4

Нет, она оказалась не просто рослая. Видала я женщин и повыше, и не раз. Она была монументальная, как живая статуя. Не то чтобы толстая – просто широкие кости, покрытые мощными мышцами и слоем обивки. Но меня поразил не ее размер, а скорее его сочетание с нарядом.

Она как будто – ну, вышла из Средневековья. Бесчисленные рваные черные слои тонких драпировок – широких, затянутых в талии юбок до щиколотки, надетых одна на другую футболочек в обтяжку, крошечный облезлый кардиган, завязанный узлом под грудью – да на капусте листьев меньше. Все сшито вручную – даже стежки видны. И неудивительно, что она казалась такой высокой – на ней красовались огромные сабо, настоящие йоркширские, с деревянной подошвой в добрые полтора дюйма и кожаным верхом на шнуровке. Ясное дело, черные. Руки сплошь в огромных серебряных перстнях, а волосы… слов нет. Длинные, ядовито-розовые, собраны наверху бешеным переплетением лакированных китайских палочек и черных муслиновых шарфов. Вьющиеся пряди выбивались и падали на лицо. Она пахла сандалом и собой, если вы меня понимаете, – пряно и тепло. Я таращилась – она улыбалась.

– Ты такая крошечная, – заметила она. – Слушай, это настоящий цвет глаз или у тебя линзы?

Я разглядывала нависшее надо мною лицо. Она была ярко накрашена по последней моде – готично, что называется. Большой бескомпромиссный нос украшен пирсингом – толстое золотое колечко в левой ноздре. На каждом ухе висело по шесть крупных серебряных колец, а на них болтается всякая фигня. Я заглянула девушке в глаза. Серые – насыщеннее серебра, ярче молнии. А взгляд – как у ребенка, прямой и искренний. И очень пристальный – я такого никогда не видела. Может, потому, что Джейми близорукая, не знаю, но она смотрит по-настоящему, не как большинство людей – глянут и отведут глаза. Эти глаза не баррикадируются от мира, в них нет барьера между душой и ужасом под названием «человечество». Она беззащитна перед любовью, болью, разрушением. Я тут же поняла, что хочу заботиться о ней… Да знаю, знаю, идиотизм, нелепость, но обнаженность ее взгляда – словно призыв к оружию, и кто о ней позаботится, если не я? Я не знала, замужем ли она, лесбиянка или натуралка, убежденная девственница или секс-бомба; я не знала, много ли у нее друзей или нету вообще; есть ли дети, семья, родственники. Не важно. Всей душой я ощущала: несмотря ни на что, она одинока. И всегда будет одинока, кто бы ни был рядом. И это ножом резануло меня по сердцу.

Мы с ней похожи. Вечные изгои, что подглядывают с улицы в теплые светящиеся окна за чужим Рождеством. Нет, я любила маму и папу, по правде, очень любила, но внутри мне, как и Джейми, было одиноко. Правда, я выстроила стену – чтобы противостоять тем, кто обожает причинять боль таким, как мы. Мы не способны грустно плясать под дудку общества – в ногу с отчаявшимися и запуганными обывателями разных классов. Мы – белые вороны, козлы отпущения, волки, парии. Да уж, на всю голову ебанутые заглюченные психи.

Ну да, вы, небось, решили, что Джейми страшная и странная. Впрочем, многие так и считают, не отрицаю. Но я не испугалась. Это не выпендреж – меня и впрямь словно позвал к ней голос крови, как будто она – кровная родня, которой я не знала и знать не могла. Вот она передо мной, моя сестренка, большая одинокая беспомощная эксцентричная веселая любящая сестренка, и я ее никогда не оставлю, потому что я ей нужна. Ей нужен защитник, тот, кто не убьет ее невинность, не заставит глаза от слез закрыться, не погасит это пламя. Никто не понимает, какая она нервная. Нет, не в плохом смысле – просто она не была, не могла быть, не может быть уравновешенной. И от этого сочетания ужасной силы и пугающей слабости она ранима, она та, кто она есть. Я горжусь Джейми и всегда буду гордиться.

Кстати, это полная чушь, что она лжет. Джейми не умеет лгать, она прозрачна, как стекло. Джейми – Овен, если вы разбираетесь в астрологии. Если она попробует соврать, по ней сразу видно: она каменеет и не может смотреть в глаза – фигово она врет. Так что стоит повторить вопрос – и правда всплывает. Поэтому меня так бесит, когда ее обзывают грязной лгуньей. У нее, конечно, была и есть куча недостатков, но лгать? Нет. Она моя настоящая сестра.

Конечно, я ей ничего такого не сказала, когда она нависала надо мной, трясясь от смеха и мечтая разбавить густую кровь кофеином. Я вообще редко говорю о чувствах, хотя, как вы уже заметили, я по чувствам спец. Как выяснилось, о них проще писать. Я годами вела дневники. Джейми часто смеялась надо мной в дороге, когда мы мерзли в каком-нибудь отвратном полупансионе, а я си-Дела и строчила в желтом свете голой двадцативаттной лампочки. Но что-то подначивало меня: записывай, записывай – сначала на бумаге, потом на диске. Помню, как-то Джейми составила себе гороскоп, где в конце говорилось: «Тяжелый рок довлеет над вашей судьбой». Я тоже это ощущала. Все было слишком хорошо, такое не длится вечно. Ну вот, опять я забегаю вперед.

Мы пошли в город – каких-то пять минут прогулялись, а все роняли челюсти и пялились на Джейми. Или, может, на нас, потому что… господи боже мой, только представьте эту шизанутую парочку… Мы обсуждали, почему не встретились раньше – чистая случайность. Просто разные клубы, разный круг общения, разный стиль жизнь. Отыскав кафешку, мы выпили кофе, и я спросила, с чем она собирается выступать. Одним глазом я смотрела на часы (у меня слишком развито чувство ответственности), так что ее ответ сначала не поняла. Что-то вроде: «Понятия не имею».

Я нажала «паузу». Перемотала. Нажала «играть».

– То есть, – ровно переспросила я, – как это «понятия не имею»? У тебя же должен быть какой-то план номера, анекдоты и все такое. Ну, ты же юморист? Что ты на сцене делать будешь?

Она вздохнула, наклонилась и подтянула чулки, державшиеся, как я заметила, под коленками на красных и черных кружевных подвязках. Пожевала щеку и искоса глянула на меня. И тут ее прорвало:

– Ну, понимаешь, я же выступала всего раз, да и то случайно. Я помогала Грэму в баре, в «Погребке», ну, знаешь, на входе там и по залу, а юморист не явился. Тогда он говорит, Грэм то есть говорит, мол, лезь на сцену, расскажи им историю о знакомой стриптизерше и ее питоне, который страдал недержанием. Понимаешь, я ему вечером эту байку рассказала, и Грэм решил, что это смешно. Попросил меня выступить, сказал, что эти «юмористы», которых он нанимал, и бабу-то не могут завести, не говоря про зал. Ну, в общем, когда этот тип не появился, вышла я. Было здорово, мне понравилось. Как с высокого трамплина в бассейн – только лучше, вода в нос не попадает. И я рассказала про другое – ну, о себе и моих знакомых. В общем, все смеялись, бутылками никто не закидывал, вот я и решила, почему бы нет? Нужно что-то делать с жизнью – этот блядский отдел соцобес-печения у меня уже в печенках, и эти их списки, и правильные работы – может, у меня вот такое получится. А сегодня Грэму позвонил этот тип, Спайк, сказал, что меня тогда видел, и попросил мой телефон – ему, видишь ли, очень грустно, что в программе так мало женщин. Он отчаялся и позвонил мне, а я согласилась. Но я не рассказываю анекдоты, это ничего?

Я обалдела. Но она смотрела так печально, что я только сказала – да, хорошо, но сердце мое ушло в пятки: я представила, как она будет выступать перед толпой злобных ужратых отморозков, я же, блядь, знаю, что вот такие уроды сегодня и будут в зале. Хотя, может, они свалят в бар, рассуждала я, – все-таки Джейми выступает каких-то пятнадцать минут, что может за это время случиться?

5

Хочется сказать, что умиротворение и счастье воцарились в мире, когда мы, загибаясь от смеха, выползли на улицу. Очень хочется, но вы угадали, да – это было бы ложью. Я оставила Джейми в конторе с книжкой, которую она извлекла из своей волшебной сумки, и потащилась в зал.

Там творился сущий кошмар. Все орали друг на друга. «Цыплячьи живодеры» свалили в праведном гневе, прихватив не только свое барахло, но и значительную часть чужого. «Лимонные поросята» пострадали больше всего и едва не рыдали – насколько могут рыдать суперкрутые короли индипопа. Музыканты – господи боже.

Когда я наконец со всем разобралась, до концерта оставалось всего ничего. Публика подтянулась и запаслась алкоголем. Вскоре возникло небольшое затруднение: художник по свету обдолбался в ноль. К счастью, его заменили электриком – гениальный ход, ибо указанный электрик давно порывался и вообще, как выяснилось, талантливый и симпатичный малый… «Лимонные поросята» выступили без особых проблем: вышли, сыграли и ушли со сцены – скукотища – затянув всего на десять минут. Для них неплохо.

Радикальный фокусник Сай оказался и впрямь радикальным – он не умел показывать фокусы. Впрочем, такую некомпетентность и злость одураченная аудитория посчитала частью представления. Большая часть публики все еще торчала в баре, так что остальные, пробившись к самой сцене, посмеялись от души. Особенно когда Сай чуть не вышиб себе мозги дубинкой в жизнерадостную полоску. Сай остался вполне доволен. Заявил, что зрители были в восторге – хотя при таком таланте неудивительно. В общем, вы поняли. Но, по-моему, зря его мамаша кричала, топала и свистела всякий раз, когда он все же умудрялся порадовать публику.

Затем, под вопли четырех своих девчонок и бубнеж шести алкашей, на сцену, тряся дредами, поднялись «Ученые». Что тут сказать? Наверное, я безнадежно отстала от моды, но пели они дерьмово.

Три раза выйдя на бис (о чем никто не просил), «Ученые» наконец свалили, и мы выпустили женский хор. Мы уже кардинально отставали от графика, зато хотя бы зрители приползли из бара, и зал был набит битком, а поклонники и партнеры женского хора – публика весьма пристойная. Я воспользовалась затишьем и слиняла проведать Джейми.

Я тихо открыла дверь – вдруг она отдыхает, – и вошла. Джейми смотрела в окно на городские огни и курила… Я не знала, что она курит, о чем и сообщила. Джейми повернулась ко мне и улыбнулась:

– Да, но только если нервничаю. Могу в любой момент бросить, честно, в отличие от большинства, я без них проживу… Ну как там?

– Нормально. Выступает хор. Слышишь? Надрывают йодлем свои горлышки, храни их господь… Ты следующая. Ровно пятнадцать минут, боюсь, мы и так уже выбились из графика.

– Ничего страшного… я все равно не знаю, о чем говорить. В голове совершенно пусто…

Теперь я знаю: у нее всегда так, будто страх сцены отключает ей мозги начисто. Но потом все нормально – доктор Сцена ее никогда не подводил. А в первый раз я была в шоке. Неужто она из тех, кто искрит шутками в барах, а на сцене теряется намертво? Поверх грима у нее выступила испарина; Джейми столь осязаемо перепугалась, что я сама занервничала. Я тупо уставилась на нее, затем встряхнула головой:

– Не волнуйся, дорогая, все будет… замечательно… Она посмотрела на меня, глаза в глаза.

– Я не знаю, о чем говорить, – в оцепенении повторила она и вновь развернулась к окну, дрожащей рукой сжав сигарету.

Я была в ужасе. Времени собраться и сделать рывок – кот наплакал, а в таком состоянии? Я очень сомневалась, что ей удастся.

Я сказала, что еще за ней вернусь, и понеслась вниз через две ступеньки. Женский хор радостно убивал песню «Уважение» [6] – кстати, одну из моих любимых. Зрители плясали и аплодировали. Я чувствовала себя как угорь на сковородке. Когда они, все четырнадцать человек, сошли со сцены, я кинулась за Джейми. Та выглядела еще хуже. Сцена была готова; зрители в смутном предвкушении толкались ближе к сцене.

– Иди, детка, – кивнула я.

Она посмотрела на меня, как ребенок перед поркой, и вышла.

И случилось чудо. На сцену ступил абсолютно другой человек. Я поняла, почему Джейми говорила о прыжке с трамплина. Казалось, она провела на подмостках всю жизнь, миг – и вот она расслаблена и спокойна. Джейми типа продрейфовала к микрофону – так, будто ничто в мире ее не волнует. И не подумаешь, что у нее вообще нервы есть. Кислотно-розовые губы слегка улыбнулись, Джейми поболтала с занудами в зале, а затем ринулась в байку про стриптизершу – так, будто рассказывала ее с рождения.

Верно, Джейми не рассказывала анекдоты. Она разговаривала, как будто перед ней друзья, как будто все они вместе, они партнеры, не просто зрители и актер. Честно сказать, это было и не актерство. Она была собой, без масок и прикрас. И тривиальная история становилась комичной и трагической, сладостно-горькой, яростной. Джейми как-то заставляла нас понять, каково это – выходить к пьяным, ухмыляющимся, дрочащим мужикам и вечер за вечером перед ними раздеваться. И что мужчины в душе совсем не такие – просто им стыдно показать друзьям свою неловкость и смущение. Что некоторые ненавидят и презирают стриптизерш – из страха, перерастающего в омерзение. Как они хотят выебать стриптизершу, считая тех грязными коровами, которые готовы в постели на любое унижение; не то что их правильные барышни, строящие из себя девственниц, даже если носят «экзотическое» белье и перетрахались с половиной бара. Это же – «порядочные» девушки, те, на которых женятся. А стриптизерши – отбросы, с которыми можно перепихнуться и забыть, похваставшись друзьям, как она дала засадить ей в жопу.

Джейми заставила нас увидеть стриптизерш. Тех, которые искренне презирают мужиков – потому что у мужиков встает на циничный, откровенно коммерческий трюк. Ради денег эти стриптизерши берутся за работу, при одной мысли о которой у меня в венах кровь стынет. И других, которые ловят грустный кайф, дразня мужчин, считая, что это дает власть, не желая понимать, как мужчины относятся к ним на самом деле, не осознавая, что стриптиз – своего рода изнасилование, путь саморазрушения, где детские комплексы звучат скрипучим, болезненным рефреном.

А затем Джейми заставила нас смеяться – почти против воли – над абсурдностью сочетания дешевого шика и реальной жизни. Рассказала, как одна ее лондонская знакомая поехала в стрип-бар на велосипеде, привязав к рулю выстиранный костюм, чтобы высох, – огненно-красные стринги с блестками, лифчик, подвязки и чулки в сетку. Мы до колик хохотали над стриптизершами, которые выдумывали нелепые наряды, чтобы внести хоть какое-то разнообразие. Одна индианка напялила самодельную замшевую микро-мини и купленный в театральной лавочке черный шерстяной парик с косичкой, а к соскам клеем для ресниц прилепила два куска овчины… А еще был несчастный старый питон, страдавший недержанием, уже давно не в расцвете сил, он мечтал лежать весь вечер и тихо переваривать крысу, а не летать над головами зрителей по воле не в меру ретивой танцовщицы. И разве он виноват, что потерял самообладание?

Они ее полюбили? Пали ниц и стали боготворить? Вообще-то нет. Только некоторые – их лица выделялись в толпе; они жаждали единения с тем, кто выглядел сильным. Но остальные наглухо закрылись от этой непонятной сучки с ее грязным языком и пронзительным взглядом. Немало мужчин были чертовски мрачны после этих пятнадцати минут, немало женщин – оскорблены и полны праведного гнева. Но прочие – они аплодировали как сумасшедшие, и Джейми сошла со сцены, сияя.

Я похлопала ее, как хорошую лошадь, только что победившую на скачках. Я тоже сияла. Мне не хватало слов, я так ею гордилась! Я знала: у нее талант, она будет полировать его и оттачивать, пока он не разовьется в нечто исключительное. А еще я знала, что хочу помочь ей, хочу вывести на эту дорогу. У нас все получится. Потому что она не просто забавная – она говорит правду. Будто стоишь на улице под дождем, и надвигается летняя гроза, ослепительная и неистовая. Ей просто нужен тот, кто в нее поверит. Ей нужна я. А мне – она; она умела говорить вслух, громко и бесстрашно, о том, что мое переполненное сердце умело только чувствовать. Она станет моим гласом, а я – ее щитом. Так и было. Пока в один страшный миг все не рухнуло.

6

Не буду останавливаться па взаимных упреках, подколах и свернутых носах – неизбежных последствиях любого концерта в мире. Скажу только, что в три часа ночи мы с Джейми завалились в ресторанчик-карри и принялись набивать желудки куриным шашлыком и пешаварскими хлебцами – до тех пор, пока не лишились способности проглотить хоть каплю роскошного яично-желтого мангового ласси. Когда мы наконец со стоном отвалились от стола посреди ресторанного гама, я зажгла сигарету и предложила другую Джейми. Та отказалась:

– Ну правда, я курю, только сели нервничаю. Л так мне сигареты не правятся.

Я протянула руку, взяла из вазочки горсть анисового драже и стала задумчиво жевать. Джейми наблюдала за тусней, обкусывая с губ остатки помады. Странно, с ней мне не требовалось заполнять паузы болтовней, как с другими, и, естественно, я сказала:

– Забавно, с тобой я не чувствую, что нужно все время о чем-то говорить.

– Э – прости, что?

– Я говорю, с тобой я не должна трепаться, можно просто сидеть и молчать, понимаешь? Просто сидеть.

– Конечно, если хочешь.

– Нет, я не об этом, просто мы не должны говорить, но можем, если охота, а если нет, можем не говорить…

– Лил, ты о чем думаешь?

Она посмотрела па меня, слегка щурясь. Я хотела предложить ей надеть очки, по вместо этого, как выяснилось, произнесла:

– Я знаю, мы только познакомились, и, конечно, вдруг я чистокровный псих или маньяк-убийца, но, собственно, как думаешь – мы не можем вместе жить?

Невероятно. Полная дикость. ДИ-КОСТЬ. Почувствовав, что краснею и покрываюсь испариной, я сглотнула – конфеты попали не в то горло, и я зашлась в приступе кашля. Хотя бы отвлеклась.

Когда я оклемалась, Джейми налила мне воды и сказала:

– Господи, Лил, я испугалась, ты коньки отбросишь. Ты жива? Хотя жаль, я бы прием Хаймлиха [7] попробовала – а то я тренировалась только на плюшевом мишке.

– Какое бессердечие! Я же могла умереть! – пролепетала я.

– Очень просто, годы практики. Ты бы видела мою мать. А на тему переезда – почему нет? – Лицо ее слегка опало, бледные губы сжались, точно роза зимой. – Да, Энди свалил, так что можешь занять чердак. Мы все думали, кто к нам подселится. Только предупреждаю: это трущобы. Вдруг ты там не приживешься? – Она улыбнулась, распахнула глаза. Лицо растянулось в широкой улыбке, и Джейми радостно сощурилась. Я улыбнулась ей. Мы засмеялись.

Я переехала в субботу. Мама устроила настоящие проводы с погребальными обрядами, словно я уезжала в Сибирь, прямо Тайную Вечерю (жареная баранина с двойным овощным гарниром, два сорта картошки, мятное желе и хлебный пудинг со сливками – блюдо для Особых Случаев), и слезы лились у нее из глаз, как из сорванного водопроводного крана, всю дорогу до Рэйвенсбери, где я разделю кров с демонами. Ну, по крайней мере, как считала она, господи боже. Впрочем, она была недалека от истины. Помойка еще та. Мне как воздуха не хватало «Доместоса». Родители пришли в ужас. Я попыталась разрядить обстановку и поиграть в «у молодежи богемный период» на пару с «хорошая уборка, и все поправимо». Хотя, сказать по правде, такое дерьмо не выжечь и напалмом.

Сам дом оказался вполне мил – если забыть о фисташково-мандариновой окраске. Типичное брэдфордское поздневикторианское каменное строение в конце ряда таких же домов – только с открытым задним двором, где кто-то снес стену, чтобы ставить машину. Или, учитывая райончик, снес стену машиной. Зато теперь мою «мини» не нужно оставлять на улице – и то хлеб.

Но каким бы шармом ни обладало это жилище зажиточного мастера в лучшие времена, былое величие давно ушло. Когда-то крайний дом считался ступенькой вверх по социальной лестнице – остальные, «глухие», домики по улице принадлежали простым рабочим. А потом разнообразные хозяева сдавали (ха-ха) остатки его очарования, пока дом не скатился до внешнего круга ада.

Район относился к «смешанным», мягко выражаясь, кварталам, в равной степени населенным студентами, бедными азиатами и безработными. Если в доме не живет семья, то обитает группа «друзей» – и, уж поверьте мне, совсем не такая, как в комедийном сериале янки [8]. Из них один назначается главным (для всех остальных он «Гитлер»). инанег0 возлагается ответственность за сбор жалкой квартплаты и передачу ее владельцу. В этом доме, за неимением вариантов, таким жильцом являлась Джейми, а ее последний парень, Энди, съебал с деньгами за квартиру и всем, что было ценного в доме. И теперь Брунел-стрит, 166, стал моим новым жилищем. Слышали бы вы, как рыдала моя мама. Настоящий Ниагарский водопад.

Пытаясь изобразить бодрость – типа, мне на все плевать, – я выпрыгнула из машины, помахала маме с папой и позвонила в дверь. Тишина. Тогда я постучала. Снова тишина – только глухой стук кулака, который все больше стискивался. Я ударила сильнее. Пауза, потом раздалось подозрительное шарканье. Затем трогательное покашливание. Дверь приоткрылась на цепочку, и в щелке появился осколок бледного лица и большой светло-карий глаз.

– Э, привет! – изображая дружелюбие, пропела я. – Джейми дома? То есть она здесь живет, верно? Это дом 166?

– Да, дорогуша, да, да и еще раз да, – хрипло заверило меня лицо. – Лили, чердак, новая постоялица, добро пожаловать. Сейчас открою дверь, куколка, и впущу тебя… Ой, я Моджо. Тоже тут снимаю.

Дверь распахнулась, задрав заплесневелый коврик, и я впервые увидела Моджо. Я не смела обернуться – выражения лиц родителей вполне могли бы превратить меня в соляной столб. Ко мне протянулась тонкая рука с миндалевидными ногтями, выкрашенными темно-красным лаком. Я сгребла ее своей толстой коричневой лапой – связка длинных палочек, обернутая шелком цвета слоновой кости, – и застыла. Я не столько пожала эту руку, сколько просто ее подержала. Роскошная, но растрепанная грива Моджо спускалась волной, прикрывая один глаз с тяжелым веком, и падала ему на плечи. Да, Мод-жо – парень. Ну, почти. Очень убедительный трансвестит – только вблизи различались слабые намеки на мужественность, еще державшиеся в его длинном худом теле. На нем красовалось древнее атласное кимоно и розовые бархатные тапки. Я помолилась, чтобы мои родители остались при первом впечатлении – пока я мягко не поведаю им правду. Пусть лучше думают, что я живу с проституткой, чем с трансвеститом.

Пыхтя из-под седеющих усов, словно морж, папа вынес из машины коробки и сумки, а я оттащила рюкзак и громадный саквояж в коридор. Мама дрожащими руками разгрузила пакеты с едой и полуфабрикатными замороженными булочками. Я, сказать по правде, сомневалась в наличии кухни – о холодильнике не говоря. Впрочем, родителям хватило впечатлений от коридора. Дом их явно не поразил. Я не стала просить Моджо нам помочь. Это неуместно. Как просить у Папы Римского презерватив. Моджо просто был – в буддистском смысле. Наконец вещи перенесли. Я поцеловала моих дорогих (да, да, понимаю, но что тут говорить?) – «пока-пока», получила огромный фруктовый пирог в фольге, политый мамиными слезами, и храбро помахала им вслед. Они удалились – словно парочка из «Когда дует ветер» Реймонда Бриггса, а я осталась – Фунгус [9] в женском варианте.

Развернувшись к Моджо, вынырнувшему из грязного дверного проема, я поинтересовалась:

– Так Джейми дома?

– Нет, дорогуша, нет. Ускакала по магазинам, но это ненадолго. Давай пока выпьем чаю и поболтаем обо мне.

Мы плюхнулись на необъятный полуразвалившийся диван, подняв тучу пыли, – пружины сказали «блимм». Усевшись в позу а-ля Марлен Дитрих [10] на грязные бледно-желтые подушки, Моджо принялся грузить меня историей своей жизни. В какой-то момент я все-таки приготовила чай в жуткой кухне (к несчастью, она существовала), ибо с Моджо дух бодр, плоти же пофиг. Мы пили черный чай – он внушал больше доверия.

Моджо, урожденный Мухаммед Икбал, двадцати пяти лет, оказался лишенным наследства сыном Джаханзаба Икбала, выдающегося местного адвоката. Я поразилась: семейство Икбалов – столпы нашего почтенного общества. О мистере Икбале-старшем говорил весь Брэдфорд: выбился на самый верх – западных взглядов, современный, большая шишка в местном совете и вечно на страницах «Телеграф энд Аргус» с разнообразными заезжими знаменитостями. Его жену Шахин, само воплощение изысканности, временами видят на приемах в платьях невыразимой элегантности, ее лицо в обрамлении небрежно струящегося шифона дупатты [11] напоминает роскошную орхидею. После ее появлений в свете брэдфордские девицы пулей несутся в магазины «Бомбей» в поисках копии ее преступно дорогого шальвар-камиза [12] новейшего покроя.

Мистер Икбал – низкий и коренастый мужчина, симпатичный, влиятельный и помешанный на себе. Его брак с шикарной, благородной Шахин – вроде бы династический союз. Не угадали. Моджо сказал, родители души друг в друге не чают. И обожали своего драгоценного мальчика, пока однажды не вернулись домой с очередного многонационального местного торжества и не увидели, как Моджо, врубив на всю катушку Нусрата Фатеха Али Хана [13], подпевает его бэквокалисткам – в мамином платье с золотой вышивкой, одном из лучших, в ее детских бронзовых босоножках за девяносто фунтов, раскрашенный как гурия и истекающий драгоценностями. О-о! Жуть.

– Это было ужасно, дорогуша, ужасно. Мать с визгом срывала камиз – прямо с моей живой плоти. О, как я страдал. Я обожал этот наряд! А вышивка! А потом была жуткая сцена – сама понимаешь. Папа вспомнил, что мусульманин, а мама… что она говорила! Я не смею повторять. Я и не догадывался, что она столько пережила. А потом меня вышвырнули – такую-то мерзость. Причитали, что зря потратились на образование; извращение, позор, они не смогут в глаза людям смотреть, если станет известно. Всем сказали, что я отправился к бабушке. Чушь. Да, я поехал в Лондон, пожил у старых школьных приятелей, но пришлось вернуться, понимаешь, здесь есть кое-кто особенный… – Он замолчал, потупившись; блестящие ресницы оттеняли янтарные глаза. Хотя Моджо и манерный гей, ему хватает железной несгибаемой воли в сочетании с эгоизмом мальчишки из частной школы.

Опасливо выловив живность из своей чашки, я снова налила нам чаю, и тут дверь открылась, и вошла Джейми, нагруженная пакетами из универмага «Моррисон». На холоде ее острый нос покраснел, розовые волосы собраны в пучок и заколоты палочкой. На плечах невероятно широкий черный плащ, одна пола перекинута через плечо. Безжалостная валькирия. В стиле диско.

– Прии-вет! О, вы уже познакомились – да, это ходячее извращение живет здесь. А я купила еды, гору отличной еды. Ну ладно – дешевой, зато сколько! Сегодня наедимся от пуза, ребята. Красные спагетти с оранжевым сыром и лучшее албанское красное из магазина, с завинчивающейся пробкой! Зашибись!

– Только не говори «зашибись», дорогуша, это дурной тон. Ну и манеры. Что подумает наша новая девочка? – промурлыкал Моджо.

– Она ничего не подумает – верно? Прости, прости, можешь и подумать. Вля, вот хуйня, черт. Я просто переволновалась – постой, сейчас успокоюсь. «Моррисон» меня всегда добивает. И с каждым разом там хуже! А музыка! Джеймс Ласт [14] покажется классикой панк-рока, я не шучу. А публика, господи, а эти их, блядь, лампочки! Я мельком увидела себя в зеркале над овощами – настоящий псих. Возвращение живых мертвецов. Зомби-королева старого Брэдфорда. Я выглядела как… – она мрачно помолчала, – вареный поросенок!

– Нет, дорогуша, нет-нет, пожалуй, недоваренный… – И бархатные губы Моджо слегка изогнулись – так он улыбался.

Они посмотрели друг на друга – ну, с нежностью, по-другому не описать. А потом так же посмотрели на меня. И тут я сделала то, чего не делала никогда. Я взяла и разрыдалась. Наконец-то я дома.

7

Красные спагетти оказались неаполитанскими, а тертый ядовито-оранжевый сыр создавал любопытный цветовой контраст. Джейми – сторонница той школы спагетти, которая предпочитает кучу трав, чеснока и молотого черного перца, я только «за», так что мы с ней проглотили, наверное, каждая по кастрюле. Моджо ковырялся в мисочке с соусом и налегал на вино. Мы пили и трепались всю ночь, и Моджо, с его любовью к прозвищам, окрестил меня «Тигровой Лилией». Я тихо обрадовалась – теперь я стала одной из них, меня, видимо, приняли. В конце концов, когда забрезжил рассвет и заворковали голуби, я отправилась на боковую с бутылкой горячей воды и продрыхла все утро. Счастье, счастье, счастье.

Так, по большей части, мы и жили. По-настоящему счастливо, пока не объявился Шон. Никаких странностей, никакого оккультизма, как вас заверяли эти уроды в газетах. Уж извините – никаких оргий и нариковских притонов. Мы не откусывали головы живым курам. Мы просто жили. Ели красные и серые спагетти (с молоком, беконом и сыром). Иногда на обед заходили друзья – без формальностей, так, посидеть с подносом перед теликом. Очень часто заглядывал Гейб Смит, лучший старый приятель Джейми. Я знала его в лицо и много о нем слышала, мне он всегда нравился. Впрочем, знаете, как бывает – хочешь с кем-то пообщаться, по не можешь придумать повод. А теперь у нас появился общий друг. Судьбоносное совпадение. Гейб – профессиональный гитарный техник нескольких довольно крутых групп, поэтому часто в разъездах, но в городе то и дело останавливался у нас. Иногда мы заходили к Лопни и Бен, но по большей части предпочитали сидеть дома.

Весь день Джейми и Моджо, как и все безработные, убивали время, занимаясь чем угодно, только не хозяйством, уверяю вас.