Все вокруг погрузилось во мрак. И долго потом Игорь сидел, – не зажигая света, не шевелясь, опустив лицо в подставленные ладони.
      То, что случилось только что – было, в какой-то мере, неожиданностью для него; решение порвать с блатными и выйти из кодлы, возникло у него внезапно, вдруг, под влиянием нахлынувших сомнений… И хотя решение это было здравым, единственно верным, все же освоиться с новой ситуацией, привыкнуть к ней, было Игорю нелегко. Ох, как нелегко!
      Вот он и снова оказался один. Снова – один! Недавние страхи кончились, чувство близкой опасности ушло – а одиночество осталось, разрослось. И на этот раз он сам – сам лично – обрек себя на него!
      «Ну, что же, – подумал он, распрямляясь, – ну, что же. Ничего не попишешь – придется и в самом деле начинать новую, фрайерскую жизнь…»
      Он нашарил в темноте упавшую свечу. Свободной рукой похлопал по карманам, отыскивая спички. И только приноровился было зажечь огонь – как услышал испуганный голос Наташи:
      – Ой, что это? Почему – темно? Игорек, ты где, отзовись! Это я…
      Наташа была необычно взволнована, чем-то удручена. Едва войдя и дождавшись света, она торопливо начала объяснять причину запоздания.
      – Понимаешь, – нет больше сил, – проходя к постели и опускаясь на нее, произнесла она расслабленной скороговоркой, – не могу я с ним больше жить. Не могу! Не могу! Скандал за скандалом – это что-то чудовищное…
      Она поднесла ко рту руку, стиснутую в кулак, – укусила пальцы и так молчала какое-то время.
      – Сегодня опять проскандалили чуть ли не весь день. Сколько было шуму, воплей, угроз… О, Господи! Потом, уже вечером, он ушел – хлопнул дверью. Сказал, что – к друзьям, до утра… К друзьям! – Она нахмурилась, мотнула головою, отбрасывая упавшую на глаза соломенную прядку. – Знаю я этих друзей! Они там не только преферансом занимаются… У него какая-то женщина есть – я давно уже догадывалась.
      – Женщина? – усмехнулся Игорь.
      – Да. Наверняка.
      – А тебя – что, – проговорил он медленно, – тебя это сильно задевает?
      – Н-ну, не так уж сильно… Просто противно, когда обманывают, хитрят.
      – Но постой, – начал Игорь, – ведь мы… если говорить откровенно… – И не окончил – полез пятернею в затылок. Поскреб там и хмыкнул смущенно.
      Они закурили. Подымив, помедлив, Интеллигент сказал:
      – Ладно, не будем об этом… Плюнь, не расстраивайся. Все – зола.
      – Это верно. – Наташа улыбнулась с усилием. – Все зола, я и сама понимаю. И ты, пожалуйста, не обращай внимания… Устала я, вот в чем дело. Ах, как устала! И хорошо, что у меня есть ты.
      И затем – озираясь, пристально оглядывая комнату:
      – Ну, а как ты? Что у тебя? Все в порядке?
      – Да вроде бы, – пожал он плечами. – Хотя, конечно, как посмотреть…
      – А почему ты сидел в темноте?
      – Так, – пробормотал он, – просто – случайность.
      – Случайность? – с сомнением протянула Наташа.
      Она посмотрела на расколотую доску ящика, на рукоятку ножа (финяк еще торчал там – сидел в доске глубоко и косо). Подобрала с пола один из валявшихся во множестве окурков. Повертела его в пальцах. Сказала задумчиво:
      – Марка не твоя – другая… Ты такие не куришь. – Отшвырнула окурок и вытерла пальцы платком. И сейчас же с тревогой поворотилась к Игорю. – Послушай, у тебя кто-то был? Какие-то люди? Только – не утаивай!
      – Ну, были, – сказал, нехотя, Игорь, – были люди… – И вяло махнул рукой. – Это все мои дела – тебе неинтересные…
      – Нет, почему же, – возразила она, – мне это важно… Так кто же, все-таки, был?
      Она придвинулась к Игорю – заглянула ему в глаза.
      – Это были – твои?…
      – Да, – кивнул Игорь, – мои.
      – Чего же они хотели?
      – Потолковать.
      – Ну – и?…
      – Ну, и потолковали. Как видишь! – Интеллигент потянулся к ящику – с натугой вырвал из доски нож. Попробовал ногтем лезвие. И затем спрятал финяк за голенище. – Хорошо потолковали. Обо всем. До конца.
      – Слава Богу, что они ничего с тобой не сделали…
      – Тут мне, действительно, повезло, – скупо улыбнулся Игорь. – Поначалу я, признаться, перетрухнул. Приготовился к самому худшему… Ну, а потом – ничего, обошлось.
      – Значит – поладили?
      – Не совсем, – наморщился Игорь. – Но это уже – другой разговор. В общем, с этой стороны мне теперь опасаться нечего.
      – Но как же они тебя нашли?
      – А-а-а, – отмахнулся он, – пустяки… Удивляюсь, как они раньше до меня не добрались! Я тебе объяснял уже: я здесь – как в западне, как в ловушке. Столько времени сидеть и ждать… Глупее ничего нельзя было придумать! Но теперь мне, так или иначе, придется убираться отсюда. Пора менять этот адрес…
      – Зачем? – перебила она его. – Почему? Тебе ведь ничего уже не грозит.
      – Я сказал: не грозит с одной стороны – с этой… Но есть же еще и другая!
      – Какая же?
      – Милиция, – ответил он резко. – Милиция! Ты что, не соображаешь? – И глухо ругнулся сквозь зубы. – Забыла про того опера, который тебя вызывал?
      – Но ты сам забыл, – сказала она звенящим голосом. – Ты забыл: твое дело прекращено! И отменил иск тот самый опер! Это во-первых… – Она передохнула, коротким движением поправила волосы. Лицо ее исказила гримаска. Глаза потемнели, налились соленой влагой. – А во-вторых: почему ты грубишь – разговариваешь со мной таким тоном?
      – Прости, милая, – сказал он, помедлив. И легонько погладил ее по круглому, мягкому, податливому плечу. – Не обижайся. Я сегодня – не в себе. Взвинчен весь, накален… Ну, сорвался – бывает… Да ведь и то сказать: так все неожиданно повернулось!
      – Но в чем дело? – спросила Наташа. – Почему ты такой? Тебе ведь радоваться надо, а ты… Что тут, все же, произошло?
      – Да как тебе сказать, – замялся Игорь. – В двух словах всего не объяснишь… И сейчас не время. Давай встретимся завтра. Я как раз успокоюсь, соберусь с мыслями… Все обдумаю… А обдумать надо будет много!
      – Но завтра я вряд ли смогу сюда выбраться, – поджимая губы, сказала Наташа. – Много дел, беготни.
      – А мы не здесь, – сказал Игорь. – Мы в городе встретимся.
      – В городе?
      – Точно. На старом месте – у почтамта. И в тот же час – идет?
      – Значит, ты…
      – Да. Решил выползать на волю. – Игорь обнял ее, улыбаясь. – Заточение кончилось!
      В эту ночь Игорь так и не смог уснуть; курил, расхаживал по комнате – по пустой, захламленной, опостылевшей своей одиночке. И думал, думал… Думал о том, как примет его фрайерская жизнь – да и примет ли вообще? Насколько он знал и помнил, почти ни у кого из тех, кто отходил от кодлы и переметывался к фрайерам – почти ни у кого дальнейшая судьба не складывалась, не задавалась, не оканчивалась добром. Нет, не оканчивалась; в ней постоянно возникали непредвиденные сложности и помехи. Этому было много причин… Главная же заключалась в том, что «завязавший» вор никак не мог найти себе применения в новом суетном мире; чувствовал себя здесь лишним, чужим… Бросив старое дело и не ведая иного, он поневоле оказывался в положении жалком, зависимом, почти нищенском. Приходилось все начинать сначала; обретать другие навыки, учиться какому-нибудь ремеслу… Накопленные ранее деньги – если бы даже они и были – все равно ничего изменить не могли; пользоваться ими было трудно и опасно. Став скромным тружеником, блатной уже не мог вести прежний, широкий образ жизни, а если бы и решился на это – тотчас же погорел бы, попал под надзор милиции.
      Размышляя об участи российских урок, Игорь с завистью подумал о блатных на Западе. Там все обстояло иначе. Там деньги открывали широчайшие возможности. Там, на Западе, завязавшему не надо было отказываться от удобств и уходить на дно, в самый низ общественной жизни. Наоборот, он поднимался из темных глубин на поверхность и затем, с поразительной легкостью, перевоплощался в рантье, в бизнесмена, в почтенного налогоплательщика. Для этого надо было только перебраться из окраины города в центр и, взамен каскетки и джинсов, облачиться в смокинг. Полиция не трогала его – без особых причин… Здесь же, в России, любой бывший блатной по-прежнему оставался для властей фигурой чуждой, подозрительной и, в общем, совершенно бесправной.
      По первому подозрению его могли взять снова; для его ареста не требовалось ни веских доказательств, ни специальных санкций! Все происходило механически, особенно – во время так называемых «изоляций», то есть периодических массовых чисток.
      Таких изоляций в истории страны насчитывалось немало. Первая – началась в 1927 году. А еще в 1923 году возникло крупное, всесоюзного значения, лагерное управление – Управление Соловецких Лагерей. На острова Соловецкого архипелага (некогда принадлежавшие знаменитому старинному монастырю) ссылались, преимущественно, политические: эсеры, троцкисты, всякого рода классовые враги… Но попадали туда и блатные. И попадали во множестве. Их подбирали походя, вкупе с другими слоями. Причем в уголовном кодексе республики имелась специальная статья, допускающая повторное наказание за былые грехи – давно забытые и замоленные… В арестантском фольклоре существовало на этот счет немало песен. «Завезли нас в края отдаленные, – говорится в одной из них, – где болота, да водная ширь. За вину, уж давно искупленную, заключили в былой монастырь.»
      Соловки были – как запев, как прелюдия… С каждой новой изоляцией (а в тридцатые годы они участились, обрели небывалый размах) возникали все более крупные управления, рождались гигантские княжества чекистов – Соликамские таежные лагеря, полярные Норильские рудники, знаменитый «Дальстрой», охватывающий всю северную оконечность азиатского материка.
      И всюду в изобилии томились люди, взятые ни за что, без дела, за вину уж давно искупленную…
      Игорю вспомнился один из таких вот – завязавших, ушедших из кодлы и затем безвинно взятых вновь. Молчаливый, сумрачный этот парень провел на свободе – в мирной жизни – три года; женился, устроился в сапожную артель, оброс хозяйством и какое-то время был счастлив… Нежданный и несправедливый арест подкосил его, вверг в отчаяние; прибыв на Колыму, на прииск, он в первую же ночь попытался покончить с собой; перерезал вены, но не погиб – был спасен. Попал, в результате, в приисковую больницу. И там-то Игорь с ним и познакомился.
      Такой безысходной, надрывной тоски он еще не встречал, не видел; целыми днями парень лежал, уткнувшись лицом в подушку, укутавшись с головой. Почти не ел ничего, ни с кем не общался, на вопросы отвечал односложно и нехотя. Он все время думал о чем-то – думал упорно, тяжело, неотвязно… Несколько раз – по ночам – Игорь видел его, курящим, что-то беззвучно бормочущим сквозь зубы. Парень разглядывал свежий шрам на своей руке, на запястьи. И лицо его при этом подергивалось, странно кривилось, а глаза были недвижны, безжизненны, подернуты тусклой холодной пленкой – как у раненой птицы.
      И было понятно, о чем он думал. Было ясно: он протянет теперь недолго и повторит свою попытку. Повторит непременно. Он еще движется и дышит; он еще жив покуда, но все равно, он уже не жилец. Его нет, он кончен – это только призрак!
      Однако вскоре случилось чудо. Призрак ожил, преобразился; стал говорлив и улыбчив. Перемена произошла разительная – и поводом к ней послужило письмо, пришедшее с воли.
      Он читал его неотрывно – перечитывал по много раз, не расставался с ним, таскал с собою; истер и замусолил. И когда он разворачивал истершиеся на сгибах листки (он делал это бережно, осторожно, трепетными пальцами) и погружался в текст письма – морщины его разглаживались, черты как-то вдруг смягчались, теряли прежнюю неживую жесткость, и на лицо ложился мягкий ласковый свет.
      Теперь он охотно вступал в разговоры. И однажды, толкуя с Игорем, сказал:
      – Понимаешь, пишет, что – любит. И ждет. И будет ждать, несмотря ни на что. И никого ей не нужно, кроме… Нас только двое, на этом свете – вот ее точные слова! – только двое… Ты понимаешь, что это значит?
      – Да-а, – протянул Игорь, – понятно… Но – ты ей, вообще-то, веришь?
      – Конечно, – рассмеялся парень, – а почему бы – нет?
      – Но ведь женщины…
      – Женщины всякие бывают, – отмахнулся тот, – а это моя – единственная… И то, что она любит – я знаю. Давно знаю. Точно знаю. И верю, а как же иначе? Да и во что же мне верить, как не в это? Что еще есть на свете настоящего?
      И он умолк, и словно бы задохнулся; проглотил комок, подступивший к горлу, и затем добавил – глухо, медленно, как-то даже свирепо:
      – Нет, я буду жить. Теперь – буду! Не выйду из игры, неподдамся, дождусь свободы. Доживу до нее, доживу… Все перетерплю… Ради этого – стоит!
      Игорь тогда не придал его словам должного значения, не воспринял их всерьез. Теперь же он вдруг подумал о том, что парень-то был прав; в самом деле, что еще есть на свете более ценное и настоящее, чем любовь? Во что еще можно верить? Ради чего еще стоит жить?
      «Все так, – усмехнулся он мысленно, – все так. Ради этого, действительно – стоит жить… В нелепой этой жизни – безумной и бедственной – только она, любовь, может быть мне единственной опорой. И утехой. И спасением. И если Наташка и в самом деле любит меня, если она – моя, я буду жить, не поддамся, все перетерплю! О, я еще не вышел из игры. Я еще способен сделать несколько мелких чудес – выбраться из кучи на вершину и утвердиться там… Я много смогу – только бы можно было верить!»
      Утром, по первому свету, Игорь вышел на волю. Он именно так и почувствовал себя – вышедшим на волю, освободившимся… Он как бы пережил еще одно заключение и сейчас – второй раз за недолгий срок – испытывал хмельную радость раскрепощения; наслаждался волей, дышал ею, вбирал в себя, впитывал всеми порами сияние утра и говор толпы, и сухую, знобящую прохладу осени.

      Было начало ноября, и городские скверы и палисадники засевала облетевшая, рыжая, пожухлая листва. Листопад уже отшумел, отбушевал над Полтавой; к белесому небу вздымались голые, зябкие ветви осокорей и каштанов. Обметанные молочно-серым инеем, они искрились в лучах. И обочины тротуаров, и ограды, и садовые скамейки, все было тронуто первой ранней изморозью – опушено, окрашено ею…
      Игорь запахнул поплотней пиджак. Обтер рукавом сидение скамейки. И усевшись – закурил, затянулся со всхлипом.
      Он уже немало пошатался по улицам – утомился и продрог, и теперь отдыхал, размышляя: куда бы податься? Свобода была прекрасна – но как-то очень уж неприютно и холодно было ему сейчас!
      «Может, вернуться назад, в старую свою трущобу, в свое логово, – подумал он, – там все же теплей… но, с другой стороны, – возвращаться глупо. Свидание-то ведь назначено в городе.»
      Скверик, в котором он находился, был тих и пустынен. Лишь в дальнем конце сидела безмолвная, застывшая в неподвижности парочка: девушка в пестром платочке и молодой солдатик, в новенькой, необмятой шинели и блистающих сапогах. Да еще у входа – возле решетчатой ограды – маячил высокий мужчина в кожаном пальто, с лицом худым и угловатым, и с густой копною льняных растрепанных волос. Поставив ногу на витую заиндевелую решетку, он зашнуровывал ботинок. Лицо его было опущено. Ветер ворошил его белые волосы, швырял их на глаза, и незнакомец поминутно отбрасывал их коротким, резким движением головы.
      «Куда же, черт возьми, податься? – думал Игорь, грызя папиросу и ежась в легком потертом своем пиджачке. – Эх, были бы хоть какие-нибудь гроши, можно было б запросто отсидеться в кабаке… А так – что ж… Все пути заказаны. Идти некуда. Есть только один путь – испытанный – на вокзал!»
      И сейчас же он поднялся. Затоптал окурок. И пошагал, минуя человека в кожанке (тот по-прежнему стоял пригнувшись – возился с ботинком – что-то там у него не ладилось, не завязывалось). Игорь прошел близко от него, почти вплотную. Скользнул по нему невидящим взором и отвернулся…
      О слежке он сейчас не думал. Привычная волчья настороженность покинула его. После посещения блатных и разговора с Наташей он успокоился и никого уже, в сущности, не опасался. Он вышел без оружия и жаждал мира и тишины.
      Кольцо беды разомкнулось. Отчуждение кончилось. Робинзон возвращался к людям!
      Полтавский вокзал – как и все отечественные вокзалы – был набит битком, охвачен гомоном и суетою.
      Россия всегда была беспокойной, метущейся, кочевой; она жила в пути, на биваках – и поныне продолжает жить так же.
      Тревожная неустроенность быта – основная, самая характерная ее черта! Несметные людские скопища текут по ее дорогам и бурлят на перекрестках. На перекрестках, имя которым – железнодорожные станции. Над ними веет древний бродяжий дух. И для бездомных, тоскующих и ищущих – для всех, кто преступил черту оседлости – российский вокзал вечно будет последним прибежищем и укрывом. Игорь давно уже подметил это, понял во время скитаний по стране. И он знал: вокзал обогреет его, примет и укроет и – если надо – бесследно растворит в себе…
      Он вошел в кассовый зал – и сразу же ощутил себя в привычной, родной обстановке. Повсюду сновали люди с чемоданами и узлами. Тусклыми насморочными голосами бормотали со стен репродукторы, объявляя часы прибытия и отправки… Какая-то женщина, шумно дыша, остановилась возле Игоря. Со стуком поставила на пол тяжелые чемоданы. Отдышалась, утерла платочком лицо. Огляделась, очумело помаргивая. И затем, подойдя к стене, принялась изучать вывешенное там расписание поездов.
      Багровое лицо ее было наморщено, выпяченные губы шевелились. Углубясь в расписание, она забыла о чемоданах. Они стояли за ее спиной – громоздкие, перевитые ремнями – и унести их, украсть, было проще простого…
      Игорь легко шагнул к ним, вынул из карманов руки. Он сделал так машинально, помимо воли. Его словно бы шатнуло в эту сторону – и он не устоял, поддался толчку… Но тут же он опомнился, напрягся. И отступил, хрустнув зубами. «Нет, – подумал он, – нет. Если уж начинать таким образом новую жизнь, – к чему тогда было отказываться от старой?;)
      Искушение все же было сильным. Пугающе сильным… «Почему бы, в конце концов, и не рискнуть – в последний раз? – мелькнула юркая мыслишка, – деньги мне все равно нужны, без них не обойтись, и это надежный шанс. Последний! Как раз – для новой жизни!»
      Мыслишка эта вспыхнула, прошла по краю сознания – и погасла. Борясь с соблазном, преодолевая себя, Игорь постоял секунду в неподвижности. И потом, поворотившись резко, пошел в глубь зала – подальше от чемоданов, в сторону от греха.
      Ему вдруг захотелось пить. Он пошарил в карманах – выгреб горсть мелочи и пересчитал ее, стоя возле буфета. Набралось как раз на одну большую кружку пива. «Живем», – обрадовался Интеллигент. И уверенно работая локтями, протискался к прилавку. И вскоре уже наслаждался – отдувался и жмурился, и слизывал с губ пивную янтарную пену.
      Слева от Игоря, тесня его, помещалось двое мужчин. Один – сухопарый, с кавказскими, влажными, навыкате, глазами– что-то хрустко жевал. Другой – краснорожий, грузный, поросший курчавым рыжим волосом – курил, цедя сквозь усы синеватый дымок. Оба были заметно пьяны. Рыжеволосый – упившись и разгорячась – скинул плащ, и перебросил его через плечо.
      Он стоял вполоборота к Интеллигенту. И обшарив мясистую его фигуру наметанным глазом, Игорь сразу же заметил бумажник, упрятанный в задний карман брюк.
      На воровском жаргоне бумажник называется «поросенком». Есть у него и другие названия, но это – самое меткое. Дело в том, что бумажники в России вырабатываются, преимушественно, из свиной кожи… Ну и кроме того, немалую роль играет их внешний облик; они нередко бывают по-поросячьи увесисты и пухлы. И столь же колоритны! Глядя на толстяка – на задний оттопыренный карман его брюк – Игорь видел выглядывающий оттуда краешек бумажника; лоснящийся, острый, коричневатый, он напоминал поросячье ухо. И это ухо приманивало, дразнило…
      Пьяные разговаривали. Как это часто случается, они говорили преувеличенно громко, в повышенном тоне. Игорь отчетливо слышал каждое их слово. Речь шла о буфетчице – разбитной, круглощекой, с мелкими кудряшками на лбу и обильной, тяжелой колышащейся грудью.
      – Выпуклая бабенка.
      – Н-да, товарец – ничего не скажешь!
      – Все без подделки… На чистом сливочном масле…
      – Интересно, сколько она за ночь берет?
      – Почему именно – берет? Не опошляй идею. Может, она так – из любви к искусству, а?
      – Что ж, бывает, конечно. Только – вряд ли…
      – А ты спроси!
      – Да надо бы. Неудобно только – народу полно.
      – Ну, так подождем! Нам же ведь не к спеху. Поезд завтра идет, – эта ночь все равно наша.
      – Стало быть, еще – по одной?
      – Конечно.
      – А чем переложим? Пивком?
      – Милое дело.
      Рыжебородый осклабился удовлетворенно и махнул рукой, подзывая буфетчицу. Он навалился на стойку. Зад его выпятился, округлился. Момент был самый подходящий! Игорь отставил кружку… И внезапно – с яростью – хлестнул ладонью по оттопыренному, наглому этому заду.
      – Эй, – грозно спросил, поворачиваясь к нему толстяк, – ты чего?
      – Ничего, – сказал Игорь вздрагивающим голосом.
      – Нет, ты чего толкаешься?
      – Ты сам толкаешься…
      – Это я-то?
      – Да вот ты-то!
      Какое-то мгновение они смотрели в глаза друг другу. Смотрели пристально. Игорь стоял, выпрямившись, весь подобравшись. Он улыбался – нагло и холодно – и лицо у него было нехорошее; что-то в нем угадывалось особенное, такое, что не предвещало добра… И рыжебородый уловил это, учуял. И сразу завял и съежился, отводя взгляд. И пробормотал примирительно:
      – Ну, если я…
      – Ладно, – махнул рукой Игорь. – Хватит об этом. Не отвлекайся – пей!
      Жаркий душащий гнев оставил его, схлынул. Вспышка была мгновенной и безотчетной, и теперь, когда она прошла, Игорь испытывал усталость, смущение, и досаду. Досаду на себя, на судьбу свою – на проклятую свою судьбу – и на всю эту жизнь!…
      И забыв о недопитой кружке, он направился в зал ожидания. Ему немоглось; хотелось усесться, уединиться где-нибудь, расслабиться и побыть, хоть недолго, в покое…
      Покоя однако не было и здесь.
      Зал ожидания был переполнен пассажирами, причем большую часть их составляла молодежь. Густая, горластая толпа эта производила впечатление странное и диковатое. Ребята и девушки мало чем отличались друг от друга; все они были одинаково длинноволосы, растрепаны, обряжены в спортивные куртки и ватники, кеды и сапоги, а некоторые – завернуты в одеяла и какие-то пестрые, цветные лохмотья.
      Гулко бренчали гитары. Здесь их имелось несколько. Вокруг каждой группировалась своя отдельная компания. И каждая компания пела – на свой особый лад и мотив. И песни эти были подчеркнуто разухабистые, залихватские, блатные.
      В одной группе слышалось:
 
«Когда я был мальчишкой,
носил я брюки клеш,
соломенную шляпу,
в кармане финский нож
Я мать свою зарезал,
отца свово убил,
а младшую сестренку
в сортире утопил».
 
      В другой – по соседству – нестройный хор выводил:
 
«На Молдаванке музыка играет,
а Сонька в доску пьяная лежить…»
 
      А из противоположного угла – перекрывая общий шум – доносилось явственно:
 
«Нашел тебя я босую,
худую, безволосую,
три года я в порядок приводил.
А ты мне изменила,
другого полюбила,
зачем же ты мне шарики крутила?»
 
      Пробираясь в толпе, вдоль скамеек, – отыскивая свободное место, – Игорь с недоумением оглядывал пассажиров. «Кто они? – размышлял он, – откуда они – и куда?… Песни у них блатные, но сами они непонятны. Может, это какиенибудь целинники, энтузиасты строек?»
      Он правильно угадал. Из разговоров, из отдельных реплик, ему вскоре стало ясно, что шумная эта орда направляется на восток страны – на строительство таежной гидростанции… Еще в лагерях, в заточении, Игорь слышал о новом веянии, возникшем среди нынешних юнцов и охватившем всю страну. Послесталинское поколение жило не так, как все прежние; оно было бурным и беспокойным. Оно, это поколение, активно участвовало в событиях, интересовалось всем происходящим и-легко снимаясь с насиженных мест – безудержно растекалось по просторам родины. Игоря и его лагерных друзей больше всего изумляло то обстоятельство, что на целину и на новые стройки молодежь устремлялась не по велению власти, не по приказу – а просто, по собственному почину… Теперь, приглядываясь к бурлящей вокруг него юности, Игорь вдруг подумал о том, что за последние годы в этом мире многое изменилось, сдвинулось, преобразилось. И изменения эти прошли мимо него; он как-то не заметил их, проглядел.
      Он с трудом отыскал себе место – на угловой скамейке, среди корзин и узлов. Хозяйка багажа – молодая женщина – сидела, держа на коленях девочку лет восьми-десяти. Девочка хныкала и вертелась, что-то лопотала невнятно, и мать успокаивала ее строгим шепотом.
      Игорь сел, со вздохом вытянув ноги. Оперся о корзину – полуприкрыл глаза. «Шум, – подумал он, – толкотня, как на пересылке… Как в Таганке – перед этапом…» И в этот момент, словно бы в лад его мыслям, гитарист, стоявший поблизости, запел: