25

Жизнь продолжалась – толком никаких перемен; эта пугающая нормальность меня смущала. Пару раз мы с Моджо обсуждали переезд, думали, не снять ли что-то вместе, но, сказать по правде, сердце не лежало. Мы всё мечтали, что после очередной ссоры Шон уйдет и больше не вернется. Он всегда сваливал и не говорил куда – Джейми это сводило с ума. Если он вот так уматывал, Джейми нервничала из-за концертов – наверное, боялась, что он вернется, а ее не будет дома. Я бы хотела вам поведать, какой была заботливой и нежной, как разговаривала с ней, но я бы соврала. Я хотела одного – чтобы все кончилось и мы снова зажили нормально.

Впрочем, иногда она разговаривала со мной. Шон держал ее под башмаком – хищник и его жертва. Он подкармливал все ее страхи – о ее внешности, возрасте, уме, – а потом говорил, мол, для него она всегда будет красивая, юная и любимая. Для него, заметьте, не для остальных. Он намекал (как я поняла – я же, блин, не телепатка), что никто больше не станет ее терпеть, что он один заботится о ней, ничего не требуя взамен. Он, такой молодой и симпатичный, мог бы заполучить кого угодно, но выбрал ее – более того, она ему нужна. Джейми это льстило как черт знает что, она принадлежала ему с потрохами. Ни единого дурного слова о нем слышать не желала.

Недели превращались в месяцы, и вскоре снова пришло время Гластонбери. Шона не радовала идея отпустить Джейми на «фестиваль этих драных хиппи» и остаться одному. Нет, он не хотел ехать с нами – он желал ее стреножить, навязать свою волю. Сам он никогда не ходил на ее концерты. Заглянул один раз и, по-моему, смутился – чувство юмора у него нулевое. Для него, как и для многих «нормальных» людей, Гластонбери – это трехдневная оргия, наркотики, нудизм, секс и разврат. Шон не хотел выпускать свою женщину из виду и на пять минут – не то что на целых три или четыре дня. Он требовал, чтобы она осталась, не бросала его. Чего он только ни делал – дулся, молчал, плакал (я слышала из коридора, как он рыдал – слабак), на несколько дней исчезал. Но в кои-то веки Джейми была неприступна. Это ее маленькая радость, ее побег от реальности, если угодно. Там она общалась с другими артистами, с друзьями по шоу-бизнесу, и ей это нравилось. Джейми пыталась урезонить Шона, говорила, что это всего несколько дней, что он с друзьями пропадает дольше. Чем больше она настаивала, тем больше он был против. А я – за: она должна поехать, мы поедем. На фестивале Джейми всегда принимали на ура, и нам сразу предлагали кучу контрактов – а это важно.

И вот однажды вечером разразилась буря. Было около восьми, и они поднялись к Джейми – «поговорить». Разговор перетек в ругань и оглушительные вопли. Брань сыпалась ужасная. Я как на иголках ждала, что вот-вот в дверь забарабанит наш злобный сосед или заявятся копы. Потом хлопнула дверь, и я выглянула в коридор – Шон как раз грохотал вниз по лестнице, из глаз летели молнии.

Крошка Мушка сидела на третьей ступеньке снизу. Услышав топот Шоновых ботинок, она запаниковала и замерла. Я бросилась к ней, но тут Шон пнул кошку под ребра, и та врезалась в дверь. Отскочила от дерева, как тряпичная кукла, и помчалась прочь, вопя от боли.

Какая жестокость! Обезумев от ярости, я кинулась на Шона. Миг – и он уже сдавил мне горло, прижав к стене, а напротив моего лица – его бледная, искаженная звериной яростью морда… Я ощущала его мускусное дыхание, видела стиснутые безупречные белые зубы, его физиономия надвигалась. Будто зверь, будто животное. Он вонял потом и дешевым дезодорантом.

И тут со мной случилось нечто странное и очень постыдное. Я осознала, что от Шона разит не только невероятной жестокостью – жестокость я видела и прежде, – но и острейшим возбуждением. Не знаю, как я это поняла, – он только сжимал мою шею, – но я поняла. От него словно исходили химические пары, и у меня перехватило дыхание. И, господи боже, мое тело ответило ему.

Будто на секунду разум полностью отделился от тела. Шону противилось сознание, но не тело – соски набухли, руки-ноги задрожали и запылали. Мне хотелось вырваться и одновременно – поцеловать его распухшие идеальные губы.

Он понял:

– О, нет, детка, нет – это не для тебя, не для таких, как ты, – выдохнул Шон мне в лицо.

Затем он меня отшвырнул. Я сползла на пол, а он пнул дверь и с грохотом умчался на своей раздолбанной синей тачке.

Я слышала, как Джейми плачет, но не могла пошевелиться. Я грязна, осквернена. Как я могла почувствовать такое к мужчине, которого презираю? Конечно, он красив, У него фантастическое тело, но, господи, я же его ненавижу. Я была отвратительна самой себе, я запуталась. Может быть, в душе он мне нравится? Как там говорится – от любви до ненависти один шаг и наоборот тоже? Это неправда, я рациональная, умная женщина, а не нимфоманка, одержимая животными инстинктами.

Вот на кого он похож. На животное. Бледные волчьи глаза, жесткие черты лица, мощный горячий запах плоти и мускусно-приторное дыхание. И я ответила ему как самка, жалкая сучка.

Пока все это вертелось у меня в голове, кто-то яростно забарабанил в дверь. Устало взяв себя в руки, я открыла. Я знала, это наш сосед Гэри.

– Ну все. Последний раз, блядь, предупреждаю. Еще, блядь, раз, и я вызову конов. Я не позволю… – Тут он умолк. Наверное, разглядел мое лицо. – Господи, с тобой все нормально? Этот урод тебя ударил? Ну и видок у тебя… Позвать Рину? Слушь, я не хотел тебя обидеть, просто разозлился. Давай Рину позову…

– Нет-нет, ничего страшного. Прости, Гэри. Господи, меня тоже все это достало. Извини, я…

– Да ничего, детка, забудь… А если этот урод к тебе снова полезет – вызывай копов. У тебя есть права, как у всех. И у других девушек тоже. А этот парень просто мудак, точно тебе говорю.

Я истерично захихикала:

– Да уж, полностью согласна. Мне очень стыдно, прости меня. Я постараюсь… не знаю как, но я с этим разберусь.

Захлопнув дверь, я подумала: черт, где Мушка? Побежала на кухню, но нашла только мокрые следы на ее газетке, точно цветы. Взлетела наверх и попросила Джейми мне помочь, не обращая внимания на ее слезы и извинения за Шона. Одно дело причинять боль людям, другое – животным. В этот раз он зашел слишком далеко. Я лихорадочно обыскала дом и окрестности, нарочно сосредоточившись, только бы не думать о том, что произошло между мной и Шоном. Даже заглянула на старую свалку, побродила среди травы и кусков металла. Мне было не по себе – последний раз я думала про свалку, когда тут шатался Шон. Я почти ожидала найти мертвую Мушку среди мусора – здесь все будто пропахло Шоном: где-то побывав, он заражал место своей мерзостью. Меня преследовала грязь, слизь, пакостность того, что случилось между мной и им – я не желала, чтобы существовало какое-то «между». Пусть лучше он исчезнет, подохнет, съебется. Я не желала даже выдумать, что эта кошмарная животная притягательность способна вторгнуться в мою размеренную жизнь.

Когда Джейми похлопала меня по плечу, у меня чуть сердце не остановилось – мне хотелось поскорее выбраться из этого душного крысятника и вдохнуть свежего воздуха. Мне все время казалось, будто Шон наблюдает за нами – как тогда наблюдал за домом. Сама знаю, что невозможно, и тем не менее – Шон впечатался в мой разум, словно пятно или тень.

Мы искали весь вечер и за полночь. Даже Моджо помогал нам, когда пришел домой, – носился в сумерках в своем черном пальто, как манерная летучая мышь.

Мушку мы не нашли, и она так и не вернулась. Я скучала по этой маленькой паршивке. Я понимаю, в сравнении с остальным это мелочь, но он пнул бедное животное, как футбольный мяч, и от этой чистой бездумной жестокости меня передергивает до сих пор.

Шон не появлялся до нашего возвращения из Гластонбери. На корнуэльские каникулы мы в том году не поехали – даже если б Ее Светлость захотела, я была не в настроении. Я не могла рассказать ей о том, что произошло, и между нами возникла стенка. Вместо этого я отправилась с мамой и папой в их ежегодный поход по озерам. Горы и чай со сливками. Я как раз чистила походные ботинки, когда забибикал пейджер Джейми. Будь чертовы ботинки на мне, моя душа ушла бы в них через пятки.

В воскресенье вечером я уехала в Эмблсайд. В понедельник завалился Шон.

Я несколько раз звонила Моджо на мобильник, но он только говорил, что все плохо, а Шон невыносим и зануден как никогда – нервный, дерганый, все время клацает пультом, когда остальные смотрят телик, бродит грязный и небритый по дому и явно их выживает. Моджо всерьез подыскивал другую квартиру. Мне стало очень грустно. Мне казалось, если Моджо съедет, я его больше не увижу. Не знаю, почему. Наверное, потому, что на самом деле мы такие разные. Он останется с Особенным и заживет другой, сказочной жизнью. А я застряну в Брэдфорде с убитой дружбой и неразделенной любовью. О-о. Какое дерьмо.

А еще мне казалось, что Шон так взъелся после того вечера. Из-за того, что случилось между нами. Очень странно – мне казалось, это выбило его из равновесия, какое уж имелось. Я серьезно подумывала собрать шмотки и уйти, пока снова не столкнулась с Шоном. В конце концов я решила подождать, но если Шон что-нибудь снова выкинет – или скажет, – я уеду.

По приезде выяснилось, что Моджо прав. У Шона ехала крыша. Впрочем, о случившемся он не упоминал, и вскоре я решила – он забыл, для него это мелочь, как бедная Мушка. Мне полегчало, и – да, неразумно, – я разъярилась: меня игнорируют, как служанку или призрака.

Шон вел себя как настоящий козел. Джейми намекнула, что у них снова «проблема», и все списала на нее. Когда я напомнила про Мушку, Джейми заявила, что та скоро вернется, а Шон ужасно раскаивается. Да, конечно.

Мы дали несколько прибыльных концертов и с нетерпением ждали осеннего сезона. Газеты пестрели заголовками о новой жертве Потрошителя – на этот раз он напал на проститутку, но та убежала – вся изрезанная и изуродованная. Нац, наш агент в полиции, сообщил, что какая-то парочка – или другая шлюха с клиентом – помешали ублюдку, едва он собрался пришить девушку. Друг Наца намекнул, что та вскоре даст описание маньяка. Мы вздохнули с облегчением, как и все женщины в городе: конечно, девушку жаль, зато теперь копы поймают преступника.

Как мы ошибались.

26

Мы отправились с парой концертов на южное побережье, и морской воздух сотворил чудо – Джейми начала приходить в себя. Мы даже серьезно поговорили после выступления в «Помпее» – намечался определенный прогресс. Джейми признала, что история с Мушкой изменила ее отношение к Шону и что она искренне засомневалась, есть ли у них будущее.

Но она говорила как наркоманка – сплошное «если бы могла, я бы» и «я справлюсь, дай мне время». Впрочем, хотя бы появилась надежда. Джейми впервые подумала его бросить. Уже что-то. Других она даже не пыталась выставить – это они ее кидали.

Я так разволновалась, что позвонила Моджо из ванной, но услышала только «абонент временно недоступен». Я попробовала еще несколько раз – та же фигня. Ну да, небось пьет шампанское или курит опиум в каком-нибудь шикарном отеле, пижон. Счастливый пижон, если учесть, что мы обитаем в «миленькой» третьесортной гостинице.

По дороге домой мы остановились в Лестер-Форест съесть булочку и выпить чаю. Джейми пошла за воскресной газетой и вернулась в кафе бегом, взволнованная:

– Ты только посмотри!

Она размахивала газетой и тыкала пальцем в заголовок.

Он гласил: «Ночной Душегуб – эксклюзивное интервью последней жертвы».

– Это про нашего Потрошителя. Его прозвали «Ночной Душегуб» – представляешь, он подкрадывается к жертвам в темноте! О-о! Девушка продала интервью – наверняка за круглую сумму. Копы теперь в бешенстве! Посмотри на разворот!

– Хватит тебе – лучше дай газету.

На странице напечатали полноцветную фотографию девушки, Тины Феррис. Она сидела на больничной койке, обнимая большого плюшевого мишку; голова и лицо забинтованы и в пластырях. Еще совсем молоденькая, огромные темные глаза, беззащитные и испуганные, в окружении синяков и кровоподтеков.

Текст, как всегда, оказался полным дерьмом. Не знаю, как эти газетчики себя не презирают? Джейми читала мне, пока я вела машину: ничего особенного – для бомбы замедленного действия.

Сначала обычная бодяга:

А вот и самое главное:

Чернокожий. Господи, чем обернется эта пикантная подробность в многонациональном Брэдфорде? В принципе, с расизмом здесь спокойно, но везде хватает ублюдков, которые зацепятся за такой повод. Я втайне надеялась, что пресса проявит благоразумие и не станет раздувать сенсацию. Какая наивность – они налетели на бедную изуродованную девочку, как гиены на дохлую зебру. Пресса только подкармливала панику: не прошло и дня, как Тину Феррис «выставили» наркоманкой, несовершеннолетней проституткой и дочерью шлюхи.

Все зависело от газеты, которую читаешь. В «качественной прессе» печатали длинные мрачные постмодернистские статьи с угрюмыми черно-белыми фотографиями разрушенных постиндустриальных районов. Например:

Желтая пресса, ясное дело, смаковала скандальные подробности. Только первая газета, купившая интервью, еще защищала жертву, невинную маленькую девочку. Печатала «интервью» с ее матерью – та была оскорблена: мол, ее назвали шлюхой и обвинили в том, что она продавала дочь с тех пор, как девочке исполнилось тринадцать, – хотя все это истинная правда. Остальные журналисты зубами вцепились в расовый аспект, почти открыто выступая против иммиграции и интеграции.

Впрочем, я забегаю вперед. Когда мы вернулись домой в воскресенье, нас беспокоили другие проблемы. Во-первых, в субботу Шон с кем-то подрался и ходил с фингалом под глазом, расцарапанной шеей и в синяках. Он был жутко злой и орал о всяких уродах, которых пускают в городские бары, после чего нормальный парень не может выпить пива, непременно уроды прицепятся, и так далее. Пару раз он упрекнул Джейми – мол, ему бы и в голову не пришло отправиться в бар, если б его девушка не уехала мотаться по стране. Ее Светлость носилась с ним как с раненым солдатом, даже не замечая, что в доме он палец о палец не ударил, пока нас не было. Вокруг валялись груды вонючего грязного белья, а по углам – катыши пыли и пуха с песком, которые моя мама называет «шерсть неряхи». Пока я прибиралась, Шон живописал подробности битвы. Только навыки военного помогли ему выжить в смертельной схватке. Размеры и количество нападавших увеличивались по ходу истории, и наконец Шон уложил всех черных уродов одной левой и победил. О как!

Игнорируя Шона и его раны, насколько возможно, я безрезультатно сражалась с издыхающим пылесосом «Гувер», который блевал и падал в обморок, едва я втыкала его в розетку. В этом приборе жила душа чахоточной истерички.

Заманив пылесос наверх, я заметила, что дверь Моджо открыта. Странно. Может быть, Шон там порылся, пока Моджо не было дома? Я подошла закрыть дверь, заглянула и увидела, что комната девственно пуста. Ничего не осталось – ни драгоценного килима, ни сари, которыми Моджо занавешивал окна, ни шарфа, ни нитки бус, ни сломанной сережки. Комната выглядела раздетой. О Моджо напоминал только сильный запах «Пуазона» и следы пудры «Шанель». Моджо явно съехал. Причем капитально.

Я была в шоке. Как он мог уйти, ничего не сказав? Я поискала записку – ничего. Затем спустилась и влетела в гостиную, где Шон и Джейми играли в доктора.

– Шон, где Моджо? – крикнула я.

– А мне откуда знать?

Как-то он неуверенно огрызнулся. Неужели поссорился с Моджо и выжил его из дома? Шон повернул ко мне побелевшее лицо, и я снова различила эту его двуликость. И вздрогнула – словно кто-то прошелся по моей могиле. Сжав зубы, я глядела Шону в глаза, пока он не отвернулся.

– Ты сидел дома все выходные, а Моджо, когда мы уезжали, был здесь – где он?

– Что случилось? – перебила нас Джейми. – Что такое с Моджо?

– Его комната пуста. Похоже, он съехал. Спроси лучше нашего, блядь, сержанта Ярость [56], что случилось. Моджо бы не свалил, ничего не сказав, он бы так не смог.

Челюсть Шона гневно задрожала, и он перевел взгляд на телевизор, который только молча мигал:

– Не понимаю, какого хуя вы ко мне прикопались? Я не виноват, что этот блядский извращенец съебал. Свалил – и хуй с ним, вот что я, блядь, думаю.

Джейми вздрогнула:

– Шон! Не смей… Заткнись, Шон. Не смей так говорить о Моджо, он наш друг. Он бы так не уехал…

– Неужели? Хорош друг – съебывает без единого, блядь, слова, даже не заплатив задом, сука! – И он многозначительно посмотрел на меня. Я смерила его убийственным взглядом. Давай, уебок, продолжай.

Но вместо этого он потупил взгляд и заныл:

– Что вы ко мне пристали? Я не виноват – я ему никогда не нравился, я для него, наверное, слишком натуральный. Ну что я мог сделать? Я нормальный мужчина, я не могу измениться, простите. Послушай, дорогая, наверное, его… друг снял ему где-то крутую квартиру. Ведь там ему будет лучше, правда? Богатенькие всегда бросают нас, бедняков, в решающую минуту, а?

Богатенькие? Забавно. Удивительно – зачем он строит из себя бедняка, если работает представителем «Раптор Спортс» и пользуется служебным фургоном. Да и семья у него не нищая, это все знают. Зачем изображать из себя невесть что? Но он весь такой – зачем говорить правду, когда можно солгать? И он сам в свои сказки верил. По-моему, Шон просто не мог отличать правду от лжи. Не удивлюсь, если он сам поставил себе этот фингал – чтобы давить на жалость. Нет уж. Козел. И еще он явно на что-то злился – возможно, конечно, из-за драки, но, так или иначе, матерился он больше обычного. Как правило, Шон гордился своим «культурным» языком. Поэтому я при нем ругалась как сапожник. Мелкая пакость – зато как приятно!

В общем, Моджо уехал – невероятно, что вот так, молча. То есть он – как, впрочем, и я, – планировал уехать, но свалить без единого слова… это на него не похоже. И квартплата… он легко тратил деньги, он их презирал почти по-королевски. И никогда не подводил нас с оплатой, никогда. О, Моджо, где же ты?

Наверняка позвонит. Я пробовала звонить сама, но трубка молчала. Ничего, он еще появится. Может, отправился в круиз по греческим островам с Особенным или загорает в Акапулько – это же Моджо. Вот вернется и позвонит. И сомневаться нечего.

Но время шло. О Ночном Душегубе всплывало все больше и больше подробностей, а Моджо не появлялся. Тишина. Ладно, человек всегда загадка, в конце концов решила я. Даже соседка Рина про него спрашивала и я, почувствовав себя виноватой, призналась, что Моджо парень. Она была в восторге.

– О-о, я читала про трансвеститов в журнале. Понятно, почему она – ой, то есть он – такая красивая, как кинозвезда. Они за собой следят, они такие, знаешь – гламурные, в журнале писали, с картинками и все такое. – Она понизила голос, как всегда, когда волновалась, и сжала Шарлин так, что ребенок пискнул. – Пластическая хирургия, вот как: искусственные груди и так далее. Больше женщины, чем сами женщины, если ты меня понимаешь. Подумать только – соседи. И такая кра-са-ви-ца! Ой, а может, он вернется, как думаете?

Не знаю, сказала я, размышляя, какая же загадка эта Рина, с ее поразительной терпимостью к людям любой расы и пола и одержимостью блеском и магией жизни «знаменитостей». Я погладила Шарлин по пушистой заостренной головке и вздохнула. Хотя бы Рина не заражена вирусом Ночного Душегуба.

Ситуация в городе выходила из-под контроля. Газетчики подливали масла в огонь, и расизм, которого толком никогда не было в Брэдфорде, градус за градусом накалялся. Каждая хотя бы смутно «черная» этническая группа публиковала опровержения своей причастности одно за другим. К Рождеству обстановка накалилась, и у пьяных белых компаний, шляющихся ночами по городу в «модных» светлых рубашках и джинсах «Армани» появился повод выражать недовольство.

Ясное дело, черные парни и азиаты, взвинченные и злые, тоже собирались в банды. При этом все винили друг друга. Никто не остался в стороне, все потеряли разум. Я мулатка, и меня колбасило: мне не нравились обе стороны, и те и другие жестоки, тупы и попались на удочку Флит-стрит. Я женщина, и я ненавидела всю эту безмозглую мужскую браваду, эскалацию тестостерона. А жертвы Ночного Душегуба – с ними-то как? С этими бедными девками? Все орали, что они шлюхи и втоптали доброе имя Брэдфорда в грязь (я вас умоляю). Семья Сары Эванс раз за разом выступала, умоляя не путать их мертвую девочку с остальными.

Тина Феррис выступила по телевидению. Как выяснилось, у нее имеется агент. Я ее видела – накачанная по уши какой-то дрянью и разодетая как «Спэйс Гёрлз» – розовая мини-юбка и белые туфли не платформе. Даже несмотря на яркий макияж, ее треугольная лисья мордочка выглядела ужасно – сплошные темные швы и пластырь. Всестороннее интервью брал милый сочувствующий азиат – дескать, телевидение ни капли не предвзято, – если закрыть глаза, по голосу не отличишь от любого другого лондонского журналиста из среднего класса. Сама снисходительность. Тина явно не понимала, где находится, и бормотала одни и те же фразы, явно заученные. Отвратительно. Газетчики не могли нарадоваться и опрашивали обе стороны, а город готовился к рождественскому спектаклю «Межрасовые войны».

Нервничал даже Нац из магазина. Когда я зашла за кориандром и пакетом яблок, Нац был на удивление неразговорчив. Мне пришлось опуститься до светской беседы о холодной и сырой погоде. Я все поняла, когда какая-то белая тетка зашла за хлебом. Швырнув деньги на прилавок, она удалилась, бормоча что-то подозрительно напоминавшее «грязные ниггеры». В моих венах забурлил адреналин. Нац уныло смотрел в окно.

– Нац, старик, что происходит? Только не говори, что это из-за дурацкого Душегуба.

Он печально кивнул:

– Ты же знаешь, дорогая, в газетах всякое пишут, и люди думают, что это я, или мой приятель, или еще какой цветной. Нам сейчас несладко. Моего приятеля – ну, того, из полиции – и вовсе обзывают «черножопым колом». Кричат, что он просто не хочет – ну, ловить своих. Ведь эта девушка не сказала, что убийца азиат или индиец, нет, сказала – черный. Может быть кто угодно. Моя жена боится из дома выходить, и мама тоже, и сестры.

– А что твой приятель думает – Душегуба поймают?

– Не знаю. Говорит, в показаниях девушки не все складывается. Говорит, копы ей не доверяют. Ну, из-за наркотиков. Ненадежный свидетель. Мой приятель хочет подать в отставку, когда все это закончится. Говорит, в полиции нет места азиатам. Но я считаю, это и наше дело, раз уж мы здесь живем. Верно? Но он не знает, что делать. – Нац грустно покачал головой и сложил мои покупки в полосатый пакет.

– Послушай, Нац, если что-то… случится, мы с тобой, ты не забывай. Мы тоже считаем, что все это полное дерьмо.

– Спасибо, сестренка. – Он замолчал и серьезно посмотрел на меня, а затем по сторонам – хотя в магазине было пусто. Странно, он вдруг стал намного старше – весельчак-Нац куда-то исчез. Я затаила дыхание. – Сестренка, ты ищешь Мохаммеда?

Сначала я не поняла, о ком это он, потом до меня дошло – Моджо.

– Нац, ты знаешь, где он? С ним все в порядке?…

Нац поднял руку, и я умолкла.

– Я знаю Мохаммеда. Мы все знаем его семью. Дорогая, он говорит – будь осторожней. Он позвонит тебе на мобильник – сегодня или завтра. Скоро. Но он говорит – будь осторожней.

– Что?… Но…

– Просто подожди. Вот, держи конфету. Сладкая и вкусная.

Больше я ничего не смогла от него добиться ни за какие коврижки. Сквозь сгущающийся туман я долетела до дома, на углу чуть не поскользнувшись на ковре полусгнивших листьев. Запыхавшись, точно старуха, я все выложила Джейми.

Мы ничего не понимали. Почему Моджо позвонит мне, а не Джейми? В тот вечер мы ели картошку с карри, и дом пропах густым ароматом гарам-масалы с резким запахом кориандра. Затем (то была благословенная ночь без Шона: он повез заказ фирмы в Манчестер и сказал, что останется на ночь у «приятеля» – ну да, как же) мы обсуждали, что имел в виду Нац и что случилось с Моджо. Джейми явно озадачило и слегка задело, что Моджо свяжется со мной, а не с ней. Я тоже пребывала в недоумении. Впрочем, мобильник есть только у меня – наверное, поэтому.

Джейми была такой милой в тот вечер. Она вообще заботливый и добрый человек – просто в последнее время вся ее доброта растрачивалась на Шона. Оказывается, мне так не хватало Джейми – и разговоров с глазу на глаз, как в старые добрые времена. Когда мы строили планы на будущее под нескончаемые чашки чаю.

И все-таки что-то было иначе – раньше я просто не замечала. Джейми стала какая-то – я не знаю, тихая. Или меланхоличная. Словно часть ее огня потухла. Джейми даже сняла ужасные золотые серьги, подарок Шона, и надела свои старые колечки. И все равно в ней что-то переменилось. И я вспомнила тот дурацкий гороскоп – тяжелый рок и впрямь довлел над ее судьбой. Она была как человек, который смирился. Я тогда подумала – наверное, так выглядят самоубийцы перед последним шагом. Ладно, может, я драматизирую, но тогда я решила за ней присматривать и попросить Бен мне помочь.

Тем не менее мы хорошо посидели. Я даже хотела рассказать, что произошло между мной и Шоном. Но я не смогла. Я сама не хотела об этом вспоминать. Да, ее отношение к Шону изменится – но и отношение ко мне тоже. Я струсила, мне не хватило духу.

Вместо этого мы заговорили о Мушке – ее привычки, ее острая бархатная мордочка, такая милашка. Была. И помечтали, чтобы она вернулась – мы так по ней скучали. Но и эта тема оказалась слишком шаткой – все-таки Мушка ушла из-за Шона, это он ее ударил. Разговор заглох.

Телевизор бессмысленно балаболил. Джейми лежала на старом диване на любимых расшитых подушках – подарок Моджо на какое-то Рождество, – и покачивала в длинных ладонях чашку. В комнате слабо пахло сандалом. На Джейми красовалось огромное старое мешковатое платье, черное такое, мы его когда-то сшили, а теперь она носила дома; ногти выкрашены в бирюзовый; у меня заныло под ложечкой – я вспомнила наше знакомство.

– Лили, – мягко сказала Джейми.

– Да, сестренка. Что?

– Лили, я вляпалась, да? Больше, чем обычно. Я знаю, я сама знаю, правда. Я знаю, он мне все портит. Хуже того – он все портит нам, да? Или это из-за меня? Это я виновата? – Она замолчала, щурясь на меня поверх очков для чтения, серые глаза смотрели открыто и простодушно. – Ты тоже хочешь уехать, а? Как Моджо?

Джейми, как всегда, читала мои мысли. Я почувствовала, что краснею, и опустила взгляд.

– Дорогая, я… просто я… я не знаю, детка. Мне кажется, я больше тебе не нужна, я ничем не могу тебе помочь. О, Джейми, прошу тебя, избавься от него. Мы все этого хотим, по крайней мере, я, Бен и Лонни. Только всякие дуры типа Дженни думают, что он супер, – и посмотри, что получается. Прости, но он всех гонит отсюда, и ты из-за него так несчастна, это невозможно терпеть, я так не могу – и Моджо не смог.

– Прошу тебя, останься еще на чуть-чуть – совсем чуточку. Лили, я попытаюсь – я хочу попытаться. У меня такое странное чувство в эти дни – словно приближается моя зима, а не просто погодная зима… ну, ты понимаешь, да? О, Лили, мне так страшно, только я не понимаю из-за чего. Я не хочу тебя грузить, но Шон такой… жестокий. Каждый день я думаю, зачем мне это, и понимаю, что все, хватит. Нет, он не бьет меня, ничего такого, но… это ужасно, ужасно. Господи, Лили, я думаю, ниже, чем я, уже падать некуда. Но все так сложно – когда я пытаюсь его прогнать, он ломается – плачет, умоляет его не бросать, как все бросили. С ним в детстве что-то случилось. Не знаю что, но я чувствую. И… со мной тоже так было, я понимаю, каково это, – и каждый раз меня цепляет и я сдаюсь. И эта его импотенция, и… еще всякое. У него такой бардак в голове.