Очерки русской смуты (№1) - Крушение власти и армии. (Февраль-сентябрь 1917 г.)

Что касается Болгарии, то донесения военных агентов и секретная дипломатическая переписка производили на меня такое впечатление, что только некоторая инертность наших и союзных дипломатов замедляла разрешение этого большого исторического недоразумения, которое окончилось лишь в сентябре 1918 года падением Болгарии. Пожалуй, не без влияния осталось еще одно обстоятельство – неучтенная союзниками ошибка психологического характера: не следовало сербские войска, после отдыха и приведения в порядок на Корфу, развертывать на Салоникском фронте, противопоставляя их болгарам, как возбуждающее начало неизжитой и обостренной исторической вражды. Точно такую же ошибку сделала Ставка в конце 1916 года, отправив в Добруджу, в составе русского отдельного корпуса, сербскую дивизию, сформированную из пленных югославян.

Сам Гинденбург признает, что «народный энтузиазм болгар был далеко не такой, как в 1912 г. В 1915 г. болгар подвинул на войну холодный расчет правительства (идея гегемонии на Балканском полуострове) гораздо более, нежели национальный подъем»[116].

23 марта Америка объявила войну Германии. В послании Вильсона объявление войны мотивировалось нарушением Германией элементарных основ международного права и человечности, подводной войной: «Германцы, без зазрения совести, стали топить всякого рода суда, без предупреждения и не подавая помощи их пассажирам. Топились без всякого сострадания суда нейтральных и дружественных держав, наравне с враждебными, и даже госпитальные, снабженные пропусками, выданными самим же германским правительством». Президент потребовал кредитов на полную мобилизацию флота и увеличение армии. На основании утвержденного сенатом и палатою подавляющим большинством голосов законопроекта, в Америке введена была обязательная повинность, предоставлено право президенту призвать немедленно 500 тысяч человек и позже еще 500 тысяч.

Конечно, формирование и перевозка экспедиционных американских войск требовали очень большого времени. Фактически, первые дивизии начали прибывать на европейский фронт только в середине июня 1917 г.; в июне 1918 г. перевезено до 500 000 человек, а к декабрю 1918 г. – до 1,4 миллиона. Но объявление войны Америкой, помимо морального влияния на воюющие и нейтральные державы, вносило полную определенность в политическую ситуацию, предоставляло державам Согласия теперь же помощь морскими силами, и легальную возможность еще более широкой материальной и экономической поддержки Америкой[117], наконец, создавало реальную угрозу враждебным странам в будущем.

Это событие было естественным и предвиденным немцами, когда они, в сознании безвыходности своего положения, рискнули в январе 1917 г. поставить последнюю карту, начав подводную войну. Несомненно, эта война нанесла очень тяжелые материальные потери державам Согласия. По исчислениям немцев, февраль стоил союзникам потери 780, март – 860, апрель – более 1 миллиона, май – 870 тысяч тонн.

Но решительных результатов, которые только и могли оправдать все невыгодные стороны этого мероприятия – и прежде всего всеобщее озлобление против Германии – она не достигла. Англия, против которой главным образом направлена была подводная война, ответила на этот вызов и потерю своего тоннажа – увеличением площади запашки на 3 миллиона акров, сокращением ввоза без чрезмерного нарушения интересов промышленности на 6 миллионов тонн, увеличением добычи минералов в пределах самой страны и регулировкой внешней торговли, в смысле сосредоточения тоннажа для предметов первой необходимости; одновременно начались серьезные технические изыскания действительных способов борьбы с подводными лодками. Словом, французский морской министр, адмирал Ляказ имел основание 12 мая выступить со следующим официальным заявлением:

«До 1 января 1917 года союзники потеряли 4,5 миллион. тонн. Но мы построили 4 402 тысячи тонн и получили 990 тысяч тонн в качестве приза. Таким образом, к 1 январю 1917 г. мы оказались в таком же положении в отношении тоннажа, как в начале войны. С этого времени до конца апреля мы потеряли еще 2? миллиона тонн. Если сохранится та же пропорция и в будущем, то к концу года мы, за частичным возмещением, потеряем 4–4? миллиона тонн из 40 миллионов. Можно ли опасаться, что такая потеря угрожает нашей жизни?»

К середине июня Гинденбург, в телеграмме к императору, весьма пессимистически определял положение страны:

«Огромное беспокойство возбуждает в нас упадок народного духа. Надо поднять его, иначе война проиграна. Наши союзники также нуждаются в поддержке, если мы не хотим, чтобы они нас оставили… Нужно разрешить экономические проблемы, страшно важные для нашего будущего. Является вопрос, способен ли канцлер их разрешить? А разрешить нужно – иначе мы погибли».

В ожидании назревавшего большого наступления англо-французов на западном фронте, немцы сосредоточили там главное свое внимание, средства и силы, оставив на восточном – после русской революции – лишь число войск, едва достаточное для обороны. Тем не менее, положение восточного фронта продолжало вызывать к себе нервное отношение немецкого командования. Устоит ли русский народ, или в нем возобладают пораженческие влияния? «Так как состояние русской армии не позволяло нам ответить ясно на этот вопрос, – говорит Гинденбург, – то наше положение в отношении России продолжало оставаться далеко не надежным».

Глава XVI. Стратегическое положение русского фронта к весне 1917 г.

Русская армия к марту 17 г., невзирая на все свои недочеты, представляла внушительную силу, с которой противнику приходилось весьма считаться. Благодаря мобилизации промышленности, деятельности военно-промышленного комитета и отчасти несколько оживших органов военного министерства, боевое снабжение достигло размеров доселе небывалых. К тому же усилился подвоз артиллерии, и вообще военного материала, от союзников на Мурманск и к Архангельску. К весне мы имели сильный 48-й корпус – название, под которым скрывалась тяжелая артиллерия особого назначения – «Таон», состоявшая из крупнейших калибров. В начале года произведена была реорганизация технических (инженерных) войск, с целью значительного их расширения. Вместе с тем, началось развертывание новых пехотных дивизий. Эта последняя мера, проведенная ген. Гурко в дни его временного пребывания начальником штаба Верховного главнокомандующего, заключалась в переходе пехотных полков с 4-х-батальонного состава на 3-х-батальонный, и в уменьшении числа орудий на дивизию, взамен чего из выделенных частей создавались в каждом корпусе третьи дивизии, соответственно пополненные, с небольшой артиллерией. Несомненно, по существу эта организация, будучи проведена еще в мирное время, придала бы большую гибкость корпусам, и значительно увеличила бы их силу. Но во время войны приступать к ней было рискованно: к весенним операциям старые дивизии были раздерганы, а новые предстали в жалком виде, как в отношении боевого снаряжения (пулеметы и пр.), так и технического и хозяйственного оборудования; многие из них не успели получить надлежащей внутренней спайки – обстоятельство, имевшее исключительно серьезное значение перед лицом вспыхнувшей революции. Положение было настолько остро, что Ставка вынуждена была в мае дать разрешение фронтам расформировать те из третьих дивизий, которые окажутся мало боеспособными, обращая их на пополнение кадровых; мера эта, однако, почти не применялась, встретив сильное противодействие в частях, тронутых уже революционным движением.

Другой мерой, ослабившей значительно ряды армии, было увольнение от службы старших возрастных сроков.

Мотивом к такой чреватой последствиями мере, принятой накануне общего наступления, послужило заявление на совещании в Ставке 30 марта министра земледелия Шингарева[118], что положение продовольствия критическое, и что он совершенно не берет на себя ответственности за питание армии, если не будет сброшено с рационов до миллиона ртов. При обмене мнений указывалось на огромное, непропорциональное развитие в армии небоевого элемента, пребывание в составе ее множества едва ли необходимых вспомогательных учреждений, в виде крайне разросшихся общественных рабочих организаций, китайских, инородческих рабочих дружин и т. д. Упоминалось также об омоложении армии.

Крайне обеспокоенный таким направлением мыслей, я поручил дежурству представить статистические данные относительно всех указанных категорий лиц. Но пока производилась эта работа, 5 апреля вышел приказ военного министра об увольнении из внутренних округов солдат свыше 40 лет на сельскохозяйственные работы до 15 мая (позднее срок продолжен до 15 июня, фактически почти никто не вернулся), а 10 апреля состоялось постановление Временного правительства об увольнении вовсе от службы лиц, имеющих более 43 лет от роду.

Первый приказ вызвал психологическую необходимость, под напором солдатского давления, распространить его и на армию, которая не примирилась бы со льготами, данными тылу; второй вносил чрезвычайно опасную тенденцию, являясь фактически началом демобилизации армии. Никакая нормировка не могла уже остановить стихийного стремления уволенных: вернуться домой, и массы их, хлынувшие на станции железных дорог, надолго расстроили транспорт. Некоторые полки, сформированные из запасных батальонов, потеряли большую часть своего состава; войсковые тылы – обозы, транспорты расстроились совершенно: солдаты, не дожидаясь смены, оставляли имущество и лошадей на произвол судьбы: имущество расхищалось, лошади гибли.

Эти обстоятельства ослабили армию и, в свою очередь, отдалили на некоторое время ее боевую готовность.

На огромном фронте, от Балтийского моря до Черного и от Черного до Хамадана, тянулись русские позиции. На них стояло 68 армейских и 9 кавалерийских корпусов.

Как значение фронтов, так и общее состояние их было далеко не одинаково. Северный наш фронт[119], включавший Финляндию, Балтийское море и линию Западной Двины, имел большое значение, как прикрывавший подступы к Петрограду, но значение это строго ограничивалось требованиями обороны. Сообразно с этим, ему не представлялось возможным уделять ни крупных сил, ни большого числа тяжелой артиллерии. Условия театра, сильная оборонительная линия Двины, ряд естественных тыловых позиций, связанных с основными позициями Западного фронта, невозможность серьезной операции к Петрограду ранее овладения морем, находившимся в наших руках – все это позволяло бы считать фронт до известной степени обеспеченным, если бы не два обстоятельства, сильно тревожившие Ставку: большая, чем где-либо, развращенность войск Северного фронта, благодаря близости революционного Петрограда, и состояние – не то автономное, не то полуанархическое – Балтийского флота и его баз – Гельсингфорса и Кронштадта, из которых второй служил, вместе с тем, и главной базой анархо-большевизма.

Балтийский флот, сохраняя до известной степени внешние формы служебного подчинения, совершенно вышел из повиновения. Командующий флотом, адмирал Максимов, находился всецело в руках центрального матросского комитета; ни одно оперативное приказание не могло быть осуществлено без санкции этого комитета. Не говоря уже о боевых задачах, даже работы по установке и исправлению минных заграждений – главное средство обороны Балтийского моря – встречали противодействие со стороны матросских организаций и команд. Во всем этом ясно сказывались не только общее падение дисциплины, но и планомерная работа немецкого генерального штаба. Являлось опасение за выдачу секретных морских планов и шифров…

Наряду с этим, войска 42 отд. корпуса, расположенные по финляндскому побережью и на островах Моонзунда, вследствие долгого безделья и разбросанного расположения, с началом революции быстро разложились, и часть их представляла из себя совершенно опустившиеся физически и морально толпы. Какая-либо смена или передвижение их были невозможны. Помню, как в мае 1917 г., я долго и безрезультатно добивался посылки на Моонзундские острова пехотной бригады. Достаточно сказать, что командир корпуса не решался объехать и ознакомиться со своими частями, – обстоятельство характерное и для войск, и для личности начальника.

Одним словом, весною 1917 г. положение на Северном фронте было таково: мы получали ежедневные донесения о состоянии ледяных заторов в проливах между материком и островами Рижского залива, и долгое их стояние казалось главной реальной силой противодействия вторжению немецкого флота и десанта.

Временами, чтобы разбудить правительство и советы, и чтобы привлечь к боевой работе разлагавшийся петроградский гарнизон, Ставка подчеркивала тревожное положение северного направления, в особенности на Ригу, что, однако, кроме обвинения Ставки в контрреволюционности, ни к чему более не приводило.

К весне принимались меры для подготовки Двинского и Рижского плацдармов, для демонстративно-наступательных действий.

Между Десной и Припятью тянулся Западный фронт[120]. На всем его огромном протяжении два направления – Минск–Вильна и Минск–Барановичи – имели для нас наибольшую важность, представляя возможные направления как наших, так и немецких наступательных операций, имевших прецеденты в прошлом. Первое из этих направлений, весною обеспечивалось сосредоточением на нем крупных наших сил и тяжелой артиллерии, собранных там для участия в предполагавшемся общем наступлении; второе – всегда внушало некоторое опасение, тем более, что в резерве там была одна лишь конная дивизия. Прочие районы фронта, и в особенности южный – лесисто-болотистое Полесье – по условиям местности и дорог, являлись пассивными, а по Припяти, притокам ее и каналам – издавна установилось даже какое-то полумирное сожительство с немцами, с развитием небезвыгодного для «товарищей» тайного товарообмена. Поступали, например, донесения, что в Пинск на базар ежедневно являются с позиции русские солдаты – мешочники, и их появление, по разным причинам, поощряется немецкими властями.

Было еще одно уязвимое место – это тет-де-пон на Стоходе, у станции Червище-Голенин, занимаемый одним из корпусов армии генерала Леша. 21 марта немцы, после сильной артиллерийской подготовки и газовой атаки, обрушились на наш корпус и разбили его наголову. Войска наши понесли тяжелые потери, и остатки корпуса отведены были за Стоход. Ставка не получила точного подразделения числа потерь, за невозможностью выяснить, какое число убитых и раненых скрывалось в графе «без вести пропавших». Немецкое же официальное сообщение давало цифру пленных в 150 офицеров и около 10 000 солдат…

Конечно, по условиям театра, этот тактический успех немцев не имел никакого стратегического значения, и не мог получить опасного для нас развития. Тем не менее, странной показалась нам откровенность осторожного канцлерского официоза «Norddeutche Allgеmеinе Zеitung», который писал:

«Сообщение Ставки русского Верховного главнокомандующего от 29 марта заблуждается, если усматривает в операции, предпринятой германскими войсками и предписанной тактической необходимостью, возникшей лишь в ограниченных пределах данного участка, крупную операцию общего значения»[121].

Газета знала то, в чем мы не были вполне уверены, и что теперь разъяснил нам Людендорф. С начала русской революции, Германия поставила себе новую цель: не имея возможности вести операции на обоих главных фронтах, она решила «следить внимательно и поощрять развитие процесса разложения в России», добивая ее не оружием, а развитием пропаганды. Бой на Стоходе предпринят был по частной инициативе генерала Линзингена, и испугал германское правительство, считавшее, что немецкие атаки «в период, когда братанье шло полным ходом», могут оживить в нас, русских, угасавший дух патриотизма и отдалить падение России. Канцлер просил главную квартиру «делать как можно меньше шума вокруг этого успеха», и последняя запретила всякие дальнейшие наступательные операции, «чтобы не расстраивать надежд на мир, близких к осуществлению».

Наша неудача на Стоходе произвела в стране большое впечатление. Это был первый боевой опыт «самой свободной в мире революционной армии»… Ставка ограничилась сухим изложением факта, без какой бы то ни было тенденции; в кругах революционной демократии объясняли его, где изменой командного элемента, где злым умыслом военного начальства, – желавшего якобы подчеркнуть таким предметным уроком негодность новых порядков армии, и опасность падения дисциплины, – где неспособностью начальства. Московский совет предъявил в Ставку обвинение в измене одного из помощников военного министра, командовавшего ранее на этом фронте дивизией…

Другие – всецело относили наше поражение к разложению войск.

Фактических причин неудачи было две: тактическая, обусловленная сомнительной целесообразностью занятия узкого тет-де-пона, во время разлива реки, с не обеспеченным надлежаще тылом, и может быть, не совсем правильное применение техники и войск; и психологическая: падение морального элемента и дисциплины в войсках. Это последнее обстоятельство, выразившееся, между прочим, в огромном, непропорциональном числе пленных, заставило по разным побуждениям «глубоко призадуматься» и русскую Ставку, и главную квартиру Гинденбурга.

Наиболее важным и привлекавшим исключительное внимание, являлся Юго-западный фронт[122], простиравшийся от Припяти до Молдавии. От него шли на северо-запад чрезвычайно важные операционные направления в глубь Галиции и Польши, – на Краков, Варшаву, Брест-Литовск. Наступление по ним прикрывалось с юга Карпатами, разделяло южную австрийскую группу армий от северной немецкой, угрожая тылу и коммуникациям последней. Эти операционные направления, не встречая, в общем, серьезных преград, выводили нас на фронт австрийских войск, боевые качества которых были много ниже германских; тыл Юго-западного фронта был сравнительно устроен и богат; психология войск, командования и штабов его всегда значительно разнилась от других фронтов: на общем славном, но безрадостном фоне кампании, только юго-западные армии одерживали потрясающие успехи, видели сотни тысяч пленных, проходили победно сотни верст в глубь неприятельской территории, спускались с Карпат в Венгрию. В этих войсках раньше всегда жила вера в успех. Юго-западный фронт создал имена Брусилову, Корнилову, Каледину… Все эти обстоятельства заставляли смотреть на Юго-западный фронт, как на естественную базу и центр предстоящих операций, и сообразно с этим сосредоточить в нем войска, технические средства, большую часть тяжелой артиллерии («Таона») и боевых запасов. Соответственно, подготовлялся для наступления, с устройством плацдармов, проведением дорог, – главным образом район между верхним Серетом и Карпатами.

Далее следовал – до Черного моря – Румынский фронт[123]. После неудачной для нас кампании 1916 г., наши войска заняли линию по Дунаю, Серету и Карпатам и укрепились на ней достаточно прочно. Румынские войска частью располагались на фронте, вкрапленные между нашими IV и IX армиями (армия Авереско), частью еще организовались под руководством французского генерала Бертело, и при участии русских артиллерийских инструкторов. Реорганизация и формирование шли весьма удовлетворительно, тем более, что румынский солдат представляет из себя отличный боевой материал. Я познакомился с румынской армией еще в ноябре 1916 года, когда с 8-м армейским корпусом был брошен в Бузео, в самую гущу отступавших румынских армий, имея оригинальную директиву: двигаться по Бухарестскому направлению до встречи с противником, и затем прикрыть это направление, привлекая к обороне отступающие румынские войска. С тех пор в течение нескольких месяцев, ведя бои у Бузео, Рымника, Фокшан, имея в подчинении разновременно два румынские корпуса или соседями – армию Авереско, я достаточно хорошо познакомился с румынскими войсками. В начале кампании, обнаружилось полное игнорирование румынской армией опыта, протекавшей перед ее глазами, мировой войны; легкомысленное до преступности снаряжение и снабжение армии; наличие нескольких хороших генералов, изнеженного, не стоявшего на должной высоте корпуса офицеров и отличных солдат; наличие порядочной артиллерии и совсем необученной пехоты. Вот главнейшие свойства румынской армии, довольно быстро потом приобретавшей некоторую организацию, улучшавшей свое боевое снаряжение и обучение. Взаимоотношения между фактическим русским главнокомандующим, именовавшимся «помощником», и номинальным – румынским королем – установились довольно благоприятные. Хотя начинавшиеся эксцессы русских войск сильно портили отношения с румынами, но тем не менее, фронт не внушал серьезных опасений.

При создавшейся общей обстановке, и в зависимости от условий театра, только широкое наступление большими силами в направлении Бухареста и вторжение в Трансильванию могло иметь стратегическое и политическое значение. Но ни новых сил нельзя было двинуть в Румынию, ни состояние румынских железных дорог не позволяло надеяться на возможность широких стратегических перевозок и снабжения. Театр являлся поэтому второстепенным, и войска Румынского фронта готовились к частной активной операции, имевшей целью приковать к себе австро-германские силы.

Я уже говорил, что питание всех трех фронтов, за исключением Юго-западного, внушало большие опасения, и не раз приводило к опасному расходованию войсковых запасов. Но это обстоятельство не являлось таким абсолютным и непредотвратимым, как в Германии, не обусловливалось отсутствием предметов питания, а зависело более от внутренней экономической и продовольственной политики и транспорта – причины, с которыми можно было до некоторой степени бороться.

В совершенно исключительном положении находился Кавказский фронт[124]. Дальность расстояния, выработавшаяся за много лет практика известной автономности кавказской администрации и командования, пребывание во главе Кавказской армии с августа 1916 года великого князя Николая Николаевича – человека властного и пользовавшегося своим особым положением, в разрешении различных спорных вопросов, возникавших со Ставкой, наконец, совершенно своеобразные условия театра и противника, сильно отличавшиеся от условий европейского фронта, – все это создало какую-то обособленность Кавказской армии, и неестественные отношения со Ставкой. Генерал Алексеев говорил не раз, что, несмотря на все свое старание, он очень плохо разбирается в кавказской обстановке. Кавказ жил своею жизнью, осведомляя центр лишь в той степени, в какой считал нужным, и в освещении, преломленном сквозь призму местных интересов.

К весне 1917 года Кавказская армия была в тяжелом положении, не в силу каких-либо стратегических или боевых преимуществ противника, – сама турецкая армия отнюдь не представляла серьезной угрозы, – а от внутреннего неустройства: совершенно бездорожный и голодный край, без продовольствия и фуража, до крайности затрудненный транспорт делали невыносимой самую жизнь войск. И если правофланговый корпус мог еще довольствоваться сносно, пользуясь черноморским транспортом, то прочие корпуса, и в особенности на левом фланге, находились в крайне тяжелом положении.

По условиям местности, вьючный, малоподъемный транспорт требовал огромного количества лошадей, при полном отсутствии на месте корма; паровые, тепловые и конные железные дороги строились медленно, отчасти по недостатку железнодорожных материалов, отчасти потому, что таковые кавказским фронтом были непроизводительно израсходованы, на постройку Трапезундской железной дороги, вследствие параллельного морского транспорта, не имевшей первостепенного значения.

Словом, в начале мая генерал Юденич доносил, что, вследствие болезней и падежа лошадей, обозы приведены в полное расстройство, некоторые батареи стоят на позициях незапряженными, транспортов выбыло до половины, потребность в лошадях до 75 тысяч; огромный недостаток в рельсах, подвижном составе и фураже; из боевого состава пехоты, только за половину апреля, выбыло, вследствие цинги и тифа, 30 тысяч человек, т. е. 22%, и т. д. Все это заставляло генерала Юденича «предвидеть необходимость вынужденного отхода к источникам питания: центром к Эрзеруму, правым флангом – к границе».

Требования были значительно преувеличены, но положение фронта действительно было серьезное. Ставка с трудом удовлетворила часть нужд Кавказского фронта за счет других, но при этом я не мог не обратить внимания главного кавказского командования на то, что обеспечение железнодорожными техническими средствами не зависело от Ставки, ибо заказы делались ранее помимо нее, равно как создание и осуществление плана строительства; и что укомплектования за счет европейских фронтов не будут даны Кавказу, который, как оказалось по проверке, имел в своих запасных частях 104 тысячи человек; но различные местные комитеты парализовали власть кавказского командования, не выпуская запасных полков на фронт и считая их «обеспечением против контрреволюции».

Исход, предвиденный генералом Юденичем, не мог быть допущен, как по причинам морального свойства, так и потому, что наш отход освобождал бы турецкие силы для действий против других азиатских фронтов. Это обстоятельство особенно беспокоило английского военного представителя при Ставке, который неоднократно, от имени своего командования, просил о наступлении левого фланга наших войск в долине реки Диалы, для совместной операции с английским месопотамским отрядом Моода, против турецкой армии Халил-Паши. Конечно, это наступление вызывалось больше политическими (аннексионными) соображениями англичан, чем стратегическими требованиями, тем более что материальное положение нашего левофлангового корпуса, было поистине бедственное, а к маю на Диале начиналась тропическая жара.

В результате, Кавказский фронт не мог развить наступательной операции, и войскам его предписано было только активно оборонять занятую линию, с условным наступлением левофлангового корпуса, в связи с англичанами, если последние организуют снабжение корпуса продовольствием.

Фактически, в середине апреля совершен был частный отход на Огнотском и Мушском направлениях, в конце апреля началось безрезультатное продвижение левого фланга в долине Диалы, и затем на Кавказском фронте установилось состояние, среднее между миром и войной.

Наконец, последняя составная часть русских вооруженных сил – Черноморский флот… В мае и в начале июня в нем были уже серьезные беспорядки, приведшие к отставке адмирала Колчака, но флот считался все же достаточно боеспособным, чтобы выполнить свою задачу – владения Черным морем, в частности блокаду турецкого и болгарского побережья, и охрану морских путей к Кавказскому и Румынскому фронтам.

Этим я закончу краткий обзор положения русского фронта, не вдаваясь излишне в стратегические комбинации: всякая наша стратегия этого периода, какова бы она ни была, разбивалась о солдатскую стихию.

Ибо от Петрограда до Дуная и до Диалы быстро распространялось, росло и ширилось разложение армии. Трудно было в начале революции учесть степень его углубления на разных фронтах, трудно было предвидеть все возможности его влияния на будущие операции. Но уже души многих отравляло сомнение: не напрасны ли все наши соображения, расчеты и усилия…

Глава XVII. Вопрос о переходе русской армии в наступление

Итак, перед нами во всей своей силе и остроте встал вопрос:

– Нужно ли русской армии перейти в наступление?

Временное правительство опубликовало 27 марта обращение «к гражданам» о задачах войны. Среди ряда фраз, затемнявших в угоду революционной демократии прямой смысл обращения, Ставка не могла найти твердых оснований для руководства русской армией: «оборона во что бы то ни стало нашего собственного родного достояния, и избавление страны от вторгнувшегося в наши пределы врага, – первая насущная и жизненная задача наших воинов, защищающих свободу народа… Цель свободной России, – не господство над другими народами, не отнятие у них национального достояния, не насильственный захват чужих территорий, но утверждение прочного мира на основе самоопределения народов. Русский народ не добивается усиления внешней мощи своей за счет других народов… но… не допустит, чтобы Родина его вышла из великой борьбы униженной и подорванной в жизненных своих силах. Эти начала будут положены в основу внешней политики Временного правительства… при полном соблюдении обязательств, принятых в отношении наших союзников»…

В ноте от 18-го апреля, препровожденной министром иностранных дел Милюковым союзным державам, находим еще одно определение: «всенародное стремление довести мировую войну до решительной победы… усилилось, благодаря сознанию общей ответственности всех и каждого. Это стремление стало более действенным, будучи сосредоточено на близкой для всех и очередной задаче – отразить врага, вторгнувшегося в самые пределы нашей Родины»[125]…

Конечно, все это были фразы, весьма робко, осторожно, туманно определяющие задачи войны, дающие возможность любого толкования их смысла, а главное лишенные правдивого обоснования: стремление к победе в народе, в армии не только не усилилось, но шло значительно на убыль, как результат, с одной стороны, усталости и падения патриотизма, с другой – чрезвычайно интенсивной работы противоестественной коалиции, заключенной между представителями крайних течений русской революционной демократии, и немецким генеральным штабом, – коалиции, связанной невидимыми, но ясно ощущаемыми психологическими и реальными нитями. К этому вопросу я вернусь позднее. Здесь же отмечу лишь, что разрушительная работа по циммервальдовской программе в пользу прекращения войны, началась задолго до революции, исходя как извне, так и изнутри.

Временное правительство, проводя – для умиротворения воинствующих органов революционной демократии – бледные, неясные формулы в отношении цели и задач войны, не стесняло, однако, нисколько Ставку в выборе стратегических способов для их достижения. Поэтому нам предстояло разрешить вопрос о наступлении, независимо от существующих направлений политической мысли.