«Мир, в котором я живу — прекрасен». Лютик заставлял себя не смотреть на человека-птицу, на его когти, он хотел примириться со страданием, принять его невыносимость как должное, он хотел думать о хорошем.
Млад тряхнул головой: это было давно. Он прошел испытание, он ни разу не попросил духов о смерти. Он понял, что от страдания его освободит только смерть, и не захотел ее. Он выдержал все: его тело разорвали на куски, скелет разобрали по косточкам, выворачивая сустав за суставом; его варили в котле: его плоть, разорванная, расчлененная, мелкими ошметками лежащая в котле, все равно чувствовала жар. Бесконечность… Что-то вроде забытья… Много часов… Он думал, что умер. Ему чудился ветер, который шевелит волосы, и дождь, капли которого поцелуями падают на щеки. Он лежал в высокой траве под дубами, и ловил капли ртом. «Помоги мне, — думал он, — помоги мне снова стать живым, помоги мне вернуться домой». Он не знал, у кого просит помощи — то ли у каменного идола, возвышающегося над ним, то ли у неба, распростертого перед глазами, то ли у дождя, целующего его лицо. Пахло мокрой травой и землей, и тоска зазубренным лезвием царапала сердце — мир, в котором он жил, был прекрасен. Прекрасен, как глоток ледяной воды из родника, комком встающий в горле. Он хотел туда, в дубовую рощу, он хотел этого мира, он хотел травы, и ветра, и дождя.
— Просить пришел… — оборвал его воспоминания человек-птица.
Млад кивнул, инстинктивно подаваясь назад — он до сих пор боялся этого духа.
— Понимаешь же, что это бесполезно, а?
— Понимаю.
— Зачем тогда поднимался?
— Я… мальчика хотели увести чужие боги, он не знал, что рожден шаманом, — мысль созрела в голове внезапно, как озарение, — он еще не готов. Ему нужно время, чтоб прийти в себя, понять, кто он есть. Я прошу отсрочки.
— У него есть десять дней. Три из них он проведет в одиночестве, так что у него — десять дней, а у тебя — неделя, — ответил человек-птица.
— Скажи… через тебя прошло столько шаманов… как думаешь, он выдержит испытание?
— Это зависит от него. Если бы ты знал, как часто мне доводилось ошибаться в людях! Люди — странные и непонятные нам существа. Я, например, не сомневался, что ты умрешь, ты был слишком мал, и ты совсем не походил на других шаманов. А иногда с виду сильный и непробиваемый парень отказывается от жизни, едва с него слетит пара лоскутов кожи. Я ничего не могу тебе сказать, воля к жизни — неясная для нас сущность.
— А вы… вы вольны помочь шаману при пересотворении?
— В этом нет смысла. Если у шамана нет воли к жизни, он не вернется из первого же путешествия — просто не сможет вернуться, если мир яви не притягивает его обратно. Я могу пообещать тебе только одно: мы постараемся поддержать его. Впрочем, мы поддерживаем всех — кого-то насмешкой, а кого-то сочувствием.
3. Гадание в Городище
Собираясь в Городище, Млад боялся оставлять Мишу одного так надолго. Два дня он между лекциями бегал домой, проверить, все ли в порядке. Теперь же раньше сумерек он вернуться не рассчитывал. Впрочем, Миша немного освоился, запомнил нахоженные тропинки в лесу, не путался в профессорской слободе, да и Ширяй с Добробоем оставались дома.
Млад поехал верхом, хотя декан предлагал ему сани, чтоб подчеркнуть богатство университета и его профессоров. Младу стоило большого труда убедить его в том, что среди волхвов не принято кичиться богатством, и роскошные факультетские сани вызовут только недоверие и осуждение. Большинство придет пешком.
На волхва Млад тоже походил мало, как и на шамана. Не было в нем ни отрешенного взора, ни гордого разворота плеч, ни мудрости, угадывавшейся с первого взгляда. Он всегда казался и меньше своего роста, и уже в плечах, и моложе, чем был на самом деле. Не то что бы он страдал от этого, но иногда, особенно при знакомстве со студентами, его это беспокоило. И теперь беспокоило тоже — сход собирался представительный: и юный князь собирался на нем присутствовать, и посадник, и боярская верхушка, и кончанские старосты. Млад все еще недоумевал — почему его позвали тоже? Шаманом он был сильным и опытным, нечего сказать, в расцвете своих возможностей, но как волхв-гадатель не многого стоил.
Его отец унаследовал способности к волхованию от своей матери, и дед развивал их в нем с раннего детства, зная, что шаманом тот не будет никогда. Отец стал отличным врачевателем, за долгую жизнь овладел множеством способов и средств лечения болезней, и, хотя не учился в университете, пользовался среди врачей большим уважением. Млад к медицине никаких способностей не имел, зато будущее приоткрывалось ему с легкостью, будь то погода или виды на урожай. Он с первого взгляда отличал сильных студентов от лентяев, он иногда мог отличить темногог шамана от белого во время шаманской болезни, когда и боги не знали, кем он станет в результате пересотворения. Млад каждый раз боялся ошибиться и не спешил делиться с кем-то своими соображениями, даже с самим собой иногда. А рядом с сильными, «настоящими» волхвами, и вовсе казался себе жалким и ничего не стоящим. Разве что с погодой он был вполне уверен в себе, но шаману-облакопрогонителю стыдно было бы не уметь предсказывать погоду. А профессору, всю жизнь посвятившему земледелию, трудно ошибиться в том, каким вырастет хлеб на полях.
Вопрос о смерти князя Бориса никак не входил в круг его деятельности. Он даже не представлял, с какой стороны к этому подходить, и уповал на сильных волхвов, которые укажут ему путь. Возможно, в окрестностях Новгорода сейчас просто нет сильных гадателей, поэтому и собирают слабых, чтоб решить задачу не умением, а числом.
Перед высоким земляным валом Городища собралось много людей — наверное, половина Новгорода явилась. Млад хотел проехать сквозь толпу верхом, но люди с его пути расходиться не спешили, а, напротив, поругивались, шипели и орали:
— Ну куда на коне-то прешь?
Пришлось спешиться и вести лошадь в поводу. В конце концов, Млад оставил ее в посаде, возле какой-то избы с одинокой старухой, заплатив той копеечку. У въезда на площадь перед княжьим теремом стояло столько зевак, что пробиться к страже у него никак не выходило: его толкали, отпихивали, пинали в бока локтями и неизменно покрикивали:
— Самый умный? Все посмотреть хотят!
Млад оправдывался тем, что ему надо попасть на площадь, но никто его оправданий не слушал. К стражникам он пробился изрядно потрепанным: с оторванными пуговицами, в треухе, съехавшим набок, с оттоптанными ногами, отчего начищенные сапоги перепачкались так, будто он чистил конюшни.
— Куда? — спросил стражник, смерив Млада взглядом с ног до головы.
— Я? Мне надо на площадь. Меня позвали, вот… — Млад полез за пазуху и достал сложенную в четверо грамоту, — вот…
Стражник посмотрел на него так, будто Млад эту грамоту украл, и подозвал напарника: теперь они подозрительно глядели на него вдвоем.
— Что-то не похож ты ни на волхва, ни на профессора… — проворчал напарник, открывая Младу дорогу. Млад вздохнул и пожал плечами.
Кроме прибывших из Новгорода и окрестностей, на площадь вышла дружина князя, их любопытствующие жены и дети, собралась челядь княжьего терема — яблоку некуда было упасть. Млад потоптался немного, приподнимаясь на цыпочки и надеясь высмотреть хоть одно знакомое лицо, но за толпой ничего не увидел и стал протискиваться ближе к терему.
Высокий терем князя правильней было бы назвать дворцом, но с тех пор как вече стало избирать князей и селить их на Городище, дворцом жилище князя в Новгороде называть перестали, тем самым в чем-то уравнивая его в правах с прочими знатными людьми города. И, в отличие от каменных палат новгородского посадника, строили княжьи хоромы из дерева, но как строили! Заморские зодчие, что помогали застраивать детинец, не годились в подметки русским мастерам!
Только главный терем университета мог сравниться с княжьим размерами и величием, но по красоте явно ему уступал: терем ступенями поднимался к небу, возвышаясь над крутым берегом Волхова, и смотрел на все четыре стороны. К северу — к Новгороду — обращался его служилый лик: напротив главных ворот, перед широкой площадью на двадцати резных дубовых столбах держалась широкая галерея, подобная вечевой степени, с которой князь говорил с людьми. К югу — к прибывающим гостям — терем являл лик воинский и более напоминал старинную деревянную крепость; там подъемный мост надо рвом закрывал ворота, там узкие окна походили на бойницы, и на круглой открытой башне стояли три тяжелые пушки. С той же стороны разместилась дружинная изба, и двор предназначался для упражнений дружины в воинском искусстве.
К западу — к Волхову — терем поворачивался высокими башенками и витражными окнами; словно красуясь, любовался на свое отражение в реке, и виден был на десятки верст окрест. Перед ним, на узкой полосе перед обрывом, стояло небольшое требище в форме цветка. На восток — к посаду — княжий терем обращал лик домашний, простой — что ж притворяться перед своими? Там находился задний двор, ворота для проезда подвод, поварни, амбары, дровни, хлебные и кладовые.
Волхвы собрались под широкой галереей — действительно, около сорока человек. Млад пробирался к ним под косыми взглядами дружинников и их отроков, когда увидел волхва Белояра, идущего к терему через площадь: толпа расступалась в стороны, пропуская его, молодые почтительно кланялись, старшие — преклоняли головы в знак уважения. Белояр, одетый, невзирая на мороз, лишь в белый армяк до пят, опирался на посох и смотрел поверх голов: высокий, ширококостный, с белой головой, с гладко выбритым подбородком, что делало его лицо открытым и чистым. В его взгляде не было превосходства над толпой, и никто не посмел бы обвинить его в пренебрежении к людям. Он словно находился далеко отсюда, словно был слишком занят своими мыслями, чтоб посмотреть вокруг себя.
Млад, бывало, тоже пребывал в раздумьях, когда шел по улице, но почему-то неизменно натыкался на прохожих, которые советовали ему не считать ворон, а смотреть под ноги. Надо думать, белый армяк до пят, даже вместе с посохом, ему бы не помог…
— Млад Мстиславич! — наконец-то окликнули его со стороны терема, — где ж ты ходишь?
Ему навстречу вышел Перемысл — волхв с Перынского капища, один из тех, кто писал ему приглашение. Перынское капище считалось княжеским, хоть и находилось на противоположном берегу Волхова, довольно далеко от Городища, и было одним из самых именитых капищ Новгородской земли. В каменном храме горел неугасимый огонь, когда-то зажженный молнией, в память о воинах, погибших защищая Новгород; храм мог вместить больше тысячи человек — почти всю княжескую дружину. Каменное изваяние бога грозы впечатляло даже иноземных гостей, хотя мало кто из них отваживался приближаться к проклятому их богами идолу. На капище трудились пятеро волхвов и десяток их помощников. А напротив, на правом берегу Волхова, стоял храм Ящера, хозяина Ильмень-озера — извечного противника громовержца,. Когда-то, когда оба капища еще стояли под открытым небом, два кумира глядели друг на друга и внушали ужас иноземцам, идущим в Новгород с юга.
— Здравия тебе, — Млад вздохнул с облегчением, когда Перемысл вывел его из толпы.
— Уже и Белояр появился, а тебя все нет!
— Народу столько… — посетовал Млад, — мне было не пробиться.
— Нарочно собрали. Бояре хотели гласности, и Белояр согласился — считает, что люди помогут. Сначала в покоях Бориса хотели гадать, но потом перенесли сюда, на площадь. Княжичу было видение, о котором никому не рассказывают, вот он и настоял на расследовании.
— Будем к духу обращаться?
— Нет, к духу без нас обращались — молчит дух. Да и что духа спрашивать? Откуда ему знать? Болел, болел и умер. Курган вскрывали, твой отец, между прочим, тоже приезжал. Только через год что определишь по сгоревшим останкам?
— Млад! — окликнули с другой стороны.
Он оглянулся и увидел доктора Велезара.
— Ну, как мальчик? Что с ним? — доктор, чуть запыхавшись, подошел поближе.
— Через неделю начнется пересотворение, — Млад пожал плечами, — готовимся потихоньку…
— И здесь шаманить будешь?
— Да нет… Я как все… Числюсь волхвом-предсказателем… И потом, белые шаманы не гадают.
— Да ладно, числится он, — Перемысл хлопнул его по плечу и повернулся к доктору, — Млад Мстиславич сильный предсказатель. Если бы не разводил вокруг гадания теорий, был бы сильней самого Белояра.
— Во-первых, я не развожу никаких теорий. Если будущего не знают даже боги, как я могу строить какие-то достоверные догадки на этот счет? А во-вторых — Белояр не гадатель, он кудесник, — возразил ему Млад.
— Ну, сегодня вы не о будущем, а о прошлом будете гадать. Надеюсь, узнавать прошлое волхвам разрешается? — улыбнулся Перемысл.
— Это сложный вопрос. Прошлое — слишком темная штука… Все зависит от угла, с которого смотришь. Иногда и настоящего понять невозможно…
Млад вдруг почувствовал беспокойство. Смутное, совершенно неопределенное. Как будто в воздухе появилась тончайшая паутина и запуталась в голове. Впрочем, вокруг действительно собралось много волхвов — вполне возможно, их мысли начали переплетаться друг с другом еще до того, как началось само гадание.
— Что с тобой? — доктор Велезар взял его за руку, — Тебе нехорошо?
— Нет, так, наверное, и должно быть, — улыбнулся Млад — прикосновение доктора вмиг рассеяло беспокойство, словно вернуло в явь, — здесь… здесь слишком много таких как я.
— Тебя это тяготит? — удивился доктор.
— Нет, напротив, — ответил он и подумал, что на него накинули сетку. Всего секунду он чувствовал ее прикосновение, а через секунду привык, словно эта сетка стала его естеством. Наверное, это мнительность. Разговоры с Пифагорычем. Навести морок на сорок волхвов невозможно — если он заметил эту паутину, то Белояр точно не позволил бы сделать с собой такого. Впрочем, Белояр гадать не будет. А может, и не сетка это вовсе. Так, сложные эманации: любое объединение волхвов непредсказуемо — они могут погасить силу друг друга, а могут умножить в десятки, в сотни раз.
На галерее появился юный князь Волот Борисович — совсем мальчик, моложе Миши, только много крепче, и выше, и… Млад, глядя на него, сразу подумал: этот пройдет пересотворение. Странное предположение — немыслимо думать, что княжеский сын мог бы стать шаманом. Но взгляд юноши словно разрезал площадь: на ярком солнце, сквозь прищур, пробивались синие лучи его глаз. Его широкое скуластое лицо, казалось, ничего не выражало, и вместе с тем излучало уверенность и спокойствие — как у Белояра. А ведь ему еще не было пятнадцати! Княжеская кровь, кровь Бориса. Напрасно беспокоится Пифагорыч — года через два или три этот мальчик возьмет в руки всю власть, и — берегись вольный город Новгород! Один его взгляд стоит целого веча!
Юношу не смущали те, кто глазел на него снизу — он привык находиться на виду. Млад же чувствовал неловкость за свое любопытство — нехорошо разглядывать человека так откровенно, даже если это князь. Тот, между тем, скользил взглядом по собравшимся, и чуть задержал его на докторе Велезаре — голова князя чуть пригнулась, кивая доктору. Млад думал, что ошибся, но доктор тоже ответил князю легким поклоном. А потом… а потом юноша поймал взгляд Млада: это было похоже на вспышку молнии. Миг, доля секунды — синие глаза князя словно приоткрыли душу. Смятение и страх, неуверенность в своих силах, бесконечная борьба с собой, со своими сомнениями, недоверие, ожидание удара в спину, цинизм и благородство, ум и наивность… Да он же ребенок! Ребенок, придавленный непосильным бременем, желанием соответствовать и превзойти, и ответственностью перед теми, кто смотрит сейчас на него!
Лицо юного князя ничего не выражало.
Внутри круга волхвов Млад перестал ощущать себя личностью — наверное, так чувствует себя капля, попадая в ручей. Направляемая умом Белояра, сила сорока волхвов прорезала прошлое, как солнечный луч пронзает туман. Это было удивительно, и приятно, и неприятно одновременно. Млад не слышал своих мыслей — они остались где-то внизу. Это очень напоминало подъем наверх — такой же прилив восторга, волна, от которой тело становится невесомым, от которой перехватывает дыхание, и слезы выступают на глазах. Только ритм задает не бубен: ритм идет с двух сторон, через еле заметное подрагивание рук соседей. Белояр — великий волхв. Поймать биение каждого, почувствовать ритм и заставить откликнуться!
Но наверху Млад чувствовал себя самим собой, а тут растворился, потерял себя, перестал сомневаться. До того приятно, что ныло что-то в груди. Неприятно было не чувствовать себя собой: Млад собирал «свое» в себе, пытался поднять хоть что-то собственное, личное — непроизвольно. Наверное, не стоило этого делать — в этом смысл, в этом сила гадания волхвов: стать ручьем из множества капель. И он только напрасно тратит силы.
Видения не становились четче: они то проявлялись, как узор на булатной стали под действием кислоты, то разворачивались перед глазами чередой непоследовательных событий, то вспыхивали застывшими картинками. Из их мозаики постепенно складывалось целое — сперва противоречивое, нелогичное, и только в конце обретающее законченность и обоснованность.
Медленная, мучительная болезнь князя Бориса входила в противоречие с ярким, осязаемым желанием его убить. Убить одним ударом клинка, одной порцией яда, одним выстрелом… Желание витало в воздухе. Оно пришло с востока. Примерно пятнадцать градусов к югу от востока. И видение летело на восток, проносясь над городами и весями быстрей птицы, за несколько секунд, и город поднялся на горизонте: земляной вал над промерзшим рвом, дубовые стены над валом, белокаменный, присыпанный снегом кремль, и высокие белые минареты за его стенами, и ханский дворец, и его ворота, обитые сияющей бронзой, и гулкий мозаичный пол, и узкие сводчатые окна, роняющие свет под ноги, и хитрое лицо с вишневыми татарскими глазами. Торжество на этом лице. Свершившаяся месть, освобождение, гордость перед свои народом, сброшенное ярмо: мудрый, осторожный политик и расчетливый делец внутри хана проиграл потомку Великого Монгола, до поры таившемуся в нем. Казанский хан презрел власть, полученную из рук князя Бориса. Так волчонок, вскормленный человеком, убивает хозяина, чтоб обрести свободу.
Взглянув в вишневые глаза, Млад на секунду почувствовал себя собой. И тень разочарования мелькнула в этих глазах: хан опоздал.
Словно в мгновенном свете молнии мелькнул и исчез татарский колдун, пригнувшийся над зельем, испускающим пар. И зелье это убивало медленно и верно, день за днем, неделя за неделей.
— За здравие Бориса Всеволодовича! — карие раскосые глаза улыбались. Посол был честен, ведь обман гяура — это не обман.
Смертоносный кубок в руках князя дрогнул, словно тот чуял тлетворный дух, витающий над густым вином.
— Здоровье князя! — подхватила дружина.
И широкая кровать напомнила в полутьме дрова погребального костра, а непроницаемый полог — стоящую на них домовину.
— Здоровье князя уже не в моей власти, — горечь слов доктора Велезара осталась на языке долгим послевкусием.
Растворение во множестве стало невыносимым; наслаждение, от которого ныла грудь, перешло в пресыщение, тошноту; легкость обернулась головокружением: Млад тщетно собирал крупицы себя, словно рассыпанные по полу зерна пшена. А князь понемногу отхлебывал яд из смертоносного кубка, каждый день по маленькому глотку, и каждый день — за свое здоровье. И рука его уже не дрожала, словно он и в самом деле верил, что этот глоток возвратит ему силу. И всходил на погребальный костер с кубком в руках. Огонь поднимал его душу наверх, огонь ревел и жег, огонь заслонял небо и раскалял землю, огонь дышал в лицо, пока не ударил в грудь широким языком: Млад пошатнулся и едва не упал. Белояр, конечно, великий волхв, но выходить в явь можно и мягче…
Площадь бесновалась: дружина требовала немедленного отмщения. Млад сидел на снегу, прислонившись к срубу колодца возле терема: Перемысл явно преувеличил его силу. Другие волхвы, по крайней мере, остались на ногах. Не было сил даже снять флягу с пояса, чтоб отхлебнуть настоя, малейшее движение рождало немощную дрожь, как в горшке с киселем. Челка промокла от пота и прилипла ко лбу.
Юный князь поднял руку навстречу ярящийся толпе, и крики примолкли. У него еще не вполне сломался голос, и громко говорить басом он не смог, пусть и очень хотел. Зато звонкий голос мальчика разлетелся до самого вала, и, казалось, его услышат и в Новгороде.
— Решение еще не принято! Грамота не скреплена подписями! Но и когда волхвы подпишут свои выводы, по закону мы не сможем вынести приговора. Мы хотели знать правду не для мщения за прошлое, а для решений в будущем. Я призываю дружину и новгородцев не чинить татарам вреда. Это наше внутреннее дело! Мы сделали это для Правды, а не для мести! Останемся верными Правде!
К Младу подошел Белояр и присел перед ним на корточки, сразу потянувшись к его поясу, где висела фляга.
— Ты говорил с духами три дня назад и еще не восстановился, — сказал волхв, выдергивая из фляги пробку, — тебе было тяжелее всех.
Он подложил руку Младу под затылок и поднес флягу к губам.
— Ты сильный волхв, — продолжил Белояр, — ты один из всего круга смог противиться мне. Ты делал это нарочно?
Млад покачал головой.
— На это тоже уходили твои силы, — Белояр кивнул, — ты видел все так же, как другие, или что-то еще?
— Только на выходе, — Млад тряхнул головой, — но это было больше похоже на путаный конец сна. Мне виделся князь Борис с ядовитым кубком в руках — в своей постели. И еще я видел, как он сам всходит на погребальный костер.
— На выходе у всех исказились видения. И у всех они разные, — Белояр поднялся на ноги, передавая флягу Младу в руки, — тебе нужна помощь?
— Нет, я скоро встану.
— Грамоту составлять заканчивают. Минут через двадцать начнется подписание. Ты успеешь?
— Вполне.
Млад смотрел на прямую удаляющуюся спину Белояра, когда к нему подбежал доктор Велезар.
— Я не заметил тебя сразу, извини, — он протянул руку, чтоб помочь Младу встать, — не надо сидеть на снегу, ты простудишься. Я помогу, там, в тереме, для вас накрыты столы, можно выпить горячего меду или пива.
— Я бы выпил чаю. Покрепче и послаще, — сказал Млад, принимая руку.
— Самовары давно кипят, челядь с ног сбилась. Не дождутся, когда волхвы изволят приступить к трапезе.
Поднимаясь на ноги, Млад заметил, как сильно кружится голова. Ему снова померещилась тончайшая паутина, натянутая в воздухе со всех сторон, но на этот раз он списал это на усталость. Доктор Велезар подставил ему свое узкое плечо — Млад был выше доктора и намного моложе, поэтому только слегка оперся на него, чтоб не шататься.
В нижнем ярусе терема действительно дым стоял коромыслом: бегали девки с блюдами и посудой, солидно распоряжались ими мужики, бабы носили дрова и мели полы. Вокруг гремело, стучало, парило, дымилось и приятно пахло едой. Доктор хотел провести Млада наверх, но тот отказался и присел в углу на скамейке, чтоб никому не мешать. Откуда-то появились две бабы, ахая и причитая, проводили Млада к печке, за стол — узнав в нем волхва, они и на руках бы его отнесли, и он с трудом отделался от их помощи.
— Чаю, девки, чаю велено нести! — крикнула в пространство одна, — быстрей давайте, сейчас грамоту подписывать будут!
И чай появился чуть ли не через мгновение: на огромном подносе, где кроме большой кружки поместился сахар, мед, патока, сушки, калачи, пряники и три куска мясного пирога. Млад чувствовал себя очень неловко: хорошо, что никто не стал пихать этого ему в рот. Бабы почтительно стояли по бокам и чуть сзади — словно стража; девка, притащившая поднос, с любопытством выглядывала из-за угла на пару с подругой.
Горячий крепкий чай иногда помогал не хуже отвара, который Млад носил во фляге и пил после подъемов наверх. В тепле унялась дрожь, только голова продолжала кружиться — теперь легко и приятно. Он сидел и вспоминал видения, явившиеся ему в круге волхвов — чтоб ничего не пропустить. И чем больше он их вспоминал, тем сильней его одолевало беспокойство. Беспричинное, смутное. Оно приходило на смену усталости и головокружению, и Млад списывал его на последствия гадания — ему ни разу не приходилось так выкладываться во время волхования. Втроем-вчетвером волховать ему случалось, но настолько глубокого помрачения сознания он никогда не испытывал. От него что-то ускользало, как уходящий сон, который стремишься удержать, просыпаясь. Он хотел понять — что же это, и никак не мог. Бабы, стоящие за спиной, сильно его раздражали, он думал, что причина именно в них.
Подписание началось торжественно, на широкой галерее княжьего терема. Князь стоял, заложив руки за спину, между двух столов. За одним сидел Перемысл, три волхва с капища в детинце и Белояр, за другим: новгородский посадник — Смеян Тушич Воецкий-Караваев, боярин из старинного и уважаемого рода, двое думных бояр и пятеро кончанских старост — из житьих людей: когда-то Борис посоветовал новгородцам не избирать в «кончатники» бояр, и с тех пор новгородцы строго следовали его завету.
Думные бояре отличались от остальных не только нарочитым богатством одежды. Являя друг другу полную противоположность, они, тем не менее, были удивительно похожи. Один — Чернота Свиблов — высокий и тучный, толстогубый, мягкотелый, другой — Сова Осмолов — поджарый и быстрый, остролицый и черноглазый, с горящим взором. Оба имели бороды, только у Свиблова борода лежала на груди и напоминала ощипанную мочалку, а у Осмолова была густой и исправно постриженной. Но оба смотрели на мир свысока, оба понимали свою значимость, оба снисходительно мирились с присутствием «малых» людей за столом. В них не чувствовалось ни властности юного князя, ни мудрой отрешенности Белояра. Они были хозяевами, а не властителями и не мудрецами.
Посадник отличался от них обоих: несмотря на знатность рода, Смеян Тушич обладал скромной внешностью: не худой — не толстый, не низкий — не высокий, с серо-пегими волосами и без бороды. И шубу он носил хоть и соболью, как подобает человеку зажиточному, но какую-то серую, невзрачную, с протертым местами бархатом. Характер у Воецкого-Караваева был покладистый, тихий, на людей он свысока не смотрел и хозяином себя не выставлял. Но все знали, что лучшего защитника прав новгородцев среди бояр нет, и лучше Смеяна Тушича никто не умеет улаживать споры и разногласия, особенно с иностранными посольствами.
Перемысл зачитывал грамоту на всю площадь, волхвы внимательно слушали и кивали. Млад поднялся наверх последним, чуть не опоздал и стоял у самого края галереи, за спинами остальных, практически в дверях. Люди на площади, которых прибавилось, потому что открыли ворота, переговаривались тихо и шипели друг на друга, боясь пропустить хоть слово. Млад тоже прислушивался, и тоже боялся что-нибудь пропустить — беспокойство не оставляло его, напротив, только усилилось. Он что-то забыл, что-то очень важное! И вместе с тем, происходящее стало казаться ему наваждением. Это не ему явились картины из прошлого! Не ему! Он не был собой! Он был каплей в ручье! Его собственными стали только последние видения, которые не имели никакого отношения к правде — бред, бред на выходе в явь!
И вместе с тем, все видели одно и то же. Грамота очертила общее в видениях всех сорока человек и вычеркнула то, что не помнил хотя бы один из них. Даже сводчатые окна ханского дворца, даже рисунок мозаики на полу — записали всё. Это ли не доказательство правды — рисунок на полу дворца в Казани, где Млад никогда не бывал?
Волхвы по очереди подходили к Белояру и Перемыслу, внимательно перечитывали грамоту глазами и скрепляли ее своей подписью. Юный князь цепко вглядывался в лица волхвов, словно проверял, словно старался запомнить. Бояре скучали, посадник тихо переговаривался с «конечниками». Площадь молчала, подавленная или торжественностью этих минут, или значимостью волхвов, смотрящих на нее сверху. У Млада за спиной и у окон, выходящих на галерею, толпилась челядь, прислушиваясь и всматриваясь — даже шепота не было слышно. Подписавшие грамоту волхвы вставали на место, с их лиц исчезало напряжение — наверное, каждый, как и Млад, немного волновался и отдавал себе отчет в последствиях совершенного действа. И пусть законной силы грамота не получит, обвинения в смерти князя Бориса хану никто не предъявит, но Правда… Правда останется.
А Правда ли? Сорок человек заглянули в прошлое, сорок человек увидели одно и то же. Лучше бы Млад не стоял последним, лучше бы подписал грамоту сразу, потому что сомнение с каждой минутой терзало его все сильней. Он не был собой! Это не его видения! Какое он имеет право подписывать то, что будут считать Правдой?
Перемысл выкрикнул его имя, Млад протиснулся вперед и прошел по галерее в другой ее конец, почему-то с особенной силой ощущая, насколько не похож на остальных, стоящих на галерее. Своим полушубком — действительно, как у истопника, декан совершенно прав; своим лисьим треухом, столь рыжим, что тот издали бросался в глаза, своей походкой, нисколько не напоминающей степенную поступь волхвов, своей мнимой молодостью — другие волхвы обычно выглядели старше своих лет.
— Читай, Млад Мстиславич, и не торопись, — кивнул ему Перемысл, протягивая грамоту, для верности написанную на толстом пергаменте, а не на бумаге.
Млад рассеянно кивнул. От волнения строчки разбежались перед глазами, и стоило определенного труда вернуть их на место. Он действительно не торопился, внимательно изучая каждое предложение и сравнивая со своими видениями — обмануться не трудно. Если тридцать девять человек до тебя сказали, что черное — это белое, ты повторишь это не задумываясь и будешь уверен, что не солгал.
Торжество хана описывалось скупо: Млад мог бы расцветить описание большим числом подробностей. И… чего-то не хватало. Очень важного, очень нужного для Правды… Млад прочитал грамоту до конца — в нее не вошли слова доктора Велезара, впрочем, не надо было собирать сорок волхвов, чтоб вытащить их из прошлого — доктор говорил их в присутствии десятка свидетелей. Млад дочитал, посмотрел на Перемысла и вернулся к хану и его дворцу. Да, рисунки на воротах, на полу, форма окон — именно такими их видел Млад. Очень точные рисунки. Но…
