Я считаю: то, что делает приличных и добрых людей приличными и добрыми, произрастает из страха наказания. Без этого страха верх сразу же возьмут те инстинкты, которые берут свое начало в самой основе человеческой натуры.

Этот страх может принимать самые разные формы. Те люди, которые себя хорошо ведут, больше всех озабочены тем, какое наказание может последовать, если они вдруг изменят своему хорошему поведению. Они уверены, что богам больше нечего делать, как только следить за каждой их ошибкой, неверным шагом, каждым проявлением человеческой слабости, заносить их на космическую доску учета, куда они записывают все плюсы и минусы жизни каждого человека, а потом выносят окончательное суждение. Сие окончательное суждение должно определить, будет ли человек после смерти скакать в хороводе с ангелами небесными или станет корчиться в муках. И эти бедные души так боятся, что строгий суд может навлечь на них суровую кару, что проводят всю жизнь, ни на шаг не сходя с праведной дорожки, а в противном случае жестоко страдают.

Итак, чтобы избежать наказаний, подобные личности стараются ни одного дня не провести бесчестным образом.

Есть другие, которые считаются с наказаниями более земного характера. Боятся, что их поймают и накажут за преступления, совершенные против соседей, супругов или человечества в целом. Наказания могут быть жестоки. Воры могут потерять руки. Насильники могут потерять… орудие, так по крайней мере гласит закон в некоторых королевствах. Хотя, честно говоря, если бы я был насильником, которого наказали, меня бы вряд ли интересовала дальнейшая жизнь. А убийцы или те, кто совершил достаточно серьезные преступления, могут навсегда потерять жизнь…

Знаю, знаю… все это звучит жутко скучно.

Потом есть еще те, кого нисколько не заботит, что может с ними случиться в последующей жизни, либо потому что они в нее не верят, либо потому что они обладают той бесшабашной уверенностью, что позволяет им говорить:

— Ну и пусть меня пошлют на вечные муки в ад! Через полгода я там выбьюсь в начальники!

А что касается того, что с ними может сделать моральный закон, если их призовут к ответу за их деяния, ответ у них на это простой: «Поймайте меня, если сможете!»

Я же всегда шел по той узкой неопределенной полоске, которая отделяет зло… от меньшего зла. Я всегда сомневался, если не сказать больше, по поводу того, что в загробной жизни меня может настичь воздаяние. С другой стороны, у меня не хватает духу открыто бросить вызов закону. Конечно, и мне случалось воровать. Но это не было делом моей жизни, и в своих затеях я всегда вел себя благоразумно и поэтому мог быть уверен, что меня не поймают. Мои воровские потуги были мелкомасштабны, нисколько не самонадеянны, и поэтому мне удавалось избегать пристального внимания рыцарей и прочих представителей закона… и мне такое положение дел, естественно, нравилось. А в общем, я предпочитал думать, что мое поведение вечно искушалось собственными интересами… главным из которых был интерес сохранить себя в виде единого целого. Те угрызения совести, которые иногда меня настигали, или моменты, когда я действовал по высшим законам, легко приписывались тому же личному интересу, смешанному со страхом, что я могу совершить нечто такое, за что меня убьют.

Когда же это соображение меня больше не беспокоило…

Да, мягкого слова тут не подберешь. Я обезумел.

Большая часть из того, что произошло на следующей неделе, по-прежнему вспоминается с великим трудом. Не знаю, потому ли, что все случилось чересчур быстро и я едва мог следить за событиями, или же по воспоминании мне все это кажется настолько отталкивающим, но вспоминать об этом не хочется напрочь. Однако что было, то было, и нельзя продолжать мое повествование, не поведав обо всех событиях в возможно более откровенной манере.

В тот день, когда обнаружилась моя неуязвимость, я словно покинул собственное тело. В последующие дни, когда мои помощники приходили ко мне с планами новых кампаний, сознание мое начало раздваиваться. Я чувствовал, что нахожусь где-то вне всего, со стороны наблюдаю за происходящим вокруг. Я поражался, насколько хорошо организовано у меня дело и насколько ревностно я сам всем занимаюсь.

Вопрос вот в чем: лежит ли на мне ответственность за все грехи, что были совершены позднее? Несомненно, все это сделал я. Это мой рот кричал: «В атаку!» Это мои глаза сверкали безумной жаждой власти, моя рука, зажав меч, взлетала и опускалась, круша врагов. Это все был я… или по меньшей мере часть меня. Та часть, которая, как пес, долго сидела на цепи, а потом вдруг сорвалась с нее.

Жаль, что не могу рассказать вам, как меня раздирали внутренние противоречия, как часть меня кричала: «Хватит! Перестань!» Ничего такого не было. Сейчас я очень об этом жалею. Я не говорю, что тогда все могло бы обернуться по-другому. Может быть, ничего бы не переменилось. Но по крайней мере у меня был бы лишний материал к изучению умонастроений, а не только кровавой жатвы, которую устроили мои войска по всем окрестным землям.

Я хочу вам сказать, что до сих пор не знаю, стоит ли мне гордиться случившимся… Или стыдиться, или не делать ни того ни другого. Легче всего ничего не делать. Сказать: «Я был не в себе и не могу нести ответственность». Или еще лучше: «Мои жадные до власти советники дали мне дурной совет, но сейчас я с ними покончил. Извините за доставленные неудобства». Последнее заявление очень популярно, особенно среди королей. Я же решил не идти по этой дорожке. Вместо этого я говорю вам, как и поклялся, простую неприкрашенную правду: я не знаю, как к этому относиться. Мне жаль, что я не могу выработать никакого мнения, но это так. И Шейри, и наставник, которого я позднее повстречал в Чинпане, говорили одно и то же: первый шаг к настоящей мудрости — это когда ты признаешь, что знаешь очень мало. Если это все, что требуется, тогда я далеко продвинулся к тому, чтобы стать самым мудрым человеком в этом мире.

Проще всего мне было бы вообще ничего не рассказывать, полностью от всего отказаться. Но я не могу этого сделать, ведь то, что случилось, имеет свою причину во мне. В моем гневе, досаде, в моей угрюмой ярости. Во всех тех случаях, когда я встречал людей, имевших надо мной власть, и ненавидел их за это. Во всех случаях, когда я встречал людей, которые были так богаты, что не знали, как своим богатством распорядиться, а я спрашивал себя: «Почему они? Почему я, который начинал, ничего не имея, по-прежнему не имею ничего, а те, у кого с самого начала было так много, получают все больше и больше?»

Когда я понял, что неуязвим и могу смеяться над всеми ранами, какие только может причинить оружие, на волю вырвалось не только то, что было подавлено, но и все те злые или враждебные мысли, которые хоть раз приходили мне в голову. И поверьте мне, когда я вам скажу, что таковых было немало.

Вскоре я созвал своих командиров, и мы стали изучать карты других государств, готовясь перекроить их под меня. Хотя я немало потрудился над тем, чтобы показать, как я силен, я все же ограничил свои набеги теми областями, о которых точно было известно, что против нас они не устоят. Я никогда не пытался напасть на армию, превосходившую числом мою собственную. В общем, я вел себя как бугай, который обижает только тех, кто не может дать ему сдачи.

В результате немало больших городов остались при всех своих возможностях.

Чтобы выбрать наиболее лакомую и подходящую цель, нам много времени не потребовалось. К югу от Декартовых плоскостей лежали обширные степи… засушливые, покрытые травой и лесами равнины. Некоторое время назад эти места сделались ареной жестоких битв различных враждующих между собой народов, числом чуть ли не до тридцати девяти, и были охвачены междоусобной войной. Однако уже с полвека как несколько событий в сочетании с тяжелым трудом горстки миротворцев положили конец боевым действиям в тех краях. Немало потребовалось уловок и компромиссов, прежде чем степи были поделены между разными народами и в результате образовалась конфедерация, известная как Тридцать девять степей. Это было большим достижением, и все подданные ее оказались отважными и преданными солдатами, которые без колебаний готовы были жизнь положить, защищая свои завоевания.

Ну а если они стремились к самопожертвованию, то, естественно, мироначальник Победа готов был с радостью оказать им такую услугу.

Итак, свободный от чувства вины, от страха смерти, от угрызений совести, я повел свои войска на Тридцать девять степей.

Немало дней провел я со своими помощниками, планируя передвижения войск, движение обозов, определяя лучшую тактику наших действий. И где-то в это время со мной случилось любопытное происшествие.

Я забыл, кто я такой.

Я не говорю, что потерял память. Не то чтобы я вдруг начал тупо пялиться в зеркало, спрашивая, кто это там смотрит на меня из Зазеркалья. Нет, я никогда не забывал, что я — Невпопад. Я все время знал, что я — мироначальник Победа, могущественный завоеватель, который расправляется со всеми своими противниками так же легко, как обычный человек — с докучливой мухой.

Просто я постепенно стал забывать, откуда я взялся. Даже не столько забывать, сколько понимать. Мне начинало казаться, что я всегда был Невпопадом, мироначальником Победа. Как-то абстрактно я помнил, кем и где я был до нынешнего своего мироначальничества. Но эти воспоминания становились все тусклее, все незначительнее, и с течением времени я вспоминал свою прежнюю жизнь так, словно она принадлежала кому-то другому. Далекие воспоминания о событиях давно прошедшего детства окутывались приятной ностальгической дымкой. Действительно, а может быть, все, что я совершил в дни минувшие, совершил вовсе не я, а какой-то дальний родственник Невпопада, которого я не очень-то и уважал? В любом случае, для Невпопада, жившего в Победе, эти воспоминания значили совсем немного.

Невпопад из Ниоткуда вечно был полон сомнений, страхов, предательства и злобы. Невпопад из Победа обладал избытком уверенности в себе, ничего не боялся и говорил то, что думал, потому что его ничуть не интересовало мнение окружающих. Помимо общего имени эти двое обладали только одним общим качеством — злобой. Но хотя злоба лишь окрашивала решения, принимаемые Невпопадом из Ниоткуда, для Невпопада из Победа она была топливом. Он смаковал ее, лелеял, как любовник, и наслаждался каждой черной ее каплей.

Своим раздвоенным рассудком я не мог не чувствовать, что рано или поздно все части моего сознания соединятся. Но я по-прежнему не помнил, какие события превратили меня в мироначальника, и от этого ощущал в груди страшную пустоту. Потребность завоевывать была только частью того, что двигало меня вперед; еще я верил — хотя откуда взялась эта вера, сказать не могу, — будто однажды все мои усилия будут вознаграждены тем, что я стану цельным. Что две половинки Невпопада — до того пробуждения на поле боя и после него — однажды превратятся в единое непобедимое целое. Какой бы неуязвимостью я ни обладал, все это было лишь намеком на то, что должно снизойти на меня после того, как я всего добьюсь…

Вот таков был мой главный вопрос, и готового ответа на него у меня не было.

И вот в таком состоянии духа я и начал войну против Тридцати девяти степей.

Конечно, это была не первая кампания, которую я вел, но по необходимости она оказалась самой стремительной. При этом ей было суждено стать совсем непохожей на все предыдущие военные затеи, которые я проводил в качестве мироначальника, потому что я ясно дал понять всем своим солдатам, что буду находиться впереди во всех битвах. Как видно, раньше я таким не занимался. Я был очень рад планировать каждый шаг каждой операции, но сам всегда располагался позади наступающих частей. Я не показывал желания подвергать себя риску. К моему удивлению, мои люди меня понимали. Я говорю «к удивлению», потому что закаленные в боях воины чаще уважают только тех командиров, кто на самом деле ведет их за собой. Тех, кто возглавляет армию, размахивает мечом и кричит: «В атаку!» Но по большей части я предоставлял своим солдатам биться, а сам сидел в своем шатре, занимаясь разработкой планов.

Время от времени, правда, я присоединялся к ним в набегах… если по плану дело должно было происходить ночью. Тогда, измазав лицо побытью, я забирался в самую гущу боя и не раз выручал своих солдат. Объяснение очевидно: ночью в меня попасть труднее.

Но все эти опасения были отброшены, как только стало ясно, что мои опасения быть раненым или убитым отошли в прошлое. Я иногда раздумывал, почему моя неуязвимость проявилась только сейчас. Ответ пришел быстро: я никогда не допускал того, чтобы оказаться в ситуации, которая бы напрямую угрожала моей жизни. Даже во время ночных нападений, к которым я иногда присоединялся, я был не только осторожен, но и держал вокруг себя отряд гвардии для защиты. Меня ценили за хитрость и безжалостность, а не за умение рубиться на мечах.

Ну, все это должно было перемениться. Я годами бегал от честной битвы, молчаливо завидуя тем, у кого доставало мощи встретиться с любой угрозой лицом к лицу. Больше мне не придется убегать. Мне не придется завидовать другим — теперь я могу уничтожить любого, кто выйдет против меня, и забрать все и всех, чем и кем он дорожит. Жизни, возлюбленные, дома и богатство — все, все в полном моем распоряжении.

Кажется, власть развращает. А что касается абсолютной власти… я бы сказал, что она развращает даже более.

Я освободил свою голову от мыслей о Шейри вскоре после того, как она вместе со своими подельниками освободила крепость от своего присутствия. Я достиг того состояния, когда уже не размышлял о прошлом, а Шейри принадлежала прошлому почти полностью. Теперь мои мысли были заняты только настоящим и будущим, полным бесконечных возможностей.

Мы начали войну против Тридцати девяти степей в мрачный, унылый день. Кабаний Клык даже высказал предложение дождаться другого дня и выступить из крепости при более благоприятной погоде.

Я не желал ничего слушать. Я решил, что мне больше по душе затянутое тучами небо — оно словно даже бодрило меня.

— Нет, Кабаний Клык! — взревел я. — Готовь войска! В сей день равнины Победа дрогнут под копытами наших лошадей!

Честно говоря, лошадей у нас было не так уж много. Но их вполне хватало, чтобы произвести нужное впечатление, а изрядное количество пехоты может принести еще и не такие разрушения.

Как я и планировал, мы с грохотом и шумом выехали из крепости Бронебойсь и пустились по равнине, направляясь на юго-восток, к Тридцати девяти степям. Наш поход был спланирован и хорошо организован, он занял много дней, и за все эти дни никто ни разу не усомнился в нашей победе.

Первый бой я никогда не забуду.

Степи не имели собственных названий, только порядковый номер. Основатели союза решили, что так это непрочное объединение дольше продержится. Личные имена могут вызвать излишне националистические настроения, которые выливаются в конфликты, и поэтому степи назывались просто Первая степь, Вторая степь и так далее. Я решил быть как можно убийственнее методичным и начать с Тридевятой степи, зачищая их все в нисходящем порядке.

Так или иначе, защитники Тридевятой степи узнали о нашем приближении. Ничего удивительного — мы и не пытались скрыть ни наших передвижений, ни наших намерений. Подъезжая к Тридевятой степи, я заметил на горизонте изрядную армию. Воины стояли в ряд плечом к плечу — и конный, и пеший, последних причем было больше. Каждый имел в руке меч и не имел на лице ни тени страха. Между армиями оставалась примерно миля. Земля пересохла и потрескалась, приобретя коричневый оттенок, но росшие кое-где кусты слегка разбивали монотонную картину.

Мы остановились, и я тихо сказал Охладу и Кабаньему Клыку:

— Храбрые, сволочи, ничего не скажешь.

— Глупые, я бы сказал, — фыркнул Кабаний Клык, оглядываясь. — Унылое местечко для жизни, а они еще и драться за него собираются.

Ряды защитников Тридевятой степи раздались, и вперед выехали несколько всадников. Быстрой рысью они приблизились к нам, а я смотрел на них с нарочито бесстрастным выражением лица.

— Кажется, мироначальник, они хотят переговоров, — заметил Ох лад.

— Ну что ж, — ответил я, — не будем их разочаровывать.

Я двинул поводьями, и Энтипи поскакала вперед галопом, а за мной последовали Охлад, Кабаний Клык и Тот Парень.

Ветер бил мне в лицо, предчувствие боя будоражило кровь. Чем ближе мы подъезжали к нашим противникам, тем больше мне хотелось начать дело. Прежнему Невпопаду понравились бы препирательства, разговоры и прочее подобное общение. Новый Невпопад заботился только о том, когда и откуда начнется его следующее сражение, и сейчас, когда оно было неминуемо, каждая секунда промедления растягивалась в вечность.

Мы остановились футах в тридцати друг от друга. Я смотрел на предводителя Тридевятой степи. Не такой уж он был и могучий, но и худеньким его тоже не назовешь — голые руки казались жилистыми и мощными. Его голову украшал кожаный шлем с плюмажем, а кожаные доспехи были такие толстые, что не отразили бы только самый мощный из ударов.

Меня это не волновало. Меня не волновало ничего, кроме надвигающейся битвы.

В воздухе раздался пронзительный крик, и я поднял голову. Сверху планировал Мордант, и я подставил ему предплечье в краге. Мордант, хлопая крыльями и изящно балансируя хвостом, приземлился прямо на нее. Энтипи и другие наши лошади вполне к нему привыкли, зато лошади врагов — нет. Они в ужасе заржали и попятились, когда Мордант посмотрел на них не то весело, не то с презрением, не то со смесью обоих чувств.

— Кажется, мой зверек им не нравится, — сказал я, перекидывая ногу через луку седла и спрыгивая на землю.

Если бы, когда я был бедным увечным оруженосцем, вы сказали мне, что когда-нибудь я смогу спешиться, не задумываясь о том, как поведет себя моя правая нога, я бы решил, что вы с ума спятили. Но теперь это стало для меня настолько обычным делом, что я о нем и не думал почти.

Человек, которого я счел предводителем своих врагов, тоже спешился. Медленно снял перчатки… по традиции показывая, что у него нет оружия… сделал шаг вперед и протянул мне руку. Лицо его было смуглым, черные волосы блестели.

— Я Сулиман, — сказал он низким, немного раздраженным голосом, словно я разбудил его в неурочный час. — Иногда меня называют Сулиманом Внушительным. Вождь Тридевятой степи. Это ты мироначальник, о котором мы слышали?

Я мрачно кивнул.

— Если вы слышали обо мне, то должны знать, что вам лучше сложить оружие и сдаться мне прямо сейчас, без всяких условий.

— А если нет? — спросил Сулиман. Его лицо и голос выражали презрение. Я ощутил, как в душе у меня нарастает гнев, как снисходит на меня черный туман, разжигая мои чувства. — Если я этого не сделаю, что сделаешь ты? Завоюешь Тридцать девять степей одним жестоким наскоком? Ты веришь, что сможешь победить все степи сразу?

— Нет, — отвечал я как ни в чем не бывало.

Дурак, он и не представлял, кому бросил вызов. Честно говоря, я и сам толком не знал, кому он его бросил, но мне хотя бы ничего не угрожало.

— Нет, — усмехнувшись, продолжал я. — Я не так самонадеян, чтобы одним жестоким наскоком завоевать все степи. Я подумал, что буду брать их десятками.

Сулиман понимающе кивнул.

— Значит, ты принял десятистепную программу. Хороший выбор… но глупый. Очень глупый. — И он осмотрел меня с головы до ног, обдавая презрением. — Ты даже не потрудился надеть доспехи. Боевую побыть нанес, а не оделся.

— В доспехах слишком жарко, — объяснил я.

Он покачал головой, жалея меня.

— Ты не сможешь победить.

— Я не знаю, что значит «не сможешь»

— Это означает «не хватит сил или возможностей», — пришел мне на помощь Охлад.

Я ожег его взглядом.

— Это мне известно.

— Тогда почему… — Он запнулся, смущенный. — Извините, мироначальник.

Я что-то буркнул в виде благодарности и снова обратился к Сулиману, стоявшему с таким видом, словно собирался ждать меня целый день.

— Ты приехал обсудить условия сдачи? — спросил я его.

Он ответил мне холодным взглядом.

— Нет, конечно. Просто есть такая традиция, что командующие армиями встречаются перед битвой, надеясь, что ее как-нибудь можно…

«Хватит».

Голос прозвучал у меня в уме, в душе, и я ни секунды не стал медлить. Я выхватил меч из ножен столь стремительно, что, когда Сулиман сообразил, в чем дело, было слишком поздно. Мой клинок со свистом понесся вниз и ударил Сулимана по плечу, как раз туда, где тело не было защищено доспехом, чтобы можно было обеспечить свободу движения. Раздался жуткий звук: «Хрясь!» — и лезвие отхватило ему руку. Из отверстой раны ударила струя крови, и правая рука Сулимана со стуком упала на землю. Лицо Сулимана побелело от шока, а жизнь уходила из него вместе с кровью, бьющей из обрубка; он инстинктивно попытался схватиться за меч… но руки не было. Смотреть на это было забавно, если вам по душе такой черный юмор.

— Ты должен меня извинить, — сказал я Сулиману, упавшему на колени. — Я не очень-то соблюдаю традиции.

Спутники Сулимана злобно закричали. Они спешились тогда же, когда и их предводитель, и сейчас побежали на меня, размахивая мечами. Кабаний Клык, Охлад и Тот Парень приготовились биться с ними, но я крикнул:

— Нет! Они мои! — и с расставленными руками шагнул вперед, даже не стараясь защититься мечом.

Их мечи вонзались в мое тело, входили в грудь, а один даже раскроил мне череп. Раны затянулись так быстро, словно их не было вообще. Один из воинов попытался отрубить мне голову. Я почувствовал отдаленный удар — лезвие вошло с одной стороны шеи и вышло с другой, раздался неприятный хлюпающий звук — это срасталось горло, а меч еще и не вышел наружу. Почти секунда потребовалась мечу, чтобы рассечь горло, но горлу, чтобы зарасти как ни в чем не бывало, понадобилось полсекунды. Они могли бы рубить воду — ущерб был бы таким же.

Тогда солдаты отступили, пораженные и испуганные тем, что увидели, и наступила моя очередь. С криком, от которого кровь сворачивалась в жилах, я набросился на них, размахивая мечом. Они попятились, крича от ужаса. Если бы они встретились с обычным, осмелюсь заметить, человеком, их бы ничто не испугало. Но они поняли, что в моем лице им встретилось нечто превосходящее их разумение.

Я нанес им несколько ударов, вызвав сильное кровотечение, хотя избегал ранить их слишком сильно. Мои помощники это заметили и стали подходить ближе, а Кабаний Клык громко заявил:

— Мы прикончим их, мироначальник!

— Ничего подобного! — Я резко развернулся и сделал взмах мечом, преграждая им путь.

Тем временем раненые противники кинулись к своим лошадям, остановившись по пути лишь для того, чтобы подхватить истекающего кровью Сулимана. Он стонал и бормотал имя какой-то женщины — мне кажется, он потерял представление о том, где находится. Воины бесцеремонно бросили его поперек седла и несколько секунд спустя уже неслись прочь во весь опор.

— Скажите своим людям, что у них есть шанс сдаться! — крикнул я им вдогонку. — Только один! Иначе я разделаю их, как разделал вашего вожака!

На земле осталась лежать рука Сулимана. Когда-то меня замутило бы от такого трофея. Сейчас я просто взял отрубленную руку в свою. Когда я это сделал, то услышал в воздухе громкий знакомый крик. Я поднял отрубленную руку повыше, и хролик спикировал на нее, раскрыв клюв шире, чем я мог себе даже представить. Он накинулся на угощение, ухватив руку за запястье, и попытался проглотить ее целиком, хотя сам был не длиннее этой руки. Потом он отнес ее на несколько шагов, сел на землю и принялся аккуратно отщипывать мясо.

— Вы думаете, они сдадутся, милорд? — спросил Кабаний Клык, отвернувшись от пирующего Морданта.

Наверное, мои глаза блестели, когда я ответил:

— Надеюсь, что нет.

Они и не сдались.

Я потом узнал, что они просто не поверили гвардейцам Сулимана, когда те рассказали, как пытались одолеть меня. Армия решила, что личная охрана Сулимана все это придумала, чтобы оправдать свою неспособность защитить вождя. Сам Сулиман потерял так много крови и был так плох, что не мог подтвердить их рассказ. И разъяренные солдаты Тридевятой степи сами подняли на мечи гвардейцев Сулимана, устроили своего раненого предводителя в безопасном месте, разожгли в себе пламя гнева и кинулись на нас.

Мои солдаты встретили их лицом к лицу, и я был в первых рядах. В этот раз я не стал прятаться. Я встретил атаку пешим, потому что хоть я и был неуязвим, но моя могучая кобыла таковой не являлась, и мне не хотелось без необходимости терять ее под ударами врагов.

Я был впереди своих войск на добрых пятьдесят футов, так чтобы солдаты из Тридевятой степи тут же кинулись ко мне, решив, что я стану легкой добычей. Однако они не стали кидаться. Вперед они выпустили лучников. Надо отдать должное их мастерству — не так-то легко стрелять из лука на ходу, но у них это хорошо получалось. Желая задать мне, а значит, и моим войскам хороший урок, они стали в меня стрелять и через несколько секунд превратили меня в подушку для булавок.

Я остановился.

Тридевятцы остановились.

Мои солдаты остановились тоже.

Само время замерло, пока я просто стоял и рассматривал себя, всего утыканного стрелами. А потом спокойно, демонстративно я начал выдергивать их из себя одну за другой — и не было ни крови, ни ран.

Вскоре я стоял, держа в руке стрелы, а тридевятцы отступали в паническом ужасе. Наверное, они пожалели, что казнили гвардейцев Сулимана — те, похоже, знали, о чем говорили. Я потряс стрелами над головой, вызывающе крикнул, бросил их на землю — больше ничего не потребовалось, чтобы спустить курок яростной атаки моих солдат. Тридевятцы попытались сосредоточить силы, возродить боевой дух, но они были так обескуражены тем, что увидели, что чувство безнадежности овладело ими. Моим людям только этого и надо было. Лучники тридевятцев попытались отстреливаться, но даже они, наиболее собранные из наших противников, были так потрясены увиденным, что большинство их стрел либо ушли мимо цели, либо были отражены щитами моих солдат.

Мои воины были повсюду — они давили всякое сопротивление, а я был в самой гуще. Мой меч рубил направо и налево, убивая и раня противников, и моя кровь пела песню смерти… которая, скажу я вам, звучит примерно так:

«Смерть смерть смерть смерть смерть смерть смерть ла ла ла смерть…»

Земля пропиталась кровью, но удивительно, как мало потеряли крови мои люди, а вскоре противники бежали. Мы погнались за ними, преследуя их по равнинам Тридевятой степи. Мы зарубили столько сильных мужчин, сколько могли достать, а слабых брали в плен, чтобы сделать из них рабов и носильщиков. Слабые, конечно, не протянут так долго, как протянули бы сильные но ими легче управлять, а как только они перестанут приносить пользу, мы избавимся от них и заведем себе новых.

Победив главную армию, мы получили все города Тридевятой степи.

И взяли их.

Кое-какое сопротивление было, но не крепкое, поскольку тридевятцы надеялись, что нас остановит их армия. Они ошиблись и теперь расплачивались за это.

Мои люди ворвались в самый большой город, охотно предаваясь всем тем забавам, которые так популярны среди захватчиков. Я отправил Кабаньего Клыка, Охлада и Того Парня повеселиться тоже, так как был уверен в собственной неуязвимости и не нуждался в защите. И они приняли мое предложение не мешкая, так как видели, что я и сам могу за себя постоять.

Город был красивый, ладный — высокие сияющие башни резко контрастировали с маленькими домиками, невысоко поднимавшимися над землей. Я догадался, что большинство башен были храмами. Жители Тридевятой явно были людьми набожными, для себя оставляли малые блага, а все силы посвящали храмам своих богов. Хорошо же им это помогло!

Я смотрел на пламя, выбивавшееся из башен, заполнявшее воздух черным дымом, слушал, как в ответ на крики раздается грубый хохот, и думал: «Это не война. Война — варварская затея, убийство невинных. А это… это — произведение искусства. Мы не простые завоеватели. Мы — художники завоеваний».

Кровь стучала у меня в голове, толкала меня вперед. Кожа зудела, я едва мог устоять на месте. Мне хотелось присоединиться к своим ребятам. Более того, мне хотелось художественного самовыражения. Но я не знал, куда пойти и с чего начать. Не то чтобы совесть меня останавливала, я давно про нее забыл. Я просто не знал, куда свернуть и что выбрать.

— Уходи отсюда!

Я повернул голову и увидел, что на пороге маленького домика стоит разъяренный мальчик и размахивает маленьким ножиком. Ему было не больше десяти лет, но сегодня он, без сомнения, видел немало смертей и крови — на всю жизнь хватит. У него была только одна рука — правая, — и видно было, как под курткой мотается культя вместо левой. Занятный врожденный порок. Да и какое мне дело?

Зато мне было дело до аппетитной бабенки, которая со страшно встревоженным видом вдруг появилась рядом с мальчиком.

— Иди домой! — велела она ему и, подняв глаза, заметила, что я на нее смотрю.

Да, соблазнительная. Наверное, это сестра мальчишки, старше его лет на десять — разница значительная. Гибкая, стройная, с округлыми бедрами, с лицом, может, и не классически красивым, но все же достаточно привлекательным, насколько я мог видеть. Черные волосы падали ей на глаза. Она дернула мальчика за руку и захлопнула дверь.

Леди Кейт была от меня далеко, мне же хотелось поразвлечься.

В холодном свете прошедших лет все это кажется невероятным. Мне надо было бы сравнить себя с мальчиком, вспомнить о собственных страхах, о том, как яростно и беспомощно я пытался защищать от грубых незваных гостей самую дорогую мне женщину — мою матушку. И конечно, такие мысли, как «Да что он о себе думает», или «Как он смеет», или «Я покажу этому засранцу», или «А с ней славно можно поразвлечься», никак не могли прийти мне в голову, разве только в самый потайной уголок, откуда они бы никогда не вышли на свет.

Но я должен со всей ясностью заявить, что, пока я был мироначальником Победа, ничего нормального во мне не было.

Несколько широких шагов привели меня к двери, которую я яростно пнул. Дверь дрогнула, но устояла, а внутри раздался испуганный вскрик. Потом послышалось: