Меня, Невпопада из Ниоткуда, рожденного матерью, которую изнасиловали рыцари, чьей целью была защита рыцарских идеалов. Я всегда думал, что если кто-нибудь увидит такое лицо, если я его выставлю на обозрение, то все, кто на него посмотрит, в отвращении покинут меня. Однако, похоже, именно это мрачное, пугающее выражение я и предъявлял окружающим большую часть времени и собрал последователей, богатство, славу и всякие радости и удовольствия. Я ничего не понимал. Я представлял себя циником, человеком, который знал, как все в жизни устроено, в то время как другие жили в мире своих фантазий. Однако получалось так, что это я ничего не понимал… и не могу сказать, что был рад тем урокам, которые преподала мне жизнь.

По всему залу тут и там была разбросана добыча, награбленная в разнообразных походах. Присутствующие нарядились в дорогую и красивую одежду, которая кое-как была натянута ни них — воры щеголяли в ворованном.

Мне стало дурно.

Я смотрел на женщину, кружившуюся по залу в танце с мужчиной, — на ней была сияющая тиара и меховая пелерина, обе слишком большие для нее. Я задумался о судьбе предыдущей владелицы вещей. Была ли она жива? Или герой-завоеватель этой женщины порубил ее в куски и снял ценности с еще теплого тела? Сколько потерянных жизней, сколько утраченных надежд пошли в уплату за сегодняшний пир?

Я никогда не рвался к героизму, не заботился ни о чьих бедах, кроме своих. Но, глядя на эту праздничную оргию, в которой участвовали люди, не имевшие никакого основания праздновать, кроме того, что они были самые удачливые и лихие разбойники, а также думая о том, что такое стало возможно благодаря мне, я в собственной шкуре ощутил себя очень неуютно.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что я занялся тем, что делает всякий, кто ощущает во рту гадкий вкус морального разложения. Я занялся рационализацией, чтобы сделать мнение о себе сносным и продолжать жить с ним дальше.

Дело в том, что я ничего не знал о людях, которых мы завоевали. Возможно… возможно, они это заслужили. Может, они были богаты и праздны и являли прекрасный пример человеческого несовершенства. Очень могло быть, что эти люди, мои подданные, мои солдаты… имели гораздо больше прав радоваться всем этим безделушкам. Может быть, именно они тяжело работали, чтобы предыдущие владельцы этих вещей достигли богатства и славы, и с появлением первого «мироначальника» Победа, да и любой другой страны, распределение благ стало более сбалансированным. А может быть…

Может быть, сами боги хотели, чтобы я это сделал.

Наверное, впервые за всю свою жизнь я вдруг понял, зачем людям нужны боги. Идея действительно очень хороша — если все функционирует по воле существ, против которых я был бессилен. Я вспомнил и о предсказателе. Было глупо отрицать сейчас: он действительно предвидел будущее. Мое будущее. В отличие от многих других, которых мне доводилось встречать и которые пророчествовали, используя такие туманные выражения, что толковать их можно было как угодно, предсказатель, явившийся в «Буггер-зал», говорил простую правду. При условии, что его предсказания получились несколько скомканными из-за внезапной кончины…

И конечно, не стоило и думать, что жизнь, которую я теперь веду, предопределена судьбой.

«Брось все, пока ты в силе», — посоветовал мне мудрый внутренний голос, и я решил, что совет разумный. Я мог искать утешение в том, что, с одной стороны, я действовал по прихоти богов и судьбы, а с другой — может быть, этим я делал мир лучше. Таких убеждений хватило, чтобы я провел тот вечер без слез и всхлипываний.

Кейт хотела бы немного подождать и прошествовать в зал торжественно, чтобы о ее прибытии возвестил какой-нибудь придурок с оглушительным голосом, вся работа которого заключалась в том, чтобы, остановив всю процессию, проорать имя очередного прибывшего гостя. Но я надменно отказался от этой мысли.

— Это мои люди, и я — один из них. Я не стану соблюдать условности, — сказал я как можно высокомернее.

И с этими словами вышел в зал, предоставив Кейт выбирать, как ей поступить.

Время от времени меня, конечно, замечали, начинались овации, которые усиливались до такого шума, что ушам становилось больно. Ко мне устремились прихлебатели, как и тогда, когда я только въехал во двор крепости. Каким-то образом Тот Парень пробрался сквозь толпу, чтобы встать со мной рядом. Не знаю, как ему это удалось, ведь он был очень далеко, когда я вошел в зал. Он двигался так же быстро, как луч света. Наверное, он пользовался той энергией, которую сэкономил на разговорах.

Но мне ничего не угрожало. Вокруг меня были одни друзья, да и как могло быть по-другому? Разве не благодаря мне они получили все это богатство, которому так радовались? Я собрал все почести, Невпопад-мироначальник, повелитель всех своих подданных. Мне вдруг пришло в голову, что я не знаю, сколько городов я завоевал. И была ли какая-нибудь система или цель помимо простого разрушения? Кажется, я совершенно не собирался объединить города в одно государство, которым можно было бы править и которое стало бы защищаться от внешних нападений. Похоже, мне доставляло удовольствие просто разрушать все, что попадалось на глаза.

Кейт была рядом со мной, когда мы шли по залу, улыбаясь, пожимая руки, кивая всем, кто приветствовал нас. Мы двигались туда, где находились самые почетные места: огромные, богато украшенные кресла с сиденьями из красного бархата, которые сразу напомнили мне о тронах, на которых сидели король Рунсибел и королева Би. Края кресел покрывала резьба, изображавшая неведомых животных, а ножки представляли собой лапы с когтями.

Я вспомнил всех правителей, с которыми мне довелось встретиться. Диктатор Шенк и его огромный жуткий тронный зал, король Меандр, владыка без владений, который кочевал из королевства в королевство в попытках оставить позади те воспоминания, которые никогда не дадут ему покоя, король Рунсибел, конечно. А теперь… передо мной находился мой трон, мое место верховного владыки. Медленно шагая к креслу, я размышлял о том, что, по идее, низкорожденные люди вроде меня не имеют возможности увидеть хотя бы одного правителя. А я не только повидал больше, чем положено, но и сам поднялся до такого положения. Это было величайшее достижение, хотя, ад меня забери, я так и не мог вспомнить, как же я такого добился.

К трону вели несколько ступенек. Я не мог не отметить, поднимаясь, что двигаюсь я сравнительно легко. Конечно, все это такие мелочи, что вряд ли о них стоит упоминать. Это в том случае, если человек не хромает, потому что иначе даже самое простое дело становится тяжелой задачей. Здесь ничего такого не было. Я поднялся по ступенькам так легко, что, только сев в кресло, понял: сделать это мне было совсем нетрудно. Правая нога казалась не такой сильной, как левая… но она перестала быть бесполезным придатком, каким я ощущал ее до сих пор. А вспомнив, как я мылся, я понял, что и тогда в ноге у меня было не меньше силы. Я не заметил этого, потому что кто же станет обращать внимание на ногу или руку, которая работает, как ей и положено.

Я встал, выразительно помолчал и повернулся к толпе. Кейт стояла у своего трона, дожидаясь, пока я сяду. Она аккуратно сложила руки, а лицо ее имело приятное, почти блаженное выражение. Люди стали скандировать ее имя, и она просто купалась в обожании, улыбаясь искренней, радостной улыбкой, впитывая поклонение, словно губка.

Широко расставив руки, я крикнул:

— Друзья мои! Я рад вернуться к вам!

И все восторженные выкрики и приветствия теперь адресовались мне. Я был их мироначальником. В их глазах я не мог ошибаться. Я сделал жест, веля замолчать, и все немедленно повиновались.

— Перед следующим походом отдохнем, — продолжал я. — Я поговорю со своими помощниками, решу, какие города должны быть завоеваны, и в свое время мы ими займемся. А пока, — и я возвысил голос, — радуйтесь тому, что крепости Бронебойсь такая участь не грозит!

Мои слова вызвали еще больший восторг, люди выкрикивали мое имя, ритмично топали ногами с такой силой, что я начал опасаться, как бы витраж не выпал из окна и не разлетелся на тысячи разноцветных кусочков.

Тогда я повернулся к леди Кейт, взял ее за протянутую руку, притянул к себе и крепко поцеловал в губы. Меня ошеломило ее тепло, а толпа, кажется, ощутила ту же страсть, что и я, потому что издала оглушительный одобрительный крик.

— Все для тебя, любовь моя, — прошептала Кейт, — все для тебя.

Потом мы сели и предались веселью. Еда была подана в изобилии, и я накинулся на нее с большим аппетитом. Ничто не может передать удовольствие, с каким садишься за стол после того, как уже собрался умереть в проклятой богами пустыне. Я никогда еще так не радовался тому, что жив.

Передо мной поставили блюдо с небольшими круглыми коричневыми шариками. Конечно, я посмотрел на них с некоторым подозрением, как, думаю, на моем месте поступил бы всякий. Моя супруга уговорила попробовать, и я взял один из шариков кончиками пальцев. Я все еще думал, что это какой-нибудь отвратительный розыгрыш и в руках у меня какашка, но запах быстро переубедил меня. Запах был очень тонкий, изысканный — сладость, смешанная с ароматом, обещавшим настоящий взрыв вкуса, дающего простор чувственному наслаждению. Я осторожно откусил кусочек, подержал на языке и едва мог поверить своим ощущениям. Я понял, что это и есть, наверное, тот самый «шоколад», о котором говорила Шейри. О боги, за такой вкус и умереть было не жалко. Я катал шарик во рту, облизывал губы и удивлялся, чего только не изобретут люди, если решат заняться изобретениями.

Так и продолжался этот вечер — полный веселья и радости — как раз до того момента, когда ко мне приблизился Кабаний Клык. Я обратил внимание, что он тоже смыл побыть с лица, и, к моему ужасу, без нее он выглядел еще жутче. Не отводя от меня взгляда, он низко поклонился, а потом поклонился и леди Кейт. Люди в зале заметили, что он подошел ко мне, и шум веселья немного поутих, и теперь можно было услышать, что Кабаний Клык говорит.

— Полагаю, вы, мироначальник, уже знаете о наших новых пленниках? — спросил он.

К тому моменту, должен сказать, я уже совершенно расслабился, особенно если вспомнить количество меда и пива, выпитого за столом. Я не напивался с того дня, когда, будучи одураченным оруженосцем в замке короля Рунсибела, топил свои печали в вине, украдкой пробираясь в дальний винный погреб и дегустируя то, что там хранилось. Здесь никуда пробираться не нужно было. Все, что перед нами стояло, находилось в моем распоряжении, и я охотно всем этим распоряжался. Моральные затруднения, война с совестью лучше всего ведутся на море… у меня было море блаженного алкогольного тумана. Да, я уже покинул берег, и три моих полотнища наполнял тугой ветер. Я по-прежнему имел твердое представление о том, кто я такой и где нахожусь, но все остальное ускользало от моего сознания. Наверное, даже простое передвижение в пространстве было бы для меня затруднительно. К счастью, я никуда не пытался пойти, хотя в кресле держался весьма нетвердо. Я опирался на руку подбородком, который, правда, заимел досадную манеру съезжать с опоры. Получается, что я чуть ли не бил себя в лицо собственным кулаком. Мне пришлось сильно сосредоточиться на том, что Кабаний Клык говорит, потому что, если бы я хоть на миг позволил себе отвлечься, все слова пролетели бы мимо меня, а я бы только радостно помахал им вслед.

— Пленники? — переспросил я, тщательно выговаривая, чтобы быть понятым и Клыком, и самим собой.

Кейт потянулась и тронула меня за руку.

— Бунтовщики, мироначальник, — напомнила она тихо.

Я подскочил и заговорил громче, чем было нужно.

— Ну да! Бунтовщики! Убить меня хотели! Ублюдки!

— Так точно, мироначальник.

— Убить меня! Меня! Меня! Меня! — Я помолчал, нахмурился и мутным взглядом посмотрел на Кабаньего Клыка: — Я что, петь собирался?

Он глядел на меня с неприкрытым изумлением. Я гадал, почему он так странно наклонил голову, чтобы покачать ею из стороны в сторону, а потом каким-то отдаленным уголком мозга понял, что он не отводил от меня взгляда и ему приходилось выворачивать шею, поскольку моя голова постоянно клонилась набок.

— Мироначальник… если хотите… мы можем вернуться к этому позднее… когда вы будете не так… как бы сказать…

— Пьян? — спросил я.

Такая искренность с моей стороны вызвала в зале легкий всплеск смеха.

Я укоризненно погрозил Кабаньему Клыку пальцем и сделал ему замечание:

— Должен указать тебе, что я совсем не так дум, как ты пьянаешь.

— Это меня утешает, мироначальник.

— Дорогой мой, — обратилась ко мне Кейт, — может быть, лучше отложить до…

— Чепуха!

Если шум толпы и заглушал мой голос, то только до этого выкрика. Теперь меня слушали все присутствующие в зале.

— Дорогие друзья! — крикнул я, стараясь почетче выговаривать слова. — Кто хочет посмотреть, как судят бунтовщиков?

Конечно, раздались одобрительные выкрики, крики «ура!» — именно это и было нужно. Кабаний Клык сделал знак Тому Парню, который вложил меч в ножны и вышел из зала. Люди возбужденным шепотом начали обсуждать, что я стану делать: просто прикажу казнить бунтовщиков на месте или заставлю их страдать, мучительно ожидая смерти.

Что же касается меня, я словно вышел из собственного тела и теперь наблюдал сам за собой с большого расстояния. Меня окутал теплый туман. Верх взяла личность Невпопада предводителя варваров, словно я играл в какой-то масштабной пантомиме, не имевшей никакой связи с реальной жизнью. Где-то на задворках рассудка появилась мысль о том, что, протрезвев, я пожалею о своих теперешних действиях, но она не могла победить того шума в моей голове, который и побудил меня навязать торжество закона. Пусть любые другие потенциальные убийцы посмотрят, что бывает с тем, кто просто помыслит выступить против мироначальника Победа.

Послышался скрип и хруст колес, и двери в большой зал распахнулись, явив взорам огромную повозку, которую тащили два могучих раба; из одежды на них были только набедренные повязки, и торсы блестели от пота. Некоторые женщины одобрительно зашептались, и даже Кейт заинтересовалась. Я уже слишком далеко зашел к этому времени. И в самом деле, многие детали сливались в неясные пятна, и сейчас, когда много лет спустя я пишу эти строки, мне остается только гадать о том, в какой же последовательности все происходило. И что за мысли появлялись у меня в голове, поскольку главные подробности потерялись в парах алкоголя… или отсиживались там до тех пор, пока мне не пришлось очень быстро протрезветь.

На повозке стояла клетка, в которой помещались не то восемь, не то девять пленников. Одежда, в которую они были одеты, когда появились в крепости Бронебойсь, уступила место обтрепанным лохмотьям, едва прикрывавшим наготу. Ничего мятежного в их облике не было. Вели они себя по-разному: кто-то с безразличием и презрением глядел на толпу в зале, а откуда неслись оскорбления в их адрес. Другие были напуганы, а один из тех, кто постарше, закрыв глаза, раскачивался взад и вперед, непрерывно двигая губами. Он явно молился. Не знаю, слушал ли его кто-нибудь. В середине клетки был кто-то еще, но я не мог разглядеть, кто там. Но если вспомнить, насколько я был пьян, удивительно, как я разглядел саму клетку.

Повозку на двух огромных скрипучих колесах остановили футах в двадцати от меня. Рабы отступили в стороны, а Кабаний Клык с надменным видом подошел к ней. Он что-то говорил, но я не мог понять что, потому что рев и крики толпы («Смерть! Смерть! Смерть!» — неизобретательно, но все равно впечатляюще) заглушали каждый отдельный голос.

Замолчать всех заставила Кейт. Она поднялась, и уже одно ее движение привлекло внимание, а протянув руку, она и вовсе добилась тишины.

— Спасибо, дорогая. Молодец, — сказал я, и она кивнула головой, принимая похвалу.

Потом Кейт села, и мне опять пришлось сосредоточиться, чтобы произнести связную цепочку слогов.

— Кабаний Клык… есть ли человек, который может выступить в их оправдание? Какой-нибудь представитель?

— А зачем им, любовь моя? — спросила Кейт. — Они собирались убить тебя. Какие тут могут быть оправдания?

Зал вокруг меня закружился, и я с изумлением увидел, что вдруг появились три леди Кейт там, где только что была одна. Если удастся затащить всех троих в спальню, я изрядно позабавлюсь. Все три дамы стали кружить вокруг меня, и мне пришлось сосредоточиться, чтобы уследить за ними. Поэтому я начал изо всех сил кивать головой.

— Мироначальник согласен! — провозгласил Кабаний Клык, играя на публику.

Охлад, который обходил освободившееся от толпы место по периметру, подыграл ему, спросив:

— Значит, они приговорены?

Я кивнул, стараясь не уснуть.

— Они приговорены! — взревел Кабаний Клык, и в ответ взревела толпа, так громко, что даже слегка рассеялся туман в моей голове. Я потер глаза, стараясь не упустить развития событий, вспомнить, где я и кто сидит со мной рядом, а также что это за несчастные там, в клетке. Я смутно помнил, что они угрожали мне, но чем именно, вспомнить никак не мог.

— Приведите первого! — выкрикнул Охлад.

Рабы, ставшие конвоирами, подошли к клетке и открыли ее.

Пленники, увидев, что к ним вошел Тот Парень, вытягивая из ножен меч, попятились в дальний угол. Он же взмахнул мечом, который с угрожающим свистом рассек воздух, и повел им из стороны в сторону, чтобы потешить публику своим несомненным умением убить невооруженного противника, которому некуда убежать.

Кабаний Клык громко рассмеялся, увидев, как жмутся к прутьям бунтовщики, и сказал:

— Да, желающих нет. Надо выбрать, с кого начать!

Его поддержала толпа, и ее крики, наполняя огромный зал, кое-как поддерживали меня в бодрствующем состоянии.

И вдруг над толпой раздался ясный женский голос, крикнувший с гневом и вызовом:

— Я пойду первой, банда вы негодяев!

Храбрый выкрик произвел двоякий эффект. Во-первых, толпа от удивления тут же замолчала. А во-вторых, я тут же протрезвел или по меньшей мере вернулся в состояние, близкое к трезвости. Не слушайте никого, кто говорит вам, что пьяный человек должен выждать положенное количество часов, прежде чем он придет в себя. Очень возможно, что вы выйдете из одури одним рывком, если тому найдется достаточная причина. Как раз это и произошло.

Потому что из толпы бунтовщиков выходила, подняв плечи и расправив голову, Шейри. Ее взъерошенные волосы стали длиннее, чем мне запомнилось, а под правым глазом лиловел синяк, о происхождении которого я не осмеливался даже гадать. Но это была она, и смотрела она мимо своего возможного палача прямо на меня с такой ненавистью, о которой я даже не подозревал.

— Что бы ты ни делал, Невпопад, — фыркнула она, — ты все только портишь.