К северу от Архама склоны холмов темнеют, покрываясь чахлыми деревцами и беспорядочно переплетенными кустарниками, дальнюю границу которых очерчивает левый берег реки Мискатоник, несущей свои воды в океан. Путешественнику редко приходится забредать дальше опушки леса, хотя то тут, то там виднеются заброшенные проселки, уходящие в глубь холмов, к берегам Мискатоника, где снова расстилается открытая степь. Ветхие постройки, избегшие безжалостного воздействия времени, являют собой поразительно однообразное и унылое зрелище: несмотря на зеленеющие кроны деревьев, обилие спутанного кустарника, почва перед домами выглядит столь же безжизненно, как и сами здания. С Ривер-стрит, пересекающей от края до края Архам-сити, виден Эйлсбери-пик, и путник, прогуливающийся в западных кварталах старинного, пестрого от черепичных крыш городка, с удивлением замечает в окрестностях Данвичской пустоши, за покосившимися хибарками городской бедноты молодую рощицу. Увы, при ближайшем рассмотрении рощица оказывается причудливым нагромождением неприступных корявых вязов, мертвые ветви которых, казалось, тысячелетия назад перестала наполнять жизнь.
Городские жители почти забыли о ней; остались лишь предания, туманные и мрачные, которые дряхлые бабушки любили пересказывать по вечерам у камина. Некоторые из историй восходили к давно ушедшей эпохе гонений на колдунов и ведьм; однако минули века, и жуткие подробности потускнели. Теперь уже мало кто мог припомнить причины былых страхов, но заброшенную рощу и холмы вокруг продолжали по привычке называть биллингтоновскими – несмотря на то, что усадьба, скрытая стволами деревьев и потому невидимая из города, пустовала уже несколько десятилетий. О доме говорили, что он расположен на живописном взгорке, “в некотором отдалении от старинной башни и кольца, выложенного из камней”. Угрюмый вид вязов не поощрял праздного любопытства случайных прохожих. Даже орды бродяг, одно время наводнявшие окрестности, избегали приближаться к старому поместью в поисках ночлега или наживы. Рощу обходили стороной, и будь то путник, направляющийся из Бостона в Архам, или крестьянин, возвращающийся с рынка в одну из глухих массачусетсских деревушек, он неизменно прибавлял шаг, спеша поскорее миновать унылое место, соседство которого вызывало в сердце необъяснимую тревогу.
Старого Биллингтона помнили; с его именем были связаны местные легенды. В начале девятнадцатого века сельский сквайр Илия Биллингтон перебрался в родовое поместье, которым владели его отцы и деды, и прожил там несколько лет в полном уединении. В преклонном возрасте он вместе с семьей отплыл на родину своих предков, поселившись в Англии, в маленьком городке к югу от Лондона. С тех пор о нем ничего не было слышно, хотя плата за землю регулярно вносилась в муниципальный фонд одной из адвокатских контор, бостонский адрес которой придавал солидности слухам о старом Биллингтоне. Прошли десятилетия; весьма вероятно, что Илия Биллингтон давно воссоединился со своими предками, равно как и его поверенные в делах – со своими. В права наследования вступил его сын Лаан, а отцовские кресла в конторе успешно перешли к сыновьям адвокатов. Ежегодные взносы с завидной аккуратностью переводились через нью-йоркский банк, и поместье продолжало носить имя Биллингтона, хотя где-то в начале нашего века распространился слух, что последний потомок сквайра – по всей видимости, сын Лаана – не оставил наследника мужского пола. Поместье отошло к его дочери, о которой не было известно ничего, кроме ее фамилии – миссис Дюарт. Слух не вызвал большого интереса, ибо что значила для горожан какая-то миссис Дюарт в сравнении с благоговейно хранимой памятью о старом Биллингтоне и его “причудах”?
О странностях сквайра горожане вспоминали с неиссякающим энтузиазмом. Больше всего о них любили порассуждать потомки нескольких семейств, древнее происхождение которых позволяло им считаться местной знатью. Неумолимая колесница времени не сохранила в целости ни одну из историй: все они, в той или иной степени, подверглись более поздним напластованиям или искажениям. Рассказывали, что из рощи вязов, где находилось поместье Биллингтонов, раздавались загадочные шумы и грохот, похожий на раскаты грома. Как и раньше, было неясно, издавал ли их сам старый сквайр, или же звуки происходили из какого-то другого источника. Честно сказать, имя Илии Биллингтона давно бы кануло в Лету, если бы не угрюмая рощица и непролазные заросли кустарника, служившие постоянным напоминанием о том, что эти земли – столь необычного вида – принадлежат столь же необычному человеку. Небольшое болото, затаившееся в самом сердце рощицы возле дома, дарило приют несметному количеству жаб и лягушек. По весне их надрывные хрипы и уханье пронизывали всю округу, и старожилы уверяли, что тварей голосистее не найти и за сотню верст от Архама. Летом над болотом поднималось загадочное свечение, отблески которого мерцали на низко нависающих в грозовые ночи облаках. Общее мнение сходилось на том, что свет испускали бесчисленные стайки светлячков, которыми кишело заброшенное поместье, наряду с жабами, лягушками и прочими угрюмыми тварями и насекомыми. С отъездом Илии Биллингтона шумы прекратились, но лягушки продолжали неистовствовать; мерцание светлячков все так же разгоралось летними ночами, как не стихало и стрекотание мириад кузнечиков и цикад в предгрозовую пору.
Известие о том, что после долгих лет запустения старый дом обрел нового хозяина, немедленно стало предметом самого живого интереса и обсуждений среди горожан. Прекрасным мартовским днем 1921 года в архамском “Адвертайзере” появилось короткое объявление, что некий мистер Амброз Дюарт ищет работников для помощи в восстановлении и переустройстве дома Биллингтонов; желающие предложить свои услуги могут встретиться с ним персонально в номере отеля “Мискатоник”, который, следует заметить, на самом деле был не чем иным, как обычным студенческим общежитием при Мискатоникском университете.
Не прошло и суток, как Архам облетело новое известие. Прибывший в город Амброз Дюарт оказался прямым наследником Илии Биллингтона и родовое имение избрал своей резиденцией после долгих странствий по свету. Это был мужчина примерно лет пятидесяти, среднего роста, огрубевшей от длительного пребывания на свежем воздухе кожей. Ястребиный нос и копна замечательно ярко-рыжих волос придавали ему сходство со средневековым аббатом; взгляд голубых глаз был пронзителен; тонкие губы не портили его лица. В последней войне погиб его единственный сын, и, не имея других родственников, Дюарт обратил взор к Америке, надеясь там найти тихое пристанище, где он провел бы остаток дней. Пару недель назад он впервые объявился в Массачусетсе, чтобы осмотреть владения. Увиденное, судя по всему, вполне удовлетворило его, ибо он уже прикидывал будущие расходы по восстановлению имения в былом блеске и славе. Его сдержанность и корректность в сочетании с суховатым юмором произвели благоприятное впечатление на работников, которых он нанял. С некоторыми желаниями все же приходилось повременить: ближайшая линия электропередачи находилась в нескольких милях южнее рощи, так что вместо электричества в доме горели керосиновые лампы. Однако в остальном не предвиделось никаких задержек. Строительные работы продолжались всю весну, дом был приведен в порядок, к нему проложили дорогу, и летом, когда мистер Амброз Дюарт фактически вступил во владение и съехал из архамского отеля, работники были отпущены с солидным вознаграждением. Вернувшись по домам, они с благоговением и восторгом рассказывали о поместье старого Биллингтона; о великолепных резных украшениях на лестницах; о кабинете, занимавшем целых два этажа и освещенном гигантским – в полстены – окном из разноцветного стекла; об обширнейшей библиотеке, сохранившейся нетронутой, и о различных архитектурных особенностях, которые мистер Дюарт считал весьма ценными для истинных ценителей древности. Снаружи дом походил на знаменитый Крейг-Хауз в Кембридже, где когда-то жил великий Лонгфелло.
Вскоре по городу поползли самые невероятные разнотолки; на свет были извлечены полузабытые легенды о старом Биллингтоне, который, как утверждали, внешне был вылитой копией мистера Дюарта – или наоборот. Среди догадок и домыслов, последовавших затем, снова появились зловещие истории о “причудах”, которыми прославился старый сквайр. Их “воскрешение”, а также новые, леденящие душу подробности позволяли предположить, что все они исходят из окрестностей Данвичской пустоши, где доживали век несколько древних семейств, в том числе – Уэйтли и Бишопы. Именно их предки, много поколений назад выбравшие для жизни этот уголок Массачусетса, приходились современниками старому сквайру; на их глазах самый первый из Биллингтонов возводил огромное поместье с “розовым окном” – как все называли витраж в кабинете, хотя стекла были многоцветными. Передаваемые ими истории о прошлом семьи Биллингтонов вызывали доверие своей несомненной древностью, и, даже если не все в них соответствовало действительности, они тем не менее способствовали пробуждению интереса как к заброшенному поместью, так и к его новому владельцу – мистеру Дюарту.
Сам Дюарт, однако, пребывал в безмятежном неведении относительно всевозможных слухов и сплетен, вызванных его появлением. Замкнутый по натуре, он наслаждался выпавшим ему уединением. Отыскание средств к дальнейшему поддержанию имения стало его основной заботой, которой он посвятил все свое время; хотя, если говорить откровенно, он едва ли представлял, с чего эти поиски следует начинать. В семье было не принято упоминать о заокеанском имении; лишь изредка мать заводила разговор о “родовом участке” в штате Массачусетс, который “ни в коем случае нельзя продавать” и следует сохранять до тех пор, пока длится род Дюартов. Произойди с кем-нибудь из них несчастье: смерть, непредвиденный случай – и владение унаследует их бостонский кузен Стивен Бейтс, которого никто из семьи даже не видел. Странные указания в фамильных манускриптах и недомолвки – это было все, что оставил после себя Илия Биллингтон. Его необъяснимое переселение в Англию еще больше сгустило покров тайны, нависшей над брошенным домом, и пока – только-только ступив на порог – Амброз Дюарт мог полагаться лишь на свои догадки и воспоминания.
Детские годы были прочно связаны с многочисленными предостережениями, когда мать по-родительски наставляла маленького Амброза в том, что следует, а чего не следует делать. Не следовало, например, “отводить ручей, омывающий остров”, “разрушать башню или каменную стену”, а также – “открывать дверь в запретный мир” и “прикасаться к окну, тем более – переделывать его”. Все эти предупреждения ровным счетом ничего не значили для Дюарта, хотя и очаровывали по-своему. Однажды услышав, он уже не мог выбросить их из головы; они преследо-вали его, вспыхивали в мыслях, словно магические руны. И это зловещее сияние побуждало его наитщательнейшим образом осматривать имение, без устали бродить по холмам и болотистым низинам. Во время своих странствий он обнаружил, что старый дом – не единственное сооружение на принадлежащих ему землях. На покатом взгорке, омываемом полуиссохшим ручьем, стояла серая каменная башня. Раньше, когда ручей был полноводным притоком реки Мискатоник, бурный поток кольцом охватывал взгорок, превращая его в остров. Теперь такое можно было наблюдать только весной.
Это открытие произошло поздним августовским полднем, и Амброз Дюарт сразу же понял, что перед ним та башня, о которой говорилось в семейной летописи. Внимательно осмотрев находку, он попытался на глаз оценить ее размеры: цилиндрическое основание диаметром примерно в двенадцать футов и серый конус крыши на высоте почти двадцати футов. Когда-то в стене был проделан гигантский арочный вход, предполагавший отсутствие крыши. Однако теперь его закрывала грубая каменная кладка. Неплохо разбиравшийся в архитектуре, Дюарт с восхищением разглядывал находку; ее древность не подлежала ни малейшему сомнению, более того – камни выглядели много древнее, чем остальные постройки поместья. Используя карманную лупу, при помощи которой он разбирал старинные латинские рукописи в брошенной библиотеке, Дюарт осмотрел странные узоры на поверхности башни, сходные с большими по размеру граффити на камнях, закрывавших вход под аркой. Но особенно поражало основание башни, своей громоздкостью создававшее впечатление погруженности глубоко в землю. Здравый смысл объяснял этот эффект тем, что за столетия, прошедшие с тех пор, как башню выстроил Илия Биллингтон, основание действительно могло осесть или зарасти землей.
Но почему он уверен, что башню строили его предки? Кладка выглядела значительно старше, и если так, то чьи же руки воздвигали древние камни? Загадка заинтриговала Дюарта, и, поскольку он располагал огромным количеством старинных рукописей в оставшейся от прежних поколений библиотеке, логично было предположить, что где-то среди пожелтевших страниц отыщется ответ на взволновавший его вопрос. Размышляя подобным образом, он мерно вышагивал по направлению к дому, когда, обернувшись назад, совершил еще одно немаловажное открытие. Серая громада башни возвышалась посреди присыпанного землей, полуразрушенного каменного кольца, которое Дюарт немедленно отождествил с развалинами друидических дольменов в Стоунхендже. Потоки воды, когда-то омывавшей остров, оставили глубокие промоины и глинистые плёсы, до сих пор заметные, несмотря на густо разросшийся кустарник. Над высохшими берегами потрудились бесчисленные ливни и ветер, которые не могла остановить мрачная репутация поместья, удерживавшая лишь суеверных жителей окрестных местечек.
Дюарт неспеша шагал по мшистым кочкам. Наступили сумерки, когда он возвратился домой после утомительного обхода болотистой низины, раскинувшейся между башней и пригорком, на котором стоял дом. Приготовив горячий ужин и расположившись возле очага на кухне, он попытался сосредоточиться на предстоящих поисках в библиотеке. Книги и рукописи, оставленные в кабинете, были по большей части в непригодном для чтения состоянии; некоторые были настолько ветхи, что при малейшем прикосновении угрожали рассыпаться горсткой праха. К счастью, несколько рукописей были выполнены на пергаменте; помимо них, попадались отдельные свитки и разрозненные листки, которые можно было безбоязненно брать руками и прочитывать. Почти не пострадала от времени черная, переплетенная в кожу книга, надписанная детским почерком “Лаан Б.”. Раскрыв титульный лист, Дюарт с удивлением обнаружил, что перед ним – детский дневник сына Илии Биллингтона, более ста лет назад отплывшего из этих мест в Англию. Счастье, казалось, благоволило к новому владельцу поместья, и для начала поисков трудно было придумать находку полезнее и лучше.
Читать пришлось при свете керосиновой лампы, поскольку вопрос об электрификации особняка безнадежно увяз в бюрократических лабиринтах учреждений штата, где каждый клерк клятвенно обещал придумать какой-нибудь выход и подвести в самом ближайшем будущем к дому проводку, однако единственным результатом всех этих обещаний до сих пор было полное отсутствие электричества. Свет керосинового фитиля вместе с красноватым сиянием камина – ночи в лесу были заметно прохладнее, чем в городе,– придавал кабинету ощущение уюта, и вскоре Дюарт с головой ушел в прошлое, восстававшее перед ним на пожелтевших листах бумаги. Лаан Биллингтон, приходившийся ему прадедом, был не по годам развит: в начале дневника ему едва исполнилось девять лет, тогда как к концу – в этом Дюарт удостоверился, заглянув на последние страницы,– минуло одиннадцать. Умение подмечать детали делало интересными его записи, которые не ограничивались лишь тем, что происходило в доме.
С первых же страниц становится очевидным, что мальчик рос без матери и единственным наперсником его игр был индеец из племени наррагансет, находившийся в услужении у Илии Биллингтона. Его имя передается как Квамус или Квамис: по всей видимости, мальчик не уверен, какое из них правильное. По возрасту индеец был ближе к Илии, чем к Лаану: очевидно, что уважительное отношение, проглядывающее в неровных, по-детски округлых буквах хроник, было бы меньшим, если бы товарищ Лаана оказался тоже подростком. Дневник начинается с изложения распорядка дня, однако в дальнейшем Лаан старается не упоминать о своих делах, за исключением лишь некоторых случаев. Большинство записей посвящены тем немногим часам, свободным от занятий, когда он был предоставлен самому себе и мог осматривать дом или, в компании индейца, бродить по окрестным лесам, хотя он честно признается при этом, что почти никогда не решался отходить далеко от дома.
Индеец, судя по всему, не отличался излишней общительностью: дар красноречия посещал его лишь в минуты, когда он пересказывал древние предания своего племени. Будучи впечатлительным по натуре, мальчик с радостью принимал его общество, не обращая внимания на настроение, в каком пребывал индеец, и иногда заносил в дневник некоторые из услышанных историй. Помимо прогулок с ребенком, индеец помогал старшему Биллингтону, как пишет Лаан, “в час, когда мы заканчивали ужин”.
Примерно на середине дневник прерывается: несколько страниц вырваны, и остается только догадываться, что на них было написано. Следующая запись датируется семнадцатым марта (год не указан), однако содержание ее расплывчато ввиду столь значительного пробела в хронологии. Дюарт с волнением прочитывал прыгающие строчки детского почерка:
“Целый день падал снег. Холодно. После занятий были в лесу. Квамис пошел вдоль болота, оставив меня дожидаться его возвращения у поваленного ствола, который я так не люблю. Наверное, из любопытства я отправился следом, отыскивая следы в свежевыпавшем снегу, пока не выбрался на берег ручья перед башней – туда, где отец запрещал нам гулять. Квамис стоял на коленях, подняв к небу руки, и выкрикивал что-то на своем языке, которого я не понимал. Однако некоторые слова повторялись так часто, что я запомнил их: что-то вроде Нарлато или Нарлотеп. Я собирался окликнуть его, когда он, заметив меня, вскочил на ноги. Подойдя, он крепко взял меня за руку и потащил прочь от башни. Мне было интересно, что он там делал, и я спросил об этом. Если он молился, то почему не пошел в часовню, построенную людьми белой расы, которые были миссионерами среди его людей? Он ничего не ответил, только просил меня не рассказывать отцу, где мы были, иначе он, Квамис, будет наказан за то, что ослушался приказа своего хозяина. Путь к башне, помимо ручья, преграждают огромные камни – унылое и безжизненное место, так что мне совершенно непонятно, какая сила могла притягивать туда индейца”.
Записи последующих двух дней не содержат ничего необычного, однако коротко сообщают, что Илия Биллингтон узнал о проступке индейца и наказал его – как именно, мальчик не упоминает. Еще несколько дней спустя хроника вновь возвращается к “запретному месту”: на этот раз индеец и Лаан попали в пургу и сбились с дороги. Блуждая в густой пелене снега, они попали на болото и вышли в низину, показавшуюся незнакомой Лаану, однако Квамис, издав приглушенный вскрик, схватил его за руку и потащил прочь.
“Мы снова стояли на берегу ручья, омывавшего огромные валуны и башню, но на этот раз мы подойти к ним с противоположной стороны. Каким образом мы оказались на этом месте, я не знаю, потому что наш путь лежал совершенно в противоположном направлении – к реке Мискатоник. Единственным объяснением может служить внезапность пурги, задувавшей с необычайной силой и тем сбившей нас с тропы. Поспешное бегство и очевидный ужас, выказанный Квамисом, заставили меня еще раз спросить, чем вызвано такое поведение, но, как и раньше, он отвечал, что мой отец “не дозволяет сюда ходить”, хотя я и без него знал прекрасно, что нам разрешено гулять повсюду в отцовских владениях, кроме низины с башней. Я был волен бродить, где хочу, даже выбираться в Архам, хотя и не должен был появляться в Данвиче или Иннсмуте, а также заглядывать в индейскую деревушку, расположенную в холмах за Данвичской пустошью”.
Далее нет никаких упоминаний о башне, но попадаются другие любопытные заметки. Три дня спустя после описания неожиданного снегопада мальчик пишет о кратковременной оттепели, которая “очистила землю от снега”:
“В ту ночь я проснулся от странного шума, доносившегося со стороны холмов,– словно ревел какой-то великан. Встав с постели, я подбежал к восточному окну, но ничего не увидел; затем – к южному, но и там не было ничего. Немного погодя, набравшись мужества, я выскользнул из спальни в гостиную и, подойдя к отцовской двери, постучал. Никто не ответил, и я, полагая, что он не услышал моего стука, приоткрыл дверь и вошел в комнату. Постель была аккуратно заправлена, и, судя по всему, отец так и не ложился в этот вечер. Окно в его комнате, обращенное на запад, переливалось голубовато-зелеными сполохами, исходившими со стороны холмов. Оттуда же доносились странные звуки, которые разбудили меня. Пока я стоял у приотворенного окна, объятый страхом, мне показалось, что шум раздается также и со стороны Данвича или Иннсмута: словно гигантское эхо ревело в небе. Спустя несколько минут шум начал стихать; сполохи среди холмов угасли, и я вернулся в свою постель. Утром, когда пришел Квамис, я спросил его, что так ревело ночью, но он ответил, что мне все приснилось, потому что он сам ничего не слышал. Он выглядел озабоченным, почти испуганным моими словами, и я решил не рассказывать ему о том, что видел. Когда я спросил, где отец, он поспешил уверить меня, что тот, вероятно, еще спит в своей комнате. Я больше ни о чем не расспрашивал, притворившись, что забыл обо всем, что произошло ночью,– как и хотел Квамис, потому что он перестал хмуриться и больше не выглядел озабоченным”.
Записи следующих двух недель касаются обычных предметов; в основном учебы и чтения Лаана. Затем вновь проскальзывает загадочное упоминание, короткое и неожиданное:
“В шуме, доносящемся со стороны западных холмов, ощущается какое-то странное биение; словно невидимый дракон откликается на сполохи возле окраины Данвича”.
Четыре дня спустя появляется новая запись. Собираясь ложиться спать, Лаан подошел к окну, привлеченный сиянием взошедшей луны, и увидел отца, выходящего из дома.
“Вместе с ним был Квамис: оба волочили что-то тяжелое, хотя я и не смог разобрать, что это было. Вскоре они скрылись за углом в направлении восточного флигеля, и я перешел в комнату отца, чтобы посмотреть, куда они направляются, но не увидел никого, хотя из рощи явственно доносился голос отца, отдающего приказания. Позже, этой же ночью я снова проснулся, разбуженный чудовищным ревом, который, как и раньше, исходил со стороны западных холмов. Прислушиваясь к нему, я различал странное бормотание или, быть может, пение, изредка нарушаемое жуткими и однообразными вскриками, от которых замирало сердце”.
Похожие упоминания встречаются и далее, учащаясь к концу дневника.
Предпоследняя запись самая озадачивающая. Всю ночь мальчике вслушивался в “чудовищный рев” среди холмов: казалось, весь мир раскалывается от потусторонних криков, поднимающихся в угрюмой тьме.
“Наутро, не встретив за завтраком Квамиса, я спросил, где он, и мне сказали, что Квамис уехал и вряд ли вернется. Более того, мы также должны уехать до наступления ночи, так что мне следует поторопиться и собрать свои вещи. Отец, похоже, с нетерпением ждал отъезда, хотя и не говорил, куда мы направимся. Я думал, это будет Архам, возможно, Бостон или Конкорд, однако не решался спросить и повиновался. Не представляя, что именно может понадобиться в дороге, я постарался собрать, на мой взгляд, самое необходимое для недолгой поездки. В маленьком саквояже с трудом уместились брюки, смена белья и прочие мелочи. Поспешный отъезд немного озадачил меня, и объяснения отца выглядели неубедительно: казалось, он стремится покинуть дом как можно скорее и мало заботится о том, чтобы придумать подходящий предлог. Мне он сказал, что до обеда он должен уладить кое-какие дела; тем не менее это не помешало ему несколько раз подниматься ко мне в комнату, что-бы узнать, готов ли я, собрал ли вещи и тому подобное”.
Последняя запись в дневнике, за несколько страниц до конца, была сделана в полдень.
“Отец говорит, что мы едем в Англию навестить каких-то дальних родственников, и в Бостоне нас уже ждет пароход. Время обеда прошло, и отец заканчивает свои приготовления”.
Чуть ниже, размашистым почерком добавлена пара строк:
“Дневник Лаана Биллингтона, сына Илии и Лавинии Биллингтон, одиннадцати лет от роду, эсквайра”.
Со смешанным чувством любопытства и некоторого разочарования Дюарт закрыл книгу. За краткими описаниями, которые составляли дневник, скрывалась какая-то тайна. К сожалению, наблюдений мальчика было недостаточно, чтобы хоть на шаг приблизиться к разгадке. Однако теперь становилось понятным, почему дом был оставлен в том беспорядке, какой застал Дюарт: у Илии Биллингтона просто не было времени приготовится к отъезду. Вполне возможно, он надеялся скоро вернуться и потому так мало захватил с собой.
Дюарт медленно перелистывал пожелтевшие страницы, просматривая отдельные записи, и был несколько удивлен, когда в середине абзаца, посвященного поездке мальчика и индейца в Архам, обнаружил пропущенные ранее строки.
“Странно, где бы мы ни появлялись, нас принимают с почтением и видимой боязливостью. Хозяева лавок гораздо предупредительнее, чем им полагается быть. Даже Квамис получает долю уважения, на которую трудно рассчитывать с его цветом кожи. Раз или два я слышал, как две дамы шептались о чем-то за нашей спиной, и уловил имя “Биллингтон”, произнесенное с дрожью в голосе. Нас боятся: сомневаться в этом не приходится, однако, когда по дороге домой я рассказал о своих наблюдениях Квамису, он заявил, что во всем виновато мое воображение и собственные страхи”.
Итак, старого Биллингтона “боялись” и относились неприязненно к нему и ко всем, так или иначе с ним связанным. Это новое открытие окрылило Дюарта лихорадочными предчувствиями; из простого исследования старинных генеалогий его поиски перерастали в нечто более значительное: в семейном прошлом таилась загадка – непостижимая, глубокая. Запах тайны, словно золотой туман, проник в мозг Дюарта, когда он принялся перебирать подшивки бумаг, разбросанных по книжным полкам.
Его ожидало горькое разочарование, ибо большая часть пожелтевших листков оказалась счетами за строительные работы и материалы; в толстом гроссбухе перечислялись названия книг, приобретенных Илией Биллингтоном у книготорговых фирм в Лондоне, Париже, Праге и Риме. Все побуждало прекратить поиски, когда счастливая звезда вложила в руки Дюарта потрепанный манускрипт с завораживающим названием: “О демонических деяниях и о демонах Новой Англии”. Неровный почерк писца вкратце излагал содержание какой-то утерянной книги; слова, выведенные староанглийской вязью, местами с трудом поддавались прочтению, однако то, что удавалось разобрать, стоило долгих поисков. Медленно водя пальцем по строкам, Дюарт начал читать, однако уже через несколько минут, достав из стола чистый лист бумаги и ручку, принялся прилежно переписывать прочитанное. Рукопись начиналась с середины неизвестного оригинала.
“…И не распространяясь более о потусторонностях, я добавлю только некоторые подробности, о которых многие ведают в Новом Данвиче и сегодня, пятьдесят лет спустя с той поры, когда губернатором города был досточтимый мистер Бредфорд. Говорят, что некий Ричард Биллингтон, будучи наущен сатанинскими письменами, а также одним старым колдуном среди дикарей-индейцев, удалился от добродетелей христианской веры и бросил вызов Всепрощающему, соорудив огромное Кольцо Камней, внутри которого возносил молитвы Сатане, кущам Дагоновым, самому Безымянному и произносил магические заклинания, отринутые Священным Писанием. Будучи приведен под присягой перед старейшинами магистрата, упомянутый Биллингтон отрицал богохульные деяния, однако не мог утаить ужаса перед Безымянной Тварью, которую он своими заклинаниями пробудил в ночном небе. В этом же году в роще неподалеку от Камней произошло семь убийств; причем тела несчастных были расплющены или изуродованы до неузнаваемости. На следующее заседание Высокочтимого Судебного Собрания упомянутый Биллингтон не являлся, и ни слова не было слышно о нем с тех пор. Два месяца спустя в одну из ночей дикари из племени вампанаугов творили заклинания и бесчинствовали в проклятом лесу; в исступлении они разрушили Кольцо Камней и нанесли сильный урон строениям. Их предводитель Мисквамакус, тот самый колдун, от которого Биллингтон перенял свое чернокнижие, вскоре объявился в городе и поведал мистеру Бредфорду о странных вещах: по его словам, Ричард Биллингтон нарушил запреты, которые не следует переступать в общении с Сатаною; не подлежит сомнению, что его пожрала Безымянная Тварь, сошедшая из глубин неба. Поскольку вернуть Тварь обратно не было никакой возможности, колдун племени вампанаугов лишил ее дьявольской мощи и заключил в основание поверженного Кольца Камней.
Его соплеменники выкопали огромную яму в три длины каноэ глубиной и две длины в поперечнике и с магическими заклинаниями запечатали беспомощного Демона, накрыв его узилище… (тут следует совершенно непонятная строка) …украшенный резьбой, которую они называли Древними Письменами. Совершив сей подвиг, они… (снова непонятная фраза) …извлеченный из-под земли. Старый индеец настаивал, чтобы к запретному месту не приближались ни под каким предлогом, ибо Демон вырвется на простор, стоит только сдвинуть плоский камень с Древними Письменами. Будучи вопрошаем о том, каков вид демонического существа, Мисквамакус закрыл руками лицо, так что только глаза выглядывали меж пальцев, и пустился в прелюбопытные объяснения, из которых следовало, что Тварь порой бывает тверда и мала, словно земляная жаба, и иногда предстает огромным облаком тумана, бесформенная, хотя в глубине облака проглядывает лицо, окруженное змеями.
