* * *

Лишь неделю спустя Флориан возвращает ей синее платье.

– Спасибо, больше оно мне не понадобится. – Он извиняется и отказывается зайти.

– Дефиле в память о вашем друге вы уже устроили?

Он мотает головой.

– Нет, не получается. – И смотрит в пол. Носком ботинка чертит круги на земле.

Бабетта рассматривает его склоненную голову, густые волосы.

– Я не смог, – тихо поясняет он.

Бабетта держит платье в шуршащем пакете на руках, как ребенка. Ей страшно опять остаться одной. Вообще-то в одиночестве нет ничего плохого, если только его не прерывает некто, кто приходит, а потом опять исчезает.

– Слушайте, а давайте-ка я быстренько приготовлю макароны по-флотски. – Флориан поднимает голову. – Набьем животы до отказа, чтобы не продохнуть было. А, как думаете?

– Уговорили, – устало соглашается он.

Молча двигаются они по ее тесной кухне, ни разу даже не задев друг друга локтем. Флориан моет салат и давит чеснок. Плавными движениями передают они друг другу нож, доску, миску. Бабетта изумляется: с этим совершенно чужим молодым человеком ей так легко, а с Томасом – как на состязаниях по тяжелой атлетике: каждый мускул дрожит от напряжения, каждое движение дается с трудом. Почему так?

– Секс – вот источник всех бед. – Флориан выгребает из миски остатки макарон. – Из-за него все летит к черту. Это самое идиотское изобретение на планете. Без него жизнь бы наладилась мгновенно и стала безмятежной и прекрасной. – Оба смеются. – Я бы сейчас рыгнул.

– Давай.

Они рыгают и смеются громче.

– Он принимает виагру. Меня это оскорбляет, – жалуется хозяйка.

– А если бы у него вообще ни разу не встал, представляешь, как тебе тогда было бы обидно, – утешает гость.

– Сколько же напридумывали таблеток… Для любви, от любви – на все случаи жизни!

– Я принимаю гомеопатию с тех пор, как Альфред умер. – Флориан сгребает крошки на столе в одну кучку. – От этой дряни, конечно, самочувствие ни к черту, голова гудит, секс вообще не интересует. Но, с другой стороны, без таблеток уж и не знаю, как бы я дальше…

– А почему бы просто не наложить на себя руки? Что сложного? Что дурного? В конце концов все упирается в способ, – откликается Бабетта.

– Ничего достойного в голову не приходит, – жалуется гость.

– Да уж, – соглашается хозяйка. – Повесишься – язык вывалится, уродство редкостное. Выпрыгнешь из окна – будешь валятся в разодранном свитере, со съехавшим бюстгальтером. Еще и в газете в таком виде поместят. Ничего привлекательного.

Оба вздыхают.

– Я больше ни с кем об этом поговорить не могу, – ухмыляется он, – никто не выносит таких разговоров.

– Точно, не выносит, – соглашается она. – Спасибо синему платью, оно нас и познакомило.

– Вот видишь, – торжествует Флориан, – оно и впрямь изменило твою жизнь!

– Ну да, только не совсем так, как я себе представляла. – Бабетта опускает голову на руки и скользит взглядом по заляпанному столу.

– Надень его, – приказывает Флориан таким тоном, каким мужчины обычно говорят «раздевайся».

Синее платье падает на нее, как кусочек неба. Медленно и с достоинством, как по подиуму, прохаживается она перед Флорианом.

Он следит за ней горящими глазами.

– Повернись-ка.

Она поворачивается один раз медленно, потом быстрее, еще быстрее. Он встает, подходит, берет за руку и танцует с ней пару кругов.

– Вот, смотри, – он приподнимает ее руку и указывает на пройму рукава. – Альфред всегда следил, чтобы вырез был не слишком глубоким и не слишком узким. Если бы он вырезал побольше, здесь на предплечье образовалась бы уродливая складка. А если рукава врезаются под мышками, остаются пятна от пота, что может быть ужаснее?

Они лежат на диване и пьют вино, пиво, чинзано и домашний ром, все подряд. Бабетта залезает в ящик, где у нее хранятся чулки и носки. Там на самом дне в конверте осталось еще немного травки. Но это не помогает. Их память снова по бесконечной спирали устремляется в прошлое.

– Все наши слабости он хотел прикрыть платьями, – вспоминает Флориан, – закутать в ткань все мерзости человеческие. Но меня всегда удивляло: ему самому ничто в жизни не было противно или мерзко. Удивительно, правда? Мне легко было за ним ухаживать, любую немощь своего тела он воспринимал спокойно, мол, со всеми такое бывает – у каждого автомобиля рано или поздно летит аккумулятор или еще что-нибудь, когда-нибудь ломается любой пылесос, и ты лишь понимаешь, качая головой, что все, отслужил он свой век, что ж тут поделать. Так же и любое тело однажды приходится отправлять на свалку.

Флориан прижимает к себе подушку, словно у него болит живот. Стонет. Бабетта смотрит на него холодно. Его ад приятнее, чем ее, она уверена.

– Я бы предпочла ухаживать за Фрицем всю оставшуюся жизнь, нежели вот так внезапно остаться вдовой.

– Откуда тебе знать? Ты ничего об этом не знаешь.

– Не знаю. Но и ты не знаешь, что я чувствую. Ты не знаешь, как мгновенно все может измениться. Как от удара грома. Как будто кто-то зло подшутил над тобой. А новая жизнь похожа на страшный сон, от которого нет сил проснуться.

Мы хотели встретить Новый год где-нибудь подальше от дома. Далеко-далеко. Там, где никогда еще не были. Идея, кажется, была моя, точно не помню. Если и вправду моя, не знаю, как мне это вынести.

– Назови какое-нибудь место, – требовал Фриц.

Мы сидели в гостиной. Дождь шел, по телевизору крутили какую-то пошлятину, и мне страсть как хотелось ее посмотреть.

– Бали! – выпалила я, лишь бы он отстал. С чего мне пришло в голову это словечко, сама не пойму. Может, понравилось просто, как оно звучит? Да, наверное, так и было.

– Бали, – повторил Фриц и замолчал.

Мы сели рядом и уставились в телевизор, как всегда. При этом нас снова смутно кольнула совесть: сидим, в телик пялимся, а жизнь мимо проходит.

Но что мы можем сделать? Завести наконец детей? Мы пытались, долго и безуспешно. Старались, как могли, с искренним удовольствием, самозабвенно. И в итоге решили, что надо смириться, принять жизнь такой, какая она есть, и стареть с достоинством, ни на что не жалуясь и не озлобляясь.

Тем не менее порой наша жизнь казалась мне скучной, однообразной, тоскливой. И я слышала в собственном голосе обиду и разочарование. Только вот никогда не могла до конца понять, чем же это я, собственно, разочарована. В том-то все и дело – не знала я этого!

Тогда я еще работала дизайнером – разрабатывала рисунки для оберточной бумаги, в которую заворачивают подарки. Это началось просто как хобби, потом стало неплохим ремеслом, однако не приносило радости. По образованию я художник по текстилю.

Фриц «доставал» меня одним и тем же вопросом: «Какая тебе, черт возьми, разница – рисуешь ты зайцев на бумаге для подарков или эти твои зайцы скачут на постельном белье?» А разница огромная! На постели занимаются любовью взрослые и видят сны дети, а что происходит с оберточной бумагой? Сам подумай: рисую я белых медвежат на льдине или пасхальных зайчат среди пестрых тюльпанов и представляю, как в этой упаковке преподносят кому-то подарок, а он ее тут же срывает, комкает и швыряет в урну. Хороша работка, нечего сказать, – на помойку работаю, и больше ничего. Что может быть недолговечнее, чем обертка для подарков?

Фриц потратил годы на то, чтобы меня утешить, но потом бросил это занятие. Его профессия была, в общем-то, ненамного лучше моей: он работал учетчиком в фирме, продававшей клапаны. Но ему было хорошо там, и он ничего не собирался менять. В отличие от меня его ничто не угнетало.

– Господи, – кричала я, – до чего ж мы отупели! Жизнь проходит мимо, а мы чем занимаемся? Ты продаешь клапаны, а я рисую зайцев на подарочной обертке! Отлично!

– У других работа еще хуже, – отвечал он всегда. А если я не унималась, убегал из дома и напивался где-нибудь. К его возвращению я обычно уже выпускала пар. Фриц нравился мне пьяным – он становился немного невменяемым и диким, ну, насколько умел. Однажды швырнул вазу в стену, в другой раз даже свитер на мне разорвал.

Я за целый день только Фрица одного и видела. Жизнь моя вертелась в треугольнике «кухня – рабочий стол – гостиная». Раз в день я выходила в супермаркет на углу, по средам вечером – на компьютерные курсы, училась рисовать зайцев на компьютере. Хотя мне больше нравилось работать вручную, вырезать и клеить, как в детском саду.

В хорошем настроении я называла свою работу «пойти поиграть» и не задавала вопросов о смысле жизни. Фриц каждый день ходил в контору, ему следовало носить костюм с галстуком, и в таком виде он ежедневно представал перед миром, а я, завернувшись в халат, подсаживалась к столу и «играла».

Годами копила я страх перед внешним миром, тем, что за пределами квартиры. Он казался враждебным и суровым, и мне не хотелось по своей воле выходить за дверь. Фриц тащил меня в кино, где мы обычно ссорились, или на концерт, где он всегда начинал неудержимо кашлять. Не реже раза в год мы ездили куда-нибудь в отпуск: Испания, Италия, Франция, Ирландия. А на Рождество – всегда в Доломитовые Альпы.

Откуда взялся этот Бали? Четыре буквы. «Рождество под жарким солнцем» – кажется, это он первый предложил. Но Бали предложила я, здесь уж ничего не изменишь.

25 декабря, под утро, когда нам надо было вылетать, снегу навалило больше двадцати сантиметров. Фриц озабоченно поглядел в окно и пробормотал: «В такую погоду самолеты, может, и вовсе не летают».

Он произнес это тихо-тихо, но я расслышала. И еще подумала: надеюсь, и вправду не летают.

Вся эта авантюра с Бали вдруг показалась мне противоестественной. Все равно что клубника зимой. Ну, что мы там забыли, что будем там делать? В тропиках, на жаре… На пляже валяться?

– Пошли, сядем на автобус пораньше, – заторопил меня Фриц.

Мы вышли из дома, поплелись, утопая в снегу. Темно, ветер ледяной. Неужели через двадцать часов, а то и меньше, мы будем жариться на солнышке? Черт, забыла! Дорожную аптечку забыла! Мы же без нее пропадем! А комары? А лихорадка? Мы бросились назад, взяли аптечку, пропустили ранний автобус, а мне все думалось: мы никуда не едем! Мы остаемся!

На каждом шагу возникали препятствия и появлялась возможность обмануть судьбу. Но нет, мы упрямо шли к цели. «Последнее напоминание, уважаемые пассажиры. Господин и госпожа Шредер, проследуйте, пожалуйста, к месту регистрации!» – произнес строгий голос у нас над головами, и мы, еле переводя дух и обливаясь потом, примчались к выходу на посадку.

Вместе с сытыми младенцами, спросонья прижимающими к себе своих плюшевых зверей, измученными на вид матерями и раздраженными папашами нас погрузили в чрево «боинга» индонезийских авиалиний «Гаруда».

Мой муж засиял, как школьник на экскурсии. Подружился тут же со стюардессами, похожими на эльфов: все как одна идеально сложены, волосы черные как смоль, губы ярко накрашены. У меня заныло сердце: что если на Бали все женщины такие?

Фриц великодушно пропустил меня к окну, а сам остался у прохода, где порхали его эльфы. Пластиковая надувная подушка обхватила мою шею, как ортопедический воротник, что меня, видимо, вовсе не красило. К тому же эта штука загородила от меня Фрица, я вообще его больше не видела и только ерзала в кресле туда-сюда, пытаясь поудобнее устроиться. Во время взлета Фриц взял меня за руку. Я хотела положить ему голову на плечо, но надувной воротник не давал. На мониторе появилась маленькая белая стрелка, указывавшая путь нашего самолета на другой конец света. Что это нас понесло в такую даль, зачем мы вообще сорвались с места, что хотим в нашей жизни изменить? Что такого должно произойти на Бали, чего не произошло бы дома? Фрица спрашивать было бессмысленно – у него был готов сколь идиотский, столь и банальный ответ: там солнце светит, детка моя сладкая! – все, что я услышала бы в ответ. А я жару переношу плохо, у меня кровь холодная, он сам надо мной по этому поводу всегда подтрунивал.

Подали обед. Я решила ничего не есть, чтобы влезть в купальник, но рядом с индонезийскими эльфами с их мальчишескими фигурками худеть уже не имело никакого смысла. В итоге я проглотила все, что мне принесли, и еще закусила ванильным кремом Фрица. Тут меня разморило. Фриц заказал себе третью порцию пива, лицо его выражало полнейшее удовольствие.

– Ах, – вздохнул он, – как чудесно лететь куда-то, правда?

Я кивнула в ответ и продолжила скучать по своему надежному, спокойному местечку у стола, и о голубой елочке прямо у меня под окном, и о синицах на ее ветках.

Муж заботливо сжал мои пальцы.

Я взглянула на его худую бледную руку, что лежала на моей, и она показалась мне вдруг ужасно старой. Когда она успела постареть, почему я ничего не заметила? Эта рука вызывала отвращение и жалость одновременно. Кажется, Фриц тогда в последний раз держал меня за руку. Я только помню, что вдруг отчетливо представила себе, как мы вместе с ним тихо старимся. Уютно старимся и чуть-чуть душновато. Так что я время от времени распахиваю окна и выкрикиваю какую-нибудь глупость вроде: «Воробьев в парламент!» или «Не допускайте к власти драчунов и засранцев!». Какая чудная эта старушенция с третьего этажа, будут говорить обо мне, вечно порет всякую чушь, похоже, потихоньку выживает из ума. Хихикая, я закрою окно, а Фриц, сидя в кресле с подлокотниками, улыбнется и покачает головой, посмеиваясь надо мной, – так всегда было, всю нашу совместную жизнь. Я сварю ему томатный суп, он запачкает им рубашку. Вот так примерно все и будет.

Я закрыла глаза. Минут пять, кажется, прошло, и муж стал трясти меня за плечо:

– Мы приземляемся в Сингапуре!

Я с трудом очнулась от грез. Из иллюминатора ударил слепящий свет. Меня укачивало, тошнило, душила жара.

– Ты десять часов проспала, – упрекнул меня Фриц, – а я ни минуты не спал. Надевай ботинки.

Он вытащил из-под переднего сиденья ковбойские сапоги. Ну почему мы не можем носить кроссовки, как все нормальные люди? Фриц с превеликим трудом напялил сапоги мне на ноги, при этом ему пришлось залезть под мое кресло, и выпрямился – тяжело дыша, весь красный. Он часто ухаживал за мной, как за капризным ребенком, и мне это нравилось. Но в тот момент мне было не до телячьих нежностей. Я поднялась.

– Куда ты?

– В туалет, – грубо ответила я и протиснулась мимо него к проходу.

– Но мы же приземляемся.

Я молча двинулась к туалету. Занято. Я долго ждала, потом нетерпеливо постучала в дверь. Тишина. Я хотела уже было обратиться к стюардессе, но тут задвижка щелкнула, и на меня надвинулся весьма упитанный китаец. Я приготовила ему свирепую гримасу, но у него было на редкость милое лицо и он так дружелюбно мне улыбнулся, что я невольно ответила тем же.

За ним пронеслось облако лимонного аромата – так пахло средство после бритья. Я жадно вдохнула этот запах, провожая китайца взглядом. Его черные волосы стояли мокрым ежиком, как будто он только что вымыл голову в крошечном туалете. Прическа придавала ему что-то наглое, юношеское и в сочетании с его комплекцией подействовала на меня возбуждающе. Я не могла отвести от него глаз – это и была та самая другая моя жизнь, по которой я скучала за рисованием, о которой мечтала, как о новом платье.

Он придержал мне дверь. Я вошла, заперлась, продолжая улыбаться. По ногам тянуло сквозняком, будто я, как и наш самолет, зависла где-то в необъятном пространстве. Ухватившись обеими руками за раковину, я увидела в зеркале свою придурковатую улыбку и тут только заметила, что выгляжу ужасно: опухшая со сна, бледная как мел, волосы всклокочены.