Не знаю, надеялся ли папа, что мистер Пул и лейтенант Локхарт найдут общий язык, задумывался ли он об этом вообще, или дело было только в том, что у них обоих не было других планов на День благодарения. Никогда не поймешь, что думает папа, очень сложно прочитать, что у него на уме.

Но что бы он ни думал, идея пригласить мистера Пула и лейтенанта Локхарта оказалась не самой удачной. Как любит говорить мама, «напряжение было таким плотным, что его можно было резать ножом».

Их мнение совпало только в одном: мамина индейка великолепна. (Конечно, только мне было известно, что еще чуть-чуть, и на ужин в День благодарения они бы ели отличного, жирного, сочного поросенка вместо индейки.)

Вскоре после начала ужина папа попытался снять напряжение, рассказав неудачный анекдот. Папа считает себя великим рассказчиком. но на самом деле не умеет ни выбирать анекдоты, ни их рассказывать. Он начал с того, что всем известно, какие труднопроизносимые названия носят некоторые гавайские улицы. Однажды новый полицейский, только что прибывший с материка, обнаружил мертвую лошадь на улице Хейлкоуила и, вместо того чтобы доложить об этом, попросил кого-то помочь ему перетащить лошадь на Кинг-стрит и только потом сообщил о происшествии.

Ха-ха.

Обычно за праздничным ужином идет приятный и легкий разговор, как будто собравшиеся просто хорошо проводят время, ни о чем особенном не думая, хотя все знают, что это не так. Но в этот раз все началось совсем по-другому.

Лейтенант Локхарт начал говорить, и остановить его было невозможно. Паузу он сделал только один раз, когда попросил «освежить» свой напиток, — я-то думала, так говорит только миссис Мышь.

Мистер Пул был молчалив, папа тоже почти не говорил — верный знак, что он доволен разговором и уже начал в уме сочинять следующую статью. Даже мама, которая обычно с готовностью вступает в беседу, в основном молчала. Но было видно, что она внимательно прислушивается к каждому слову.

Перед тем как подали десерт, в глазах у мистера Пула появился странный блеск, будто его только что осенила какая-то мысль. Он спросил лейтенанта Локхарта, знает ли тот, что война с Японией «на пороге» и вопрос только в том, где и когда она начнется.

Лейтенант Локхарт рассмеялся, словно услышал лучшую в мире шутку. Он начал читать мистеру Пулу лекцию, будто имел дело с человеком, которого считает глупее себя.

Он объяснил, что Япония — второсортная страна с третьесортной армией. Их авиаторы так близоруки, что даже не умеют как следует управлять самолетами — у японских военно-воздушных сил самый высокий в мире процент катастроф.

С каждым предложением голос лейтенанта Локхарта становился все громче, будто количество его слушателей увеличивалось и он хотел, чтобы его слышали в самых последних рядах. Он выглядел как человек, привыкший оставлять за собой последнее слово в любом разговоре.

Лейтенант все продолжал говорить и сообщил, что Япония не осмелится сражаться с Соединенными Штатами. По его словам, невозможно представить, чтобы японское правительство не знало всех этих фактов и возможных рисков, и он уверен, что Япония не ввяжется в безрассудные действия.

О том, что мистер Пул вообще о чем-то думал в этот момент, свидетельствовало только то, что уголки его губ слегка опустились, и он прикрыл веки, будто этот разговор утомлял его.

Иногда мистер Пул говорит загадками, и его слова не очень понятны, хотя обычно ясно, к чему он ведет. Папа считает мистера Пула поэтом и «настоящим ученым».

Мистер Пул взял свою не зажженную сигару, осмотрел ее, а потом сказал лейтенанту Локхарту: «Опыт — высокая цена, лейтенант. Но никак иначе дураков не научить».

Он произнес это своим обычным, дружелюбным тоном, как бы между прочим, будто просто сообщал, что завтра может пойти дождь и лучше бы взять с собой зонт.

Теперь стало заметно, что лейтенант Локхарт взволнован; он даже не ответил, когда мама спросила, положить ли ему еще орехового пирога. Вместо этого он залпом допил все из своего бокала и жестом попросил папу налить еще.

Когда лейтенант снова заговорил, его голос звучал зло, а зрачки превратились в крошечные черные точки.

Он сказал, что японцы, живущие в Японии, ни капли его не волнуют. Его волнуют японцы, которые живут здесь, на Гавайях. Только он говорил не «японцы». Он говорил «буддийские головы». Он сказал, что «почти половина чертовых жителей на Гавайях — это буддийские головы», и добавил, что не удивится, если однажды они начнут устраивать диверсии.

Он самодовольно заявил, что вся военная база Пёрл-Харбор находится в полной боевой готовности двадцать четыре часа в сутки и готова предотвратить любые попытки диверсий, которые «эти буддийские головы могут устроить».

Лейтенант заявил, что лучше бы мистер Пул засунул свой нос обратно в книги и не лез в вопросы, в которых не разбирается. Он попросил мистера Пула оставить военную стратегию военным стратегам, таким, как лейтенант.

Тут мистер Пул поднялся.

Он неторопливо подошел к месту лейтенанта Локхарта и встал за ним так, что лейтенанту пришлось бы развернуться на стуле, чтобы смотреть мистеру Пулу в лицо.

Мистер Пул спросил своим мягким, спокойным голосом, сколько времени лейтенант провел на Гавайях. Быстро, не двигаясь, лейтенант Локхарт ответил, что живет здесь два месяца.

Мистер Пул сообщил, что живет на Гавайях пятьдесят четыре года, всю свою жизнь. И что ему посчастливилось узнать многих, многих японцев за это время. И что он может заверить лейтенанта: хотя их родина — Япония, они предпочли жить в Америке, и бояться их не нужно.

Мистер Пул наклонился, будто хотел сказать что-то секретное, что должно остаться между ним и лейтенантом Локхартом. Он почти прошептал: "У японцев есть древняя пословица, лейтенант Локхарт. Приблизительно ее можно перевести так: «лягушка, когда открывает рот, показывает то, что у нее внутри».

После этого он поблагодарил маму за «восхитительную трапезу», сказал папе, что надеется скоро увидеть его в книжном магазине, подмигнул мне и Энди и сказал, что провожать его не нужно.

Воскресенье, 30 ноября 1941 года

Оаху, Гавайи

После Дня благодарения я сильно сомневалась, что мы поедем смотреть Пёрл-Харбор, куда приглашал нас лейтенант Локхарт. Не знаю, как поступил бы папа, если бы дело касалось его одного, но он знал, что, если мы не поедем, Энди очень расстроится. Поэтому мы втроем приняли приглашение лейтенанта. Без мамы. Она и не подумала ехать. Она сказала папе, что довольно насмотрелась и наслушалась лейтенанта Локхарта, и ей этого хватит на всю оставшуюся жизнь. Должно быть, именно это папа имеет в виду, когда говорит, что мама с трудом выносит дураков.

Я не видела Энди таким возбужденным с тех пор, как «Доджерс» стали чемпионами. Он задавал лейтенанту Локхарту такое количество вопросов, что едва успевал переводить дыхание. Энди говорил так быстро, что я испугалась, как бы у него прямо здесь и сейчас не случился приступ астмы.

С аэродрома Хикэм, базы американских бомбардировщиков, мы все поехали на аэродром Уилер, базу истребителей. Истребители стояли на земле аккуратными рядами, крыло к крылу и очень близко друг к другу — лейтенант Локхарт объяснил, что так они лучше защищены от диверсий.

Надо отдать должное Энди: он все знает обо всех самолетах, какая у них скорость, абсолютно все. Лейтенант Локхарт признался, что познания Энди произвели на него большое впечатление, и было видно, что так оно и есть.

Мы видели шеренги военных кораблей, посмотрели на крейсеры, эсминцы и линкоры. Нам повезло, что мы приехали именно сейчас, потому что впервые за месяц здесь собрались все военные корабли.

Но Энди огорчился, что авианосцы (его любимые) были на маневрах, и мы их не увидели.

В конце мы прокатились на корабле лейтенанта Локхарта, военном судне Соединенных Штатов «Аризона». Мы видели, как команда корабля устроила на борту матч по боксу. Корабль очень внушительный. Он такой чистый, так сверкал на солнце, а экипаж был одет в белую форму и отдавал нам честь, когда мы проходили мимо.

Понедельник, 1 декабря 1941 года

Оаху, Гавайи

Я получила еще одно письмо от Эллисон. Удивительно, что они тоже ставят «Много шума из ничего». Наверное, я вступлю вместе с Кейм в клуб Шекспира и буду участвовать в постановке. Тогда мы с Эллисон сможем играть в одной и той же пьесе в одно и то же время. Может быть, даже одну и ту же роль!

Мама сказала, что это последнее предупреждение: если я не напишу Эллисон до конца недели, то это «занавес».

Мама говорит, что ей здесь проще. Не нужно постоянно носить так много одежды, и это уже облегчение.

Мама спросила, нравится ли мне школа, много ли друзей я завела. Думаю, она намекала на наш разговор о лучших подругах, но я знаю, что ей нравится Кейм, и больше она на эту тему ничего не сказала.

К четвергу нам с Кейм нужно решить, что мы наденем вечером в воскресенье на танцы.

Вторник, 2 декабря 1941 года

Оаху, Гавайи

Я помогала маме готовить ужин и спросила, нравится ли ей жить на Гавайях, скучает ли она по Соединенным Штатам.

Она сказала, что ей здесь нравится, потому что ей кажется, что здесь папа относится ко всему немного проще. (Честно говоря, я этого не заметила. По-моему, здесь он работает так же много, как в Вашингтоне или Бостоне. Хотя здесь у нас гораздо меньше званых ужинов, и, может быть, мама имеет в виду именно это. В Вашингтоне званые ужины были практически каждые выходные.)

Пятница, 5 декабря 1941 года

Оаху, Гавайи

Папа играет в гольф с одним репортером, другом мистера Пула. Он пишет для газеты «Гонолулу эдвертайзер». Лейтенант Локхарт не может играть в это воскресенье, потому что он на дежурстве.

Суббота, 6 декабря 1941 года

Оаху, Гавайи

Мы с мамой ездили по магазинам. Нам обеим нужны были новые туфли. Потом мы посмотрели фильм «Темная победа». Мама не так сильно любит ходить в кино, как мы с папой, но ей нравятся фильмы, в которых играет актриса Бетт Дэвис. По-моему, это была довольно мрачная история, но маме нравятся мрачные истории.

Воскресенье, 7 декабря 1941 года

Оаху, Гавайи

В третий раз я пытаюсь сделать запись, но мои руки так сильно дрожат, что почерк неразборчивый. Кажется, сейчас он достаточно ровный, и я попытаюсь описать все ужасные события, которые случились за последние двенадцать часов.

Сначала я думала, что все еще сплю. Я слышала непрерывный гул, так шумели пропеллеры «Китайского клипера», но этот гул был гораздо громче, пронзительнее.

Странно, но моя мама тоже была в этом сне. Она говорила: «Эмбер, Эмбер, проснись, проснись!» Ее голос был едва слышен за воющим звуком, который становился все громче и ближе. По звучанию маминого голоса я понимала, что она старается говорить как можно громче.

Сон был тревожным, но я не хотела просыпаться, потому что слишком хотела спать. Но потом мама стала меня трясти. Пришлось вставать.

Сон закончился, а кошмар только начинался.

— Иди и немедленно разбуди брата, — сказала мама.

Раньше я никогда не слышала в мамином голосе страха и паники, а теперь услышала. Ошибиться было невозможно.

Я даже не заметила, что гудение из сна продолжалось наяву.

Не спрашивая, что такое важное произошло, почему надо будить Энди, я понеслась наверх в его комнату и передала, что мама хочет, чтобы он немедленно вставал.

Наверно, мне передался страх из маминого голоса, потому что Энди задал мне не больше вопросов, чем я задала маме.

Мы вместе сбежали вниз, через дверь кухни во внутренний двор, где мама стояла и смотрела в небо.

Она попросила Энди принести бинокль.

В небе кружили сотни самолетов. Вот откуда неслось гудение.

За последние несколько недель я привыкла к звуку летающих над головой самолетов, к армейским маневрам. Но это был другой звук — громче, глубже, а самолетов было больше, чем я когда-нибудь видела прежде. Кроме того, армия никогда не проводит маневры в восемь утра в воскресенье.

Самолеты опускались невероятно низко, чуть ли не срезая верхушки деревьев, кружась в небе, а потом покидали строй, формируя маленькие группы по четыре и пять самолетов.

Энди рассматривал небо в бинокль. Он знает все самолеты наизусть: торпедоносцы, высотные самолеты, пикирующие бомбардировщики, горизонтальные бомбардировщики. Энди сказал, что что-то не так. Эти самолеты не такого цвета, как наши, а эмблемы — красные круги на крыльях — это не американские эмблемы.

Я с изумлением посмотрела в бинокль. Самолеты летали низко, их было видно и без бинокля. Но с биноклем я могла рассмотреть даже стеклянный купол над кабиной, где сидел пилот. Я хотела помахать рукой, как часто делала раньше, но вдруг остановилась.

Лоб пилота был перевязан куском белой материи, и он выглядел, совсем как мистер Арата. Это был японец! Это были японские самолеты, не американские на маневрах. Пилот улыбался мне; казалось, он так близко, что я коснусь его, если протяну руку. Потом он ушел в круговой вираж и исчез.

Энди кричал: «Это Пёрл-Харбор! Это Пёрл-Харбор!» Он указывал на столб черного дыма, который поднимался в небо над Пёрл-Харбором. Дым смешивался с лучами раннего утреннего солнца, раскрашивая небо в зловещий кроваво-красный цвет.

Вдали раздался звук пулеметной очереди, как фейерверк на День независимости четвертого июля, и монотонные, нарастающие звуки взрывов, такие громкие, что можно было почувствовать, как земля дрожит под ногами, и услышать, как в кухонных шкафах звенит посуда.

Мама включила радио на полную громкость. Какое-то время новостей не передавали, только церковную службу и какую-то музыку.

Я молилась, чтобы позвонил папа. Я так хотела услышать его голос и узнать, что у него все в порядке.

Наконец диктор прервал программу. «Передаем достоверную информацию. На нас напали. Здесь японцы». Он все повторял и повторял эти слова, будто пытался убедить самого себя, что это не просто очередные учения.

Энди прав. Они напали на Пёрл-Харбор. Но это все, что мы знали. Мы не знали, был ли кто-то убит или ранен, не знали даже, остался ли кто-нибудь в Пёрл-Харборе.

Вдали послышались новые взрывы, непохожие на предыдущие. Энди сказал, это зенитные орудия.

Прямо над головами мы увидели первый американский самолет. Он преследовал японский истребитель. Они отчаянно сражались. Мы наблюдали за битвой, прикованные к месту и охваченные ужасом.

Наконец град пуль, выпущенных американским самолетом, достиг цели.

Японский истребитель взорвался так стремительно, что через мгновение перестал быть самолетом. Он превратился в горящий оранжевый вихрь, с ревом несущийся к земле.

По радио передавали новые объявления и новые инструкции: не ездите в автомобилях, не находитесь на улицах, не пользуйтесь телефоном, приготовьте ведра с песком и наполните бочки водой на случай пожара.

В словах диктора звучало безумие, его голос дрожал.

Диктор призвал всех докторов и медсестер, которые были в районе, немедленно приехать в армейский медицинский госпиталь Триплера.

Когда мама сказала, что она должна ехать, я посмотрела на нее, не веря своим ушам. Еще одно немыслимое потрясение сверх тех, с которыми я все еще пыталась справиться. Я не могла понять, как она может даже думать о том, чтобы оставить нас здесь. У нас не было известий от папы — мы не знали, где он, даже не знали, все ли с ним в порядке.

Весь мой мир рассыпался прямо на глазах, как тот японский самолет, который сбили всего несколько минут назад.

Мама смотрела на меня так, будто зависела от моего решения. Ее взгляд говорил: «Я должна сделать это, пожалуйста, помоги мне».

Я ничего не сказала, и этого было достаточно.

Мама попросила нас не выходить из дома, что бы ни случилось. Не подходить к окнам и дверям, дождаться папу, сказать ему, куда она поехала, и попросить не волноваться. Если что-нибудь случится, мы должны запереться в подвале. Тут я поняла, в каком состоянии находится мамин рассудок. У нас нет подвала.

Потом она обняла нас, села в машину и уехала.

Я решила, что буду в большей безопасности, если подо что-нибудь спрячусь. Энди помог мне перевернуть диван и два больших стула, сдвинуть их вместе в середине гостиной и укрыть сверху нашими одеялами и простынями.

Все это заняло много времени, тяжело было двигать мебель, но результат того стоил. Я решила, что мне нужна еще одна вещь, пошла в кухню и взяла большой мамин нож. Вернувшись в диванную крепость, я почувствовала себя увереннее, хотя могла находиться там не больше пятнадцати минут подряд, потому что было сложно дышать.

Вскоре после того, как мы построили диванную крепость, позвонил папа.

С ним все было в порядке, и он хотел узнать, как дела у нас. Энди рассказал ему, что у нас все нормально, а потом я поговорила с папой. Я сказала ему, что мама уехала помогать в госпиталь, и он очень долго ничего не говорил. Потом ответил, что сначала заедет туда, заберет маму, и они приедут домой.

Как и мама, он хотел от меня услышать, что все в порядке. Так я ему и сказала, хотя мне бы хотелось, чтобы мама не уезжала в госпиталь, а папа не уезжал играть в гольф и чтобы он сразу вернулся домой, а самое главное, чтобы мы никогда не уезжали из Вашингтона.

Мне было слишком страшно, и я не могла ничего делать, кроме как слушать репортажи по радио. Диктор продолжал повторять те же самые инструкции, что и раньше, и призывать всех к спокойствию.

Вопреки инструкциям, Энди оставался на улице, пока не стемнело, и смотрел на небо в бинокль, слезы катились у него по лицу. Я не знаю, на что он смотрел. Смотреть было не на что. С тех пор как уехала мама, не было ни самолетов, ни взрывов.

Я сидела под диваном, пока мама и папа не вернулись домой.

Понедельник, 8 декабря 1941 года

Оаху, Гавайи

Мы с Энди спали в своих спальных мешках на полу в комнате мамы и папы (хотя сомневаюсь, что кто-то из нас много спал).

Не знаю, что бы я сделала, если бы они не приехали домой, если бы с ними что-то случилось. Сейчас, когда мы все вместе, я чувствую себя гораздо лучше.

Мама приготовила завтрак, как ни в чем не бывало. Мы с Энди просто сидели за кухонным столом и ждали, когда папа что-нибудь скажет.

Он сказал, что, увидев, куда направляются самолеты, они поехали в Пёрл-Харбор. Небо над головой уже становилось серым от черного дыма, который извергался из сильно поврежденных судов в ряду боевых кораблей.

Было похоже, что весь флот уничтожен. Весь Пёрл-Харбор горел в огне, а сама гавань казалась огненным озером. Пляж был усыпан неподвижными телами, которые прибило к берегу.

По всей территории бегали люди. Многие впервые увидели настоящие боевые действия. Произнеся эти слова, папа на несколько секунд прикрыл голову руками. Я быстро взглянула на маму и заметила, что она пытается не заплакать.

Одни люди растерялись, другие запаниковали, а остальные были скованы страхом. Некоторые получили сильные ожоги, когда плавали в кипящей воде, пытаясь спастись и спасти своих сослуживцев. Другие героически отказались оставить свои зенитные орудия, игнорируя пламя, которое было готово их поглотить. Многие рисковали своими жизнями, спускаясь на нижние палубы чтобы помочь членам своих команд, оказавшимся в ловушках.

Сотни убитых, а может, и больше.

Сильнее всего пострадали корабли «Оклахома» и «Аризона», судно лейтенанта Локхарта.

В «Оклахому» попало пять торпед, большинство людей не смогли выбраться и утонули, когда корабль перевернулся. Некоторые все еще живы и находятся в подводной части судна, которое теперь сверху корабля.

Слышно, как они стучат, но практически невозможно точно определить, откуда идет стук, потому что звук отдается эхом по всему судну. Спасатели использовали ацетиленовые паяльники, чтобы разрезать корпус корабля, но пламя съедало кислород, и несколько людей умерли от удушья. Тогда спасатели стали резать корпус более безопасным оборудованием, но это занимает больше времени, а они знают, что с каждой секундой уровень воды внутри все выше.

Люди с военно-морского судоремонтного завода планируют работать всю ночь.

«Аризона» пострадала больше всех. В нее попало, по меньшей мере, восемь бомб, одна угодила прямо в одну из дымовых труб корабля. Она упала в той части судна, где хранились все боеприпасы, и началась ужасающая цепная реакция, от которой огонь перекинулся на пороховые бочки, тысячи боевых патронов и все хранившиеся на борту торпеды. Вся передняя часть «Аризоны» взорвалась, огонь бушевал по всему кораблю.

Папа сказал, что вряд ли кто-то сумел выжить.

Почти все самолеты на аэродромах Хикэм и Уилер тоже уничтожены. Несколько японских пилотов, чьи самолеты подстрелили, направляли свои смертельно раненные машины на ангары и ряды самолетов на стоянке, проводя свою последнюю смертельную атаку.

Пока папа рассказывал, все молчали. Когда он закончил, мы посмотрели на маму. Но мама явно не хотела говорить о том, что видела в госпитале накануне вечером. Вернувшись домой, она выглядела ошеломленной, а ее красивое желтое платье было испачкано засохшими пятнами крови. Она только сказала, что хочет немного полежать.

— Я должна вернуться туда, — сказала мама, глядя в свою чашку с кофе.

Но в этот раз я была готова.

Я сказала, что еду с ней.

Я думала об этом всю прошлую ночь. Я не хотела провести еще один день, прячась под диваном, не зная, где все, вернутся ли они, и надеясь, что японские самолеты не сбросят бомбу на мою голову.

Я собиралась поехать с мамой, и ни она, ни папа не могли сделать ничего, чтобы остановить меня.

Я знала, что на моем лице они должны прочитать, как решительно я настроена. Любое отражение других мыслей, сомнений или какой бы то ни было слабости, и мама наверняка заставит меня остаться дома.

Ничего этого на моем лице не отразилось.

Мама молча смотрела на папу.

Папа сказал, что Энди может поехать с ним в Гонолулу.

По пути в госпиталь мы увидели, что разрушения коснулись не только Пёрл-Харбора.

Мы видели дома, разрушенные бомбами, магазины, от которых остались дымящиеся руины, и воронки от бомб такой глубины, что в них мог поместиться человек.

Дороги повсюду преграждали заставы. Военные полицейские, вооруженные винтовками с длинными штыками, остановили нашу машину, заглянули внутрь и спросили маму, куда она направляется. Когда мама сказала, что она медсестра и едет в госпиталь Триплера, полицейский тут же подал сигнал, чтобы нас пропустили.

И все же на дорогу мы потратили в три раза больше времени, чем обычно. Куда бы мы ни повернули, всюду были пробки. На всех дорогах и обочинах стояли поврежденные машины, это замедляло движение.

Едва приехав, я поняла, что нас ждет огромное количество работы.

Сотни людей ждали в коридорах, все еще лежа на носилках, на которых их принесли санитары-носильщики и бригады «скорой помощи». Машины «скорой помощи» продолжали подъезжать, привозя других тяжело раненных людей, среди них были те, кого наконец освободили из «Оклахомы».

Пациенты, которые оказались в госпитале до атаки японцев, с готовностью уступали свои кровати. Но все же некоторые носилки приходилось оставлять на улице на траве, пока не освобождалось место в постоянно переполненных коридорах.

Зловоние было невыносимым. Некоторые раненые так сильно обгорели, что их тела почернели. Думаю, мне никогда не забыть этого запаха.

Офицер медицинской службы ходил туда и сюда по коридорам, решая, кто будет следующим счастливцем, получившим помощь. Доктора и медсестры с неистовой скоростью работали за операционными столами, пока санитары, в отчаянии из-за того, что у них заканчиваются стерилизованные инструменты, нитки для наложения швов и бинты, разыскивали необходимое оборудование, одновременно оказывая помощь пациентам, которые ждали своей очереди.

Это просто чудо, что им удавалось сосредоточиться на ужасающей задаче, стоящей перед ними.

Мама велела мне помочь выстроить в очередь людей, которые пришли, чтобы сдать кровь. Она сказала, что работать надо быстро, потому что раненые потеряли слишком много крови. В очереди было столько людей, что скоро закончились подходящие сосуды, и нам пришлось использовать стерилизованные бутылки из-под кока-колы.

В очереди было много японцев, и это меня удивило. Я знала, что не должна удивляться, но ничего не могла с собой поделать. Только теперь, впервые с того раннего воскресного утра, я подумала о Кейм, все ли у нее в порядке, в безопасности ли ее семья, и как ужасно, должно быть, она все это воспринимает.

Один мужчина в очереди на сдачу крови очень нервничал, и я сказала, что, может быть, ему не стоит сдавать кровь. Он стал настаивать, объясняя, что должен внести свой вклад. Но когда я попросила его закатать рукав, он упал в обморок.

Потом я вымыла все грязные бутылки и пробирки, которые смогла найти, собрала разбросанные повсюду сосуды, вымыла их и наполнила водой, чтобы мама могла стерилизовать инструменты.

Когда я начала снимать грязные простыни с недавно освободившейся кровати, собираясь постелись чистое белье, мама остановила меня. У нас не было времени менять белье. Следующего пациента придется положить прямо на это.

Эти бедные мальчики переносили свою мучительную боль с каменным молчанием, большинство тихо стонали, будто не хотели никого тревожить и беспокоить.

Один пациент то и дело терял сознание от потери крови. Я положила руку ему под голову, приподняла ее и дала ему глоток воды. Он улыбнулся, словно благодарил.

Он делал отчаянные попытки заговорить, очень хотел сказать мне что-то, видимо, ужасно важное. Но, несмотря на все усилия, он так и не сумел произнести ни звука. Я использовала все свое актерское мастерство, чтобы он решил, что я поняла, и, кажется, у меня это в какой-то мере получилось.

Когда через несколько минут я вернулась к нему, он выглядел совсем плохо. Я нашла маму. Она проверила его пульс и приложила ухо к его рту, чтобы узнать, дышит ли он. Ничего не было. Ничего не отразилось на лице мамы, она накинула простыню ему на голову и сказала обыденным голосом, чтобы я позаботилась о других пациентах.

Один человек постоянно кричал одно и то же, снова и снова, на протяжении многих часов.

Он бесконечно орал: «Где они? Где они?» Казалось, никто не осмеливается подойти к нему, и мне было его ужасно жалко. Я хотела что-нибудь сделать, хотя, видит Бог, не знала, что именно.

Я взяла его руку, холодную, как лед, и влажную от пота. Он перестал кричать, хотя бы ненадолго. У меня была с собой миска холодной воды, я окунула кусок ткани в воду, потом осторожно положила на его лоб, который, похоже, горел от жара.

Он лежал с широко раскрытыми глазами, дикими от страха и искаженными от боли.

Мне показалось, что я знаю этого человека, но я не могла вспомнить, где видела его. Потом я поняла, кто это.

Это был лейтенант Локхарт. Он снова закричал, словно оттого, что я его узнала. Я бросилась искать маму.

По-моему, сначала она не поверила. День был ужасно долгим и кошмарным. Кажется, она решила, что у меня бред. Я не виню ее за эту мысль, но бреда у меня не было.

Мама взглянула на лейтенанта Локхарта, и на ее лице появилось выражение, которое сложно описать. Презрительное и сочувственное одновременно.

Она велела мне не отходить от лейтенанта, очень скоро вернулась со шприцом и немедленно сделала ему укол в руку. Через несколько секунд он уже крепко спал.

По пути домой мама рассказала мне о том, что ей удалось узнать: лейтенанта Локхарта выбросило с «Аризоны», когда начались взрывы. Хотя у него были серьезные ранения обеих ног, он сумел доплыть до берега, где упал без сознания. Его спасли и привезли в госпиталь, а теперь, чтобы он выжил, придется ампутировать ему обе ноги.

Суббота, 13 декабря 1941 года

Оаху, Гавайи

Это первый вечер, когда я могу писать. В последние три дня я слишком уставала. Как только мы с мамой приезжали домой из госпиталя, я совала что-нибудь в рот, заползала в свой спальный мешок и выключалась, как свет.

Сейчас я немного отдохнула, а завтра мы не едем в госпиталь, какое счастье.

Теперь мы на военном положении, то есть управление взяли на себя военные. Мама говорит, она не понимает, почему люди захотели передать управление военным после того, как они столь замечательно предотвратили первое нападение. Не думаю, что мама и папа сходятся во взглядах по этому вопросу, так что чем меньше я говорю об этом, тем лучше.

Про нападение рассказывают самые разнообразные истории. Японцы на острове вырезали стрелки-указатели на тростниковых полях, которые указывали летчикам путь к Пёрл-Харбору; некоторые из пилотов, чьи самолеты сбили, оказались выпускниками школ, расположенных прямо здесь, в Оаху! На пальце одного из пилотов даже нашли кольцо, какие носят выпускники средней школы Мак-Кинли!

Энди и папа ездили смотреть на сбитый японский самолет. Энди сказал, что они видели всю одежду пилота. У него были при себе американские деньги, а одет он был не в форму. На нем были американские широкие брюки и самая обычная цветная спортивная рубашка. По всему этому никто не смог бы определить, откуда он, если бы он выжил после крушения самолета.

Энди с друзьями ходили искать сувениры. Нашли наполовину сожженный японский флаг, несколько пуль и кусок крыла с эмблемой восходящего солнца. Они собираются делать из пуль цепочки для ключей и продавать их.

Энди с друзьями хотят пойти посмотреть на пленного японца из экипажа маленькой подводной лодки. Брат говорит, эти маленький подлодки спускают на воду с подлодок обычного размера, экипаж состоит всего из одного или двух человек. Одну из таких лодок протаранили, она утонула, а рулевого схватили.

Ходят слухи, что еще не все закончилось: японцы вернутся, чтобы уничтожить все уцелевшие в первой атаке корабли и самолеты; они собираются предпринять наземное вторжение и захватить все Гавайи; они отравили наши резервуары, и теперь небезопасно пить воду; живущие на острове японцы собираются устроить восстание и убить здесь всех haoles («белых людей»). Ходит даже слух о том, что Соединенные Штаты капитулировали.