Как бы то ни было, в лице кубанского казачества армия имела прочный и надежный элемент. Офицерство почти поголовно исповедовало общерусскую национальную идею; рядовое казачество шло за своими начальниками, хотя многие и руководствовались более житейскими мотивами: «Они только и думают? – говорил на заседании Рады один кубанский деятель? – как бы скорее вернуться к своим хатам, своим женам; они теперь охотно пойдут бить большевиков, но именно, чтобы вернуться домой».
Финансовое положение армии было поистине угрожающим.
Наличность нашей казны все время балансировала между двухнедельной и месячной потребностью армии. 10 июня, то есть в день выступления армии в поход, генерал Алексеев на совещании с кубанским правительством в Новочеркасске говорил:
30 июня генерал Алексеев писал мне, что, если ему не удастся достать 5 миллионов рублей на следующий месяц, то через 2–3 недели придется поставить бесповоротно вопрос о ликвидации армии…
Ряду лиц, посланных весной 18 года в Москву и Вологду[
], поручено было войти по этому поводу в сношения с отечественными организациями и с союзниками; у последних, как указывал генерал Алексеев, «не просить, а требовать помощи нам» – помощи, которая являлась их нравственной обязанностью в отношении русской армии… Денежная Москва не дала ни одной копейки. Союзники колебались: они, в особенности французский посол Нуланс, не уяснили себе значения Северного Кавказа, как флангового района в отношении создаваемого Восточного фронта и как богатейшей базы для немцев в случае занятия ими этого района.
После долгих мытарств для армии через «Национальный центр» было получено генералом Алексеевым около 10 миллионов рублей, то есть полутора-двухмесячное ее содержание. Это была первая и единственная денежная помощь, оказанная союзниками Добровольческой армии.
Некто Л., приехавший из Москвы для реализации 10-миллионного кредита, отпущенного союзниками, обойдя главные ростовские банки, вынес безотрадное впечатление: «…по заверениям (руководителей банков), все капиталисты, а также и частные банки держатся выжидательной политики и очень не уверены в завтрашнем дне».
В таком же положении было и боевое снабжение. Получили несколько десятков тысяч ружейных патронов и немного артиллерийских от Войска Донского; Дроздовский привез с собой свыше миллиона патронов и несколько тысяч снарядов. Это были до смешного малые цифры, но мы давно уже не привыкли к таким масштабам и поэтому положение нашего парка считали почти блестящим. Техническая часть? Кроме полевых пушек 2 мортиры, 1 гаубица, 1 исправный броневой автомобиль… Было смешно и трогательно видеть, как весь гарнизон станицы Егорлыкской ликовал при виде отбитого 31 мая у большевиков испорченного броневика «Смерть кадетам и буржуям» и с какою радостью потом мечетинский гарнизон смотрел на этот броневик, преображенный в «Генерала Корнилова» и появившийся на станичных улицах. Несколько дней и ночей, чтобы поспеть к походу, чинили его в станичной кузнице офицеры – уставшие и вымазанные до ушей, но теперь торжественно-серьезные…
Генерал Алексеев выбивался из сил, чтобы обеспечить материально армию, требовал, просил, грозил, изыскивал всевозможные способы, и все же существование ее висело на волоске. По-прежнему главные надежды возлагались на снабжение и вооружение средствами… большевиков. Михаил Васильевич питал еще большую надежду на выход наш на Волгу. «Только там могу я рассчитывать на получение средств, – писал он мне. – Обещания Парамонова… в силу своих отношений с царицынскими кругами обеспечить армию необходимыми ей денежными средствами разрешат благополучно нашу тяжкую финансовую проблему».
В таких тяжелых условиях протекала наша борьба за существование армии. Бывали минуты, когда казалось, все рушится, и Михаил Васильевич с горечью говорил мне:
– Ну что же, соберу все свои крохи, разделю их по-братски между добровольцами и распущу армию…
Но мало-помалу горизонт стал проясняться.
Еще в мае Покровский привел конную кубанскую бригаду, которая удивила всех своим стройным – как в дореволюционное время – учением; 3 июня к нам пришел из большевистского района полк мобилизованных там казаков; через два дня гарнизон Егорлыкской с недоумением прислушивался к сильному артиллерийскому гулу, доносившемуся издалека: то вели бой с большевиками отколовшиеся от Красной армии и в тот же день пришедшие к нам в Егорлыкскую одиннадцать сотен кубанских казаков.
В конце мая прибыла и долгожданная бригада Дроздовского.
В яркий солнечный день у околицы Мечетинской на фоне зеленой донской степи и пестрой радостной толпы народа произошла встреча тех, кто пришли из далекой Румынии, и тех, кто вернулись с 1-го Кубанского похода. Одни – отлично одетые, подтянутые, в стройных рядах, почти сплошь офицерского состава… Другие – «в пестром обмундировании, в лохматых папахах, с большими недочетами в равнении и выправке – недочетами, искупавшимися боевой славой добровольцев»[
].
Встреча была поистине радостная и искренняя.
С глубоким волнением приветствовали мы новых соратников. Старый вождь, генерал Алексеев, обнажил седую голову и отдал низкий поклон «рыцарям духа, пришедшим издалека и влившим в нас новые силы…»
И в душу закрадывалась грустная мысль: почему их только три тысячи?[
] Почему не 30 тысяч прислали к нам умиравшие фронты великой некогда русской армии?..
Впрочем, мало-помалу начали поступать и другие укомплектования. Во многих пунктах были уже образованы «центры» Добровольческой армии и «вербовочные бюро». Они снабжались почти исключительно местными средствами – добровольными пожертвованиями, так как армейская казна была скудна, и генерал Алексеев мог посылать им лишь совершенно ничтожные суммы[
]. В городах, освобожденных от большевиков, сталкивались «вербовщики» нескольких армий, в том числе и самостоятельные вербовщики бригады Дроздовского. Все они применяли нередко неблаговидные приемы конкуренции, запутывая и без того сбитое с толку офицерство. Тем не менее оно текло в армию десятками, сотнями, привозя иногда разобранные ружья и пулеметы; прилетали и «сбежавшие» из-под охраны немцев и большевиков аэропланы…
В самый острый период армейского кризиса, когда начался отлив из армии под формальным предлогом окончания четырехмесячного договорного срока службы, я приказал увольнять всех желающих в трехнедельный отпуск: захотят – вернутся, нет – их добрая воля.
В последние дни перед началом похода мимо дома, в котором я жил, на окраине станицы, по большой манычской дороге днем и ночью тянулись подводы: возвращались отпускные. Приобщившись на время к вольной, мирной жизни, они бросили ее вновь и вернулись в свои полки и батарей для неизвестного будущего, для кровавых боев, несущих с собою новые страдания, быть может, смерть.
К началу 2-го Кубанского похода, то есть в июне месяце 1918 года, состав Добровольческой армии был следующий:
Штаб армии:
Начальник штаба генерал Романовский. Начальник строевого отдела[
] генерал Трухачев. Начальник снабжения полковник Мальцев. Инспектор артиллерии генерал Невадовский. Начальник санитарной части Н. М. Родзянко.
1-я дивизия (генерал Марков):
1-й Офицерский пехотный полк[
].
1-й Кубанский стрелковый полк.
1-й конный полк[
].
1-я отдельная легкая батарея (3 орудия).
1-я инженерная рота.
2-я дивизия (генерал Боровский):
Корниловский ударный полк.
Партизанский пехотный полк.
Улагаевский пластунский батальон.
4-й Сводно-кубанский полк (конный).
2-я отдельная легкая батарея (3 орудия).
2-я инженерная рота.
3-я дивизия (полковник Дроздовский):
2-й Офицерский стрелковый полк.
2-й конный полк[
].
3-я отдельная легкая батарея (6 орудий).
Конно-горная батарея (4 орудия).
Мортирная батарея (2 мортиры).
3-я инженерная рота[
].
1-я конная дивизия[
] (генерал Эрдели):
1-й Кубанский казачий полк.
1-й Черкесский конный полк.
1-й Кавказский казачий полк.
1-й Черноморский казачий полк.
1-я Кубанская казачья бригада (генерал Покровский):
2-й Кубанский казачий полк.
3-й Кубанский казачий полк.
Взвод артиллерии (2 орудия).
Кроме того: пластунский батальон, одна гаубица и бронеавтомобили «Верный», «Корниловец» и «Доброволец»[
].
Всего в армии состояло 5 полков пехоты, 8 конных полков, 5? батарей, общей численностью 8? -9 тысяч штыков и сабель и 21 орудие.
На первый период операции армии был подчинен отряд донских ополчений полковника Быкадорова силою около 3? тысяч с 8 орудиями; отряд этот действовал по долине Маныча.
Против нас на Северном Кавказе располагалась Северо-Кавказская Красная армия, плохо подчинявшаяся центру и непрочно связанная внутри ввиду соревнования самостоятельных республик – Кубанской, Черноморской, Терской и Ставропольской[
].
Главнокомандующим был Автономов, который за все время своего пребывания во главе войск, с 1 апреля по 10 мая, вел ожесточенную борьбу с гражданской властью Кубано-Черноморской республики (ЦИК). Его поддерживали войсковые начальники, в том числе Сорокин. В начале апреля ЦИК, боявшийся диктаторских стремлений Автономова, отрешил его от командования и должность главнокомандующего заменил «чрезвычайным штабом обороны», в который вошло семь штатских большевиков. Автономов выехал в Тихорецкую и выступил открыто против своего правительства. Началась своеобразная «полемика» путем воззваний и приказов. В них члены ЦИК именовались «немецкими шпионами и провокаторами», а Автономов и Сорокин – «бандитами и врагами народа», на головы которых призывались «проклятия и вечный позор». В распре приняла участие и армия, которая на фронтовом съезде в Кущевке постановила «сосредоточить все войска Северного Кавказа под командой Автономова… категорически потребовать (от центра) устранения вмешательства гражданских властей и упразднить „чрезвычайный штаб“.
Спор решила Москва, дав 14 мая Автономову почетное, но бездеятельное назначение «инспектора и организатора войсковых частей Кавказского фронта» и назначив военным руководителем генерального штаба генерал-майора Снесарева.
Снесарев осел в Царицыне, откуда и правил фиктивно, так как со взятием нами Торговой (12 июня) почти всякая связь его с северокавказскими войсками была утеряна. Фактически командовал Калнин – латыш, кажется, подполковник, имевший свой штаб в Тихорецкой.
После разгрома большевиков под Тихорецкой и Кущевкой Снесарев был обвинен в «контрреволюции» и смещен; 21 июля, за несколько дней до падения Екатеринодара, главнокомандующим был назначен «бандит и провокатор» Сорокин, которого официальные «Известия» переименовали в «спасителя республики».
Силы северокавказских войск не поддавались точному учету. Их не знали точно ни мы, ни всероссийский генеральный штаб, ни даже штаб Калнина. Постоянно появлялись какие-то новые части, наименования которых через неделю исчезали бесследно, создавались крупные крестьянские ополчения, которые после неуспеха или занятия добровольцами района их формирования рассасывались незаметно по своим селам.
Главнейшие группы красных сил располагались следующим образом[
]: 1. В районе Азов-Кущевка-Сосыка стояла армия Сорокина в 30–40 тысяч при 80–90 орудиях и двух бронепоездах, имея фронт на север против Ростова (немцы) и на северо-восток против донцов и добровольцев. Эта группа состояла главным образом из бывших солдат Кавказского фронта и отступивших весною с Украины отрядов; отличалась более правильной организацией и дисциплиной и имела во главе начальника наиболее популярного.
Часть войск Сорокина предприняла весною наступление против Добровольческой армии, 19 мая подступила к самой станице Мечетинской, но концентрическим наступлением двух колонн (из Мечетинской и Егорлыкской) я опрокинул большевиков за Гуляй-Борисовку. С тех пор до конца июня на этом фронте было покойно.
2. В районе по линии железной дороги Тихорецкая – Торговая и к северу от нее располагались многочисленные, не объединенные отряды общей численностью до 30 тысяч со слабой артиллерией. В числе их находились получившие впоследствии боевую известность пехотная бригада, называвшая себя «железной», Жлобы и конная Думенко. Состояли эти части главным образом из фронтовиков и крестьян Ставропольской губернии, остатков частей бывшего Кавказского фронта, отчасти из мобилизованных кубанских казаков. Эти войска тревожили постоянно наше расположение у Егорлыкской.
3. В углу, образуемом реками Манычем и Салом, имея центром Великокняжескую, располагалось 5 отрядов силою до 12 тысяч при 17 орудиях, объединенных одно время под командой Васильева. Состав их – однородный с отрядами второй группы, только вместо кубанских казаков в них входили сотни донских – большевиков. На этом фронте происходили постоянные стычки с донскими отрядами Быкадорова.
4. Кроме этих трех групп во многих крупных городах и на железнодорожных станциях расположены были сильные гарнизоны из трех родов оружия[
].
Снабжались оружием и боевыми припасами красные войска Северного Кавказа из остатков прежних военных складов Кавказского фронта, путем отобрания от населения, отчасти организацией производства в Армавире, Пятигорске, Георгиевске и подвозом сначала из Царицына, потом с потерей железной дороги кружным и тяжелым грунтовым путем из Астрахани через Святой Крест. Во всяком случае, нас поражало обилие снарядов и патронов у большевиков; ураганному подчас огню их приходилось противоставлять только дисциплину боя и… доблесть войск.
В общей сложности в предстоящей операции Добровольческую армию ожидала встреча с 80-100 тысячами большевистских войск – частью уже знакомых нам по первому походу, частью еще неизведанной силы и духа. В состав их входило немало надежных в военном отношении и тяготевших всецело к Советской власти кадров тех отрядов, которые под давлением немцев отошли за Дон с Украины, Крыма и Донской области. Наконец, в то время, как солдаты русских армий европейского фронта распылялись свободно по всему необъятному пространству России, войска Кавказского фронта, не попавшие в черноморскую эвакуацию, были зажаты в тесном районе между Доном и Кавказским хребтом став неистощимым и хорошо подготовленным материалом для комплектования Северо-Кавказской Красной армии.
Театр войны во 2-м Кубанском походе обнимал Задонье, Ставропольскую губернию, Кубанскую область и Черноморскую губернию[
].
Этот край прорезывали две главных линии Владикавказской железной дороги: 1) Ростов-Владикавказ и 2) Новороссийск-Царицын. Они связывали политические центры, отдельные армии и фронты большевиков; вторая, кроме того, была единственной железнодорожной артерией, соединяющей Кавказ с центром России. Это обстоятельство в связи с сосредоточением военных действий почти исключительно вдоль железнодорожных линий придавало особенное значение Владикавказской дороге и ее узловым станциям: Торговой, Тихорецкой, Кущевке, Кавказской, Екатеринодару. Сила и расположение неприятельских войск и направление железнодорожных магистралей почти исчерпывали стратегические элементы операции; в остальном – преобладающее влияние имело политическое положение, которое являлось мощным орудием стратегии, но вместе с тем довлело над ее велениями.
Гражданская война подчиняется иным законам, чем война народов.
Остановимся вкратце на политическом положении края.
Задонье, занятое большевиками, разделялось резко на две части. Ростовский округ, населенный сплошь иногородними и насыщенный пришлыми войсками Сорокина, остановившими в нем жизнь, давно уже пережил увлечение большевизмом. Отрицательно относившиеся к казачьей власти и до большевиков, и после них, ростовские крестьяне чувствовали еще менее влечение к власти советов. Достойно внимания, что многие крестьянские депутаты округа еще на съезде 5-12 мая в городе Ростове, окруженные штыками и пулеметами красногвардейцев, имели мужество проявить свои истинные чувства: по вопросу о мобилизации для борьбы против белогвардейцев 51 голос был подан за мобилизацию, 44 против при 9 воздержавшихся… Иное положение было на Маныче и Сале[
], где многолюдные и богатые крестьянские слободы[
] дали преобладающий контингент красных отрядов, где они сами были хозяевами своей жизни и вершителями судеб старинного спора с казаками. Там иногороднее население было почти сплошь настроено большевистски, казаки пали духом, и продвижение по округу донских ополчений с севера шло поэтому чрезвычайно вяло и нерешительно.
«Ставропольская республика» самоуправлялась с января 18 года, имея свой собственный «совет народных комиссаров», который просуществовал только до марта, когда был свергнут красноармейцами. Присланный из Петрограда для организации Красной армии бывший жандармский ротмистр Коппе совместно с матросом Якшиным и несколькими солдатами поставил свой «совет», отличавшийся исключительным невежеством и жестокостью. Всей своей тяжестью совет обрушился на город Ставрополь, не имея еще достаточной силы распространить свое влияние по губернии; только со второй половины июня в ней начали работать карательные отряды.
«Демократические земства» и «социалистические думы» были разогнаны и заменены советами, попавшими всецело во власть солдатчины. Они – бывшие фронтовики – были хозяевами положения; они законодательствовали, взимали сборы, мобилизовали население, на районных съездах решали вопрос о войне и мире. Губерния – исключительно земледельческая, богатая, в которой средний подворный надел составлял 20,6 десятины, и 70 процентов всей земли находилось во владении сельских обществ и крестьян. Остальные 30 процентов только что были поделены, и крестьяне не успели еще воспользоваться плодами своего приобретения. Осязательные выгоды нового строя сталкивались с тяжестью отрицательных сторон безвластья и беспорядка, вторгнувшихся в жизнь. Съезд фронтовиков и представителей северного района губернии колебался. В мае шли переговоры с ним моего штаба при посредстве подполковника Постовского о «сохранении нейтралитета» и беспрепятственном пропуске армии на Кубань для борьбы с Красной армией.
В самом Ставрополе настроение было иное. Бессмысленная и жестокая власть вооружила против себя всех, без различия убеждений, почти уничтожив политические и социальные грани и разделив население на две неравные части: угнетателей и угнетенных. Начавшийся в ночь на 20 июня особенно сильный террор уносил многочисленные жертвы, преимущественно из среды офицеров, зарегистрированных советом в числе около 900 человек. Под влиянием предстоящей неминуемой опасности уничтожения и ввиду слухов о приближении Добровольческой армии, которая к 27 июня подходила к селу Медвежьему[
], в этот день состоялось вооруженное выступление тайной офицерской организации, возглавлявшейся полковником Ртищевым. Малочисленное по числу участников и совершенно не подготовленное выступление это было кроваво подавлено. Почти все участники были перебиты в уличной схватке или казнены после жестоких истязаний. Террор усилился.
Под влиянием этих событий город замер и в мертвой тревоге ждал просвета. Вырвавшиеся из Ставрополя обреченные, в том числе представители социалистических земств и дум, обращались ко мне с мольбой о помощи. Деревня волновалась, и многие села склонялись к миру с Добровольческой армией. Но представители съезда северного района в начале июня прервали переговоры со штабом, и армия вынуждена была идти по Ставропольской губернии с тяжелыми боями, встретив на линии Торговая-Тихорецкая наряду с пришлыми отрядами Красной армии и многотысячное местное ополчение…
Жил еще в губернии народ глубоко мирный, трудолюбивый и темный – калмыки. На них больше, чем на кого-либо, обрушились громы революции; они всеми своими помыслами были на стороне Добровольческой армии, но не могли дать ей ни силы, ни помощи.
Совершенно иначе слагалась обстановка в «республике Кубанской».
Я не буду останавливаться на деятельности трех последовательно сменявшихся «циков» и «народных комиссаров», в основу которой положено было несложное коммунистическое откровение: «организация крестьянской, казачьей и горской бедноты для борьбы с кулацкими элементами крестьянства и казачества». При этом казаки и горцы поголовно причислялись к разряду кулаков.
Результаты такой политики не замедлили сказаться очень скоро и получили справедливую оценку в устах самих же большевистских деятелей. Так, комиссар земледелия Вильямовский докладывал ЦИК: «идет сплошное уничтожение хозяйств, пропадает и живой, и мертвый инвентарь, приказы мои бессильны». Чрезвычайный съезд советов в июле в своем постановлении высказал осуждение «по вопросу о грабежах, насилиях и убийствах трудового горского народа (черкесов), творимых отдельными отрядами и жителями некоторых станиц, благодаря чему стерты с лица земли целые аулы и остатки их обречены на гибель и голодную смерть».
«Московский центр», приступая к «расказачиванию», делал это все же с некоторой осмотрительностью и постепенностью. Декрет от 30 апреля 18 года предусматривал, например, переход запасных, частновладельческих и других земель первоначально в руки войсковых комитетов, которые должны были, однако, распределить землю между всеми нуждающимися. Московское правительство допускало даже формирование казачьих частей Красной армии, «принимая при этом во внимание все бытовые и военные особенности казаков». Но правительства местных «республик», в том числе Кубанской, шли дальше, стремясь к немедленному и полному уничтожению казачества как сословия[
]. Земельная практика на Кубани приняла особенно тяжелые формы. «Казаков, – говорится в отчете комиссии[
], – своими руками вспахавших и засеявших свои земли, заставляли под пулеметами собрать весь урожай, обмолотить хлеб и тогда зерно и солому разделить между всеми жителями станицы…»[
].
Сопротивление вызывало «отъем», арест, застенок. Большинство иногородних принимало то или иное, хотя бы и косвенное участие в обездолении казачества.
Унижаемые морально, разоряемые материально и истребляемые физически, кубанские казаки скоро стряхнули с себя всякий налет большевизма и начали подниматься.
История казачьих восстаний трагична и однообразна. Возникавшие стихийно, разрозненно, без серьезной подготовки, почти безоружными массами, они сопровождались первоначально некоторым успехом; но через 2–3 дня после сосредоточения красных войск казаки платились кроваво, погибая и в бою, и от рук палачей в своих станицах. Так, 27 апреля вспыхнуло восстание в семи станицах Ейского отдела и было задушено в два дня… В начале мая были массовые восстания в Екатеринодарском, Кавказском и других отделах… В июне восстало несколько станиц Лабинского отдела, пострадавших особенно жестоко: кроме павших в бою с большевиками было казнено 770 казаков. Отчет «Особой комиссии» полон описаниями потрясающих сцен бесчеловечной расправы. Вот, например, станица Чамлыкская:
«12 июня партию казаков отвели к кладбищенской ограде… перекололи всех штыками, штыками же, как вилами, перебрасывали тела в могилу через ограду. Были между брошенными и живые казаки, зарыли их в землю заживо. Зарывали казненных казаки же, которых выгоняли на работу оружием. Когда зарывали изрубленного шашками казака Седенко, он застонал и стал просить напиться. Большевики предложили ему попить крови из свежих ран зарубленных с ним станичников… Всего казнено в Чамлыкской 185 казаков. Трупы их по несколько дней оставались незарытыми; свиньи и собаки растаскивали по полям казачье тело …»
С Кубани шел стон, болезненно отзывавшийся в сердцах кубанцев, находившихся в рядах Добровольческой армии. Там ждали нас со страстным нетерпением.
В «Черноморской республике» не было крупных сил и серьезной военной организации. Когда начались восстания у северных границ губернии, а с юга – наступление грузин, главнокомандующий черноморскими силами Калнин[
] доносил ЦИК: «Сдержать бегство солдат невозможно. Ради Бога, высылайте людей…» Комитет просил помощи у флота и получил отказ: Черноморский флот в то время решал на митингах вопрос своего дальнейшего существования. Половина ушла в Севастополь, в подчинение немцам, другая была затоплена на Новороссийском рейде. Это национальное бедствие имело только одно благоприятное для Добровольческой армии последствие: красный Новороссийск и Черноморье остались беззащитными. Они должны были неизбежно разделить участь Кубани.
В середине мая, когда решался план предстоящей операции, не было еще ни поволжского, ни чехо-словацкого движения. Внешними факторами, обусловливавшими решение политической стороны вопроса, были только немцы, Краснов и гибнущая Кубань.
От того или иного решения вопроса зависела судьба армии и всего добровольческого движения…
Конечная цель его не возбуждала ни в ком сомнений: выход на Москву, свержение Советской власти и освобождение России. Разномыслие вызывали лишь пути, ведущие к осуществлению этой цели…
Я в полном согласии с генералом Романовским ставил ближайшей частной задачей армии освобождение Задонья и Кубани.
Исходили мы из следующих соображений:
1. Немедленное движение на север при условии враждебности немцев, которые могли сбросить нас в Волгу, при необходимости базирования исключительно на Дон и Украину, то есть области прямой или косвенной немецкой оккупации и при «нейтралитете» – пусть даже вынужденном – донцов, могли поставить армию в трагическое положение: с севера и юга – большевики, с запада – немцы, с востока – Волга. Что касается перехода армии за Волгу, то оставление в пользу большевиков богатейших средств Юга, отказ от людских контингентов, притекавших с Украины, Крыма, Северного Кавказа, словом, отказ от поднятия против Советской власти Юга России наряду с Востоком представлялся совершенно недопустимым. Он мог явиться лишь результатом нашего поражения в борьбе с большевиками или… немцами.
2. Освобождение Задонья и Кубани обеспечивало весь южный 400-верстный фронт Донской области и давало нам свободную от немецкого влияния обеспеченную и богатую базу для движения на север; давало приток укомплектовании надежным и воинственным элементом; открывало пути к Черному морю, обеспечивая близкую и прочную связь с союзниками в случае их победы; наконец, косвенно содействовало освобождению Терека.
3. Нас связывало нравственное обязательство перед кубанцами, которые шли под наши знамена не только под лозунгом спасения России, но и освобождения Кубани… Невыполнение данного слова имело бы два серьезных последствия: сильнейшее расстройство армии, в особенности ее конницы, из рядов которой ушло бы много кубанских казаков, и оккупация Кубани немцами. «Все измучились, – говорил генералу Алексееву председатель кубанского правительства Быч, – Кубань ждать больше не может… Екатеринодарская интеллигенция обращает взоры на немцев. Казаки и интеллигенция обратятся и пригласят немцев…» Таманский отдел в конце мая после неудачного восстания сделал это фактически…
Генерал Алексеев по окончании 1-го похода испытывал приступы глубокого пессимизма. В его письме от 10 мая Милюкову изложены мотивы такого настроения: «1) Армия доживает последние гроши; 2) немцы, их скрытые политические цели и намерения; 3) личность (донского) атамана, генерала Краснова, его деятельность в октябре 1917 года, его отношение к Добровольческой армии; 4) беспомощность Кубани, невозможность и бесцельность повторения туда похода при данной обстановке, не рискуя погубить армию…»
Генерал Алексеев мучился гамлетовским вопросом: быть или не быть армии и «куда нам идти».
«На Кубани – гибель, – писал он. – На Кавказе – мало привлекательного и делать нечего. Генерал Краснов, беря начальственный тон по отношению к армии, указывает ей путь – скорее берите Царицын, но Дроздовского я удержу в Новочеркасске до создания регулярной Донской армии. Цель – сунув нас в непосильное предприятие, на пути к выполнению которого мы можем столкнуться с немцами, избавиться от нас на Дону…»
Тем не менее, не видя другого выхода, генерал Алексеев присоединился к нашему плану движения на Кубань.
15 мая, по моему приглашению, в станице Манычской состоялось совещание с генералом Красновым, в котором приняли участие генерал Алексеев, кубанский атаман Филимонов, генерал Богаевский и другие. «Тильзит», – как острили в армии. Совещание, имевшее кроме разрешения насущных вопросов еще и скрытую цель – сближение с донским атаманом, не привело к существенным результатам; от начала до конца оно велось в тоне весьма официальном и неискреннем.
Генерал Краснов настаивал на немедленном движении Добровольческой армии к Царицыну, где «есть пушки, снаряды и деньги, где настроение всей Саратовской губернии враждебно большевикам». Царицын должен был послужить в дальнейшем нашей базой. Я, поддержанный генералом Алексеевым и атаманом Филимоновым, изложил наши мотивы и настоял на своем плане. Второй вопрос о получении с Дона б миллионов рублей, следовавших армии по разверстке еще во время Каледина, вызвал неожиданный ответ Краснова:
– Хорошо. Дон даст средства, но тогда Добровольческая армия должна подчиниться мне.
Я ответил:
– Добровольческая армия не нанимается на службу. Она выполняет общегосударственную задачу и не может поэтому подчиниться местной власти, над которой довлеют областные интересы.
