда удалось его одолеть.

— Энтипи! — снова воззвал я к этой дуре, понизив голос, чтобы не привлечь к себе внимания стада.

На сей раз она удостоила меня взгляда. Недоуменного и недовольного. Девчонка, видно, решила, что я хочу занять ее беседой, и считала, что обстоятельства к этому вовсе не располагают. Вот ведь паршивка!

— Вернитесь назад! — потребовал я.

Принцесса подбоченилась и нетерпеливо возразила:

— С какой стати? Если я вернусь к вам, как по-вашему, мне удастся оседлать единорога?!

Кровь бешено запульсировала у меня в висках. Ощущение это стало уже для меня привычным с тех самых пор, как я имел несчастье познакомиться с принцессой Энтипи.

— Вы что, с ума сошли? — крикнул я в отчаянии, хотя и без того знал ответ на этот вопрос.

Она молча передернула плечами и направилась прямиком к стаду, давая мне понять, что не желает тратить свое драгоценное время на бесполезные пререкания со мной.

Девчонка не оставила мне никакого выбора. Я перебросил ноги через край земляного гребня и скользнул вниз. Негодную правую ногу я использовал в качестве тормоза, чтобы не свалиться в ложбину камнем и не расшибиться, а левую берег: не приведи боже, если с ней что случится. Тогда моя песенка уж точно будет спета. Достигнув дна ложбины, я поднялся на ноги при помощи посоха и поплелся следом за Энтипи. Она энергичным шагом приближалась к единорогам. Величественная осанка, высоко поднятая голова, взгляд, полный решимости.

— Принцесса, — воскликнул я с мольбой и отчаянием, — оставьте, пока еще не поздно, эту безумную затею. Ведь они, при всем их сказочном, легендарном происхождении, остаются дикими животными, зверьми, для которых нет ничего более святого, чем территория, которую они считают своей. Любой чужак, который покушается на…

— А я им не чужая, — с апломбом возразила Энтипи. — Мне, как принцессе крови, по праву рождения гарантировано место в мире единорогов и других мифических животных. Неужто вы этого сами не знаете? — Она немного замедлила шаги, и я быстро ее нагнал. — Мы с вами сейчас совершим поступок, который также войдет в легенды, оруженосец.

— Мы? — Мне все меньше и меньше нравилась ее затея.

— Разумеется, мы. Мы с вами. Я вот только подыщу себе подходящего единорога. А после сяду на него верхом и поскачу прямо в форт Терракоту. Он меня понесет на своей белоснежной спине. Слышите, Невпопад, мой единорог непременно должен быть белоснежным. Никаких коричневых и зеленых!

— Понятно. Принял к сведению. Послушайте, Энтипи…

— Он высоко поднимет свою прекрасную голову, и его рог будет излучать сияние, — продолжала она, мечтая вслух. — И все выбегут из форта мне навстречу, а мой отец устыдится, что отправил меня в монастырь.

— Заманчивая перспектива, — мрачно отозвался я. — А теперь послушайте, чем эта глупость в реальности для вас обернется: как только вы приблизитесь к одному из этих зверей, он разозлится, нагнет голову и проткнет вас насквозь своим светящимся рогом.

— Ничего подобного не может произойти, — холодно ответила она. — Их рога обладают целебной силой. Понимаете? Они лечат, а не убивают.

— Я тоже об этом слыхал. Но прежде их надо тщательно измельчить. В порошок смолоть. Да и употреблять следует по правилам, а не как придется. Но поскольку у нас под рукой нет ступки и пестика, нет ручной мельницы, и правил приема этого лекарства ни вы, ни я не знаем, боюсь, от вашей идеи лучше отказаться. К чему зря рисковать?

— Вы всего лишь оруженосец, Невпопад, — надменно произнесла Энтипи. — И если хотите когда-нибудь стать сэром Невпопадом, вам не раз придется рисковать.

— Только не жизнью августейшей особы, — запальчиво возразил я.

Во мне все кипело от возмущения. Эта идиотка собралась угробить нас обоих ни за грош да вдобавок еще смеет меня поучать, какой риск оправдан, а какой нет. Я протянул руку, чтобы схватить ее, притянуть к себе, перебросить через плечо и унести из проклятой ложбины, но она разгадала мои намерения и прибавила шагу. Мне было не угнаться за ней. Маленькая идиотка даже издала торжествующий смешок, как если бы все происходящее было веселой игрой.

— Дикие животные непредсказуемы, Энтипи, — задыхаясь, предостерег ее я. — Они способны вас убить, поверьте!..

— Умереть… — с пафосом воскликнула она. — Под копытами этих изумительных животных, будучи пронзенной их рогами… — Ее глаза расширились и заблестели. — Как по-вашему, это будет достаточно величественно?

Мне от этих ее слов, как вы понимаете, легче не стало. Ничего величественного в самоубийстве, на мой взгляд, не было и быть не могло. А именно к нему-то дело и продвигалось. Стремительно и неуклонно.

— Гораздо величественнее будет жить себе дальше да поживать, рассказывая другим о том, что мы здесь видели. Ведь не каждому такое выпадает. Идемте же отсюда, принцесса. Заклинаю вас, послу…

— Невпопад, — перебила она меня. — Я все равно это сделаю!

— Но ведь для этого надо быть по крайней мере… — Я запнулся.

Она взглянула на меня с кокетливым любопытством.

— Продолжайте. Надо быть — кем?

Я облизнул пересохшие губы и хриплым голосом произнес:

— Ну-у… надо быть… Да вы сами знаете, кем…

— Нет, не знаю. — Девчонка прекрасно понимала, что я имел в виду. Просто издевалась надо мной, хотела поставить в неловкое положение, смутить меня.

Набрав полную грудь воздуха, я пробормотал:

— Надо… быть… де… дев…

— Девственницей? — с сарказмом спросила она. — Так зарубите себе на носу, что, во-первых, это все досужие вымыслы, а во-вторых… как вы смеете возводить на меня клевету?!

— Я ничего не возвожу. Никакой клеветы. Ни на кого. Тем более — на вас. — Она меня совершенно сбила с толку.

— Нет, вы форменным образом меня оклеветали. Сказали, что я не девственница.

— Неправда! Ничего подобного я не говорил! Просто… напомнил вам лишний раз, что вы должны быть невинной девицей, чтобы… чтобы рискнуть…

— Но с чего вам в голову могло прийти напоминать мне об этом? Зная, что я целомудренна, вы не усомнились бы, что единороги не причинят мне вреда. А раз вы заговорили на эту тему, стали меня предостерегать, выходит, подозреваете, что я свою невинность успела утратить. Честно говоря, мне оскорбительно слышать такое из ваших уст.

— Но я просто беспокоюсь за вас, только и всего. Я…

— Вы считаете, что у меня ничего не выйдет, да? — В голосе принцессы зазвучали нотки обиды и упрямства. У меня возникло чувство, что сейчас эта благодатная земля, покрытая ковром зеленой сочной травы, разверзнется под моими ногами и поглотит меня, затянет в свои недра. — Вы считаете, что я не девственница и что у меня смелости не хватит взобраться на единорога! Ну так я вам сейчас докажу…

— Не надо, умоляю, ничего мне доказывать! — в ужасе взревел я. — Я вам верю! Верю! Всему, что бы вы ни говорили!

Но принцесса, не слушая меня, стремительным шагом направилась к стаду. Она держала курс на одного из единорогов, выбрав для себя поистине великолепный экземпляр — белоснежный, восхитительно сложенный зверь излучал сияние, казалось, еще более яркое, чем остальные его сородичи, лохматая грива так и переливалась в лучах весеннего солнца. Искры, струящиеся из недр бессмертной души, плясали вокруг гордо поднятой головы разноцветным хороводом. Он с невозмутимым видом посматривал на приближавшуюся принцессу своими лучистыми ярко-синими глазами.

«Интересно, — подумал я, — много ли этот красавец повидал на своем веку? Много ли непорочных девиц пытались его объездить?»

Вот он слегка наклонил голову, глядя на Энтипи как на помешанную… Кем она, в сущности, и являлась.

Приблизившись к нему, принцесса немного замедлила шаг. Единорог подался назад, поднял голову и издал протяжное, мелодичное ржание, которое должно было послужить не чем иным, как предостережением этой дуре. Он не наклонил голову, чтобы пронзить ей грудь своим рогом, но тем не менее вид у него был сердитый и недовольный. Энтипи, бормоча «чак-чак», подбиралась все ближе к нервничавшему животному. Остальные единороги в стаде также не остались равнодушны к вторжению этой идиотки на их территорию. Все как один повернули головы в ее сторону. Энтипи была полна решимости претворить в жизнь свой безумный план. Оставалось выяснить, совпадал ли он с тем, что на сей счет думали единороги.

— Приве-е-ет, — нежным голоском проворковала принцесса. Она вытянула вперед руки ладонями вверх, демонстрируя животным, что не вооружена. — Невпопад, как думаете, кто это? Мальчик или девочка?

— Ни тот, ни другая. Это чертова лошадь. Причем, заметьте, дикая, необъезженная. И вообще, мне здесь здорово не по себе. Колдовством так в нос и шибает! Не люблю я все эти магические штуки и магических животных в том числе. Предпочел бы очутиться где угодно, только не здесь.

— Так ведь мы надолго тут не задержимся. Поскачем сейчас на единорогах до самой Терракоты.

Теперь, подойдя к единорогам поближе (честно говоря, куда ближе, чем мне бы хотелось), я заметил, что их рога также были покрыты шерстью. Вернее, легким пушком, совершенно бесцветным, из-за чего с расстояния в несколько шагов его было не различить.

С каждой секундой я себя чувствовал все более неуютно. Дело в том, что некоторые животные в упор уставились не на принцессу, а на меня. Во всяком случае, мне так казалось. Я в который уже раз вспомнил слова Тэсита о том, что его вырастили единороги. Что, если он говорил правду? Что, если это те самые единороги? Если один из них кормил его своей грудью? А вдруг они каким-то образом узнали, как я обошелся с их воспитанником, моим бывшим другом?

Я чувствовал на себе пристальные взгляды множества голубых проницательных глаз и пытался выбросить из головы мысли о Тэсите, о моем нападении на него… Но картины той расправы, что я над ним учинил, назойливо всплывали перед глазами одна за другой… Могут ли единороги читать мысли? Способны ли они уловить страх и вражду, испытываемые другими? Я мало что знал об этих легендарных существах. И не мог исключать, что они вполне способны на это и на многое другое.

— Энтипи, — негромко произнес я, не сводя глаз с насторожившихся животных, — опомнитесь! Это вам не представление передвижного цирка, перед нами дикие животные, живущие на лоне природы. Мы нарушили границы их территории, мы не контролируем ситуацию, а она может принять неожиданный оборот, и это повлечет самые неприятные последствия для нашего с вами здоровья.

Но принцесса осталась глуха к моим мольбам. Я в сердцах подумал, что меня бы вполне устроило, если б один из единорогов сию же минуту проткнул ее своим рогом и на этом завершилась бы вся дурацкая история.

Потому как худшей пытки, чем это ожидание чего-то ужасного, предчувствие беды, трудно было и придумать. Но вот она очутилась совсем близко от белоснежного красавца, которому намеревалась оказать сомнительную честь — превратить его в свою верховую лошадь и доскакать на нем до форта Терракота. Рогатый конек даже ухом не повел. Да и с чего бы ему беспокоиться? Вокруг него тесными рядами стояли товарищи, готовые в случае чего прийти на помощь… Для расправы с единственной безоружной девицей сил у стада более чем достаточно. Белый единорог прекрасно это понимал. Энтипи продолжала произносить свое дурацкое «чак-чак», что уподобляло ее какой-то нелепой гигантской курице. А еще она сладким голосом бормотала: «Хороший ты мой, красавец, ну до чего же у нас рог замечательный», — и прочие подобные глупости.

И вдруг, умолкнув на полуслове, она вцепилась в гриву рогатого пони и с необыкновенной ловкостью подбросила вверх свое стройное тело. Секунда — и она уже сидела верхом на единороге. Сжав его бока коленями, она с торжеством взглянула на меня и успела крикнуть: «Ну что, видали?» — прежде чем он стремительным и резким движением подбросил ее высоко в воздух.

Мне не стоило торопиться ей на помощь. Право же, надо было предоставить ей грохнуться на землю со всего размаху. Может, это хоть чему-то ее научило бы. Например, прежде чем совершать поступки, взвешивать их последствия. Но я как последний идиот рванулся к ней и попытался поймать на лету. В результате мы оба рухнули на землю, и принцесса в падении здорово зашибла мне грудь, уж и не знаю, какой именно частью своего тела. Я ощупал ребра, убедился, что ни одно не сломано, и облегченно вздохнул. Все могло закончиться и хуже.

— Я невредима! Цела и невредима, — сообщила Энтипи, поднимаясь на ноги.

— А мне что за дело? — сердито засопел я, с трудом оторвав от земли голову и усаживаясь на корточки. — Вы себя повели просто по-идиотски! А я ведь предупреждал, что этим все и кончится!

— Я — принцесса! — высокомерно заявила она. — И делать могу все, что пожелаю.

— Если желания ваши сводятся к тому, чтобы шею себе сломать, то вы близки к их осуществлению, как никогда прежде. Возможно, вам бы это уже удалось, если б я не ринулся вас ловить.

Энтипи, взглянув на меня с нежной задумчивостью, быстро опустилась на колени. Лицо ее осветила улыбка.

— Да, все так и было. Вы снова меня спасли. До чего же здорово!

От запаха сирени у меня снова началось легкое головокружение. Я подумал, интересно, Энтипи он тоже кажется слишком густым и терпким или она его вовсе не замечает? Но тут она вдруг обняла меня за шею и, притянув к себе, поцеловала в губы. Я не мог противиться искушению и ответил на ее поцелуй со всей страстью, на какую был способен. Я ее крепко обнял, и меня буквально захлестнуло чувство восторга, счастья, какого я прежде не испытывал. В этот миг я позабыл, что она непредсказуема, что с ней надо постоянно быть начеку, что сближение с принцессой крови может закончиться для меня плачевно… Словом, доводы рассудка были мной отброшены… Их полностью вытеснили новые ощущения. Где-то в глубине души у меня росло и крепло убеждение, что в этом жестоком и циничном мире я встретил свою судьбу, прелестную девушку, в которой воплощено все то, чего мне так недоставало. Обрел то необходимое дополнение к себе самому, без которого моя жизнь была бы пустой и тоскливой, тягостной и беспросветной… И все это сотворил со мной один-единственный поцелуй…

Единорог снова заржал, но теперь звуки, вырвавшиеся из его глотки, уже не показались мне мелодичными. В голосе зверя звучала угроза. Более того, этому звуку принялось вторить все стадо.

Мы с Энтипи, отпрянув друг от друга, с недоумением воззрились на животных. Теперь я затруднился бы узнать того из единорогов, которого принцесса сдуру пыталась приручить: сомкнув ряды, все они надвигались на нас единым фронтом. Со всех сторон в шеренгу вливались все новые и новые особи. Хвосты их больше не покачивались из стороны в сторону, как было прежде, теперь животные напряженно вытянули их параллельно спинам или опустили вниз. Кисточки на кончиках подрагивали, что могло свидетельствовать лишь об одном — единороги распалились лютой злобой, все до одного.

«О господи, — с ужасом подумал я. — Они знают! Знают, что я сделал с их Тэситом! Знают, что я не должен тут находиться!»

Ведь единороги — животные волшебные. Кому как не им ведать о том, что назначено судьбой нам, простым смертным. Кому как не им служить исполнителями повелений фортуны? И вот перед ними я, Невпопад, нахально занявший место их приемного сына, подлинного героя повествования, и явившийся нагло похвастаться своим краденым триумфом. Неудивительно, что они встретили мое появление без всякого восторга.

Но Энтипи ничего этого не знала.

— Это всего лишь поцелуй, слышите, вы, рогатые ханжи! — напустилась она на единорогов, вставая с земли и отряхивая колени. — Он меня спас! Он… — Воодушевленная собственными словами, она порывисто схватила меня за руку. — Он — мой герой!

Ответом ей был душераздирающий злобный вопль, исторгшийся из глоток всех единорогов, которые находились в ложбине. Такого жуткого звука я отродясь не слышал и надеюсь не услыхать никогда впредь. Звери начали надвигаться на нас подобно гигантской белоснежной волне. Я в отчаянии взглянул в ту сторону, откуда мы с Энтипи пришли, но путь назад был отрезан — все бесчисленное стадо двигалось на нас именно оттуда. Мы с принцессой сделались центром недоброжелательного внимания нескольких сотен легендарных животных.

Спиной я ощутил порыв холодного ветра и оглянулся в надежде на спасение. За долиной простиралась гористая местность, земля, лишенная растительности. Для единорогов она, разумеется, не представляла интереса, и тропа, которая туда вела, осталась, к счастью, свободной для прохода. Окажись мы с Энтипи со всех сторон окружены этими разъяренными рогатыми пони, и нам оставалось бы только молиться. Хотя и теперь я не стал бы переоценивать наши шансы на спасение.

Однако попробовать улизнуть от злобной стаи все же стоило. Даже Энтипи вполне осознала степень угрозы, нависшей над нами. Голубые глаза единорогов, казавшиеся такими безмятежно-прекрасными, пока они мирно паслись на поляне, теперь буквально прожигали нас насквозь, столько в них было ненависти, такой жаждой мести они горели. Принцесса перепугалась не на шутку. Я с трудом удержался, чтобы не напомнить ей слова, которые она произнесла несколько минут назад, — о том, какой величественной представлялась ей смерть под копытами этих сказочных существ. Побьюсь об заклад, теперь она больше так не думала…

— Похоже… нам пора удалиться. — Эти слова она прошептала побелевшими от страха губами.

Я как раз начал осторожно пятиться назад, не сводя глаз с единорогов.

— Полностью разделяю ваше мнение. Итак, на счет три…

— Нет! — уверенно возразила она. — Бежать ни в коем случае нельзя!

Она обхватила меня рукой за талию. Это движение не ускользнуло от взглядов передней шеренги единорогов и еще пуще их разозлило. Они даже начали рыть землю копытами.

— По-моему, они требуют, чтобы мы поскорей отсюда убрались, — предположил я.

— Я в одной книжке читала, что нельзя спасаться бегством от бессмертных существ. Этим их можно разозлить настолько, что они пустятся в погоню. И наверняка настигнут…

— Вот уж не знаю, что у них на уме и удастся ли нам, с какой бы скоростью мы ни удалялись, избежать погони.

— Все же попробуем… уйти с достоинством. — Набрав полную грудь воздуха, Энтипи медленно повернулась спиной к стаду и направилась к горной тропе неторопливым, размеренным шагом. Лично для меня куда предпочтительней было припустить во все лопатки, но не мог же я обогнать принцессу и умчаться восвояси, бросив ее одну. К тому же не знаю, далеко ли я смог бы продвинуться при своей хромоте.

Поэтому я в точности повторил ее маневр, и вскоре мы неспешно зашагали рядом, бок о бок. Единороги остались позади. Впереди виднелась горная тропа, путь к которой был свободен. Стадо по-прежнему не делало попыток перекрыть его. Вместо этого оно лишило нас возможности вернуться к дороге, по которой мы ехали, прежде чем очутиться здесь, к лошадям, к нехитрым нашим пожиткам, притороченным к седлам. Горная тропа, к которой мы направлялись, казалась довольно крутой и опасной. Кто знает, куда она нас приведет? Но проклятые мифические недомерки-пони не оставили нам никакого выбора.

«Лишь бы от них уйти живыми и невредимыми, — думал я. — А там можно и выбраться на прежнюю дорогу, сделав крюк, обогнув единорожье пастбище».

Карта, к счастью, осталась при мне, так что мы в любом случае не заблудимся.

Мы с Энтипи уходили все дальше от негостеприимных лошадок, спиной чувствуя их свирепые взгляды. Нас бесконечно радовало, что они по крайней мере не пытались пуститься за нами вдогонку. Я в душе даже упрекнул себя в том, что дал волю своему не в меру разыгравшемуся воображению и допустил, что эти бессловесные твари умеют читать мысли и улавливать настроения людей. Что за абсурдная идея, в самом деле! Животные, мифические они или нет, — всего лишь безмозглые, примитивные существа!

— Слава богу, — облегченно вздохнул я, когда мы очутились на вполне безопасном расстоянии от единорогов. — Кажется, пронесло. Спасибо, что посоветовали не бежать, а идти спокойным шагом. Видимо, это нас и спасло.

— Спасибо, что поверили мне, — отозвалась Энтипи. — Кому как не мне знать, что вы никому на свете не верите. С полным на то основанием. Я польщена, что для меня было сделано исключение.

— Рад был вам хоть чем-то угодить.

— Между прочим… мне понравилось с вами целоваться.

Принцесса фамильярно похлопала меня по спине, потом рука ее скользнула ниже и так чувствительно сдавила мою ягодицу, что я едва не подпрыгнул от неожиданности.

Единорогов, которые все это время за нами наблюдали, столь откровенный жест принцессы привел буквально в исступление.

Из их многочисленных глоток вырвался пронзительный вопль негодования. Казалось, это жители ада вопят от ужаса и отчаяния. Мы с Энтипи оглянулись, и глазам нашим представилось жуткое зрелище: опустив головы и выставив вперед свои загнутые, покрытые легким пушком рога, животные шли на нас в атаку. Вот и верь после этого написанному в книгах! Мы ведь не делали ни малейшей попытки от них бежать.

— Вперед! — крикнул я и рванул к тропе что было сил, увлекая за собой принцессу и совершенно позабыв о своей хромоте.

Единороги остались далеко позади, но даже это немалое расстояние было им нипочем. Они передвигались куда быстрее нас. Каменистая и довольно широкая тропа шла в гору. Бежать по ней нам было тяжело, мы оба прерывисто дышали, судорожно хватая воздух раскрытыми ртами, и то и дело спотыкались, однако неслись вперед и вверх со скоростью ветра. Чтобы не потерять друг друга, мы держались за руки. В свободной руке я нес посох, который почти заменил мне бесполезную правую ногу.

Под копытами единорогов дрожала земля. Мы мчались прочь во весь дух, понимая, что если стадо нас догонит, мы и нескольких секунд не проживем, эти взбесившиеся легендарные твари безжалостно растопчут нас, копыта их превратят наши тела в месиво из крови, раздавленной плоти и раскрошенных костей.

В какой-то миг во время этого сумасшедшего бегства я вдруг почувствовал, что дух мой словно бы покинул тело: глядя себе под ноги, чтобы не расшибиться о какой-нибудь из валунов, что встречались на пути, я в то же время словно бы видел несущееся вслед за нами стадо, и более того, оказался вполне способен оценить всю его красоту.

О, на них и вправду стоило взглянуть, на этих красавцев. Представьте себе белоснежное облако с единичными зелеными и коричневыми мазками, стремительно несущееся по горной тропе. Сильные, великолепно сложенные, со светящимися гривами и сверкающими копытами, двигающиеся синхронно, словно единый организм, эти персонажи мифов и легенд являли собой поистине пленительное зрелище, от которого трудно было отвести взор. В особенности если наслаждаться им с вершины холма, пребывая в безопасности. В подобном случае я бы даже расплакался от умиления и восторга.

Теперь же я без слез рыдал от ужаса, от сознания надвигавшегося конца. Я уже почти чувствовал, как эти переливающиеся всеми цветами радуги загнутые рога-бивни вспарывают мне живот, а сверкающие копыта крушат мои кости. Земля все ощутимей тряслась под нашими ногами, и мы с Энтипи попеременно обгоняли друг друга, тащили друг друга за руку, спотыкались, выравнивали шаги и неслись дальше.

— Быстрей! Быстрей! — то и дело бормотал я, хотя мы оба и без того развили невероятную скорость.

Вдруг принцесса споткнулась и упала. Я рывком поднял ее на ноги, словно она была невесомой, и мы помчались дальше.

Единороги нас догоняли. Нам не на что было надеяться. Объятый ужасом, я подумал было, а не попытаться ли нам уклониться в сторону от преследователей, но от этой идеи пришлось тотчас же отказаться. Тропа, по которой мы мчались, шла вдоль узкого ущелья, с обеих сторон ее стискивали горы, — о том же, чтобы взобраться наверх по каменистым склонам, нечего было и мечтать. Стадо неумолимо приближалось к нам с принцессой. Даже сами горы, казалось, вздрагивали от ужаса перед этой живой волной ярости. Но хуже всего было то, что легендарные твари принесли с собой и свой проклятый запах — аромат цветущей сирени. Выходит, нам предстояло принять мучительную смерть, вдыхая нежный запах весенних цветов. Я не знал, смеяться мне или плакать, и из горла моего вырвалось нечто среднее между смехом и рыданием — пронзительный визг. Это было неоспоримым признаком такого презренного малодушия с моей стороны, это получилось у меня так по-бабьи, что Энтипи наверняка стала бы меня презирать, услышь она этот звук сквозь оглушительный топот копыт, в котором тонули все прочие шумы.

И тут прямо перед нашими ногами на тропу упал громадный ком снега и льда. Мы обогнули его и припустили дальше, но следом за первым с вершины сорвался еще один увесистый снежный комок, за ним другой, третий. Мы машинально, не останавливаясь ни на секунду и не задумываясь над тем, что делаем, метались по узкой тропе из стороны в сторону, обегая вокруг неожиданно возникавших препятствий. Грохот сотен копыт слышался все ближе, и все новые глыбы снега и льда срывались на тропу сверху, с вершин и склонов гор. И вдруг… Вдруг мне почудилось, что шум погони стал понемногу стихать. Не веря своим ушам, я оглянулся… И оказалось, что слух меня не подвел: единороги и впрямь прекратили нас преследовать.

— Мы спасены! — воскликнула Энтипи, которая, как и я, повернулась лицом к наступавшему стаду.

Принцесса была права, и я не мог с ней не согласиться, вот только…

Вот только…

Вместо топота копыт единорогов отовсюду слышался не менее грозный шум. Казалось, что вокруг нас трещат и грохочут раскаты грома. Мы с Энтипи очутились словно бы в середине грозового облака. Неистовый гул раздавался отовсюду — сверху, снизу, спереди и сзади. Комья снега, падавшие на тропу, становились все крупнее. Один из них краем своим задел мое плечо. Я чуть было не полетел вниз, в пропасть, которая разверзлась слева от нас, и лишь чудом сумел сохранить равновесие.

Задрав голову, я с ужасом увидел, как огромная снежная шапка, укрывавшая вершину горы, вдруг съехала набекрень и, набирая скорость, устремилась вниз по склону.

Мне не потребовалось много времени, чтобы понять, что произошло: рассвирепевшие единороги своим оглушительным топотом спровоцировали горный обвал.

— Лавина! — крикнул я принцессе.

Она, как и я, взглянула наверх и в страхе всплеснула руками. Нам некуда было податься, кроме как рвануть вперед со всех ног. Что мы и сделали. Но, к сожалению, скорость лавины была значительно выше той, которую мы при всем своем желании способны были развить.

Снежная шапка устремилась вниз, в пропасть, это было безбрежное сверкающее море, целый океан снега, цветом своим лавина походила на стадо единорогов, преследовавшее нас еще пару секунд назад. Обе эти стихии, ополчившиеся против нас с принцессой, были неуправляемы и смертоносны. Избежав столкновения с одной из них, мы тотчас же сделались жертвой другой.

Тропа впереди нас внезапно оказалась погребена под густым снегом. Мы остановились в растерянности. Бежать было некуда. И тотчас же лавина накрыла нас, подхватила и понесла вниз, в пропасть. Я крепко держал Энтипи за руку, кувыркаясь в воздухе, но сила снежной массы превосходила мою — в конце концов пальцы мои разжались. Я слышал, как Энтипи несколько раз выкрикнула мое имя исполненным отчаяния голосом, звуки которого вскоре заглушил рокот лавины.

«Господи, ничего ужасней этого на свете быть не может», — только и успел я подумать, прежде чем мое падение прекратилось.

Я не представлял, насколько глубока пропасть, в которую угодил, увязнув в снегу по пояс. Едва придя в себя после падения, я попытался выбраться наружу из снежной западни. Сверху на меня сыпались куски льда и смерзшегося снега. Понадеявшись, что смогу выкарабкаться из этой ловушки, придерживаясь за них, я принялся барахтаться в сугробе, налегая на посох, который по счастливой случайности не выпустил из рук во время падения. Но все мои усилия оказались тщетны: с каждым движением, с каждым взмахом посоха я только глубже погружался в снежную западню.

Следующая лавина, обрушившаяся со склона вслед за первой, накрыла меня с головой. Я оказался заживо похоронен под толщей снега. И как ни силился, не мог вспомнить, в каком направлении следовало копать, чтобы выбраться наружу, где, хотя бы предположительно, находилось дно пропасти, а где — путь к свободе, к свету и воздуху. Но невзирая на это, я стал с сумасшедшей скоростью разгребать руками снег. Просто чтобы не задохнуться. Я понимал, что если толща снега над моей головой составляет футов двенадцать, то мне нипочем не выбраться из этой смертельной ловушки: я успею задохнуться, прежде чем пробьюсь наверх. К тому же у меня не было уверенности, что я рою ход в верном направлении. Но не мог же я сдаться на милость стихии и покорно умереть, не предприняв ни малейших усилий для своего спасения.

Между моим телом и снегом оставался небольшой зазор, тонкий воздушный слой, благодаря которому я не задохнулся в первые же секунды моего пленения. И я рыл ладонями снег, чтобы увеличить это пространство, стараясь прежде всего мыслить здраво и логически и не поддаваться панике. Главное — не паниковать. Иначе мне уж точно конец. Начав беспорядочно метаться из стороны в сторону, я мигом и причем без всякого толка израсходую скудный запас воздуха, каким располагаю.

Я глубоко погружал пальцы в холодную белую массу над головой и выкорчевывал ее небольшими кусками, которые утрамбовывал вокруг себя локтями и посохом, пока ладони не уперлись в твердый лед. Тогда я стал орудовать посохом, выдвинув из желоба острый клинок. Он вгрызался в лед и понемногу его крошил. Ледяные крошки падали мне на лицо, таяли и стекали вниз прозрачными каплями.

Мне стало трудно дышать. Глаза болели от беспрестанно забивавшихся в них острых льдинок, ноги и руки почти онемели от холода. Снег вокруг своего тела я больше не пытался разгребать — просто утрамбовывал его кулаками, потерявшими всякую чувствительность. В голове стоял легкий звон, но на сей раз его вызвал не аромат цветущей сирени, а запах моей собственной близкой смерти. Я понимал, что буду заживо похоронен в этих снегах и мое тело никто никогда не найдет. Люди Рунсибела будут понапрасну дожидаться нас в форте Терракота. Интересно, как скоро они его покинут, утвердившись в мысли, что Невпопад, этот хромоногий шлюхин сын, не оправдал оказанного ему доверия, не сберег «ценный пакет» и сам сгинул неведомо где. Как скоро имя мое окажется внесено в позорный список истерийских антигероев, неудачников, причинивших урон королевству и его величеству?

Но быть может, Энтипи повезло больше, чем мне? Что, если она не так глубоко провалилась в снег и сумела выбраться наружу? Хотя, возможно, она увязла еще гораздо глубже, чем я, и находится теперь у самого дна пропасти. Впрочем, даже если она совсем рядом со мной, в нескольких дюймах справа, слева или снизу, я могу так никогда об этом и не узнать. Как не узнаю еще очень и очень многого. Моя жизнь оборвется в этой тесной пещере в толще снега, и все вопросы, которые я пытался разрешить, так навеки и останутся без ответов…

Свет в моих глазах начал понемногу тускнеть, удары, которые я наносил посохом по корке льда над головой, становились все менее уверенными. Я говорил себе, что нельзя поддаваться слабости, что я должен продолжать бороться за свою жизнь, должен высвободиться отсюда во что бы то ни стало — ради Энтипи… ради покойной Маделайн… ради…

«Ради себя самого. Единственного, кто тебе по-настоящему дорог. И нечего делать вид, будто это не так».

Голос, который произнес эти слова, принадлежал Шейри. Молоденькой колдунье, которую я спас от позорной смерти на костре целую жизнь тому назад… и теперь она появилась здесь, возникла из ниоткуда перед моим внутренним взором и глядела на меня с презрительной усмешкой.

«Все, что имеет для тебя хоть какое-то значение, — это ты сам. Ты. Можешь других водить за нос сколько угодно, а со мной этот номер не пройдет».

— Ступай прочь, — пробормотал я, едва шевеля распухшими губами, и снова принялся долбить лед над головой. Только чтобы не слышать ее голоса.

«Хочешь, дам тебе хороший совет?»

— Нет.

«Она этого не заслуживает, — продолжала колдунья как ни в чем не бывало. Хотя, учитывая, в каком я был состоянии, мои слова вполне можно было не принимать в расчет. Я словно бы уже и не существовал. — Я принцессу имею в виду. Ничего ты от нее не получишь, кроме головной боли. Так и знай. Верь мне, я правду говорю».

Как же, а то я не знаю, кто такие эти колдуны проклятые и чего от них ждать.

«Если тебе посчастливится выбраться отсюда, отправляйся не мешкая на все четыре стороны, назад не оглядывайся и жить начни по-новому. Держись подальше от рыцарей. Ты не их поля ягода, и жизнь среди них не для тебя. И впредь живи в реальном, а не в выдуманном мире».

— В выдуманном мире мне уютней и проще. Реальность — это непрекращающийся кошмар.

«Реальность такова, какой ты ее сам создаешь».

Я жалобно застонал. Мало того что смерть не за горами, так приходится еще и все эти глупости выслушивать в качестве последнего напутствия.

Ее лицо парило в воздухе как раз над моей головой.

«И вот еще что…»

— Заткнись! — рявкнул я, почти теряя сознание, и двинул ободранным о снег и утратившим чувствительность кулаком прямехонько в переносицу ведьмы. Кулак пробил тонкую снежную корку… и высунулся наружу, в пустоту…

Разум отказывался в это верить. Я так замерз, что, казалось, даже сознание мое оледенело и не сразу отреагировало на это чудесное открытие: путь к свободе был в нескольких дюймах от моей головы!

К этому моменту обе моих ноги успели онеметь, но я все же ухитрился выкарабкаться наружу при помощи рук и посоха. Это было как заново родиться на свет. Я жадно хватал ртом свежий холодный воздух, я расшвыривал снег в стороны, барахтался что было сил, пока наконец не высвободил свое тело из проклятой западни и не растянулся на сверкающей снежной поверхности.

Отдышавшись, я взглянул вверх. Горная тропа, с которой нас смело лавиной, оказалась неправдоподобно высоко. Мне даже не верилось, что, свалившись с такой высоты, я смог остаться жив.

Я с сомнением оглядел снег вокруг себя и только тут заметил, что на нем виднеется множество красных пятен. Ощупал голову и поднес ладонь к глазам. Так и есть — все пальцы в крови. Выходит, я не так-то легко отделался, голову поранил. Холод, царивший в снежной пещере, где я был погребен, замедлил кровотечение, и все же меня начало подташнивать, все тело охватила слабость…

И тут я увидел ее руку.

Она торчала из снега футах в трех от меня.

«Она этого не заслуживает», — прозвучал где-то в глубинах сознания голос Шейри, но я, наплевав на все предостережения колдуньи, бросился спасать Энтипи. Схватил ее руку. Та оказалась ледяной и как будто безжизненной. Я потянул ее на себя с такой силой, что еще немного, и она оторвалась бы от тела.

— Энтипи! Я здесь! Только не умирайте! Прошу, заклинаю вас! — вопил я что было мочи, с ужасом осознавая, что, быть может, обращаюсь к покойнице.

Воткнув посох в снег, я принялся обеими руками с невероятной скоростью откапывать принцессу. Сверху за этим моим занятием равнодушно наблюдали остроконечные вершины гор. Им было плевать, живы мы или умерли.

Я продолжал взывать к принцессе, чтобы она знала, что я здесь, что я ее не бросил. Она не отзывалась, не пыталась высвободиться из снега и вообще не подавала никаких признаков жизни. Ее высочество если еще и не умерла, то наверняка была без сознания. К счастью, руки у меня были на редкость сильными, просто-таки неутомимыми, а цель оказалась так близко… Мне понадобилось всего несколько минут, чтобы бережно отгрести снег от ее головы и шеи, сбросить его с недвижимой груди, а после вытащить наружу все окоченевшее легкое тело.

Глаза у принцессы были закрыты, одежда обледенела, кожа на лице побелела настолько, что даже отдавала голубизной. Словом, вид у нее был тот еще, но я предположил, что наверняка и сам сейчас выгляжу не намного лучше. Я ее как следует потряс, чтобы она пробудилась от своего глубокого сна. Никакого результата. Приложил ухо к ее груди, пытаясь уловить биение сердца. Мне почудилось, что там, внутри, что-то трепещет, но мог ли я быть уверен, что не принял желаемое за действительное? Одно было ясно: принцесса не дышала.

— Ну давайте же, приходите в себя! — крикнул я. — Дышите!

Принцесса не ответила. Я еще разок ее тряхнул, и снова без толку. Мне оставалось только одно, и я это тотчас же проделал: разжал ей зубы и, сделав глубокий вдох, приник к холодному, как лед, рту и стал вдувать воздух в ее легкие. Старался делать это медленно, в естественном ритме дыхания человека, пребывающего в покое и безмятежности. Грудь ее вздымалась и опускалась, но только благодаря моим усилиям. Я упрямо продолжал накачивать ее легкие воздухом, но в душе у меня росло отчаяние. В конце концов я потерял счет времени и при всем желании не мог бы сказать, сколько минут или часов простоял на коленях, склонившись над Энтипи и вдувая воздух в ее рот. В конце концов у меня начало темнеть в глазах.

Я как мог боролся с подступавшей дурнотой, но силы стремительно меня покидали.

И я сдался. Проиграл, как всегда. Как мне, должно быть, на роду было написано. Уронил голову на грудь несчастной и остался недвижим…

Но не вполне: вдруг голова моя приподнялась вверх… и опустилась вниз… и снова немного приподнялась…

Она дышала.

«Вот ведь сукин сын», — успел я подумать, прежде чем потерял сознание.

22

ОЧНУЛСЯ я от боли во всем теле и с удивлением обнаружил, что нахожусь в пещере, в благословенном тепле.

Просторная и сухая, пещера не просто служила кому-то убежищем от непогоды, она была превращена во вполне уютное подобие нормального человеческого жилища. На стенах было укреплено несколько факелов, которые заливали все помещение светом и, кроме того, его согревали.

Я возлежал на высокой охапке соломы, тонкий слой которой покрывал весь земляной пол насколько хватал глаз. Справа от меня на таком же соломенном ложе распростерлась принцесса. Она казалась спящей.

Но тут что-то мелькнуло в глубине пещеры, там, куда не доставал свет факелов и где сгущались тени. Приглядевшись, я понял, что в дальнем углу сидит, прислонясь к стене, какой-то человек, вероятней всего мужчина, и не отрываясь глядит на меня. Я сел на своей постели из соломы, морщась от боли в суставах и мышцах, и стал пристально всматриваться в темный угол, где расположился незнакомец. Но лицо его оставалось в тени.

— Кто вы? — спросил я.

Тот медленно поднялся на ноги. Мне со страху даже почудилось, что он не просто встал, а будто бы развернулся, вытянувшись вверх, словно змея. И сделал шаг вперед. Потом еще один и еще, пока не очутился в круге света от ближайшего факела.

У меня перехватило дыхание.

Тэсит уставился на меня не мигая единственным своим глазом.

Я испустил пронзительный вопль и вздрогнул всем телом, словно пробуждаясь от кошмарного сна. Но, снова оглядевшись по сторонам, к ужасу своему обнаружил, что по-прежнему нахожусь в пещере и что это жуткое видение предстало передо мной не во сне, а наяву. Вот и ложе из соломы, факелы, вон там недвижимая Энтипи, а вот он, Тэсит, собственной персоной. Эхо моего крика замерло в вышине под сводами пещеры. Тэсит молча продолжал сверлить меня взглядом. Я покосился на принцессу. Она слегка шевельнулась, но так и не пробудилась от сна.

Справа от меня лежал мой меч, слева — посох. Он поместил оружие на расстоянии вытянутой руки от моей постели. Но Тэсит был не из тех, кто легко прощает такие обиды, как та, которую я ему причинил. Он оставил мне посох и меч только потому, что не сомневался в своей способности рассчитаться со мной независимо от того, буду ли я вооружен или безоружен. Да уж, уверенности в себе ему по-прежнему не занимать. Чего никак нельзя было сказать о вашем покорном слуге.

Он по-прежнему молчал. Я тоже не говорил ни слова. Несмотря на животный ужас, который меня буквально парализовал, мне было любопытно, кто же из нас первым произнесет хоть слово.

Разумеется, это сделал он.

— Как ты мог? — были первые его слова. Вернее, я попросту догадался, что он именно это хотел сказать, тогда как в действительности изо рта его вырвалось нечто невнятное вроде: «Катымо». Я нахмурился.

— Что?

Он с выражением досады закатил свой единственный глаз и повторил вопрос медленно, по слогам, и почти отчетливо. А я снова переспросил:

— Как я мог — что?

Тэсит покачал головой, недоумевая и досадуя, почему это я делаю вид, что мне непонятен его вопрос, да и сама суть происходящего. Он спрашивал, как я мог столь коварно и подло предать его, проявить такую черную неблагодарность после всего, что он для меня сделал. Он прекрасно понял, что я отдаю себе отчет в тогдашнем своем поступке и лишь разыгрываю непонимание, чтобы потянуть время, и потому больше не стал повторять свой вопрос.

Теперь только, увидев его вблизи, я смог вполне оценить ущерб, который причинил его внешности несколько месяцев тому назад. На лбу у него остался глубокий шрам от раны, нанесенной моим посохом. Кожа срослась неровно, зигзагом, и это нисколько не красило моего бывшего друга. К этому следовало добавить слегка покривившийся нос и свернутую вбок челюсть. Я успел заметить зияющие провалы у него во рту, в тех местах, где прежде были зубы. Вдобавок к утрате внятности и четкости речи он еще и издавал сквозь эти щербины какой-то свистящий звук, когда произносил некоторые согласные. Его свалявшиеся и растрепанные волосы лоснились от жира, не в лучшем виде пребывала и борода. Он теперь даже отдаленно не походил на героя.

Скорей выглядел как безумец.

— Мне пришлось самому вправлять себе челюсть и стягивать ее лубком, чтобы срослась, — заявил он таким непринужденным тоном, как если бы наш разговор происходил за столиком в трактире, где мы, потягивая эль, делились бы воспоминаниями о былых невзгодах. — Здорово ты тогда постарался, По. — Помедлив, он все же снова спросил: — Как ты мог?

Мне пришлось напрячь воображение. Я понимал, что должен, обязан дать ему хоть какой-то ответ. Но ничего путного на ум не приходило. Тогда, пожав плечами, я пробормотал:

— Так надо было.

Он кивнул. Как ни странно, вид у него при этом был такой, словно иного он от меня и не ожидал.

— Мы все совершаем то, что нам предназначено. — Это философское изречение было совершенно в его духе. — И с этим ничего не поделаешь. Вот и теперь: мне придется тебя убить, По. Иначе просто нельзя. Надеюсь, ты понимаешь. И не держишь на меня обиды.

— Нет, конечно, — заверил его я. — С чего бы? — И, помолчав, осторожно спросил: — Ты прямо сейчас… этим займешься?

— О нет, что ты, что ты! — возразил он с необыкновенной горячностью. — Нет, как же бы я мог это сделать, пока Энтипи не пришла в себя? Нет, По. Нет… Сперва мы дождемся ее пробуждения от обморочного забытья. Потом ты должен будешь унижаться, валяться у меня в ногах, вымаливая пощаду. Это очень важный момент. Она должна видеть, как ты это будешь проделывать.

— Почему ей непременно нужно это видеть?

— Потому что Энтипи успела за столь долгий срок в тебя влюбиться. Верно ведь? Скажи правду, я не стану принимать это близко к сердцу. Честное слово. Обещаю.

— Не станешь принимать к сердцу? Обещаешь? — возопил я. — А меня убить собрался?! Да как у тебя только язык поворачивается?..

Тэсит приблизился ко мне и опустился на колени в нескольких футах от моего ложа. Он уставился на меня своим единственным глазом и заговорил, как прежде, тщательно выговаривая слова, и мне казалось, что-то в его душе умерло, перестало существовать, навсегда покинуло тело вместе со способностью внятно произносить звуки.

— Да, я собираюсь тебя убить, но при этом не питаю к тебе никакой вражды, не чувствую досады и злости. Все это было, но теперь исчезло без следа. Мне приятно поделиться с тобой тем, что как настоящий, подлинный герой я сумел стать выше любых мелочных соображений, любых личных счетов. Ярость, чувство мести мне не свойственны. Вот когда ты на меня напал и оставил лежать на поляне покалеченного, истекающего кровью, я испытывал жгучее желание тебя убить. Оно было горячее тысячи солнц.

— Это… было сильное чувство, — промямлил я, лишь бы хоть что-то сказать.

— И после, когда мне пришлось самому вправлять себе челюсть, когда меня стала мучить нестерпимая боль от ран, что ты мне нанес, моя злость распалилась еще пуще. Тысяча солнц? Нет, вся сотня тысяч, это будет ближе к истине. Но знаешь что, По?

— Нет. Не знаю. Что?

— На то, чтобы поддерживать в себе ярость такого высокого накала, требуется очень много сил. И если тебе одновременно надо их тратить на лечение, на то, чтобы оправиться от ран… приходится выбирать, что важней. Я счел более важным для себя… выживание, восстановление здоровья… в надежде на то, что когда-нибудь мы с тобой встретимся вновь. Мне было совсем нетрудно отыскать твой след. Феникс ведь только-только родился, а потому в полете он оставлял за собой огненный след. Верхушки деревьев там, где он пролетал, оказались немного опалены. Этот след мало кто кроме меня сумел бы заметить. Но для меня это было проще простого. Ты ведь знаешь, на что я способен, Невпопад.

Я кивнул. Мои члены вдруг ожили — онемение прошло, к ним вернулись былые силы, подвижность. Вероятно, на тело воздействовало само сознание того, что я остался жив. Но я по-прежнему не двигался, чтобы ненароком не обозлить Тэсита. Я был на его территории и в полной его власти.

— Возможно, мое выздоровление длилось бы гораздо дольше… или вовсе не наступило бы, не встреть я друга.

— Друга?

Тэсит вытянул губы трубкой и пронзительно свистнул. Снаружи послышался топот копыт, и я приготовился к новой встрече с единорогами. Во мне все так и замерло от ужаса. И тут в пещеру протиснулось нечто громадное, темное… Я не верил своим глазам.

— Титан! — Ибо это и впрямь был он, могучий, роскошный жеребец, некогда принадлежавший покойному сэру Умбрежу. Ошибиться я не мог — сколько раз любовно проходился щеткой по этой блестящей шкуре, на которой теперь, как раз посередине груди, виднелся небольшой шрам, сколько раз седлал и расседлывал его. Я узнал бы этого жеребца, даже ослепнув на оба глаза, просто на ощупь.

Тэсит выглядел слегка удивленным, так, самую малость.

— Привет, Улисс, как я тебя нарек… или Титан, как называли тебя прежние хозяева… — Он задумчиво посмотрел на лошадь, потом перевел взгляд на меня. — Значит, ты его и в самом деле узнал. Смотри, смотри на него повнимательней, Невпопад. Во все глаза, благо они у тебя оба на месте. Этот красавец, вероятно, единственное живое существо на земле, питающее к тебе привязанность.

— Но… с чего ты это взял?..

— Я нашел жеребца в лесу, вскоре после нападения на ваш отряд ублюдков-гарпов. О, в самом деле, Невпопад. — Он кивнул, усмехаясь. Его позабавило выражение недоумения, мелькнувшее на моем лице. — Учуяв запахи, которыми полнился лес на несколько ярдов вокруг той поляны, обнаружив поломанные ветки и тела погибших… я без труда мысленно воспроизвел картину случившегося. Улисс… прошу прощения… Титан был серьезно ранен. Я стал за ним ходить, врачевал его рану, пока он не поправился. Благодаря следу, который оставил феникс на верхушках деревьев, я представлял себе, пусть только приблизительно, куда ты направился. Титан слишком хороший конь, чтобы я рискнул оставить его на сомнительную милость леса. И я выходил его.

Конь, словно поняв, что речь идет о нем, слегка изогнул благородную шею и негромко заржал.

Этот звук услыхала и Энтипи. Она с едва слышным стоном повернула голову набок. Но глаза ее все еще оставались закрытыми. Тэсит скользнул взглядом по ее лицу и неторопливо продолжил:

— А потом мы двинулись по твоим следам и остановились там, где нас застигла зима. К сожалению, мы не могли развить большую скорость. Ведь у нас не было феникса. А все благодаря вмешательству в ситуацию моего разъединственного друга, Невпопада. Мы обосновались здесь, чтобы переждать холода. Все это время я истово молился о том, чтобы встретиться с тобой, По. Чтобы наши пути где-нибудь да пересеклись. Но вдруг… — Он мечтательно вздохнул. — Вдруг я почуял запах сирени… Запах единорогов. Мое обоняние теперь уже не то, каким было прежде… благодаря усилиям моего бывшего доброго друга, Невпопада. Но даже несмотря на это, я уловил в воздухе божественный запах и понял, что стадо обосновалось неподалеку. Я как раз собирался идти к ним, когда почувствовал, что их что-то встревожило. Но тут с гор сошли лавины, отрезавшие мне путь к единорогам, к их пастбищу, туда, где царит вечная весна. Я в который уже раз проклял судьбу. И вдруг… Титан начал беспокоиться. Он так себя повел, словно тоже учуял в воздухе что-то знакомое. Он настойчиво стремился к одному ему известной цели сквозь рыхлый глубокий снег. Мне ничего не оставалось кроме как за ним последовать. И конь вывел меня к тебе. Он тебя отыскал на дне ущелья, По. И нисколько не противился, когда я взгромоздил на него тебя и Энтипи, чтобы привезти вас обоих сюда. Видишь, выходит, его преданность тебе не знает границ. Согласись, такая привязанность весьма трогательна… И чрезвычайно редка…

— Ты все болтаешь без умолку, — мрачно проговорил я. — Не слишком ли это утомительно для твоей кривой челюсти? — Мне надоело слышать его ехидные намеки, оскорбительные замечания. — Коли собрался меня убить, так действуй, чего же ты медлишь?

— Я же тебе уже сказал, — терпеливо возразил Тэсит. — Она должна это видеть… Понять, осознать, что…

Энтипи сидела на своем соломенном ложе, взгляд ее затуманенных глаз блуждал по сторонам, ни на чем не останавливаясь и не фокусируясь. Принцесса еще не вполне пришла в себя…

— Невпопад!.. — хрипло произнесла она.

— Он здесь, где ж ему еще быть, девочка моя милая! — радостно отозвался Тэсит.

Она, конечно же, узнала этот голос. И вполне осмысленно взглянула на него.

— Тэсит!

— Да, я все тот же, моя милая, я предстал перед тобой, как и обещал…

Он приблизился к ней, но Энтипи в ужасе от него отшатнулась.

— Ты ужасно выглядишь!

— Что ж, признаю, прежде я был намного краше, но…

— Не понимаю, что ты такое бормочешь? «Пежже ябыв нанодо каши», — передразнила она его. — Что это означает?!

Душа моя преисполнилась злорадства. До чего ж приятно было видеть замешательство, растерянность, смущение моего бывшего друга, который прежде являл собой само совершенство. Энтипи вовсе не собиралась пасть в объятия своего долгожданного героя. Напротив! Она глядела на него как на полураздавленное насекомое, поверьте! Лицо ее выражало недоумение, я без труда прочитал в ее глазах мысль, которую она пока еще не облекла в слова: «Что здесь понадобилось этому персонажу из прошлого? В настоящем и в будущем он совершенно неуместен». Я себя чувствовал все лучше, все бодрее и увереннее. Жаль только, что недолго придется радоваться победе, мой бывший друг слов на ветер не бросает…

Тэсит сделал нетерпеливый жест, но, вздохнув, взял себя в руки и вернулся к своей прежней манере разговора — стал произносить слова медленно, буквально по слогам. И отступил от принцессы в сторону. Повторив фразу, которую Энтипи не расслышала, он столь же неторопливо продолжил:

— Энтипи… Мне известна твоя способность проникать глубоко в суть предметов и явлений, не судить о людях по их внешности. Когда мы с тобой только познакомились, тебя не смутило мое прошлое лесного разбойника и мятежника… и твоя вера придала мне сил для свершения героических деяний… Ты, ты одна была моей путеводной звездой, моим идеалом, моей…

Энтипи прервала его на полуслове, возвращаясь к прежней теме, словно он и не пытался разливаться перед ней соловьем:

— Нет, ты меня не понял, ты в самом деле выглядишь хуже некуда. Ты утратил всю свою былую привлекательность. Растолстел, не следишь за собой.

— Но ведь то, что у человека внутри, куда важ…

— И вдобавок от тебя воняет!

— А с этим-то что я могу поделать?! Прикажешь мне в снегу купаться?! — выпалил он. — Все вокруг замерзло, застыло. Я с трудом растапливал понемногу снега, чтобы напиться… И то не вдоволь. А ты хочешь…

— Не ори на меня. Я принцесса. Никто не смеет повышать на меня голос.

— Прости, — смиренно пробормотал он, наклонив голову. Я с трудом сдерживался, чтобы не расхохотаться. — Ты, конечно же, права. Но пойми: ты одна вдохновила меня на все, что я совершил значительного, все до единого мои подвиги были посвящены тебе! Я выполнил три, целых три задания Старого великана. Ради тебя. И ради тебя одной я отыскал кольцо Посейдона, которое дало мне власть над наядами… и они меня спасли от верной смерти, когда я упал в реку, сброшенный с высокого берега ублюдками-гарпами…

— Это очень мило, — кисло улыбнулась Энтипи, но все то время, пока ты так геройствовал, я находилась в рабстве у благочестивых жен, пережила нападение гарпов, побывала у них в плену, а после прислуживала в одном из трактиров Приграничного царства Произвола. Ты полагаешь, это приличествовало принцессе, наследнице престола? Ты думаешь, мне легко было такое пережить? И если бы не он, Невпопад…

— Если бы не он, Невпопад?! — Физиономия Тэсита, и без того несимметричная, еще больше перекосилась от злости. Я думал, его вот-вот удар хватит. — Энтипи… — снова кротко воззвал он к принцессе, взяв себя в руки. — Обо мне слагали песни… Эпические поэмы! И у тебя язык повернулся сравнить его со мной? Что же такое поют о нем, прославляя его «великие подвиги», хотел бы я знать?!

Наклонившись вперед, я со смешком ответил:

— Как же, один оруженосец сочинил про меня пару лимериков… не совсем приличного содержания.

— Заткнись! — рявкнул Тэсит. — Это вопрос риторический! Так неужто же ты, Энтипи, предпочтешь его мне? Одаришь его своим расположением… Его?! Того, по чьей вине ты претерпела все несчастья, о которых сейчас говорила?

— О чем это ты? — строго спросила она.

Я не рискнул вмешаться в ход их беседы, как мне ни хотелось вставить хоть несколько слов… Судя по виду Тэсита, он вполне способен был отсечь мне голову одним взмахом меча, если б я на свое несчастье привлек сейчас его внимание к моей скромной персоне. И он все ей рассказал. Как череда эпических подвигов в конечном итоге привела его к месту возрождения из пепла легендарного феникса. С каким восторгом он наблюдал за самовозгоранием прежней особи и появлением на свет новой. Как он собрался было совершить самое великое из своих деяний… но был остановлен подлым и коварным Невпопадом. Как его феникс оказался похищен, а сам он был повержен и покалечен мной, его бывшим другом, напавшим на него, безоружного, когда он меньше всего этого ожидал…

Короче, он рассказал ей всю правду.

Энтипи слушала его с напряженным вниманием. Она ловила каждое его слово, изредка кивая. Когда Тэсит умолк, она некоторое время сидела, не произнося ни одного звука, с непроницаемым выражением на лице, и искоса поглядывала то на меня, то на него, потом снова на меня… А после вздохнула и мягко проговорила:

— Тэсит…

— Да, любовь моя.

— То, что ты здесь нам рассказал, — тут в голосе ее зазвучал металл, — самая бессовестная клевета, какую я когда-либо слыхала.

— К-клевета?! — Тэсит отказывался верить своим ушам. Нет, в самом деле, он решил, что слух его подводит.

— Как ты смеешь, — продолжала отчитывать его принцесса, — пытаться переложить собственную вину, собственную несостоятельность на плечи отважного и честного Невпопада?

— Несостоятельность?! Переложить вину?! — Не помня себя от злости, взревел Тэсит. Ярость настолько затмила его разум, что он способен был лишь тупо повторять ее слова, не находя собственных.

— Невпопад сумел разыскать феникса, которого ты, без сомнения, упустил… а потом он, рискуя собой, спас меня от гарпов, заботился обо мне все эти долгие месяцы… И после всего этого у тебя повернулся язык обвинить доблестного оруженосца…

«О боги, мне все же удалось… У меня получилось… перетянуть одеяло на себя».

— … в том, что он коварно напал на тебя, чтобы заступить твое место и похитить твою славу!

— Но именно это он и сделал! В точности так все и было!

— А тебе не приходило в голову, Тэсит, что, быть может, не стоило придавать этой твоей славе такое уж большое значение? И действовать следовало не ради нее как таковой, а во имя каких-то других целей?

Губы его дрогнули. При этом до меня долетел странноватый звук — негромкий щелчок. Это он челюстью двинул, чтобы придать ей более или менее нормальное положение. Я так думаю, клацающий звук издали соприкоснувшиеся между собой верхние и нижние зубы. Только так он был способен худо-бедно произносить звуки и складывать их в слова.

— Не ради… моей славы? — В голосе его слышалось искреннее изумление. — Но что же может быть превыше нее? Я ее заслужил! Я столько лишений претерпел, столько раз рисковал жизнью, столького в итоге достиг! А чего мне стоило выследить феникса, который собирался самовозгореться и возродиться из пепла? Он непременно должен был стать участником моего самого грандиозного, самого героического деяния! Но его у меня украл этот… этот урод проклятый! Это ничтожество! Ты хочешь, чтобы я существовал в мире, где нет признания заслугам, самопожертвованию, где не существует веры в героический идеал, но где двуличие и коварство бывают вознаграждены самой щедрой мерой, а в выигрыше неизменно оказывается тот, кто проворнее всех гонится за собственной выгодой. Это мир несправедливости! Я отказываюсь жить в нем!

— Ты всего лишь дал схематичное описание реальной жизни в человеческом сообществе, — подал голос я.

Челюсть Тэсита съехала на сторону, что наверняка причинило ему боль. Подвигав ею, чтобы придать нужное положение, он напыщенно произнес:

— Я отказываюсь принимать этот мир. По… скажи ей. Расскажи все как было. Тебе она поверит.

— Ты, никак, хочешь, чтобы Невпопад признал, будто разделяет твой искаженный взгляд на вещи? — презрительно скривившись, спросила Энтипи.

— Напротив, это единственно верный взгляд на мир, — устало возразил Тэсит. — Невпопад! — Он повернулся ко мне с побелевшим от злости лицом. Его глаз метал молнии. Вид у Тэсита был просто безумный, клянусь. — Скажи ей… Если тебе дорога жизнь, скажи ей правду!

«Как бы не так, — подумал я. — Моя игра еще отнюдь не кончена, нет. Если как следует все обдумать, бросить кости хитроумным манером, они лягут так, как мне нужно».

Видите ли, я постепенно пришел к убеждению, что Тэсит вовсе не собирался меня убивать. Это было не в его духе. Попугать, пригрозив расправой, заставить меня поступить так, как ему хотелось, вывести на чистую воду, выставить трусом и негодяем в глазах Энтипи — вот к чему он, собственно говоря, стремился. Нет, тот Тэсит, который был мне очень знаком, просто не смог бы хладнокровно зарезать человека. А ведь Тэсит, несмотря на все его занудство, был и остался настоящим героем. Герои же только врагов побеждают, они не совершают злодейских убийств…

А это означало, что за свою шкуру я мог не беспокоиться. Из чего, в свою очередь, следовало, что я вполне могу не играть по его правилам, если мне этого не захочется.

Но для начала я решил повести себя дипломатично.

— Мне искренне жаль, — я это произнес с притворным смирением, — что взгляды Тэсита на жизнь… таковы, какой эта жизнь ему представляется. — Высказав столь глубокомысленное замечание, я откинулся на свое соломенное ложе и затих.

— Какого черта это, по-твоему, должно означать?! — взорвался Тэсит. Именно на такую реакцию с его стороны я и рассчитывал. Мне прежде всего хотелось вывести его из себя. — Тебя послушать, так я просто умалишенный какой-то!

— Не представляю, кому могла бы прийти в голову такая вздорная мысль? — насмешливо вставила принцесса.

Тэсит снова повернулся ко мне и произнес с надрывом и мольбой:

— Невпопад, в конце концов, оставим в стороне твою жизнь…

Я поспешно его перебил:

— Вот уж к чему я никогда не был склонен!

Но Тэсит продолжал, словно не слыша меня:

— Главное в том, что мы оба знаем правду. Лгать принцессе — значит оказывать ей скверную услугу. Неужто же ты на это пойдешь ради своих сиюминутных мелочных интересов? Она заслуживает того, чтобы знать правду. Она заслуживает, чтобы рядом находился тот, кто назначен для этого судьбой. Она заслуживает…

— Тебя, вот куда ты клонишь. Она заслуживает тебя и никого другого.

— Ты более или менее прав, — признал он.

— Скорей менее, чем более, — фыркнула принцесса. — А подумал ли ты о том, Тэсит, что я сама в состоянии решить, кого я заслуживаю, а кого нет?

Она уставилась на него с таким вызовом во взгляде, что Тэсит только головой помотал. Он никак не мог заставить себя примириться со сложившимся положением вещей, ему все еще казалось, что Энтипи можно переубедить, воззвав к ее чувству справедливости, поведав ей всю правду обо мне.

— Это невероятно, этого просто быть не может, — только и повторял он без конца, не находя других слов.

Я-то хорошо понимал, почему происходящее не укладывалось у него в голове. Он слишком долго мечтал о нашей встрече, рисуя в воображении все ее подробности, все мельчайшие детали. Возможно, именно ожидание этой встречи, надежда на то, что рано или поздно она состоится, и уверенность в том, что все пойдет так, как он рассчитывал, помогали ему жить все то время, которое миновало с момента нашей последней разлуки. Он ни минуты не сомневался, что Энтипи поверит ему, ведь герой-то он. Ведь он не кто иной, как сам прославленный в балладах и легендах Тэсит. Попробуй он при всех его совершенствах хоть разок поступиться правдой, солгать, и голова его, того и гляди, разлетится на мелкие кусочки. Словом, она ему поверит, а меня сочтет презренным ублюдком, каким я и был в действительности, что уж тут скромничать.

Но все обернулось совсем иначе.

Вслушиваясь в его бормотание, я понадеялся было, что он окончательно спятил. В таком случае все, что нам с Энтипи осталось бы, — это тихонько выскользнуть из пещеры. Он, поди, даже не заметил бы нашего ухода. Но это было бы слишком легко и просто. А жизнь моя, если вы обратили внимание, легкостью никогда не отличалась.

Внезапно Тэсит оборвал свои причитания и уставился на меня не мигая. Он заговорил со мной низким, грубым голосом, это чтобы я знал: он не собирается давать мне спуску:

— По… скажи же ей. Немедленно!

— Не понимаю, о чем ты, — сочувственно произнес я и помотал головой.

— Немедленно расскажи ей, как все было.

— Я искренне желал бы тебе помочь, дружище, но боюсь, что это выше моих…

И вот тогда он метнулся ко мне, схватил за руку и так ее рванул, что еще немного, и плечо мое оказалось бы вывихнуто. Он меня тащил к выходу из пещеры. Я упирался как мог, но у Тэсита, даже теперь, когда он находился отнюдь не в лучшей форме, хватка осталась железной.

— Так давай же обсудим это недора… — промямлил я, чтобы оттянуть момент расправы, но он уже меня не слушал.

— Вперед, оруженосец! — подбодрила меня Энтипи. — Задай ему! Пусть знает, как порочить твое доброе имя!

Вы наверняка догадались, что слова ее достигли эффекта прямо противоположного тому, какого она ждала.

Тэсит выволок меня под открытое небо, на залитую солнцем поляну. После теплой пещеры здесь было ужасно холодно и неуютно. Жаркие дуновения с пастбища единорогов не достигали этого глухого, нехоженого участка леса. Тэсит крутанул меня за руку, словно партнершу в танце, и отступил в сторону. Наконец-то мое запястье высвободилось из его проклятых пальцев. Я стоял, припав на негодную ногу, и щурился от яркого света.

— Твой меч! — процедил Тэсит. Оказывается, сдернув меня с соломенного ложа, он успел прихватить и меч, лежавший рядом. Он швырнул его мне, и я без труда поймал свое испытанное оружие за рукоятку. Тэсит закинул руку за спину и вытащил из ножен свой меч. Острое лезвие сверкнуло, рассекая воздух, и, как мне почудилось, издало приятный, ласкающий слух мелодичный звук. Может, это было легендарное оружие, наделенное именем, обладающее голосом и вошедшее в баллады и саги. Черт возьми, все, что окружает этого человека, неизбежно попадает в эпические произведения.

— Действуй, Невпопад.

— Что я должен с ним делать? Бороду подровнять?

— Постарайся меня убить, а коли тебе это не удастся, бог мне свидетель, тогда я тебя постараюсь убить. И непременно в этом преуспею.

Я по-прежнему не сомневался, что он блефует. Тэситу никогда бы в голову не пришло кому-то угрожать, а после совершить убийство. Тем более если речь шла обо мне. Тот Тэсит, которого я знал, свято верил, что в каждом есть что-то хорошее и оно непременно рано или поздно проявится, надо только этого дождаться. Он был гуманистом с душой, преисполненной веры в величие человеческой расы.

— Единственное, в чем ты преуспеешь, так это в демонстрации своего жалкого идиотизма, — проинформировал его я. — Признай, что проиграл. Оглянись вокруг и пойми…

Но Тэсит не потрудился последовать моему совету. Вместо этого бросился на меня в атаку.

Он даже не подозревал о том, сколько ночей кряду благодаря щедрости сэра Умбрежа я обучался тонкостям ведения поединков. Во мне уже ничего не осталось от того малорослого, хлипкого юнца, каким помнил меня Тэсит. Мне было вполне по силам защитить себя при помощи меча. И, между прочим, нельзя было исключать, что я стал владеть благородным оружием рыцарей даже искусней, чем он. Да, наше сражение вполне могло закончиться моей победой.

Впрочем, мне выпало лишь несколько секунд, чтобы потешить себя этой надеждой: именно столько потребовалось Тэситу, чтобы преодолеть разделявшее нас расстояние и замахнуться мечом. Клинок снова издал мелодичный звон, а я едва успел выставить ему навстречу свое оружие. Тэсит так сильно по нему ударил, что у меня завибрировала не только рука, но и все тело.

Тэсит снова двинулся в наступление, и опять я отразил его удар. Боюсь, по чистой случайности. Но в третий раз, наступая, он уже имел представление о слабых сторонах моей защиты и изловчился нанести удар мечом плашмя мне по скуле. Перед глазами у меня заплясали звезды, и я покачнулся. Тут Тэсит ударил меня по макушке, и снова плашмя. Этот второй мощный удар меня свалил. Я упал на землю.

— Расскажи ей, — потребовал он.

Но я не собирался так легко ему уступать. Вскочил на ноги и перешел в контратаку, пытаясь нанести ему рубящий удар, но Тэсит его легко парировал. Он вообще сражался с удивительной легкостью, так, словно не мечом орудовал, а помахивал тросточкой. Наши мечи скрестились, Тэсит наступал, и мне пришлось сделать несколько шагов назад. Споткнувшись, я едва снова не упал, но в последний момент мне удалось воткнуть в мерзлую землю острие меча. Я схватился за его рукоятку и благодаря этому устоял на ногах.

— В память о нашей былой дружбе… и в знак уважения к твоей надвигающейся смерти… я позволю тебе продемонстрировать твое умение сражаться во всей его полноте. — Из пещеры, щурясь от яркого солнечного света, вышла Энтипи. — Но ты ей расскажешь правду. Иначе мне придется отсечь тебе руки и ноги. Как дровосеки обрубают сучья на стволе.

— Отвяжись ты от него! — крикнула Энтипи и сделала несколько шагов в нашу сторону. Но я поднял вверх руку и ответил ей как настоящий герой:

— Нет, это мой поединок, принцесса. И если вы меня хоть немного уважаете, позвольте мне довести его до конца.

К моему немалому удивлению, она остановилась и согласно кивнула. Принцесса очень волновалась, глядя на нас, но глаза ее при этом заблестели как-то хищно, кровожадно. Ей хотелось дождаться того момента, когда герой, сражающийся с негодяем, одержит полную и безоговорочную победу. Но разобраться, кто из нас есть кто, по-моему, было не так-то легко. Во всяком случае, себя я затруднился бы отнести к любой из этих категорий.

Тэсита озадачила эта моя просьба. Он нахмурился, не понимая, почему я отослал Энтипи подальше от нас, но через пару секунд лицо его прояснилось.

— А-а-а, я понял, понял, почему ты ее просил не вмешиваться в поединок и держаться от нас на расстоянии. Чтобы она не услышала тех слов, которыми мы будем обмениваться во время сражения.

Я ничего ему на это не ответил. Мы оба понимали, что он прав.

— Не ожидал этого от тебя, По. Тебе и впрямь небезразлично, что принцесса о тебе подумает, узнав правду. Прежде тебе было плевать на мнение окружающих. Ты изменился, Невпопад.

— Ты тоже, — съехидничал я. — Но лишь один из нас двоих изменился к лучшему. Угадай, кто?

Поджав губы, он стал наступать на меня.

Я пытался припомнить все, чему меня учили, и стал наблюдать не столько за клинком Тэсита, сколько за движениями его тела — поднятием руки, поворотом шеи, — что могло служить для меня разгадкой маневров, которые он замышлял. Поначалу я неплохо справлялся, мне удавалось отражать его атаки одну за другой и даже переходить в наступление. Но когда я в очередной раз попытался предпринять атаку, его меч неожиданно царапнул меня по левому бедру. Шесть его выпадов я отразил, но седьмой достиг цели. И хотя рана оказалась пустяковой, по ноге у меня побежала струйка крови.

— Правду, Невпопад. Скажи ей правду.

— Сам ей все объясни. Если уверен, что справишься. С твоей-то дикцией.

Он опять сделал выпад, но я увернулся и своим клинком отвел его меч в сторону. Но после целой серии отраженных мной атак ему все же удалось слегка меня ранить в правую ногу. Рана была глубже, чем первая, и кровоточила сильней. Он меня все время теснил, и я был принужден отступать. И вот уже острие его меча оставило глубокий порез на моей руке.

И вдруг я понял: он наносит мне раны во время каждого седьмого выпада. Действует как заведенная машина, как часы, которые бьют через определенные промежутки времени. Из этого следовало, что моя защита никуда не годится. Он просто со мной играет, позволяя отразить шесть атак подряд и нанося порезы во время седьмой. Он все это время мне поддавался, пока сам этого хотел. По-видимому, он по глазам моим прочитал, что я догадался о его уловках, и с ухмылкой кивнул мне. Клянусь, никогда ни у кого я не видел такого свирепого выражения лица, с каким он на меня при этом смотрел, этот Одноглазый Тэсит.

— Ну что, готов ей рассказать? — прошептал он. И мне стало ясно, что ему скоро надоест шутить и притворяться. — Похоже, ты так до конца меня и не понял, По. Я в любом случае тебя убью. После того, что ты со мной проделал, тебе нет места на земле.

«Да блефует он все», — подумал я.

— Но ты можешь выторговать у меня легкую смерть, мгновенную, от удара клинком. При этом все твои конечности останутся целы… В противном случае я их отрублю и оставлю тебя умирать от потери крови. Ты будешь тщетно молить меня об ударе в сердце мечом или кинжалом. Но я не снизойду к твоим мольбам, так и знай. Мое решение, как тебя умертвить, будет зависеть от того, скажешь ли ты принцессе правду.

Нет, он просто-напросто блефует.

— Итак, что ты решил, Невпопад? Что скажешь?

— Задай ему, Невпопад! — крикнула Энтипи.

— Идите к черту, — вырвалось у меня.

Лицо принцессы омрачилось.

— Только после вас, — сердито парировала она.

Тэсит выбрал именно этот миг для новой атаки. Теперь он действовал совершенно иначе — теснил меня все дальше и дальше, пока я наконец не уперся спиной в скалу. Отступать было некуда. Тэсит замахнулся мечом, но я вовремя пригнул голову, и удар пришелся по камню, из которого клинок вышиб искры. Думаю, именно тогда я впервые за все время нашего поединка по-настоящему спасся от его удара. Тэсит пребывал в ярости, и это не могло не сказаться на координации его движений. Если бы он лучше владел собой, моя голова была бы уже отделена от туловища. Я попытался было отступить в сторону, но он не позволил мне этого сделать, несколько раз устрашающе взмахнув мечом. Сквозь звон железа и топот наших с Тэситом ног до меня порой доносились ржание Титана и крики Энтипи, которая настаивала на том, чтобы я наконец перестал валять дурака и стал бы драться с Тэситом в полную силу. Я горько усмехнулся. Вот ведь попала пальцем в небо. И как, скажите на милость, убедить ее, что она заблуждается на мой счет?

Я подныривал под клинок, уворачивался, метался из стороны в сторону. Несмотря на холод, у меня со лба каплями катился пот. Дышал я тяжело, грудь саднило. Вдобавок ко всему раны, нанесенные Тэситом, продолжали кровоточить. Я уже начинал чувствовать легкую дурноту. Мои силы стремительно убывали, Тэсит же не знал устали. Вот он без особых усилий пробил брешь в моей обороне, и я громко вскрикнул, почувствовав, как клинок полоснул меня по ребрам. Я судорожно зажал ладонью рану, из которой обильно текла кровь.

Он на несколько секунд остановил свой натиск и вперил взгляд в мою свежую рану. И я решился на атаку. Вознес меч над головой и бросился на него сломя голову. Мне хотелось все силы, всего себя вложить в этот выпад.

Но Тэсит перехватил мой клинок в воздухе затянутой в перчатку рукой и что было сил оттолкнул его. Я потерял равновесие и упал на снег. Он замахнулся на меня своим мечом, и я едва успел откатиться в сторону, прежде чем клинок вонзился в землю в том месте, где я только что лежал. Тэсит быстро подскочил ко мне и поставил ступню на мою раненую грудь. Он приставил к ней острие меча, а другой ногой прижал к земле мою руку, в которой я сжимал рукоятку меча.

— Расскажи ей все, — в который уже раз повторил он. — Иначе, богом клянусь, я тебя прикончу.

Я вгляделся в его единственный глаз. Нет, представьте себе, он не блефовал.

— Ну хорошо, — сказал, вернее, прорыдал я. — Ладно, я все ей расскажу.

— Подробно!

— Разумеется… только… ты меня, пожалуйста, не убивай, Тэсит. — По моим щекам заструились слезы. Ну и жалкое зрелище я, поди, собой являл! — Не убивай… пожалуйста, не надо…

— Не могу этого обещать. Сказал, что убью, значит, так и будет…

— Тэсит, пожалуйста… Так нечестно…

— Нечестно? — взревел он. — И это ты мне говоришь? После того, что со мной сделал?

Принцесса, к счастью, находилась довольно далеко и не слыхала наших слов.

— Да, это нечестно! Ты, Тэсит, появился на свет красивым, стройным, отважным, справедливым. Тебя вырастили единороги, ты в любом лесу как у себя дома. Рожденный быть героем! А взгляни на меня, ублюдочного сына шлюхи, хромоногого калеку! Я хотел совершить в жизни хоть что-то значительное. Но мне так мало было для этого дано. А ты… тебе все легко доставалось…

— Легко? Да ты просто не представляешь себе, через какие испытания мне довелось пройти за последние несколько лет! Неужто ты и впрямь полагаешь, что я отправлялся на подвиги, не сомневаясь в своей победе? Ошибаешься! Мне знакомо чувство страха. И я оказываюсь в его власти всякий раз, как только мне выпадает биться с каким-нибудь чудовищем или когда мифический зверь требует, чтобы я разгадал его загадку. Но я научился преодолевать малодушие.

— Я тоже, представь себе! Просто ты не одобряешь способ, каким я этого добился. — Я вскрикнул, потому что его башмак еще глубже вдавился в мою грудь.

— Расскажи ей все… всю правду… И тогда, быть может, я оставлю тебе жизнь.

— Но принцесса может мне не поверить…

— Так убеди ее. Иначе умрешь.

— Хорошо-хорошо, я уж найду способ. — Никогда еще я так не презирал себя за трусость и слабость характера, как в те минуты. — Позови ее, скажи, чтобы подошла ко мне.

Кивнув, Тэсит обернулся, чтобы позвать Энтипи. А я внутренне готовился к тому, чтобы рассказать ей всю правду без утайки. Уж мне-то она точно поверит, хотя и придется приложить определенные усилия к тому, чтобы ее убедить, и я это, безусловно, сделаю ради спасения собственной шкуры. Энтипи тогда узнает, что я — презренный трус, ударяющийся в слезы перед лицом реальной опасности, а вовсе никакой не герой. Она поймет, что человек, пустившийся на такие авантюры, чтобы только шкуру свою спасти, не кто иной, как жалкий позер, не стоящий внимания самой распоследней служанки из королевской крепости и уж тем более — принцессы крови. Мне удалось выдать малодушие, с каким я молил гарпов меня пощадить, за притворство с целью спасения ее высочества. Но у меня тогда был великолепный козырь, который я и вытащил из рукава, — птица феникс. Но даже несмотря на это, Энтипи долго сомневалась в правдивости моих слов. А на сей раз мне уже нипочем не выкрутиться. Энтипи узнает всю неприглядную правду обо мне и станет меня презирать с полным на то основанием. Это меня безумно огорчало, прямо-таки в отчаяние приводило, сам не знаю почему.

Но тут я услыхал какой-то странный звук — не то пение, не то свист. Тэсит открыл рот, чтобы позвать Энтипи, и едва не захлебнулся собственной кровью. Он наклонил голову и изумленно уставился на древко стрелы, которая торчала у него из груди. И пока он недоумевал, откуда она могла прилететь, невидимый лучник снова спустил тетиву. Вторая стрела угодила ему в шею.

Тэсит потерял равновесие и упал. Мне стало гораздо легче дышать, когда его ступня соскользнула с моей груди. Но вставать я не торопился. Не хотелось сделаться очередной мишенью меткого стрелка. Не знаю, может, мне это только почудилось, но издали раздался едва слышный протяжный стон. Потом к нему присоединились завывания и горестные вопли. Может, это наигрывали на своих инструментах спятившие музыканты какого-то оркестра. Но, скорее, тоскливые и жалобные звуки вырывались из глоток единорогов, оплакивавших своего приемного сына.

Из ран в груди и на шее Тэсита широкой волной струилась кровь. Он поднялся на колени, с силой вырвал стрелы из своего тела и помотал головой, силясь понять, кто и откуда в него стрелял. Он бросил взгляд и на меня, проверяя, нет ли у меня, часом, в руках лука. Но тут еще одна стрела вонзилась ему в спину, а после они посыпались на него дождем. Он вздрагивал всем телом всякий раз, как очередной выстрел достигал цели, но не падал. Только головой мотал. Лицо его сделалось белее снега — вся кровь отлила от него и вытекала наружу из ран на груди и шее.

— Тэсит, — прошептал я, и перед моим мысленным взором за короткий миг пронеслись, сменяя друг друга, бесчисленные картины нашего с ним детства и отрочества. Это их я стану оплакивать, горюя о Тэсите. Он был и теперь навсегда останется самым дорогим моим другом. Оглядевшись по сторонам, я увидел нескольких солдат, которые подходили к нам с разных сторон. Они были легко вооружены и одеты в форму воинов короля Истерии — серебристо-черную. Двое или трое держали в руках луки с натянутыми тетивами. Солдаты короля.

Я снова перевел взгляд на Тэсита. Лицо его выражало целую гамму чувств, но в первую очередь — недоумение. Он заговорил, и, хотя во рту у него булькала кровь, что делало речь еще более невнятной, я все же разобрал его последние слова:

— Но… но… Все равно герой — это я.

И тут последняя стрела поразила его в самое сердце, и Тэсит упал на снег, окрасив его своей кровью. А из-за горного перевала по-прежнему доносились отчаянные, тоскливые вопли единорогов.

23

НЕ ЗНАЮ, сколько времени я провел подле тела Тэсита — на снегу, в каком-то тупом оцепенении. Первой, кто к нам подошел, была, разумеется, Энтипи. Она склонилась над бренными останками своего развенчанного героя. Я весь напрягся, потому как понятия не имел, чего от нее ожидать, какой окажется ее реакция на случившееся.

Представьте себе, принцесса расхохоталась. Но звуки, которые она издавала, больше походили на плач. Где-то я уже слыхал нечто подобное. Она обошла тело, обогнув кровавую лужу, чтобы взглянуть на него с другой стороны. И при этом продолжала хохотать.

— Прекратите! — сердито сказал я. От всего пережитого нервы у меня были на пределе.

Как ни странно, она тотчас же подчинилась. Пожала плечами и произнесла:

— Вы живы, а он мертв. Забавно, правда?

— Мне, признаться, в голову не приходило, что такую трагедию можно воспринимать в шутливом ключе.

Глаза моего друга, вернее, единственный его глаз остался открытым, и мне подумалось, что Тэсит, быть может, следит сейчас за полетом в небеса собственной своей чистой и благородной души. Но поскольку она вряд ли рисковала без такого бдительного присмотра заплутаться в облаках, я протянул руку к его лицу и закрыл веко.

Энтипи окинула меня изумленным взором:

— У вас слезы на глазах. — Она аж головой помотала. — Никогда не видела, чтобы мужчина плакал. — Голос ее вдруг сделался строгим. — Что с вами такое?

Принцесса была права. По лицу моему струились слезы, но кожа так замерзла, что я их даже не ощущал. Утерся полой своего плаща и ответил ей:

— Я оплакиваю своего друга, веселого и незлобивого мальчишку, который когда-то спас меня от побоев или от чего похуже. Я оплакиваю бесстрашного воина, каким он мог бы стать. А еще, если хотите, это слезы радости: я оттого плачу, что вы ему не достались. Вот и все. Если вам кажется, что это не очень по-мужски…

Я не договорил. Даже если она станет меня презирать за эту постыдную слабость — пускай. Мне в ту минуту было в высшей степени плевать на ее мнение о моей персоне, да и на все на свете, поверьте.

Принцесса помолчала и вдруг, несказанно меня удивив, опустилась на колени у тела Тэсита рядом со мной и обняла меня за плечи. Естественно, я утаил от нее, что оплакивал прежде всего самого себя… и свое предательство.

Мы стояли на коленях у тела Тэсита, не шелохнувшись, пока воины не приблизились к нам и не начали нас рассматривать — пристально и с некоторой долей сомнения во взглядах. Казалось, они боялись поверить, что случайно наткнулись на тех, кого так долго искали.

— Невпопад? — откашлявшись, хрипло спросил командир.

Я кивнул.

— А я капитан истерийской армии Готос. Ну а это, — он понизил голос до благоговейного шепота, — принцесса?

— Ага, — сказала Энтипи.

Все воины, включая и Готоса, тотчас же опустились на одно колено и почтительно склонили головы. Энтипи вскочила на ноги. Вид у нее был величественный. При одном взгляде на девчонку делалось ясно, что она рождена повелевать и принимать знаки верноподданнического восторга. И это несмотря на скромное и ветхое одеяние, беспорядок в прическе, худобу и бледность.

— Встаньте, капитан, — милостиво произнесла она.

Готос и остальные поднялись на ноги, и один из лучников подошел к телу Тэсита — полюбоваться отличной работой, своей и своих товарищей.

— Тэсит Одноглазый, — удовлетворенно произнес он. — Король объявил награду за его голову сразу после заварушки в Пелле. Подумать только, мы сюда подоспели как раз вовремя, чтобы помешать ему прикончить доблестного оруженосца!

— Подумать только, — эхом отозвался я, вложив в эти два слова безбрежный океан мыслей и чувств.

— Голову разбойника и яйца отсечь и доставить королю. А остальным пускай воронье полакомится, — распорядился Готос, и один из его людей, обнажив меч, направился к телу.

Не успев толком осознать, что делаю, я вскочил на ноги и встал между воином и мертвым Тэситом. Вынул меч из ножен и нацелил его острие прямехонько в сердце солдата.

— Господом клянусь, — в голосе моем явственно слышалась угроза, — того, кто посмеет к нему прикоснуться, я самолично прикончу.

— Эй, оруженосец! — запальчиво крикнул Готос. — А ну, отойди в сторонку! Это королевский приказ, а я — слуга его величества. И вдобавок старше тебя по званию!

«Боже, о каких мелочах он толкует», — мелькнуло у меня в голове.

Разумеется, я даже не шелохнулся. Стоял как вкопанный, заслоняя собой мертвого Тэсита.

— Принцесса, между прочим, тоже вправе отдавать приказания, — суровым тоном заявила Энтипи. — Которым вы, капитан, обязаны подчиняться. — Она бросила взгляд на отверстие пещеры, где мы все трое провели минувшую ночь. — Перенесите тело туда, вон в ту пещеру. Бережно опустите на ложе из соломы. Потом замуруйте вход валунами и дерном. Он там жил. Пусть там и останется. Навсегда.

Голос ее слегка дрогнул, но глаза остались сухими. Она с царственной надменностью смотрела на Готоса, и тот побледнел под ее взглядом, переминаясь с ноги на ногу.

— Но, принцесса…

— Слова «но» и «принцесса» совершенно между собой не сочетаются, капитан, — ледяным тоном процедила Энтипи.

Готос, вспыхнув до корней волос, сделал знак воинам, и те с изумительным проворством принялись за дело. Они подняли на руки тело Тэсита и поместили его в пещеру. Потом стали таскать отовсюду валуны — наиболее крупные они прикатывали по земле — и замуровывать ими вход, забивая расщелины дерном и землей. Тяжелая это была работа, учитывая, какой стоял лютый мороз. Но через несколько часов отряд блестяще с ней справился.

Итак, мой друг Тэсит был погребен и замурован там, где провел последние месяцы своей земной жизни. Мир его праху! Пока воины таскали валуны и вырубали мечами дерн, я понемногу пришел в себя. И первым делом отправился к Титану, чтобы успокоить животное и насыпать ему корму. Бедняга был сам не свой, у него, поди, в голове не укладывалось, как могли те двое, к кому он питал самую горячую привязанность, начать меж собой биться не на жизнь, а насмерть. Но объяснить лошади, почему у нас до этого дошло, я счел слишком сложной для себя задачей, пожалуй, даже невыполнимой. И потому даже не пытался это сделать. Потрепал его по шее, ласково с ним поговорил и насыпал ему овса, который, к счастью, имелся у воинов.

— Благодарение богам, принцесса здорова и бодра, — сказал мне Готос, любуясь Энтипи, которая, в свою очередь, наблюдала за солдатами, заканчивавшими замуровывать вход в пещеру Тэсита. — Король и королева велели тебе передать свою искреннюю благодарность за то, что ты ее столько времени оберегал от невзгод и опасностей. Но что же сталось с другими членами отряда? С теми, кто составлял эскорт принцессы? Куда они все подевались?

И я ему рассказал, не тратя лишних слов, как мы стали жертвами нападения гарпов и что из этого вышло. У капитана от изумления глаза на лоб полезли.

— Ты это серьезно?! Ублюдки-гарпы и впрямь существуют?! Ну и дела! А я-то всегда думал, это просто чья-то глупая выдумка!

— О, еще как существуют, — заверил его я. — Мы имели несчастье убедиться в этом на собственной шкуре.

— Ну а потом что с вами приключилось? Как уцелеть-то сумели? И как вышло, что вы забрались в глубь Приграничного царства Произвола?

Я сперва решил было удовлетворить любопытство капитана и начал рассказывать о наших с принцессой приключениях, но внезапно почувствовал, что слишком устал, чтобы пускаться в подробности пережитого. А потому предложил ему:

— Знаете что, капитан? Как-нибудь вечерком вы меня угостите несколькими кружками эля… А еще лучше, целый бочонок выставьте, и я вас попотчую своей историей. А пока скажите лучше, где теперь соизволит находиться его величество?

— В форте Терракота, где ж еще. Ожидает нашего прибытия. Кроме нас, король послал на ваши поиски еще несколько разведывательных отрядов. Нам повезло, что на вас наткнулись. — Он сумрачно покачал головой. — Жуткое дело, сколько вам с ее высочеством пришлось горя хлебнуть. Ну ничего! Теперь вам не о чем беспокоиться. Мы вас обоих будем охранять денно и нощно. Вы в полной безопасности.

Глядя в честные глаза капитана, я криво улыбнулся и покачал головой:

— Представьте себе, несколько месяцев назад, до того как на нас напали ублюдки-гарпы, я тоже считал, что мы с Энтипи… с ее высочеством находимся под надежной охраной и нам ничто не грозит. А чем все обернулось, вы знаете.

Ему нечего было на это ответить.

Но вышло так, что весь путь до форта Терракота мы проделали без каких-либо досадных недоразумений, да вдобавок еще и очень быстро. Мне, признаться, даже скучно стало. Я ехал верхом на Титане, принцесса сидела у меня за спиной, обхватив меня руками за талию. Голова ее покоилась на моем плече. Воины и рыцари многозначительно на меня поглядывали, то и дело подмигивали мне и вполголоса делились между собой мнениями о моих успехах в завоевании симпатий ее высочества. Но я на их шутки не отвечал и вообще во все время пути пребывал в мрачном и грустном расположении духа. Перед глазами у меня то и дело возникал убитый Тэсит. Его молодое сильное тело погребли в пещере, замуровав вход валунами и дерном. Все же лучше, чем быть после смерти обезглавленным и брошенным на прокорм падалыцикам. Но куда хуже, нежели остаться в живых. А ведь он продолжал бы жить, если б не я, его «разъединственный» друг…

Боже, как я старался себя убедить, что должен этому радоваться, торжествовать победу… ликовать, что самому мне чудом удалось избежать смерти от его руки… Но ощущал в душе одну лишь пустоту. Раны, которые он мне нанес, больше не кровоточили, но стоило Энтипи чуть тесней ко мне прижаться, и они начинали чертовски болеть. Но я не жаловался. Наоборот, физические страдания, которые я сполна заслужил, хоть немного, но утишали душевную боль. Не припомню, чтобы я еще когда-нибудь так себя жалел, как во время этого стремительного броска от пещеры Тэсита в форт Терракоту. До моего слуха порой доносились обрывки разговоров рыцарей и воинов, в которых нередко упоминалось мое имя, но мне было плевать, что эти люди говорят и думают обо мне. Я их попросту игнорировал.

На всем пути до форта мы ни разу не останавливались на привал. Даже ели в седлах. Пищу раздавал сам Готос, передвигаясь от одного всадника к другому. Однажды он купил для нас в одной из деревень запеченную голень какой-то огромной птицы. Я подумал про себя, как было бы хорошо, если б это оказалась лапа того самого феникса, который занес нас с Энтипи невесть куда. А ведь стоило проклятому уроду полететь в нужном нам направлении, и мы избежали бы стольких бед и несчастий!

На землю спустились сумерки. В воздухе ощутимо похолодало. Высокие деревья протягивали к небу свои густые ветви, полностью лишенные листвы. Я то и дело с тревогой посматривал вверх, опасаясь внезапного нападения. Но, к счастью, на сей раз ничто не говорило о приближении крылатых ублюдков.

Но вскоре лес начал редеть, и мы очутились в ущелье, которое огибало гряду невысоких каменистых холмов.

— Вот и наш форт наконец, — крикнул мне Готос, перегнувшись через седло. — Там, за поворотом.

Я шумно вздохнул. Боже, неужто мы и впрямь почти у цели? Я был ужасно измотан, физически и морально. Устал трястись в седле, устал выслушивать незаслуженные похвалы из уст принцессы, которая только и знала, что превозносила мои храбрость и благородство, устал от ощущения тяжести ее головы на своем плече, от того, что она ни разу за все время не разомкнула рук, сжимавших мою талию. Ни храбростью, ни тем более благородством я, как вы знаете, не отличался. В душе царила пустота. Никаких ощущений. Усталость и пустота. И мне казалось, что я никогда больше не испытаю никаких иных чувств. Только усталость и пустоту.

Тропа, которая была проложена по дну неглубокого ущелья, обогнула цепь холмов, и мы наконец его увидали. Форт стоял на пригорке. С башен и стен хорошо просматривались окрестности. Само здание и окружавший его вал выглядели прочно и солидно. А кроме того, две из четырех стен форта примыкали к неприступной скале, по которой смогла бы взобраться разве что какая-нибудь ловкая когтистая горгулья. Таким образом, напасть на форт с тыла было невозможно. Но и со стороны въездных ворот он был укреплен едва ли не более надежно — высота внешней стены достигала футов пятидесяти, не меньше, сами же ворота были сложены из тяжеленных дубовых бревен. Чтобы их пробить, потребовалось бы раз двадцать ударить по створкам мощнейшим тараном, но тем временем лучники, целясь в неприятеля со стен и башен, успели бы перебить их всех до одного. В общем, находясь за стенами форта под охраной его гарнизона, можно было чувствовать себя в полной безопасности.

Неподалеку от крепости виднелся край густого леса, с врезавшейся в него широкой тропой, которая, как я предположил (и впоследствии оказалось, угадал верно), являлась началом знаменитой Королевской дороги, ведущей к столице государства Истерия, к местам, которые стали уже для меня родными.

У горизонта собирались темные тучи. Я в душе взмолился, чтобы это оказались не грозовые облака. Успели мы с Энтипи натерпеться скверной погоды, нам бы теперь ясных деньков для разнообразия!

Несколько дозорных на крепостной стене издалека нас заметили и принялись приветственно махать руками. Они даже приплясывали на радостях. Один из них поднес к губам костяной рог, и веселые, бодрые, ликующие звуки огласили окрестности. А через несколько минут массивные ворота медленно раскрылись нам навстречу. Каждую из створок толкали пять-шесть рыцарей, краснея от натуги. Вот какие они были тяжелые! Из ворот неторопливо вышел и остановился, заложив руки за спину, его величество Рунсибел собственной персоной. Облаченный в простой дорожный костюм, он тем не менее водрузил на голову свою золотую корону. В движениях и позе короля чувствовалась некоторая натянутость.

По его лицу было видно, даже с того немалого расстояния, которое нас разделяло, что он узнал Энтипи. Но однако не сделал попытки к нам приблизиться. Стоял как вкопанный. Сдержанно кивнув воинам, которые первыми стали въезжать в ворота, он не спускал глаз с дочери… только на миг взгляд его оторвался от лица принцессы… и скользнул по мне. Король и мне милостиво кивнул. Я ответил полупоклоном. Когда звуки рога стихли, единственным, что нарушало безмолвие, царившее в форте и вокруг него, было цоканье лошадиных копыт по булыжникам двора.

Я остановил Титана в нескольких шагах от его величества. Спешился и протянул руку Энтипи. Она взглянула на нее… а потом вдруг стремительно перебросила ноги через круп коня и спрыгнула на землю сзади него. Девчонка приземлилась на удивление уверенно. Я уже говорил, наездницей она была превосходной. Единственное, чего она не сделала, так это не раскрыла объятий и не бросилась на шею дражайшему родителю.

Просто молча на него уставилась, а он на нее. Их разделяло всего несколько футов, но ни тот, ни другая не торопились сократить это расстояние. Я знал от Энтипи, что она еще не готова была простить родителей за то, что те услали ее в монастырь.

Король первым сделал шаг по направлению к ней. Только один шаг, единственный. Принцесса в некотором замешательстве взглянула на него. Король вопросительно изогнул бровь. И тогда она, поняв, чего он от нее ждет, тоже шагнула ему навстречу. И остановилась.

Следующий шаг снова сделал король. А потом — принцесса. И так наконец они подступили вплотную друг к другу.

— Господи, — тихо и проникновенно произнес Рунсибел. Я едва расслышал его слова. — Ты — вылитая мать. Ничего моего нет и в помине. Прими мои поздравления.

Принцесса улыбнулась открытой и милой улыбкой. Вот сейчас ее нипочем нельзя было принять за умалишенную.

Рунсибел вскинул руки, чтобы обнять свое дитя, но, видя, что Энтипи не спешит прильнуть к его груди, несмело спросил:

— Ты позволишь?

— Что? — Она сделала вид, что не поняла его, и тогда король выразительно шлепнул левой ладонью по своему правому предплечью. Видимо, этот жест что-то напомнил принцессе. Хихикнув, она закивала головой: — Ну да, это будет вполне уместно. — И только тогда он заключил ее в объятия.

У меня словно камень с души свалился. Ведь Энтипи при ее импульсивности и непредсказуемости вполне могла выхватить из-за пояса кинжал и одним его взмахом совершить отцеубийство и государственный переворот. Но нет, она, похоже, искренне рада была видеть папашу.

— Я ужасно по тебе скучал, — вздохнул Рунсибел.

Энтипи отступила на шаг назад.

— Ты ни разу не навестил меня в обители.

— Верно.

— Хотя мог бы это сделать!

— Да.

— Что же тебе мешало?! — В голосе ее было столько досады и злости, что я снова забеспокоился, как бы эта встреча не закончилась кровопролитием.

— Я опасался, — печально произнес король, — что, увидев тебя там, не смог бы снова с тобой расстаться и забрал бы с собой. А ведь мы с твоей матерью решили… что ты должна… сполна получить от благочестивых жен… все то, что они способны были тебе дать: воспитание и образование. — Он слегка склонил голову набок. — Вижу, что мы не зря возлагали на них такие большие надежды. Добро пожаловать в Истерию, дорогая дочь!

Я никогда еще не слыхал столь пространных высказываний из уст нашего немногословного Рунсибела. Но Энтипи его слова, похоже, совсем не впечатлили. Она явно собиралась ответить родителю какой-то колкостью. И тут я решил вмешаться в их разговор. Разумеется, это было неслыханным нарушением протокола. Никто не смел вклиниваться в беседу августейших особ. Но я в ту минуту плевать хотел на протокол, как и вообще на весь белый свет. На душе было муторно, хотелось отдохнуть после тяжелой дороги. Да и вообще, мне за последние месяцы слишком много выпало невзгод и опасностей, грозивших куда более тяжкими последствиями, чем немилость короля. Короче, презрев все условности, я обратился к монарху:

— Ваше величество! — Разумеется, Рунсибел и Энтипи дружно на меня воззрились. — Не лучше ли вам будет продолжить этот разговор с ее высочеством в приватной обстановке, с глазу на глаз?

Некоторые из рыцарей, стоявших у створок ворот, издали возмущенные возгласы. Ведь я допустил неслыханную дерзость, грубо нарушил придворный этикет. Но король величественным жестом утихомирил их и как ни в чем не бывало ответил мне:

— Да… да, ты определенно прав, оруженосец. Пойдем, дорогая. Мы договорим в наших покоях. — Он обнял ее за плечи и повел ко входу в крепость, но на ходу обернулся и, глядя на меня с искренней приязнью, пообещал: — А с тобой, Невпопад, мы увидимся после. И обо всем потолкуем.

— Слушаюсь, ваше величество, — отчеканил я. Говоря по правде, эти несколько слов дались мне с невероятным трудом: я просто падал от усталости, и язык отказывался мне служить. Да еще я зверски проголодался в придачу. Но стоило мне уловить топот копыт, раздавшийся неподалеку от стен форта, как я мигом оживился — усталости словно и не бывало, — развернул Титана мордой к открытым воротам, приметил впереди отряд всадников и гаркнул:

— Все внутрь! Заложить ворота! Неприятель у стен крепости!

Но рыцари, по-прежнему остававшиеся у створок ворот, посмотрели на меня как на помешанного. Один из них так даже пальцем у виска покрутил. И я тотчас же понял почему: в форт возвращался отряд, посланный Рунсибел ом на поиски нас с Энтипи. Всадники мчались с северо-востока. Я вспомнил, что Готос упоминал о нескольких разведывательных группах, которым король приказал прочесать ближайшую территорию во всех направлениях. Одного из всадников я тотчас же узнал. И до чего ж скверно стало на душе! Это был сэр Кореолис собственной персоной. А в нескольких футах позади него скакал во весь опор столь же легко узнаваемый красавчик Булат Морнингстар. С остальными рыцарями и оруженосцами, державшимися на приличном отдалении от этих двоих, я был мало знаком. Морнингстар за время нашей разлуки отрастил бороду, за которой, это даже издалека было видно, тщательно ухаживал. А Кореолис остался таким же тяжеловесным увальнем и самодовольным болваном, каким я его запомнил. Они тоже меня приметили и тотчас же узнали. У сэра рыцаря и его доблестного оруженосца при виде меня вытянулись физиономии.

Через несколько минут отряд был уже в воротах форта. Сэр Кореолис, придержав коня, надменно бросил мне:

— Ну-ну, Невпопад, молодчина. Смерть тебя, похоже, не берет.

— Хотя возможностей у нее было предостаточно, — в тон ему ответил я.

— И ты, поди, начал уже осматриваться в поисках очередной? — хохотнул Булат, выдвигаясь из-за спины своего господина.

— Я всегда начеку и всегда осматриваюсь, Морнингстар. Потому и жив до сих пор.

Кореолис что-то пробурчал сквозь зубы и направил своего жеребца к конюшням. Следом за ним потянулись и остальные члены отряда. Один лишь Морнингстар придержал лошадь, ему, видно, не терпелось обменяться со мной парой теплых слов.

— Ну и как, Невпопад? — осклабился он.

Я устало пожал плечами:

— Что тебе, Морнингстар?

— Убедился, что я нисколечко не врал тебе насчет нее? Она ведь, поди, оказалась в точности такой, как я говорил, да?

Мне припомнилась та весьма нелестная характеристика, которую он в свое время дал принцессе. В целом она не противоречила моему мнению об Энтипи, но я решил малость приврать. Просто чтобы ему досадить, забавы ради.

— По правде говоря, — я старался придать своему голосу как можно больше искренности, — она — само очарование. Уж поверь, принцесса — просто прелесть! Мы с ней здорово поладили.

Морнингстар аж глаза вытаращил:

— Очарование?! Прелесть?! Да она же настоящее чудовище!

— Ш-ш-ш! — Я предостерегающе поднес палец к губам. — Разве можно так громогласно критиковать принцессу крови? Это не пойдет тебе на пользу, Булат. Сомневаюсь, что ее отцу твои высказывания придутся по вкусу.

— Но ему ведь никто их не передаст… — Тут он заметил, в какой садистской усмешке расплылась моя физиономия. У него даже голос дрогнул: — Невпопад! Ты… ты этого не сделаешь!

— Мало того что ты обозвал Энтипи чудовищем. Ты ведь еще и шпионил за ней, подглядывал через окошко ее комнаты. Помнишь, сам мне рассказывал? Мне отчего-то кажется, что, узнав об этом, король еще пуще разозлится…

Тут Морнингстар выпрямился в седле, приняв горделивую позу. Красавчик вспомнил, какая пропасть нас с ним разделяет, насколько его положение в обществе выше моего.

— Можешь болтать что тебе угодно. Король все равно поверит мне, а не тебе.

— Ошибаешься, его величество поверит своей дочери, когда она подтвердит, что ты за ней шпионил. А я кое-что добавлю к ее словам, только и всего.

Морнингстар, побледнев как полотно, заставил своего коня подступить к моему Титану и злобно прошипел:

— Не рассчитывай, Невпопад, занять более высокое положение, чем то, в котором ты прежде находился. Потому что… Потому что ты не джентльмен и никогда им не будешь.

— Спасибо, Булат! — Я ему дружески улыбнулся. — Ты меня в первый раз обрадовал за все время нашего знакомства, сделал замечательный комплимент! — С этими словами я тронул поводья и въехал в ворота.

У меня и вправду поднялось настроение, и даже образ Тэсита, лежащего на окровавленном снегу, пусть ненадолго уступил в моем сознании место растерянной и жалкой физиономии Морнингстара, который тщетно пытался оценить степень нависшей над ним угрозы.

Узнав о решении его величества переночевать в форте, я несказанно обрадовался. Надвигалась ночь, а вместе с нею и трескучий мороз. Отправляться в путь по такой скверной погоде, в кромешной тьме Рунсибелу не хотелось, и он распорядился приступить к сборам в дорогу ранним утром следующего дня. Признаться, я бы и подольше задержался в Терракоте. Как было бы здорово отдохнуть от бесконечных дорог, тряски в седле, от опасностей, которые подстерегают любого путника на каждом шагу. Но остаться в форте дольше, чем на одну ночь, можно было бы лишь в том случае, если бы королю взбрело на ум перенести сюда столицу Истерии, чего, разумеется, в монаршьей голове не было и в помине. Следовательно, мне придется довольствоваться предстоящим коротким отдыхом, а завтра, завтра поутру… снова седлать Титана.

Гарнизон Терракоты, как выяснилось, был весьма и весьма малочислен. Саму же крепость возвели так давно, что имена ее строителей оказались навечно погребены под толщей веков. Рунсибел «овладел» ею много лет тому назад. Кроме нашего монарха на нее, представьте, никто не посягал. Поговаривали, правда, что, когда Рунсибел решил прибрать крепость к рукам, она была обитаема — за ее толстыми стенами проживали десятка два наемников. «Битва» между ними и нашим войском длилась ровно столько времени, сколько потребовалось этим искателям приключений, чтобы заявить: «Мы немедленно освободим помещение и отправимся на поиски другого пристанища».

Терракота ни в то далекое время, ни теперь не служила каким-либо стратегическим интересам. Великолепно укрепленный форт был волею обстоятельств низведен до уровня перевалочного пункта. И небольшой гарнизон его, находившийся под командой капитана Готоса (которого лично король назначил на этот пост, что меня немного удивило: чем, интересно, этот заурядный и не слишком умный воин заслужил такую честь?), вел жизнь весьма привольную и праздную, одним словом, коснел в безделье. Это вовсе не означало, что здешние воины все как один являлись трусами и плохо владели оружием. В их доблести я своими глазами убедился, когда они изрешетили стрелами беднягу Тэсита — с безопасного расстояния шагов в полсотни…

С принцессой и королем за весь долгий вечер мне говорить не случилось. Я один только разок мельком видел Энтипи, когда та проходила по коридору, и лишь молча ей поклонился. Меня это более чем устраивало: хотелось побыть одному и хоть немного привести в порядок мысли и чувства. В последние дни по некоторым неоспоримым признакам — по тому, например, как Энтипи на меня смотрела, по тону ее голоса, когда она ко мне обращалась, — я понял, что девчонка не на шутку в меня влюбилась. Что же до меня самого, то я все еще не решил, как к этому отнестись… и каково мое истинное отношение к самой принцессе. Мне, безусловно, лестно было оказаться ее избранником, и все же…

Но вот уж что определенно было мне по душе, так это почтительный интерес к моей персоне со стороны оруженосцев, солдат и даже некоторых рыцарей. Все они, затаив дыхание, слушали мои рассказы о пережитом, каждое мое слово ловили. Купаясь в лучах этой славы (между прочим, вполне заслуженной), я, признаться, почти позабыл о своем невысоком статусе и даже о низком происхождении. Хотя и осознавал, насколько это может быть небезопасно. Поясню: постоянно помня о чудовищных обстоятельствах своего появления на свет, я тем самым не давал угаснуть пламени ненависти и жажде мести, постоянно горевшим у меня в душе. И это, уверен, одно это помогало мне выжить. А кроме того, я не должен был забывать, что сколько бы все эти благородные сэры ни превозносили меня за храбрость и стойкость, как бы они ни пытались сделать вид, что держат меня за своего, я никогда не стану одним из них. Никогда. Позабыв об этом, я мог навлечь на себя немалые беды. И все же…

До чего приятно было сделаться центром общего внимания. Прежде чувства товарищества я ни разу в жизни не изведал. А нынче… Мы все собрались тесным кружком у очага в воинской казарме, и я говорил, говорил без умолку, а остальные с восхищением мне внимали. Я чувствовал, что чем более спокойно и невозмутимо поведу свой рассказ, тем с большим уважением отнесутся ко мне все эти воины, оруженосцы и рыцари.

— Ты, выходит, на фениксе летал? — захлебываясь от восторга, переспрашивал кто-нибудь из них.

— Ну и что такого? — пожав плечами, отвечал я. — Мне и в замке диктатора Шенка побывать случилось. Тоже ничего особенного.

— Как?! Ты и от этого кровавого злодея сумел ноги унести?! — восхищенно вопрошал другой.

Я лишь многозначительно поднимал брови. Мол, знай наших. Оруженосцы из Истерии еще и не на такое способны. Меня то и дело хлопали по плечу, пожимали мне руку, толкали локтем в бок. Я морщился, но терпел. Раны, которые нанес мне Тэсит, отзывались на все эти изъявления дружбы немилосердной болью. Все мне улыбались — искренне и тепло. И я улыбался им в ответ.

Сэр Кореолис не принимал участия в этой дружеской пирушке, но его оруженосец был тут как тут. Он единственный из всех не хлопнул меня по плечу, не поздравил с успешным выполнением поручения ее величества, не восхитился моим бесстрашием. Просто молча выслушал весь рассказ до конца, а после презрительно бросил:

— Ну и богатое же у тебя воображение, Невпопад!

Вдохновленный своим успехом у остальной части аудитории, я отмахнулся от него, как от надоедливой мухи, и вполголоса бросил:

— Может, тебя это удивит, Морнингстар, но мне в высшей степени плевать, веришь ты моим словам или нет.

— О… разумеется, не верю, — последовал ответ.

В казарме воцарилось настороженное молчание. Стоило Морнингстару развить свою мысль, в открытую назвав меня лгуном, и тогда… Тогда мне следовало вызвать его на поединок, чтобы не уронить свою честь. Таковы были правила, которым неукоснительно следовало истерийское воинство. При мысли о возможной дуэли со столь опасным противником у меня просто дух занялся.

Надо было избежать подобной развязки любой ценой.

Я ласково улыбнулся красавчику:

— Как знаешь, Морнингстар. Дело твое. Мне-то правда хорошо известна… Как, впрочем, и принцессе. Она сейчас, поди, рассказывает своему отцу все то, что вы только что от меня услышали. Ты, часом, не забыл, Булат, кто ее родитель? Наш король, его величество Рунсибел. — Морнингстар в немом испуге вытаращил на меня глаза. — Ведь не станешь же ты и принцессу подозревать во лжи? Ох, не советовал бы тебе этого делать, право слово. Подобные обвинения могут повлечь за собой тяжкие последствия.

Общее внимание, которым только что сполна насладился ваш покорный слуга, переключилось теперь на Морнингстара. Все, затаив дыхание, ждали, что он мне ответит. Нахмурившись, Булат попытался выкрутиться из сложного положения, в какое я его поставил:

— Я ни в коем случае не дерзнул бы назвать ее высочество лгуньей. Но она… могла быть введена тобой в заблуждение… Только и всего.

— Ну, это вряд ли.

Сей вердикт был вынесен не мною. И не кем-либо из нашего кружка. Мы как по команде повернули головы к двери. В проеме стоял король Рунсибел собственной персоной. Но не один: рядом с монархом, как всегда, сгорбившись и полуоткрыв рот, маячил шут Одклей.

Все, кто находился в казарме, тотчас же опустились на одно колено и склонили головы перед его величеством.

— Это мне поклонилось бравое воинство? — заверещал Одклей, подпрыгивая на месте. — Это меня поклоном почтили? Вот молодцы, хвалю, угодили. Все знают поди, кто здесь господин!

Король махнул на шута рукой, веля ему заткнуться, и отрывисто произнес:

— Оруженосец!

Морнингстар стремительно вскочил на ноги и гаркнул:

— Здесь, ваше величество!

— Не ты, — поморщился Рунсибел. — Невпопад.

Морнингстар с горящими от досады щеками снова принял коленопреклоненную позу. Я же выпрямился и с достоинством произнес:

— К услугам вашего величества.

Король повернулся и вышел во двор крепости. Мне он ни слова не сказал, только жестом велел следовать за собой. Я бросился прочь из казармы, даже не оглянувшись на Морнингстара и остальных.

Мы трое безмолвно шли по небольшому дворику. Одклей на ходу подпрыгивал, позванивая своей погремушкой, пока король с сердцем ему не приказал:

— Прекрати немедленно!

Шут подчинился. Погремушку заткнул за пояс, чтобы колокольчики не брякали, шаг приноровил к монаршьему и вообще держался тише воды, ниже травы.

Предводительствуемые его величеством, мы вошли в невысокое здание, которое, как я предположил, являлось жилищем коменданта Терракоты Готоса. Тот его уступил августейшим особам на время их пребывания в форте, а сам перебрался в более скромное помещение.

В небольшой приемной король сбросил плащ — черный с серебряной опушкой и пурпурными вставками — на руки подбежавшему слуге и велел мне:

— Садись.

Я подчинился.

Усевшись напротив меня, Рунсибел тоскливо вздохнул.

— Значит, бедняга Умбреж погиб. Мир его праху!

Я печально кивнул.

Даже вечно кривлявшийся придурок Одклей при этих словах короля грустно поник головой.

Помолчав и еще пару раз тяжело вздохнув в знак скорби по умершему рыцарю, своему любимцу, Рунсибел деловито распорядился:

— Ну а теперь, оруженосец, рассказывай. Подробно и без утайки. Обо всем, что стряслось за это время с моей девочкой и с тобой.

Я с готовностью повиновался. Но, как вы догадываетесь, выполнил повеление монарха лишь отчасти: о многом умолчал, кое-что присочинил, в общем, все как водится, когда хочешь себя выставить в наиболее выгодном свете. К примеру, из моих слов следовало, что я молил гарпов о помиловании с единственной целью их одурачить и спасти принцессу при помощи феникса, о появлении которого вблизи от места гибели отряда рыцарей мне подсказали мои обостренные чувства опытного охотника и следопыта. Ни словом не обмолвился я о нашей последней беседе с Тэситом, о том, как я его заклинал оставить мне жизнь за минуту до того, как сам он превратился в живую мишень. Ну, и кое-какие другие детали я немного исказил. Так, самую малость.

Король слушал меня с напряженным вниманием, ни слова не упуская, и лишь изредка одобрительно кивал. Когда я закончил, в приемной воцарилась тишина.

После продолжительного молчания Рунсибел неожиданно спросил:

— Помнишь ли ты, оруженосец, гобелен, что висит в тронном зале… Тот, на котором изображен герой, летящий на фениксе, будущий великий правитель Истерии?

— Конечно помню, ваше величество.

— Тебя послушать, так выходит, что это ты самый и есть.

Я смиренно опустил глаза.

— Если вы, ваше величество, полагаете, что я все это придумал, соблаговолите спросить ее высочество…

— Энтипи мне уже описывала этот эпизод, — буркнул король. — И ее рассказ почти полностью совпадает с твоим.

— Ну вот, я же говорил, что ни капли не прилгнул… Ваше…

— Моя дочь, — тут его величество соизволил ухмыльнуться, — по-моему, совсем спятила.

— Дело поправимое, — вставил шут. — Бывает и хуже.

Король бросил на него сердитый взгляд, и тот немедленно умолк.

Я не знал, что и сказать, как отреагировать на это странное замечание монарха. Но тот продолжил тему:

— Хотя, если задуматься, все мы в той или иной степени помешанные. Разве не так, оруженосец?

Я с готовностью кивнул. Если не знаешь, что сказать, соглашайся с монархом. Золотые слова. Вполне годятся, чтобы стать жизненным девизом. В особенности если хоть чуточку дорожишь своей жизнью.

— Моя дочь к тебе весьма расположена, — заявил Рунсибел. — Было время, когда я считал, что она расположена только к тому, чтобы портить и отравлять жизнь всем вокруг, ставить державу на грань войны и сводить с ума учителей. Веришь ли ты, что люди со временем меняются, оруженосец?

— Полагаю, это воистину так, ваше величество. Он бросил на меня испытующий взгляд:

— А ты-то сам чувствуешь в себе перемены, оруженосец?

Я снова опустил глаза:

— Я… Не знаю, ваше величество.

— Честный ответ… Возможно, он именно о том и свидетельствует, что ты внутренне переменился, юноша.

Не зная, следовало ли мне считать эти слова похвалой или же, напротив, выражением неодобрения в мой адрес, я снова ничего не ответил. Что же до Рунсибела, то он никакой ясности в этот вопрос вносить не пожелал. Вместо этого отрывисто произнес:

— Я распорядился, чтобы для тебя приготовили гостевую комнату. Там, разумеется, не так просторно, как в комендантском доме, но тебе одному места вполне хватит. Иди отдыхай. А то в казарме тебе глаз сомкнуть не дадут, замучают расспросами. Тот, кто в одиночку спас мою дочь от неисчислимых опасностей, заслуживает отдельного помещения для ночлега. Мы продолжим разговор завтра поутру. Ступай. Одклей тебя проводит.

Его высочество встал со своего кресла, подошел к камину, в котором весело трещали поленья, и задумчиво уставился на огонь. Одклей просеменил к двери и без обычных своих ужимок кивком предложил мне следовать за собой, что я и сделал с большой охотой. Мы снова очутились во внутреннем дворике. На всем пути к гостевой комнате, который мы проделали в молчании, шут просто глаз с меня не сводил. Так пристально вглядывался в мое лицо, словно пытался определить, что я за фрукт.

«Долго же ему придется так на меня пялиться, пока он наконец решит эту загадку, — с внутренней усмешкой подумал я, — ведь она и мне-то самому оказалась не по зубам».

У порога комнаты я с вежливой улыбкой произнес:

— Спасибо, что показал мне путь в винный погреб Рунсибела.

Одклей растерянно заморгал:

— А-а-а, так это ты был. Я уж запамятовал, кому оказал эту услугу.

— Разумеется, это был я. Неужто у тебя память такая короткая?

— О-о-о, — шут поднял палец кверху, — память у меня просто перегружена, только и всего. Воспоминаний целый воз, едва в голове умещаются, и потому бывает, что фальшивые меняются местами с подлинными и наоборот. Понимаешь, о чем я?

— Спасибо, что тогда выручил меня, — повторил я, давая понять, что не склонен пускаться с ним в беседы на отвлеченные темы. Не видел в этом никакого смысла. Но и грубить человеку, который некогда оказал мне немалую услугу, не хотелось. С одной стороны, я его слегка презирал, с другой — не мог не признать, что у меня с ним довольно много общего: мы оба существа в чем-то ущербные, я — калека сомнительного происхождения, он — жалкий придурок, который не может похвастаться ни внешней привлекательностью, ни, скорей всего, знатностью рода. И это обоих нас заставляет все время быть начеку, подлаживаться под тех, к кому судьба оказалась милостивей, короче, постоянно предпринимать какие-то усилия, чтобы выжить в мире, которому плевать на наше существование.

Взявшись за дверную ручку, я оглянулся на шута, чтобы пожелать ему спокойной ночи. У Одклея из полуоткрытого рта вытекала струйка слюны и, скользя по подбородку, каплями стекала на землю.

«Нет, — подумал я, — пожалуй, у нас с ним куда меньше общего, чем я предполагал».

И молча толкнул дверь.

Комната оказалась что надо — небольшая, уютная, жарко натопленная. Впервые за бог весть какое время я остался в полном одиночестве и вдобавок не под открытым небом. И еще меня радовало, что я хоть ненадолго, пусть всего на одну ночь, буду избавлен от необходимости рассказывать кому-либо о наших с Энтипи злоключениях, контролируя каждое свое слово и ежеминутно опасаясь ненароком проболтаться о том, что следовало сохранить в тайне от всех.

Растянувшись на мягкой постели — на настоящей широкой кровати, представьте себе! — я задумался об Энтипи. В самом ли деле король считает ее помешанной? Быть может, его величество изволил шутить, когда говорил об этом? Но с другой стороны, я и сам почти не сомневался, что Энтипи не в себе. Или мне только так казалось?

Собственное будущее тоже, как вы догадываетесь, очень меня заботило. Вернее, мое отношение к нему и к жизни как таковой. Раньше, когда я питал жгучую ненависть едва ли не ко всем и ко всему на свете, мне было куда проще. Теперь же, когда круг моих интересов и забот расширился настолько, что в него помимо меня самого вошли иные люди и явления, жизнь перестала казаться легкоразрешимой загадкой. И я тщетно пытался понять, хорошо это или плохо.

А что, если она сейчас ко мне придет? Если дверь тихонько отворится, и принцесса скользнет сюда, молча заберется в мою постель? Прильнет ко мне обнаженным телом и скажет: «Возьми меня»? И что мне тогда делать? Как быть? Как отогнать призрак Тэсита, безмолвно парящий над головой, у высоких сводов потолка? У меня не было ответа на этот вопрос, что меня, признаться, ужасно нервировало. Если заранее не продумать, как себя вести при том или ином повороте событий, можно в большую беду угодить. Беспечность и недальновидность многим стоили жизни. Я же намеревался жить как можно дольше. И как можно полней.

Глядя на дверь и ежесекундно ожидая, что вот сейчас она скрипнет и откроется, я так и не придумал, что стану делать, когда это произойдет. И не заметил, как заснул.

А проснувшись, обнаружил, что Энтипи стоит у моей кровати, а ее лицо находится в паре дюймов от моего.

«О боги… это все же случилось… Вот она здесь… и жаждет, чтобы я взгромоздился на нее, как жеребец…»

Но Энтипи без всяких околичностей заявила:

— Солнце только что взошло, и войска короля Меандра, Безумного скитальца, движутся к форту, в котором, кроме вас и меня, остались еще только мой отец и шут. Воины и рыцари удрали.

Итак, пробуждение оказалось для меня не самым радостным. И было чертовски похоже, что денек выдастся ему под стать.

24

НАСПЕХ одевшись, я выскочил во двор. С неба крупными хлопьями падал снег. Поежившись, я в сердцах воскликнул:

— Эта погода меня просто с ума сводит!

Энтипи, ожидавшая меня у дверей гостевой комнаты, бодрым голосом отозвалась:

— Вам вряд ли грозит помешательство: король Меандр вас обезглавит гораздо прежде, чем вы успеете спятить.

— Как это так — форт остался без всякой защиты?! Куда ж подевались гарнизон и рыцари, которые прибыли с его величеством из Истерии?

Мы направлялись к лестнице, что вела на дозорную башню. Энтипи так быстро шла по заснеженному двору, что я едва за ней поспевал. При мне, как всегда, были мой посох и меч. От которых, впрочем, не будет никакого толку, вздумай Безумный Меандр со своими скитальцами захватить форт Терракоту.

— Понятия не имею, в каком направлении они удалились, — кисло ответила Энтипи. — Я выглянула в окно, как только проснулась, и увидела, что ворота отворены. Ну, поднялась на стену, осмотрелась и вдалеке заметила скитальцев.

— Вы уверены, что это именно они?

— Войско движется под флагом Меандра. — Принцесса пожала плечами. — Во всяком случае, так мне шут сказал.

Я остановился.

— Шут?! Вы никак его слова на веру принимаете? Этого слабоумного, который только и знает, что кривляется и несет всякий вздор?

Энтипи сердито нахмурилась:

— Лучше уж поверить, что там и вправду Меандр, и постараться себя обезопасить, чем отмахнуться от слов Одклея и угодить в плен.

Я не стал с ней спорить.

Ворота крепости и впрямь были распахнуты настежь. Ничего удивительного: чтобы их затворить, потребовались бы усилия как минимум десятка человек. Дезертиры не затруднились этим заняться, нам же такая задача была попросту не под силу. Таким образом, все, кто находился в форте, были отданы в буквальном смысле слова на поругание врагу. Задрав голову, я заметил на парапете рядом с шутом самого короля Рунсибела. Они о чем-то оживленно рассуждали. Шут указывал рукой в сторону приближавшегося неприятеля и, пританцовывая на месте, что-то быстро говорил монарху. Тот с сосредоточенным видом ему кивал.

— Но… Как же так? — растерянно спросил я, все еще не веря в возможность такого гнусного предательства со стороны гарнизона крепости и рыцарей короля. — Может, солдаты где-то здесь, вы просто их не заметили?

— Как же! — усмехнулась Энтипи. — Все казармы обошла, даже в подвал заглянула: пусто.

Снег валил густыми хлопьями, которые укрыли белым ковром двор крепости и ступени лестниц, что вели на стены и дозорные вышки. Я поскользнулся и чуть было не упал с самого верха одной из них. Король с вершины стены наблюдал, как мы с Энтипи карабкаемся наверх. Лицо его было мрачнее тучи.

— К сожалению, не могу вам пожелать доброго утра, оруженосец, — сухо проговорил он. — День обещает быть для нас нелегким.

Я приблизился к монарху и стал смотреть в том направлении, куда он мне молча указал. И сперва решил было, что зрение меня обманывает.

Представьте себе, слева от Королевской дороги сплошной стеной валил снег, и вся земля была им укрыта, деревья в лесу тоже сплошь побелели. Подобное же происходило и с правой стороны, но над самой дорогой во всю ее ширину и во всю длину, насколько хватал глаз, кружилось разве что несколько случайных снежинок. Снегопад предупредительно расступался перед войском Меандра, которое находилось на марше и двигалось к Терракоте по Королевской дороге.

Ибо это действительно были они — скитальцы. Я хорошо запомнил цвета их военной формы — черный с белым. И герб королевства, которым правил Безумец, — глобус, опоясанный цепочкой следов. Люди Меандра были еще слишком далеко, чтобы можно было разглядеть эти изображения на боевых щитах, как мне случилось когда-то давным-давно в Элдервуде, но над войском реяли знамена, украшенные этим символом. Значит, ошибки тут быть не могло… Маршируя по гладкой и чистой дороге между двух снежных вихрей, Меандр, казалось, вел за собой не только армию скитальцев, но и весь свой Холодный Север с его морозами и снежными бурями.

— Как хотите, — уверенно заявила Энтипи, — а в этом есть что-то неестественное, нарочитое. Можно подумать, он вступил в какой-то сговор со снегом, чтобы…

— О боги! — вскричал я. Меня осенила догадка. — Конечно же! Конечно!

— Что вы имеете в виду?

— В этом есть определенный смысл. Все очень логично, хотя это и извращенная логика Безумца…

— Есть смысл, есть смысл, — заверещал шут. — Осмыслить умыслы смышленого и замыслы бессмысленного…

— Заткнись! — рявкнул я.

— Говори, оруженосец. Что тебя так взволновало? — сощурившись, спросил его величество.

Король держался так непринужденно и невозмутимо, словно мы взобрались на стену просто поболтать и ничто нам не угрожало. А между тем в каком-нибудь часе пути от распахнутых ворот нашего форта находилась многочисленная армия короля Безумца.

— Это все плетельщики колдуют. Они самые, об заклад готов побиться. И давно уже такое проделывают. Погода ведь в последнее время только и знает, что меняется. А проклятый Меандр, убравшись из Истерии, все время находился где-то неподалеку. Плетельщики на любой территории воссоздают для него климат Холодного Севера, как только он этого пожелает. Когда его, к примеру, ностальгия одолеет или если он идет на кого-то в наступление. Снег и морозы — его союзники.

— Знаю я нескольких монархов, — задумчиво проговорил Рунсибел, — которые отважились вступить с ним в сражение. — Король покачал головой. — Хотя я им категорически не советовал этого делать… Объяснял, сколь пагубными окажутся…

— А игнорировать его, выходит, достойно правителя?! — сердито обратилась к нему Энтипи. Вокруг было ужасно холодно, но девчонка так распалилась гневом, что, казалось, снежинки, которые кружились над ее головой, стали испаряться и таять на лету. — По-твоему, мудрый монарх должен сидеть на своем троне, засунув свой августейший палец в свою августейшую задницу, и не пытаться препятствовать грабежам и насилию, которые чужеземное войско творит в его стране?! Невпопад мне рассказывал, что люди Меандра забавы ради убили его мать. И преспокойно удалились куда пожелали. Никто даже не подумал их остановить и заставить держать ответ за их преступления.

Тут Одклей загнусавил, подпрыгивая на месте, чтобы согреться:

— Да уймись ты! — хором напустились на него мы с Энтипи.

— Мы все делаем то, что велит нам совесть и чувство долга, ведь любовь к своему отечеству и забота о его благе превыше всего для монарха, — назидательно произнес король, глядя в глаза Энтипи. — Ты еще слишком молода, чтобы судить о таких вещах. Всему свое время, дитя мое. Запомни это.

— А сейчас, в нынешнем нашем положении, чему время? — с горечью спросила она и кивком указала на приближавшихся скитальцев. — Тебя предали и бросили в этом форте, раскрыв перед неприятелем ворота. Меандр уже совсем близко, и мы совершенно перед ним беззащитны…

— У меня есть хитроумный план, как нам из этого выпутаться! — заблеял шут. Я подавил возглас досады, рвавшийся наружу, а Энтипи не стала церемониться с кривляющимся идиотом и буквально взвыла от злости. В такую минуту этот болван не мог удержаться от своих дурацких выходок! — Не менее хитроумный, чем блестящий отвлекающий маневр нашего короля в битве при Ралдербаше! Выдающийся, как уловка, при помощи которой был посрамлен злобный Коллозийский грифон. Мудрый, как…

— Так это план или подведение итогов? — с издевкой спросил я.

Но короля слова шута заинтересовали всерьез.

— Что у тебя там, Одклей? Не тяни, рассказывай!

— Я останусь тут, во дворе, у всех на виду и отвлеку неприятеля, а вы трое уносите-ка ноги подобру-поздорову. Когда Меандр сюда заявится, вы будете уже далеко.

— Нам, королевской семье, не пристало бежать от опасности, — напыщенно заявила Энтипи.

— Черта с два! — выпалил я и поспешно добавил: — Ради сохранения жизней августейших особ еще и не на такое можно пойти! Не уронив, между прочим, своего достоинства. Беда лишь в том, что бежать нам попросту некуда. Направившись на север, мы снова окажемся в Приграничном царстве Произвола. На востоке арьергард армии скитальцев сможет запросто нас засечь, да вдобавок там местность слишком неровная, мы по ней далеко не продвинемся… На западе глубокая пропасть, а непосредственно с юга марширует Меандр.

— А я и не говорил, что у меня безупречный план, — насупился шут. — Просто хитроумный. Это не одно и то же.

Тем временем неприятель маршевым шагом двигался к форту. Люди Меандра не торопились, зная, что нам некуда от них деваться.

— Мы все же не можем быть до конца уверены в полной своей беззащитности, — глубокомысленно изрек Рунсибел. — Ведь неизвестно, куда удалились войска и гарнизон и не придут ли они в последнюю минуту нам на выручку?.. Что, если они схоронились где-то поблизости, в засаде, и ждут подхода неприятельской армии, чтобы выступить против нее?

— На твоем месте я не стала бы на это рассчитывать, — твердо заявила Энтипи. — Надо нам самим о себе позаботиться, пока не поздно… Если еще не поздно.

И тут меня осенило.

— Нет, ваше величество, — проникновенно произнес я, — мы не можем этого знать. Как, впрочем, и они. Наши противники. — На лицах короля, принцессы и шута появилось озадаченное выражение. — Ваше величество, что вы можете сказать насчет осады? Ну, когда крепость, подобную этой, атакует неприятель, а защитники затворяются внутри? Что в подобном случае происходит?

— Значит, так… — неторопливо отвечал король, — чтобы приготовиться к осаде, следует заложить ворота на засовы и опустить решетку, если таковая имеется. Приказать воинам подняться на стены и башни. Смолу вскипятить или, на худой конец, воду, чтобы лить на головы осаждающих из навесных бойниц, когда крепость таковыми оснащена. Выставить лучников по всему периметру стены да велеть им, чтобы хоронились за зубцами от вражеских стрел…

— Верно, верно. — Я закивал головой. — Но и они обо всем этом знают.

— Разумеется. Это всякому известно.

— Хорошо. Значит, вот что мы предпримем… — Моя мысль стремительно возносилась вверх по спирали чистейшего безумия. Я сам это прекрасно осознавал, но ничего здравого в тот момент предложить не мог. А мешкать было нельзя… — Ваше величество, переоденьтесь…

Король растерянно пожал плечами. Энтипи и шут уставились на меня во все глаза. Во взглядах их читались недоверие и насмешка.

— Ты находишь мой нынешний наряд неподобающим для пленника? — усмехнулся Рунсибел.

— Да не в вашу парадную одежду, — поморщился я. — Поменяйтесь платьем с Одклеем.

И я кивнул в сторону шута.

— Вы спятили, — с сожалением произнесла Энтипи. — Наступление Меандра оказалось последней каплей…

— Да нет, со мной все в порядке, — поспешил я ее успокоить. — А вот насчет вашего родителя Меандр и его люди как раз-то и должны подумать, что он того… Свихнулся с катушек…

И я подробно, хотя и весьма торопливо, время ведь поджимало, поведал им о своем плане. Когда я закончил, у всех троих был такой изумленный вид, будто, ей-богу, у меня выросла еще одна голова…

— Ничего из этого не выйдет, — заявила Энтипи.

— У вас есть идея получше? — устало спросил я.

— Принцесса права, — кивнул Одклей. — Как только они его тут увидят, в него полетят тучи стрел из их проклятых луков!

— Ничего подобного! Он им нужней живой! Королей не убивают, слишком они ценны как пленники!

— Вы так в этом уверены? — с сомнением спросил его величество.

— Абсолютно уверен.

— «Абсолютно уверен», — повторил король с непередаваемым выражением.

— Послушайте, — принялся я их убеждать, все более воодушевляясь, — если они решат вас умертвить, то нам в любом случае крышка. Но коли Меандр предпочтет заполучить ваше величество в качестве пленника, то ничего лучшего, чем мой план, просто не придумать. Но решать следует немедленно. Мне ведь потребуется время, чтобы добраться до леса и привести в действие мою часть плана. Давайте же начнем, пока не поздно…

Энтипи и шут выжидательно взглянули на короля, а тот на меня смотрел с таким видом, словно ждал, что вот сию минуту я превращусь в волшебника, произнесу заклинание, и мы все очутимся в истерийской крепости. Снежные хлопья, кружившиеся над нашими головами, стали еще крупнее и гуще.

— Решено! — твердо заявил король. — Всем нам придется положиться на план оруженосца.

— Отец!..

— Успокойся, Энтипи! Подумай: если из этого ничего не выйдет, ты хоть полюбуешься на идиота, которого станет корчить из себя твой отец в последние свои минуты… Вряд ли это компенсирует тебе годы, которые ты по моей вине потеряла в обители благочестивых жен. Ведь именно таково твое мнение о времени учения у монахинь… Но зато это зрелище хоть немного тебя развлечет и позабавит. Итак, к делу, дружище Одклей… Невпопад, — и он похлопал меня по плечу августейшей ладонью, — удачи тебе!

«Да, она бы мне не помешала», — подумал я.

— И вот еще что, Невпопад…

— Слушаю, ваше величество!

Рунсибел многообещающе улыбнулся.

— Если твой план сработает и мы невредимыми вернемся в Истерию… Я тебя произведу в рыцари. Будешь сэром Невпопадом.

Король и Одклей начали спускаться по лестнице, и я собрался было за ними последовать, но меня остановила Энтипи. Она схватила меня за руку, развернула лицом к себе и стала всматриваться мне в глаза в надежде увидеть… увидеть то, что придало бы ей сил, помогло бы выдержать новое испытание.

А потом она меня обняла и поцеловала в губы. Страстно и нежно. В ту минуту принцесса вовсе не казалась мне умалишенной. Отстранившись от меня, она прошептала:

— Я верю вам. Верю.

Что я мог на это ответить? «Ну и дура! Я сейчас отсюда смотаюсь, только вы меня и видели. Потому как этот идиотский план нипочем не сработает, я в этом железно уверен, хотя он и мной самим составлен»?

— Благодарю вас, — произнес я с поклоном.

Понимаете, когда я начал им излагать этот самый план, мне и самому верилось, что он вполне осуществим. Но чем дальше я в него углублялся, чем больше детализировал его, тем крепче делалась в моей душе уверенность, что все это — чистой воды идиотизм. И если б король с этой своей покровительственной улыбкой изрек: «Пожалуй, лучше будет, если мы все же предпримем что-нибудь иное, оруженосец», — я б только кивнул ему в ответ и за всех нас порадовался. Признаться, я стал так горячо отстаивать свою правоту единственно потому, что Энтипи отнеслась к моему предложению с недоверием и едва ли не с насмешкой.

И вот теперь они увязли во всем этом по уши.

Они, но никак не я.

Лично я собирался попросту унести ноги из Терракоты.

Стоило мне увидеть вдалеке людей Меандра, как я тотчас же принялся лихорадочно соображать, как от них спастись. Уточню: не всем нам, а мне одному. При желании я мог бы по крайней мере попытаться это сделать.

Я был почти уверен, что успею до подхода авангарда армии Безумца добраться до леса и раствориться под его густой сенью, сделаться невидимым, словно лесной дух, и брести сквозь чащу совершенно бесшумно. Несмотря на хромоту, я все это очень хорошо умел. И мог бы пройти сквозь весь этот необъятный и незнакомый мне массив никем не замеченным и не пойманным, но при одном условии — если б пустился в путь один. Без спутников. Без короля, принцессы и придворного шута. Ну вот разве что Рунсибела мог бы с собой прихватить. Его величество как-никак мужчина, и воин, и охотник. Разве что его я мог бы взять в спутники. Но не принцессу, которая имеет обыкновение ломиться сквозь чащу напролом, с невероятным шумом и треском, словно испуганная корова, и не Одклея, этого придурка, способного в любой, самой неподходящей обстановке затянуть какую-нибудь дурацкую песню. Например, все восемнадцать куплетов «Как у моей милашки…». С него станется… Подобным образом этот идиот выдал бы наше местонахождение не только солдатам Меандра, но и любому из дозорных отрядов диктатора Шенка, случившемуся поблизости. Но навряд ли его величество согласился бы составить мне компанию, бросив на произвол судьбы этих двоих.

Единственным, на что я мог уповать, чтобы остаться в живых, был точный расчет, предвидение грядущих событий. С этим же трио ни о каком расчете, ни о каком предвидении даже речи быть не могло. По крайней мере двое из них были совершенно непредсказуемы…

Ну а кроме того, я был уверен, что встреча с Меандром не поставит их жизни под угрозу. С чего бы королю-скитальцу умерщвлять своего коллегу с дочерью и шутом? Рунсибела и Энтипи возьмут в плен, а шута оставят при себе, чтобы тот их развлекал. А надоест — тогда, может, и прикончат. Невелика потеря. С августейшими пленниками принято хорошо обращаться. Это я твердо усвоил. Тем более Рунсибел никогда не объявлял войну Меандру, напротив, дозволял тому весьма вольготно себя чувствовать в Истерии. Уверен, нашему монарху это зачтется.

Иное дело я, хромоногий оруженосец. Кто со мной станет церемониться? Прихлопнут как муху, просто так, от нечего делать, как в свое время несчастную Маделайн. Мне, поверьте, вовсе не хотелось разделить ее участь. Вот потому-то я решил устремиться прочь с максимальной скоростью, какую мог развить при своей хромоте.

В крепостной кладовой я отыскал поясную сумку, в таких воины, отправлявшиеся в дозор, носили запасы еды. Я набил все ее отделения драгоценностями и монетами из своей седельной сумы и крепко затянул ремни. Немного золотых спрятал также в секретное отделение, выдолбленное в посохе. Потом как следует потряс и сумку и посох, проверяя, не зазвенят ли монеты и украшения. Нет, никакого бренчания я не услыхал. Очень туго набил все карманы. Обернув ремень сумки вокруг талии, я его застегнул, сверху прикрыл подолом туники, набросил на плечи плащ, завернулся в него и пояс затянул, чтобы не цепляться полами за ветки, когда придется крадучись брести сквозь лес. Меч, как всегда, висел в ножнах у меня за спиной, посох я держал в правой руке.

Набрав полную грудь воздуха, я направился к воротам крепости. Король меня не видел, его величество в костюме шута как раз взбирался на парапетную стену с бойницами. Да. Безумный мой план выполнялся неукоснительно. Благодарение богам, меня не будет в форте, когда он с треском провалится. Энтипи затворилась в казарме, но я не сомневался, что она станет оттуда тайком подглядывать за папашей. Да и кто б мог на ее месте от этого удержаться? От того, чтобы полюбоваться его величеством, разыгрывающим из себя умалишенного? Кто, спросите вы. Да я, к примеру. Ваш покорный слуга. И то лишь потому, что у меня были дела поважней.

Пройдя сквозь растворенные ворота, я устремился к лесу. Передовые части Меандра находились еще довольно далеко от Терракоты, так что я преодолел открытое пространство между фортом и кромкой леса, не будучи никем замеченным.

В сравнении с идеей, которую я подбросил королю, принцессе и шуту и за которую его величество с жадностью ухватился, мой индивидуальный план, как спасти собственную шкуру, был чрезвычайно прост: все, что мне следовало делать, так это убраться подальше с Меандрова пути.

Все сомнения, какие меня с самого утра одолевали, рассеялись без следа, стоило мне только ступить под сень леса. Я очутился в своей родной стихии, которая приняла меня с удивительным дружелюбием и готовностью помочь… Именно здесь мне следовало оставаться до конца моих дней. Здесь, а не в замках и дворцах, где я пытался выдать себя за кого-то другого, влезть в чужую шкуру, которая не была мне впору… Мне надлежало жить под этой густой сенью, наслаждаясь свободой, отсутствием каких-либо обязательств перед августейшими особами, вне всяких условностей, не подвергаясь угрозам с чьей-либо стороны. Мне казалось, что все деревья шепчут хором и поодиночке: «С возвращением! Мы рады тебе!» — хотя прежде мне ни разу не случалось здесь бывать.

Но тут я вспомнил, что у меня при себе кроме меча и посоха имеется еще и преизрядная сумма денег, не говоря уже о драгоценностях. Зачем непременно хорониться всю жизнь в лесной чащобе? Я мог бы купить себе хороший дом, торговлей заняться… Или все же поселиться в лесной пещере и лишь изредка объявляться в ближайших поселках, чтобы купить одежду и лакомства и тотчас же снова исчезнуть… Никто не стал бы меня за это высмеивать. Если человек бедный ведет себя иначе, чем принято, его готовы обозвать умалишенным, но когда подобное позволяет себе богач, все почтительно именуют его «эксцентричным». Не будучи никому ничем обязан, никому ничего не задолжав, я приобретал бы что душа пожелает и возвращался в лес. И плевать мне было бы на всех, на весь мир…

Оглянувшись, я с радостью удостоверился, что деревья скрыли от меня форт Терракоту. Землю устилал снег, но отпечатков своих ног я на нем не разглядел. Вот как ловко я научился ступать! Я себя чувствовал как рыба, которой удалось, ненадолго очутившись на суше, вновь возвратиться в родную стихию, в свой безбрежный океан. Я себя чувствовал как душа, освободившаяся от земных оков. Я себя чувствовал…

… Я чувствовал себя…

… Чувствовал… ее теплые губы, прильнувшие к моим. И вспомнил, с какой искренностью, глядя мне в глаза, она произнесла: «Я вам верю. Верю».

Тэсит тоже мне верил. И вот чем это для него обернулось.

И тут, при воспоминании о том, какие ощущения я испытал, когда она это произнесла, у меня неистово заколотилось сердце. Я вспомнил также, как возгордился собой, пусть всего лишь на мгновение, когда Рунсибел сообщил, что готов действовать по моему плану. Доверился мне. Доверил не только свою особу, но вдобавок и жизни принцессы и шута.

«Ты не станешь рисковать собой из-за них! Ни в коем случае! Что это ты раскис, как пряник, который в воду уронили?!» — так завопило на меня мое внутреннее "я", тот самый голос, который в свое время настойчиво мне советовал сграбастать деньги, предложенные Юстусом в качестве компенсации за смерть Маделайн, и с поклоном удалиться. И я ведь его послушался. Не раскашляйся я тогда, не урони случайно монеты на пол, что выглядело со стороны как дерзкий и презрительный жест, и скольких бедствий мне удалось бы избежать! Жил бы себе сейчас припеваючи, выкупив у Строкера его трактир…

«Не забывай ни на миг, кто ты и кто они! Те рыцари, которые надругались над твоей матерью, верой и правдой служат Рунсибелу, а он ими гордится и превозносит их до небес. Девчонка — та еще штучка. Ее ведь даже собственный отец держит за умалишенную. А шут… Шут, пожалуй, единственный из всей компании, кого следовало бы спасти от верной гибели, но не станешь же ты в самом деле ради него рисковать своей шкурой? Никогда тебе не стать сэром Невпопадом Хоть-Откуда-Нибудь. Об этом даже не мечтай! Ах, тебе, значит, понравился вкус ее лобзаний?! Женские губы, между прочим, дешево стоят: по дюжине за соверен в ярмарочный день. И ты достаточно богат, чтобы купить ласки сотен женщин, куда более искушенных в любви и покладистых, чем эта Энтипи».

Я замедлил шаги.

«Послушай меня, Невпопад! Не лезь ты в чужую шкуру, не пытайся занять чужое место! Настоящим героем был Тэсит, но даже это его не спасло от безвременной кончины. Представь, насколько хуже все обернется для тебя, самозванца. Ты ничего им не должен. Ничегошеньки…»

Я зашагал еще медленней.

«Слышишь? Если кто кому и обязан, так это они тебе. За то, что передал Энтипи, живую и невредимую, с рук на руки родителю. И довольно с них. Оботри-ка лучше рот, чтобы скорей позабыть вкус ее поцелуя. И беги, беги отсюда поживей! Ты ведь этого совсем не хочешь! Не хочешь ты бросить свою жизнь им под ноги! Не можешь этого хотеть!»

Она мне поверила.

"Черт бы тебя побрал, Невпопад! Будь же, наконец, верен собственной неверности!"

Я остановился.

И оглянулся.

Позади меня тянулась цепочка следов. Вот как тяжело и неуверенно я стал шагать. Бремя забот, споры с самим собой сделали мою походку неуклюжей и неловкой.

И это позволило скитальцу без труда меня выследить.

Он, подобно мне, был с лесом на «ты» — здорово умел красться сквозь чащу, не производя ни малейшего шума, хоронился за стволами, практически с ними сливаясь… И вдобавок держался от меня с подветренной стороны, иначе я бы учуял его приближение. Но я так был занят оживленным спором с самим собой, что обнаружил преследователя буквально в самый последний момент, когда он неосторожно задел полой плаща ветку дерева…

Он был отнюдь не великаном, этот солдат Меандра, но все же превосходил меня ростом и сложением был крепче. Я растерянно воззрился на его низкий лоб, переносицу, вдавленную в череп — не иначе как чьим-то железным кулаком… Остальную часть лица воина скрывал кольчужный подшлемник. Шлем он предусмотрительно надевать не стал, чтобы тот не звякал о металлическую кольчугу. Судя по кожаной амуниции — черной, с белой оторочкой, — то был пехотинец. С плеч его свисал шерстяной плащ в точности такой же расцветки.

Услыхав шорох, с каким выпрямилась ветка, которая зацепилась за его плащ, я резко обернулся и выбросил вперед руку с зажатым в ней посохом. Но воин Меандра успел уже обнажить меч и нацелил его острие мне в грудь.

— Погоди! — крикнул я и примирительно поднял левую руку. Пехотинец замер. Губы его растянулись в хищной ухмылке. — Зачем тебе меня убивать? Меандр охотно принимает к себе на службу целые полки солдат. Я… тоже поступлю в его армию. Отведи меня к своему королю. Станем вместе странствовать.

Он изучающе взглянул на меня, склонив голову набок:

— Ты, часом, не Невпопад?

Я опешил от неожиданности. Откуда этому незнакомцу может быть известно мое имя?

— Ну… Вообще-то, да…

Солдат протяжно вздохнул:

— Тогда извини. Ничем не могу помочь: должен тебя убить.

И с этими словами, еще более меня озадачившими, он стал надвигаться на меня, размахивая мечом, словно мясник — топором.

Он не дал мне возможности вытащить меч из ножен, да я, по правде говоря, вовсе и не собирался этого делать. Чтобы отразить нападение, достаточно было и посоха. Отпрыгнув назад, я быстро раскрутил его посередине, разъединив на две половины. Одну из них я круговым движением воздел кверху, чтобы отразить удар его меча. Лезвие плашмя опустилось на твердую, как сталь, деревяшку. Я налег на свою здоровую ногу, чтобы удержать равновесие, и одновременно нажал на кнопку, расположенную у края другой половины-посоха. Из желоба выскользнуло острое лезвие, которое я, бросившись на своего противника, вонзил ударом снизу вверх сквозь глазницу прямо ему в мозг.

Уцелевший глаз солдата расширился от изумления, рука разжалась, и меч скользнул на запорошенную снегом землю. Он раскрыл рот, чтобы испустить крик, который наверняка выдал бы мое присутствие его товарищам, и тогда я, оттолкнувшись от земли, подпрыгнул, прижав ладонь к нижней части его лица, и рухнул вниз, увлекая его за собой. Мне кажется, он так и не понял, что произошло и как мне удалось взять над ним верх. Я изо всех сил зажимал рукой его рот, из которого готовы были вырваться вопли ужаса и боли. Солдат судорожно дергался, и я, лежа на нем, ощущал себя всадником, усмиряющим норовистую лошадь. Кровь струилась из его пробитой глазницы широкой волной, которая заливала мою перчатку.

Но постепенно судороги, сотрясавшие его тело, сделались слабее… И вот он затих, и голова его свесилась набок. А я во второй раз за истекшие двое суток со страхом наблюдал, как кровь заливает снег вокруг бездыханного тела. Однако теперь не кто иной, как я сам, лишил человека жизни.

При мысли об этом мне сделалось зябко. Я пытался и не мог в полной мере осознать все значение этого события. Вытащил из неподвижного тела глубоко увязнувший в глазнице посох и с боязливым недоверием принялся рассматривать алый от крови клинок. И все твердил себе, что убил человека, только что лишил жизни себе подобного. Прежние случаи были не в счет: Грэнитц сам напоролся на лезвие меча, гарп, которого я прикончил, не принадлежал к роду людскому, а Тэсита изрешетили стрелами королевские лучники. На сей же раз я одержал победу над противником, над солдатом чужеземной армии в честном бою, в схватке один на один. Он собирался убить меня, а я, защищаясь, нанес ему смертельную рану. И совершил первое в жизни убийство.

Я даже имени его не знал.

Взглянув еще раз на его лицо, поймав выражение безразличия в его уцелевшем глазу, который неподвижно уставился в пространство, я всхлипнул и… меня вырвало. Просто-таки наружу вывернуло. И на душе стало муторно, как никогда. Я все твердил себе, что этот человек первым поднял против меня меч. И я его победил в честном поединке. Если только применение тайного, неизвестного противнику оружия можно отнести к числу честных приемов. И все же… Все же я остался жив, а этот незнакомец мертв. Потому что я лишил его жизни.

Словом, все мои попытки подбодрить себя, настроиться на боевой лад ни к чему не привели. Я ощущал внутри холод и пустоту. И внезапно осознал всю иронию ситуации. Потому что убийство этого солдата, на которого я наткнулся по чистой случайности, идеально соответствовало начальной части моего плана. План этот, который, по моему глубокому убеждению, был совершенно неосуществим, предусматривал, что в лесу я подстерегу одного из людей Меандра, отбившегося от своих товарищей, и прикончу его.

Итак, сам того не желая, я сделал первый шаг по намеченному мною самим идиотскому пути, который не мог никого из нас никуда привести. И все же я не находил убедительных причин, чтобы не двинуться дальше в том же направлении.

«Ты на верную смерть себя обрекаешь! Это просто западня! Не смей этого делать, слышишь? Это…»

Позвольте мне уточнить: я просто не желал искать причины уклониться от этого шага номер два…

Мне хватило нескольких минут, чтобы снять с бедняги его амуницию. Самым противным было стаскивать с головы кольчужный подшлемник. Он был весь в крови. Но мне надо было выглядеть как можно более похожим на солдата армии Меандра, поэтому я не долго думая вывалял чертов подшлемник в снегу, очищая его от крови, и натянул на голову. Неподалеку росло дерево со сгнившей сердцевиной, и я засунул в широкое дупло тело воина, после чего меня снова вырвало. Мертвеца, оставшегося в одном исподнем, я, кстати говоря, завернул в свой плащ. Решил, что это будет справедливо по отношению к нему, ведь его плащ я без колебаний присвоил, а он оказался намного новей и добротней моего.

«Это безумие, безумие!» — неистовствовал мой внутренний голос.

Но я перестал к нему прислушиваться. Просто игнорировал, потому как знал, что он абсолютно прав и что поэтому спорить с ним бессмысленно.

Крадучись, совершенно бесшумно я двинулся сквозь лес к Королевской дороге. Но, по правде говоря, особой необходимости в предпринимаемых мной предосторожностях не было: люди Меандра шумно, не таясь маршировали по дороге, и мне ничего не стоило незаметно к ним приблизиться и влиться в их ряды. То обстоятельство, что состав армии короля-скитальца был скорее переменным, нежели постоянным, поскольку солдаты поодиночке и целыми группами покидали ее ряды, а новобранцы в них то и дело вливались, было мне на руку. Вообще-то, слово «солдаты» вряд ли вполне подходило для этого сброда, поскольку оно как-никак обозначает личный состав регулярных войск, где царит дисциплина, где существует определенная иерархия, где принято подчиняться приказам. Что же касалось Меандра, то Безумец являлся живым воплощением идеи анархии, полного отсутствия какой-либо организации, элементарного понятия о порядке и дисциплине. Нет, подчинения он требовал, и еще как! Но — лишь себе одному. А во всем, что не касалось выполнения его собственных приказов, вернее прихотей и капризов, был более чем лоялен к окружающим. Весь тот сброд, который следовал за ним из страны в страну, уместней было бы назвать просто воинами-наемниками, искателями приключений. Которые, кстати, дело свое знали неплохо… Но то, что их состав постоянно обновлялся, давало мне надежду незаметно к ним примкнуть.

Спрятавшись за толстым стволом дерева у самой дороги, я наблюдал за воинами, которые неспешно маршировали мимо. Голова колонны была далеко впереди. Именно там, по моим предположениям, находился Меандр. До меня долетали обрывки разговоров: воины обменивались нелестными замечаниями в адрес Рунсибела и грубо шутили на его счет. Из их высказываний мне стало ясно, что Меандр рассчитывает овладеть фортом и захватить истерийского властителя в плен и не сомневается, что тот станет для него легкой добычей. Дождавшись удобного момента, я выскользнул из-за дерева и с самым невозмутимым видом занял место в колонне. Воины, шедшие впереди меня, были заняты разговором, те же, что находились сзади, казались погруженными в глубокую задумчивость и ни на что не обращали внимания. Мое появление было воспринято теми и другими как нечто само собой разумеющееся. Но даже если бы кому-то из них пришло в голову меня спросить, откуда я взялся, у меня был готов ответ. Я сказал бы им, что покинул свое место в передней части колонны по зову природы и теперь вернулся в строй.

Стараясь держать шаг наравне с остальными, я с любопытством взглянул по сторонам. Забавно было очутиться на гладкой и ровной каменистой дороге между двух почти сплошь белых стен снегопада. Никогда в жизни я еще не испытывал ничего подобного. Несколько секунд тому назад, пока я еще стоял у кромки леса, меня с ног до головы засыпало крупными, пушистыми хлопьями, теперь же я их старательно стряхнул с головы и плеч, и больше за все время пути на меня не опустилась ни одна снежинка.

Несколько воинов, шедших впереди меня, с издевательским хохотом обсуждали Рунсибела. Я приблизился к ним, чтобы не упустить ни одного слова.

— … и пикнуть не успеет! — веселился один из них, дюжий толстяк с крошечными глазками. — Тоже мне, Рунсибел Сильный! Видали мы таких силачей!

Чтобы осуществить задуманное, мне следовало вклиниться в разговор. И я не замедлил это сделать, весело воскликнув:

— Да-а, плохи его дела. На сей раз тепленьким угодит нам в руки!

Мое замечание было встречено дружным хохотом.

— Хорошо сказано! — одобрительно кивнул толстяк, которого нисколько не удивило мое внезапное появление в строю.

Я же, собравшись с духом, неуверенно прибавил:

— Хотя… — И после некоторой паузы небрежно бросил: — Впрочем, нет, вряд ли.

— Что — вряд ли? Что ты хотел сказать, хромец? — Толстяк был явно заинтригован.

Чего я, собственно, и добивался. Он подозрительно уставился на меня своими маленькими, заплывшими жиром глазками и потребовал:

— Ты уж давай договаривай, коли начал!

Пятеро или шестеро скитальцев, шедших справа и слева от меня, как по команде повернулись в нашу сторону и устремили на меня взгляды, горевшие любопытством.

— Да вот, слыхал я тут… Что какая-то армия, уж и не упомню чья именно — бравые ребята вроде нас с вами, — в точности так же собралась взять этого Рунсибела в плен. Тепленьким. А оказалось, что он не так прост: ловушку для них приготовил. Откуда ни возьмись со всех сторон налетели его воины, лучники принялись осыпать тех ребят стрелами со стен крепости, ну и перебили почти всех. Некоторым, правда, удалось прорваться… Но все это только слухи. — Я пренебрежительно махнул рукой. — Мало ли что люди болтают… Так вот и складываются легенды. Поди потом разберись, что в них правда, а что ложь…

— Верно подмечено, приятель, — задумчиво произнес толстяк с маленькими глазками. По тону, каким он это сказал, я с радостью убедился, что мне удалось посеять в его душе сомнение.

Именно на этом и строился мой расчет.

Кивнув своим спутникам, я ускорил шаги. Мне нужно было пройти вперед, чтобы попотчевать своей выдумкой еще полтора-два десятка воинов Меандра. И так по всей длине колонны. Бесцеремонно расталкивая наемников, которые, на мое счастье, шагали к Терракоте без особой спешки, я улавливал в воздухе ароматы эля и меда, чесночный перегар. Люди Меандра в большинстве своем отнюдь не являлись трезвенниками. Но численность этого войска, каким бы разгульным и недисциплинированным оно ни было, весьма впечатляла: приподнявшись на цыпочки и бросив взгляды вперед и назад, я не смог разглядеть начала и хвоста процессии. Я еще прибавил шагу. Обогнав с полсотни лениво маршировавших воинов, останавливался и повторял свой рассказ о хитрости и коварстве, с какими Рунсибел заманил в западню некую чужеземную армию. Дав своим новым спутникам пищу для размышлений и опасений, торопился вперед, неуклонно приближаясь к авангарду колонны.

Мне непременно нужно было повстречаться с самим Меандром или по крайней мере очутиться в непосредственной близости от него. Внутренний голос давно уже перестал донимать меня своими советами. Думаю, ему надоело попусту тратить на меня время и он вселился в кого-нибудь другого, кто, в отличие от меня, принялся с благодарной готовностью к ним прислушиваться.

— Смотри, куда прешь! — раздраженно напускались на меня некоторые из наемников, кого я без церемоний толкал и пинал, пробираясь вперед. Я ничего им не отвечал, чтобы не тратить время на перебранки, и торопился дальше, пока наконец не очутился почти у самой головы колонны. Теперь до слуха моего то и дело долетало:

— Есть, ваше величество! Как вам будет угодно, ваше величество!

Те, кто меня теперь окружал, были все как один трезвы и подтянуты и являли собой образцы предупредительности и деловитости.

«Сколько же людей, — подумал я, — готовы ползать на брюхе перед сильными мира сего, вылизывать до блеска августейшие задницы, чтобы занять теплое местечко при монаршей особе, добиться богатства и почестей. Даже когда угождать приходится такому мерзкому чудовищу, как Безумный Меандр».

Мне хотелось сплюнуть от презрения и досады. Но пришлось от этого удержаться, чтобы прежде времени не привлечь к себе внимания.

Голоса Меандра я почти не слышал. Зато его приближенные трещали как сороки, каждый старался перекричать остальных, чтобы добиться благосклонности монарха, пусть всего лишь минутной.

— Хм-м-м, — отвечал им Безумец. Или: — Да. Ясно.

Этим он мне немного напомнил нашего немногословного Рунсибела. Но если последний маскировал таким образом собственное скудоумие, то с Меандром, я в этом не сомневался ни минуты, дело обстояло иначе. Уж его-то можно было в чем угодно упрекнуть, но только не в отсутствии ума. Напротив, король-скиталец был, как мне казалось, по-своему гениален. Кому еще, скажите на милость, пришла бы в голову идея создания передвижного королевства, в котором царит нескончаемый праздник?

За некрутым поворотом я опять прибавил шагу, по-прежнему стараясь не привлекать излишнего внимания к себе и своему посоху. У меня из головы не выходил разговор с воином, павшим от моей руки. Откуда этот незнакомец мог знать мое имя? Почему, удостоверившись, что перед ним именно я, он тотчас же попытался меня убить? Мысли об этом не покидали меня ни на минуту. Ведь приказ разыскать меня и умертвить мог быть отдан не ему одному, а многим. Выходило, что я здорово рисковал, представая перед взорами все новых и новых воинов и заводя с ними многозначительные разговоры.

Впереди, совсем недалеко от меня замаячила наконец спина легендарного Меандра. Вокруг него так и роились советники, министры и прочие прихлебатели. Его величество едва удостаивал их своего милостивого внимания, продвигаясь к форту Терракота… на троне. Да-да, он восседал на массивном, роскошном сиденье, которое было установлено на носилках, и четверо крепких и рослых воинов их тащили — двое спереди, двое сзади.

«Великолепный способ передвижения», — подумал я.

Меандру наконец-таки надоела болтовня советников и министров, которые, перебивая друг друга и не умолкая ни на миг, пытались что-то ему втолковать. И при этом, насколько я мог судить, здорово противоречили один другому. Безумный король зажал уши ладонями и гаркнул:

— Довольно!

Все голоса тотчас же стихли.

«Хотя бы ради одного этого стоит быть королем, — пронеслось у меня в голове. — Чтобы можно было велеть надоедливым болтунам умолкнуть, и они без промедления подчинялись бы».

Я еще немного продвинулся вперед, ровно настолько, чтобы поравняться с носилками, на которых восседал его величество, и с любопытством на него покосился.

Голова у Меандра была совершенно седая, волосы походили на снежную шапку, хотя он вовсе не казался старым. Только взгляд — потухший, безрадостный, какой-то устало-безжизненный — уподоблял его старику. Черные как смоль брови и такая же бородка странно контрастировали с сединой волос. А по левой щеке змеились четыре длинных шрама… Такие могли оставить когти хищника, с которым королю случилось схватиться врукопашную… или ногти женщины, бившейся в смертельной агонии.

25

ВСЕ ЗАКРУЖИЛОСЬ у меня перед глазами, и я облокотился на посох, чтобы не упасть. И стоял так, пока кто-то из скитальцев не пихнул меня сзади и не рявкнул, чтобы я попроворней шевелил своей задницей, а не то он мне ее сейчас отсечет мечом. Я принялся машинально переставлять ноги, позабыв, зачем здесь очутился, и неотрывно глядя на эти четыре шрама. Они притягивали мой взор точно магнитом.

Мог ли это быть Меандр собственной персоной? Что, если он явился в наш трактир под видом простого наемника-скитальца, чтобы поразвлечься на славу, не будучи никем узнанным? Неужто моя Маделайн погибла от руки монарха, пусть и безумного? Я так был потрясен сделанным открытием, что начисто утратил способность рассуждать здраво, отрешился от всех насущных проблем и только и делал, что в тупом недоумении пожимал плечами. В моем положении это было небезопасно, ибо единственным, что могло меня уберечь от провала и разоблачения, оставалась моя сообразительность, быстрая реакция, ежесекундная готовность принять и отразить любой вызов, выкрутиться, выйти из положения при помощи очередной хитрой уловки. Но мысли мои при виде этих шрамов утратили всякую связность. Не знаю, сколько длилось бы мое опасное замешательство, если бы спереди вдруг не раздался топот быстрых ног. И только тогда я отвлекся от созерцания Меандровой физиономии и вытянул шею, пытаясь разглядеть людей, которые к нам приближались.

Их оказалось двое, на каждом были форменные одежды пехотинцев, в точности такие же, как на том несчастном, которому не посчастливилось встретить меня в лесу. Одного этого было достаточно, чтобы я насторожился. Былое оцепенение прошло так же внезапно, как и овладело мной. У меня были все основания опасаться, что разведчики обнаружили в дупле труп своего товарища.

— Стоять! — приказал Меандр своему войску, и это отрывистое слово эхом прокатилось по всей колонне, до самого ее конца.

Вся огромная масса людей замерла, а у меня замерло сердце. Я безо всякого успеха пытался определить, насколько глубока очередная задница, куда меня угораздило попасть. Сейчас жизнь моя целиком зависела от того, что скажут Меандру разведчики, узнают ли они меня, как это с первого взгляда удалось тому, кого я прикончил. На всякий случай я схоронился от них за спиной рослого скитальца.

Трон бережно опустили на землю, Меандр поднялся с него и ласково обратился к двоим прибывшим:

— Ну, что скажете, молодцы?

— Видели форт, сир. Он вон там, за деревьями.

По тонким губам Безумца скользнула презрительная улыбка.

— И как же Рунсибел подготовился к встрече с нами? Запер ворота на засовы? Выставил на стены горстку лучников?

— Нет, сир. Ворота открыты, и лучников не видать. Крепость к осаде не готовится.

Меандр досадливо вздохнул:

— В бега, значит, пустился? Вот ведь глупец. Мы его выследим и поймаем. — Он повернулся к одному из приближенных, который держался от него по правую руку, — пожилому воину, чем-то напоминавшему покойного Умбрежа. Разве что взгляд у этого советника Меандра был цепким и пронзительным, а не благожелательно-отсутствующим, как у моего почившего господина. — Капитан Гримуар… Отрядите два…

— Да простит меня ваше величество, — перебил его один из разведчиков, — но Рунсибел никуда из форта не сбежал.

Меандр медленно обвел взглядом лица обоих воинов, принесших ему эту весть, и вопросительно поднял свои густые черные брови.

— Так, говорите, он в крепости? Выходит… решил нам сдаться? — В голосе его слышалось разочарование.

Разведчики переглянулись, и один из них, неловко переминаясь с ноги на ногу, пробормотал:

— Не… не совсем так, сир.

— Ну так в чем же дело? Объясни толком.

— Тут такое дело… Трудно… трудно это описать словами, ваше величество.

— А ты все же попытайся. — У Меандра дернулась щека. Король-скиталец явно начал терять терпение.

Тогда старший из двоих, глубоко вздохнув, произнес:

— Король Рунсибел сидит на крепостной стене в шутовском платье, и погремушкой звенит, и песни поет, а в самой крепости, кроме него, похоже, нет ни души. Ни тех рыцарей, что с ним сюда заявились, ни гарнизона. И ворота раскрыты.

Вокруг воцарилась настороженная тишина, которую через несколько мгновений нарушили смешки и перешептывания скитальцев. Люди эти, при всем их куцем воображении, наверняка воочию представили себе картину, которую скупо обрисовал разведчик… Меандр шагнул вперед и погрозил говорившему пальцем.

— Ты… ты совершенно уверен, что все именно так и обстоит?!

— Да, ваше величество. Уверен. Мы оба это видели.

Его товарищ, на которого тотчас же обратился взгляд короля, испуганно кивнул.

Старый капитан, которого король назвал Гримуаром, презрительно фыркнул.

— Выходит, он свихнулся от страха!

И в ответ на этот вердикт отовсюду раздались одобрительные возгласы.

Меандр стремительно повернулся к старику и окинул его с ног до головы строгим взглядом. Гримуар поежился. А я… Убедившись, что разведчикам нет до меня никакого дела, я снова не мигая уставился на шрамы, изуродовавшие лицо короля. Не моя ли мать оставила на его физиономии эту отметину, чтобы я мог опознать ее убийцу? И что мне теперь делать с этим открытием? Как умертвить Безумного Меандра? Который, не подозревая о моих размышлениях на его счет, сурово обратился к Гримуару:

— Подобное же и обо мне говорят, капитан. Как вы к этому относитесь? Считаете, что я безумен? И что вы поступили на службу к умалишенному? Так, что ли?

— Нет, у меня и в мыслях подобного не было, ваше величество, — поспешно ответил Гримуар.

Меандр криво усмехнулся и буркнул:

— И все же есть среди нас такие, кто думает иначе. Ну да это ведь их дело… Пускай себе… — Помолчав, он решительно прибавил: — Но давайте же сами полюбуемся этим удивительным зрелищем. А заодно и разберемся, что к чему. Надо не мешкая выяснить, сколько безумных королей обитает на нашей планете. Вперед, капитан.

— Вперед! — крикнул Гримуар, и войско прежним неторопливым маршем двинулось к форту.

Меандр уселся на свой трон, и четверо могучих воинов подхватили носилки.

Я не без труда отвел взгляд от шрамов на его лице и заставил себя сосредоточить мысли на выполнении моего идиотского, провального плана. И подступил поближе к молодому офицеру, который держался справа от Гримуара и был, насколько я мог судить, подчиненным старика. Младшие по званию так любят, когда их мнением хоть кто-либо интересуется, их так редко удостаивают внимания…

— Как думаете, сэр, — почтительным шепотом осведомился я у него, — он и вправду спятил? Ну, Рунсибел?

Лейтенант пожал плечами:

— Вряд ли то, что он творит, можно объяснить иными причинами.

— Вот-вот, и я такого же мнения. Король, который себя называет Сильным, не остался бы один-одинешенек в форте. И шута не стал бы из себя разыгрывать, если б не свихнулся. Разве что… — И снова я оборвал фразу на полуслове, многозначительно смолкнув.

— Продолжай, солдат, — требовательно произнес лейтенант и взглядом дал мне понять, что это приказ.

— Да так, чепуха всякая лезет в голову, сэр, которая, право же, не стоит вашего внимания…

— А я говорю, немедленно выкладывай, что у тебя на уме! Я тебе приказываю, говори! — Молодой вояка произнес это, смакуя каждое слово. Ему явно нравилось распоряжаться другими и отдавать приказания. Выходит, мой расчет полностью оправдался.

— Слушаюсь. — Я затравленно огляделся по сторонам, якобы для того, чтобы удостовериться, что мои слова не долетят до посторонних ушей, и, понизив голос, произнес: — А вдруг это ловушка?

— Ловушка? С чего ты это взял, солдатик?

Я пожал плечами:

— Просто мне так кажется, сэр. А почему, сам толком не знаю. Знал бы, так меня б уже, поди, в офицеры произвели. — И я смущенно хихикнул.

— Но его войско дезертировало!

— Это нам так кажется. Но что, если на самом деле оно сидит где-нибудь в засаде и только и ждет удобного случая, чтобы против нас выступить? Вдруг у Рунсибела в форте, где-нибудь в подземелье, схоронились его самые что ни на есть отборные отряды? Я почему так подумал, сэр: ведь недаром же он пользуется репутацией опытного и дальновидного правителя, да и армия у него что надо. Вдруг он решил испытать на нас свой новый прием? Заманить в западню, а после перебить всех до единого? — Тут я снова пожал плечами. — Но может, все обстоит по-другому, и Рунсибел в самом деле сошел с ума. От этого ведь никто не застрахован. Да и где мне, простому солдату, судить о таких вещах? Вот наш капитан, тот наперед обо всем подумал бы и нипочем не повел бы войско прямым ходом в расставленные силки, если б Рунсибел и вправду их для нас приготовил. Так что прошу прощения, сэр, за то, что наговорил тут вам всяких глупостей.

Поклонившись лейтенанту, я попятился назад и вскоре удалился от него на вполне безопасное расстояние. И стал за ним наблюдать из-за спины одного из скитальцев.

Мне не пришлось долго ждать: немного поразмыслив над моими словами, лейтенант приблизился к Гримуару и что-то горячо зашептал ему на ухо. Старик сперва нахмурился и помотал головой, затем, в свою очередь, погрузился в задумчивость. Но к королю обращаться не стал.

Что же до меня, то я только об одном и думал: как бы подобраться к Меандру и всадить ему в спину кинжал. Разумеется, все это были одни лишь неосуществимые мечтания. Во-первых, мне вряд ли удалось бы приблизиться к нему на достаточное расстояние, а во-вторых, даже если б я его сразил наповал точным и быстрым ударом, к чему бы это привело? К моей собственной немедленной гибели. Стоило ли удовлетворять чувство справедливой мести такой высокой ценой? Ответ, как вы легко догадаетесь, был для меня очевиден. Потому-то я скромно держался за спиной высокого, плечистого скитальца и не пытался сократить расстояние между собой и королем.

Наконец впереди показался форт Терракота. Меандр снова приказал своему войску остановиться и слез с трона. Расстояние до крепости его величество решил преодолеть пешком. Снегопад все не прекращался. Разумеется, везде, кроме пути следования нашей колонны. Но форт, его стены с бойницами, крепостной вал были укрыты толстым белым одеялом.

И на Рунсибела падали крупные пушистые хлопья. Он проделывал именно то, о чем с изумлением и даже некоторым страхом поведали королю Меандру двое разведчиков. Но одну деталь они все же упустили: его величество играл на лире! Довольно бездарный он был музыкант, что и говорить, к тому же инструмент держал под мышкой и струны перебирал пятерней той же самой руки — другая была занята погремушкой. Я хотя и был внутренне готов к этому зрелищу, все же невольно вытаращил глаза, узрев на стене его величество в пестром шутовском колпаке с колокольчиками и туфлях с загнутыми носами, увешанных бубенцами. Рунсибел глядел на нас невидящим взором и нетвердым баритоном, отвратительно фальшивя и вдобавок слегка подвывая в конце каждой строфы, выводил:

… Но тут эта мерзкая шлюха,

Бесстыжая Молли-толстуха

За шиворот Чарли схватила

И мигом его проглотила,

Да как завопит: «Ой, пузо болит!»

Рыгнула и дух испустила.

— Что, черт побери, здесь происходит? — сердито осведомился Гримуар.

— Не знаю, что и сказать, — усмехнулся Меандр. — Песенка-то из тех, что горланят пьяницы в трактирах. Похоже… — Он выразительно взглянул на старика. — Похоже, капитан, наш Рунсибел на самом деле тронулся умом.

— Боюсь… ваше величество, — медленно промолвил Гримуар, — что так оно и есть.

Но в тоне, каким он это произнес, Меандру почудилась какая-то неуверенность. Он испытующе воззрился на своего военного советника. А тут еще и рядовые, в чьи души я успел заронить зерна сомнения, стали подходить к своему королю и его свите и вполголоса обмениваться словами, которые не могли не насторожить Меандра.

— Ловушка… Рунсибел Сильный… Всех положили… Западня… — слышалось со всех сторон.

Я с радостью ловил все эти восклицания, мысленно поздравляя себя с успехом. Более того, как я и рассчитывал, предположение, что безумие Рунсибела могло быть всего лишь отвлекающим маневром, за которым последует атака его войск, пронеслось по рядам скитальцев со скоростью лесного пожара. Толпа воинов Меандра загомонила и заволновалась, как море, готовое выйти из берегов.

Не знаю, имел ли Безумец обыкновение окриком усмирять волнение в своих войсках. Во всяком случае, ничего подобного он, против моего ожидания, не сделал, а лишь выразил любопытство в связи с этим явным оживлением огромной массы скитальцев.

— Капитан, — изогнув кустистую бровь, обратился он к Гримуару. — Что происходит с солдатами?

— Простите, сир, — бледнея, ответил старик, — могу я поговорить с вами приватно?

— Нет! — отрезал король. — Если у нас возникли сложности, то это не может не касаться всего войска, каждого воина. А потому говорить ты будешь прилюдно. Слушаем тебя.

Гримуар, помявшись под суровым взглядом своего господина, с большой неохотой произнес:

— Видите ли, сир, некоторые из воинов… они полагают… они склонны считать, что, дескать, Рунсибел приготовил для нас какую-то ловушку… Что нам грозит угодить в западню, которую он соорудил…

— В западню, говоришь? — Меандр перевел взгляд на Рунсибела, который воспевал теперь достоинства шлюхи по кличке Пышнозадая. Мне стало любопытно, откуда его величество всего этого поднабрался. Ведь по трактирам он точно не шляется… Разве что шут стоит внизу, за стеной, и подсказывает ему строфы всех этих куплетов. — С чего им такое в головы взбрело, скажи на милость?

— Дело в том, сир, — Гримуар облизнул пересохшие губы, — что все это представление кажется им каким-то нарочитым. — Он выразительно кивнул в сторону Рунсибела. — А учитывая, что король Истерийский снискал себе славу сильного, а отнюдь не помешанного властителя…

— В отличие от меня, — задумчиво вставил Меандр.

— Ну-у… это вам судить, — осторожно заметил Гримуар. — Так вот, учитывая это, войско, ваше величество, пребывает в сомнениях. Вправду ли могучий и сильный Рунсибел внезапно помешался или он просто замыслил против нас какую-то хитрость? Какую-то уловку из числа тех, с помощью которых он уже не раз одерживал победы над своими противниками.

— И вы считаете, что я могу угодить в расставленную им западню, капитан?

В голосе Меандра слышалась угроза, но Гримуар, к чести его будь сказано, не дрогнул под пристальным взглядом короля и с неожиданной твердостью ответил:

— Любой смертный, в том числе и монарх, и даже такой могущественный властитель, как ваше величество, принимает решения на основе той информации, которой располагает. И если информация сомнительная или, что еще хуже, ложная… — Старик многозначительно смолк.

— Хм-м, — озадаченно произнес Меандр. — Ты хочешь сказать, — тут он снова искоса взглянул на поющего Рунсибела, — что сведения, которые мне предоставили… насчет полной беспомощности и сумасшествия короля Истерийского… вполне могут оказаться недостоверными.

— Нельзя исключать такой возможности, сир.

— И Рунсибел, вполне вероятно, ожидает сейчас подхода своих войск, чтобы бросить их на нас в атаку. И тогда западня захлопнется.

— Как вы сами изволили выразиться, это вполне вероятно.

— В таком случае, стоит моим людям войти в крепость, как на них набросятся отборные отряды Рунсибела, а подошедшее подкрепление отрежет от форта оставшуюся часть наших войск. И в лучшем случае оттеснит их от крепости, а в худшем перебьет при поддержке крепостных лучников.

Гримуар мрачно кивнул:

— Боюсь, король Истерийский вполне способен все это осуществить, ваше величество.

— Но с другой стороны, — рассуждая, Меандр принялся прохаживаться взад-вперед, — все может обстоять и по-другому. Что, если Рунсибел пытается внушить нам, что мы, войдя в крепость, окажемся в ловушке, а на деле он совершенно беспомощен и предан своими воинами, брошен ими на нашу милость? Разве нельзя предположить, что он только того и ждет, чтобы мы, опасаясь очутиться в западне, ушли прочь? В подобном случае он одержал бы победу над нами не силой оружия, а хитростью, упованием на свою репутацию.

— В ваших словах, безусловно, есть резон, сир, — с поклоном отвечал Гримуар.

— Так к чему же мы в итоге склонимся, капитан? Является ли данное представление с песнями и музыкой отчаянной попыткой Рунсибела нас перехитрить и заставить уйти, несмотря на его полную беззащитность, или мы все же нешуточно рискуем, пойдя в атаку, очутиться в ловушке, которую он коварно для нас расставил?

— Право, не знаю, сир. Вероятно, одно из двух… Или то, или другое, — промямлил старик.

— Но есть и третье, — мрачно изрек Меандр, — а именно: Рунсибел, возможно, рассчитывает, что мы все как один, глядя на него, помрем со смеху.

— Вот это предположение вряд ли достойно рассмотрения, ваше величество, — с серьезной миной возразил Гримуар.

— Напротив, — хмуро буркнул король, — следует учесть все возможные ходы противника. Все до единого. — Помедлив, он отрывисто выкрикнул: — Лучники!

Трое воинов с такими огромными луками, каких я прежде никогда не видел, выступили вперед. Меандр бросил быстрый взгляд в сторону форта, мысленно определяя расстояние, которое всех нас от него отделяло, и пробормотал:

— Двести… от силы двести пятьдесят футов. Изрядно. Как полагаете, джентльмены, под силу вам снять этого ненормального со стены?

— Справимся, сир, — последовал ответ. И все трое дружно закивали головами.

У меня сердце в пятки ушло.

— Вот и славно. Значит, готовьте стрелы…

Я сделал шаг вперед, совершенно не представляя себе, что стану делать, что скажу Безумцу.

— … и пустите их в его сторону, но так, чтобы Рунсибела не задеть, — приказал Меандр, и я облегченно вздохнул.

Лучники выступили вперед, натянули тетивы и послали свои стрелы к крепостной стене. Я взмолился, чтобы какой-нибудь случайный порыв ветра не подхватил одну из них и не направил прямо в грудь его величеству. И молитва моя была услышана: две стрелы ударились о камни футах в трех от ног короля, третья перелетела через стену справа от него. Рунсибел не мог их не заметить. Но, представьте себе, даже глазом не моргнул. Орал во всю глотку свои похабные куплеты как ни в чем не бывало. Я про себя подивился его выдержке.

— Проклятье, — пробормотал Меандр. — Ничего мы этим не добились. Если б он убрался со стены или хоть в сторону отпрянул, нам сразу стало бы ясно, что он не умалишенный. А так… Его поведение по-прежнему остается для нас загадкой. Или он и впрямь спятил… или решил держаться до последнего, только бы не открыть свои карты. Надеется вынудить нас пойти в атаку…

— И, возможно, завлечь в западню, — услужливо подсказал Гримуар.

Меандр принялся напряженно о чем-то размышлять. Потом он медленно повернулся к старику:

— Капитан, не в обиду вам будь сказано… Но я не отнес бы вас к числу людей с богатым воображением. Вы беспрекословно повинуетесь приказам и блестяще их выполняете. Вы неутомимы и неустрашимы. У вас бездна достоинств, благодаря которым вы заняли столь высокое положение при моей особе. — Гримуар поклонился, прижав ладонь к сердцу. — Но в данной ситуации… мне представляется маловероятным, чтобы вы сами пришли к заключению о возможности подвоха со стороны короля Истерийского. Подобные предположения… как бы это сказать… совершенно не в вашем духе. Повторяю, я ценю вас за ваши блестящие качества, и отсутствие воображения вовсе не склонен вменять вам в вину. Но я отказываюсь верить, что догадка о возможной ловушке, куда мы все можем угодить, пришла вам в голову без посторонней подсказки. Итак… кто вам внушил эту мысль?

— Сир, я…

— Кто?

Гримуар, вероятно, слишком хорошо знал нрав своего властителя, чтобы попытаться его обмануть. Вздохнув, он молча указал на лейтенанта, и тот с поклоном выступил вперед.

Меандр внимательно оглядел его с ног до головы.

— Знаю, на что ты способен. Чурбан чурбаном. И отец твой был в точности таким же. И дед, и отец деда. Не обижайся, это я так, любя.

— Рад служить вашему величеству, — отчеканил лейтенант, вспыхнув от едва сдерживаемой досады.

— Так кто тебе все это напел в уши, а?

Не могу вам передать, какой ужас меня обуял при этих словах короля. Чувствуя, как мои детородные органы сжались и подобрались, сделавшись размером с фасолины, я попятился назад в надежде скрыться с глаз лейтенанта, пробраться в задние ряды войска и там затаиться. Но было слишком поздно: лейтенант, каким бы чурбаном он ни был, зрение имел острое и приказаний своего короля слушался беспрекословно.

— Вон тот. Рыжий, — сказал он, ткнув пальцем в мою сторону.

— Эй, пехотинец, сюда! — скомандовал Меандр.

Я медленно приблизился, стараясь скрыть посох полой плаща и выровнять походку так, чтобы моя хромота не бросилась Безумцу в глаза. Поклонившись ему, я пробормотал:

— Ваш покорный слуга, сир.

— Так это ты сказал лейтенанту, что Рунсибел мог пойти на хитрость и приготовить для нас ловушку?

Я скромно потупился.

— Я… вроде что-то такое ему говорил, да, ваше величество.

— Ну и богатое же у тебя воображение, парень!

— Я… просто не мог допустить, чтобы вы угодили в тенета, сир. И решил… на всякий случай предупредить старшего по званию… о такой возможности. Но ведь я ничего не знаю наверняка, ваше величество. Это все только догадки… Я могу быть не прав, и тогда…

— А с другими ты, часом, не поделился своими догадками? Потому что, видишь ли, мое войско пребывает в беспокойстве, и я желаю знать, что или кто тому причиной. Уж не ты ли?

— Некоторым… Некоторым воинам я и правда о своих подозрениях рассказал. Знаю, что слишком много на себя взял, ваше величество. Виноват. И смиренно прошу меня…

— Я готов выслушивать любые соображения, — прервал меня Меандр. — А ты мне нравишься. Забавный парень и вдобавок неглупый. Но прежде я тебя вроде не замечал среди своих солдат. Как твое имя?

И я произнес первое, что пришло мне на ум:

— Тэсит, сир.

— Тэсит?! Тэсит Одноглазый? Мне не раз доводилось о тебе слыхать, но отчего же у тебя оба глаза на месте?

— Это вы о моем брате наслышаны, сир. Не обо мне.

— О твоем брате? Как же получилось, что два брата носят одно имя? — с вежливым интересом осведомился король.

Но у меня от страха буквально мозги заклинило. И я не придумал ничего умней, кроме как брякнуть:

— Видите ли, ваше величество, наши родители были так бедны… так бедны…

— Что не могли себе позволить дать сыновьям разные имена? — хмыкнул Меандр.

Мне нечего было на это сказать, и я еще ниже опустил голову.

Меандр беззлобно рассмеялся. Он таким дружелюбным тоном со мной говорил, что я вновь приободрился и почти поверил, что мне удастся избежать смерти от его руки.

— Итак, Тэсит Двуглазый, твое воображение дало мне повод для серьезных раздумий. Следует ли мне вести войско в атаку, рискуя попасть в западню и тем выказать себя идиотом… или лучше уйти отсюда, отступить, оказавшись в дураках, если никакой западни не было и в помине? Что ты сделал бы на моем месте, Тэсит?

Собравшись с духом, я поднял на него глаза. Меандр выглядел усталым и каким-то опустошенным. Казалось, он живет и движется лишь по инерции.

— Если б я двинулся в атаку, сир, и попал в ловушку, то сделался бы посмешищем. Это в том случае, коли удалось бы выжить. Но, отступив… без всякой причины, напрасно поверив, что Рунсибел приготовил для меня ловушку… я не чувствовал бы себя одураченным, потому что некому было бы мне сказать, что ловушки-то на самом деле не было. Ведь никто… Никто не может похвастаться, что все на свете знает. А потому, на мой вкус, лучше остаться в неведении о том, что на уме у Рунсибела, и сохранить свои жизни, чем помереть, прежде наверняка узнав о засаде и о хитрости короля Истерийского. — Я поклонился Меандру, закончив свою речь, и с трепетом стал ждать, что он ответит.

— Но ведь обидно, если все это лишь ловкий трюк Рунсибела, убираться отсюда восвояси, оставив на свободе такого ценного пленника, отпустив его, можно сказать, невредимым.

— Не таким уж и невредимым, сир, — негромко возразил я. — Он до самой смерти будет помнить, каким унижениям себя подверг, чтобы не угодить в плен и сохранить свою жизнь.

Меандру эта идея пришлась по душе. Он поднял палец кверху и назидательно изрек:

— Ты прав, это воистину ужасное испытание. Тяжкое наказание для любого… в особенности же для монарха. Помнить о своем унижении. Ни на минуту о нем не забывать…

Тишину, которая после этих слов Меандра объяла войско, нарушал лишь звук лиры, доносившийся со стены форта, и слегка охрипший голос короля Рунсибела. Правитель Истерии продолжал исполнять непристойные куплеты.

— Капитан, — произнес наконец Меандр. — Бывает, что игра не стоит свеч. Мы не станем бросать кости в расчете на удачу. А отступим от Терракоты.

Я просто ушам своим не верил. Представьте себе, у меня аж ноги подкосились и я всей тяжестью тела налег на посох, чтобы не свалиться наземь. Сработало! Мой план осуществился полностью! Шлюхин сын знал свое дело! Все, что мне теперь оставалось, так это, немного промаршировав с войском Меандра назад по Королевской дороге, дождаться удобного момента и ускользнуть в лес, а после, когда скитальцев и след простынет, вернуться в форт.

Но еще лучше остаться ненадолго в войске и прикончить Меандра. Я не сомневался, что мне удастся незаметно к нему подкрасться, когда он останется один, без свиты. Если только отметины на его щеке в самом деле оставлены ногтями моей матери. Тогда это было бы всего лишь данью справедливости. Но как об этом узнать наверняка?..

— Невпопад!

— О, будь все проклято! — прошептал я, услышав этот ненавистный голос и понимая, что пропал, погиб, что теперь уж меня ничто на свете не спасет.

26

УСЛЫХАВ свое имя, я машинально начал было оборачиваться, но вовремя спохватился и застыл в неподвижности, глядя прямо перед собой. Мне ни в коем случае нельзя было реагировать на этот окрик. Иначе даже та призрачная надежда на спасение, которая еще теплилась у меня в сердце, растаяла б без следа.

Он стремительно приблизился ко мне — такой же высоченный, жирный и громогласный, каким предстал передо мной в нашу первую встречу, когда вознамерился рассечь меня надвое своим мечом.

— Откуда ты взялся? Что он тут забыл? — И он переключил внимание с меня на короля-скитальца: — Что он вам наговорил?

— Как-как вы его назвали, сэр Кореолис? — с любопытством спросил Меандр.

— Невпопад! Это тот самый растреклятый оруженосец, которого я велел нескольким из ваших людей отыскать и прикончить. Уверен был, что этот ублюдок попытается сбежать, в лес подастся. — Он окинул меня презрительным взглядом: — Ну что? Далеко ноги удалось унести, трус несчастный? Быстро они тебя изловили? Отвечай!

Стараясь говорить как можно уверенней, чтобы, не приведи бог, дрожь в голосе меня не выдала, я пожал плечами и произнес:

— Прошу прощения, сэр… разве мы с вами знакомы?

— Разве мы… — Он так выпучил на меня глаза, что еще немного, и они вывалились бы из орбит. — Проклятье! Ах ты мерзкий урод! Надо было попросту тебя придушить во сне! Так нет же, руки марать о тебя, поганца, не хотелось. Ну и идиотом же я был! И вы тоже, Меандр, если согласились слушать его басни. Он такого может наплести…

— Соблаговолите обращаться ко мне как подобает, сэр рыцарь, — ледяным тоном отозвался Меандр. — И впредь не извольте забывать, что говорите с королем.

Кореолис тотчас же исправил свою оплошность: низко поклонился Безумцу и забормотал:

— Примите мои извинения, ваше величество. Но гнев просто-таки затмил мой разум. Гнев, в который вверг меня вот этот гнусный ублюдок! — И он ткнул в меня дрожащим пальцем.

— Вы говорите о солдате по имени Тэсит?

— Тэсит! — фыркнул Кореолис. — Тэсит лежит мертвый в пещере у истерийской границы, лучники Рунсибела изрешетили его стрелами, словно мишень. Я вот об этой твари вам толкую, о Невпопаде из Ниоткуда, который верой и правдой служит королю Рунсибелу и положил глаз на его дочь, принцессу Энтипи!

— Это правда? — дружелюбно спросил меня король.

— Сир, — с деланным смирением отвечал я, покосившись на Кореолиса с некоторой опаской, словно тот был буйнопомешанным, чьего гнева любому следовало страшиться, — если то, что добрый сэр рыцарь изволил сообщить о моем брате, — правда, то я… я просто слов не нахожу… Это для меня такое горе, такая невосполнимая потеря… Мы с братом очень друг друга любим… любили. Мне потребуется время, чтобы пережить эту утрату. Но насчет остального… Сэр рыцарь, похоже, с кем-то меня спутал. Или же он просто не в своем уме.

— Я?! — взревел Кореолис — Не в своем уме?! Да это вы все помешались, до сих пор не взяв в плен Рунсибела, которого я вам подал, можно сказать, на серебряном блюде. Он ведь… — Кореолис осекся и нахмурился, прислушиваясь. — Что там еще за песни, черт возьми?

Лишь теперь он бросил взгляд в сторону форта и, узрев короля на крепостной стене, едва не подпрыгнул от неожиданности.

— Это… Это ведь сам…

— Вот именно, — кивнул Меандр. — Ваш король. На серебряном блюде. Но мы склонны считать, что все это не более чем хитрая уловка. Блестящий план, составленный с единственной целью, чтобы завлечь меня и моих людей в ловушку. А это означает, сэр рыцарь, одно из двух: либо он и вас сумел обвести вокруг пальца, заподозрив в измене с полным на то основанием, либо… вы с ним в сговоре против меня и собираетесь сыграть ему на руку, заманив мое войско в западню. Ни одно из этих предположений чести вам, согласитесь, не делает.

— Да неужто же вы ослепли, ваше величество! — взревел Кореолис. Доблестный рыцарь так рассвирепел, что круглое его лицо приобрело багровый оттенок. Казалось, его вот-вот удар хватит. — Единственный из всех, кто здесь хитрит и плутует, это Невпопад! Все, что нынче происходит, его рук дело!

Он кивнул в мою сторону, и я тактично его поправил:

— Тэсит, сэр.

— Да будь ты проклят со своим Тэситом вместе! — рявкнул Кореолис, обнажая меч. — Я-то хорошо знаю, кто ты такой!

— Вы ошибаетесь, сэр, — со вздохом возразил я и развел руками. Мол, что поделаешь, если человек свихнулся.

Я себя чувствовал все увереннее, и это, безусловно, не укрылось от взоров Меандра и его приближенных. Кореолис же, напротив, просто лопался от ярости. И чем сильней распалялся гнев сэра рыцаря, тем спокойней становился я. Меня распирало от гордости, как когда-то давным-давно, целую жизнь тому назад в зале Справедливости, где я, безродный шлюхин сын из богом забытого уголка Истерии, сумел довести до белого каления хладнокровных и утонченных приспешников самого короля, сэров Юстуса и Кореолиса.

Меандр задумчиво потер подбородок, погладил себя по черной как смоль бороде и заключил:

— Итак, любезный, выходит, ты можешь оказаться не тем, за кого себя выдаешь. А от того, кем ты являешься на самом деле, зависит многое. И то, как нам следует поступить с тобой, и дальнейшие маневры нашей армии. Скажи-ка мне, юный сэр, может ли кто-нибудь из моих солдат подтвердить, что ты и впрямь Тэсит, а не тот Невпопад, который заслужил такую лютую ненависть сэра Кореолиса?

Ответом королю была мертвая тишина. Слышно было, как падает снег, как воет ветер, шевеля верхушки деревьев в лесу. Мне вдруг стало ужасно зябко и неуютно. Казалось, за последние пару минут воздух сделался еще гораздо холодней, чем прежде. Я растерянно взглянул на капитана, на лейтенанта, на воинов, собравшихся вокруг нас, в отчаянной надежде, что, возможно, кто-то из них, из тех, с кем я нынче говорил, по ошибке решит, что знаком со мной уже давно… хотя бы несколько дней, и произнесет это вслух. Но все скитальцы молчали. Ни один не издал ни звука, не попытался меня выручить из неминуемой беды. Мне казалось, что кровь у меня в жилах замерзла, заледенела, как те белые корки, что покрыли ветви деревьев. Я приготовился принять смерть.

И вдруг тишину нарушил пронзительный женский голос:

— Тэсит, любовь моя! Вот уж не думала тебя здесь встретить!

Я просто ушам своим не поверил. Решил было, что мне это со страху померещилось.

И тотчас же ее узнал. Узнал еще прежде, чем она откинула с головы капюшон и прежде чем успела снова со мной заговорить. Скитальцы молча расступились в стороны, давая ей дорогу. Все как один боязливо на нее поглядывали и явно старались убраться подальше с ее пути, чтобы она их ненароком не коснулась. Даже краем своих одежд.

Мне следовало давно об этом догадаться. О том, кто была колдунья-плетельщица, управлявшая погодой в наших краях. Я ведь был с ней чертовски хорошо знаком.

— Привет, Шейри. — Я с веселой невозмутимостью поклонился ей.

Кореолис побледнел, как полотно. Шейри, не удостоив его взгляда, подошла ко мне и забросила тонкие руки мне за плечи. И крепко обняла.

— Долго же ты меня искал, ненаглядный. Я уж и отчаялась тебя увидеть, — произнесла она с нежным укором и впилась мне в губы страстным поцелуем. Рот у нее был холодным, просто ледяным, и я с ужасом подумал, что сейчас к нему примерзну…

Но Шейри быстро отстранилась, и я смущенно пробормотал:

— Прости.

Ничего другого как назло на ум не пришло.

— Так тебе этот юноша знаком, плетельщица? — строго спросил ее Меандр.

— Мой ненаглядный Тэсит? — Шейри удивленно подняла брови. — Еще бы мне не знать своего любовника! Того, кто наполняет мою жизнь радостью и светом.

— Но сэр Кореолис настаивает, что этот человек служит Рунсибелу и прозывается Невпопадом.

Шейри беззаботно рассмеялась.

— Какие глупости! Сэра Кореолиса кто-то ввел в заблуждение.

Рыцарь только теперь оправился от изумления. Воздев над головой меч, он прорычал:

— Сэр Кореолис сейчас вас обоих прикончит!

Но Меандр взглядом заставил его замереть. Кореолис, сразу стушевавшись, опустил меч, а король-скиталец недовольным тоном заметил:

— Шейри я давно и хорошо знаю, Кореолис. И она успела за все то время, что находится при моей особе, оказать немало ценных услуг мне и моим людям. Поэтому приказываю вам немедленно взять себя в руки. Ну! — И, не озаботившись убедиться в том, что Кореолис послушался его приказа, повернулся к Шейри и сурово потребовал: — Плетельщица, поклянись мне своей страшной колдовской клятвой, что этого юнца и в самом деле зовут Тэсит! И что он твой возлюбленный! Что он никогда не состоял на службе короля Рунсибела! Страшной клятвой, Шейри!

Ветер внезапно усилился. Я услыхал треск ледяной корки, покрывавшей толстую ветвь дерева как раз у меня над головой. Казалось, снежные бури и ураганы, которыми в угоду Меандру управляла Шейри, решили ее предостеречь, помешать колдунье дать ложную клятву. У меня все внутри замерло. Я с трепетом ждал решения своей участи. Шейри не смотрела в мою сторону. Не отрывая глаз от Меандра, она произнесла:

— Клянусь страшной клятвой волшебницы, что все это так и есть!

— Она лжет! — взвыл Кореолис и, снова подняв меч, сделал шаг ко мне и колдунье.

И в этот самый миг высоченное дерево с толстым стволом начало падать на нас с оглушительным треском. Все, кто оказался поблизости, в ужасе бросились врассыпную. Мы с Шейри не составили исключения. Один лишь Кореолис, ослепленный и оглушенный яростью, ничего не заметил. Сэр рыцарь так жаждал разделаться с нами, что, сделав пару широких шагов, очутился непосредственно под накренившимся стволом. И лишь в последнюю секунду внимание его привлек дождь из мелких льдинок, которые забарабанили по его шлему. Он поднял голову, но было уже поздно. Сэр Кореолис успел лишь слабо вскрикнуть, прежде чем ствол обрушился на него всей своей мощью и буквально вдавил в мерзлую землю. Доспехи не спасли доблестного рыцаря, под тяжестью дерева они расплющились с такой легкостью, как если бы были сделаны не из стали, а из мягкой жести.

И снова войско Меандра объяла тишина, а все, кто стоял поблизости, с суеверным ужасом поглядывали то на рухнувшее дерево, то на Шейри и меня.

Один лишь Меандр с удивительной невозмутимостью подытожил:

— Вот оно как вышло. — И возвысил голос, обращаясь к своим воинам: — Джентльмены, похоже, что мудрый король Рунсибел подослал к нам покойного Кореолиса под видом перебежчика, чтобы тем вернее заманить нас в свою хитроумную западню. И предложение услуг сэра Кореолиса, с которым он к нам обратился несколько месяцев тому назад, призвано было служить той же цели, а наше согласие повлекло бы за собой гибель всей нашей славной армии. Что ж, мы, думаю, от всего сердца возблагодарим судьбу, которая избавила нас от столь плачевной участи. Пускай король Рунсибел восседает на стене крепости в шутовском наряде, сколько ему будет угодно. У нас же с вами есть дела поважней, чем любоваться этим зрелищем. Что же касается тебя, плетельщица… — Он повернулся к Шейри.

— Слушаю, ваше величество.

— Ты можешь быть свободна. Мы теперь в расчете.

Шейри захлопала глазами от удивления:

— Это… правда?

— Ты славно на меня поработала, колдунья. Вот и теперь благодаря тебе был разоблачен негодяй Кореолис, что помогло нам избежать западни, которую он для нас готовил вместе со своим господином Рунсибелом. Настало время прощания. Если, конечно, ты не имеешь ничего против…

— Нет… — растерянно пробормотала она. — Решительно ничего…

— Вот и хорошо. Тэсит, осмелюсь предположить, что ты предпочтешь остаться со своей возлюбленной и не пожелаешь отправиться в путь со скитальцами.

— Вы… правы, сир.

— Разумеется, — кивнул Меандр. — Иного я от тебя и не ожидал. Твое решение меня нисколько не удивило. Впрочем, я давно уже ничему на свете не удивляюсь…

И он дружески мне улыбнулся.

Я снова уставился на шрамы, которые, возможно, оставила на его щеке моя мать в последние секунды своей жизни.

И тогда я невольно, не отдавая себе отчета в том, что делаю, потянулся к кинжалу, но Шейри крепко сжала ладонью мою руку, и я тотчас же опомнился. Что толку было нападать сейчас на Меандра перед лицом его приближенных и всей огромной армии? Даже если бы мне удалось его убить одним ударом кинжала, сам я пережил бы короля Безумца всего на несколько мгновений. Такой ли мести заслуживала моя Маделайн?

Между тем войско Меандра неспешным шагом направилось назад, в глубь леса. Я стоял, завернувшись в плащ, и глядел им вслед. Шейри тоже провожала скитальцев взглядом, и, пока их арьергард не скрылся из виду, мы с ней не обменялись ни единым словом. Кроме нас, поблизости не осталось ни души. Если не считать Кореолиса, чье мощное тело покоилось под рухнувшим деревом. Когда придет весна — а это непременно должно случиться, раз Меандр уволил Шейри со своей службы и ей больше нет нужды удерживать в этих краях снега и холода, — пробудившиеся от зимней спячки падальщики найдут, чем полакомиться.

— Интересно получается… — с усмешкой произнесла наконец Шейри, глядя мне в глаза.

Я улыбнулся ей и подхватил:

— Действительно интересно. Я уж подумал было, что мы с тобой квиты. Тогда я тебя спас, теперь ты меня. Но ведь он, выходит, только ради меня вернул тебе свободу. Как вышло, что ты стала ему служить? Позволь, угадаю… В карты небось продулась?

— Ты так хорошо меня знаешь, — хихикнула она, но в следующее мгновение улыбка на ее лице уступила место выражению крайней озабоченности, даже тревоги. — Но не воображай, что мы с тобой в расчете. И уж тем более что я тебе чем-то обязана. Ничего подобного! Ведь мне, ради того чтобы тебя спасти, пришлось ложно поклясться страшной клятвой волшебницы. Иначе Меандр нам с тобой не поверил бы. А за такое придется теперь тяжко расплачиваться.

— Кому? — дрогнувшим голосом спросил я.

— А всем тем, — прищурилась Шейри, — кто получил от этого выгоду.

Я шмыгнул носом и отвел глаза. Не хотелось углубляться в этот вопрос. Все равно что напоминать себе, что я отпустил безнаказанным убийцу матери. То и другое было мне одинаково тягостно. Помолчав, я задал вопрос, который давно вертелся у меня на языке:

— А зачем ты во сне мне являлась? Почему решила меня предостеречь? И неужто правду тогда говорила?

Шейри уставилась на меня как на помешанного.

— Да что ты такое городишь?! Никогда я не проникала в твои сны. Делать мне больше нечего! К твоему сведению, я в этих делах не специалист. Сроду не умела управлять сновидениями.

— И ты готова в этом поклясться страшной клятвой волшебницы?

— Стану я из-за такой глупости произносить клятву, пусть даже и правдивую. — И она пренебрежительно махнула рукой: — Ступай давай, не мешкай, оруженосец.

— Ты меня гонишь? Разве ты не…

— Нет, нам не по пути. Пока еще наши дорожки бегут в разные стороны. Вот погоди, придет время… — Она загадочно улыбнулась и прибавила, вмиг посуровев: — Тебе еще предстоит дров наломать.

— Каких таких дров? Шейри, черт возьми, прекрати морочить мне голову, говори толком, чего мне не следует делать, чего я должен опасаться?

Она пожала плечами и коротко бросила:

— Нет. — А после, отойдя на несколько шагов, вдруг обернулась и спросила: — Так Тэсит, значит, умер уже? Твой друг детства. Тот, кто первым бросился мне на выручку и сам спасся благодаря твоей находчивости и твоему кошельку?

Я остолбенел. Ведь Шейри не слыхала слов Кореолиса о гибели Тэсита. Откуда же ей…

— Откуда тебе известно о его смерти? — спросил я. — И что значит: «умер уже»?

— Все очень просто, — невозмутимо ответила она. — Ты ведь еще жив. А я всегда знала, что этот мир для вас обоих слишком тесен. Кто-то должен был его покинуть в самом расцвете молодости.

С этими словами она зашагала в глубь заснеженного леса. Клянусь, я не отрываясь глядел ей вслед, но не прошло и нескольких секунд, как она исчезла из виду, словно растворившись в снежном вихре…

Я остался стоять на месте и шевельнулся, лишь когда почувствовал, что продрог до костей. Потирая озябшие руки, силился и не мог понять, чего мне больше хотелось — чтобы она вернулась или чтобы навсегда исчезла из моей жизни. Так здорово было находиться с ней рядом… и так страшно, даже жутко… ощущать ее подле себя… эту колдунью с огромными черными зрачками… Обуреваемый этими противоречивыми чувствами, я побрел назад к форту. Поежился при мысли о том, что скажу Энтипи при встрече… В особенности учитывая то, что с момента нашей разлуки я не раз внутренне готовил себя к тому, что никогда больше не увижу ни саму принцессу, ни ее папашу… О вечной разлуке с шутом я, признаться, как-то не задумывался.

Приблизившись к форту, я задрал голову, чтобы еще раз полюбоваться на короля Истерийского в дурацком колпаке с лирой и погремушкой в руках. Бедняга, вконец охрипнув на морозе, все еще продолжал петь трактирные куплеты. Хотя наверняка успел заметить, что Меандр вместе со своим сбродом убрался прочь той же дорогой, по которой сюда пришел. Рунсибел решил на всякий случай перестраховаться и выдержать свою роль до конца. Когда его взгляд упал на меня, я помахал ему рукой, давая понять, что я не вражеский лазутчик и передо мной можно не ломать комедию. Король сперва меня не узнал: его ввела в заблуждение форма Меандрова пехотинца, что была на мне. Но потом он вгляделся в мое лицо, расплылся в улыбке и помахал мне в ответ рукой, в которой все еще сжимал погремушку. Петь он сразу же перестал. А потом исчез из виду — к лестнице побежал и стал спускаться вниз — и почти тотчас же снова появился в компании Энтипи и шута, вышел навстречу мне из ворот.

Принцесса была просто сама не своя от счастья. Она со всех ног бросилась ко мне, на ходу выкрикивая мое имя и подскакивая от переполнявшей ее радости. Только теперь я ощутил свинцовую усталость во всем теле. И наконец в полной мере осознал, что мой провальный, невыполнимый план все же осуществился! Весь, целиком, вплоть до мельчайших деталей! Мог ли я на это рассчитывать, когда его составлял? Да нисколько!

Принцесса, очутившись футах в четырех от меня, вдруг оттолкнулась ногой от земли и со всего разбегу бросилась в мои объятия. Я точно бы упал, не удержавшись на ногах, не подоспей мне на выручку его величество. Король обхватил меня за плечи и помог сохранить равновесие. Должен сказать, что если кто и выглядел еще забавней нашего Рунсибела, так это был шут в королевских одеждах. Просто уморительное зрелище являл собой старина Одклей. Который, кстати, проникся серьезностью и торжественностью момента и, пожав мне руку, без всяких дурацких ужимок произнес:

— Отличная работа, оруженосец. Ты выше всяких похвал.

«Вот если б он всегда так держался, — подумал я, — мы с ним могли бы подружиться…»

— Я никогда в вас не сомневалась! Никогда! — пылко воскликнула Энтипи.

Откуда ей было знать, что, не наткнись я в лесу на того несчастного разведчика, меня бы уже давно и след простыл, а она и ее родитель стали бы пленниками Меандра. Да, собственно говоря, ей и незачем было это знать…

— Я тоже, принцесса. — Мне стоило немалого труда заставить себя произнести эти слова. И прибавить: — Ведь вы ждали меня здесь, и этого одного было достаточно, чтобы я пошел на любые жертвы…

Она вцепилась в меня что было сил, до боли сжала в объятиях, и раны, нанесенные Тэситом, тотчас же дали о себе знать. Но я стоически это вытерпел и не дал угаснуть нежной улыбке, сиявшей на моей физиономии.

— Расскажи нам, Невпопад, все, что ты успел увидеть и услышать за это время. Все без утайки.

Мы неторопливым шагом возвращались в форт. Разумеется, я намеревался ослушаться приказа и кое-что от его величества утаить. А как же иначе? Неужто же мне следовало признаться, что я собирался сбежать и непременно это сделал бы, если б сама судьба в лице разведчика-скитальца не заступила мне дорогу? Так что я в своем рассказе слегка преувеличил собственную готовность сложить голову во имя короля Истерийского.

Рунсибела до крайности удивило и огорчило известие об измене Кореолиса. Стоило ему услыхать из моих уст имя доблестного рыцаря, и он замер как вкопанный, чтобы не упустить ни слова из моего рассказа. Разумеется, нам всем тоже пришлось остановиться. И пока я не выложил королю все, что касалось его доверенного рыцаря, он не соизволил сдвинуться с места. Я закончил свой рассказ упоминанием о дереве, которое раздавило толстяка в лепешку.

— Я давно подозревал, что у него на уме нечто дурное, — задумчиво проговорил Рунсибел. — Но что он на измену способен… Нет, о подобном я даже помыслить не мог. Какая трагедия! Я имею в виду не только его предательство, но и гибель. А еще то, что, выходит, человек может слыть образцом всех добродетелей и при этом внутренне быть готовым к предательству, не обладать чувством чести… Не понимаю… Просто не понимаю, как такое возможно. А ты что скажешь, оруженосец?

Я успел уже порядком продрогнуть, и мне не терпелось поскорей вернуться в форт. Поэтому я отделался пожатием плеч и спросил:

— Что мы теперь предпримем, ваше величество?

Мне хотелось переключить внимание монарха с вашего покорного слуги на какой угодно иной предмет.

Король слегка нахмурился, обдумывая мой вопрос, но тут в разговор вклинился Одклей. С дурацкими своими ужимками он прогнусавил:

— Нам плевать, куда все делись, мы-то с вами здесь…

Я даже не попытался понять, что он имел в виду, но король с улыбкой кивнул и проговорил:

— Верно подмечено. Лучше и не скажешь, Одклей.

— Что он этим хотел сказать? — удивленно спросила Энтипи.

— А то, — весело ответил Рунсибел, — что…

Но тут чей-то чужой голос с сарказмом перебил его величество:

— Он хотел сказать, что вам придется здесь остаться и ждать возвращения ваших рыцарей и гарнизона.

Мы остановились и заглянули за одну из створок ворот. Там стоял Меандр — собственной персоной с издевательской улыбкой на губах и обнаженным мечом в руке.

27

МЫ ВСЕ четверо окаменели от ужаса.

— Приветствую вас. Я — король Меандр, известный также как Безудельный король и король-скиталец. Но, впрочем, обойдемся без церемоний. Можете обращаться ко мне просто — Меандр. С меня этого будет вполне довольно.

Он всех нас по очереди оглядел и стал на каждого направлять острие своего меча. Замечу, кстати, что тяжелый и длинный двуручный меч он держал в одной руке легко, как пушинку.

«Ну и силища у этого короля Безумца», — мелькнуло у меня в голове.

— Итак, — сказал он. — Кто из вас настоящий шут? — Острие меча качнулось в сторону Одклея.

— Верно, сир. Это я, Одклей. Придворный шут. К вашим услугам.

Бедняга так и трясся от страха. Еще бы, он не сомневался, что Безумец сейчас всех нас прикончит, начиная с него. Я, признаться, тоже сперва так подумал.

Но Меандр лишь небрежно ему кивнул, и острие указало на Энтипи.

— А это… принцесса?

Она ничего ему не ответила. Смерила презрительным взглядом и надменно вскинула голову. Но тут, к немалому ее удивлению, король-отец с мягким укором произнес:

— К тебе обратился его величество Меандр, дитя мое. Пусть он властитель враждебной нам державы, ты тем не менее должна ответить ему подобающим образом.

Тогда принцесса смачно плюнула в Меандра. Плевок угодил на голенище его сапога.

«Вот и все, теперь мы уж точно покойники», — подумал я и зажмурился от ужаса.

Но Меандр, представьте себе, в ответ на эту выходку девчонки громко расхохотался.

— Многие, — весело произнес он, — позволили бы себе усомниться в том, что данный ответ ее высочества является подобающим. И еще чего доброго обиделись бы. Я же могу только одно на это сказать: молодец, принцесса. — Помолчав, он с едва сдерживаемым гневом прибавил: — Но попробуйте еще разок это повторить, и ваша шея затоскует по хорошенькой головке.

Энтипи, не раздумывая, вытянула губы, чтобы снова в него плюнуть, и я поспешно зажал ей рот ладонью, по которой тотчас же потекла струйка слюны. Не помню, чтобы я когда-нибудь так порадовался тому, что не позабыл надеть перчатки.

— А ты, выходит, все же Невпопад? — И Безудельный король так и прыснул со смеху. — Увы, бедняга Кореолис! Умереть, не отомстив своему обидчику… и вдобавок зная, что ты прав, а все, кто против тебя ополчился, заблуждаются… печальная участь. Тебе же, юноша, здорово повезло, что все так обернулось. Ведь в подтверждение твоего вранья была дана даже страшная колдовская клятва. Просто уму непостижимо, как ты сумел этого добиться? Чем ты ее так пронял, если не секрет?

— Не знаю, — честно ответил я.

— Ее? — Энтипи сердито покосилась на меня, надув губы.

— Что бы это ни было, извлеки из происшедшего урок, юноша, умей и в дальнейшем пользоваться своей властью над этой особой и ей подобными. А если снова встретишь ту плетельщицу, нашу с тобой общую знакомую, в этой ли жизни или, быть может, в следующей, передай ей от меня поклон и наилучшие пожелания.

— Ей? — снова забеспокоилась Энтипи.

— Молчите, — прошипел я сквозь зубы.

Но Меандр уже переключил внимание на Рунсибела. Направив меч в сторону нашего монарха, он с небрежным кивком констатировал:

— А вы — Рунсибел Сильный.

— К вашим услугам, Меандр Безумный, — любезно произнес наш король, ответив на поклон. На меч он даже не взглянул, а смотрел не отрываясь прямо в глаза Меандру. Интересно, что он там такое увидел?

— Большая честь для меня.

— Я польщен.

— Так это была ваша идея?

— Мой ответ будет зависеть от того, как вы намерены поступить с автором нашего плана, — глубокомысленно изрек Рунсибел. — Если его ждет смерть, то я отвечу: да, это я все придумал.

Меандр, помолчав, повернулся ко мне:

— Затея недурна. Очень даже умно, Невпопад. Поздравляю.

Он так убежденно это произнес, что у меня просто язык не повернулся отрицать свое авторство. И я сказал, мысленно прощаясь с жизнью:

— Благодарю вас, сир. Лично мне эта схема с самого начала казалась почти невыполнимой. Вы мне льстите.

— О нет! — Меандр покачал головой. — Ты умеешь мыслить нетрадиционно, оригинально, твое воображение не знает границ, Невпопад. Это может тебя далеко завести…

— Но только в том случае, — с робкой надеждой произнес я, — если вы меня не собираетесь сию минуту убить.

Меандр протяжно вздохнул:

— Похоже, все просто помешались на убийствах. Только о них и говорят. Неужто нет других тем для бесед? Или, по-вашему, мир только этим и живет? Убийствами?

— Хотелось бы надеяться, что это не так, — поспешно проговорил Рунсибел. — Я полагаю, что в душах людских должны преобладать иные, более достойные побуждения и светлые, утонченные чувства. И что красота, любовь и нежность — главные основы нашей жизни.

Я переводил взгляд с одного монарха на другого. Просто ушам своим не верил — так мирно они беседовали. Но где же скрывались скитальцы Меандра? Ведь наверняка они вернулись вместе с ним и хоронятся поблизости. Оглядевшись, я, к величайшему своему изумлению, не увидел на снегу следов множества ног. Только одна цепочка — отпечатки подошв сапог Безумного короля — вела от леса к форту. Я не знал, что и подумать…

— Утонченные чувства? — задумчиво переспросил между тем Меандр и вперил в меня свой тяжелый, потухший взор. — Любовь и нежность? Наверняка что-то подобное питала к тебе колдунья-плетельщица. Что скажешь, Невпопад? Ведь она из любви к тебе произнесла ложную клятву?

Энтипи все заметней нервничала, слыша из уст короля-скитальца новые намеки на некую молодую особу, которая была ко мне неравнодушна. Надо было как-то выкручиваться из неловкого положения, в которое его величество меня поставил. Пожав плечами, я предположил:

— Скорей, она просто чувствовала себя обязанной мне. Я ведь когда-то спас ей жизнь. Крестьяне хотели сжечь ее на костре.

Меандр покачал головой:

— Плетельщики никогда и никому не воздают добром за добро. Кроме своих собратьев по ремеслу. Считают, что простые смертные вроде нас с вами, — тут он мрачно усмехнулся, — и так все поголовно им обязаны. Таким образом, этим колдунам, выходит, свойственно себя переоценивать, как и всем прочим. Не исключая и тебя, юный оруженосец. Я не имею в виду данную ситуацию. Плетельщица явно от тебя без ума, что уж тут говорить… Представь, я тоже был когда-то молод…

— Ваше величество, при всем моем к вам…

Но Безумный король меня не слушал. Судя по выражению, которое появилось на его обезображенном шрамами лице, он мысленно перенесся в далекое-далекое время, в места, отстоявшие от форта Терракота на многие тысячи миль.

— Хотите, я вас попотчую одной историей? Которая… которую я слыхал во времена моей молодости.

Энтипи, повернувшись ко мне, сердито приказала:

— Оруженосец! Немедленно подайте мне ваш меч! Я брошусь грудью на его острие, чтобы быстрей покончить с этой пыткой!

— Помолчи, Энтипи, — сердито произнес Рунсибел.

— Однажды давным-давно…

— Милосердные боги! — простонала Энтипи, но суровый взгляд отца заставил ее умолкнуть.

— … жил-был король, — продолжил Меандр. — Не самый мудрый из всех земных властителей и не самый храбрый из них. Зато самый хладнокровный, ведь он владел самым холодным королевством на планете. В его земли, скованные снегом и льдом, никогда не заглядывало солнце, оно попросту не знало туда дороги.

В самом сердце Холодных земель, принадлежавших нашему королю, стоял огромный Ледяной дворец. Король жил в нем со своими приближенными. Он был безучастен ко всему, что его окружало, никогда не улыбался, никогда не хмурился, никогда не проявлял интереса ни к чему на свете. По целым дням сидел он на своем ледяном троне, застыв в неподвижности, как статуя, высеченная из льда, и глядел в пустоту остановившимся взором. Придворные, проходя мимо, ускоряли шаги и поглядывали на него с испугом, не зная, жив ли он еще или уже умер, замерзнув насмерть. Даже дыхание короля не превращалось в пар в студеном воздухе дворца, вот какими холодными были его могучее сердце и все его тело. Лишь изредка, если ему случалось моргнуть, приближенные осторожно кивали друг другу, заметив движение его заиндевелых ресниц, единственное свидетельство того, что земное существование короля продолжалось. В некоторых кругах его иначе и не называли, кроме как Старый Дедушка Холод или просто Дедушка Хол, хотя король был вовсе не стар. Вперив свой взгляд в пустоту, Старый Дедушка Хол тщетно пытался хоть что-нибудь там увидеть. Он понимал, что в жизни ему чего-то недостает, но никак не мог решить, чего именно.

Но однажды, в холодный и ветреный день — а иных в его королевстве не случалось, — он наконец отыскал именно то, что давно уже жаждал обрести.

Ее звали Тия. Она была звездой северного края, но, если Старого Дедушку Хола можно было уподобить ледяной глыбе, то Тия являла собой бриллиант чистейшей воды, в гранях которого искрится и переливается сказочный свет, жар тысячи солнц взамен одного, которое никогда не появлялось в холодном королевстве. И король холода наслаждался этим жаром своей избранницы, вбирал в себя лучи, которые лились во все стороны с каждой из бесчисленных граней этого алмаза, — без всякой боязни растаять.

И подданные короля горячо полюбили его супругу, ставшую самой яркой звездой их угрюмого северного неба. Им по душе было то, как благотворно повлияла юная Тия на характер и манеры их Старого Дедушки Хола. Теперь с его замерзшего лица не сходила веселая улыбка. И хотя в королевстве по-прежнему царила стужа, на душе у короля сделалось тепло. Он наконец нашел то, что так долго искал. Он одарил супругу своей самой горячей любовью. Он сделал ее полновластной хозяйкой своих владений. А еще он преподнес ей удивительно красивый, изящный кинжал, который передавался в его семье из поколения в поколение. Сделанный из тончайшей стали, легкий и почти прозрачный, он был также необыкновенно острым. Кинжал даже название имел — Льдинка. Королева Тия приняла его с благодарностью и всегда держала при себе.

Однажды Старый Дедушка Хол вышел на галерею своего Ледяного дворца и сказал своим подданным:

— У меня теперь есть все, о чем только может мечтать смертный! Я всемогущ! Я владею огромным северным краем! Я силен как никто, непобедим и неуязвим!

Произнеся это, король совершил страшную, непоправимую ошибку. Никому нельзя хвалиться своим могуществом, превозносить себя в присутствии злобных и мстительных северных божеств, которые слышат любое слово, произносимое под угрюмым северным небом. Боги эти обозлились на короля и решили с ним разделаться. Поставить его на место. Чтобы он раз и навсегда узнал, кто настоящие хозяева Холодного Севера.

Вскоре после этого Старый Дедушка Хол и его супруга Тия отправились в путешествие. Небо было ясное, вокруг царила тишина. Ни ветерка, ни облачка. Самоуверенный король понадеялся, что со стороны природных стихий ему и его спутникам ничто не грозит. Но северные божества избрали именно тот день и час для того, чтобы ему отомстить.

Король с супругой и их эскорт, проехав по снежной дороге всего каких-нибудь несколько десятков миль, были застигнуты в пути жесточайшей бурей, какой не помнили даже старожилы этих мест.

С небес посыпался снег. Он падал, и падал, и падал огромными хлопьями, и свет померк, и вокруг ничего не стало видно, кроме снега. Он был всюду — вверху, внизу, спереди и сзади, и в этой мгле спутники Старого Дедушки Хола и его супруги потеряли королевскую чету из виду. А король, хотя он прежде исходил и изъездил свои владения вдоль и поперек и знал, казалось, каждую пядь своей укрытой льдом и снегом земли, в тот ужасный день сбился с пути и перестал понимать, где находилось небо, а где объятая холодом тундра, где восток, а где запад.

И тогда Старый Дедушка Хол и Тия, обнаружив на своем пути просторную и сухую пещеру, решили укрыться в ней от непогоды. Но северные божества, еще пуще разозлившись на короля, которого вознамерились уничтожить, устроили так, что вход в пещеру тотчас же завалило снегом, который все продолжал падать с небес, и вскоре у отверстия вырос целый обледенелый сугроб. Старый Дедушка Хол и Тия оказались замурованы в пещере. Сквозь трещины в верхних ее сводах внутрь проникал воздух и узкие лучи тусклого света, которые тонули во мраке этой каменной гробницы.

Час проходил за часом, день за днем. Пленники не знали, сколько времени длилось их заточение в полутемной холодной пещере. Никакой пищи у них не было. Жажду они утоляли, жуя снег и лед. Но снежная буря не стихала, и вскоре король и Тия так ослабели, что едва могли подняться на ноги. Никто не знал, где они, и надежда на спасение их покинула.

Поначалу они о многом говорили друг с другом. Мечтали, как вырвутся из своего заточения, как будут жить дальше. Они говорили о своей вечной любви друг к другу, о будущих детях — красивых и сильных сыновьях, наследниках трона, которых Тия родит супругу. И оба час от часа продолжали терять силы. Не раз Старый Дедушка Хол подумывал о том, не попытаться ли им пробить корку смерзшегося снега у входа в пещеру, чтобы выбраться наружу. Но что их там ждало? Метель не стихала, и найти дорогу домой было невозможно. Они оба замерзли бы насмерть на ледяном ветру.

Прошло еще несколько дней, и наконец король сказал супруге:

— У нас нет иного выхода. Чем погибать здесь от голода, не лучше ли выбраться наружу, не разумней ли будет попытаться отыскать наш дворец, пройти сквозь бурю назло стихиям?

— Я слишком слаба, чтобы идти, — вздохнула Тия. Она говорила правду: от голода она стала почти невесомой, и очертания ее тела едва угадывались под тяжелыми одеждами из пушистого меха. — Мне не вынести тягот этого долгого пути под колючим ветром со снегом. И тебе тоже его не одолеть. Ты должен остаться здесь, пока не кончится ураган.

— Не могу я ждать! — возразил ей король. — Мы с тобой вконец истощены. Еще немного, и нам обоим будет не миновать голодной смерти.

— Это не совсем так, любовь моя, — слабым голосом отвечала ему Тия. — Я могу в самое ближайшее время умереть от истощения, это правда. Но моя смерть мало что в мире изменит. — Глаза королевы сверкнули и заискрились, почти как прежде. — Вот если ты погибнешь без пищи, то все твое королевство останется без правителя, а все подданные осиротеют. Это будет огромной потерей для множества людей, для всего бескрайнего севера. Тебя ждет великое будущее, супруг мой! Ради него я готова на любые жертвы…

— Но не я! — воскликнул король. — Не говори так, Тия. Даже не помышляй о том, чтобы жертвовать собой ради меня и моих подданных. Я не смогу жить без тебя!

Слова Старого Дедушки Хола придали сил его угасавшей супруге. Она приподнялась со своего каменного ложа и сказала ему:

— Ах, оставь, любимый! Ведь все это только красивые слова, и ничего более. Ты будешь жить дальше, даже если меня не будет рядом. Ты станешь великим королем великой страны. Той земли, которую глупцы зовут Ледяной пустыней. Но что они о ней знают? И много ли им известно о нас с тобой? Ведь они даже не представляют себе, какой ослепительной белизны бывает снег в глубоких каньонах, сколь совершенна форма любой из снежинок, какая благословенная тишина царит над суровой тундрой. Ни о чем подобном они и понятия не имеют. И о нас с тобой не ведают. Но ты, мой король, обо всем этом им расскажешь. Чтобы они узнали и поняли нас.

— Мы вместе это сделаем! — решительно заявил король. — Поднимайся и давай уйдем отсюда. Я тебе помогу. — Он говорил с ней тоном, не допускающим возражений, а между тем им обоим было ясно, что ему не под силу не только помочь ей подняться, но даже привстать самому. Еще несколько часов без пищи, и с ним будет покончено.

Но королева не желала с этим мириться. И она сказала, вложив в свои слова всю любовь и нежность, какую к нему питала:

— Ты совсем ослабел, ненаглядный мой. Еще немного, и тебя уже ничто не спасет от голодной смерти. И жизнь покинет твое тело. А я… возможно, и переживу тебя, но совсем ненадолго. Это несправедливо! Слишком многим людям ты нужен живым! — Она улыбнулась. Это была последняя ее улыбка, адресованная Старому Дедушке Холу. — Говорила ли я тебе когда-нибудь, как сильна моя любовь к тебе?

— Сотню, тысячу раз.

— Значит, это будет тысяча первый. Женское тело создано для дарования жизни детям, но мое послужит той же цели на иной лад: оно подарит жизнь тебе, любимый. Оно ее сохранит.

Старый Дедушка Хол вскрикнул от ужаса, но не успел остановить руку своей любимой супруги — та быстрым и изящным движением полоснула себя по горлу кинжалом Льдинка. Король не верил своим глазам. На миг к нему вернулись силы, и он принялся трясти безжизненное тело и ругать свою умирающую жену последними словами (о чем он потом горько пожалел) и называть ее ласковыми прозвищами, какие дал ей при жизни (и которые никогда больше не повторил). Из рассеченного горла королевы поднимался пар. И, видя, как угасает свет в ее глазах, как тускнеет их бриллиантовый блеск, он сказал ей:

— Я знаю, ради чего ты это сделала. Ты хочешь, чтобы я такой ценой сохранил свою жизнь. Но этого не будет! Не бывать этому!

— Если любишь меня, живи… — коснеющим языком произнесла Тия. И ее не стало.

Король любил ее больше жизни. И вот она, не раздумывая, лишила себя жизни ради него. Она умертвила себя, чтобы он мог насытиться ее плотью и остаться в живых.

Король не мигая смотрел на ее мертвое тело, распростертое на каменном полу пещеры. Он провел так целый день, не сдвинувшись с места. А после… А после почувствовал такой лютый, такой страшный голод, какого не испытывал еще никогда. И слабость… Даже рукой шевельнуть ему теперь удавалось с трудом. Кинжал с полупрозрачным лезвием был на полу, между ним и мертвым телом королевы. Кинжал, которым можно было убивать и ранить…

И резать мясо…

И кромсать плоть той, которую любил больше жизни…

— Нет! — вскричал король в безумном порыве. — Никогда! Ни за что на свете! Пусть лучше я умру!

Но все закончилось тем… тем… что он не умер.

Отрезая ломти ее плоти, насыщаясь ими, он говорил себе, что делает это, лишь выполняя ее последнюю волю, лишь ради того, чтобы жертва ее не оказалась напрасной. Поедая сырое человеческое мясо, он убеждал себя, что пошел на это, только чтобы почтить ее память. Но в глубине души он знал, что просто пытается спастись, стремится любой ценой избежать смерти, боясь оказаться за той чертой, которую с легкостью переступила его любимая, страшась очутиться там же, где отныне обитала она. Жажда жизни взяла в нем верх над всеми другими чувствами, и ради того, чтобы остаться в живых, он готов был пойти — и пошел — на все…

Сердце своей жены он съел в последнюю очередь. Король не ожидал, что оно окажется таким жестким, что разгрызть упругую плоть этого средоточия любви и нежности будет так непросто. Но ему это в конце концов удалось. И тогда он ощутил в своем истощенном теле небывалый прилив сил. Их стало у него даже больше, чем было прежде. Шторм начал стихать, но снегопад все еще продолжался. Старому Дедушке Холоду однако не было до этого дела. Он пробился сквозь толщу снега и льда, заваливших вход в пещеру, и впервые за долгие дни очутился под открытым небом. Он выпрямился и подставил лицо ветру и снегу. И сквозь завывания урагана до него донеслись слова северных божеств, которые сказали ему:

— Ты посмел в гордыне своей сравнить себя с нами, король Севера! Ты осмелился назвать себя всемогущим, неуязвимым, чего не должен позволять себе ни один из смертных! Ты отринул все сомнения, ты возомнил, что власть твоя безгранична. И мы тебя за это наказали. Призрак того страха, который ты испытал в пещере, страха смерти, навсегда сохранится в недрах твоей души, а частица сердца твоей возлюбленной навсегда останется в теле твоем.

Король сумел отыскать дорогу к своему Ледяному дворцу и вернулся к подданным, которые, не осмеливаясь задавать ему вопросы, решили, что королева Тия погибла во время бурана. Страна погрузилась в траур. Что же до самого короля…

С тех самых пор он не переставал ни днем ни ночью ощущать в себе, в своем теле частицу ее сердца. Призрак королевы витал над ним, тревожа сон и превращая явь в кошмар.

И тогда он решил бежать. Но разве можно скрыться от самого себя? Однако Старый Дедушка Хол решил попытаться сделать именно это. Поскольку наш король, видите ли, ради сохранения собственной жизни перешел некую черту, за которую мало кто отваживается ступить. И после этого любые границы перестали для него что-либо значить. Он стал их попросту игнорировать. И однажды он объявил своим людям, что отныне нарекает себя королем, не признающим никаких территориальных ограничений, никаких государственных суверенитетов. Королем, который отправится странствовать — куда пожелает, когда пожелает и как пожелает. Он пригласил всех, кому это по душе, примкнуть к нему. Многие сделали это с охотой.

Опустевший дворец он разрушил. Это пристанище было ему теперь ни к чему.

Он без сожалений покинул свой Холодный Север и злых божеств, обитающих там. Он в них больше не нуждался.

Он утратил свой здравый рассудок. Тот мешал ему жить, как он хотел.

Единственным, от чего ему было не под силу избавиться, остался голос его Тии, его сверкающего алмаза. Она всегда оставалась с ним… и в нем. Он ощущал тепло ее тела, он ловил на себе лучи света, изливаемые ее нежной душой… и безумно страдал. Страдал от чувства вины перед ней, которое не покидало его ни на миг, как ни пытался он скрыться от него в своих бесконечных скитаниях. Вот все, что у него осталось… И еще…

Король Меандр вынул из складок плаща кинжал с тонким, почти прозрачным лезвием и богато изукрашенной рукояткой.

— И еще кинжал. Льдинка. Который, король был в этом уверен, он рано или поздно, собравшись с духом, вонзит в свое сердце… Когда сумеет преодолеть в себе жажду жизни, как это однажды удалось его супруге. Именно так он покончит со своим жалким существованием, чтобы воссоединиться с любимой в вечной жизни. Со своей ненаглядной Тией. Бедная королева! Несчастный Старый Дедушка Хол… С душой, объятой мраком и ужасом…

Король Меандр закончил свой рассказ. Мы молчали, потрясенные услышанным. Я взглянул сперва на Рунсибела, потом на шута и Энтипи. Лица у всех троих были белее полотна, в глазах читались сочувствие и страх. Тишину нарушила принцесса.

— Так вы… вы сейчас собираетесь себя убить? — спросила она.

— Я?! — Меандр очнулся от глубокой задумчивости и с недоумением пожал плечами. — А-а-а, понимаю. — Он усмехнулся и погрозил принцессе пальцем. — Вы, поди, решили, что я говорил о себе. Ничуть не бывало! Приняли эту историю за чистую правду. Что ж, это делает мне честь как рассказчику. Спасибо за комплимент, юная леди. Нет, поверьте, это… это всего лишь вымысел. А если бы подобное случилось на самом деле, то несчастный ублюдок, с которым такое произошло, был бы вовеки проклят. Верно? И заслужил бы смерть. — Он не мигая уставился на лезвие своего кинжала. — Согласны? Смерти бы заслуживал.

Помолчав еще некоторое время, Безумный король сунул кинжал в ножны, висевшие у него на поясе, и будничным тоном обратился к Рунсибелу:

— Думаю, ваши рыцари и воины гарнизона объявятся здесь в самом скором времени. Это Кореолис обманом заставил их выступить из форта. Ночью поднял своих людей и объявил, что вы приказали им провести учения. И услал их в одну сторону, а солдат гарнизона — в другую, сообщив им то же самое через некоторое время после того, как рыцари покинули крепость. Но они в конце концов раскусят его хитрость и спешно сюда возвратятся. Рыцари эскортируют вас домой.

— Домой? — изумился Рунсибел.

— Конечно. Под родной кров. Вы ведь из тех, для кого это понятие не утратило значения. — И Меандр тяжело вздохнул.

— Но… Я была уверена, что вы… — Энтипи с трудом подбирала слова, так она была взволнована. Ведь каждый из нас за время общения с Меандром не раз уже успел мысленно проститься с жизнью. — Это просто невероятно. — И она всплеснула руками.

Меандр снова усмехнулся.

— В этом, дитя, и состоит одно из восхитительных преимуществ безумия — прослыв умалишенным, ты можешь совершать поступки, которые другие, нормальные люди считают лишенными смысла, невероятными, нелогичными… Сумасшедшие вольны в своих решениях, они делают что хотят, без оглядки на мнение окружающих. Попробуй как-нибудь сама повести себя подобным образом. Уверен, тебе понравится. — Он прерывисто вздохнул. — Представь себе, на свете так много людей, которые никогда не отваживаются делать то, что им действительно по вкусу… Не бери с них пример. — Кивнув принцессе, его величество соизволил переключить внимание на меня: — Юная, нежная, трепетная любовь. То, что питает к тебе плетельщица… и принцесса… То, что испытываешь ты сам по отношению к самому себе… А возможно, и к одной из них… Или к обеим. Не знаю… Да, скорей всего, мне об этом и не доведется узнать. Но ведь чем-то все это должно закончиться. В любом случае мало кому, кроме меня, известно, чего стоит просто выжить в этом мире. Не погибнуть. Не дать своей душе исторгнуться в вечность прежде срока. И ты тоже, юный оруженосец, наделен этим знанием. Я это по глазам твоим вижу. Как и ты — по моим. В любом случае я тебе желаю одного — пусть судьба будет к тебе милосердней, чем к Старому Дедушке Холу. И вообще, если разобраться, сердце у меня не такое уж и холодное, как думают некоторые…

Он повернулся к нам спиной и быстро зашагал прочь. А я, сам не свой от волнения и страха, крикнул ему вслед:

— Откуда эти шрамы у вас на лице?

Он остановился и, оглянувшись, смерил меня холодным, пронизывающим взглядом:

— Не помню.

— Неужели позабыли?

Он помотал головой:

— Всякий день… стирает из памяти то, что случилось накануне. Ни завтра, ни вчера для меня не существуют. Повсюду снег, один только снег, который падает впереди и позади меня огромными хлопьями и заметает все окрест. И я бреду сквозь этот снег, сам не ведая куда. Я мало что помню о своей жизни с тех пор, как… услыхал историю Старого Дедушки Хола. Она вытеснила из моего сознания память обо всем остальном. И сколько бы я ни пытался забыть эту легенду, слова ее звучат в моей душе все громче, все отчетливей… Я решил поделиться ею с вами. Надеялся, что она тогда покинет наконец мою память и переселится в ваши воспоминания. Но увы… Похоже, зря на это рассчитывал. Она, эта страшная сказка, пребудет со мной вечно. Есть вещи, которые навсегда остаются с тобой, сколько бы ты ни бродил по белу свету.

И с этими словами человек, который, возможно, был убийцей моей матери, вложил свой длинный меч в ножны и быстрым шагом направился к лесу. Над верхушками деревьев зашумел ветер, и, клянусь вам, его порывы показались мне в тот момент не чем иным, как раскатами хохота злых северных божеств.

28

ВСЕ СЛУЧИЛОСЬ в точности так, как предсказал Безумный Меандр: в скором времени воины, которых Кореолис обманом выпроводил из форта, возвратились назад — с видом сконфуженным и виноватым. Многие принялись бить себя в грудь, заверяя Рунсибела, что не имеют ничего общего с предателем, что тот их попросту одурачил, что они не могли ослушаться приказа столь авторитетного военачальника, которого сам король облек своим доверием. И прочее в том же духе. Признаюсь вам, я с жадной радостью и не без тайного самодовольства ловил каждое их слово.

Но приятней всего было ненароком взглядывать на Морнингстара, на его растерянную физиономию. Я не без злорадства припомнил, как он и его приятели хвастались передо мной достижениями и славой своих наставников рыцарей, с какой издевкой отзывались они о покойном Умбреже и заодно обо мне, его оруженосце. Вот пусть-ка и он теперь обо всем этом вспомнит. Бедняга Умбреж просто корчил из себя идиота, и над ним потешались господа рыцари, а я, находясь на службе у идиота, сделался объектом насмешек юнцов, равных мне по званию, — Морнингстара и прочих. Это было ужасно досадно, это меня злило и угнетало, но никакими особенными неприятностями не грозило. Что же до Булата, то нынче красавчик угодил в куда более скверное положение, потому как его патрон оказался гнусным предателем, врагом короны, перебежчиком. Морнингстара король непременно заподозрит в соучастии и запросто может обезглавить под горячую руку, не потрудившись выяснить, в самом ли деле Булат состоял в заговоре.

Именно этот вопрос, кстати говоря, и поднял Рунсибел, когда все возвратившиеся рыцари и оруженосцы один за другим предстали перед ним, прося прощения за свою вынужденную отлучку и принося заверения в своей нерушимой верности Истерии и престолу. Король милостиво принял их извинения, и все они заметно повеселели. Когда же очередь дошла до Морнингстара, его величество сурово сдвинул брови, а шут, выскочив на середину приемной, начал кривляться и подпрыгивать на месте.

— Кто об измене не доложил, суровой пени заслужил, кто об измене не мог не знать, того прикажут четвертовать, — пронзительно выкрикнул он.

Морнингстар вспыхнул до корней волос и аж покачнулся от ужаса. До этого момента я терпеть не мог этой манеры шута сыпать направо и налево дурацкими своими прибаутками, но теперь она мне показалась забавной. Да и в остроумии ему нельзя было отказать, нашему Одклею.

Рунсибел мрачно кивнул и, жестом приказав шуту убраться в сторонку, подманил к себе Булата.

— Ты не находишь, оруженосец, что подозрения Одклея вполне обоснованны?

Бедняга Морнингстар, который и без того едва держался на ногах от страха, вздрогнул всем телом и залепетал:

— О нет, ваше величество! Богом клянусь, нет! Я ничего не знал о намерениях сэра Кореолиса! Да если б я хоть что-то неладное заподозрил, я бы немедленно… в ту же минуту… Я… не равняйте меня с ним, сир! Я чист перед вами!

И тогда Рунсибел, да благословит его Бог, немного помолчав, произнес слова, которые прозвучали для меня самой сладкой музыкой:

— Невпопад, а ты склонен ему верить?

Лицо Морнингстара покрыла смертельная бледность. Еще немного, и он рухнул бы без чувств. Никому на свете я сейчас не пожелал бы очутиться в его шкуре. Король выжидательно на меня смотрел, что же до Булата, то он не отваживался взглянуть в мою сторону. Наверное, полагал, что я, поди, ухмыляюсь сейчас во весь рот и что для него это зрелище станет последней каплей, которая таки свалит его с ног.

Прежде чем ответить его величеству, я в течение нескольких мгновений тщательно продумал каждое слово, которое собирался произнести. Откровенно говоря, в душе я нисколько не сомневался, что красавчик сказал королю правду. Он понятия не имел о планах своего господина. В противном случае, если рассуждать логически, его бы просто здесь не было. Он либо примкнул бы к Кореолису и теперь находился бы среди воинов Меандра, либо давным-давно сообщил бы о готовящемся предательстве королю. А еще свирепый сэр Кореолис мог бы его даже прикончить, чтобы тот не проболтался о готовящейся измене.

Я оказался в трудном положении. С одной стороны, королю следовало дать правдивый ответ. С другой — я не забыл, как скверно относился ко мне красавчик во все время нашего с ним знакомства. Теперь мне сама судьба предоставила возможность поквитаться с этим задирой и гордецом. Чего стоила одна его попытка после того памятного турнира натравить на меня своих дружков и подвергнуть жестоким побоям. Меня тогда спасло лишь вмешательство сэра Умбрежа. И кстати, если опять-таки рассуждать логически, то в гибели старика виноват не кто иной, как красавчик Булат. Ведь это он чуть ли не силой заставил меня заключить с ним то дурацкое пари, а иначе разве я стал бы спаивать несчастных лошадей, чтобы Умбреж мог победить в турнире? После чего король, уверившись, что старик по-прежнему полон сил и боевого задора, оказал ему честь, отправив за принцессой в составе воинского эскорта.

«Заткнись! Ты один виноват в его смерти и прекрасно об этом знаешь. Нечего сваливать свою вину на других!»

Я, признаться, очень удивился. Даже опешил. Обычно внутренний голос подсказывал мне, как избежать ответственности за мои поступки, теперь же он занял прямо противоположную позицию. Возможно, под впечатлением доверия, которым облек меня Рунсибел, обратившись ко мне за советом, во мне всколыхнулись зачатки совести, а уж ее-то, как мне казалось, я с рождения был начисто лишен.

И я решил еще немного поразмыслить над своим ответом его величеству. Главным для меня было то, что Морнингстар в свое время заставил меня страдать, причем совершенно сознательно пользовался своей полной безнаказанностью и моей почти полной беззащитностью. Просто проходу мне не давал, все время цеплялся, поддразнивал, подшучивал надо мной, высмеивал меня и Умбрежа. Мне казалось, что если я теперь попытаюсь ему отомстить, это будет только справедливо. Око за око, зуб за зуб. Но если я стану уверять Рунсибела, что Булат не мог не знать о затее Кореолиса, то, во-первых, это будет прямой ложью, а во-вторых, король, чего доброго, велит его казнить или сошлет куда-нибудь с глаз долой. В последнем случае я не смогу насладиться зрелищем его страданий. А в первом — страдания эти слишком быстро для него закончатся.

Но вот если он принужден будет вечно помнить, что своей свободой, своей жизнью обязан мне… это станет для него нескончаемой пыткой, горше которой и выдумать невозможно.

Придя наконец к решению, что в моих интересах дать королю правдивый ответ, я сказал ему следующее:

— Ваше величество! Я твердо верю в то, что Морнингстар, — тут я нарочно сделал паузу и покосился на Булата, который аж зажмурился в ожидании самого худшего, — не имел ни малейшего понятия о планах сэра Кореолиса.

Морнингстар так резко повернул ко мне свою смазливую физиономию, что я с трудом подавил усмешку.

Хотелось крикнуть ему: «Эй, красавчик, смотри, шею вывихнешь!» — но я, понятное дело, сдержался и продолжил самым глубокомысленным тоном:

— Я неплохо изучил его характер, сир. Уверяю вас, он ни за что на свете не ввязался бы в столь грязную авантюру, не стал бы пятнать свою честь, которой так дорожит.

— Еще вчера я готов был утверждать то же самое и о Кореолисе, — мрачно изрек король. Казалось, он во что бы то ни стало желал испытать, насколько я силен в ведении дебатов.

Я не промедлил с ответом:

— Прошу прощения, ваше величество, но лично я никогда сэру Кореолису не доверял. Вы спросили о моем мнении, и я вам его высказал. Разумеется, я никогда не возвышал свой голос против сэра Кореолиса, слишком ничтожно мое положение, чтобы я мог такое себе позволить. Но раз вы сами меня спросили насчет Морнингстара, то могу лишь повторить: он изменой свою честь не запятнал. Я в этом уверен. — Поклонившись Рунсибелу, я прибавил: — Хотя вам, ваше величество, разумеется, виднее…

Король задумчиво кивнул мне и обратился к Булату:

— Оруженосец, поскольку благородный Невпопад, которому я стольким обязан, поручился за тебя, можешь себя считать вне подозрений…

— Хотя, — глубокомысленно произнес я, как если бы меня внезапно осенила важная мысль, — право, очень жаль, что Морнингстар не был достаточно бдителен, не проявил должного рвения на службе вашему величеству и не предотвратил это злодеяние. Ведь он находился бок о бок с сэром Кореолисом и проводил в его обществе так много времени. Кому же, как не ему, было раскрыть замыслы патрона?

— Ты очень верно это заметил! — с чувством произнес король. — Морнингстар… вот что: получишь новое назначение и после этого лишний год прослужишь оруженосцем. Потренируй заодно свою наблюдательность.

— Слушаюсь, ваше величество, — кисло промямлил Морнингстар.

Конечно, перспектива быть произведенным в рыцари на целый год позднее тех, с кем он вместе начинал службу при дворе, его совсем не вдохновляла. С другой стороны, Булат не мог не осознавать, что отделался еще сравнительно легко: по подозрению в измене Рунсибел запросто мог приказать его немедленно обезглавить.

Весь вечер он меня старательно избегал. Да и мне было не до него: мы собирались отправиться в путь рано поутру, надо было успеть собраться, позаботиться о лошадях, да и выспаться как следует тоже не мешало. Но перед самым отправлением Булат таки набрался храбрости, смирил свою гордыню и подошел ко мне:

— Невпопад… право, не знаю, что и сказать.

— Прежде тебя это не останавливало.

Он сдвинул брови и собрался было ответить в обычной своей манере, но спохватился, вспомнив, с кем говорит. А заодно ему, возможно, пришло на ум, что лишь благодаря мне он по-прежнему может говорить, дышать и двигаться.

— Ладно, что уж там… — Он вздохнул. — Признаю, я это заслужил. — Голос красавчика снова стал модулировать так, будто он песню пел. — Ты меня здорово выручил… Я не могу этого не признать… Только не понимаю почему. Что тебя заставило выгородить меня перед его величеством?

— Я тоже в свое время не понял, почему ты решил меня предупредить насчет принцессы. Знаешь, я успел не раз убедиться, Морнингстар, что друг может навредить, а враг — оказать услугу. Каждый преследует свои цели, только и всего.

Он испытующе посмотрел на меня, огляделся, чтобы убедиться, что нас не подслушивают, придвинулся поближе и тихо спросил:

— Что тебе нужно?

— То есть как это — что?

— Ты меня прекрасно понял.

— Представь себе, нет.

Красавчик Булат снова вздохнул:

— После всего, что между нами происходило, Невпопад, я не сомневаюсь, что ты оказал мне услугу в расчете что-то получить взамен. Так чего ты хочешь?

Помолчав, я ответил:

— Знания.

— Что? — Морнингстар никак не ожидал от меня подобного ответа. — И о чем же тебе угодно узнать?

— Не мне. Я хочу, чтобы ты усвоил раз и навсегда: я тебя держал за яйца и мог их запросто оторвать, но не сделал этого. И в любой момент, когда мне этого захочется, снова смогу тебя за них ухватить. Пусть это знание послужит тебе на пользу, Булат. Я желаю, чтобы ты засыпал с этой мыслью и чтобы рано поутру она первая приходила тебе в голову.

И я улыбнулся ему, вложив в улыбку все свое презрение. И нарочно отвернулся, чтобы не видеть, какое выражение приняло его красивое, породистое лицо. Возможно, куда менее живописное, чем нарисовало мое воображение.

Не прошло и часа, как мы выехали из ворот крепости, держа путь в Истерию. Отряд наш был довольно малочислен. Мне была оказана великая честь: я ехал поблизости от его величества. Рунсибел лично на этом настоял. А Энтипи держалась сбоку от меня. Или я от нее, это уж как поглядеть. Время от времени я оборачивался назад и всякий раз при этом ловил на себе почтительные, завистливые или даже боязливые взоры кого-нибудь из рыцарей, оруженосцев или простых солдат, составлявших наш эскорт. Я очень хорошо понимал чувства всех этих людей. Ведь мое низкое происхождение ни для кого при дворе не было секретом. И то, что не кто иной, как сам король Рунсибел, несмотря на это, приблизил меня к своей особе, возможно, перевернуло все их привычные представления о жизни. Невозможное вдруг на их глазах сделалось осуществимым, реальное — призрачным. Тут было от чего впасть в изумление и растерянность. Выходило, что я единым махом преодолел несколько длиннющих маршей социальной лестницы, и теперь всем высокородным воинам приходилось со мной считаться. С тем, кого большинство из них прежде просто не замечали, даже кивка не удостаивали, встретив у конюшен или в Истерийской крепости.

Но не одна только благосклонность короля была причиной перемен в отношении ко мне окружающих — принцесса все более явно выражала свое расположение к моей скромной персоне, что также не могло укрыться от взоров рыцарей и оруженосцев. Энтипи мало того что на всем пути держалась рядом со мной, так вдобавок почти не выпускала мою руку из своей и все время что-то мне говорила, перегнувшись через седло. Ее речи, надо признаться, очень меня забавляли. Энтипи в основном перемывала кости нашим спутникам, тем, кто скромно держался позади. В каждом из рыцарей и оруженосцев она подмечала что-нибудь забавное и о каждом отпускала довольно резкие и неизменно остроумные замечания. Я то и дело со смеху покатывался.

Поверьте, невозможно было удержаться от улыбки, слыша, к примеру, подобные ее слова:

— А вон там, на гнедом жеребце, восседает, кажется, добрый сэр Остин. Его можно отнести к числу разумных существ с тем же основанием, с каким метеоризм и его последствия — к способам оживления застольной беседы. Смотрите-ка, сэр де Бирс собственной персоной! Ну, если бы вся армия моего отца состояла из таких отважных воинов, как он, ее в первом же сражении взяли бы в плен в полном составе, а мы давно уже были бы подданными какого-нибудь другого короля…

И все в том же духе.

Язык у принцессы, одним словом, был острый, как бритва, и мысль о том, что все, кого она высмеивала, о ком злословила, принадлежали к тому же кругу, что и она сама, являлись представителями того же сословия господ, владетельных феодалов, нисколько ее не смущала. А возможно, просто не приходила ей в голову. Энтипи попросту не чувствовала себя одной из них, да и держалась, видит бог, совсем иначе, чем все те, кто стал объектом ее шуток. Проще, раскованнее, человечнее, наконец, и эта ее доверительная манера очень нас сближала.

И все же я еще не до конца отринул свои сомнения, свои подозрения на ее счет. Хотя мне с ней было легко и хорошо, я не мог забыть, какое скверное впечатление она произвела на меня в первые дни нашего вынужденного общения. Я тогда все никак не мог решить, до какой степени она не в себе — совсем немного или на все сто. И, по правде говоря, склонялся к последнему… А то, что, охладев к Тэситу, она почтила своим вниманием меня, хотя и было, безусловно, лестно, вызвало во мне и некоторую настороженность. Мало ли кто окажется ее следующим избранником, если она так легко меняет одну привязанность на другую? И где я в таком случае окажусь? Как должен буду себя чувствовать? Ну а кроме всего прочего, Энтипи была принцессой крови, а я — сами знаете кем. И всякий раз, как мне случалось забывать о своем низком и сомнительном происхождении, я бывал сурово за это наказан. У меня не было оснований полагать, что все будет иначе, если я в отношениях с Энтипи позволю себе зайти слишком далеко. Напротив, я опасался, что это может обернуться для меня большой бедой, навлечь на мою голову суровую кару, в сравнении с которой все, что я пережил до этого, покажется сущими пустяками.

Всякий раз, когда мы останавливались на привал, ко мне под тем или иным предлогом подходили прихвостни Морнингстара или он сам и пытались вовлечь меня в разговор. Мотивы их поведения были мне вполне понятны. Каждый из этих спесивых юнцов видел во мне если не будущего принца-консорта, то уж по крайней мере королевского фаворита и спешил выказать мне дружеское расположение, опасаясь, что в дальнейшем я могу ему чем-то навредить. Теперь иметь в моем лице врага было для них небезопасно. Не то что прежде. Я со всеми этими молодчиками держался вежливо и уклончиво, не отталкивая их от себя излишней холодностью, но и не поощряя их заискиваний.

Когда настала ночь и мы разбили лагерь на большой поляне, я, засыпая, почти не сомневался, что нас разбудят вопли гарпов или какой-либо не менее жуткий звук. В душе у меня воцарилось предчувствие неминуемой новой беды. Но единственной неприятностью, которую мне довелось пережить в ту ночь, был тревожный сон, пригрезившийся мне перед самым пробуждением.

Мне снилось, что нас с принцессой снова преследуют единороги. Но на сей раз они гнались за нами по огромным залам какого-то дворца. От топота копыт дрожали пол, и потолок, и толстые стены. Единороги нас догоняли, и их злобное, торжествующее ржание едва меня не оглушило. В одном из залов, куда мы вбежали, прямо напротив входной двери было окно, растворенное настежь. К нему-то мы и бросились. У окна со скрещенными на груди руками и с выражением мрачного торжества на круглом лице стояла Шейри. Она заговорила со мной, не раскрывая рта; слова ее зазвучали где-то в глубине моего сознания.

«Единороги вас предупредили. Жаль, что ни ты, ни она не понимаете их языка», — сказала она и захохотала, а мы, услыхав топот копыт за спиной, взялись за руки и выпрыгнули в окно.

И навстречу нам понеслась земля, вымощенная булыжником.

Я проснулся весь в поту и быстро выбрался из палатки. Помахал часовому, давая понять, что все в порядке, и больше в то утро так и не ложился. Сидел на траве, уперев подбородок в колени, и ждал пробуждения остальных.

Плетельщица-связная, через которую король отправил ее величеству сообщение о нашем прибытии, хорошо справилась со своим делом: когда мы подъехали к воротам крепости, все население столицы в праздничных одеждах высыпало нам навстречу. На крепостных башнях реяли парадные знамена, рыцари, остававшиеся в столице, выстроились в две шеренги вдоль дороги, которая вела от ворот к входу в королевскую резиденцию, трубачи играли торжественный марш.

Но лично у меня настроение было отнюдь не праздничным. Вся эта суета казалась мне совершенно лишней. Даже более того, неуместной. Из-за чего, собственно говоря, они теперь устроили весь этот сыр-бор? Покидая крепость несколько месяцев тому назад, я отправлялся в составе отряда рыцарей и воинов на довольно рутинное задание — нам следовало сопроводить домой повзрослевшую принцессу, которая в детстве и отрочестве была таким мерзким созданием, что родители предпочли отправить ее с глаз долой. Но на обратном пути весь отряд, за исключением одного человека, был истреблен гарпами, а возвращение принцессы под родной кров превратилось в длительное путешествие, во время которого она несколько раз оказывалась на волосок от смерти — по своей собственной вине, из-за глупой строптивости и неумения держать язык за зубами. В общем, поводом для ликования это, на мой взгляд, вовсе не являлось.

Но вы бы только посмотрели, что делалось на улицах! Казалось, все жители столицы, кроме меня одного, просто с ума посходили от счастья! Горожане пели и плясали, швыряли нам под ноги свежие цветы и без конца славословили короля, и принцессу, и… меня. Представьте себе, больше всего приветствий раздавалось в мой адрес.

Они меня восхваляли на все лады.

Невпопада из Ниоткуда.

На полпути к крепости в нашу процессию влились огромные птицы, сделанные из дерева и тряпья и раскрашенные во все цвета радуги. Их поставили на колеса и с весельем и прибаутками тянули за собой на веревках цеховые старшины и почетные горожане. Эти примитивно, наспех созданные уродливые пернатые должны были изображать фениксов! И представьте себе, на спине у каждого из них восседала деревянная кукла, представлявшая собой меня! Лично меня! Эти люди, видно, уверились, что я и есть тот самый легендарный герой, который объединит Истерию и все соседние земли в единое могущественное государство, в котором на долгие века воцарятся мир, покой и благоденствие.

Они были вне себя от счастья, что им довелось жить в такое замечательное время и стать свидетелями исполнения пророчества.

Истерийцы, судя по всему, приняли меня за того доблестного героя, о котором говорил плетельщик-провидец. Что ж, некоторые обстоятельства моего недавнего прошлого и впрямь совпадали с его словами. Слухи о том, что я прокатился верхом на фениксе, опередили наше возвращение в столицу. А некоторые из моих деяний, которые я, как вы знаете, совершил с единственной целью — спасти свою шкуру, уберечься от гибели, — молва успела превратить в великие подвиги, в неоспоримые свидетельства моей отваги и стойкости.

Один лишь я знал неприглядную правду. Только мне одному было известно, что подлинный герой, настоящий избранник судьбы, тот, кого на самом деле имел в виду пророк, покоился в пещере в глухом лесу Приграничного царства, изрешеченный стрелами…

Я же, какие бы похвалы ни пели мне жители Истерии, какими бы великими ни казались им мои «подвиги», был всего лишь самозванцем.

Но женщины смотрели на меня с таким восхищением, их глаза так призывно сияли…

А рыцари так оглушительно выкрикивали слова восторженных похвал в мой адрес, так заискивающе и боязливо на меня поглядывали… Еще бы, ведь прежде я ничего от них не видел, кроме пренебрежения и насмешек.. Они страшились моего нынешнего — а тем паче будущего — влияния на короля и его семейство…

И мало-помалу яд этих льстивых славословий, во многом, безусловно, неискренних, так одурманил мою голову, что я подумал…

Я подумал о том, что вообще-то и в самом деле могу собой гордиться. Ведь я столько трудностей преодолел, из стольких опасностей вытащил себя и принцессу… Сами посудите: никто и гроша ломаного не поставил бы за наши головы, учитывая, в каких передрягах нам пришлось побывать. Мальчишка-оруженосец, калека, пережил нападение гарпов… феникса, можно сказать, заарканил и прокатился на нем верхом (пусть и не сумел объездить зловредную птицу)… вступился за честь принцессы в таверне… раздобыл целую кучу денег и драгоценностей, чтобы унести ноги из владений диктатора Шенка… с самим диктатором нос к носу столкнулся и не умер со страху… спасся бегством от стаи обезумевших единорогов… бился со знаменитым разбойником на мечах и сумел продержаться до прибытия подмоги… спас короля от пленения, составив хитроумный план всей операции и воплотив его в жизнь…

Может, все это и впрямь заслуживало таких щедрых, таких восторженных похвал? Может, эти деяния и в самом деле войдут в легенды и эпос?

«Опомнись! Не вздумай поверить, что все эти лестные слова в твой адрес — правда. Иначе ты вступишь на опасный путь! Это чревато большими несчастьями, так и знай!»

Это был дельный совет. Я его себе дал в минуту отрезвления. Но одно дело — сказать самому себе умные слова, и совсем другое — к ним прислушаться. Мне безумно хотелось верить, что в действительности я и есть тот самый герой… Искушение было так велико… Бороться с ним у меня просто сил недоставало…

В первые несколько дней после нашего триумфального возвращения в Истерию я почти не виделся с Энтипи и был этому очень рад: новые заботы почти целиком меня поглотили. Приходилось подолгу общаться и беседовать с самыми разными людьми, являвшимися поздравлять меня и желавшими, как я догадывался, заручиться моей благосклонностью на будущее. Кстати, в крепости мне предоставили личные покои, о чем прежде я мог только мечтать. Комнаты оказались хорошо мне знакомы — это были прежние апартаменты сэра Умбрежа. Все вещи, принадлежавшие покойному, успели уже куда-то убрать, и я обосновался в нескольких просторных комнатах. Собственного имущества у меня было так мало, что перенести его в это новое жилище не составило никакого труда.

Впервые переступив порог своей новой спальни, я с восхищением взглянул на огромную кровать под нарядным балдахином и… с разбега, не потрудившись даже раздеться, нырнул под пушистое одеяло. Боже мой! Подобные ощущения мягкости, комфорта и уюта мне довелось испытать всего несколько раз в жизни — когда я ублажал леди Розали в ее супружеской спальне. Но, как вы догадываетесь, ночевать там — на широкой постели сэра Грэнитца — я никогда не оставался. Всю свою жизнь, сколько себя помнил, спал на жестких, тонких, как древесный лист, тюфяках, на соломе, на сырой земле, на каменном полу пещер… Но только не на таком роскошном ложе, которое, мягко спружинив, приняло теперь мое утомленное тело. Я погрузился в блаженный сон, едва успев закрыть глаза. И впервые за всю жизнь спал без сновидений.

Пробудившись через весьма и весьма продолжительное время, я сперва не мог понять, где очутился, куда меня переместили во время глубокого сна, подобного обмороку, какие-то неведомые добрые духи. И только спустя минуту-другую понял, что остался на прежнем месте, в своей новой спальне, которую, не нарушив моего покоя, успели сказочно преобразить. У стен появились огромные гардеробы с распахнутыми дверцами, буквально ломившиеся от роскошных нарядов, на столах красовались изящные серебряные подсвечники, в которых горели длинные разноцветные свечи, а на комоде стояла огромная ваза с фруктами, многие из которых я ни разу в жизни не пробовал.

— Что за чертовщина такая? — вырвалось у меня. Не знаю, как долго я пролежал на роскошной своей кровати, переводя взор с фруктов на подсвечники, с одежды, на рукавах которой заманчиво поблескивало золотое шитье, на пушистый ковер…

Вдруг в дверь негромко постучали, и она приотворилась, и в комнату заглянула королева Беатрис.

— Это не я! — Попытавшись встать с кровати, я с непривычки, сделав неловкое движение, опрокинулся навзничь и еще глубже провалился в мягкую перину, так, что бедные мои ноги задрались выше головы. — Я ничего этого не брал! Поверьте, ваше величество, я понятия не имею, кому принадлежат все эти вещи и кто их сюда притащил!

Королева весело усмехнулась и, толкнув дверь, вошла в комнату. Она остановилась у одного из кресел и взглянула на меня с добродушной, немного насмешливой улыбкой.

— Пристало ли герою, — сказала она, — который преодолел столько опасностей и невзгод, впадать в панику из-за таких пустяков?

Я смущенно пожал плечами:

— Прошу прощения, ваше величество. Но я и правда не знаю, откуда все это взялось…

— Успокойся, Невпопад, никто тебя ни в чем не обвиняет. Все эти вещи отныне принадлежат тебе. Прими их как скромный знак признательности отца и матери, которым ты сохранил их дитя и которые… случайно оказались королевской четой.

Я оглядел все, что находилось в спальне, новым, исполненным восхищения взглядом, взглядом обладателя, собственника. У меня аж голова закружилась при мысли о том, что мне отныне принадлежат эти неимоверные богатства. Особенно пристально я рассматривал выглядывавшие из гардеробов края одежд. Поймите, у меня сроду не бывало больше двух перемен платья — самого простого и зачастую ветхого, с чужого плеча. Просто в голове не укладывалось, что я вдруг сделался единоличным владельцем такого изобилия роскошных нарядов.

— Здесь платья хватило бы на несколько семейств, — растерянно пробормотал я.

Королеву эти слова немало позабавили.

— Ну, если тебе и впрямь в голову придет поделиться своими туалетами с теми, кто победней, можешь так и поступить. Мы тебе новые подарим. Знаешь, я уже начала было тревожиться: каждый час посылала справиться, не поднялся ли ты уже с постели, но слуга приносил отрицательный ответ. И наконец я сама сюда явилась с твердым намерением тебя разбудить, но ты, к счастью, сам наконец проснулся. Дело в том, что тебе надо успеть приготовиться к банкету.

— К банкету? — словно эхо, переспросил я.

— О да. В честь благополучного возвращения принцессы, ну и твоего тоже. Надо же достойным образом почтить твою доблесть, Невпопад.

— Ваше величество, я просто и не знаю, что сказать. Почтить меня… Такие слова непривычные… Почтить… За последние несколько месяцев я только о том и пекся, как бы нам с Энтипи… с ее высочеством не опочить прежде срока…

— Я тебя очень хорошо понимаю. И считаю, что ты заслуживаешь гораздо большего, чем все, что тебе уже предоставлено и что еще предстоит получить… — Она многозначительно умолкла и, подойдя к кровати, протянула мне руку, чтобы помочь наконец выбраться из перины. Я нисколько не постеснялся воспользоваться ее помощью в таком деликатном деле. Королева так по-дружески, так просто со мной держалась, что грех было отказаться от предложенной подмоги. — Сперва тебя вымоют горячей водой, — посулила она, и я аж взвизгнул от неожиданности:

— Что?! Кипятком?!

— Да нет же, — улыбнулась королева, — теплой, только и всего.

Я облегченно вздохнул. Видите ли, до сих пор мне приходилось мыться совершенно определенным манером — окатывать себя из ведра или лохани холодной водой, а после вытираться насухо, если было чем, или предоставлять коже самой обсохнуть. Других способов мытья я попросту не знал. И потому теперь, услыхав из уст ее величества о горячей воде, порядком струхнул.

— А после, — продолжала Беатрис, — тобой займется придворный брадобрей. Приведет в порядок волосы, бороду подровняет. — Она придирчиво меня оглядела и мягко прибавила: — Ты и так хоть куда, но на банкете тебе надо выглядеть совершенно безупречно. Ведь он как-никак устраивается в твою честь. А уж это тебе от меня. — Ее величество наклонилась ко мне и поцеловала в обе щеки. И руки мои сжала своими маленькими нежными ладонями. — Спасибо тебе, спасибо от всего сердца, Невпопад. За то, что сохранил ее для меня… За то, что я не проведу остаток жизни в слезах и раскаянии, укоряя себя в том, что не смогла стать хорошей матерью…

— Рад служить вашему величеству, — наклонив голову, пробормотал я.

Не отпуская моих рук, она потупилась и прибавила:

— А в том, что произошло между тобой и моей Энтипи… я ни тебя, ни ее, бедняжку, совершенно не виню. Учитывая обстоятельства, иного нельзя было и ожидать. Знай, что ни я, ни его величество нимало этим не огорчены и воспринимаем все как должное. Ну, король, конечно, сперва немного разнервничался… Но я его быстро успокоила.

— Гм-м, — произнес я, совершенно не понимая, о чем она толкует.

— В конце концов, — вздохнула королева, — мало кто стал бы отрицать, что Энтипи — тот еще подарок. Не всякий сумел бы ее понять и принять такой, какая она есть.

— На то она и принцесса, — дипломатично произнес я.

— О да, конечно, но ее непредсказуемость порой выходит за всякие рамки. А еще моя дочь как мало кто другой умеет скрывать свое подлинное "я". — Королева Беа качнула головой и задумчиво прибавила: — Это у нее от отца, пожалуй.

— Не в этом ли кроется секрет успехов нашего короля на военном и государственном поприщах? — подхватил я. — В умении выказать себя иным, чем он есть на самом деле?

— Король… — растерянно произнесла Беа. — Да, король… И в самом деле не тот, кем все привыкли его считать. — Она загадочно улыбнулась, решительно кивнула каким-то своим потаенным мыслям и бодрым голосом скомандовала: — Однако к делу, Невпопад! Время не ждет.

Ох, что тут началось! Стоило ее величеству покинуть мои апартаменты, как в комнаты без всяких церемоний ввалилась целая армия брадобреев, мойщиков, портных и прочей придворной челяди, чтобы привести меня в безупречный вид, как выразилась королева.

В самом скором времени я на собственной шкуре узнал, каких усилий требует доведение собственной внешности до совершенства, предписываемого правилами придворного этикета.

Мытье в горячей воде и вправду оказалось для меня тяжким испытанием. Посудите сами: сперва меня раздели совершенно донага, затем принялись наполнять огромную фарфоровую лохань водой, от которой так и валил пар. Я в ужасе попятился назад. Еще немного, и сбежал бы без оглядки. Но в последний миг меня остановил осуждающий взгляд дворецкого, который лично присутствовал при этой пытке.

— Вам надлежит преподнести себя на банкете в наилучшем виде, — с укором сказал он.

— Преподнести в качестве чего? — с отчаянием вопросил я, вступая в горячую воду и зажимая ладонями свои интимные части, чтобы их не ошпарило этим чудовищным кипятком. — Дежурного блюда? Вы меня что же, сварить решили, как цыпленка, и подать гостям?!

— Ничего подобного с вами не случится, юный сэр, можете зря не волноваться, — величественно произнес этот палач и хлопнул в ладоши. В комнату тотчас же вбежали несколько молоденьких женщин. В руках у каждой из них были чудовищного вида щетки, чистые льняные тряпицы и куски мыла. Меня при виде них чуть удар не хватил. Я растопырил ладони, чтобы заслонить не только свои приватные органы, но и волосы, курчавившиеся внизу живота. И покраснел как маков цвет. — Не тревожьтесь, юный сэр, — пряча усмешку, произнес злодей дворецкий. — Эти особы служат при дворе банщицами. Вряд ли вы сможете им продемонстрировать нечто такое, чего они прежде не видали.

— Учитывая температуру воды, в которой вы меня варите, — сердито возразил я, — скоро у меня вообще не останется ничего, чем можно было бы кого-то смутить.

Женщины споро принялись за работу. Они сперва терли меня щетками, затем намыливали тряпицы и, пройдясь ими по всему телу, снова ожесточенно орудовали щетками.

— Потише! — молил их я. — Да и вообще, сколько мне еще это терпеть?! По-моему, снять с человека всю кожу можно и быстрее, и ловчей!

Банщицы в ответ только хихикали и еще усердней меня истязали.

После того как с этим издевательством над моей бедной шкурой было наконец покончено, несколько сильных слуг вытащили меня из лохани, укутали в белоснежные простыни и поволокли на кровать, где и вытерли досуха.

Потом наступил черед брадобрея, который тщательно подстриг буйную копну моих огненно-рыжих волос, придав ей вполне сносный вид, расчесал и подровнял бороду, а щеки чисто выбрил, затем его подручные подстригли мне ногти на руках и ногах и подпилили их специальной маленькой пилкой. В довершение чего они умастили мне шею и плечи ароматными благовониями. И с поклоном удалились.

Слуги торжественно обрядили меня в белоснежное исподнее из тончайшего льна, и личный камердинер его величества стал придирчиво выбирать наряд, в котором мне следовало появиться на банкете. Он без конца интересовался моим мнением на этот счет, но я только и мог, что руками разводить.

— Алый и огненно-красный смотрелись бы неплохо, но с вашими волосами они сочетаются не лучшим образом. Гм… Что-нибудь другое подберем, — бормотал он себе под нос.

Старик так долго выискивал для меня платье, что я уж решил, что он ни на чем не остановится и мне придется идти на банкет в исподнем. Но после долгих колебаний он все же сделал свой нелегкий выбор, и я оказался облачен в темно-синий бархатный камзол с золотым шитьем по рукавам и вороту, черные с синим панталоны и черный плащ-пелерину, отороченный богатым мехом. В точности таким же были опушены и голенища моих черных блестящих сапог с роскошными пряжками и позолоченными шпорами.

— Я выгляжу как-то странно… — Из зеркала на меня глядел совершенно мне незнакомый молодой щеголь. — Трудно поверить, что это я и есть…

— Вы прямо красавец хоть куда! — осклабился камердинер. — Ни дать ни взять благородный сэр…

— Благородный осел, — пробормотал я.

Но несмотря на некоторую неловкость, испытываемую мной в этой непривычной одежде, в глубине души я был очень даже доволен всеми переменами в своей внешности, о которых столь предусмотрительно позаботились их величества. Стоя у зеркала, я быстро привык к сознанию, что молодой вельможа, глядящий на меня в упор, — это ваш покорный слуга, Невпопад из Ниоткуда, и принялся без всякого стеснения любоваться собой. А убедившись, что на меня никто не глядит, даже заговорщически подмигнул своему отражению. Знай наших!

Запахнувшись в плащ, я взял в руку посох и небрежно произнес:

— Кажется, меня приглашали на банкет? Что ж, придется принять приглашение, чтобы не разочаровывать добрых хозяев.

Слуги с почетом проводили меня в банкетный зал. Я в нем еще ни разу не бывал. Он оказался еще больше и роскошней, чем я мог предположить. В сравнении с ним пиршественный зал Шенка с его варварскими украшениями показался бы скромной каморкой. Первым, что мне бросилось в глаза, был гобелен с фениксом, украшавший одну из стен. Я догадался, что это его специально по случаю банкета перенесли сюда из тронного зала. Чтобы никто не сомневался — я и есть тот герой, что на нем изображен.

Но в зале, право же, было на что посмотреть и кроме гобелена. Длинные широкие столы прямо-таки ломились от всевозможной снеди, свежей, изысканной, ароматной… Мне стало немного не по себе при мысли, что этой едой мог бы неделю, а то и дней десять насыщаться целый город.

Потом взгляд мой выхватил из толпы придворных Одклея. Шут приплясывал на месте и звенел своей погремушкой. Но нынче он был далеко не единственным, в чьи обязанности входило развлекать почтенную публику: повсюду сновали жонглеры, шпагоглотатели, шуты и танцовщицы, акробаты и фокусники. Я уже не говорю о музыкантах, их здесь было видимо-невидимо, целый огромный оркестр человек в полсотни. Вся эта толпа призвана была услаждать слух и взоры пресыщенных едой и напитками знатных господ.

Но пока еще ни о каком пресыщении речь не шла. Банкет должен был начаться лишь по сигналу его величества. Гости бесцельно бродили по залу, вполголоса переговариваясь и алчно поглядывая на пиршественные яства. Я, как и они, не смел наброситься на все эти лакомые блюда, только глазами их поедал. У меня не на шутку разыгрался аппетит, и я с наслаждением втянул носом запах жареной индейки, гуся, поросенка, ростбифа, вареной и печеной дичи, пирогов с голубями, с жаворонками, с куриным мясом и травами. Боже, сколько всего наготовили королевские повара, чтобы утолить голод их величеств, ее высочества, а также знатных рыцарей, лордов и леди — нарядных, источающих изысканные ароматы драгоценных благовоний… Какими и меня нынче умастили… И нарядили едва ли не богаче многих…

У меня аж сердце замерло, такое острое чувство единения со всеми этими людьми и причастности ко всему, что здесь происходило и было представлено, я вдруг испытал. И на миг ощутил в душе такое же безмерное восхищение перед знатью, перед роскошью и великолепием всего, что составляло ее существование, какое всю свою жизнь испытывала моя несчастная мать по отношению к рыцарству.

У нас в крепости, надо честно сказать, банкеты были довольно редким явлением. За все время моей службы это был второй из них. Первый же, устроенный королем в честь окончания рыцарского турнира, я не посетил: настроение было не то. Вместо участия в пиршестве мне невольно пришлось выяснять отношения с Морнингстаром и его дружками.

При воспоминании о красавчике Булате у меня тотчас же прояснилось в голове. Я разом воскресил в памяти всю неприглядную правду о том, на что бывают способны сэры рыцари, когда знают, что любая проделка сойдет им с рук. Я несколько раз повторил про себя смачное ругательство, адресованное моему родителю и тем негодяям, которые овладели бедняжкой Маделайн с ним за компанию.

Но, хотите верьте, хотите нет, даже и это не очень-то мне помогло… Слишком велико было очарование момента… Слишком утонченно-роскошным, манящим казалось все, на чем бы ни останавливался мой взор…

Я огляделся в поисках Морнингстара и не без труда его обнаружил — красавчик стоял у самого дальнего конца самого последнего из столов, то есть ему предстояло занять место на максимальном удалении от королевского семейства. Вот как понизился статус бывшего оруженосца сэра Кореолиса. Теперь его назначили служить сэру Боллоксу, в голове у которого было не больше ума, чем в супнице. Булат с унылым видом посматривал по сторонам, а когда мы с ним встретились взглядами, поспешно отвернулся.

— Пожалуйте сюда, юный сэр, — почтительно обратился ко мне дворецкий и повел вперед, поддерживая под локоть.

Мне стало любопытно, какое же место назначил для спасителя своей дочери Рунсибел. Или сама Беатрис решала этот вопрос? Во всяком случае, столы, где должны были сидеть оруженосцы, находились вовсе не там, куда меня вел этот старик с царственной осанкой. Да и мог ли я себя по праву считать одним из них? Ведь мой господин погиб, а нового назначения я до сих пор не получил. Знатные дамы и господа, мимо которых мы шли, ласково мне кивали, ловили мой взгляд… Это мне льстило, что греха таить.

— Невпопад, вот и ты наконец! — воскликнул его величество при виде меня. — Пожалуй сюда, к нам, если ты не против. У нас как раз есть для тебя местечко.

Я постарался ничем не выдать своего изумления. Его величество стоял футах в трех от меня у главного стола, находившегося на специальном подиуме. Облаченный в белые с золотом одежды, Рунсибел, по-моему, никогда еще не выглядел столь величественно. Я перевел взгляд на королеву, которая приветливо мне кивнула. Она стояла по правую руку от супруга. Ей было очень к лицу ярко-красное пышное платье, спадавшее на пол широкими складками. Энтипи почему-то отсутствовала, но их величества пригласили за свой стол какую-то незнакомую мне юную особу со светлыми вьющимися волосами. Девушка была одета в роскошное бархатное платье пурпурного цвета с золотой вышивкой. Через ее правую руку был перекинут белоснежный шарф из блестящего шелка, а на густых волосах, расчесанных на прямой пробор, красовался золотой обруч.

— Да-да, присоединяйтесь к нам, — произнесла незнакомка голосом принцессы Энтипи.

Я не знал, чему верить — глазам своим или ушам, и попытался произнести ее имя, но голос мне не повиновался, только губы шевельнулись. Она так и просияла от удовольствия. Шутка удалась!

— Надеюсь, ты не успел еще позабыть нашу дочь, — с насмешливой торжественностью пророкотал его величество. — Ведь вы так долго пробыли вдвоем. Поторопись, оруженосец. Пора и праздник начинать. Садись-ка рядом с принцессой.

— Слушаюсь, ваше величество, — бодро отвечал я, пробираясь к креслу, на которое он соизволил указать, и с прежним недоумением поглядывая на Энтипи.

Она подмигнула мне и, когда король милостиво обратился к гостям: «Прошу садиться, господа!» и трубы торжественно возвестили начало пиршества, скорчила забавную гримасу.

— Простите, принцесса… вы…

— Наконец-то отмылись до блеска. Вы это мне хотели сказать?

— Примерно…

— И я вам такой же комплимент собиралась сделать, — хихикнула она.

И я преломил хлеб с королевским семейством. Нет, вы только вдумайтесь, вслушайтесь в звучание этих слов: я преломил хлеб с королевским семейством!

Еда, которую нам подавали, была такая, что я чуть с ума не сошел от наслаждения, честное слово! Сколько новых открытий, сколько потрясений! Вот, например, мясо, которое я сперва только пробовал маленькими кусочками, а после, осмелев, стал поглощать с большой жадностью, оказалось таким нежным, что буквально таяло во рту. Я же привык считать, что оно бывает только жестким, как подметка, и прожевать его может лишь тот, кто молод и имеет во рту полный набор здоровых, крепких зубов. Или взять вина. До чего же тонкий, изысканный вкус отличал все их сорта. Мне ни разу в жизни не доводилось пробовать ничего подобного. Много я отведал разных фруктов, о которых прежде даже не слыхал, а какую чудную нам подавали рыбу, какие сласти, какие ароматные прохладительные напитки!

Атмосфера за столом была самая что ни на есть непринужденная. Король и королева, не говоря уже об Энтипи, держались со мной мило и просто, как с равным. Мы ели. Мы болтали. Мы весело смеялись, вспоминая наши с принцессой приключения, которые теперь, когда мы их благополучно пережили, казались чем-то далеким и не вполне реальным. Время летело незаметно. Но только я ни на минуту не забывал о гобелене, который висел как раз за моей спиной и, как верили все, кроме меня самого, олицетворял мой беспримерный подвиг.

— Знаете, Невпопад, я пережила минуту настоящего торжества, поймав на себе ваш взгляд — растерянный и озадаченный, — когда вы подошли к нашему столу, — сказала Энтипи.

— Очень рад, что сумел вам угодить, — ответил я с полупоклоном.

— Я, по правде говоря, очень рассчитывала вас удивить. А то вы, поди, уже вообразили, что знаете меня как свои пять пальцев. Ни одной девушке на свете это не пришлось бы по вкусу. А тем более — принцессе.

— Больше всего меня поразил и сбил с толку цвет ваших волос, — признался я. — Вот не ожидал, что после… после горячей бани они станут такими светлыми.

— Вам нравится их цвет?

— Очень. Но неужели это и правда результат одного лишь…

— Обычная практика, — усмехнулась Энтипи, — принятая в королевских семьях. — Нам служат плетельщики, специализирующиеся в совершенствовании внешнего облика. Одни умеют придать глазам выразительность и блеск, другие слегка изменяют форму рта и очертания подбородка, третьи занимаются исключительно прическами, цветом и густотой волос.

— Понятно. Вы, значит, велели плетельщице перекрасить ваши волосы при помощи колдовства. Очень мило.

— Я далеко не в первый раз прибегла к ее услугам, — хихикнула Энтипи.

— И ты полагаешь, — с мягким укором обратился к ней король, — что Невпопад только для того здесь и находится, чтобы обсуждать твои прически. Нет, дитя, поверь, у нас с ним есть дела поважней. — Он начал вставать со своего роскошного кресла, которое слуга поспешно отодвинул назад.

Поднявшись на ноги, его величество кивнул трубачам, которые уже довольно продолжительное время скучали на своем помосте, и те сыграли несколько тактов марша, после чего по знаку Рунсибела опустили трубы и, как и все остальные, кто был в зале, выжидательно повернулись к нашему столу.

— Мои дорогие и многоуважаемые рыцари, лорды и леди, оруженосцы и воины! — проникновенно произнес Рунсибел. — Как всем вам известно, мы собрались здесь для того, чтобы отпраздновать несколько важных и радостных событий. Прежде всего это совершеннолетие нашей возлюбленной дочери Наталии Томазины Пенелопы, для краткости именуемой Энтипи.

Принцесса встала и церемонно поклонилась гостям. Те приветствовали ее аплодисментами. На всех лицах, обращенных к юной наследнице трона, цвели ласковые улыбки. Я подумал, что, очутись здесь благочестивые жены, они вряд ли приняли бы участие в общем ликовании. Наверняка ни одна из них не улыбнулась бы Энтипи, да и аплодировать ей не стала бы…

— Но возвращение принцессы под родной кров, — продолжал его величество, — стало возможным лишь благодаря самоотверженным усилиям одного из оруженосцев. Не по годам мудрого, на удивление отважного, на редкость изобретательного защитника и спасителя нашей дочери… Невпопада!

И снова гром аплодисментов. Я вскочил на ноги и поклонился присутствующим. Поглядел на них сверху вниз и приготовился к тому, что на меня накатит волна ненависти и презрения к этим знатным дамам и господам, к цвету рыцарства. Но ничего подобного не произошло. Я прислушался к себе. В душе моей не было и тени неприязни к этим людям. Я себя чувствовал… очень даже здорово.

Вернее, я был просто счастлив до глубины души, все во мне ликовало.

Король обогнул стол и встал у края подиума лицом к своим гостям. И сделал мне знак приблизиться. Я повиновался.

— Не могу не упомянуть также и о том, что этот юноша спас жизнь не только принцессы… но и мою! И сделал он это следующим образом: уговорил меня, вашего сюзерена, переодеться в платье шута и притвориться помешанным, выставив себя в таком виде на всеобщее обозрение…

Мне вдруг стало зябко. В тоне, каким его величество это произнес, слышалась угроза. Я покосился на королеву и Энтипи. Лица обеих были непроницаемы.

А король продолжил еще более жестко:

— Этот юнец велел мне взобраться на высокую крепостную стену Терракоты, где я стал отличной мишенью для вражеских стрел, и исполнить куплеты такого скабрезного содержания, что я ни за что не отважился бы повторить их в присутствии моей супруги. И пока я таким образом проводил время, он… со всех ног кинулся в лес. О боги…

— Короче говоря, под предлогом спасения моей жизни этот молодчик предложил мне разыграть из себя умалишенного, а сам удалился в безопасное место, под густую лесную сень. Ему было плевать, как я выгляжу, какому риску себя подвергаю. Главное, что его заботило, — собственная шкура, которую он бросился спасать. С этими словами король обнажил меч. Все закружилось у меня перед глазами. Обильная еда, которой я только что с аппетитом насыщался за монаршьим столом, приготовилась совершить обратный путь по моему пищеводу. Объятый ужасом, я покачнулся и, чтобы не упасть, опустился на колени. Ноги меня просто отказались держать. Я вскинул голову, в немом страхе уставившись на сверкающее лезвие меча, который Рунсибел занес над моей головой…

Только теперь я понял, что мытье и переодевание, и банкет, и любезность королевской семьи — все это было лишь шуткой. Жестокой шуткой, объектом которой стал ваш покорный слуга. Небось все до единого гости, и комедианты, и даже слуги заранее знали, что я — всего лишь жертвенный агнец, ведомый на заклание. Мне же это стало известно лишь теперь, когда о попытке спастись и думать нечего. Ловко они все это разыграли! Выходит, я был как нельзя более близок к истине, когда сравнил себя с цыпленком, которого старый камердинер собрался сварить в лохани с горячей водой и подать к пиршественному столу. Вот сейчас король размахнется как следует и четвертует меня…

Я наклонил голову, чтобы не видеть, как он это проделает, и вдруг лезвие плашмя коснулось сперва одного моего плеча, потом другого, и Рунсибел торжественно произнес:

— Мы все в неоплатном долгу перед тобой, юноша! А потому за твое беспримерное мужество, за героизм, находчивость и самоотверженность в служении короне… сим произвожу тебя в рыцари и нарекаю сэром Невпопадом… — Тут он запнулся и вопросительно взглянул на Беатрис, но та лишь плечами пожала.

И тогда я, сам не свой от счастья, что, в очередной раз приготовившись к смерти, чудом уцелел, хрипло подсказал:

— Из Ниоткуда…

— Невпопадом из Ниоткуда! — провозгласил король с едва заметной ласковой усмешкой.

Я не сразу поднялся с колен. Ноги еще плохо мне повиновались после пережитого. И потому большую часть оглушительных аплодисментов, грянувших со всех сторон, как только его величество изволил умолкнуть, выслушал в этой смиренной позе. Энтипи поспешила мне на помощь, и я с радостной готовностью схватился за ее узкую ладонь, чтобы подняться и выпрямиться во весь свой невеликий рост.

От волнения и внутреннего ликования меня аж в жар бросило. Я скользил по лицам собравшихся затуманенным взором, и счастливая, торжествующая улыбка помимо воли раздвинула мои губы. И вдруг… всего лишь на краткий миг мне почудилось, что среди гостей появилась Маделайн. На меня она не смотрела. Схватила пряник с огромного блюда и… исчезла. Мне захотелось протереть глаза, так я опешил, но совестно было это делать при таком скоплении народа. Подумали бы еще, что я прослезился на радостях.

И тут моя совесть ехидно спросила из глубин сознания:

«Ты стал одним из тех, кого презирал и ненавидел больше всех на свете. Ну и как оно, шлюхин сын?»

— Божественно, — пробормотал я, и улыбка на моей физиономии сделалась еще шире.

«Идиот несчастный».

— Отвяжись!

Король подошел ко мне и похлопал по плечу.

— Знаю, что многие из вас, — сказал он, когда стихли последние хлопки, — недоумевают, как это я произвел Невпопада в рыцари после столь непродолжительной службы в должности оруженосца и несмотря на его… не слишком… благородное происхождение. Но дорогие мои друзья, — тут он широко улыбнулся, — не говоря уже о заслугах сэра Невпопада перед короной, о которых я только что упоминал, бывают ситуации, когда у монарха просто нет выбора. И это — одна из них. Согласитесь, ведь не может же сердечный избранник и будущий супруг моей дочери быть простым оруженосцем?!

У меня снова подкосились ноги, и я опять опустился на колени. Собравшиеся дружно рассмеялись — без всякой издевки, просто моя неожиданная реакция на столь ошеломляющее известие их развеселила. Рунсибел озадаченно посмотрел на меня сверху вниз:

— Сэр Невпопад, тебе что же, так понравилась церемония посвящения в рыцари, что ты желаешь, чтобы я ее повторил?

«Вовсе нет. Просто одолжите мне свой меч, чтобы я мог на него броситься грудью и разом со всем этим покончить», — произнес мой внутренний голос.

И на сей раз я не мог с ним не согласиться.

29

— КАК ТЫ могла?!

Я быстро шел по коридору, и посох постукивал по каменным плитам в такт моим шагам. Приятная истома, которая охватила все мое существо от выпитого вина и пережитого триумфа, уступила место досаде и раздражению. Я вмиг протрезвел и ощутил неимоверную тяжесть на сердце. В желудке, кстати, тоже. Энтипи семенила рядом со мной, не отставая ни на шаг.

Банкет все еще продолжался, но чувствовалось, что веселье скоро иссякнет, и многие, как и мы с принцессой, уже покинули пиршественный зал. После того как король во всеуслышание объявил, что я вскорости стану его зятем, Энтипи вторично помогла мне подняться с колен, и я машинально добрел до своего места за столом, опустился в кресло и весь остаток вечера просидел словно в забытьи. Кивком отвечал на приветствия и поздравления, доносившиеся со всех концов зала, потягивал вино и втайне надеялся, что все это окажется сном и я сейчас проснусь, чтобы вволю посмеяться над забавной ночной грезой. Но пробуждение все не наступало. И тогда мне стало ясно, что либо это происходит наяву, либо я уже умер и угодил прямехонько в преисподнюю. Не знаю, право, что я предпочел бы, будь у меня возможность выбора.

— О чем ты? — искренне удивилась Энтипи. Я остановился и заглянул ей в лицо.

— О чем?! Да о том, что твой отец только что назвал меня своим будущим зятем! Весь чертов двор слыхал, что мы с тобой собрались пожениться!

— Ну и что? — Она недоуменно пожала плечами.

— Так ведь ты даже не потрудилась спросить, хочу ли я этого! Прежде чем оповещать остальных, могла бы и моим мнением поинтересоваться!

— Зачем?

— Как это — зачем?! — Я просто ушам своим не верил. — Мои намерения, что же, выходит, не имеют для тебя никакого значения? Не играют никакой роли?

— Нет.

— Что?! Да как ты можешь такое говорить?!!

— Очень просто, — улыбнулась она. — Смотри внимательно.

Приоткрыв рот — гораздо шире, чем требовалось, она раздельно и протяжно произнесла:

— Не-е-е-е-т!

— Ты мычишь как недоеная корова.

— А ты ведешь себя как надутый индюк. До чего же ты, оказывается, неблагодарный!

— Я?! Неблагодарный?! Энтипи… — У меня даже голос прервался. — Послушай, но разве, по-твоему, справедливо отказывать мне в праве самому решать свою судьбу?

— При других обстоятельствах, да, это было бы уместно. Но… ты ведь человек необыкновенный, Невпопад. Ты — избранник судьбы, а я — принцесса, и значит…

— О-о-ох. — Я с досадой махнул рукой и, не желая дальше слушать весь этот бред, направился к своим покоям.

Принцесса осталась стоять в коридоре. Но она пробыла там недолго. Не прошло и пары минут, как я услыхал за спиной топот ее ног.

У двери спальни я обернулся и раздраженно бросил:

— Оставь меня в покое!

— Не смей со мной так говорить! Я — принцесса!..

— А я — твой суженый, и это дает мне право говорить с тобой как угодно. Как мне вздумается. Разве нет? Или ты намерена грозить мне пытками и казнью всякий раз, как тебя что-то в моем поведении не устроит? Ты такой себе представляешь нашу семейную жизнь, признайся?

— Возможно, — ответила она, сердито сверкнув глазами.

— Звучит многообещающе. Ты и впрямь не в себе. — Я прислонился к двери и покачал головой. — А твои родители, которые пошли у тебя на поводу, объявив о нашей помолвке, и подавно умом тронулись. Как тебе удалось этого от них добиться?

— Они уважают мои мнения и желания. Они знают, что я тебя люблю…

— Любишь?! Да что ты вообще знаешь о любви?! Ты понятия не имеешь, что это такое! Для тебя вся эта затея с самого начала — всего лишь игра! Твою глупую голову, внезапно сделавшуюся белокурой, продолжают осаждать романтические мечтания, которые не имеют ничего общего с подлинной жизнью! Интересно, кстати, какой же цвет волос у тебя настоящий, природный?

— Рыжий. Почти как у тебя, — хихикнула Энтипи.

— Цвет огня. Что ж, иного я и не ожидал…

— Вот ты опять!.. — Она надула губы. — Я же тебе уже рассказывала, как было дело.

— Но почему это я должен тебе верить, скажи на милость? Ты на что угодно способна. Нет, это же надо такое придумать: объявить во всеуслышание о помолвке, не потрудившись прежде спросить согласия жениха! Здорово, конечно, что оба родителя уважают твои желания и чувства и с ними считаются. Вот только почему мои желания, мои чувства ничего для тебя не значат? И знаете, ваше высочество, на месте короля и королевы я никогда не дал бы согласия на этот неравный союз. Сколько бы вы ни твердили, что любите меня…

— Да, я именно так им и сказала… И еще… еще я им призналась, что мы занимались любовью.

Вот тут-то я уж точно не удержался бы на ногах, если б не посох. Рухнул бы на пол как подкошенный.

— Ты… им… такое… — только и смог выдавить я из себя.

Энтипи жизнерадостно улыбнулась:

— Сказала, что мы занимались любовью. Да ты не волнуйся, я их уверила, что мы оба этого хотели.

Выход из положения, благодарение богам, был найден: я не обязан на ней жениться, ведь никто не заставит меня сочетаться браком с трупом, а в том, что я сейчас ее придушу голыми руками, сомнений быть не могло…

— Значит, вот что ты им сообщила, — хрипло выдохнул я.

— Верно. — Глаза ее затуманились, и, откинув голову назад, она с мечтательной улыбкой произнесла: — Что мы соединялись, как два диких зверя во тьме глубокой пещеры, как два грозовых облака в бескрайнем небе, исторгнувших в момент слияния триумфальное крещендо…

В коридоре раздались шаги. Меньше всего на свете мне хотелось, чтобы кто-то подслушал, как эта маленькая идиотка, стоя у двери моей спальни, упражняется в изобретении поэтических эвфемизмов для обозначения занятий любовью. Я схватил ее за локоть и силком втащил в комнату. Захлопнул тяжелую дверь и только тогда перевел дух. Энтипи сперва опешила — я прежде никогда не позволял себе так бесцеремонно с ней обращаться. Но лицо ее почти тотчас же осветила улыбка. Случившееся пришлось ей по вкусу. Я насторожился.

И тут у меня в памяти вдруг всплыл недавний разговор с королевой. Она сказала, что ни в чем меня не винит, мол, то, что произошло между мной и Энтипи, было вполне естественно, учитывая обстоятельства. Только теперь мне стало ясно, что она имела в виду. Помнится, она еще прибавила, что король сперва гневался, а потом нас с принцессой простил…

— Как два обезумевших от желания горностая…

— Заткнись же! — прошипел я едва слышно. В королевских дворцах, как всякому известно, даже стены имеют уши. — Как ты могла им такое сказать? Мы ведь не были близки!

— Наяву — нет. А в мыслях — да.

— Ничего подобного! — Я возмущенно засопел. — Я, во всяком случае, никогда этого в мыслях не держал! — Тут я, разумеется, слегка приврал. Но только чтобы не поощрять эту ненормальную.

— А я много раз себе представляла, как все это могло бы между нами произойти. И это давало мне право сказать родителям, что мы были близки.

— Черта с два! — Отставив в сторону посох, я стал нервно шагать взад-вперед по комнате. — Боги милосердные, Энтипи! Ты бы хоть о том подумала, что твой родитель, вместо того чтобы пойти у тебя на поводу и объявить о нашей помолвке, мог запросто приказать меня казнить, распалившись гневом на того, кто лишил его юную дочь невинности!

— Лишил невинности, — наслаждаясь звучанием этих слов, повторила она и многозначительно изогнула бровь. — Выходит, ты наконец поверил, что я целомудренна?

— Я верю только в то, что ты сумасшедшая. Неуправляемая, вздорная девчонка, готовая испортить и перевернуть вверх тормашками жизнь всякого, кто имел несчастье приблизиться к тебе. — Продолжая мерить шагами комнату, я так разволновался, что начал отчаянно жестикулировать. — Тэсит, не встреть он тебя, был бы по-прежнему жив!

— Но он меня встретил и он не жив. А ты остался в живых и очутился со мной рядом. — Она снова вопросительно изогнула бровь. — Скажешь, лучше бы тебе оказаться где-нибудь в другом месте?

— Вот именно! Тысячу раз да!

— Ты предпочел бы остаться простолюдином и бродить по городам и весям, прося милостыню и, быть может, промышляя воровством?

— Возможно, — кивнул я, хотя и без особой уверенности. — И между прочим, Тэсит твой по большей части добывал себе пропитание именно таким способом! Воровал и грабил! Но это тебе не помешало в него влюбиться. Или, во всяком случае, убедить себя, что ты его любишь. А Тэсит…

— Тэсит — то, Тэсит — се! Да на небесах твой Тэсит! — Энтипи едва не перешла на крик, игнорируя все мои призывы говорить потише. — Боже, можно подумать, что…

Умолкнув на полуслове, она взглянула на меня с вызовом и насмешкой.

— В чем дело? — растерялся я.

— Сам знаешь.

— Нет, уж изволь объясниться!

— Ты по-прежнему считаешь, что Тэсит мог быть моим любовником и что я стану тебя с ним сравнивать, если ты займешь его место. И разница окажется не в твою пользу.

Тут только я понял, что должен был почувствовать мой бывший друг, когда ему в грудь вонзилась стрела… Едва шевеля пересохшими губами, я возразил:

— Чепуха какая! Я всегда говорил, что ты не в себе… И теперь ты это в очередной раз доказала…

Но Энтипи помотала головой, а потом еще и пальцем мне погрозила:

— Мне следовало раньше об этом догадаться. Ты всегда и во всем чувствовал себя слабее его. И хотя Тэсит мертв, его превосходство над тобой по-прежнему не дает тебе покоя…

— Плевать мне на его превосходство! — выпалил я, позабыв осторожность. — Тэсит тут совершенно ни при чем! Просто это было бы… недостойно! Я всего лишь повел себя как приличный человек…

Энтипи презрительно фыркнула.

— Тебе бы женщиной быть! В ее устах такие слова звучали бы уместно. Неудивительно, что ты себя вряд ли считаешь способным даже свечку для Тэсита держать, а не то что… Наверное, ты и в самом деле никуда не годишься.

Пелена ярости на миг затмила мой взор. А Энтипи как ни в чем не бывало повернулась ко мне спиной.

— Не тревожься ни о чем. Я признаюсь отцу, что солгала, что такой слабак, как ты, даже помыслить не смел…

Но я не дал ей договорить: схватил за руку и развернул к себе лицом. И жадно впился поцелуем в ее свежие упругие губы. Честно говоря, мною двигала вовсе не любовь, а неистовое желание проучить эту самоуверенную девчонку, взять над ней верх, чтобы впредь, зная, на что я способен, она не смела так беззаботно распоряжаться мною и моей жизнью.

Энтипи высвободилась из моих объятий и взглянула на меня с вызовом, изогнув губы в усмешке:

— И это все? Все, на что ты отва…

В ее глазах я увидел Астел, которая издевательски хохотала надо мной. И Тэсита, тот заявил, что настоящий герой — он, а я — жалкий самозванец. Увидел рыцарей и оруженосцев, от которых вытерпел столько насмешек и унижений, мерзкого Строкера — одним словом, тех людей, которые когда-либо причинили мне зло. И я набросился на них на всех разом с дикой яростью, одержимый желанием наконец с ними расправиться.

Я рывком поднял Энтипи и легко, как пушинку, несмотря на свою хромоту, швырнул на кровать. Свечи, которые стояли на низком столике, опрокинулись и погасли — край ее платья смел их на ковер. Но тьму, воцарившуюся в спальне, рассеивал свет полной луны, который лился внутрь сквозь высокие окна. И в этом призрачном свете я разглядел ее глаза. В них по-прежнему горели насмешка и вызов. И еще — желание.

Я дрожащей рукой разорвал ворот ее платья. Она принялась стаскивать с меня камзол. Мы барахтались на постели, являя собой беспорядочное сплетение рук, ног, торсов и голов, которое с каждой секундой все более обнажалось, по мере того как мы срывали друг с друга одежды. Я никогда еще не носил такого роскошного платья, и никогда мысль о том, что с ним станется, не заботила меня менее, чем в те минуты.

Я лежал на спине, и Энтипи покрывала поцелуями мое лицо, шею, грудь. Приникла губами к соску и вдруг вонзила в него зубы. Я вскрикнул от боли, и она нежно прижалась ко мне всем телом.

На миг перед моим мысленным взором вновь предстал возродившийся из пепла феникс, и в глубине сознания мелькнула мысль, что на моем месте должен быть Тэсит…

А после я подумал…

А вдруг это не так?

И эта внезапная, невесть откуда взявшаяся мысль меня просто потрясла.

Что, если… что, если именно я и никто другой с самого начала был назначен на роль героя этой истории? Разве можно исключить, что судьба всегда вела меня в верном направлении, просто я сам принужден был искать предлоги, чтобы ему следовать. И находил их! Черт побери, разве это так уж невероятно? Что, если не прав был Тэсит, а не я? Это ведь вполне возможно. Разумеется, еще как возможно! Этот идиот подставил грудь под стрелы, превратившись в живую мишень. Выходит, с даром предвидения у него дело обстояло не очень…

— Да! Да! — крикнул я вне себя от счастья.

До чего же здорово было ощутить себя не жалким самозванцем, влачащим свои дни в вечном страхе неизбежного разоблачения, а избранником судьбы, достойным всех милостей, которыми она его одарила. Выходит, все именно так и обстояло: несмотря на низкое происхождение, на трагические обстоятельства, при которых я был зачат, на безрадостное нищее детство, я пробился наверх, на самый-самый верх, и судьба мне в этом благоволила. И теперь я с чистой совестью, без всякого чувства вины могу пожинать плоды наших с ней усилий.

Энтипи, не подозревавшая, что я говорил сам с собой, простонала «да» мне в ответ.

Она обвила мои бедра ногами, и я приник к ней, стал покрывать страстными поцелуями ее лицо, шею, ложбинку между грудями. Тела наши слились воедино, и Энтипи хрипло, прерывисто задышала, а я смотрел и не мог насмотреться на ее лицо… На нем появилось новое, прежде мной не виданное выражение — то была уже не самовлюбленная принцесса, а юная женщина, безраздельно принадлежавшая мне одному. Я был полновластным хозяином не только ее тела, но и души. В этот миг призрак Тэсита навсегда нас покинул, он с протяжным и жалобным стоном унесся в бескрайнюю высь неба…

Сжимая в объятиях Энтипи, которая, как и я, изнемогала от страсти, я видел перед собой феникса, языки пламени, плясавшие вокруг сказочной птицы. Из неистового огня, который охватил нас обоих, рождалось нечто не менее прекрасное и великое, чем царственная птица. То была любовь, которую я ощутил в своем сердце, когда в пароксизме страсти выкрикнул ее имя. Она тоже звала меня по имени, и голос ее звенел и прерывался от любви…

— Энтипи… — едва не рыдая от счастья, произнес я. — Я люблю тебя…

— Давно пора, черт возьми, — простонала она, и волна наслаждения подхватила нас и понесла в бескрайнюю пучину на своем пенном гребне.

Проснувшись, я тотчас же зажмурился от яркого света, который лился в спальню сквозь незашторенные окна. Голова принцессы покоилась на моем плече. Пушистое одеяло почти целиком сползло на пол, и лишь край его прикрывал бедра и стройные ноги Энтипи, верхняя часть ее тела была обнажена. Я залюбовался ее маленькой, упругой грудью. Между прочим, у принцессы, при всей хрупкости ее сложения, мускулатура была развита неплохо… что она и доказала на практике во время наших ночных акробатических упражнений… Боже, ее высочество оказалась просто ненасытной…

А еще… она и впрямь до вчерашнего вечера была невинной.

Осмысливая эти открытия, я погладил ее по белокурым волосам. Она улыбнулась во сне и еще тесней ко мне прижалась. И я принялся мечтать.

Я мечтал о совместной жизни с Энтипи. Могли бы мы с ней быть счастливы? Мне было трудно ответить самому себе на этот вопрос. Ведь принцесса малость не в себе. Можно ли доверять человеку, который не вполне отвечает за свои поступки? Хотя, если разобраться… Я по крайней мере твердо знал об этой ее особенности и не питал на счет ее высочества никаких иллюзий. Мне следовало, находясь с ней в постоянном и тесном общении, все время быть начеку — и только. Не так уж это и сложно, в конце концов. Я что имею в виду: вот взять, к примеру, Астел. Уж та-то была нормальной во всех отношениях. И бросилась мне на шею, завлекла в свои объятия, а после ограбила и чуть не убила. Вот чем обернулось мое доверие к ней. С Энтипи же о доверии и речи быть не может. Единственное, что не подлежало сомнению, это как раз то, что она неизменно заставляла сомневаться в себе. В этом была пусть извращенная, но все же логика.

Я размечтался о том, как здорово было бы однажды взойти на трон. Рунсибел и Беатрис ведь не вечные. К тому же они так настойчиво подталкивали меня к мысли, что я как раз тот самый герой, портрет которого выткан на гобелене и который должен стать правителем Истерии. Быть может, выдав за меня свою дочь, они через какой-нибудь десяток лет уйдут на покой, а бразды правления вручат нам, то есть мне? И я, Невпопад, стану полновластным хозяином огромной процветающей страны. Или на худой конец помощником Энтипи в нелегком деле управления государством.

Я зримо представил себе, как Морнингстар по моему приказанию двадцать раз обегает вокруг крепости — в полной боевой амуниции. И так каждый день.

Я мечтал о том, как все станут бояться и уважать меня, как я буду упиваться своей почти безграничной властью над всеми без исключения жителями Истерии. Как я в торжественной обстановке объявлю себя героем, появление которого было предсказано.

Давно уже я не ощущал в себе такой полноты жизни, такого прилива сил. Просто-таки другим человеком себя почувствовал.

Энтипи во сне перевернулась на бок и забросила ногу мне на бедро. Бедняжка, наверное, озябла. Но угол одеяла, которым принцесса была укрыта, от этого ее движения с тихим шелестом сполз на пол, и я залюбовался ее стройными, тонкими ногами, округлыми ягодицами. И усмехнулся про себя.

Какие еще мне нужны доказательства того, что мы должны принадлежать друг другу, что мы друг для друга созданы? Ведь вот оно — родимое пятно у нее на бедре, в точности такое же, как у меня, — язычок пламени…

Надо же, какие на свете бывают совпадения. Глядя на эти одинаковые отметины на наших телах, можно подумать… что мы состоим в родстве.

Мне стало трудно дышать. Кожа покрылась мурашками.

Родовая отметина… точная копия моей… знак принадлежности к одной семье, свидетельство близкого родства…

Я всмотрелся в ее лицо, и наихудшие мои опасения подтвердились. Как же я мог прежде этого не замечать?! Такие знакомые черты…

В памяти моей один за другим стали возникать разрозненные эпизоды нашего с ней недолгого общего прошлого… необъяснимые совпадения… Теперь только все встало на свои места. Недаром же королева отправила за ней именно меня, мне одному поручила с ней подружиться. Она материнским инстинктом поняла, что мы с Энтипи сумеем найти общий язык, что мы во многом так похожи… До меня наконец дошло, почему единороги приходили в исступление, стоило нам только проявить нежность друг к другу. Тогда я ошибся, решив, что они собирались отомстить мне за Тэсита, за то, как я с ним поступил. Но дело было в ином: эти легендарные животные знали, что союз между нами стал бы не чем иным, как гнусным кровосмесительством… Боги, она сама вечером сказала, что у нее от природы волосы того же цвета, что и мои… Она похожа на меня, как… Как сестра…

Я так жутко, так отчаянно взвыл от ужаса, что, не сомневаюсь, даже Тэсит, лежа в своей пещере в Приграничном царстве, услыхал этот крик, и мертвый его рот изогнулся в злорадной усмешке, а губы прошептали: «Поделом же тебе!»

30

МОЙ истошный вопль не просто разбудил Энтипи, он буквально смел ее с постели.

Она взглянула на меня с тревогой. О боже, ее лицо… Которое так походило на мое! Как я мог сразу этого не заметить? А где, интересно, были глаза у всех окружающих? Я продолжал вопить как резаный, как буйнопомешанный. Понимаете, просто перестал собой владеть.

Энтипи решила, что во сне мне привиделся кошмар.

— Невпопад, любовь моя, все хорошо!

Лучезарно улыбнувшись, она подошла ко мне, а я от нее отпрянул, вытаращив глаза так, что они едва из орбит не вывалились. Принцесса погладила меня по щеке и потянулась было, чтобы запечатлеть на ней нежный утренний поцелуй, но это исторгло из моей глотки еще более пронзительный крик. Не переставая визжать и завывать, я бросился к кровати, сорвал с нее кружевную простыню и завернулся в нее. Я старался держаться как можно дальше от принцессы.

— Невпопад, опомнись, ты же ведь уже проснулся, день на дворе, тебе приснилось что-то страшное, но это, к счастью, был только сон!

И как, скажите на милость, я мог объяснить ей, что кошмар обрушился на меня вовсе даже не во сне, а вскоре после пробуждения?

Как и следовало ожидать, через несколько секунд дверь содрогнулась под ударами чьего-то тяжелого кулака. Шутка сказать — жених принцессы вопит спросонок, как банши, надо же выяснить, что с ним такое приключилось. Но мне было решительно наплевать, насколько это происшествие может навредить моей репутации при дворе.

Энтипи стянула с кровати вторую простыню и закуталась в нее с ног до головы. Четким, размеренным шагом подошла к двери. Представьте, вид у нее в этом более чем странном одеянии был величественный и вполне элегантный. Она уверенно взялась за ключ, но я крикнул:

— Остановись! Не делай этого!

— Сохранить все в тайне не удастся, — оглянувшись, спокойно возразила она. — Ты так орал, что весь дворец перебудил. Мертвого бы из могилы поднял! — Укоризненно покачав головой, она повернула ключ и распахнула дверь. — Не говоря уже о…

На пороге стоял ее отец.

При виде принцессы, укутанной в простыню, он нахмурился и едва заметно качнул головой. Король успел накинуть короткий плащ поверх белоснежной рубахи до пят. На голове его красовался ночной колпак с кисточкой. Из-за плеча монарха озабоченно выглянул сэр Юстус, также в ночной рубахе и плаще, однако без колпака. В руке рыцарь держал обнаженный меч. Позади Юстуса смущенно перетаптывались с ноги на ногу два стражника. В иной ситуации я непременно почувствовал бы себя польщенным тем, что сам монарх, разбуженный в столь ранний утренний час моими воплями, покинул спальню и поспешил мне на выручку. Теперь же я с охотой пожертвовал бы этой великой честью в обмен на возможность навести на всю крепость такие чары, чтобы все, кто находится в ее стенах, оглохли хоть на пару минут.

Банкет закончился поздно, и все его участники, не исключая и короля с Юстусом, отдали должное великолепным винам, которые буквально рекой лились во все время пира, и потому неудивительно, что у его величества и сэра рыцаря, когда они заглянули в мою спальню, вид был довольно сонный. Но стоило им увидеть у порога Энтипи, закутанную в простыню, и взоры обоих тотчас же прояснились. Меня они тоже заметили. Не сомневаюсь, я был в те мгновения едва ли не белее той простыни, в которую завернулся, и здорово смахивал на заблудившееся привидение.

— Что случилось? — негромко вопросил сэр Юстус.

Король сердито сдвинул брови. Стражники за их спинами наклонили головы, чтобы скрыть ухмылки. И правильно сделали: заметив на их лицах признаки столь неуместного и непочтительного веселья, король мог бы мигом их вышвырнуть из крепости. Хорошо, если живыми…

— Невпопаду приснился страшный сон, отец, — с невинным видом сообщила Энтипи.

Его величество, представьте себе, мгновенно взял себя в руки и самым будничным, даже весьма любезным тоном осведомился:

— Тебе приснился кошмар, а, Невпопад?

Кое-как выбравшись из кровати, я подошел к порогу и с поклоном ответил:

— Он… до сих пор еще продолжается, ваше величество.

И это был один из редких случаев в моей жизни, когда я нисколько не покривил душой. Сэр Юстус ледяным тоном процедил:

— Быть может, ее высочеству теперь всего лучше было бы проследовать в свои покои?..

— Да, безусловно, — с важностью кивнул король. Трудно было определить по тому тону, каким это было произнесено, успел ли он уже примириться с тем, чему стал невольным свидетелем, или просто сумел скрыть свою ярость.

Энтипи наклонила голову в знак согласия и, оглянувшись, нежно прощебетала:

— Увидимся позже, любовь моя. — И послала мне воздушный поцелуй.

У меня все в душе перевернулось, но я себя заставил помахать ей в ответ.

Она выскользнула в коридор и, обогнув своего отца и остальных, быстрыми шагами удалилась.

Рунсибел обвел мою спальню мрачным взором, от которого не укрылся ворох одежды на ковре у кровати. Потом его величество соизволил взглянуть на меня. О, если бы… если бы он вознамерился сейчас меня умертвить, я с величайшей готовностью подставил бы грудь и шею под удары его меча. Но на уме у его величества, к сожалению, не было ничего подобного. Да и меча он с собой не прихватил. Я потупился в ожидании сурового выговора. Долго ждать мне не пришлось.

— Невпопад, — медленно и веско произнес Рунсибел. — Некоторые склонны смотреть сквозь пальцы едва ли не на любые шалости молодежи. И относиться с большой снисходительностью даже к любовной несдержанности юнцов и юниц. Не сомневаюсь, многие стали бы утверждать, что поскольку вы с Энтипи обручены, то вам дозволительно в преддверии венчания вести себя как заблагорассудится. Если бы я мог отнести себя к числу упомянутых лиц, готовых потворствовать распутству и блуду, уверен, это значительно упростило бы твою жизнь… равно как и мою. Однако я придерживаюсь совершенно иных взглядов. Итак, соизволь явиться в зал Справедливости в девять поутру. Потрудись не опаздывать. И оденься соответственно. Если это тебя не слишком затруднит.

— Слушаюсь, ваше величество, — промямлил я, еще ниже склонив голову.

Дверь за королем закрылась. Последним, что я увидел, была злорадная усмешка, мелькнувшая на лице Юстуса.

Я бросился на кровать и невидящим взором уставился в потолок. И сказал с протяжным вздохом:

— До чего же неохота присутствовать на их семейном сборище.

Я не завтракал. Аппетит совсем пропал. Вам бы, поди, тоже кусок в рот не полез, очутись вы на моем месте.

Одеваясь, я вдруг вспомнил слова ее величества, что Энтипи характером уродилась в отца. Я еще тогда невольно отметил про себя, каким странным тоном она их произнесла, но особого значения этому не придал. А теперь выходило, что не зря я уловил в том кратком разговоре нечто необычное. Понятно, в чем было дело.

Рунсибел вовсе не отец Энтипи.

От мысли, что король мог оказаться одним из тех, кто учинил насилие над моей матерью, я давным-давно отказался. Маделайн его-то уж наверняка узнала бы, а кроме того, все, кто меня окружал, в подобном случае не преминули бы мне сообщить, что я хоть и ублюдок, но, вполне вероятно, — королевских кровей. Та же самая Астел наверняка не раз об этом упомянула бы. А кроме того, я за время службы при дворе пришел к выводу, что Рунсибел, при всех его недостатках, просто не мог опуститься до такой низости. Это было ну совершенно не в его духе.

Что, в свою очередь, означало только одно — кто б ни был мой родитель, он не только изнасиловал в числе прочих мою мать, но и с королевой путался…

Учитывая, сколь нелестным было мое мнение о морали и повадках сильных мира сего, как велика была моя ненависть к рыцарям и придворным, когда судьба привела меня в крепость, я до сего момента пребывал в уверенности, что подобное отношение к знати, к власть предержащим никогда не изменится к худшему. Потому как хуже уже некуда. Но оказалось, я заблуждался, ибо выходило, что королева Беатрис, которую я всегда считал женщиной достойнейшей во всех отношениях, образцом добродетели, которую я всегда мысленно ставил неизмеримо выше всех, кто ее окружал, на деле являлась… Не скажу кем. Сами догадаетесь. Боже, как горько было это осознавать! Я попытался построить логическую цепь своих рассуждений таким образом, чтобы виноватым оказался его величество, а королева была бы оправдана. Но ничего из этого не вышло. Беатрис рухнула с пьедестала, который я воздвиг для нее в своей душе.

Однако куда больше меня заботил вопрос: что же мне теперь делать?

Жениться на принцессе? Об этом даже и помыслить было невозможно. Снова улечься в постель с собственной сестрой?

Тут мой ехидный, мой эгоистичный внутренний голос забормотал скороговоркой: «Она же ведь тебе не родная, а всего лишь единокровная сестра. И знакомы вы с ней совсем недавно. Вы не росли вместе, под одним кровом. Ты зря придаешь всему этому такое уж большое значение. Вспомни-ка, в некоторых государствах инцест не только не запрещен, но даже поощряется ради чистоты монаршей крови».

Тогда я послушно припомнил, в каких именно королевствах приняты брачные союзы между ближайшими родственниками. Одним из таковых правил король Рудольф Припадочный, другим — его величество Клайд Слабоумный.

Нет, я ни за что на свете не согласился бы стать основателем династии уродов. К тому же мне еще пришла на ум легенда о древнем короле британцев Артуре, который также не удержался от того, чтобы переспать с единокровной сестрицей, Морганой, и обрюхатил ее Мордредом, который с ним за это впоследствии посчитался… Соображение о том, что, возможно, мой собственный губитель внедрился сейчас в чрево Энтипи, радости мне, как вы догадываетесь, не добавило.

Но даже если отбросить все вышеперечисленные соображения, одного того, что при мысли о совокуплении с Энтипи — теперь, когда я знал, кто она мне, — у меня аж в глазах темнело от ужаса, было достаточно, чтобы наотрез отказаться от возможности союза с ней.

Подойдя к окну, я посмотрел вниз, во двор, на булыжники, которыми он был вымощен. Удрать мне не удастся, это факт, так, может, выброситься наружу и разом покончить со всем этим? Я даже ногу поставил на подоконник, но тут мой внутренний голос истошно выкрикнул: «Стой! А что, если ты ошибся?»

— Ошибся? — Я произнес это вслух и, отпрянув от окна, уселся в просторное кресло.

«Ну да, да, ошибся! Возможно, ты поспешил с выводами, только и всего. Пусть у нее такое же родимое пятно, как и у тебя, пусть она даже и лицом на тебя похожа. Но одно лишь это еще не означает, что вы брат и сестра. А вдруг она всего только твоя кузина? Разве можно это исключать? Что, если ее отец, кем бы он ни был, приходится братом твоему папаше? Ты ничего не можешь утверждать наверняка. Во всяком случае, пока не убедишься, что ее отец был в ту ночь в числе негодяев, надругавшихся над Маделайн. Неразумно вот так, без веских оснований, отказываться от возможности, какая не всякому выпадает. Уж тебе-то подобная больше никогда не представится. Ты только вникни в смысл этих слов: ведь она станет королевой! И ты, сделавшись консортом, будешь вместе с ней править страной!»

— Если не принимать в расчет того, что она монарху никто. Беатрис, не королевских кровей, так что у Энтипи в жилах нет ни капли августейшей крови. Она не имеет никакого права именоваться принцессой, ведь девчонка — всего лишь ублюдок, незаконнорожденное дитя, прижитое Беатрис невесть от кого. И править государством совместно с ней и от ее имени означает лгать, беспрестанно лгать себе и окружающим.

«И что ты предлагаешь?..»

В дверь постучали. Не иначе как кто-то из слуг явился за мной, чтобы проводить к королю. Я сквозь зубы выругал себя за трусость и нерешительность и громко произнес:

— Войдите!

Стражник распахнул дверь и остался на пороге с выражением удивления на круглом глуповатом лице.

— Вы заняты? Вы кого-то у себя принимаете? — с сомнением спросил он. Я помотал головой. — Странно, мне послышалось, что здесь кто-то разговаривал…

— Это я сам с собой говорил. Единственная возможность пообщаться с умным человеком, — мрачно буркнул я и вслед за ним вышел в коридор.

Королева-прелюбодейка, ничем не лучше любой трактирной шлюхи, и уж во всяком случае в сто раз презренней моей Маделайн, король-рогоносец и принцесса-ублюдок, порождение отнюдь не королевских чресл, имеющая не больше прав на престол, чем ваш покорный слуга. Вся эта славная семейка восседала в тронном зале, когда я туда вошел. У дверей дежурили стражники, было здесь представлено и славное рыцарство, что меня несколько озадачило. Неужто король не постесняется ворошить при них свое грязное белье, обсуждать интимные вопросы, причем довольно щекотливые?

Как выяснилось, именно это Рунсибел и намеревался проделать. Однако мысли его величества доверено было озвучить сэру Юстусу, который стоял навытяжку справа от трона, а стоило мне войти, официально-холодным тоном произнес:

— Его величество с сожалением констатирует, что остановить сплетни и пересуды, коли таковые возникли, выше сил человеческих. Поскольку принцессу видели нынче поутру в вашем обществе при довольно… пикантных обстоятельствах, весть об этом наверняка уже облетела весь дворец. Его величество безраздельно властвует над умами и сердцами своих приближенных, но укоротить их языки не под силу даже ему. Истинная мудрость властителя состоит в осознании им пределов своих возможностей.

Тут на середину зала выбежал Одклей, подпрыгнул на месте и пропел козлиным тенорком:

Король ужасно огорчен.

Виной тому принцесса-дочь.

Гуляют сплетни при дворе:

Она простилась на заре

С тем, кто ласкал ее всю ночь

И в этом был изобличен.

— Хватит тебе зубоскалить, шут! — в сердцах осадила его королева.

Шут, ехидно улыбнувшись и звякнув напоследок своей погремушкой, отступил к стене.

— Вследствие чего, — невозмутимо продолжил Юстус, — король и королева…

— Преимущественно королева, — подал голос Рунсибел.

— … решив проявить… — Юстус запнулся и вопросительно взглянул на короля. Тот кивнул, и рыцарь заключил: — Снисходительность.

— Снисходительность, — словно эхо, повторил я.

— О да. Всем отныне известно, что принцесса и вы в ожидании венчания проявили весьма предосудительную несдержанность, поторопив события. Но вместо того, чтобы строго наказать за этот проступок вас обоих, король и королева… преимущественно королева. — Он бросил взгляд на его величество и, дождавшись одобрительного кивка, как ни в чем не бывало продолжил: — Решили со своей стороны пойти вам навстречу. Мы все здесь собрались, чтобы сообща назначить день свадьбы. Чем раньше произойдет это радостное событие, тем для всех будет лучше. Тщательно взвесив все обстоятельства, мы склоняемся к тому, чтобы вручить тебе руку принцессы…

— Теперь же, — негромко подсказал Рунсибел.

— Теперь? — обреченно прошептал я.

— У тебя, надеюсь, нет других, более важных планов? — насмешливо спросила королева.

— Нет… никаких… Я вообще еще не планировал, чем буду сегодня заниматься… Вот только коня хотел перековать или… или принять ванну. Это было бы здорово — в теплой воде понежиться… — Я все это пролепетал с таким беспомощным, растерянным видом, что сам себе сделался противен. Помолчав, взял себя в руки и более твердым голосом, хотя и не вполне уверенно произнес: — Простите, ваши величества, но не слишком ли велика спешка для столь важного мероприятия? Ведь это как-никак свадьба принцессы. Событие огромного значения для всей страны. Все должно быть помпезно, а готовиться к торжеству следует обстоятельно… и… и…

— При сложившихся обстоятельствах помпезностью мы можем пожертвовать, — с сарказмом возразил Юстус — Принцесса соизволила поступиться…

— Опять? Только и делает что поступается, — буркнул король, и все рыцари, напряженно прислушивавшиеся к этой беседе, так и покатились со смеху.

Королева осуждающе покосилась на супруга. Уголки его губ тронула легкая улыбка.

— Невпопад, — нежно произнесла принцесса и сошла с помоста, на котором стояли оба трона и ее кресло. Подойдя ко мне, она взяла меня за руку. Я закусил губу, но руку у нее не отнял. — Невпопад, все получится отлично, не переживай! Вся эта суета, ликующие толпы, праздничный банкет, салют и фейерверк для меня ровно ничего не значат. Обойдемся мы одним венчанием. Мне только ты нужен, а остальное безразлично.

— А кроме того, — подхватила Беатрис, — зачем нам звать гостей из других королевств, когда мы можем великолепно без них обойтись, отпраздновать столь светлое и радостное событие в узком семейном кругу. Ведь все мы здесь, — и она величественным жестом обвела зал, — одна большая семья, не так ли?

«О праведные боги!»

— Итак, сэр рыцарь, — Юстус хлопнул в ладоши, совсем как цирковой наездник перед очередным трюком, — архидиакон ждет в соседнем помещении. Я его сейчас приглашу сюда, и он проведет церемонию, по завершении которой объявит вас и ее высочество мужем и…

— Не могу! — выпалил я.

Слова слетели у меня с языка, как тяжелые камни. Казалось, они упали на мраморный пол с громким стуком и покатились в стороны… Но я сказал чистую правду! Не мог я на такое пойти!

Хотя внутренний голос и вопил что было мочи: «Заткнись! Немедленно дай согласие стать ее супругом! Плевать, что она тебе сестра! Да будь принцесса хоть даже и матерью твоей, закрой на это глаза! Слышишь, идиот?! Кому говорят?! Женись на этой сучонке и станешь королем!»

Я ничего не прибавил к сказанному.

Наступившую тишину нарушил Юстус, который изрек ледяным тоном:

— Невпопад, вам не хуже меня должно быть известно, что для рыцаря не существует слов «не могу»!

— Кроме как если рыцарю вдруг занеможется, — пропищал шут. — Или когда он не может себе что-то позволить. Что-нибудь этакое… недостойное звания… Мало ли…

— Умолкни наконец! — рявкнул король. Я прежде никогда не слыхал, чтобы его величество к кому-то обращался с таким гневом. Поднявшись с трона, он обратился ко мне: — Невпопад! Я многим тебе обязан, но и ты мне должен быть благодарен. За то хотя бы, что я не казнил тебя, как сделали бы на моем месте, многие из ныне здравствующих и почивших в бозе королей. Я же решил закрыть глаза на твои вольности… в отношении принцессы. Не советую тебе и дальше испытывать мое терпение. Это может весьма плачевно для тебя закончиться…

— Нисколько… в этом не сомневаюсь, — выдохнул я и взглянул на гобелен. И мне почудилось, что изображенный на нем герой, летящий верхом на фениксе — Тэсит, вне всякого сомнения, — ухмыляясь, сделал непристойный жест.

Энтипи вперила в меня непонимающий, трогательно-растерянный взор.

— Невпопад?..

Казалось, ее глазами на меня смотрела моя собственная душа. Да нет же, никакая она мне не кузина. Не дальняя родственница. С каждым мгновением я все тверже в этом убеждался. И повторил сдавленным шепотом:

— Я… не могу…

— Да как… ты… смеешь. — Никогда прежде его величество не позволял себе так явно выказывать свое раздражение, да нет, какое там — дикую ярость, которая его душила. Он застыл на месте, не пытаясь ко мне приблизиться, только кулаки сжал так, что аж костяшки побелели. Вероятно, понимал, что, стоит ему очутиться со мной рядом, и он не сможет удержаться, чтобы не задушить меня голыми руками. Я, поверьте, только приветствовал бы такую развязку. — Как ты смеешь вести себя подобным образом по отношению к принцессе? Ко всем нам?!

Энтипи попятилась от меня. Она покачивала головой, все еще не веря, что я мог вот так запросто от нее отказаться. Король сошел с помоста, но ко мне по-прежнему не приближался. Его аж трясло от гнева.

— Я тебя возвысил! Я так тебе доверял! Что же тебя не устраивает в моей дочери, доблестный сэр рыцарь?! Может, она для тебя недостаточно родовита, а, ублюдок, деревенщина?! Или не так хороша, как те шлюхи, с которыми ты якшался до того, как заявился в столицу?

Мне ни в коем случае нельзя было терять контроль над собой, уподобляясь его величеству. Это было бы недопустимо глупо и очень для меня опасно. Но, как вы догадываетесь, я закусил удила и перестал внимать доводам рассудка. И твердо произнес:

— Они по крайней мере были честными шлюхами.

Придворные испустили дружный вздох негодования и ужаса. Казалось, он вырвался из единой мощной глотки.

— Подумать только! — всплеснул руками его величество. — Ведь королева лично за тебя просила! Как она меня уговаривала не быть к тебе слишком суровым! Юная моя дочь тебе доверилась! Мы тебе предложили стать членом нашей семьи, стать одним из нас! И вот награда за наше великодушие! Да и можно ли было всерьез рассчитывать на что-то иное, на благодарность и признательность со стороны того, кто рожден и взращен в убожестве, среди подонков общества! Может ли он по достоинству оценить благородство духа и чистоту помыслов? Мы напрасно надеялись, что ты проникнешься благоговением к высокой морали, носителями которой мы являемся, не станешь пятнать позором имя моей дочери, принцессы крови, порождения монаршьих чресл! Значит, ты полагаешь, она недостойна тебя?!

Меня от слов короля бросило в жар. Не задумываясь о последствиях, я брякнул:

— Что?! Вы — носители высокой морали?! Да это попросту смешно!

— Ах вот, значит, как?! Тебе смешно?! Ты надругался над моей дочерью и теперь веселишься?!

Не помню, чтобы мне когда-нибудь прежде случалось до такой степени забыться, ведь даже собственная безопасность, собственная шкура в те минуты перестали что-либо для меня значить. Ярость, так долго копившаяся под спудом, затмила мой разум. Я намеревался высказать королевскому семейству и придворным все, что было у меня на сердце. Даже если король после этого самолично прикончит меня, что казалось более чем вероятным. Пускай зато услышит из моих уст правду. Правду о том замке, который он воздвиг на песке и который в ослеплении своем принимал за нерушимый оплот собственной власти. И я знал, с чего начну свою речь, каких иллюзий лишу его в первую очередь. Я расскажу ему, какова на самом деле «высокая мораль» его супруги и кем в действительности является «его» дочь. А после плавно перейду к обстоятельствам моего собственного появления на свет. Пусть Рунсибел узнает, на что способны его «доблестные рыцари». Вот тогда-то этот мир лжи и двуличия, в котором так уютно устроился наш монарх, развалится на мелкие кусочки.

— Ага, это самая смешная шутка, какую мне доводилось слышать! — дерзко ответил я. — Ваша дочь, говорите вы?! Ваша дочь, порождение ваших чресл?! И супруга вашего величества ее мать? Так вот, да будет вам известно, что королева…

И на этом я запнулся.

Потому как лицо королевы покрыла смертельная бледность.

Она догадалась, что я собирался сказать. И поняла, что мне каким-то образом удалось проникнуть в ее тайну. Она стала похожа на зверька, попавшего в капкан. Достаточно было одного взгляда на нее, чтобы догадаться — стоит мне сказать правду, и она не сможет, не найдет в себе сил оправдываться и отпираться. Во всем сознается, как на духу.

Но об этом я подумал как-то вскользь, мимоходом. Главным для меня в тот миг было другое. Взгляд королевы скользнул по собравшимся в зале. И остановился. При этом смотрела ее величество не на супруга, не на меня и не на принцессу.

Что было в ее положении совершенно естественно. В этой опасной, чреватой катастрофой ситуации, будучи застигнута врасплох, она инстинктивно обратила взор не на тех, от кого скрывала свою тайну.

А на того, с кем ее делила.

Мне даже голову не пришлось поворачивать, чтобы определить, на кого был обращен ее растерянный, исполненный смертного страха взор. Тот, на кого она смотрела, испуганно втянул голову в плечи. На лице его, которое казалось составленным из разрозненных, беспорядочно подобранных фрагментов, отобразился испуг. Дурацкий колпак с бубенчиками едва заметно колыхнулся — это шут голову опустил.

«Ну конечно же, — мелькнуло у меня в голове, — я, только и умеющий, что совершать смешные и нелепые поступки и попадать в идиотские истории, произошел от семени… не кого-нибудь, а профессионального придурка, королевского шута».

Все части головоломки сложились наконец в единую картину. Разумеется, мы с Энтипи были единокровными братом и сестрой, детьми Одклея. Полоумная принцесса и я, насмешка судьбы. Достойные отпрыски этого урода.

Королева Беа и ее тайный любовник смотрели друг на друга взглядами заговорщиков, чья тайна вот-вот может быть обнаружена. Взглядами обманщиков, которых, того и гляди, публично выведут на чистую воду. Взглядами двух негодяев…

Я был прав: у королевы духу бы недостало все отрицать.

Мне стало трудно дышать. Поймите, в моих руках оказалась судьба всего королевства. Несколько правдивых слов, и от него камня на камне не останется. Произнеся эти несколько слов, я наконец отомстил бы своему презренному родителю. Разрушил бы ту систему бессовестного вранья и лицемерия, которую создал Рунсибел, чтобы чувствовать себя покойно и уютно.

Все, что для этого надо было сделать…

Все, что надо было сделать…

Это уничтожить королеву Беатрис. До смерти перепуганную женщину, вид которой сейчас, стоило взглянуть на ее посеревшее лицо, вызывал жалость и сострадание. Ведь она ничего худого никому не сделала. Кроме измены королю, мне ее не в чем упрекнуть. Королева единственная из всех, кто обитал в крепости, всегда относилась ко мне с дружеским участием. Она ухаживала за мной, когда я хворал, заступалась за меня перед королем. И даже то, что она отправила меня в обитель за принцессой, было продиктовано ее любовью к дочери, уверенностью, что общение со мной пойдет Энтипи на пользу.

Да, кстати, как же я принцессу-то упустил из виду?! Господи, девчонка уж точно слетит с катушек, доведись ей узнать, кто она такая… и что позволила себе ее «добродетельная» мамаша. Бедняга совсем спятит. Она, конечно же, та еще штучка, и мне пришлось порядком от нее натерпеться, но все же… все же не настолько она плоха, чтобы такого заслуживать. Ведь стоит мне проболтаться, и весь ее мир рухнет в одночасье. И погребет ее под своими обломками. Она не переживет такого позора. Превращения из принцессы крови в незаконнорожденную дочь придворного шута и прелюбодейки-королевы. Ей и так предстоит пережить мой вынужденный отказ от женитьбы на ней. Пусть это станет наихудшим из зол в ее жизни…

«Нет уж, не отказывайся от своих планов! Упейся местью! Ты так долго этого ждал. Король рогат, королева беспутна, принцесса чокнутая, а шут — единственный из всех, кто будет выглядеть еще забавней, чем ты сам. Коли уж не желаешь воспользоваться выгодами женитьбы на ней, так хоть отомсти им всем, как они того заслуживают. Сделай что надлежит…»

— Ты, кажется, изволил упомянуть ее величество? — с ледяной яростью вопросил меня король. — Продолжай, а мы тебя послушаем.

— Королева, — сказал я, набрав полную грудь воздуха, — а также ваша дочь и вы… заслуживаете более родовитого зятя и супруга, чем ублюдок-деревенщина. Я ничего не могу к этому добавить, ваше величество. Делайте со мной что хотите. Убейте или в темницу заточите, если вам от этого станет хоть чуточку легче.

31

КРЕПОСТНОЙ застенок, по правде говоря, оказался не таким уж и гиблым местом. Во всяком случае, по сравнению с тем, каким я его себе представлял. Крыс тут не было, соломенную подстилку меняли каждый день, и вдобавок король в приступе необъяснимого великодушия распорядился не приковывать меня к стене.

Я сидел на полу, уставившись в темноту. Единственное, что меня нисколько не удивляло, — это почему его величество не обезглавил меня, а всего только заточил в темницу: боги решили, что я еще не испил до дна чашу своих страданий.

Мне вспомнились испуганно-радостное выражение лица Беатрис, когда она поняла, что я не собирался выдавать ее тайну, звук подавленных рыданий, вырвавшийся из груди принцессы, радостный блеск в глазах Морнингстара, который наблюдал, как стражники тащили меня в застенок, где мне предстояло ждать…

Чего?

Этого я не знал. И хотите верьте, хотите нет — меня это мало заботило. Забавно, не правда ли: тот, кто всю жизнь только и пекся что о собственной шкуре, вдруг начисто утратил к ней интерес…

Но вообще-то я почти не сомневался, что король решил сгноить меня здесь. Разумеется, ему ничто не мешало меня казнить. Охотников отсечь мне голову помимо придворного палача набралось бы немало. В очередь бы выстроились. Но его величество в знак уважения к моим былым заслугам перед монархией проявил милосердие и дозволил мне провести остаток дней в темнице. В его понимании эта бесконечная пытка, это медленное увядание должно было быть для меня предпочтительней, чем мгновенная смерть.

Глядя в темноту, я пытался представить себе, как все для меня обернулось бы, разыграй я ту сцену в тронном зале на иной манер. Но при всем желании не мог себя заставить даже в воображении открыть всему двору тайну королевы. Возможно, потому, что привык отождествлять ее со своей Маделайн. Хорошая женщина, которая под влиянием обстоятельств повела себя не лучшим образом. Это в одинаковой степени относилось к ним обеим. Но ни та, ни другая не заслуживали за эти свои проступки чрезмерно суровой кары. В отличие, скажем, от вашего покорного слуги.

Уж я-то, что греха таить, получил по заслугам. Взял хороший разбег… сумел нажить себе множество врагов… пережил краткий триумф… а после лишился всего на свете. Меня больше вроде как и не было. Я перестал существовать. Жизнь кончилась, едва успев начаться.

В замочной скважине заскрежетал ключ. Я насторожился. Сперва хотел было наброситься на того, кто сейчас ко мне войдет. Оттолкну его и вырвусь наружу. Но потом решил все же от этого удержаться. Вдруг там, в подземном коридоре, выстроились в шеренгу человек двадцать дюжих стражников, чтобы не дать мне сбежать?

Я остался недвижим.

Визитером моим, представьте себе, оказался один из четверых людей, которых я меньше всего на свете желал бы видеть. И уж конкретно его — в последнюю очередь. Вероятно, оттого, что во все время заточения он не выходил у меня из мыслей.

Одклей остановился в двух шагах от меня и ждал, пока глаза привыкнут к темноте. Сейчас он ни капли не походил на придурка, каким казался, когда гримасничал при дворе.

— Не советовал бы тебе пытаться удрать отсюда: в обоих концах коридора дежурят стражники, — сказал он, затворив за собой дверь.

Я молчал, не сводя с него глаз. В глубине души у меня шевельнулось было желание наброситься на него, повалить на пол, сжать его тощую шею ладонями и ощутить, как стихает биение его жизни, как тускнеет взгляд. Но я даже пальцем не шевельнул.

Просто не мог себя заставить это проделать. Не видел смысла его убивать. После всего, что со мной случилось, это было бы… как-то мелко, что ли…

— Откуда ты все узнал? — спросил он меня.

Я удовлетворил его любопытство. Спокойным, безмятежным тоном все ему выложил начистоту. Обстоятельства, при которых я был зачат, и то, что у нас с Энтипи одинаковые родимые пятна, и зачем я пожаловал в Истерию, ко двору, и как складывались наши с принцессой отношения, и как я догадался, что к чему. Словом, все.

Он слушал меня не перебивая, только головой кивал. Когда я замолчал, он стал шагать по камере взад-вперед, заложив руки за спину, и только тогда я впервые заметил, что он… слегка прихрамывает на правую ногу…

О боги! А мне так хотелось верить, что я ошибся на его счет! Если б не эта его хромота, то, вздумай он отрицать, что был в трактире в ту достопамятную ночь, я не усомнился бы в его словах…

Шут наконец остановился и, прислонившись к стене, сказал:

— Та ночь была едва ли не самой скверной в моей жизни.

— Да неужто? — с издевкой спросил я.

— О да! — с печалью в голосе подтвердил он. Я вспомнил слова Беатрис насчет того, что люди далеко не всегда таковы, какими кажутся. Это ведь она о шуте говорила. Прежде всего о нем, а не об одной Энтипи, как я тогда решил. Потому что сейчас и манерами и голосом он нисколько не походил на того придурка, какого корчил из себя в присутствии короля и придворных. Это был совсем другой человек. Говоря со мной, он словно бы обращался еще к одному слушателю — к грустной тени, которая прежде, в земной своей жизни была моей матерью. — Потому что это они… рыцари… настояли на том, чтобы я тоже принял участие… Им это показалось безумно смешным. Веселой шуткой. Чтобы шут овладел женщиной, которой до этого всласть натешились благородные сэры. Они нипочем от меня не отстали бы….

Голос его прервался. Казалось, он сейчас разрыдается. Но я был далек от того, чтобы ему посочувствовать.

— Я все время… все время шептал твоей матери на ухо: «Прости меня, прости, я этого не хотел, прости…» И при этом улыбался, чтобы они остались довольны своей затеей. Вот такую шутку они с нами сыграли. С твоей матерью, со мной и с тобой.

— Дерьмо ты паршивое, — сказал я. — Рыцари-то наверняка были пьяны. Тебе ничего не стоило бы их обмануть. Мог бы только сделать вид, что ее насилуешь. Только прикинуться… Но вместо этого ты ею овладел, чтобы хоть в этом с ними сравняться! Тебе это льстило, трус несчастный! И теперь, спустя долгие годы, ты здесь передо мной распинаешься, мол, я этого не хотел, так получилось! Дескать, у тебя у одного из всей развеселой компании имелась совесть, и ты проделал с ней эту мерзость поневоле, в отличие от остальных. Ведь ты ради того мне все это рассказал, чтобы я тебе посочувствовал, подумал бы, что вы с ней оба были невинными жертвами, а рыцари — жестокими палачами. Не дождешься! Знаешь, что я тебе на это отвечу, шут?! Уверен, ты вряд ли от кого-нибудь еще такое услышишь: не смеши меня!

Он опустил глаза и едва слышно пробормотал:

— Можешь мне не верить, Невпопад. Дело твое. Не мне тебя в этом винить.

— О, благодарю от всего сердца. А то я всю жизнь провел в страхе, что ты меня в чем-нибудь обвинишь… — Некоторое время я молча на него смотрел, а после спросил: — Скажи, ведь это все ты?

— Я уже тебе во всем признался. Да, я обладал твоей матерью, как и оста…

— Да я не об этом! — Он недоуменно взглянул на меня, склонив голову набок. — Ведь это ты — подлинный правитель Истерии? Находчивый, изобретательный, дальновидный? Рунсибел — пустое место, верно?

Он кивнул, улыбаясь:

— Молодец! Ты, видно, умом в меня пошел. И кое-что еще унаследовал, без чего мог бы и обойтись. — Последнее утверждение он сопроводил выразительным взглядом на мою увечную ногу. — Дополнение не самое удачное, но что поделаешь.

— Как же это мать мне не сказала, что один из ее «клиентов» имел физический изъян? Это могло бы значительно сузить круг моих поисков. Ведь я не сомневался, что рано или поздно найду своего папашу.

Одклей пожал плечами:

— Темно было. Да и она на нас смотрела… прежде чем все это случилось… таким восторженным взором. Мы, поди, все до единого представлялись ей высокими, широкоплечими красавцами. Я же…

Уловив в выражении моего лица презрение и досаду, он осекся и перевел разговор на другое:

— А насчет моего участия в управлении страной ты совершенно прав. В качестве шута я привык подмечать необычные, сокрытые от остальных стороны вещей и явлений. И в людях вижу прежде всего то, на что другие и внимания не обращают. Но о моей роли никто, кроме тебя, не догадывается… Рунсибел — пустое место, это ты тоже верно заметил. Ни умом, ни мудростью бог его не наделил. В общем, человек он довольно заурядный. А с другой стороны, стать королем не всякий на его месте сумел бы. Не любому заурядному человеку такое по плечу. Я даю ему советы, как поступить в той или иной ситуации, что предпринять. Ему нравится быть на виду, я же с охотой остаюсь в тени. Люблю направлять ход вещей и стараюсь по мере сил сделать этот мир хоть немного лучше.

— Пока что он похож на чертову свалку, сточную канаву. В этом есть и твоя заслуга.

— Мы все делаем для нашего мира то, что нам по силам. И ты не исключение.

— Плевать я хотел на этот мир. Мне только до себя самого есть дело.

— Не скромничай. — Шут бросил на меня скептический взгляд. — Ты мог бы выложить все, что знаешь. И о чем догадываешься. Так нет же, удержался. Пожертвовал собой ради других. А это ведь и есть подлинный героизм, Невпопад. Любой отец на моем месте гордился бы таким сыном.

Вот уж это он зря сказал. Мое терпение лопнуло. И на корточки присел рядом со мной тоже напрасно. Я изо всех сил двинул кулаком по его мерзкой физиономии, и раздавшийся при этом хруст прозвучал в моих ушах сладчайшей музыкой. Шут опрокинулся на спину и растянулся на полу.

— Поздравляю, теперь и у тебя нос сломан! — сказал я ему, не скрывая злобной радости. — Одному богу известно, сколько раз мне довелось испытать подобное удовольствие!

Я склонился над ним, и он инстинктивно прикрыл ладонями лицо. Думал, я еще ему добавлю. Знаете, прежде я наверняка так бы и поступил. Прежде я не задумываясь придушил бы его голыми руками. Но теперь…

Теперь я себя чувствовал слишком усталым, слишком опустошенным.

С меня довольно было вида крови, сочившейся из его поломанного носа. Здорово я ему врезал. Кровь текла обильно. Приятно было убедиться, что руки мои по-прежнему сильны и удар получается что надо. Откинувшись назад, я привалился к стене.

— И это все на сегодня? — спросил Одклей.

— Тебе мало? Так только скажи, я добавлю…

— Нет, что ты… Этого вполне довольно… Просто… любопытно…

Мне успело уже порядком надоесть его общество. Но все же ради поддержания разговора я вяло поинтересовался:

— В каком смысле?

— Твое мировоззрение изменилось, Невпопад, кругозор расширился. Ведь еще несколько лет назад, случись нам с тобой встретиться, ты бы на этом не остановился. Лупил бы меня до тех пор, пока дух из меня не вышиб бы. Потому что ненависть ко мне была для тебя едва ли не смыслом жизни. Главным мотивом всех твоих поступков.

— Ты себя переоцениваешь, — буркнул я.

Он продолжал спокойным и уверенным тоном, так, будто не расслышал моих слов:

— Но теперь ты стал частью куда более прихотливой конструкции, более сложного замысла высших сил, в сравнении с которым я сделался для тебя чем-то весьма незначительным, не стоящим внимания. Желание мне отомстить перестало быть смыслом и главной целью твоего существования.

Я помотал головой и неторопливо произнес:

— Ты — трус, который изнасиловал мою мать, который скрывает свой ум под личиной придурковатого шута. Поверь, Одклей, ты всегда был и останешься малозначительной личностью.

Он собрался было возразить, но лишь рукой махнул. Поднялся, прошел в угол камеры… Я с любопытством за ним наблюдал. Вот он нажал на едва заметный выступ в стене, и толстая кладка внезапно раздалась в стороны. Проем, который при этом возник, был довольно узким, но мне и Одклею наверняка удалось бы, хотя и не без труда, сквозь него протиснуться… Шут повернулся ко мне и жестом предложил выбраться из застенка. Видя мою нерешительность, он кивнул со словами:

— Давай лезь первым.

— Нет уж, после тебя! — возразил я.

Он пожал плечами и через мгновение скрылся в проеме. Только я его и видел. Я бросился следом за ним.

Потайной ход сначала был таким узким, что я принужден был отталкиваться от земли здоровой ногой, с трудом продвигая туловище вперед, но потом он внезапно расширился. В просторном коридоре меня поджидал Одклей. В руке он держал фонарь. Когда я приблизился к нему, шут осветил участок пола, на котором лежал… мой посох. А рядом находились и еще кое-какие мои вещи. Я просто глазам своим не верил: тут был в числе прочего и пояс с драгоценностями и деньгами, которые я получил от Астел. Шут вряд ли догадался пошарить внутри, в карманах…

— Забирай свои сокровища, — велел он мне. — Нам надо торопиться.

— Куда?..

— Не мешкай. Думаешь, мне дешево обошлась «забывчивость» стражников, которые «запамятовали», что я пришел тебя навестить? Полагаю, нам лучше не искушать судьбу, ведя себя так, будто нам принадлежит все время на свете.

Я счел его доводы вполне убедительными и, подхватив с пола свои пожитки, устремился вслед за ним к выходу из туннеля. Шут брел по подземелью молча. Я тоже не говорил ни слова. О чем нам было беседовать? Все самое важное мы успели уже сказать друг другу.

Туннель вдруг уперся в толстую стену, и я решил было, что Одклей вздумал меня разыграть, подразнить возможностью выбраться на свободу, я готов был счесть эту прогулку по подземелью одной из его мерзких шуток, но он приподнялся на цыпочки и снова надавил ладонью на один из камней в кладке. Стена бесшумно скользнула в сторону, и в ноздри мне ударил свежий ночной воздух. Я вышел наружу, под небо, усеянное звездами. До чего же тихо было вокруг!

— Мне, право, жаль, что твоей матери больше нет на свете, — с сочувствием проговорил он. — Ты… заинтересовался шрамами на щеке у Меандра. Думаешь, это он ее?..

— Не знаю, — вздохнул я. — И возможно, мне так и не доведется найти ее убийцу, поквитаться с ним. В последнее время мне все чаще кажется, что знать о чем-то бывает даже тяжелей, чем оставаться в неведении.

Одклей остановился в проеме и, похоже, выходить наружу не собирался. У ног его я заметил какой-то сверток. Он наклонился, поднял его и протянул мне:

— На случай, если окажется, что это был он… ну, или любой другой мерзавец, которому ты решишь отомстить… Я хочу быть уверен, что ты попытаешься его одолеть не голыми руками. И не безоружным выйдешь на свободу, в широкий мир. Смекалки и посоха тебе будет маловато для того, чтобы в нем уцелеть.

— Но пока что мне это неплохо удавалось.

— Тебе просто везло. Но лучше не рассчитывать на одну лишь удачу. Держи.

Ткань, в которую было завернуто нечто продолговатое, оказалась очень плотной и прочной. Я развернул сверток. Внутри оказался меч. Я стал внимательно разглядывать его. В лунном свете блеснула сталь клинка. Рукоятка была очень удобной, как раз по моей ладони, а на конце ее красовалась металлическая голова какой-то птицы с клювом, раскрытым в торжествующем крике. Возможно, феникса…

— Это полуторный меч, — пояснил Одклей. — Им можно орудовать, удерживая рукоятку одной или двумя руками, как удобней. Будет зависеть от того, держишь ли ты в правой руке посох или они у тебя обе свободны. Этот меч как раз тебе под стать.

— Почему?

— Потому что его еще называют «бастардом».

— До чего ж остроумно, — хмыкнул я. И внимательно взглянул на ткань, которую по-прежнему держал в руке. Расправил ее, повесив меч в ножнах на пояс. На прямоугольном куске полотна было какое-то изображение.

Я его как следует разглядел в лунном свете. И прямо-таки опешил: это оказался мой портрет. Мой собственный! Только выглядел я значительно старше своих лет, в волосах проглядывала седина. И еще, у меня отсутствовало одно ухо. Я опирался на рукоятку того самого меча, который только что получил от шута, сидя на… троне!

— Что это еще за чертовщина такая?

— Это ясновидящий выткал картинку.

— Ясновидящий и гобелен смастерил, который висит в зале Справедливости. Но то, что он там изобразил, не сбылось.

— По-твоему, нет?

— Нет. Герой, который должен был явиться народу Истерии, умер. Погиб. И вместо него на фениксе оказался я.

— Люди не всегда дают верное толкование изображениям на гобеленах. А ты себя недооцениваешь, в твоей душе на самом деле куда больше героического, чем ты готов признать. Скажи-ка, тебе не приходило в голову, что на протяжении всей своей жизни ты действовал верно, совершал доблестные поступки, но при этом пытался убедить себя, что делаешь все это из одного лишь эгоизма, преследуя корыстные интересы?

— Нет, мне такое никогда и во сне бы не приснилось, — чистосердечно ответил я. — Наверное, потому, что на самом деле все обстояло иначе.

— Думай как знаешь, — сказал он, равнодушно пожав плечами. — А портрет свой возьми на память, если желаешь. От того самого плетельщика, который выткал гобелен с фениксом.

— В самом деле? Так он еще жив? Хотел бы я с ним встретиться и сообщить все, что я о нем думаю. Что он идиот несчастный. Хотя вообще-то, — я окинул рисунок критическим взглядом, — сходство есть. Но мне, надеюсь, не предстоит лишиться уха. А так — очень похож.

— Благодарю. Я старался, — сказал мой отец с кривой ухмылкой.

Я даже рот разинул от удивления, но Одклей сделал шаг назад и, очутившись в туннеле, поспешно затворил за собой дверь потайного хода. Стена опять выглядела монолитной. Она отделила, отторгла меня от крепости. Я был свободен, как ветер. И поспешил уйти подальше. Сделал пару шагов… и замер.

Из-за угла вышла Энтипи. Увидев меня, она остановилась и выжидательно взглянула мне в лицо. Руки ее были опущены вдоль тела.

У меня от волнения пересохло во рту.

— Что, не ожидал? — насмешливо спросила она. — За дурочку меня держишь? — Я молчал, не в силах вымолвить ни слова. — Я ведь знала, что ты рано или поздно здесь появишься. Все потайные ходы в крепости изучила. Еще девчонкой. Мне их шут показал. Ему единственному из всех, не считая матери, никогда не наскучивало со мной возиться. Он ведь и королевством правит. Мой отец — только ширма. Ты об этом и сам догадался, верно?

Я растерянно кивнул. Энтипи говорила таким спокойным, будничным тоном… Все происходящее стало казаться мне каким-то нереальным… Может, я сошел с ума?!

— Шут ведь только прикидывается идиотом. А на самом деле он очень умен. Я не раз себя ловила на мысли, что лучше бы он, а не его величество был моим отцом.

Я вздрогнул. По-моему, Энтипи этого не заметила. К счастью для нас обоих. Потому что она смотрела одновременно и на меня, и куда-то в глубь своего существа, своей души…

— Я тебе противна? В этом все дело?

Этот внезапный вопрос, заданный резким, неприязненным тоном, быстро привел меня в чувство.

— Что?! Нет, нет, совсем в другом!

— Выходит, я тебя в постели разочаровала. А мне казалось, ты был счастлив делить ее со мной.

— И ты не ошиблась! Пойми же, Энтипи, дело вовсе не в тебе! А во мне. Я не могу.

— Все еще можно исправить, Невпопад, — рассудительно проговорила она. Я пытался и не мог определить, удалось ли ей спрятать обиду или она и впрямь воспринимала случившееся гораздо спокойней, чем я ожидал. — Извинись перед моими отцом и матерью. Скажи им, что был сам не свой от счастья и потому стал молоть всякий вздор. И мы сможем пожениться. Я знаю, что ты этого хочешь. Ты ведь любишь меня.

— Все не так просто…

— Нет, так!

— Поверь, я знаю, что говорю. Ведь ты мне доверяешь?

Она так весело расхохоталась, будто я ей задал самый нелепый на свете вопрос.

— Нет. Разумеется, нет. Ни капли. Я ведь знаю тебя даже лучше, чем саму себя. Ты негодяй. И до конца дней им останешься. Это-то меня к тебе так и притягивает.

— Но ведь в Терракоте ты другое говорила. Сказала, что веришь мне.

— Я соврала.

— Тогда? Или теперь?

Она не ответила. И тут мне впервые пришло в голову задать ей один немаловажный вопрос.

— Погоди-ка, вот ты все повторяешь, что я тебя люблю. А сама ты разве меня любишь?

— Я хочу тебя.

— Но это не одно и то же!

— Для простых смертных. Но не для принцессы крови.

Я облокотился на посох. Силы меня покинули. Казалось, я за последние несколько дней постарел лет на двадцать.

— И как, по-твоему, протекала бы наша семейная жизнь, если бы мы поженились, Энтипи? При том, что ты мне не доверяешь, не влюблена в меня, а просто желаешь обрести в моем лице супруга и любовника, испытывая при этом такие же чувства, как когда жаждешь получить новое колье или бокал редкого вина… Какое будущее было бы нам уготовано?

— Невпопад, — со вздохом возразила она, — я-то думала, ты и без моей подсказки понимаешь — один из немногих, — что этот мир безнадежен. И нам следует к нему приспособиться. Только и всего.

— О нет. Нет. — Я помотал головой. — Я… большего от жизни хочу. Кстати, никогда до нынешнего момента об этом не задумывался. Я постараюсь… быть лучше, чем мир, который меня окружает. Прежде мне казалось, что это лишнее, но теперь… я все силы готов приложить к тому, чтобы этого добиться. И ты этого когда-нибудь тоже захочешь. Но добиваться этой цели мы с тобой должны порознь. Вместе у нас ничего не выйдет, уж поверь мне. Я это твердо знаю. Только причину тебе назвать не могу. Знаю, ты не доверяешь мне, и, наверное, я это заслужил, но прошу тебя, поверь хотя бы тому, что я сейчас скажу: всю свою жизнь я делал только то, что могло пойти мне на пользу, даже если это причиняло вред другим людям. Но недавно я впервые сделал то, что здорово мне навредило, зато пошло на пользу другим. И нисколько об этом не жалею. — Я опустился на одно колено. — Прошу вас мне верить, ваше высочество!

Энтипи долго смотрела на меня задумчивым и загадочным взглядом, а потом мягко произнесла:

— Невпопад, должна признать, у тебя вдруг появилось новое качество, которое прежде тебе вовсе не было присуще.

— Героизм? — подсказал я, проглотив комок в горле.

— Нет. Занудство.

Она запахнулась в плащ, набросила на голову капюшон, почти скрывший лицо, повернулась и пошла прочь от меня. И горестно всхлипнула, подавляя рыдание. Или мне это только почудилось?

Я не мешкая тронулся в путь. Старался шагать как можно проворней, чтобы быстрей убраться на безопасное расстояние от крепости. Но, взойдя на небольшой пригорок, не удержался от того, чтобы не бросить прощальный взгляд на те места, где был так несчастен, и так счастлив, и так юн… В одном из высоких окон я разглядел чью-то неподвижную фигуру. Энтипи. Конечно, это она. На подоконнике стояла зажженная свеча. У меня болезненно сжалось сердце. Она для меня решила оставить свечу в окне. При мысли об этом я чуть было не повернул назад. Но тут она задула огонек, и ее окно превратилось в один из множества темных прямоугольников на фасаде крепости.

Вскоре я был уже у ворот города. При подходе к высокой стене, огораживавшей Истерию, я надвинул капюшон своего плаща на самые глаза и постарался спрятать в широких складках посох, чтобы стражники меня не узнали. Ворота были открыты, и воины не обратили на меня ни малейшего внимания. Возможно, сразу определили во мне личность, не заслуживающую их интереса. Но, быть может, Одклей и их тоже подкупил, чтобы они меня выпустили наружу. Как бы там ни было, я вышел сквозь ворота и быстро зашагал прочь от столицы. Шел без отдыха, пока она не осталась далеко позади. Сперва по главной дороге, потом по узкой проселочной, с которой свернул на едва заметную в темноте тропинку, петлявшую между холмов.

Я совсем выбился из сил, но продолжал шагать, опасаясь погони и стремясь сбить ее со следа. Перед самым рассветом, почти обессилев, я решил, что безопаснее всего будет пробираться в глубь страны не дорогами и даже не тропинками, а лесом. И хотя там также изобиловали опасности, риска для меня под его гостеприимной сенью все же было меньше, чем на открытых пространствах, где из-за каждого холма мог внезапно появиться отряд воинов, посланных на поимку преступника, который сбежал из темницы.

«Меня навряд ли хватятся раньше полудня, — рассуждал я. — Ведь в этот час узникам обычно приносили пищу. А к этому времени я успею уже так запутать следы, что меня и лесные духи не отыщут».

Но все же мешкать, тратя время на длительный отдых, было нельзя. Я свернул в лес. И побрел по нему, собрав последние силы, и остановился на короткий привал, лишь когда миновал густые заросли, перебрался через быстрый ручеек и спустился с пригорка в небольшую ложбину.

Усевшись на гладкий камень, я привалился спиной к стволу дерева и с наслаждением вытянул ноги. Вокруг стояла удивительная тишина, лишь где-то вдалеке в зарослях щебетали птицы.

Я решил подвести итоги недолгого моего пребывания при дворе. Итак, мне удалось отыскать своего отца, отравить существование своим врагам, пусть и ненадолго, отомстить Астел, выяснить, хотя и не наверняка, кто был убийцей Маделайн, пережить несколько любовных приключений, которые хотя и закончились трагически, но доставили мне немало приятных минут, я пару ночей спал в роскошной постели под теплым одеялом, а главное, раздобыл значительную сумму денег и немало золотых побрякушек. Последнее обстоятельство больше всего меня вдохновляло. Богатства были при мне — в поясной сумке и в посохе…

Я расстегнул пряжку на одном из карманов. И глазам своим не поверил. Открыл второй. Та же история. В обоих вместо монет и драгоценностей оказалась речная галька! И еще записка. Я развернул ее трясущимися пальцами и прочитал.

«Где, по-твоему, я мог взять деньги на подкуп стражников, чтобы вызволить тебя? А то, что осталось, разумеется, теперь у меня в кармане. Я ведь здорово рисковал и заслужил за это плату. Удачи тебе, сынок. Твой в веселии и смехе, Одклей».

Я поспешно отвинтил один из концов посоха. Из секретного отделения мне на ладонь высыпались монеты. Все были в целости. Вот только отчеканили их в Приграничном царстве, и здесь, в Истерии, они не имели хождения.

Я заскрипел зубами от бессильной злости. Я издал тоскливый стон. Я разрыдался от досады и безысходности. И наконец… расхохотался.

Смеялся я долго, до колик. Очень уж забавную шутку сыграл со мной напоследок папаша.

— Интересно, что это тебя так рассмешило?

Я в ужасе обернулся. Между двумя деревьями, прислонив ладони к стволам, стояла Шейри, плетельщица. Она словно материализовалась из ниоткуда.

— Мне следовало догадаться, — вздохнул я. — Что ты именно теперь появишься наяву. После того как я столько раз видел тебя во сне.

— Не понимаю, о чем ты. Я одно могу на это ответить: не говорила я с тобой в твоих снах. Да мы ведь уже это обсуждали. Скажи лучше, над чем ты так смеялся?

— Над собой, — честно ответил я. — Судьба меня выставила круглым дураком. Ты только вдумайся, Шейри, я был так близок… так близок к тому, чтобы получить все, о чем только можно мечтать. Но удача проскользнула у меня между пальцами. И я остался ни с чем. И деваться мне некуда. Сэр Невпопад из Ниоткуда. Лучше и не скажешь.

— Не вешай нос! — усмехнулась Шейри. — Ничего не имеешь — значит, и терять тебе нечего. В этом есть свои преимущества.

— Но разве можно обо мне теперь сказать, — в тон ей ответил я, — что я так уж ничего и не имею? Ведь у меня есть ты.

— Еще чего выдумал! — Она презрительно фыркнула. — Нам с тобой просто по пути. Но это чистой воды совпадение. Так и знай.

— Ты серьезно? Но мы ведь повстречались в лесу, на поляне. Ты даже понятия не имеешь, в какую сторону я держу путь.

Поколебавшись, она указала на запад:

— Туда. Ты туда направлялся.

По правде говоря, я как раз собирался идти на восток. Но у меня с правдой всегда были непростые отношения.

— Поразительно, — сказал я. — Просто поразительно, как тебе удалось угадать. Ну так что? Нам, пожалуй, пора.

Мы повернулись спиной к всходившему солнцу и направились на запад. Шейри приноравливала свой шаг к моему.

Помолчав, я сказал ей:

— Знаешь, хочу тебя кое о чем предупредить.

— И что бы это такое могло быть?

— Это моя история.

В ее глазах вспыхнул огонек любопытства.

— Что-что? Я не поняла…

— Нам будет по-прежнему везти на всякие приключения. Я в этом не сомневаюсь. Так вот, это мои приключения. А ты будешь в них играть только вспомогательную роль, поняла?

Шейри возмущенно засопела:

— Ишь, выдумал! Я ведь как-никак плетельщица. Колдунья. А ты хромой недоумок с посохом. И это ты будешь исполнять второстепенную роль в моей истории. Комическую.

Я остановился.

— В таком случае ничего у нас не выйдет. Я не стану больше изображать фон в чьем-то великом эпосе. Такой удел не для меня.

— При всем сочувствии к тебе ничего иного предложить не могу.

— Значит, нам надо расстаться. Другого выхода нет.

— Решено.

— Решено.

Мы не двигались с места. Каждый ожидал, что другой первым повернется и уйдет. Не знаю, сколько мы так простояли.

— Будем чередоваться, — буркнула наконец Шейри.

— Как это? — удивился я.

— Понедельник, среда, пятница будут твоими днями, а вторник, четверг, суббота — это уж моя история. Соглашайся. Это лучшее, что я могу предложить.

Немного поразмыслив, я кивнул:

— Идет. Это будет по-честному.

— Значит, договорились?

— Договорились.

И мы дружно зашагали по густой траве, раздвигая ветки. Но, пройдя несколько ярдов, я остановился:

— Погоди-ка, а сегодня что у нас за день?

— Воскресенье.

Я аж застонал от досады.

— Ну, воскресенья можно и не считать, — предложила она. — Или станем меняться. Одно — мое, следующее — твое.

— Ладно. Согласен. Значит, нынче моя очередь.

— Как бы не так! Моя! Я это заслужила!

— Черта с два! Кабы ты только знала, какой у меня вчера денек выдался!

— Вряд ли он с моим сравнится. Голову готова прозакладывать, до моего ему далеко, — с уверенностью заявила она.

Я снова остановился.

— Послушай, давай тогда так: ты мне расскажешь о своем вчерашнем дне, а я тебе — о моем. И вместе решим, кому хуже пришлось. И присудим нынешний день победителю.

— Ну, так и быть. — Мы присели на ствол поваленного дерева. Откинув капюшон, она начала свой рассказ: — Это случилось в Ревущей Глотке Вечного Безумия…

— Сдаюсь. Твоя взяла. — Я поднялся на ноги. — Зато следующее воскресенье — мое.

И мы зашагали на запад.