Я впервые встретил его в таежном якутском селе – в помещении местной почты. (Меня занесла туда журналистская скитальческая судьба). Я стоял у прилавка, сочинял текст телеграммы. Мимо меня, сквозь толпу, внезапно и резко протискался парень – невысокий, сухой, с угрюмым и нервным лицом. Он приблизился к окошку и коротко спросил, жуя папиросу:
      – Мне – нет?
      – Нет, – сказала девушка за прилавком.
      – Но… Ты уверена? Может, спуталась, забыла мое имя – проверь!
      – Дак чего ж проверять, – откликнулась та певуче, – чего проверять-то? Я ж тебя знаю: Игорь Беляевский… – И быстро, исподлобья глянула на него. – Тебя ни с кем не спутаешь… – И потом, привычно, ловко перебрав пухлую пачку писем: – Нету! Не пишут! Позабыли, видать…
      Он отвернулся. Раскашлялся, хватаясь за грудь. И ни слова более не сказав, – вышел, стуча тяжелыми сапогами. Проводив его взглядом, девушка вздохнула легонько:
      – Третий месяц уже ходит, все ждет какого-то письма. Как приехал, так все время и ждет… От кого – интересно?
      И потом – поджимая губы – добавила задумчиво:
      – От женщины, наверное… От кого же еще?!
      За моей спиной завозились. И кто-то сказал – баском:
      – Странный, вообще-то, тип. Непонятный. Он – кто, откуда?
      – Черт его знает, – отозвался из толпы негромкий голос, – ничего толком о нем неизвестно. Только слухи всякие бродят…
      – Какие же слухи?
      – Ну, всякие. Будто бы он – старый вор. Был крупным блатным. А потом – что-то случилось… Что-то с ним произошло… Предал он, что ли, кого-то – не знаю. История, словом, темная.
      – Но почему он – здесь? – спросила девушка. (Она с интересом прислушивалась к разговорам.) – Что он тут делает?
      – Работает… Шофером, что ли… Говорят, он – под контролем милиции.
      – То-то он и ходит, как волк, – все один и один, – сейчас же сказал первый голос. – Ни с кем не якшается, ни на кого не смотрит. Не может нормальным людям в глаза глядеть – ясное дело!
      – А все-таки он интересный, таинственный, – сказала из-за прилавка девушка. – Что-то в нем есть… Какая-то загадка… Ах! – Она повела плечиком. – Люблю загадки!
      – Мужика тебе, Ленка, надо, – хохотнули в толпе, – поядреней, покрепче – вот и вся твоя загадка! А этот – что ж… Тощий, кашляет, – опять же не подходит.
      И долго еще запрудившая почту толпа гудела, обсуждая загадки и слухи, связанные с угрюмым этим парнем. Его недолюбливали здесь – это чувствовалось… Люди вообще не любят непонятного.
      И когда я на следующий вечер пришел поужинать в сельскую чайную, – я увидел его сидящим отдельно от прочих, за бутылкой водки, в дальнем углу.
      Свободных мест в зале не было. (По вечерам сюда, как обычно, собирались местные выпивохи – лесорубы, охотники, плотогоны). Пустовал только столик Беляевского… Официант – шустрый старичок с клочковатой бородкой – сказал мне, прищуриваясь:
      – Можете там – в углу. Но предупреждаю: осторожно! Один из наших – Семен – недавно подсел вот так… Ну, понятно – шумел по пьяному делу… Этот парень сразу его укоротил. Врезал ему справа – так ,что Сенька через весь зал на горбу проехал.
      Я направился в угол. Попросил разрешения – сесть. Парень молча кивнул. Я уселся и заказал пельменей и водки. И некоторое время мы помалкивали, думали каждый – свое… Но потом, как-то незаметно, разговорились.
      В жизни бывают минуты, когда груз пережитого становится непереносимым. Душа как бы пробуждается от оцепенения и ищет возможности раскрыться. Сокровенное выплескивается наружу. И тогда – необходим хороший собеседник, слушатель… И, как это и водится, лучшими слушателями зачастую оказываются совершенно чужие, случайные люди.
      Такая минута, как раз, и наступила сейчас. И вот почему мне повезло! Игорь раскрылся, вдруг, разговорился – и то, что я услышал, наполнило меня печалью и удивлением.
      – Я начинал, как король, а кончил – в полном дерьме, – заметил он, усмехаясь сумрачно и вертя в пальцах стакан. – Размахивался на большое, а сорвался – на пустяке. А все потому, что однажды в жизни решил быть добрым. Поступил не по правилам, а просто – по совести… Пожалел… Поверил в случай! И вот, потерял все. Остался один. А один – кому я нужен? Не нужен даже – самому себе…
      Он поднял стакан и опрокинул его в глотку – жадно, порывисто, одним толчком. Затем передохнул медленно. И закурил, закутался в дым.
      Мы долго сидели в тот вечер. Он рассказал мне свою историю. Она – любопытна и заслуживает того, чтобы передать ее вам. Началась она, кстати, в сибирских таежных местах… По существу, это – повесть об одиночестве. И еще – о роли Случая. О Случае, который подстерегает нас на каждом шагу и, порою, – неотвратимо и стремительно – меняет всю нашу судьбу. И не всегда, далеко не всегда, дано нам знать заранее: что он несет нам, этот Случай? Что в нем кроется? Кто это, в сущности – Бог? Или дьявол?

      В кабинете начальника хабаровской железнодорожной милиции заливисто и резко прозвучал телефонный звонок.
      – Слушаю, – сказал, снимая трубку, начальник. – Откуда? Из Владивостока? Комиссар? – Тень озабоченности прошла по его лицу. – Давайте!
      «Что бы это значило? – подумал он. – Что случилось? Зачем я понадобился Владивостоку?»
      Низкий медленный голос проговорил – в самое его ухо:
      – Полковник?
      – Так точно, слушаю вас.
      – Привет, – сказал комиссар. – Я вот почему звоню… – Он умолк, чиркнул спичкой, закуривая. – В поезде номер тринадцать едет группа бывших заключенных. Уголовники. Рецидивисты. Ребята, в общем, тяжелые. Трое из них – учти это – были в свое время осуждены за дорожные кражи и бандитизм. Скоро жди их у себя. Ну и – будь начеку. Сам понимаешь, может всякое случиться…
      – Есть, – сказал полковник.
      – И передай дальше – по линии. Пусть там тоже приготовятся.
      – Они когда же освободились? – поинтересовался начальник милиции.
      – Недавно.
      – Все вместе? Одновременно?
      – Нет, не совсем… Но те, кто вышел раньше – околачивались в городе, дожидались друзей. Очевидно, у них была специальная договоренность… Они, понимаешь ли, следуют все по одному маршруту – на юг.
      – Та-а-к, – протяжно сказал полковник, – значит, группа… И – сколько же человек?
      – Шесть.
      – Ого!
      – Вот то-то, – донеслось из трубки. – Потому и звоню.
      – Ну, а поименно – кто да что? Вот что мне интересно…
      – Тебе нужны все подробности?
      – Да нет, общие сведения. Ну и клички ихние – если они, конечно, известны…
      – Известны, – сказал комиссар, – нам все, брат, известно.
      Сведения, полученные начальником милиции, были таковы. Три железнодорожных вора, входящие в данную группу, отбыли – каждый – по десятке. Звали их: Олег Никишин (кличка – Копыто), Петр Баруздин (кличка – Малыш), Василий Ильин (кличка – Васька Сопля). В этой компании имелся также один налетчик, осужденный на двадцать лет, но досрочно актированный в связи с болезнью – Анатолий Жигачев. (Прозвище он носил смешное и замысловатое – Архангел с Овчинными Крыльями). Находился среди них, кроме того, украинский ширмач, карманный вор, Константин Зорин, по кличке – Хуторянин. Приговоренный к восьми годам заключения, он в лагерях вел себя довольно смирно, ходил исправно на работу и, в результате, освободился по зачетам – на два года раньше срока… Ну, а возглавлял всю эту группу, явственно верховодил в ней, некто Интеллигент (паспортных имен Интеллигент имел множество; настоящее же имя его было – Игорь Беляевский), тридцати двух лет, происходящий из семьи служащих, холостой, неоднократно судившийся. Беляевский был – судя по всему – преступником опытным и разносторонним. Профессий он имел столько же, сколько и паспортов. Промышлял квартирными кражами, подвизался в качестве майданщика – поездного вора. Не брезговал он также и налетами, и этот последний свой срок сидел как раз за грабеж. Срок он получил по Указу, но – небольшой, всего лишь пять лет. И теперь, отбыв его полностью, возвращался на родину, в Полтаву.
      Возвращался не один – сумел как-то собрать, сколотить целую шайку. И сделал это, конечно же, неспроста! Что-то, очевидно, было у него на уме; какие-то дела, какие-то планы… Но – какие? Какие?
      После разговора с комиссаром полковник некоторое время сидел, погрузившись в раздумья. Потом он потянулся к селектору. Нажал кнопку вызова. И наклонясь к аппарату – приказал:
      – Усилить наряды на платформах и у выхода из вокзала. Немедленно, слышите! Тринадцатый идет точно, по расписанию?
      – Вроде бы – точно, – отозвался голос из селектора.
      – Ну, ладно. Выполняйте! И пришлите ко мне начальника опергруппы… Он – где? Ага… Ну, как придет – сразу ко мне.
      С минуту он помолчал. И потом:
      – Да, и вот еще что: соедините-ка меня с соседним участком, с Евдокимовым.
      Дав отбой и достав папиросу, полковник неторопливо прошелся по кабинету. Старый криминалист, он много повидал на своем веку. И, как ему казалось, – неплохо понимал психологию уголовников. Теперь он старался представить себе всех этих «бывших заключенных», всю группу; пытался вжиться в образы блатных и предугадать их поступки…
      «Едва освободившись, обретя свободу – что бы я сделал на их месте? – думал он. – Наверняка, поспешил бы отъехать подальше. Подальше и без хлопот. Главное для них – уйти изпод надзора, скрыться, исчезнуть… Они же ведь знают, что этот их маршрут известен властям. Ну, а раз так, – шкодить в данных обстоятельствах глупо. Тут, как раз, надо ехать тихо! Конечно, комиссар прав: может всякое случиться… И надо быть начеку… Но скорее всего, настоящие дела начнутся у них не здесь, не сегодня, а – позже. На юге. В тех местах, куда они стремятся так дружно».
      Он остановился возле стола. Смял в пепельнице окурок. И снова – резким движением – надавил кнопку селектора:
      – Подготовьте телефонограмму для полтавского угрозыска, – сказал он. – Текст будет вот какой…
      Так, весь этот день, по великой сибирской дороге – по городам и крупным станциям страны – надрывались телефонные звонки, летели депеши, перекликались голоса:
      «Едет группа рецидивистов, матерых уголовников. Будьте начеку! Примите меры!»
      А виновники всего этого переполоха – ничего не ведая и ни о чем не беспокоясь – мирно полеживали на полках плацкартного вагона. Интеллигент и Хуторянин курили, поглядывая в окно. Трое других (Копыто, Малыш и Васька Сопля) дремали, усыпленные мерным ровным рокотом колес. А старый налетчик, – Архангел с Овчинными Крыльями – растянувшись на верхней полке и подложив руки под голову, негромко напевал, тянул надрывную блатную песню.
      Песня называлась «Лагерный вальс». Архангел исполнял ее с чувством. Голос у него был хриплый, диковатый, но все же – не лишенный приятности:
 
Звон проверок и шум лагерей
не забыть никогда мне на свете.
Изо всех, самых лучших друзей,
помню девушку в синем берете…
…И не мало найдется людей,
пролетит словно осенью ветер,
пронесется сквозь жуть лагерей,
мимо девушки в синем берете.
Мы с тобой два экспресса ночных,
что в тиши обменялись гудками
и в ночной темноте разошлись,
на минуту блеснув огоньками.
 
      Интеллигент и Хуторянин курили, поглядывая в окно. Там, за полотном, пролетали – рябя и вращаясь – хвойные заросли, кущи березняка. Широкий ветер шел по вершинам деревьев. Ветер врывался в раскрытое окно вагона, обдавая пассажиров запахом дыма и острой смолистой свежестью.
      Смеркалось. Наплывали туманы. Сквозь желтоватую мглу тускло просвечивало солнце, медленно тонущее в неохватных лесах.
      – Воля, – протяжно, с хрипотцой, выговорил Хуторянин. И вздохнул легонько. – Вот она – воля! Черт его знает, как это получилось, но вот я, – старый дурак, – до сорока лет уже дожил; борода, можно сказать, в член упирается… А настоящей воли так и не повидал до сех, не удосужился. Одно только и видел: небо в крупную клетку… А жизнь, она – вот она. Эх! – Он смял недокуренную папироску – растер ее в пальцах. И сейчас же потянулся за новой. – Так бы вот слез на первой же остановке – и пошел, пошел бы…
      – Куда? – сухо спросил Игорь.
      – Куда глаза глядят, – усмехнулся Хуторянин. – Какая разница? Кругом хорошо.
      – Хорошо там, где нас нет, – пробормотал Игорь.
      Он по-прежнему, не отрываясь, смотрел в окно – все смотрел и думал о чем-то. Таежный простор – непомерный, дышащий дикой волей – лежал перед ним и манил, и звал… Тайга то подступала к полотну вплотную, то вдруг редела, распахивалась, открывая обширные вырубки, околицы сел, строения железнодорожных станций и разъездов. Поезд был скорый, курьерский; мелкие станции он проскакивал без остановки, только чуть замедляя ход у семафоров. Тогда – на какое-то мгновение – серая, смазанная картина за окном обретала детальность, распадалась на отдельные кадры. Возникала будка стрелочника, дощатая платформа, людская толчея у прилавков станционного рынка. Как на замедленной мультипликационной пленке, фигуры людей застывали в движении. Был отчетливо виден каждый жест – незавершенный и словно бы замерший, но все же исполненный скрытой стремительности: чья-то рука, приподнятая в призыве, лицо, повернутое в беззвучном окрике, ребристые меха гармони, широко растянутые на груди у подгулявшего парня, косо наклоненный в беге женский силуэт.
      Сипловатый голос за спиною Игоря сказал негромко:
      – Баб-то, баб-то сколько! Ах, черт… Я когда сидел, думал: на свободе и людей-то уж не осталось. Вся страна – в лагерях… А тут, гляди, что творится! Живут, плодятся, мельтешат. На гармошках вон наяривают. Вон, гляди, девчонка в сарафанчике – ишь, торопится куда-то, ножками виляет.
      Игорь обернулся: покачиваясь от быстрого хода поезда, стоял позади Архангел. Он пристально, сощурясь, смотрел в окно и выражение его лица было мечтательное, странное – такое же, как у Хуторянина.
      – Живут, – повторил Архангел, – ничего…
      – Что значит – живут? – резко возразил Интеллигент. – Ох, не завидуйте, ребята, фрайерской жизни!
      Он помрачнел и как-то весь напрягся сразу; настроение, овладевшее друзьями, ему не понравилось. Он чувствовал, что и Хуторянин и Архангел, да и прочие урки – все они мечтают сейчас об одном: о покое, о тихих житейских радостях. Отвыкшие от воли – почти забывшие о ней за долгие годы лагерных скитаний – они теперь взирают на нее с тоскливою нежностью и умилением. И если сейчас же, немедленно, не повлиять на ребят, не отвлечь их, не образумить – кто знает, к чему приведет нежданная эта их расслабленность? В любую минуту компания может распасться, рассеяться… А допустить этого Интеллигент не мог, не хотел.
      Он давно уже вынашивал мысль о создании своей, надежной, крепко спаянной группы! С грустью видел он, как утрачивается былая сплоченность блатных, как теряют свою непреложность старые воровские правила и устои… Началось все это после Отечественной войны – в конце сороковых годов – в ту пору, когда российские тюрьмы заполонили недавние фронтовики. Среди них было множество бывших уголовников, профессионалов. Однако воровская среда их обратно не приняла – отвергла. Отвергла потому, что блатной – по древним законам – входить в контакт с властями не имеет права. Любая служба для него – позор. Тем более – служба в армии. Блатной в погонах – уже не блатной. Для отщепенцев такого рода существует особое прозвище – «суки». Презрительная эта кличка ложится, как несмываемое клеймо. Людей, отмеченных таким клеймом, с каждым годом накапливалось все больше и больше… И наконец, случилось неизбежное. Преступный мир раскололся. Образовались два враждебных лагеря – и повели между собою затяжную яростную войну. Суки восстали против блатного закона – ортодоксы упорно отстаивали его. В истории отечественных тюрем и лагерей война эта известна, как «время большой крови». Называют ее так же «сучьей войною». С течением времени она разрослась, обрела невиданные масштабы и охватила, по сути дела, всю страну. Велась эта резня беспощадно. Блатные превосходили численностью сук, но все же полностью одолеть их не могли; бывалые солдаты, фронтовики, те не боялись крови. Наоборот – жаждали ее. И к тому же еще – опирались на поддержку властей… Силы, таким образом, были как бы уравновешены. И это увеличивало трагизм положения. Конца поножовщине не предвиделось, и трещина, однажды расколовшая монолитный мир, неотвратимо углублялась, ширилась, ветвилась… Игорь наблюдал все это воочию; лично участвовал в кровопролитной резне (он входил в категорию «законников», «честных блатных») и испытал немало бедствий и разочарований. К концу срока он растерял почти всех своих старых друзей; одни из них погибли, другие – «завязали», вышли из игры, начисто порвали с уголовной средою. А некоторые – «ссучились», переметнулись к врагам. Таких, правда, насчитывалось немного, но все же они были, были! Игорь отчетливо сознавал, что процесс распада, в сущности, необратим; привычные связи ослабевали, взаимное доверие, верность принципам – все постепенно утрачивало свою прочность… Он сознавал это и томился. И так, незаметно, родилась у него мысль об обновлении уголовного мира, о воскрешении былой его чистоты. Начинать приходилось с малого – что ж, для почина вполне хватало тех людей, каких он себе уже подобрал! Небольшая эта группа должна была – по его замыслу – явиться основой будущей организации, ее ядром, той веточкой, которая – будучи опущенной в насыщенный раствор – вызывает активный процесс кристаллизации. Партнеров он себе подбирал придирчиво, тщательно, еще будучи в заключении; за полгода до конца срока. Все они выглядели надежными, своими. Все прошли сквозь лагерные кошмары – сквозь поножовщину и кровь – и остались незапятнанными. Игорь ни с кем из них близок ранее не был, но слышал о них много. Они пользовались неплохой репутацией. На них можно было положиться в любой ситуации! В любой – но, как выяснилось – не в этой.
      Нынешняя эта ситуация оказалась, на поверку, самой путаной и сложной.
      – Не завидуйте, ребята, фрайерской жизни, – угрюмо и насмешливо повторил Интеллигент, – завидовать нечему. Вам кажется – все тут по-доброму… Но ведь это же – показуха, бутафория. Та блесна, на которую ловятся дураки.
      Станция промелькнула и канула. И сразу же в окошко хлынула темнота. Заря за лесами истлела, горизонт подернулся плотною синевой. Глядя в ночь и чувствуя за спиной удручающее, тяжкое молчание, Игорь говорил:
      – Конечно, я понимаю, вас тоска заела… Но погодите: доберемся до места, раскрутимся, обживемся – будем как короли ходить! А кто так может ходить? Уж во всяком случае, не фрайера… Работяги, они везде работяги – что в лагерях, что на свободе. Участь у них скорбная: паши – за баланду. Вкалывай. Горб наживай! И все. Просвета нет.
      Впереди, по ходу поезда, внезапно вновь обозначился свет. Приблизился разъезд. Из гудящей тьмы выплыла дощатая стена сарая. Дверь сарая была распахнута, и там – в освещенном проеме – предстала глазам путников диковинная фигура.
      Опираясь сложенными ладонями на рукоять совковой лопаты (очевидно, он разгребал в сарае уголь), стоял тщедушный мужик с косматой нечесанной бородой, в драном ватнике и галошах. Галоши были надеты на босу ногу. Под растворенным ватником видна была голая, вся в темных подтеках, щуплая грудь. Зато на голове у него (несмотря на летнюю пору) была надета зимняя шапка-ушанка. Шапка сидела косо и как-то боком; одно ее ухо поднималось сзади торчком, другое свисало поперек лба. Мужик стоял, полуоткрыв рот, задрав белесые свои брови и – разглядывая поезд – жадно взирал на чужой, пролетающий мимо, заманчивый и недостижимый мир. И на лице его попеременно отражались то восторг, то ужас, то робкая завистливая грусть.
      Он шибко вертел головой, провожая взглядом каждый вагон и, в такт этим движениям, ухо зимней его засаленной шапки моталось, как у собаки…
      – Вот он! – подавшись к окошку, воскликнул Интеллигент. – Вот он, фрайер, – натуральный, истинный! Смотрите, урки, – вот он каков! – хорошо смотрите. Запоминайте, на всякий случай… Такую вы, что ли, ищете себе участь?
      За спиной его послышался смех – это смеялся Хуторянин. Архангел что-то пробормотал в половину голоса. Слов его Интеллигент не разобрал, но интонация была понятной – презрительной, высокомерной.
      Тогда Игорь встал, потягиваясь. Невысокий, жилистый, с широкой грудью, с сухим и нервным лицом, он был скор в движениях и нетороплив в словах. Поворотившись к друзьям, он сказал протяжливо:
      – А все-таки, братцы, хорошо…
      Интеллигент улыбался. Он торжествовал сейчас. Нелепая эта фигура мужика появилась вовремя, в самый раз! Она возникла, как иллюстрация к его монологу; ничего более точного и впечатляющего нельзя было подыскать при всем старании.
      – Едем на Украину – к солнцу, к теплу, – сказал он, – сами себе хозяева… Хорошо! Свобода, конечно, это вещь! Это пожалуй, единственное, что еще ценно по-настоящему. Только не надо дешевить; не надо ею баловаться, на пустяки ее разменивать… Она дорого стоит – свобода!
      Он вдруг почувствовал себя полководцем, только что выигравшим сражение. Сражение, правда, небольшое. И таких еще немало будет впереди – он понимал это. Но все же, был доволен случившимся. Дело было начато – и весьма удачно. Ребята опомнились, снова стали ручными… Теперь их можно и побаловать; нельзя же все время натягивать вожжи!
      – А не рвануть ли нам? – проговорил он игриво. – По маленькой… Для разогрева, а? Братцы? У нас еще осталось что-нибудь в загашнике?
      Смуглый, носатый, похожий на цыгана, Хуторянин сказал, закуривая:
      – Вряд ли осталось. Вторые сутки уж гудим. Надо у казначея нашего спросить… Он, я помню, на Имане что-то покупал.
      – Так буди его, – закричал Архангел. – Эх, пить будем и гулять будем!… – Резкие коричневые морщины на лице его разгладились, разошлись, сивая борода задралась. – Всех, давай, буди! Целый день кемарят, лавки жмут – это что такое?!
      Артельным казначеем был Васька Сопля – беловолосый вологодский парень, избранный на это поприще за деловитость и расчетливость. Он сказал, пробудясь и густо позевывая:
      – Водяры нету, не осталось, все еще утром высосали. Есть только самогоночка, две бутылки. Я у бабы у одной приторговал – на всякий случай. Божилась, что – хлебная…
      Когда все расселись, сгрудившись возле откидного столика, Интеллигент аккуратно – примерившись глазом – разлил по кружкам мутный самогон. Затем возгласил:
      – За нас, на нашу кодлу! Чтоб она была – нерушима!… Поднял кружку – залпом вытянул из нее. И сейчас же напрягся, закаменел, наморщась. Лицо его побагровело. Глаза увлажнились.
      – Ну, как? – спросил, ухмыляясь, Васька Сопля. – Хороша?
      – Хороша-а-а, – медленно, сдавленным голосом, выговорил Игорь. Он вытянул губы – подышал. Утерся ладошкой. И затем – потряся щеками: – Хороша… Будь она проклята…
      – Пошла?
      – Пошла… Но что здесь намешано? Какое-то адское варево.
      – Н-да, крепкая отрава, – выпив и переведя дух, пробормотал с натугой Хуторянин, – наврала, Васька, твоя торговка. Это – не из хлеба. Это из бензина.
      – Или из чесоточной мази, – предположил Малыш.
      – А вернее всего, просто – из дерьма, – мрачно резюмировал кто-то.
      – Вот ведь, подлая баба, – сказал Васька. Опростав кружку, он долго, задумчиво, вертел ее в пальцах – разглядывал, нюхал. Потом добавил, поднимая брови: – Цену заломила, как за коньяк! А это, что ж… Действительно, из дерьма – не иначе…
      – Насчет дерьма, ребята, вы ошибаетесь, – сказал, отдышавшись, Интеллигент. И прищурился лукаво. – Из этого продукта можно такую самогонку сварганить – хо, го! – Он сложил щепотью пальцы, поднес их ко рту и издал губами смачный поцелуйный звук. – Мне как-то однажды довелось попробовать… Первый класс! Экстра!
      – Врешь, – сказал изумленно Васька Сопля. – Божись!
      – Вот, чтоб мне век свободы не видать, – скороговоркой произнес Игорь. И перекрестился размашисто.
      – Еще божись!
      – Пошел к чертовой матери, – отмахнулся Интеллигент, – раз я говорю – все точно. Да и что тебя тут удивляет?
      – Ну, как же, – развел тот руками, – все-таки… И где ж это было?
      – В Миргороде, – пояснил Игорь, – недалеко от Полтавы. В тех краях, куда мы как раз и едем… Роскошные места! – Он умолк, озираясь. – Кто-нибудь из вас в Миргороде бывал?
      – Я, – отозвался Архангел, – давно, еще в детстве. Уж и не помню ничего. Одно только смутно: зелень, сады, базары…
      – Вот, вот, – поднял палец Игорь, – сады! Таких нигде в целом свете не сыскать… Там-то все и случилось.
      Он достал из кармана пачку папирос – вскрыл ее и пустил по кругу. Ребята задымили. Хуторянин сказал, привалясь плечом к шаткой, вздрагивающей стене:
      – А ну-ка! Расскажи…
      – Ладно. Слушайте. – Игорь уселся поудобнее. – Только чтоб тихо было! – Прикурил – прижмурил глаз от дыма. И начал, не торопясь.

Рассказ Интеллигента

      – Произошло это уже давненько – летом 1947 года. Как-то ночью четверо урок – среди которых был и я – молотнули склад центрального полтавского универмага. Товар был погружен на машину и той же ночью отвезен в Миргород; там уже ждали нас перекупщики. Работа, в общем, получилась солидная. Однако на складе – помимо ценных вещей – мы прихватили второпях и всякую ненужную мелочь: какую-то вату, ящик с дрожжами… Все это отсеялось при сортировке. Перекупщикам дрожжи были не нужны. Пришлось их ликвидировать, – кинуть в привокзальную уборную, в выгребную яму… Вот, таково начало этой истории! А теперь представьте себе осень. Прозрачную, золотую миргородскую осень; необъятные огороды, пышные сады… Сады эти, повторяю, знамениты; таких черешень и груш, как в Миргороде, нет нигде! Об этом как раз и вспомнил я с друзьями, когда проезжал – спустя три месяца – по местной дороге. Мы возвращались в Полтаву. И выглядели на сей раз отменно – все в кожаных регланах и при хороших грошах. Грошей у каждого из нас было полно! В Киеве нам подвернулся еще один богатый куш; вообще это была полоса везения, период большого фарта… Итак, попав проездом в Миргород, мы подумали вдруг о тамошних садах – и тотчас решили слезть. Был, как я помню, полдень; следующий полтавский поезд шел часа через три. Можно было спокойно, без суеты, посидеть здесь и пообедать. Торчать в вокзальном ресторане не хотелось; мы расположились на вольном воздухе, на лужайке. Базарчик находился неподалеку. Оттуда мы натащили уйму всякой жратвы. И фрукты, фрукты; мы навалили их горою! Теперь не хватало только выпивки… Продуктовый, торгующий водкой ларек, оказался – как водится – закрыт. Что делать? Мы кинулись к торговкам. И уже через четверть часа перед нами стояли две литровые бутыли. Баба, продавшая нам самогонку, предупредила, что посуда ей будет нужна. «За тарой, – сказала она, – я вернусь попозже». Она ушла, а мы развалились на травке и приняли – по первой… Что ж, самогоночка оказалась подходящая, крепкая. Имелся в ней, правда, какой-то необычный привкус – но какой, мы так и не разобрали. Да это нас, в общем-то, и не беспокоило. Главное, чтоб были градусы. А они – были! За первой порцией последовала вторая… А затем перед нами возникла фигура оперуполномоченного. Он был грузен, усат, похож на опереточного Тараса Бульбу. Он сказал: «Ребята, я вас знаю. Вы пасетесь на этой дороге уже давно. И я интересуюсь: сколько времени вы тут намерены ошиваться?» Ну, мы, конечно, его успокоили, разъяснили, что задерживаться не собираемся, – пообедаем и отчалим со следующим поездом. «Дел у нас здесь нету никаких, – сказали мы ему, – и ты, папаша, зазря не нервничай, лучше выпей-ка с нами по-доброму!» Он согласился. Сказал, разглаживая усы: «Что ж, за ваш отъезд!» Выпил стакан. Как-то странно помрачнел, нахмурился.
      И потом: «Вы где эту самогонку доставали? У кого?» Мы, понятно, не ответили. Кто-то из ребят начал его тут же стыдить: зачем же ты, мол, батя, провоцируешь нас на неприличные поступки? Это, мол, нечестно. Мы тебя уважаем, но выдавать людей не собираемся… Он рассердился. Начался спор. А тут как раз она сама и подошла, эта баба. Вернулась за тарой! Он увидел ее – и весь затрясся, побагровел. «Ах, ты стерва, – кричит, – ты что же это делаешь? Чем торгуешь? На дерьме наживаешься!» Шум поднялся отчаянный. Сбежался народ: кто хохочет, кто отплевывается… Представляете? Ну, мы пристали к участковому: в чем дело? Что тут стряслось? И вот что, в результате, выяснилось… Месяца три назад – по его словам – в станционной уборной вдруг забушевало дерьмо; поднялось, закипело и разнесло сортир на куски. Было такое впечатление, словно там взорвалась бомба. Дерьмо затопило весь привокзальный район. От него не было спасения. Запах его прочно стоял над Миргородом, причем к нему явственно примешивался мощный, густой спиртной дух. От этого духа сразу же очумели свиньи и куры – они бродили по улицам совершенно пьяные. Тогда же люди видели и другое диво: хмельных, кривляющихся воробьев… Всем этим заинтересовались местные самогонщики – быстро разобрались в ситуации и принялись за дело. И вскоре появился небывалый, крепчайший «первач». Его продавали из-под полы на рынке, выносили к поездам… Все поезда, проходившие в течение лета через Миргород, снабжались «первачом» в изобилии и, таким образом, спекулянты успели напоить им почти половину населения Украины; ведь городишко-то этот расположен на самой оживленной трассе: на линии, связующей два крупнейших республиканских центра – Харьков и Киев. Вот таковы были подробности, сообщенные участковым. Рассказывая, он чуть не рыдал. «Мы, – говорит, – думали, что истребили самогонщиков, пресекли – ан нет… Отрава по-прежнему в продаже. И нет ей конца. И – самое главное – никак нельзя выяснить: с чего же все началось, кто затеял кошмарную эту диверсию?» Ну, нам-то, конечно, сразу стало ясно – в чем суть… Роковой этой бомбой оказался тот самый ящик с дрожжами, который – помните? – мы когда-то бросили в выгребную яму. Так что бедствие, постигшее республику, произошло, в сущности, по нашей вине… Мы это поняли – и предпочли исчезнуть как можно быстрее.
      Так, при общем смехе, закончил Игорь свой рассказ.
      Малыш спросил его – утирая слезящиеся глаза:
      – Ну, а самочувствие, самочувствие-то ваше после этого– какое было? Небось, сразу по кустам разбежались?
      – Разбежались, – подтвердил Игорь.
      – Замутило, значит!
      – Да нет… Самогонка, право же, оказалась вполне пригодной. Только вот признаваться в этом было, конечно, неудобно… Потому мы и разбежались; для вида, – понимаешь? – для приличия. А в натуре…
      – А в натуре – если б она сейчас здесь была, – хихикая и дергаясь, спросил Копыто, – ты бы выпил?
      – Ну, не знаю, – уклонился Интеллигент. – Вот приедем на место – тогда и потолкуем.

      Утром состав подошел к Хабаровску. Стоянка здесь, по расписанию, должна была быть большая – тридцать минут. Интеллигент уже заранее (когда поезд, гремя и посвистывая, выбирался из путаницы подъездных путей) напомнил шпане: «Осторожно! Зря не шнырять, не шкодить!»
      И – оглядев свое пестрое воинство – добавил веско:
      – Не забывайте старый уговор! Дорога должна быть чистой… Гадить на ней нельзя.
      Поезд дернулся и замер. За окнами обозначился фронтон вокзала. Топоча и толкаясь, пассажиры ринулись к выходу. Смешавшись с толпою, урки высыпали на перрон и сразу же увидели милиционера. Массивный, затянутый в желтую портупею, он стоял, прочно расставив ноги. Стоял недвижно, как монумент. Толпа разбивалась об него и обтекала его, бурля… Милиционер был не один. Поодаль маячили другие фигуры в портупеях, в фуражках с красными околышками.
      – Ой-ей-ей, – встревожился Архангел. – Сколько красноголовых… – Он повернулся к Игорю – мигнул глазом. – Ты говорил: осторожно… Да тут, милок, хошь не хошь – а придется поостеречься. Куда денешься? Вон они – шпалерами стоят!
      – Надо сматываться, ребята, – нахмурился Интеллигент. – Здесь, я чувствую, что-то неладно… Айда в вагон!
      Когда урки снова собрались в купе, Интеллигент заметил, что недостает Хуторянина; он как-то сразу отбился ото всех и затерялся в толпе…
      – В буфет, наверно, подался, – сказал лениво Малыш. И тотчас же Копыто добавил: – А может, шустрит уже где-нибудь, работает.
      Они всегда держались вместе – громоздкий, костлявый, медлительный Малыш и юркий, маленький, востроносый его партнер. Что их объединяло? Трудно сказать. Контраст между ними был разительный. В отличие от флегматичного Малыша, Копыто постоянно пребывал в движении – суетился, мелко хихикал. И все время что-то лениво жевал. И теперь он – одновременно двигая челюстями и скалясь – проговорил, косясь на окно:
      – Душа, видать, не выдержала. Душа-то у него широкая, истинно воровская. Такая толчея на перроне, – разве удержишься! Это же для карманника – лафа!
      – Толчея среди мусоров? – удивился, сдвигая брови, Интеллигент. – Странно. Для работы это не место. Неужели он?… Нет, не должно быть! А впрочем…
      Игорь встал. Снова сел. Поджал озабоченно губы. Затем решительно двинулся к дверям.
      – Пойду, прошвырнусь по перрону, – кинул он на ходу друзьям. – Посмотрю: как там, да что… А вы – сидите!
      Он разыскал Хуторянина довольно быстро. Тот стоял у вокзальных дверей и внимательно разглядывал доску объявлений. Обширный этот стенд был весь залеплен всевозможными справками, извещениями о продаже и купле, рекламными афишами.
      – Эй, ты чего тут торчишь? – окликнул его Игорь.
      – Да просто так… – Хуторянин пожал плечами. – Просто… – Он как-то замялся вдруг; вид у него был растерянный и немного смущенный. – Вот, читаю – от нечего делать. А что?
      – Так ведь тебя же ребята ждут; не знают уже, что и подумать… Все в сборе – одного тебя нет!
      – Ах, так, – пробормотал Хуторянин, – что ж, ладно. Пойдем.
      Он поспешно зашагал к поезду. Игорь задержался на миг – приблизился к стенду, к тому месту, где только что стоял Хуторянин. И тотчас же в глаза ему бросилось крупное, четко набранное, объявление о наборе рабочих на новые стройки Алтая.
      А спустя неделю Хуторянин исчез. Друзья хватились его уже за Уралом. Поначалу думали: он отстал в Свердловске. И ожидали, надеялись, что он. догонит их в пути. Но время шло, отставший не появлялся, и тогда все единодушно решили, что он, вероятно, уже задержан где-нибудь. «Захотел подработать, – так думалось ребятам, – нырнул в чей-нибудь карман… И заловился, засекся.» Они долго толковали так, осуждая товарища за суетливость, за нарушение уговора и, одновременно, – сочувствуя ему… И только один Игорь помалкивал, сторонясь этой темы.
      Хуторянин отбился от своих намеренно и по иным причинам; он просто решил начать новую жизнь. Решил устроиться на работу – Игорь твердо знал это. Но разъяснять блатным смысл происшедшего не хотел. Наталкивать ребят на эту мысль было опасно. Пусть уж лучше они думают, что Хуторянин остался вором, оплошал, ошибся, но – не предал своих!
      Игорь с беспокойством приглядывался теперь к друзьям; его уже не покидала глухая, скрытая тревога. Победа, одержанная им в начале пути, оказалась ложной. В сущности, он ничего не достиг! Мало того, что-то подсказывало ему, что неприятности на этом не кончатся – нет, не кончатся… И верно: предчувствия не обманули его!
      Вслед за Хуторянином, внезапно дезертировал из кодлы старый седой налетчик, Архангел с Овчинными Крыльями; он ушел в тот день, когда поезд прибыл в Казань.
      Там, на вокзале, слоняясь в толпе, Архангел встретил давнего своего приятеля (когда-то они вместе тянули срок на Беломорканале). Человек этот, как выяснилось, давно уже «завязал» и работал ныне железнодорожником – был старшим мастером ремонтной бригады. Взволнованные встречей, они долго и шумно вспоминали былое – пересмеивались, шутили. Потом посерьезнели, перешли на шепот. А затем отправились к пивному ларьку.
      Вернулся к ребятам Архангел перед самой отправкой. Он был заметно под хмельком. Торопливо собрав в вагоне свои вещички, он сказал, отводя глаза:
      – Остаюсь, братцы… Не обижайтесь. И не поминайте лихом.
      – Что ж ты собираешься тут делать? – спросили его.
      – Не знаю, – пожал он плечами. – Вот корешок старый встретился – зовет к себе… Жить, говорит, пока у меня будешь. А там посмотрим.
      – На старое ремесло, значит, не надеешься? – едко усмехнулся Малыш.
      – Да куда я теперь гожусь! – махнул рукою Архангел. И решительным движением забросил за плечо вещевой мешок. – Года, брат, не те. Да и нюх – тоже… Я как старый кот – мышей ловить уже не способен. Ну, в крайнем случае, пошустрю маленько, а потом что – опять в конверт? Нет, ребята, увольте. Нового срока мне теперь не отбыть; загнусь, не выдюжу… А пожить еще, все-таки, охота!
      – Но что за жизнь тебя ждет? – воскликнул Игорь. – Подумай.
      – А-а-а, – небрежно и устало протянул Архангел, – что про это думать? Какая карта выпадет – так и ладно будет. Я на любую масть согласен, лишь бы – не крести, не казенный дом!
      Вот так она и начала разваливаться, эта группа! Прошло совсем немного времени, а уже от нее осталась ровно половина… Последним отсеялся, вышел из игры, Васька Сопля – артельный казначей.
      Случилось это при таких обстоятельствах.
      С некоторых пор (компания уже приближалась к Украине) Васька зачастил вдруг в соседний вагон. Несколько раз друзья заставали его там, стоящим в тамбуре и оживленно беседующим с какой-то девушкой – тоненькой, длинноногой, в опрятном платьице, в тугих, струящихся за плечами, пшеничного цвета косах. Стало ясно: казначей влюбился!
      Как-то раз – проходя по составу в вагон-ресторан – увидал эту парочку и Игорь.
      Круглолицый и рослый, Васька стоял, прислонясь к оконному косяку. Ворот пестрой его ковбойки был расстегнут, обнажая сильную шею, рукава – засучены до локтей. В углу прямого рта дымилась изжеванная папироска. Покуривая и щурясь, он светло смотрел на девушку, а та говорила что-то, теребя переброшенный на грудь пушистый кончик косы. Подойдя ближе, Игорь услышал:
      – Так значит, вы – геолог. Ах, это интересно! Я, знаете, сама мечтала поступить на геологический… Но – не получилось. Не прошла по конкурсу. А как бы мне хотелось! У вас, у геологов, очень интересная жизнь. Столько романтики! – Она смешно, по-детски, всплеснула руками. – Опасности, поиски, приключения…
      – Н-да, это верно, – пробормотал, косясь на проходящего товарища, Васька, – опасностей у нас хоть отбавляй. Чего, чего, а уж этого – навалом!
      – Как я вам завидую!
      – Ну, – усмехнулся Васька, – завидовать-то особенно нечему…
      Вечером следующего дня Интеллигент снова увидел эту девушку. Поезд стоял в поле, на глухом полустанке; очевидно, выбился из графика и дожидался теперь свободного пути. Вокруг – шелестя и поблескивая – простирались голубоватые овсы. Овсяные волны тянулись до самого горизонта. И там, у кромки, вставало багряное зарево молодой луны. Отблески этого зарева трепетали на стенках вагонов, на лицах людей. Утомленные ожиданием, пассажиры высыпали наружу – бродили, разминаясь, по насыпи, переговаривались негромко.
      Игорь сразу же различил в полутьме знакомую тоненькую девичью фигурку. Рядом с нею стояла какая-то женщина – закутанная в платок и, судя по всему, немолодая. До Игоря донеслось:
      – Геолог! Дура ты – веришь каждому проходимцу. Ты на его рожу взгляни!
      – Ну как ты, мама, так можешь? Он очень милый. Я ему верю.
      – Верь, да оглядывайся…
      – Что же мне – документы у него спрашивать?
      – А – спросила бы! Что тут такого? Или, хочешь, я сама спрошу?
      – Нет, нет. Пожалуйста… Вот он приедет к нам домой – там и поговоришь с ним.
      – Домо-о-ой? Да ты очумела! Небось, уже и адрес наш дала?
      – Нет еще… Но он просил. И я не вижу причины – почему бы…
      – Не давай, слышишь! Не смей! Вот морока на мою голову. Пойми, глупая, пойми: нельзя доверяться первому встречному. Почем ты знаешь – кто он и чего он хочет? Ну, чего он хочет, это, в общем-то, понятно… Мужики все одинаковы. Им, главное, взять свое. Таких дурех они только и ищут. Вот таких – которые верят всему.
      И помолчав, переведя дух, женщина в платке добавила – с ожесточением:
      – Геолог! Разве так геологи выглядят? Они в плацкартных не ездят. Они в мягких вагонах катаются.
      – Но как же быть? – медленно, запинаясь, сказала девушка. – Он спрашивал адрес – и я пообещала…
      – Так дай ему другой какой-нибудь адрес.
      – Какой же?
      – Не знаю. Придумай. Какая разница? Пиши любой – лишь бы отвязаться… Нам все равно нынче ночью сходить.
      Первой мыслью Игоря было – разыскать Ваську и передать ему то, что он сейчас услышал. Однако вернувшись в купе, он застал там ребят, увлеченных картежной игрою. Васька Сопля проигрывал, нервничал – и Интеллигент решил не отвлекать его пока, не тревожить. «Подождем до утра, – подумал он, – торопиться некуда.»
      Игра шла большая и затянулась допоздна. Интеллигент задремал незаметно. А когда проснулся – утро давно уже минуло. В окна вагона ломилось густое полуденное солнце. Постукивая на стыках, поезд шел уже по миргородской ветке; путешествие приближалось к концу.
      Игорь глянул в окошко – сожмурился от слепящего света. Потом вдруг вспомнил о «геологе» и, спуская ноги с лавки, позвал:
      – Эй, Сопля, как спал? Какие сны видел?
      Ответом ему было молчание. Купе оказалось пустым. Позевывая, вышел Игорь в коридор – и увидел стоявших там Малыша и Копыто.
      – А где же Васька? – сейчас же спросил Интеллигент.
      – А черт его знает, – лениво процедил Малыш, – куда-то уперся еще ночью… Перед утром… Ничего никому не сказал…
      – Наверное, в соседнем вагоне ошивается, – подал голос Копыто, – у этой своей красотки. Где ж ему быть?
      – У красотки? – повторил, насупясь, Интеллигент. И мгновенно вспомнился ему вчерашний вечер – лунное зарево, силуэты двух женщин в полумгле. И негромкий их разговор. И слова, произнесенные матерью: «Нам все равно, нынче ночью сходить».
      – У красотки, вы думаете? Не знаю, не знаю. Вряд ли…
      – Ну, так еще где-нибудь, – повел бровью Малыш, – какую-нибудь новую бабенку надыбал… Сопля, – он – такой! Он падкий на них – как муха на навоз.
      – Жрать захочет – придет, – уверенно вставил Копыто, – вернется, никуда не денется!
      Но Васька так и не вернулся. Что произошло с ним? Трудно сказать. Вероятно, он получил желанный адрес и бросился на поиски его, не ведая об обмане, не зная, что это – фальшивка…
      Обманутый сам, он обманул также и своих друзей. Обманул их и бесстыдно предал. После его исчезновения обнаружилось, что все артельные деньги пропали. А денег было немало! Ребята рассчитывали на них. Теперь они остались без копейки.

      Когда за окнами проплыли пышные кущи Миргородских садов, Малыш заметил меланхолически:
      – Н-да. Такие дела. Теперь даже и эту здешнюю самогонку, – отраву эту, – и то не купишь. Не на что. – И, помолчав, добавил, с хрустом сжимая гигантский свой кулак: – Вот же негодяй, Васька! Ну, попадись он мне…
      – А все почему? – сказал, двигая челюстями, Копыто, – все ведь – из-за баб. Из-за этих гадюк болотных. Гибнут люди, рушатся правила – все из-за них! Что они с нашим братом делают, что вытворяют – уму непостижимо!
      – Бабы – это ладно, – проворчал Малыш, – не о них разговор…
      Он поворотился к Интеллигенту – глянул на него, сощурясь. Затем спросил:
      – Ну? Атаман? Что делать будем?
      Интонация, с какой это было сказано, не понравилась Игорю. В словах Малыша ему почудилась некая плохо скрытая ирония… И передернув плечами, он хмуро сказал:
      – Во-первых, какой я вам атаман? С чего ты взял? Мы не деревенские бандиты, мы – урки. Урки законные, чистой породы… Атаманов у нас нет.
      – Ну, ладно, – усмехнулся Малыш. – Не атаман, так – старшой… Суть не в этом. Ты с самого начала взялся командовать, распоряжаться, ведь так? Ну, вот и докомандовался! Хотел, чтоб все у нас было – артельное… Видишь сам – какой результат! Всю дорогу мешал нам работать, бубнил: надо, мол, тихо. Шкодить, мол, в пути нельзя… Что ж, мы поверили, послушались – а теперь, что? Что мы кусать-то будем? До Полтавы еще почти сутки езды…
      – Главное – доехать, – сказал Игорь. – А уж там раскрутимся; все, что надо, достанем.
      – Что же там, ждут нас? – хихикнул Копыто. – С оркестром встречать готовятся?
      – Без оркестра, конечно, – с полной серьезностью возразил Игорь, – но – ждут.
      – Кто же? – поднял брови Малыш.
      – Один мой дружок полтавский. Костя Хмырь. Я его с детства знаю. Вместе росли… Он малый бывалый, оттянувший два срока за мошенничество.
      – Он, значит, кто? – деловито осведомился Копыто. – Фармазон? Или просто – спекулянт, барыга?
      – И то, и другое вместе, – подумав, проговорил Игорь, – в общем – повторяю – человек нужный, надежный. В нашем деле без таких все равно не обойтись. А этот, как-никак, свой…
      – Ты с ним, что же, заранее списался? – спросил погодя Малыш.
      – Ну, да. Еще весной. Когда на 16-ом лагпункте был. У меня там знакомые вольняшки завелись – так вот, с их помощью…
      – Значит, ждут, – протяжно проговорил Копыто, – что ж, дай Бог! Если все точно…
      Интеллигент сказал все точно. В Полтаве их действительно ждали… Однако он сильно удивился бы, узнав, что не один только Хмырь интересуется данной компанией. Были в городе и другие люди, заранее осведомленные о предстоящем приезде рецидивистов, и по-своему активно готовящиеся к этому.
      В управлении Полтавского угрозыска (примерно в ту самую пору, когда исчез Васька Сопля) происходил разговор между двумя работниками оперотдела. Один из них – широкий, приземистый, с гладким, бритым наголо черепом – сидел за столом, развалясь, задумчиво перебрасывая какие-то бумаги. Другой – сухощавый и узколицый, с рыжеватыми, аккуратно подбритыми усами, – неспешно, заложив руки в карманы, расхаживал по кабинету.
      Бритоголовый (парторг управления, по имени Викентий Павлович Проценко) говорил, облокотясь об стол, похрипывая одышкой:
      – Черт его знает – что делать? Ума не приложу… Вот опять, пришло отношение из прокуратуры. Интересуются отчетностью за первый квартал. А там у нас – два нераскрытых дела… И в прошлом месяце одно. Квартирный грабеж. Да еще, с убийством. Итого – три! Ты понимаешь, Наум Сергеевич? Ведь это же позор.
      – Позор, – согласно покивал Наум Сергеевич.
      – Ну, а что же ты скажешь? Что посоветуешь?
      – А что я могу сказать? – Не вынимая рук из карманов, Наум Сергеевич остановился. Высоко поднял плечи и так застыл посреди кабинета. – По моей группе ни одного такого дела не значится. У меня все чисто – сам знаешь. А за других я не могу отвечать. И не хочу, признаться… Да и вряд ли они примут мои советы.
      – А что бы ты, к примеру, мог посоветовать? – спросил, подаваясь к нему, Проценко.
      – Да я же повторяю: меня и слушать не станут!
      – А ты мне скажи! – усмехнулся парторг. – Я потому тебя и вызвал одного, понимаешь? Говори, выкладывай! Обсудим на пару.
      – Н-ну, если так, – помедлив, проговорил Наум Сергеевич.
      – Именно, так. И перестань метаться. Не бегай. Сядь!
      – Что ж, единственный выход – по-моему – заново перетасовать колоду, – сказал, присаживаясь на край стола, Наум Сергеевич. – Переиграть все и найти другие фигуры – понимаешь? Мы убьем сразу двух зайцев: выправим отчетность и, одновременно, нанесем ущерб блатным… Пусть даже те, кого мы возьмем, будут и неповинны в данных преступлениях – все равно, раз это воры, значит в чем-то они, без сомнения, виновны; что-нибудь у них непременно числится в прошлом. Или – ожидается в будущем… Так что, в принципе, мы будем правы! Наша задача ведь – борьба с преступным миром, не так ли? Ну, а в этом плане хороши любые средства. Любые! Самые рискованные!
      – Которыми ты, собственно, и пользуешься, – небрежно, как бы вскользь, проговорил Проценко.
      – В общем, да, – сказал Наум Сергеевич, – пользуюсь. При вашем согласии…
      – Или – попустительстве, – натужно пробормотал парторг.
      – Как бы то ни было – заметил, отходя от стола, Наум Сергеевич, – со мной всегда все в порядке. Дела, проходящие по моей группе, закрыты все до единого! И прокурорский надзор еще ни разу ни к чему не придрался. Чего о Новицком, например, сказать нельзя.
      – Д-да, это верно…
      Проценко помолчал, насупясь. Постучал ногтями по столу – по груде бумаг. Затем поднял к собеседнику глаза:
      – Ну, а если мы примем твой вариант… У тебя – конкретно – есть кто-нибудь на примете. Только – конкретно… а?
      – Надо подумать, – поджал губы Наум Сергеевич, – да, надо подумать…
      Внезапно он встрепенулся, шагнул к парторгу. И потом – негромко, медленно, глядя на него в упор, сказал:
      – Послушай, дней десять назад мы приняли телефонограмму из Хабаровска – помнишь?
      – Ну? И что же?
      – Так вот же тебе решение проблемы! Если я не ошибаюсь, там было сказано, что к нам, сюда, едет группа блатных. Во главе со здешним, полтавским жуликом… Как его имя? Дай Бог память… Кажется – Беляевский, не так ли?
      – Так, так, – подтвердил Проценко, сразу оживившись, начиная уже догадываться, постигать – в чем суть. – Фамилия Беляевский. Кличка – Интеллигент. Судя по всему, он со своей шпаною должен прибыть со дня на день… Если уже не прибыл.
      – Нет, – уверенно заявил Наум Сергеевич, – пока не прибыл. Я знаю точно.
      – Откуда? – удивился парторг, – Из каких источников?
      – Из агентурных, – скупо и четко сказал Наум Сергеевич.
      – Но эта твоя агентура – надежна?
      – Вполне.
      – Кто же это?
      – Один человек, – уклончиво ответил Наум Сергеевич, – он на меня давно работает. И еще ни разу не подводил.
      – Значит, как только Интеллигент появится – ты будешь сразу же извещен?
      – Конечно, – пожал плечами Наум Сергеевич, – а как же? Моя система работает бесперебойно. Стоит ему только слезть здесь с поезда, и сразу же он окажется в капкане.
      Полтава, Полтава! – Блатные ожидали ее с нетерпением. Долгий путь утомил их и принес немало разочарований. Хотелось поскорее добраться до места, сменить обстановку – и потому последние эти версты пути казались особенно долгими и томительными.
      Угрюмо рассевшись по вагонным лавкам, ребята курили папиросы – курили на пустой желудок. Они ничего не ели с утра и не успели опохмелиться. Да и табак был тоже на исходе. Малыш всю дорогу помалкивал, насупившись, упершись локтями в расставленные колени. Копыто брезгливо посасывал окурок и напевал вполголоса – бормотал тягуче:
 
Ремесло я выбрал кражу,
из тюрьмы я не вылажу,
и тюрьма скучает без меня.
 
      Малыш шевельнулся, шумно вздохнул. И подхватил басовито:
 
И сколько б я по тюрьмам не сидел,
не было мгновенья, чтоб не пел…
 
      Примостясь в уголке, у окна, Игорь поглядывал на друзей и думал о том, что судьба всегда почему-то идет наперекор его стремлениям, разрушает все помыслы и планы. Вот и на сей раз: так все, вроде бы, хорошо задумывалось, начиналось… А в результате – завершилось распадом, бегством, предательством. Одна надежда теперь – на эту парочку! Она не предаст, не отколется. Малыш и Копыто – воры природные, другой участи у них нет. И поют они сейчас про самих себя; они, кстати, отлично спелись. «А вот, как будет между ними, – думал Игорь, – и мною? Они, конечно, раздражены, устали, теперешняя их отчужденность понятна. Но все же нельзя допускать, чтобы они, в дальнейшем, отбивались от рук. Что ж, Бог даст, приедем в Полтаву – все снова наладится… Там они станут смирными… Скорее бы, скорей бы уж добраться туда!»
      – Душно здесь, – пробормотал Малыш, – пойтить, что ли, проветриться…
      Он медленно встал и, поворотясь к приятелю, мигнул глазом:
      – Айда!
      И сейчас же, соскользнув с лавки, Копыто одернул пиджачок. И неслышно, мягко, шмыгнул вслед за Малышом.
      Сгустилась ночь за окнами. Потекли, заструились мерцающие брызги звезд. Смешиваясь с ними, плескались и гасли багряные искры, вылетавшие из трубы паровоза; огненная вьюга бушевала над трассой. Неумолчно и гулко стучали на стыках колеса – они отсчитывали последние километры…
      Игорь глянул на часы: двенадцать без четверти. Осмотрелся. Купе пустовало. «Где ребята, черт возьми?» – подумал он с беспокойством и вышел в коридор – осмотреться.
      Вагон затихал помаленьку; людская толчея и гомон сменялись сонным покоем. Кто-то похрапывал уже, кто-то рассказывал звучным полушепотом очередной дорожный анекдот.
      – Ходит по степи мужик с ведром – ловит сусликов, – неторопливо, со смаком, повествовал любитель анекдотов, – подойдет к норе, посвистит. Ну, суслик, конечно, отвечает. Тогда мужик плещет в нору из ведра. Суслик выскакивает. И он его – в торбу. Ну, вот… Подходит он, значит, к очередной, большой норе. Свистит. Ждет. И оттуда вдруг – со свистом – выскакивает паровоз! – Рассказчик умолк и затем добавил – при общем смехе: – Это он ошибся – подошел к тоннелю.
      По соседству с этой компанией – в конце вагона – помещалась другая. Там шла игра. Стучали костяшки домино.
      А возле самых дверей, вытянувшись на нижней полке, лежал громоздкий, длинноногий парень. Широкие ступни его в нитяных, заштопанных носках, свисали с полки и загораживали проход.
      – Эй, дядя, – сказал Игорь, – убери протезы – дай пройти.
      – Чего? – сонным мятым голосом спросил парень, приподнимаясь. – Чего надо?
      – Убери свои ноги, говорю!
      Бессмысленно глядя на ноги, парень моргнул. Пошевелил ступнями. И затем сказал – вновь вытягиваясь на полке:
      – Это не мои ноги.
      – А чьи же? – изумился Игорь.
 
      – Не знаю… Мои – в сапогах!… А эти – нет, не мои. «Ого! – подумал Игорь, – остроумный ответ. Сапоги, стало быть, с него уже успели снять. Кто же это постарался – уж не мои ли мальчики? Ах, это было бы неосторожно. Хотя, что ж, они вольны поступать, как им хочется! Дорога кончена – начинаются дела… Но где же они, все-таки?»
 
      Мальчиков в вагоне не оказалось. Обеспокоенный этим, Интеллигент отворил тяжелую, ведущую в тамбур дверь. И там, в полутьме, сразу же увидел знакомые фигуры.
      Малыш и Копыто стояли, прижимаясь к стене – у вагонного фартука, – и о чем-то тихо и торопливо толковали меж собой.
      – Ну, – сказал Игорь, – что вы тут таитесь?
      – Да вот, решаем – что делать, – сказал Малыш, – куда покупку девать?
      – Покупку? – Интеллигент шагнул к ребятам. – Какую?
      – Хорошую, – сказал Копыто, – богатую.
      Он хихикнул, потирая ладони. Слегка отодвинулся от стенки. И потянувшись туда взглядом, Игорь увидел большой, порыжелый, кожаный чемодан.
      – А почем вы знаете – богатая это покупка, или нет? – Игорь пнул чемодан носком сапога. – Может, здесь одни клопы…
      – Да чудак, все точно, – заспешил Копыто, – все – наверняка. Этот угол из того самого купе, где Васька Сопля пасся, усекаешь? Там его девчонка ехала с матерью. Ну и с ними. – еще одна пассажирочка. Она, понимаешь ли, только что из Питера – ездила хоронить свою тетку. Получила наследство: столовое серебро, какие-то брошки, колечки, то-се…
      Сама обо всем рассказывала, хлесталась, а Васька услышал. И мне рассказал – аккурат, в ту ночь, когда мы играли с ним, когда он сбежал, негодяй… А теперь мы решили пробежаться по майдану и заглянули в то самое купе. А она одна в нем. Спит! А чемодан – в головах корячится… Что ж, мы – ясное дело – с ходу его приласкали… Не оставлять же! Ведь эдакий фарт, – ты подумай.
      – Н-ну, раз такое дело, – пробормотал Интеллигент.
      – Надо теперь сообразить – что с углом этим делать, – сказал Малыш. – Оставлять его так нельзя… А ну, не дай-то Бог, хозяйка очнется, рюхнется – что тогда? Погорим с ходу.
      – Н-да. – Интеллигент покусал губу, помедлил в раздумья. – Сделаем так… Вынем товар, переложим в свои мешки, а сам этот угол – ликвидируем.
      – Что ж, верно, – кивнул Малыш.
      Он нагнулся – тронул чемодан. И внезапно выпрямился, замер в напряжении. Затем стремительно рванулся к тамбурной двери.
      Кто-то был там, по другую сторону двери! Кто-то хотел отворить ее и войти в тамбур.

      Дверная ручка дернулась – повернулась, скрипя. Дверь уже начала поддаваться… Малыш налег на нее, навалился всем корпусом. И поворотив к друзьям лошадиное, с отвисшей челюстью, лицо, прошипел отчаянно:
      – Тикайте!
      – Но – куда? – растерянно поднял плечи Игорь. – В наш вагон нельзя. Сразу увидят, поймут…
      – Там ведь уже спят, – пробормотал Копыто.
      – Не все, – нахмурился Игорь, – у самых дверей играют – в козла режутся, подлецы, треп разводят. Днем-то, в суете, как раз легче было бы… А сейчас – нет. Не годится.
      – Ну, что вы?… Эй! – хриплым, сдавленным шепотом, окликнул их Малыш. – Соображайте! Быстрее!
 
      – Да вот, – усмехнулся Интеллигент, – думаем. Однако на раздумья времени уже не было; ручка вертелась все сильнее. В дверь ломились – начали стучать… Оставалось последнее средство: немедленно прыгать с чемоданом под откос. В практике поездного ворья такое случается нередко. Этот способ был хорошо знаком всем троим!
 
      – Но кто будет прыгать? – спросил, запинаясь и ежась, Копыто. – Я не могу.
      – Эт-то еще почему? – грозно осведомился Игорь.
      – Не справлюсь. Расшибусь. У меня же – я давно говорил – нога не в порядке. Кость перебита.
      – Ко-о-ость, – протянул Игорь, – эх ты…
      Он еще хотел что-то сказать, но промолчал, махнул рукой. И не колеблясь, не раздумывая, шагнул к наружной двери вагона – рванул ее решительно. В лицо ему ударил хлесткий ветер. Послышался вольный стремительный гром колес.
      Секунду спустя, чемодан уже был у Интеллигента в руках. Примерившись, выбрав удобный момент, Игорь резким движением сбросил его в темноту. Потом ступил на подножку. И уцепившись за поручни – повисая на них всей тяжестью – крикнул, захлебываясь от ветра, перекрывая посвист и гул:
      – Значит так, ребята! Встретимся – как уславливались – на малине у базара. Не забудьте: дом восемнадцать, вход со двора, первая дверь направо.
      Навстречу ему бешено летела земля; поблескивала, рябя, щебеночная насыпь, текли неясные тени. Клубы мрака перемежались зыбкими световыми пятнами. И все внизу казалось смутным, неотчетливым, ненадежным. Интеллигент знал, как опасно прыгать с поезда ночью, на полном ходу. Беда здесь возникает нежданно и очень часто. И, в принципе, подстерегает всех! В судьбе у каждого майданника есть момент, когда такой вот ночной прыжок становится роковым, последним… Игорь знал все это, но – что же поделаешь? – вынужден был идти на неизбежный риск. Отказываться от прыжка было нельзя, неудобно. Авторитет его – и так уже заметно пошатнувшийся – тогда бы рухнул окончательно… А этого он допустить никак не мог.
      С трудом разжав, расцепив судорожно стиснутые пальцы, он взмахнул руками, оттолкнулся от подножки и прыгнул навстречу ветру – в густое месиво света и тьмы…
      Упал он удачно – на бок и довольно мягко – скатился по насыпи и рухнул во что-то влажное, пахучее, хрустко мнущееся под руками. Отряхнулся. Щелкнул переключателем карманного фонарика. И увидел свежий развороченный стог.
      Какое-то время он сидел в стогу – отдыхал. Сладко пахло клевером и росистой землей. Подувал ветерок. Низкие крупные звезды помаргивали над головой. И где-то на западе – по ходу поезда – растекалось белесовато-желтое сияние. Там находилась Полтава; огни ее были близки!
      Чемодан отыскался без труда; он лежал метрах в ста от этого места – в неглубокой ложбине, поросшей кустарником. От удара створки его раскрылись, и содержимое просыпалось наземь. Игорь долго – присев на корточки и чертыхаясь – собирал в кустах разбросанные вещи: дамское бельишко, туфли, чулки… Серебро по счастью не затерялось; оно хранилось в большой, перевитой лентой коробке. Коробка осталась в чемодане, в ворохе тряпья. Там же разыскал Игорь и узелок с фамильными ценностями – браслетами и брошками. А рядом с ними помещалась большая пухлая пачка каких-то бумаг.
      «Может быть – деньги?» – мгновенно насторожился он. Посветил фонариком… Но нет, это были не деньги! Пачка состояла из писем, каких-то квитанций и старых, потрепанных фотографий. Игорь достал одну из них – равнодушно повертел в пальцах, отбросил. Взял другую…
      На фотографии изображена была группа подростков. Вероятно – школьники, пионеры. Они размещались в глубине двора, на фоне кирпичного многоэтажного здания. Передние сидели, развалясь на пыльной траве. Задние стояли, обнявшись. И в одном из них – лопоухом, маленьком, стоявшем на краю – Интеллигент узнал самого себя! Было такое ощущение, словно его ударили по глазам. Он даже зажмурился на мгновение. Перевел дух. Потом – поднеся фонарик вплотную к карточке – вгляделся вновь. И понял, убедился: все точно!
      Вот он и встретился, наконец, с прошлым! Увидел образ позабытого своего детства. Образ этот достался ему, как подарок. Но от кого, от кого? Очевидно судьба столкнула его с кем-то, кого он знавал когда-то… Судя по тому, что успел сообщить Копыто, чемодан этот принадлежал какой-то женщине. Значит, и она тоже пришла из его детства. Этот подарок – от нее… «Подарок! – хмуро усмехнулся Игорь, – для меня – пожалуй. А ведь она, поди, плачет сейчас…»
      Интеллигент наморщился, кряхтя. Замотал головой, пытаясь отогнать от себя, развеять тягостное видение. И тут же подумал, спохватился: но кто же она, эта девочка из прошлого? Изображение ее, вероятно, имеется на групповом снимке… Он еще раз – пристально, подробно – осмотрел фотографию. Девичьих фигур здесь было немного, всего лишь пять. Одна помещалась рядом с ним; девичья ладонь лежала на щуплом его плече. Интеллигент вгляделся, изучая детали. Потом принялся поспешно рыться в пачке бумаг. И вскоре извлек оттуда портрет светловолосой девушки с кудряшками у висков, с широко расставленными, длинными, приподнятыми к вискам глазами… Это была она – та самая, что стояла, обнимая маленького Игоря за плечо! Теперь он вспомнил: ее звали Наташей, и жила она в этом именно доме, по соседству с ним. Они дружили в детстве и даже, кажется, с ней, с длинноглазой этой девочкой, связаны были его первые любовные терзания…
      На обороте фотокарточки (той, где они стояли рядышком – в группе подростков) значилась дата: «апрель 1941 года». Стало быть – сообразил Игорь – здесь они бы пи изображены перед самой разлукой. Вскоре началась Великая Отечественная война. Полтава попала под удар почти мгновенно; бомбежки, пожары, сумятица эвакуации – все это обрушилось на тихий городок внезапно и неотвратимо. Водоворот событий завертел их и развеял, разметал по сторонам. Больше они уже не виделись.
      Наташа успела спастись тогда, выехать с семьей на восток; Игорь же остался. Остался поневоле. Во время очередной бомбежки – в самый разгар эвакуации – отец его погиб. Мать занемогла, заболела и, в общем, пережила отца не намного. С приходом немцев Игорь остался один. Попал в сиротский приют. Но жить там не захотел, бежал. Был пойман и водворен обратно. Затем снова бежал. Добрался, наконец, до Киева и, обосновавшись там, какое-то время промышлял на базарах – нищенствовал, бедовал, ютился с беспризорниками в трущобах. Потом помаленьку подрос, возмужал; сошелся с жульем и начал работать серьезно. К концу войны он был уже весьма опытным вором, известным не только в Киеве, но и во многих других городах Украины. И тогда же – еще при немцах – успел он впервые познакомиться с тюрьмой… Его схватили в Днепропетровске, во время ночной облавы. Отправили в местный концлагерь, на земляные работы. Но пробыл он там, по счастью, всего лишь полгода и был освобожден с приходом советских войск.
      Так началась грешная его, скитальческая жизнь. Вскоре он снова погорел и очутился в лагере – теперь уже в новом, советском. Порядка здесь было меньше, чем в немецком, а харчи – посытней. В этом, собственно, и заключалась вся разница между ними. В этом, да еще, пожалуй, в том, что уголовные преступления карались при немцах гораздо более жестоко. Оккупационные власти блатных не щадили – сажали без срока, загоняли в самые гиблые места. Отечественный уголовный кодекс был в ту пору куда гуманней. За карманную кражу давали, в принципе, всего лишь один год. За квартирный грабеж – от двух до трех лет заключения. На таком вот «квартирном деле» Игорь и завалился однажды. И по отбытии срока поспешил покинуть отчие места. Оставаться на Украине было опасно, да и скучно; хотелось побродить по свету, повидать иные, неизведанные края. Огромная, на тысячи верст, держава раскинулась перед ним – звала его, манила… Он уехал и несколько лет колесил по стране; изъездил всю Центральную Россию, побывал на Кавказе и в Средней Азии. И вот там, в Ташкенте, снова попал под арест. Однако кодекс к тому времени уже изменился. Вступил в действие новый правительственный указ – страшный сталинский указ, ознаменовавший собою начало нового послевоенного террора. В соответствии с ним, все срока увеличивались минимум вдвое. Игорь получил по суду восемь лет лагерей – и вскоре был отправлен по этапу на Дальний Восток; туда, откуда он как раз и возвращался ныне.
      Некоторое время спустя, он уже стоял на вокзальном перроне. Ему повезло: в пути, в двух верстах от Полтавы, его нагнал порожний товарный состав… Теперь – на перроне – он думал о том, как поступить. Попасть отсюда в город можно было только через вокзальное здание. Однако идти туда не хотелось. Слишком уж рискованно было показываться на людях с краденым «темным» чемоданом в руках!
      Он медленно пошел вдоль вокзала… И вдруг увидел окно ресторана.
      Несмотря на поздний час, ресторан еще был открыт, залит светом. Силуэты людей маячили там, за стеклом. И в оранжевом, ярком свете, мгновенно распознал он профиль Наташи. Она сидела у самого окна, склонясь над столиком, подперев кулачком подбородок – о чем-то думала горько.
      С минуту Игорь стоял у окна. Затем решительно шагнул к дверям ресторана.
      Сразу же у входа помещалась вешалка; обитающий здесь человек с окладистой бородой, в белой форменной куртке, сказал строгим голосом:
      – С вещами в зал – не велено.
      – Знаю, – усмехнулся Игорь, – я как раз и хочу оставить чемодан у вас. Пусть постоит пока…
      – Чемоданы не принимаем, – последовал ответ, – несите в камеру хранения. Она – вон там – за углом!
      – Да я на минуту, – сказал нетерпеливо Игорь, – только загляну – и обратно… Ты уж, батя, выручи, ладно?
      – Ну, если на минуту, – пробормотал, поскребывая бороду, гардеробщик. – Только чтоб – быстро!
      – О чем разговор!
      Игорь сунул чемодан в угол, под вешалку, – под прикрытие висящих там курток и плащей. Затем вошел в зал. Осмотрелся. Пригладил ладонью растрепанные волосы. И, медленно пробираясь меж столиков, направился к окну.
      Она сидела все в той же позе. В кулачке ее – он только теперь заметил – был зажат влажный скомканный платок. Темные подтеки виднелись на тугих ее скулах. На краю столика – в пепельнице – тлела недокуренная папироска.
      – Извините, – проговорил он негромко, – можно присесть?
      Она пожала плечами. И ничего не ответила – потянулась за папиросой. Игорь придвинул к себе стул, уселся, сказал, разглядывая ее в упор:
      – Ну, здравствуйте.
      – Что?
 
      – Я говорю: здравствуйте! Неужто вы меня не узнаете? Наташа скользнула по нему невидящим взглядом. И отвела глаза. Но тут же вздрогнула, подняла голову. Лицо ее ожило, порозовело. Зрачки медленно расширились. И там, на дне их, затеплился зыбкий огонек.
 
      – Нет, – воскликнула она шепотом, – нет!
      – Да, – сказал он, – да.
      – Не может быть…
      – Как видишь – может.
      – Неужто это ты, Игорек? В самом деле?
      – Ну, конечно, я, – сказал он, – кто же еше!
      – Но ведь говорили же, что ты умер… Погиб…
      – Кто говорил? – усмехнулся он, – когда? Где?
      – Где-то, вроде бы, в лагерях. Не помню уж – кто говорил. Но мы все были убеждены… Ты ведь исчез так давно – и надолго.
      – Что ж, у меня, действительно, было много всяких приключений, – сказал он неохотно. – Однако погибать я покуда не собираюсь. Наоборот… Но все же, это удивительно.
      – Что? – не поняла она.
      – А вот то, что ты меня сразу узнала.
      – Сразу, – сказала она, – только глянула…
      – Сколько же мы не виделись? – проговорил он. – Лет четырнадцать?
      – Да, – вздохнула она, – точно. Четырнадцать. А кажется – целая жизнь прошла с тех пор.
      – И как же ты теперь? – наклоняясь к ней, спросил он негромко. – Что делаешь? Как поживаешь?
      – Да как… – Она еще вздохнула. – Ничего интересного. Дела, хлопоты.
      Она сказала это – и сейчас же по лицу ее прошла тень. Игорь понял: Наташа вспомнила о пропаже.

      Он понял это мгновенно и безошибочно. Но вида не подал, конечно. И глядя на милое ее лицо – на скорбную складочку у губ и припухшие, покрасневшие глаза ее, и густые ресницы, отягченные влагой, – спросил:
      – Что с тобой, Наташа? Случилось что-нибудь?
      – Ах, Игорек. – Она вздохнула, всхлипнув. – Если б ты только знал…
      – Но что такое?
      – Да понимаешь… Так все обидно и глупо. Украли чемодан – а в нем ценности. И немалые. Как я теперь домой приеду? Кошмар. И ведь главное – всю дорогу берегла, слезила, а перед самой Полтавой уснула случайно, сморилась. И вот. Ты уж прости. Такая встреча – а мне плакать хочется…
      Она проговорила это невнятно, торопливо; путаясь в словах, прижимая к щеке платочек.
      – Теперь пропажи не воротишь. Проклятое жулье!
      При слове «жулье» лицо ее исказила гримаска брезгливого гнева, Игорь опустил глаза. Его словно бы что-то мягко толкнуло в сердце. И внезапно – внезапно для себя самого – он сказал, подчиняясь странному порыву:
      – Ты говоришь – украли. Но может быть, тут просто, случайная путаница, ошибка.
      – Ну, какая же ошибка, – усмехнулась она сквозь слезы. – Я проснулась – чемодана нет.
      – Когда это произошло?
      – Не знаю…
      – Я имею в виду: когда ты проснулась? Это было далеко от Полтавы? В скольких верстах?
      – Совсем близко. Поезд уже подходил к станции.
      – Так может быть, и в самом деле – ошибка? Знаешь, как бывает: второпях, в суматохе… Кто-нибудь перепутал – схватил не свое.
      – Ах, не утешай меня, – сказала она устало.
      – А я и не утешаю. Я это – к чему? Только что, – когда я проходил по платформе, – мне встретились люди, они толковали о каком-то потерянном чемодане. – Игорь ткнул через плечо большим пальцем – указал в сторону окна. – Может, они и сейчас там… Суетятся, не могут найти хозяина… У тебя чемодан – какой?
      – Желтый, – сказала она медленно. – Кожаный. Большой. – И тут же насупилась, затрясла головой. – Нет, неправда. Не может быть! – И потом – с изумлением и робкой надеждой. – Ты не шутишь, Игорек?
      – Да нет же, нет, – сказал он, вставая. – Какие тут могут быть шутки! Пойду, разузнаю – что, да как. А вдруг, тебе и впрямь повезло?!
      – Погоди, – заторопилась она, – я с тобой.
      – Не стоит, – возразил он, – зачем? Сиди здесь. Жди. Я все сам сделаю.
      Вскоре он явился, таща с собой злополучный чемодан. И долго потом с умилением, с каким-то новым, непривычным чувством, смотрел на Наташу. Смотрел на то, как она изумляется, всплескивает руками, суетится, перебирая веши; как морщит она губы в улыбке и помаргивает, и утирает совсем уже мокрым платочком глаза – смахивает с них сладкие, счастливые слезы.
      – Не знаю, как тебя и благодарить, – проговорила она, умеряя дыхание. – Ты меня так выручил… Просто – спас… Можно я тебя поцелую?
      – Можно, – согласился Игорь.
      Она прижалась к нему, приникла. И затем – скользнув губами по его шершавой щеке – сказала:
      – Удивительно, как все же бывает в жизни! Столько лет мы не виделись, были в разлуке – и вдруг ты появляешься. И именно в такой момент… С моим чемоданом. Тебя прямо сам Бог мне послал. Ты не находишь?
      – Что ж, – пробормотал он, – совпадений, действительно, много…
      – Вот, вот. Я верю в судьбу. И мы теперь не должны терять друг друга из виду. Раз уж ты приехал… Ты ведь сюда насовсем, надолго?
      – Пока не решил, – сказал он, – хотелось бы, конечно… Все-таки – родина! Но в общем, жизнь покажет. Если все будет хорошо…
      – Будет, – сказала она, – вот увидишь! Все будет хорошо. И – погоди-ка… Возьми на всякий случай мой адрес.
      Наташа высвободилась из его объятий, присела к столику и, вырвав из блокнота чистую страничку, что-то быстро написала там.
      – Вот – не потеряй! Приходи в любое время, хоть завтра. На мгновенье она задумалась, – морща брови, покусывая губу. Потом подняла к нему чистые, мерцающие глаза:
      – Слушай, а что ты завтра делаешь?
      Он молча пожал плечами. Она сейчас же сказала:
      – Приходи-ка завтра к обеду. Сможешь?
      – Думаю – да… Да, да. Конечно. Приду.
      – Значит, так и условимся. Я буду ждать!
      Они простились, и Игорь ушел. Он ушел, унося на губах своих слабый смешанный запах ее кожи, слез и духов… И все время, покуда он шагал во тьме, запах этот преследовал его, томил. Сколько лет уж он не слышал, как пахнет женщина! Он от многого отвык, многое позабыл и утратил… Теперь утраченное как бы возвращалось к нему; жизнь обретала новое наполнение. И ощущать это было мучительно, тревожно и странно.
      Воровской притон – куда он направлялся сейчас – был ему незнаком. Адрес этот прислал Игорю приятель его, Хмырь – еще весною, на Дальний Восток. В том же письме Хмырь сообщал, что место это – надежное, пользующееся среди местного ворья вполне пристойной репутацией. И хотя с Хмырем он не виделся уже давненько (последний раз они встречались в Днепропетровске – еще в годы оккупации), Игорь все же верил ему, вполне на него полагался. Да и какие у него могли быть основания для сомнений? Человека этого он знал с детства. Они росли вместе и вместе ушли затем в бродяжью жизнь. Дороги их впоследствии разошлись. Игорь сделался вором. Хмырь избрал другое поприще – сошелся с «фармазонами», стал подделывать документы и, как специалист по печатям, приобрел, с течением времени, весьма прочную известность.
      Дороги их разошлись. Но все равно, они с Игорем принадлежали к одному, подземному, потайному миру. И в этом мире оба они – каждый по-своему – занимали не последнее место, были на виду, пользовались уважением.
      Нет, он ничуть не сомневался в старом своем друге. И со спокойной душою шел по указанному адресу.
      Отыскав нужную дверь (первая – направо, вход со двора), он постучал условным стуком. Сейчас же дверь приотворилась на вершок, и оттуда проговорили негромко:
      – Чего надо?
      – Впусти – потолкуем, – скороговоркой произнес Игорь, повторяя пароль, указанный в письме. – За порогом правды нет.
      – Откуда? – послышался вопрос.
      – С востока.
      – Входи.
      Едва он вошел в помещение, – его встретил надрывный, трепетный перезвон гитарных струн.
      Малина шумела, пила, отводила душу. Блатные сборища повсюду одинаковы. Воровской досуг – стереотипен. Он заполнен хмелем, марафетной мутью, надрывным и бесшабашным разгулом. Разгул этот истеричен; он всегда – на пределе. Нигде не развлекаются так отчаянно, не пьют так горько, как в сумрачном, подпольном этом мирке. Жестокая жизнь требует разрядки. Душа, изнемогшая от вечных тревог, упорно жаждет утех, забытья и подчеркнутого веселья.
      Малина шумела… Гитарные переборы сплетались с нестройными звуками песни. Гитарист – смуглый, цыганского вида парень – пел тягучим, задумчивым тенорком. Ему вторили трое блатных. Сгрудясь у стола, окружив гитариста, они подхватывали песню хриплыми глотками – перемигивались, притопывали в лад. Угрюмый этот рев и топот перемежался руганью, время от времени вспыхивающей в дальнем углу; там – за бутылкой водки – выяснялись отношения, поминались какие-то давние обиды…
      Игорь осмотрелся, отыскивая друзей. Однако ни Малыша, ни Копыта здесь не было. Хмыря он тоже не увидел; лица собравшихся были ему незнакомы. Он поворотился к женщине, впустившей его в помещение – недоуменно поднял брови. Хозяйка малины была высока, дебела, рыхла. Нарумяненные щеки ее обрамляли рыжие прямые пряди. Правую руку украшала наколочка: пронзенное сердце и крест. Она была понятлива, хозяйка. Уловив его взгляд, она мотнула головой, указывая на внутреннюю, задрапированную занавескою, дверь.
      – Твои – там.
      – Ага, – пробормотал Игорь. И пошагал к занавеске. Он пошагал – и больше уже не оглядывался на поющих и спорящих. Он утратил к ним интерес. И напрасно!
      Если бы он сейчас оглянулся, то заметил бы, как один из блатных (одутловатый, низенький, с рассеченной раздвоенной бровью) внезапно замолк, обрывая песню. Потянулся к бутылке. Встряхнул ее. Сказал: «Что-то горючего маловато. И когда все вылакали? Что ж, ладно… Схожу за водярой». И поднявшись, – медленно, вперевалочку, – направился к выходу.
      – Привет, – сказал Малыш, – наконец-то!
      Он сидел, развалясь на кушетке, – закинув ногу за ногу и опираясь локтем о низкий овальный столик. На столике теснились, поблескивая, бутылки, виднелись тарелки с закусками. Здесь же был и Копыто. Он, по обыкновению, что-то жевал, сопя и шлепая мокрыми губами.
      – Наконец-то, – проговорил, осклабясь, Малыш, – а мы уж было думали – ты там угробился…
      – А что? – сказал Игорь. – Запросто мог угробиться.
      – Но в общем – все обошлось? Порядочек?
      – Да как будто…
      – Ну, садись. – Копыто отодвинулся, освобождая место. – Рвани-ка, сполосни душу.
      Он быстро – мягким точным движением – разлил водку по стаканам. Протянул один Малышу, другой подал Игорю. Затем, высоко подняв свой стакан, сказал, хихикая и дергаясь:
      – Дай Бог – не последняя… Примем, братцы, – за удачу!
      Друзья со звоном чокнулись, выпили, помолчали, переводя дух. Малыш понюхал хлебную корочку. Копыто торопливо закурил. Игорь пододвинул к себе тарелку, нашарил там кусок ветчины и с жадностью впился в нее зубами. Только сейчас он почувствовал, как он голоден! Давеча, в суете и хлопотах, он как-то забыл об этом; теперь же – когда по жилам прошел обжигающий жидкий огонь – все его тело обмякло вдруг от слабости и голодной истомы.
      Насытясь и передохнув, Игорь размял папироску, зажег ее.
      – А где же Хмырь? – спросил он удивленно, – он же должен был встретить нас…
      – Черт его знает, – лениво махнул рукою Малыш, – хозяйка сказала: задержался где-то. Если зайдет, то позже…
      – Этот твой Хмырь, говоришь, фармазон? – осведомился Копыто.
      – Точно, – кивнул Игорь, – специалист по печатям. Ну и, кроме того, имеет какие-то дела с фарцовщиками, знает всех спекулянтов в городе. Вообще, человек нужный, полезный.
      – Значит, и в нашем деле он тоже – сгодится?
      – Это в каком деле? – не понял Игорь.
      – Ну, я говорю о чемодане, о покупочке. Там ведь серебро, золотишко, то-се… Товар дефицитный; его надо в хорошие руки определить!
      – Да, конечно, – сказал Интеллигент.
      Он машинально сказал это. И осекся, холодея. Только сейчас он отдал себе отчет в том, что произошло… Ребята ждут чемодана – а ведь чемодана-то нет! Он отдал его. Отдал обратно «покупку», добытую сообща и принадлежавшую, в сущности, всем троим.
      «О черт, – подумал он лихорадочно, – о черт возьми. Они ведь ждут свою долю, они вправе требовать ее! А я… Что же мне делать? Не дай Бог, если кто-нибудь спросит про чемодан… Только бы не спросили – потом как-нибудь вывернусь – только бы не сейчас!»
      И тотчас же Малыш сказал, приблизив к нему широкое свое, лоснящееся, ухмыляющееся лицо:
      – Н-ну, старик, расскажи-ка подробней: как все было? На чем доехал? Ведь не пешком же… И кстати: а где чемодан?

      – Где чемодан? – спросил Малыш. И мгновенно товарищ его встрепенулся, – поднялся, потирая руки.
      Оба они – выжидательно, с нетерпением – смотрели на Игоря, на своего главаря. А главарь помалкивал.
      Он медленно докурил папиросу. Вздохнул. Окунул окурок в пепельницу; смял его там, растер. Затем проговорил, не поднимая глаз:
      – Чемодана нет, ребята.
      – То есть, как это – нет? – дернулся Копыто. От изумления он даже перестал жевать. Малыш пробасил, темнея лицом:
      – Ну, ну, старик! Что за шутки?
      – Да нет, – криво усмехнулся Игорь. – Я не шучу.
      – Так в чем же дело? Давай, волоки… Где он у тебя?
      – Да понимаешь ли, – трудно, с натугой, сказал Интеллигент, – в двух словах всего не объяснишь…
      – Но ты – когда спрыгнул – нашел его? – нетерпеливо перебил Игоря Копыто. – Разыскал?
      – Д-да…
      – И потом – что?
      – Потом вижу: идет товарный порожняк… В том месте он как раз замедляет ход. Ну, я вскочил и – все. Так и доехал! Без особых хлопот. Но вот затем, уже в Полтаве…
      – Только не говори, что – потерял! – предостерегающе поднял ладонь Малыш.
      Он слушал Игоря сумрачно, напряженно. Кожа на его скулах натянулась, ноздри раздулись. На лбу набрякла лиловая жила.
      – Я и не говорю – что потерял, – устало сказал Игорь. – Я его, братцы, отдал.
      – О-о-отдал? – протянул Копыто. – Как так? Кому?
      – Ну, той самой женщине.
      – Где ж ты с ней встретился? – прищурился Копыто.
      – На вокзале.
      – Она что же, – подпасла тебя, прихватила?
      – Да нет… Просто, оказалось, что мы с ней знакомы. Давно с детства. Старые друзья, понимаете, братцы?
      – Не понимаю, – угрюмо сказал Малыш. – Не могу понять.
      – Что ж тебе непонятно? Ну, – встретил. Пожалел… Ведь бывает… Могу же я пожалеть? Имею право на жалость?
      – Не можешь, – сказал Малыш жестко. – Не имеешь!
      – Но как же так? – растерянно пробормотал Игорь. Он умолк, озирая лица друзей. И те тоже молчали, разглядывая его. Молчание было тяжким, гнетущим. Затем Игорь сказал:
      – Я чувствую: вы мне не верите…
      – А почему мы должны верить? – пожал плечами Малыш. – Откуда мы знаем: как все было в действительности?
      Сейчас же – в ток ему – Копыто добавил, цедя слова углом поджатого рта:
      – Ты нас на понт не бери. Не заливай: встретил, отдал Неужто ты думаешь: мы такие лопухи?
      – А вы что же полагаете, – медленно, закипая, сказал Интеллигент, – я его себе решил оставить, притырить от вас – так что ли?
      – Все может быть…
      – Да вы – что? – спросил, запинаясь, Игорь, – вы в своем уме?
      Он встал, резко двинув ногою стул – весь сотрясаясь от обиды и ярости. На мгновенье ему стало трудно дышать.
      – Вы понимаете – что вы говорите? На что намекаете?
      – Но чем ты докажешь, что это – не так? – спросил Малыш. И тоже поднялся, встал, нависая над Игорем, – рослый, костлявый, тяжелорукий. – Докажи! Ну!
      – Что ж, если вы так уж хотите, – проговорил Игорь пересохшим ртом, – доказать можно… Трудно – но можно. – Он облизал губы, провел ладонью по взмокшему лбу. – Завтра я встречаюсь с ней. Мы как раз условились. Если хотите – пойдемте со мной. Вы сами увидите. Убедитесь.
      – А хотя бы даже и так, – сказал Малыш, – допустим. Что это меняет?
      – Все меняет, – живо проговорил Игорь, – тут вы меня не можете упрекнуть в подлости.
      – Почему? – возразил Малыш. – Можем. Запросто. Как ты не вертись, а подлость остается.
      – В чем же вы ее видите?
      – Да хотя бы в том, что ты распорядился сам. Соображаешь? Сам, один, без нас! А ведь эта покупка – артельная. По крайности, ты должен был хотя бы посоветоваться, спросить…
      – Да что ты ему толкуешь? – кривясь и дергаясь, зашипел Копыто. – Что он, вчера родился? Законов не знает? Все он, проклятый, знает, разбирается – лучше любого… Разыгрывает из себя простачка. Думает: этот номер пройдет… Не-ет. – Он подступил к Игорю вплотную – вытянул шею. – То, что на востоке проходило, на западе хрен пройдет. Учти это, учти! И все равно: тебе нет прошенья. Нарушил закон – отвечай!
      Теперь он уже не говорил, а кричал – брызжа слюною, жарко и смрадно дыша в лицо Игорю. И содрогнувшись от отвращения, Интеллигент отстранил его резко – толкнул в плечо.
      Копыто качнулся, задел столик. На пол, со звоном и дребезгом, обрушились бутылки. Тогда Малыш – заслоняя друга – шагнул к Игорю и широкой, цепкой своей пятернею, ухватил его за ворот рубашки.
      Игорь дернулся, вырываясь. Брызнули пуговицы. Ворот треснул, расползаясь под пальцами Малыша.
      – Ты что же это? – густо спросил Малыш. – На драку нарываешься? Приключений себе ищешь?
      – Пусти, – прохрипел Игорь. – Да пусти же!
      – Если ищешь – то сейчас найдешь… Схлопочешь…
      И в ту же секунду – откуда-то сбоку – услышал Игорь пронзительный вопль!
      – Вот ты как! Вот как, значит… Ну, держись!
      Он уловил краем глаза щуплую фигуру Копыта; тот приближался, держа бутылку за горлышко – заводя для удара руку… И, поняв, что дело серьезное, Игорь мгновенно, рывком, вывернулся из цепких пальцев.
      «Надо спасаться, – подумал он, – надо уходить отсюда. Не дай Бог – вмешаются посторонние. Тогда будет совсем худо…»
      И он, пригнувшись, торопливо нашарил за голенищем сапога шершавую рукоятку ножа.
      А в это время, на другом краю города (в высоком угловом доме, на восьмом этаже) происходил такой разговор:
      – Послушай, что ты мне сказки рассказываешь? За кого ты меня принимаешь?
      – Но – что такого? Я не пойму… Я тебе все рассказала, как было.
      – Ты меня, наверно, за дурака считаешь. Где ж это видано, чтоб исчезнувший чемодан отыскался – так легко и столь странным образом!
      – Что ж тут странного? Игорек объяснил…
      – Игорек!
      Человек, произнесший это, хмыкнул усмешливо. Полное бледное лицо его наморщилось, потемнело.
      – Этот твой Игорек – судя по всему – первостатейный жулик.
      – С чего ты это взял, Сергей? – возмущенно перебила его Наташа. – Человек меня выручил, помог… Мы его благодарить должны.
      – Благодарить? – Сергей пожал плечами. – За что?
      – За чемодан.
      – Да ведь, чудачка, пойми: наверняка он сам же его украл! Упер, понимаешь ли, а потом вернул почему-то…
      Во время всего этого разговора Сергей расхаживал по комнате – кружил из угла в угол. Теперь он вдруг остановился. Снял очки – протер их. Моргнул медленно.
      – А кстати, – почему? Почему он его вернул?
      – Ну, не знаю… – Она помолчала в растерянности. – Во-первых, ты, по-моему, не прав. Где у тебя доказательство, что украл именно он? А во-вторых – даже если и так – то что ж… Мы ведь с ним были друзьями. Росли вместе. Знаем друг друга давно и близко.
      – Близко, говоришь? – сощурился Сергей. – Насколько же – близко? Как это понять? Хотя, в общем-то, понятно…
      – Перестань, – гневно сказала Наташа. – Не смей!
      – Может быть, это как раз он – тот самый? – словно бы не слыша ее, пробормотал Сергей. – Тот самый, первый… А? Или – какой?
      И он, подойдя к чемодану, яростно пнул его ногой.
      – Подношение от старого друга… О, проклятье! Сколько их вообще, было тут у тебя? И сколько еще имеется?
      Держа нож в согнутой руке – на уровне пояса – Игорь говорил, обводя блатных настороженным взором:
      – Что ж, ребята, толковать больше не о чем. И в драке я щадить не умею… Учтите: каждый, кто сунется – попадет на это вот перо. Получит вентиляцию в шкуре… Так что замрите, голуби, не вибрируйте, не делайте лишних движений!
      Все это он говорил, постепенно отходя, отступая к двери и угрожающе поигрывая сверкающим узким лезвием. На пороге он остановился. Подбросил нож и поймал его в подставленную ладонь. И потом – вполоборота – приподняв занавеску:
      – Как бы то ни было, можете быть уверенными: свою долю вы получите. Этот должок я вам, так или иначе, верну. Расквитаюсь полностью. И быстро…
      Занавеска упала. Игорь исчез. Копыто сказал, отдуваясь и густо сопя:
      – Вывернулся, проклятый. Ушел…
      Он круто повернулся к товарищу – оттопырил губу:
      – Чего ж ты его выпустил? Эх, ты!
      – А что я должен был делать? – развел руками Малыш. – На нож лезть? Да и вообще, к чему затевать свару? Он, я верю, не обманывает. Так все, видать, и было. Интеллигент – одно слово! Конечно, он нахамил, заигрался… Но может, и вправду – расквитается? Вернет нашу долю?
      – Жди… Как же! – процедил Копыто. И, размяв прыгающими пальцами папиросу, закурил, затянулся с жадностью. – А впрочем – посмотрим. Там видно будет… Когда он, кстати, собирается это сделать – вот, о чем его надо было бы спросить!
      Он заторопился, ринулся к дверям.
      – А ну-ка, пойдем, посмотрим… Может, Интеллигент еще здесь – не ушел?
      Малина шумела… Народу за это время прибавилось. Гитариста окружала уже немалая толпа. В противоположном конце комнаты (там, где давеча – за бутылкой водки – шел спор и поминались обиды) помещались теперь три вокзальные проститутки; они только что пришли с работы и пересчитывали выручку. Одна из них – чем-то огорченная – всхлипывала, размазывая слезы по сухому, костлявому, перекошенному лицу.
      Тут же вертелась хозяйка. Друзья поинтересовались: где Игорь? Она сказала, махнув татуированной пухлой ручкой:
      – Этот ваш тип какой-то странный, ей Богу. Псих он, что ли? Выскочил – и никому ни слова не говоря, – шасть к выходу. Я ему: погоди, побудь. Выпьем вместе. Куда там! Убег, как с цепи сорвался…
      Она хотела добавить что-то – и застыла, с полуоткрытым ртом. Плоский лоб ее взялся складками, глаза вышли из орбит.
      Двери притона распахнулись. Ворвался взъерошенный, тяжело дышащий человек; прислонился к притолоке, глотнул воздух. И сорванным, хриплым голосом крикнул:
      – Облава!
      И тотчас малина затихла. И в разразившейся этой тишине отчетливо прозвучали слова Копыта:
      – Ах он, сука! Так вот, значит, как он расквитался с нами! Пообещал – быстро… Что ж, действительно. Все сделано без задержки… Ах, негодяй.
      Беспечно посвистывая, шагал по сонному городу Костя Хмырь. Он только что расстался с подружкой своей Сонькой, – и еще не остыл после нее, не отдышался; шел, весь распаренный, на хмельных веселых ногах.
      Время было уже позднее: без четверти два. Костя спешил. Сутуловатый, жилистый, с сухим и острым лицом, он попеременно то хмурился, то улыбался своим мыслям. Улыбался он машинально, невольно – не в силах отогнать от себя видения, связанные с нынешним ночным свиданьем. Хмурился же оттого, что усердно клял себя за забывчивость… Сегодня вечером – с киевским десятичасовым – должен был прибыть в город Игорь. Телеграмму об этом Костя получил от него еще загодя – с дороги. И сразу же, с ходу, начал действовать: подыскал удобную комнату для Игоря и его партнеров, договорился с хозяйкой притона, Розой, о том, чтобы она получше приняла, приветила гостей. Все подготовил – и вот, забыл обо всем, застрял допоздна у девчонки…
      «Игорь сейчас удивляется, наверно, – думал он, подходя к базару, – досадует… А впрочем (тут опять, мельком, возникли перед ним смеющиеся – щелочками – влажные сонькины глаза), впрочем – что ж… Ну, задержался – с кем не бывает! Его там и без меня, должны принять, как надо. Роза пообещала. А она дело знает!»
      До малины оставалось теперь минут пять ходьбы – не более того. Костя обогнул базарные, залитые луною, ларьки. Свет и тень чередовались здесь ровными полосками. Он уже собирался было свернуть в переулок – ступил на искрящийся под луною, словно бы посыпанный серою солью, тротуар, как вдруг уловил поодаль, в тени, какое-то смутное движение. Он остановился. И тотчас ему послышался шепот. Кто-то звал его негромко, окликал по имени… Настороженно вглядываясь во тьму, Костя пошел на зов; приблизился к угловому ларьку и увидел маячивший там женский силуэт.
      Это была Роза. Вид ее удивил Хмыря. Прямые рыжие патлы, обрамлявшие ее лицо, были взлохмачены, на щеках виднелись мутные подтеки, рот был сложен в кривую, жалкую гримасу. Торопливо – запинаясь и всхлипывая – она сообщила Косте о последних событиях: о внезапной милицейской облаве и разгроме малины.
      – Замели всю кодлу подчистую, – добавила она затем, – приехали на трех машинах. Ох, ты не представляешь, что было! Ворвались с наганами…
      – Постой. Как так? – Костя захлебнулся дымом, закашлялся. Выронил папиросу. – Неужели посадили всех, кто был? На каком же основании?
      – Нет… Просто – привезли в отделение, проверили документы, составили протокол. А потом наших, местных, выпустили.
      – Местных? – нахмурясь, повторил Костя. – Так… А – залетных?
      – Ты имеешь в виду этих – с востока?
      – Да, да.
      – Ну, так их обоих – и Малыша и Копыто – сразу в наручники заковали и увели отдельно. За ними-то, видать, и охотились. Больше их никто не видел.
      – Их же должно было быть трое, – недоуменно пробормотал Хмырь. – Разве Игорь еще не приехал? Ну, помнишь: я тебе специально говорил о нем.
      – Знаю, знаю, – махнула она пухлой, татуированной рукой. – Приехал… Как же! Из-за него-то все и случилось.
      – Что-о-о? – хрипло, медленно протянул Хмырь. – Из-за него?
      – Так все ребята думают… Он навел, он, проклятый, больше некому!
      Костя прикуривал теперь новую папиросу. Он чиркнул спичкой… Но так и не поднял огня, не донес его до рта. Он застыл, занемел, держа зажженную спичку в опушенной руке, и так смотрел на Розу – все смотрел, разгневанно и изумленно… Когда огонь лизнул его пальцы, он вздрогнул и выругался шепотком. И потом – помахав обожженной пятернею, начисто забыв о куреве, сказал:
      – Послушай, что ты плетешь? Да как же это могло произойти? Тут какая-то путаница, недоразумение… Я головой ручаюсь…
      – Не ручайся, – усмехнулась она, – не ручайся головой – потеряешь.
      – Но, черт возьми, объясни же, наконец: как все было? С чего началось?
      – Началось так… – Роза вдруг охнула, хватаясь за бок – привалилась жирной спиною к стенке ларька. – Погоди, дай передохнуть маленько… сердце зашлось. От этих делов и загнуться недолго!
      Потом, помедлив и переводя дух, она рассказала Хмырю все подробности ссоры, случившейся между приезжими. Костя слушал ее напряженно, внимательно. Он все время помалкивал и только в одном месте перебил ее – попросил повторить сказанное:
      – Ты точно помнишь: после ухода Игоря прошло – до облавы – всего лишь четверть часа? Ты не ошибаешься?
      – Точно, Костенька, все точно! Я как раз тогда часы заводила. А что?
      – Да так, ничего, – уклончиво проговорил Хмырь, – а скажи-ка: кто-нибудь еще выходил перед тем из малины?
      – Вроде бы – нет. – Она передернула плечиком. – Не заметила. Хотя… Да, да, конечно! Выходил! Как же это я запамятовала!
      – Кто же? – пригнулся к ней Хмырь. – Кто?
      – Приятель твой… Ну, знаешь, этот – со шрамом. – Роза тронула пальцами левую бровь. – Все забываю его кличку… Брюнет, кажется.
      – Ага, – проговорил Костя, – так… И когда же он ушел?
      – Как раз в тот момент, когда этот Игорь заявился… Сидел с ребятами, слушал гитару. Потом встал: пойду, говорит, за водкой. Ну, и потопал.
      – За водкой, значит, – сказал задумчиво Костя. – В тот самый момент… И прищурился выжидательно: – Принес?
      – Нет. Не успел, видать. И слава Богу! Один только он и отделался легко. Остальные – я уж говорила – все в протокол попали. А на меня, – она всхлипнула, кривясь, – на меня отдельную бумагу оформили, сказали, что еще – вызовут… Теперь уж мне покоя не дадут, не-ет, не дадут: сживут со света, это как пить дать!
      – Ладно, не горюй, – сказал Костя. И легонько потрепал ее по плечу. – Все обойдется. Переменишь адрес, уедешь – и все дела. Главное, что выпустили! Теперь иди отдыхай. И мне тоже – надо…
      – Боюсь, – беззвучно, одними губами, произнесла она, – боюсь идти к себе.
      Потом умолкла на миг и с прерывистым вздохом сказала:
      – Пойду лучше переночую у девочек… Ты меня проводишь?
      – Ладно.
      Костя вновь закурил – и на этот раз благополучно. Смятение его прошло. Мысли были теперь ясны и отчетливы.
      Итак, что же произошло? Не успел Интеллигент покинуть сборище, как туда, почти мгновенно, явилась милиция. Причем, охотилась она, – как утверждает Роза – именно, за приезжими… Тут какое-то противоречие. Да и вообще, не понятно: каким это образом Игорь – едва только слезший с поезда – успел вступить с мусорами в столь тесный контакт? А вот поведение Брюнета действительно выглядит странно. Он сказал, что идет за водкой – но ведь он же водку не пьет, не любит! Предпочитает ликеры и сладенькие наливки. Да и вообще пьет очень мало – как и все желудочные больные… Но мало того: уйдя «за водкой», он так и не вернулся, не пришел обратно. Пришли другие… Вот тут уже – связь очевидная! И, к тому же, он знал все заранее! Знал о предстоящем приезде блатных, видел телеграмму от Игоря… Костя ничего не скрывал от него. Известный этот фарцовщик, спекулянт, был его давним приятелем. Когда-то они даже работали на пару – и не плохо. Парень этот вообще был удачлив. Удачлив до странности.
      Легко выпутывался изо всех передряг, никогда не горел… Раньше это восхищало Хмыря. Теперь он вдруг задумался: почему? Почему Брюнету всегда так везет? Какая сила постоянно хранит его и спасает? Как она, эта сила, зовется? Может быть, имя ей – угрозыск?
      Костя шел рядом с Розой – попыхивал дымком, жевал отсыревшую папироску… Вдруг он остановился. Решительным жестом запахнул пиджак. И спросил, понижая голос:
      – Послушай, на малине обыск был, конечно?
      – Был… Но, в общем, не большой. А что?
      – Ты не знаешь: они не нашли тот тайничок – в задней комнате, под цветами? Ну, тот, где коробки с патронами…
      – Нет, нет, – засмеялась Роза, – обошлось – слава Богу!
      – Ага. Ну, так дай ключи.
      – Ты хочешь – туда? – испуганно дернулась она.
      – Не бойся, – мигнул он глазом, – я на минуту. Только возьму коробку – и назад.
      – Ах, неосторожно, – слабо сказала она, вручая ему ключи. – А что, если там…
      – Ерунда, – отмахнулся Хмырь. – Что они мне, в крайнем случае, сделают? Ну, проверят и отпустят. Документы у меня в полном порядке. Отличные. Сам мастырил!… Но только, я уверен, теперь там пусто.

      Взошедший над Полтавою день был безоблачен, чист и исполнен засушливого зноя. Потоки слепящего света рушились из синевы на покатые кровли и застывшие в безветрии сады. К полудню стало припекать особенно свирепо. И когда Игорь добрался до высокого углового дома – того самого, где жила Наташа, – он весь уже взмок, пропылился, был утомлен. Его мучила жажда. Он чувствовал себя невыспавшимся и разбитым. Эту ночь он провел в привокзальном скверике, на скамейке, – слабо дремал там и беспрерывно пробуждался, тревожимый сторонними шумами, и поднялся рано, чуть свет.
      Теперь, войдя в подъезд – в полутьму его и прохладу – Игорь подумал с наслаждением: «Первым делом, попрошу у Наташки напиться. Может быть, есть пивко холодненькое – ах, хорошо бы!…»
      Лифт не работал – оказался испорченным. Пришлось подниматься на восьмой этаж пешком. Уже стоя перед дверью, нашаривая звонок, Игорь вдруг ощутил беспокойство: а как она, кстати, здесь живет? Одна? Или с кем-нибудь – с каким-нибудь мужиком? Тогда, на вокзале, она ничего не сказала об этом. Вероятно, забыла, думала о другом… Что ж, если кто-нибудь и есть у нее – удивляться нечему. Она ведь уже не девочка. И вообще, такой товар не залеживается, не ржавеет…
      Он позвонил. Дверь растворилась с шорохом. На пороге возникла Наташа – она была не одна! За нею маячило мужское незнакомое лицо; бледные полные щеки, узкая полоска губ. И тотчас же Игорь понял, кто это. И странное дело, – испытал мгновенное острое чувство разочарования и смутной безотчетной обиды…
      – Здравствуй, Игорек, – сказала Наташа, – входи! И потом – вполоборота – указав на мужчину:
      – Познакомьтесь… Мой муж, Сергей.
      – Милости просим, – пробормотал Сергей. И, несколько помедлив, – словно бы нехотя, – протянул Игорю влажную, вяло раскрытую ладонь.
      Они обменялись рукопожатием, постояли немного, произнося случайные, ничего не значащие фразы. Потом прошли в комнату. Приглядываясь к Наташе и Сергею, Игорь уловил в их жестах и интонациях какую-то натянутость, напряженность… «Чего это они? – мельком подумал он, – поссорились, наверное? А впрочем, что ж, дело понятное – семья!»
      И опять, при этой мысли – семья – что-то укололо его, ужалило в сердце…
      – Значит, вы – как я успел понять – старый друг Натащи, – усаживаясь и потирая ладонь о ладонь, сказал Сергей. – Росли вместе…
      – Точно, – кивнул Игорь. – В одном доме, в одном дворе.
      – В сущности, мы с ним почти что родня, – быстро выговорила Наташа. – Ведь – с самого детства!… Ты понимаешь, Сережа?…
      Подавшись к мужу, она легонько коснулась его плеча. Но Сергей не ответил, не поднял к ней глаз. Он словно бы вовсе не замечал Наташу. Пристально, в упор, разглядывал он Игоря и улыбался, потирая руки.
      – Вместе росли. Да, конечно. Детские воспоминания, я понимаю, самые трогательные… Ну, а теперь – простите – вы откуда? Из каких же краев?
      – С востока. – Игорь сделал рукой неопределенный жест. – С Севера.
      – Ого! Конец неблизкий. Вы там, что же – работали? Служили?
      – Ну, ясно… Служил.
      – А простите – где?
      – В геологическом управлении, – скороговоркой произнес Игорь. И шевельнулся нетерпеливо. Назойливые эти вопросы становились утомительны, начинали тяготить его.
      И тотчас же Наташа (она все видела, примечала, стоя за спиною мужа) вмешалась в беседу – воскликнула, всплеснув руками:
      – Господи, что же это я? Пригласила человека на обед – а сама забыла! Ты уж извини, Игорек. Соловья ведь баснями не кормят… Но ничего, сейчас я все сделаю! Сейчас, сейчас.
      Она ушла на кухню – загремела там кастрюлями. Сергей и Игорь, оставшись наедине, продолжали беседовать; разговор их был прерывист, шел зигзагами. Хозяин по-прежнему сыпал вопросами, а гость отвечал – все более скупо, холодно, неохотно.
      – Сколько же лет вы провели на этом вашем Севере?
      – В общем, немало.
      – Значит, вы говорите – служили в геологическом управлении…
      – Я по специальности геолог. Изыскатель.
      – Что же вы, простите, изыскиваете?
      – Ну, это долго объяснять…
      Игорь усмехнулся и потом – сужая глаза сказал:
      – А вы?
      – Я? Ну, что ж обо мне… Профессия у меня скромная, не романтичная.
      – А все же?
      – Я, видите ли, хозяйственник. Замдиректора мебельной фабрики. В Полтаве я человек новый. Всего лишь третий год здесь живу. А, простите, вы… с тех пор, с детства, так и не наведывались сюда ни разу?
      – Да как-то так все получилось, – пожал плечами Игорь, – был занят…
      – Это сколько ж лет вы отсутствовали?
      – Много. Считайте – с войны!
      – Ай-яй! Да… И что же, сюда – надолго?
      – Не знаю.
      – Но возвращаться на Север не собираетесь?
      – Да говорю: не знаю!
      Возникла томительная пауза. Наташа, тревожась, заглянула в столовую. Игорь сидел, облокотясь о стол – постукивал о край его ногтями. Сергей теперь стоял посредине комнаты – листал блокнот, рылся в нем сосредоточенно. Брови его были опущены, на щеке подрагивал желвачок.
      – Сережа, – сказала она, – ты бы пока помог мне накрывать на стол. Все уже готово, остались голубцы; минут через пять доспеют – и все. Можно садиться!
      – Ага, – отозвался тот, – хорошо. Я только позвоню сейчас на фабрику. Срочно, понимаешь, надо – а я запамятовал…
      Он спрятал в карман блокнот. Остро, коротко, глянул на Игоря. И выйдя в прихожую, к телефону, осторожно притворил за собою дверь.
      Беглый этот взгляд неприятно царапнул Игоря и почему-то сразу насторожил. Не понравилась ему и плотно притворенная дверь… «Зачем? – мгновенно подумал Игорь, – зачем ее надо закрывать? Он же собирается звонить на фабрику… Может, у него какие-нибудь секреты? Но – какие? Фабрика-то ведь мебельная! Нет, тут что-то не то».
      Он потянулся к лежавшей на столе пачке сигарет. Закурил – затянулся жадно. Затем встал со стула и, пройдясь по комнате, сказал, разбивая рукою синий слоистый дым:
      – Прости, Наташенька. Я не спросил: можно ли здесь курить?
      – Кури, пожалуйста, – сказала Наташа. Она стояла спиною к нему, наклонясь над столом – расправляла, разравнивала смявшуюся скатерть. – Вообще не стесняйся, все пустяки.
      – Ну как, пустяки, – возразил он, придвигаясь к двери, – неудобно, все-таки. Пришел в дом, надымил.
      Легким небрежным движением толкнул он дверь. Она скрипнула, поддалась… И сейчас же, в образовавшуюся щель, просочился быстрый, приглушенный голос Сергея:
      – Да, да. Он самый. Безусловно! Ну, не знаю, наверное, еще не скоро. Пока посидим, пообедаем… Ага, ага. Ладно. Постараюсь!
      Звякнул рычаг. В коридоре зашлепали шаги. Игорь отшатнулся от двери – повернулся к Наташе. Она копошилась теперь у комода, доставала тарелки. Он сказал, шагнув к ней:
      – Давай уж я, что ли, пособлю тебе – а? Наташа? И в ту же секунду на пороге появился Сергей.
      – Ну, зачем же вам, – проговорил он, – не беспокойтесь, сидите, ради Бога… Вы – наш гость!
      За короткий этот срок он изменился разительно – стал совсем другим. Он как-то вдруг оживился, повеселел, преисполнился странной бойкости. Хлопотливо подскочив к жене, он принял у нее из рук тарелки – со стуком расставил их. Смахнул со скатерти какую-то пылинку. Оглядел стол, задумался на мгновение. И сказал, потирая руки:
      – Все, вроде бы, в ажуре. Одного только не хватает – водочки. Может сходить, – ты как думаешь, Наташа? Все же ведь – встреча… Такой гость… Уж если принимать, так по-настоящему!
      – Как хочешь, – сказала она. И внимательно, испытующе, посмотрела на мужа. Перемена, происшедшая с ним, удивила ее и озадачила. Озадачила, пожалуй, сильнее, чем та напряженность и подозрительность, с какой он держался вначале. – Если хочешь – сходи…
      – Но ты-то сама – как? Не возражаешь?
      – Нет, наоборот. Я бы сейчас тоже выпила.
      – Ну, вот и ладно.
      Он натянул пиджак и поспешно направился к выходу. Едва лишь на лестнице заглохли его шаги, Игорь сказал:
      – Вот что, милая. Мне сейчас придется уйти отсюда, понимаешь? Уйти – и как можно скорей!
      – Но почему? – изумилась Наташа. – Что еще стряслось? Если это – из-за Сергея…
      – Да как тебе сказать. – Он замялся, наморщась. – В общем, боюсь, что сюда – с минуты на минуту – вломится милиция.
      – Милиция? – повторила она растерянно. – С какой стати? За кем?
      – За мной…
      – Ты это – серьезно? – спросила она, запинаясь.
      – Вполне.
      – По-моему, ты что-то не договариваешь, скрываешь…
      – Потом я все тебе объясню, – перебил он ее, – а пока вот что. Давай договоримся, где мы можем встретиться? Когда и как?
      Спустя минуту, Игорь уже стоял на лестничной площадке. Лицо его было пасмурно, к губе прилип тлеющий окурок. Он стоял, прислонившись к перилам лестницы, – осматривался и соображал.
      Восьмой этот этаж был последним. Выше начинался путь на чердак. Отсюда, с площадки, был виден краешек чердачной двери… Первой его мыслью было: туда! Наверх! Но тут же он передумал – принял другое решение.
      Тщательно раскурив папиросу, Игорь – метким щелчком – зашвырнул ее на ступеньки, ведущие к чердаку. Сделал он так неспроста. Дымящийся окурок заметен. Милиция, без сомнения, сразу же обратит внимание на такую деталь…
      Он спустился по лестнице до середины пролета. Здесь помещалось окошко. Невысокое и пыльное, оно выходило прямо на улицу. Прежде чем исчезнуть из дома, следовало проверить: все ли благополучно в его окрестностях… Резко, рывком (чтобы не было скрипа!) распахнул он оконную раму, выглянул наружу. И тотчас же отшатнулся, вобрал голову в плечи. Потом снова, украдкою, приник к окну.
      Он увидел внизу – на обочине тротуара – фигуру Сергея. Сергей был не один. Плотно придвинувшись к нему, стояли двое мужчин в перепоясанных плащах и одинаковых темных кепках. Они – все трое – о чем-то оживленно толковали. В руках у Сергея зажата была бутылка; она казалась ослепительно белой, в ней плавилось и отражалось солнце.
      Вот Сергей отступил на шаг, повернулся, указывая на дом. Бутылочное стекло в его руке сверкнуло и брызнуло режущим светом. Это было – как выстрел. Как беззвучный выстрел… Больше Игорь уже не смотрел. Он знал теперь, что из дома ему не выбраться, не уйти незаметно. Он – в западне, в капкане!
      Не раздумывая, он двинулся дальше – вниз. Дойдя до шестого этажа, он осторожно приблизился к одной из дверей. На табличке, прибитой к ней, значилась женская фамилия. Игорь замер, прислушиваясь. Уловил неотчетливую, слабо, как дуновение, звучавшую музыку. И надавил кнопку звонка.
      Немолодая, грузная, в пестром халатике женщина, строго спросила, отворив дверь:
      – Вам кого?
      – Извините, пожалуйста, – пробормотал Игорь, – у меня вот какое дело… Я, понимаете ли, ищу одного человека…
      Он назвал фамилию Наташи; расчет его был прост и точен. Стоило бы ему только произнести любое другое, выдуманное имя, – и диалог с этой женщиной мгновенно кончился бы, пресекся. Теперь же она сказала участливо:
      – Вы ошиблись, голубчик. Наташа живет на восьмом этаже. Угловая дверь – направо.
      – Да, да, – покивал Игорь, – знаю. Я там был только что. Но вот беда: в квартире никого нет, понимаете…
      Произнося все это, он – как бы невзначай, незаметно – наступал на хозяйку, теснил ее вглубь прихожей.
      – Очевидно, ушла куда-нибудь. И, главное, неизвестно – когда вернется. А у меня времени в обрез. Через час надо быть на вокзале. Вот что обидно. Побывать в доме и уйти не повидавшись… Представляете?
      Он говорил без умолку, торопливо и, в то же время, напряженно прислушивался к звукам на лестнице. Там, в отдалении, возникла какая-то возня, смутный шорох. Вспыхнули и заметались голоса, многократно повторенные эхом. Застучали шаги. Шаги множились, приближались.
      Игорь находился теперь в прихожей – за порогом. Оставалось последнее: захлопнуть за собою дверь… Это он и сделал со словами:
      – Разрешите, я черкну ей записочку. Оставлю вам, а вы – передадите. Ладно?
      – Конечно, конечно, – сказала она, – прошу вас.
      Он вытащил из кармана смятый листок бумаги (с наташиным адресом), приложил его к запертой двери – расправил, разравнял. Затем старательно – огрызком карандаша – написал: «Дорогая Наташа! Сколько лет мы не виделись… Я так хотел повидать тебя, встретиться с тобою! И вот, видишь, как глупо все получилось…»
      Шаги на лестнице множились, приближались. Судя по всему, шли трое, или четверо… Идущие поравнялись с дверью – протопали, сопя. И торопливо стали удаляться.
      Игорь оглянулся на хозяйку. Сказал, вертя в пальцах затупившийся огрызок:
      – Как-то неряшливо получается, грязно. Может, у вас чернила найдутся, а? Я бы переписал. Если, конечно, это возможно. Мне очень неловко вас беспокоить, но – сами понимаете. Такое дело…
      – Понимаю, – засмеялась она, – да вы не волнуйтесь, не нервничайте. Идемте-ка в комнату!
      Вскоре он уже сидел за столом, прихлебывал чай со сливками, хрустел печеньем. (Обед не удался – теперь он наверстывал упущенное!) Хозяйка – одинокая, скучающая, недавно вышедшая на пенсию – была женщиной радушной и любила поговорить. Наташу, как оказалось, она знала давно; когда-то работала машинисткой в одном с ней институте. Узнав, что Игорь – старый наташин друг, она сказала, улыбаясь, собрав морщинки у глаз и на полных щеках:
      – Вот как! А я было подумала: вы недавно познакомились. Решила, что это так… флирт, приключение, какое-нибудь дорожное знакомство…
      – Ну, что вы, что вы! – Игорь поднял ладони протестующим жестом. – Какой флирт!
      – Ну, а что ж с того? – возразила она. – Ваше дело молодое…
      – Нет, нет, – сказал он, – именно – дружба! Старая! А она, как известно, не ржавеет.
      Так они сидели и беседовали неспешно. Здесь было уютно, чисто прибрано, покойно. Посвистывал самовар. Негромкая тягучая песня сочилась из стоявшей в углу радиолы. Песня была старая, памятная с детства… «Пара гнедых, – говорилось в ней, – пара гнедых, запряженных с зарею…»
      Игорь заслушался, размяк. Сейчас он чувствовал себя в безопасности и как бы отдыхал от тревог. Хотелось и вовсе забыть о них – но забывать было нельзя… Взглянув мельком на часы, он понял, что пора уходить! Вообще-то было бы неплохо еще побыть здесь, посидеть – для надежности. Но ведь он же сам заявил, что поезд его отходит через час… Этот час прошел. Да, надо уходить!
      – Ну, спасибо вам, – трудно, медленно произнес он, вставая. – Пойду.
      – Ваш поезд когда отходит?
      – Да скоро, – нехотя пояснил он, – в общем, сидеть некогда. Надо спешить. Как это ни прискорбно.
      – Да, а – письмо? – спохватилась хозяйка. – Вы же хотели переписать…
      – Письмо… – Игорь наморщился в раздумьи. – Вообще-то, конечно, надо было бы… Но – ничего! – Он махнул рукой. – Сойдет и так.

      Спускаясь по лестнице, он все время держался настороже… Но нет: все обошлось благополучно! Ни в доме, ни вокруг него, не оказалось ничего подозрительного. Погоня запуталась, ушла по ложному следу. Вдруг он рассмеялся – неудержимо, судорожно, до слез. «Представляю, какие теперь морды у мусоров, – подумал Интеллигент, свернув в переулок и стремительно удаляясь от злополучного этого дома. – Представляю… Невеселые, да, невеселые».
      Те, о ком он только что подумал, и в самом деле, выглядели невесело. Сдвинув на ухо кепку, задумчиво поскребывая ногтями подбородок, стоял – прислонясь к ограде тенистого, поросшего акацией дворика – начальник опергруппы Наум Сергеевич. Он стоял, запрокинув голову, разглядывая вознесшийся над ним ребристый кровельный скат. Из-за этой крыши углом проступала другая – соседняя. А еще дальше виднелась пологая кровля высокого углового восьмиэтажного дома. Поиск шел оттуда; он докатился по гребням и изломам крыш до укромного этого дворика – и пресекся, кончился. Дальше построек не было. За оградой помещалась строительная площадка.
      – Куда же он подевался? – медленно процедил Наум Сергеевич. – Исчез – как испарился…
      Сотрудники, окружавшие его, помалкивали, курили, переминаясь. Одежда их была истерзана, лица – припорошены пылью. Затем один из них сказал, выплюнув окурок и старательно растирая его каблуком:
      – С чердака можно было уйти только этим путем. А тут мы все проверили! Действительно – непонятно… Прямо – Фантомас какой-то!
      Вот так у Интеллигента появилось еще одно прозвище: Фантомас.
      – Фантомас! – угрюмо усмехнулся Наум Сергеевич. – Н-да… Это, конечно, все объясняет… Вряд ли только наше начальство удовлетворится таким объяснением.
      На исходе того же дня – в недрах полтавского угрозыска – беседовали двое.
      – Итак, подведем итоги. Что же получается? Ни одна операция, в сущности, к ощутимым результатам не привела…
      Говоривший это – парторг управления – умолк, похрипывая одышкой, потер ладонью бритый свой череп.
      – Вчера ночью было задержано сколько человек? Двое – если не ошибаюсь?
      – Двое, – сказал Наум Сергеевич.
      – А всего сколько было в этом их притоне?
      – Шестнадцать.
      – Ого, – крякнул парторг, – немало.
      – Да, конечно. Но все они, в принципе, здешние, полтавские. У каждого – знакомства, родственники, всяческие связи… Наверняка, имеется алиби… Нет, с местными трудно. Для нашего дела никто из них не подходит. Только эти…
      – Ну, хорошо. Эти! Ты задержал всего лишь двоих… Но самый-то главный скрылся. Тогда ушел и сегодня – тоже… Из-под самого носа ушел. Оба раза! Как же так?
      – Как-то так получилось… Сам не пойму. – Наум Сергеевич растерянно моргнул, поднял плечи. – Очень уж ловок, видать, подлец! Ребята в шутку его Фантомасом окрестили.
      Он ударил правой, стиснутой в кулак рукою о левую ладонь:
      – Ну, ладно… Далеко этот Фантомас все равно теперь не уйдет.
      – Да ведь и вообще, если вдуматься, – добавил тут же парторг, – брать его необходимо при всех обстоятельствах. Участие его в краже чемодана бесспорно, подтверждено показаниями Грачева. И если насчет тех – двух – прокуратура еще может усомниться, то здесь все наверняка. Все точно. Санкция будет, я это обещаю! Главное сейчас – напасть на след. – Он тяжело шевельнулся в кресле, посмотрел на собеседника в упор. – Вот что ты мне обеспечь… Сможешь?
      – Смогу, – уверенно проговорил Наум Сергеевич. – Моя агентура…
      – Агентура! – небрежно отмахнулся парторг. – Разговоров я о ней слышу много. А толку пока что – чуть… Не нравится мне здесь что-то, сомнительным кажется, смутным.
      – Что же, например? – прищурился Наум Сергеевич.
      – Ну, хотя бы то, что этот Фантомас так странно – вовремя – исчез из малины.
      Парторг склонился, посапывая, к столу, зашуршал бумагами. И потом сказал:
      – Вот – твоя собственная докладная. Ты пишешь: «Из опроса присутствующих выяснилось, что Игорь Беляевский внезапно покинул помещение за четверть часа до прихода опергруппы».
      – Что ж, правильно, – пробормотал начальник опергруппы, – не пойму, что вас тут смущает…
      – А может, он ушел не случайно? Может, его кто-то предупредил, а?.
      – То есть, как – предупредил? – удивился Наум Сергеевич. – Кто? – Лицо его дернулось и напряглось. – Кто же бы это мог?
      – Не знаю, не знаю… Эта твоя хваленая агентура – ты за нее ручаешься? Вполне?
      – В общем, да, – покивал, наморщась, следователь.
      Человек, с которым я там связан, проверен давно и надежно. Это как раз он – если помните – помог нам в деле Новоселова. И кое в каких других делах тоже содействовал. И весьма успешно. Так что я не допускаю…
      – А все же подумай, проверь, пораскинь мозгами… Все ведь случается – сам знаешь! Ты с ним когда в последний раз виделся?
      – Недавно.
      – Теперь постарайся встретиться еще раз. Срочно! И пощупай его, проверь, присмотрись… Соображаешь?
      – Н-не совсем, – трудно, медленно выговорил Наум Сергеевич. – Вы что же, полагаете, что это двойник?
      – Я ничего пока не полагаю, – резко возразил парторг. – Я просто делюсь с тобой сомнениями. Человек этот – твой, а не мой. Вот и займись им, как следует. Выясни, чем он дышит, какому богу молится, с кем дружбу водит… Вообще, подбери к нему ключи…
      – Слушаюсь, – сказал, подтягиваясь, начальник опергруппы. – Постараюсь.
      Отойдя от дома подальше – свернув на центральную улицу и растворившись в пестрой людской толчее – Игорь остановился передохнуть. Недавнее нервное напряжение спало, сменилось гнетущей усталостью. Захотелось лечь, вытянуться, забыться. «Куда податься, – задумался он, – где отыскать надежное место? Разве что – вернуться в притон… Малыш и Копыто будут кривляться, конечно. Но черт с ними! Дружба рухнула, ее не вернешь. А дела – что ж… Я им пообещал отдать должок – и отдам. В этом они не должны сомневаться… И, кстати, расскажу шпане о сегодняшнем приключении!»
      Вот так он размышлял, стоя в тени, у газетного киоска. Он ничего не знал о ночной облаве, не ведал беды, нависшей над его головою; не подозревал о том, что с этого дня он уже, в сущности, проклят и напрочь отвергнут блатными. Душа его была незамутнена, и мысли были легки.
      «Пойду, – решил он твердо, – хоть отдохну по-настоящему!»
      И только он подумал это – в стороне, в отдалении, возникла фигура, показавшаяся ему знакомой. Он вгляделся: смуглое, цыганского типа лицо, косая черная челка над бровью… «Ну, ясно, – сообразил Игорь, – это же гитарист! Тот самый парень, что был в притоне в ту ночь; играл и пел, и неплохо пел».
      Вокруг бурлила и текла густая толпа; крутились, рябя, косынки и кепки, пыльники и пиджаки. Предвечерняя улица была залита светом, исполосована тенями и битком набита людьми. Но все эти люди были чужими Игорю. Близкой и своей казалась ему только та, отдаленная фигура…
      Гитарист, очевидно, только что вышел из пивной. За его спиною зияла растворенная дверь; там, в полумраке, в прохладной глубине, смутно белели столики, двигались темные силуэты. Он стоял у порога, вполоборота к двери – дожидался кого-то… И в тот самый момент, когда Игорь приблизился, из глубины пивной появилась женщина – рыжеволосая, с покатыми плечами, с обширной грудью, колышащейся в вырезе пестрого платьица. Пухлые плечи ее были обнажены, осыпаны веснушками. И на правой ее руке Игорь увидел наколочку: сердце, пронзенное стрелой…
      – Привет, – сказал Игорь. Он весело сказал это, так как был искренне доволен встречей. – Привет, друзья! Вот хорошо… Тебя-то, Роза, мне как раз и надо…
      То, что произошло затем, повергло Игоря в изумление. Гитарист отшатнулся, прижимаясь боком к стене. Лицо Розы как-то странно осунулось, завяло, губы побелели. В расширенных глазах метнулась тревога.
      – Ты, – проговорила она вздрагивающим голосом.
      – Я, – сказал Игорь, – конечно – я! Кто же еще? Вы что – не узнаете меня?
      – Ты… Чего ты от нас хочешь?
      – Да ничего… Просто – поговорить, – недоуменно и растерянно пробормотал Игорь. – Я не пойму… В чем дело? Что с вами такое? Вы меня, наверное, не узнаете, путаете с кем-то другим.
      – Да нет, узнаем, – сказал, кривясь, гитарист, – такого ни с кем не спутаешь… После всего, что было…
      – А что – было? – спросил сейчас же Игорь. И весь напрягся, исполненный скверных предчувствий. – Что?
      – А ты разве не знаешь? – поигрывая бровью, сказала Роза. – Не догадываешься? Ну, конечно, конечно. Ты же ведь мальчик тихий, простой, ни в чем не повинный.
      – Ни в чем, – сказал Игорь. – Точно. Ну-ка, что вы мне можете предъявить?
      «Неужели, это все – по поводу чемодана? – тоскливо подумал он. – Скорее всего – так… О, проклятье! Но ведь это же мелочь, пустяк, не стоящий разговора!» Он подался к Розе – шагнул к ней – и она попятилась, в страхе.
      – Ну! – повторил, накаляясь, Игорь. – Что вы можете предъявить? Говорите же, черт вас возьми! Если вы имеете в виду ту, ночную историю, – так мне просто смешно… Произошло недоразумение. Я, конечно, виноват – не отрицаю. Но иначе я поступить не мог. Просто не мог. И не так уж это ужасно… И вообще, хватит о пустяках!
      – Так ты считаешь это пустяками? – взвизгнула Роза. – Ах, ты… – Она задохнулась, замерла на миг. Воздела в гневе руки. – Ах, ты!
      – Погоди! – одернул ее гитарист, – не делай базар.
      Он быстро, коротко оглянулся, и уловил сторонние, исполненные любопытства взгляды. Ссора у дверей пивной начала уже привлекать внимание; бурлящая вокруг толпа как бы стала сгущаться, слегка замедлила ритм.
      – Тихо, Розочка, тихо, – пробормотал он опасливо, – не надо нервов. Гляди – фрайера! У них уши, как радары.
      И затем, – понизив голос, – оборотясь к интеллигенту:
      – Ты сказал, что вину свою не отрицаешь?
      – Ну… Да, – замялся тот, – в какой-то мере…
      – Значит, все же – не отрицаешь? – настойчиво допытывался гитарист. – Признаешь?
      – Д-да.
      – Ну, вот и ладно, – сказал гитарист. – Это-то и надо. Хорошо, хоть сразу раскололся.
      Он вдруг прищурился, охваченный какой-то новой мыслью.
      – Погоди. А – почему?
      – Что? – не понял Игорь. – Что – почему?
      – Почему ты так легко признаешься, колешься, а? Дело-то ведь серьезное… Непонятно. Или, может, – тоже как-то хитришь?
      – Да зачем, – воскликнул Игорь, – зачем мне хитрить? Ты говоришь: дело серьезное… Ничего серьезного в том, что произошло, я не вижу. Да, не вижу! В конце концов, если и есть какая-то моя вина, то – небольшая. Все это выеденного яйца не стоит. И мне действительно смешно…
      И тотчас же Роза задергалась, зачастила визгливо:
      – Навел мусоров, ссучился, заложил всю кодлу и это, по-твоему, вина небольшая? Тебе – смешно?
      – Кто ссучился? – вздрогнув как от удара, спросил Игорь: – я?
      – Ты, – сказал гитарист. – Ты же сам только что признался! И не кривляйся; если уж начал колоться – колись до конца… Расскажи-ка, когда ты успел столковаться с милицией? После твоего ухода легавые вломились почти сразу же, через пятнадцать минут… Они, конечно, ждали, пока ты отвалишь… Все было заранее продумано, это ясно. Но как ты ухитрился все это обстряпать – вот, что интересно! В ту самую ночь, или раньше? Может, ты писал с дороги не одному только Хмырю?
      Только сейчас, только в этот момент понял Игорь всю безнадежность обрушившегося на него несчастья. Случилось что-то странное, непостижимое. Причем – и это самое главное! – случилось в его отсутствие… И ничего уже, в сущности, нельзя теперь ни изменить, ни поправить. Он понял это, угадал; битую карту не переигрывают – за нее просто платят!
      Ах, он отлично понял это. Но все же попытался еще раз разговориться, разобраться в ситуации, как-то спастись…
      – Послушай, послушай, – произнес он, запинаясь, с трудом шевеля помертвевшими губами. – Это какой-то брел… Чертовщина… Мы же толковали о разных вещах! Я совсем в другом признавался! Я ведь – про что? Про чемодан. А то, о чем ты говоришь…
      Он не докончил – не смог. Его толкнули в плечо и оттеснили в сторону. Из пивной, гогоча и топая, вывалилась шумная компания. Между Игорем и гитаристом мгновенно вклинился какой-то тип – распаренный, пахнущий потом и пивным перегаром. Возникла суета. Блатные разделились, раздались; их завертело в водовороте. И когда гуляки схлынули, Игорь увидел, что он – один. Один! Без своих! Гитарист и Роза исчезли, поглощенные толчеей. А может, – бежали, воспользовавшись ею…
      Они бежали. Но слова, оброненные гитаристом, остались. И наиболее отчетливо врезалось в сознание Игоря одно только слово – одно имя – Хмырь.
      «Хмырь! Старый дружок, надежный парень. Конечно же, это он. Только он повинен во всем! Он с самого начала был в курсе всех дел. Он готовился к встрече. И подготовился – подыскал место, указал адрес малины… Что ж, он все сделал с толком, с умением. Выказал сноровку. И лишь в одном ошибся: не учел той случайности, которая помогла мне спастись… Хотя, нет, – подумал Игорь тут же, – он и здесь не ошибся. Все время он был в выигрышном положении, бил наверняка. Я спасся – но какой ценою! Лучше уж было бы погореть тогда – со всеми вместе – попасть под облаву, угодить в милицию. Как я теперь оправдаюсь? Я опорочен, запятнан, а он, проклятый, чист… В глазах всей кодлы он по-прежнему – свой человек, надежный парень.»
      Игорь усмехнулся при этой мысли. И почувствовал, как поднимается в нем, подступает к самому горлу, тяжелый, душащий гнев. Такой гнев, когда мутится в глазах, и все вокруг затянуто багряною пеленою. Такой – когда уже не думается ни о чем, кроме расплаты, кроме немедленной мести.
      «Ты все сделал с толком, с умением. Ты ловко запродал меня, Костя, надежный парень, старый мой дружок. Но все же, я цел, покуда. И еще хожу по свободе. И разговор наш не кончен. И нож мой – при мне!»
      Игорь отыскал костин дом без особого труда. Это было дощатое, барачного типа, приземистое строение, расположенное на окраине города, в старом районе, славившемся богатыми своими садами.
      Здесь все утопало в зелени, было захлестнуто ею. Пыльная, застывшая в безветрии листва, тяжело нависала над oградами – роняла плотные тени и пахла томительно и хмельно.
      Когда Игорь добрался сюда, уже вечерело. Низкое солнце катилось в багровой мути – закатывалось за крышу барака. С трех сторон барак окружал раскидистый запущенный сад Косые вечерние лучи прошивали листву и плавились в оконных стеклах. Хоронясь за деревьями, в кустах – держась в густой их, душной тени – Игорь долго, внимательно разглядывал здание; обшарпанный, грязный фасад, двустворчатую дверь подъезда.
      Где-то тут обитал Костя Хмырь; именно по этому адресу посылал Игорь все свои письма.
      Он решил проверить: нет ли в доме других дверей. Осторожно обошел барак кругом, обследовал его и возвратился удовлетворенный. Вход имелся только один. Все, таким образом, складывалось удачно. В сущности, Хмырь был почти уже пойман, был у Игоря в руках! Разминуться они не могли никак. Рано или поздно, Костя должен был появиться здесь, пройти – и тогда…
      Затаясь в кустах ежевики, Игорь погрузился в ожидание. Он сидел терпеливо и настороженно, а время, между тем, шло. Незаметно пали сумерки. Потянуло сыростью и прохладой. В недрах сада заварился, закипел туман. Белесые его волокна протянулись над кущами сада, над просторным, безлюдным в этот час, двориком.
      Повитый туманом, барак как бы отдалился, утратил четкость очертаний. Детали сгладились, стерлись; теперь были ясно видны лишь окна. Освещенные эти квадраты – оранжевые, белые, зеленоватые – обозначились сразу же с наступлением ночи. Они протянулись, вспыхнув, по всему фасаду, и только одно окошко (в самом центре, слева от входа) все время оставалось темным, слепым. Оно зияло, как провал, как пятно сгустившегося мрака.
      Костя все не шел, не появлялся. И глядя на слепое это пятно, Игорь вспомнил, что в адресе Хмыря значилось: квартира № 2. «Стало быть, он тут как раз и живет, – подумал Игорь, – и сейчас где-то шляется, собака. Что ж, я подожду».
      Игорь шевельнулся, устраиваясь поудобнее. Зевнул, стукнув зубами. Устало поднял воротник пиджака.
      «Я подожду. Я дождусь! И прикончу его не просто, не сразу, не с одного удара, нет. Сначала я заставлю его признаться во всем. Буду резать медленно… Натешусь вволю…»
      Было тихо. Только где-то за садом легонько позванивала, надрывалась гармоника. Потом музыка ушла. Постепенно угасли все окна в доме. Туман надвинулся плотней… А Костя все не шел, – он так и не появился в эту ночь!
      Утром Игорь выбрался из кустов – взъерошенный, в помятом, сыром пиджаке. И потягиваясь и жмурясь, пробормотал с беспокойством:
      – Где же он, этот чертов Хмырь?

      А Костя Хмырь в это самое время занимался сходным делом – выслеживал Брюнета, караулил его. Он так же, как и Игорь, не спал всю ночь, и одинаково устал и измаялся, и мысли его были примерно такими же…
      Он стоял сейчас у только что открывшегося пивного ларька, В одной его руке были литровая пенящаяся кружка, в другой – зажженная папироса. А за поясом, под рубашкой, грелся тяжелый кольт.
      Час был ранний, день еще только начинался, но вокруг ларька уже гомонили алкоголики. Багроволицые, опухшие, они похмелялись, перебранивались, скидывались «на троих», В шумном их окружении было удобно стоять, наблюдая за домом, куда скрылся Брюнет.
      Место это было Косте Хмырю незнакомо. Здесь он не бывал еще ни разу. Начав вчера вечером слежку, он долго кружил по городу, обошел немало улиц и побывал по всем известным ему адресам. След Брюнета обнаружился за полночь – в одной из потайных спекулянтских квартир. Оттуда Брюнет отправился к подруге – известной базарной проститутке по кличке Зебра. Пробыл у Зебры до света, а выйдя наружу – пошел прямо сюда. Причем, шел Брюнет (эту деталь Хмырь сразу же отметил!) нерешительно, как бы нехотя. И прежде чем войти в дом – некоторое время слонялся у подъезда, петляя, озираясь опасливо… Почему? По какой причине? Вообще-то, причин для такой осторожности могло быть сколько угодно. Сама их профессия требовала постоянной скрытности и тайны. При других обстоятельствах Костя не обратил бы никакого внимания на все эти мелочи; принял бы их, как должное. Однако теперь – заподозрив приятеля – он решил проследить все его пути и связи. Решил выяснить все до конца.
      Пиво в кружке кончилось… Протиснувшись сквозь толпу, он купил новую порцию. Заглянул в кружку. И отстранил ее, поставил на прилавок. Пить натощак кисловатую эту жижу не хотелось – было тошно… Сейчас же в ухо ему проговорил сипловатый, пропитанный спиртом голос:
      – Что, браток, не идет?
      – Нет.
      – Что так?
      – Отрава…
      Костя сказал это равнодушно, не глядя на собеседника. Посасывая окурок, он разглядывал дом, возвышающийся напротив ларька – наискосок, через улицу… Внезапно там, около подъезда, появилась фигура в перепоясанном плаще и серой кепке. Она была видна лишь мгновение; промелькнула и исчезла в дверях. Но все же Хмырь успел различить знакомый профиль; вислый нос, подбритые усики, острый костистый подбородок. Он узнал характерное, давно знакомое ему лицо старого полтавского чекиста, начальника опергруппы. Опер скрылся в том же подъезде, что и Брюнет… Сбылись, наконец, все самые худшие опасения!
      Кто-то легонько похлопал его по плечу. Спиртной, медлительный голос сказал:
      – Что ж ты, браток, не пьешь? Ай-ай. Зря только выдыхается…
      – Да не хочу, – отмахнулся Костя, – отстань!
      – Ну, если не хочешь – давай я допью.
      – Пей, – сказал с досадой Костя, – черт с тобой! Только не лезь, не мешай, понял?
      – Так разве я мешаю, – обиделся пьяница. – Ты же все равно ведь не пьешь – стоишь, куда-то смотришь…
      И тотчас же – при этих словах – из-за угла ларька выдвинулся человек с неприметной внешностью, в скромной одежде. Он пристально вгляделся в лицо Хмыря, обвел его стремительным, цепким, запоминающим взглядом. И растворился в людской толчее.
      – Ты, вроде бы, недоволен чем-то? – спросил Брюнета Наум Сергеевич.
      – Да не то чтобы недоволен, – хмуро усмехнулся Брюнет, – но все-таки… Слишком уж часто вы стали вызывать. А ведь для меня это риск. Вам – что? Вам не страшно. А мне это все однажды боком выйдет.
      – Ну, ну, не будь таким нервным, – пробормотал начальник опергруппы, – что это у тебя за настроение с утра? Плохо спал, что ли? Или с похмелья?
      Он нетерпеливо расстегнул плащ, бросил его на спинку стула. И затем – доставая из кармана бутылку ликера – сказал:
      – Кстати, если – с похмелья, то вот… Сейчас разговеемся. Отличный ликерчик, импортный. Я же ведь знаю: ты любишь сладкое.
      – Что ж, ладно, – ответил, помедлив, Брюнет.
      – Ну, тогда садись, – Наум Сергеевич указал полусогнутой ладонью на стул. – Давай, брат, запросто… Выпьем, потолкуем…
      – Потолкуем. Только – о чем? – Брюнет уселся, сопя. – Зачем вы, все же, меня вызвали?
      – Да так… Просто…
      Начальник опергруппы весь как бы лоснился, излучал веселье. Жесты его были широки и радушны, узкие – в тяжелых веках – глаза маслянисто поблескивали.
      – Не все же ведь – о делах! Хотя и о делах, конечно, – тоже… Но это потом, погодя, это не к спеху. Давай-ка сначала – по одной!
      Он ловко откупорил бутылку, разлил по рюмкам тягучую, пряно пахнущую жидкость. Оба выпили, помолчали. Брюнет, сощурясь, чмокнул липкими губами; напиток ему понравился – это было заметно. Наум Сергеевич огладил усы ребром ладони, сказал доверительно:
      – Чем-то ты, знаешь ли, мне симпатичен. Да, да, симпатичен. А вот по душам поговорить как-то все у нас не получается.
      – Да и вряд ли получится, – пробормотал Брюнет, вертя рюмку в пальцах. – Души у нас разные…
      – Ну, почему же, – отозвался Наум Сергеевич. – Все мы люди, все мы человеки. Разница, конечно, имеется, как же без этого? Один любит кислое, другой – сладкое. Но это все мелочи. А в принципе – что ж… Понять друг друга, при желании, можно всегда.
      Он говорил и чувствовал: разговор не клеится, не получается. Брюнет насторожен и замкнут, и вовсе не склонен к откровенным излияниям. «Трудно будет его расшевелить, – подумал он озабоченно, – ох, трудно! Да и не гожусь я для такой роли. Парторг требует, чтобы я разобрался в нем, узнал, чем он дышит… Приказывать легко, а вот как это сделать? Разве что, напоить посильнее?»
      Он потянулся к бутылке – встряхнул ее, посмотрел на свет. И только приготовился налить по второй, как в дверь внезапно постучали.
      Стук был тихий, условный. Начальник опергруппы поспешно отпер дверь. И увидел стоявшего на пороге человека с неприметной наружностью и в скромной одежде.
      – Ты что, Зубавин, – спросил он. – Случилось что-нибудь?
      – Да, – сказал Зубавин. – Разрешите доложить! – И затем перешел на шепот:
      – Возле дома болтается какой-то тип. Весьма подозрительный.
      – Где? – так же шепотом спросил Наум Сергеевич. И ступил в коридор, прикрыв за собою дверь.
      – У пивного ларька.
      – Но… Ты уверен? Ты твердо уверен?
      – Конечно.
      – Когда же он появился?
      – Сразу же вслед за этим, – Зубавин указал глазами на дверь. – И с тех пор не уходит. Стоит, не пьет, все время смотрит сюда… Ведет наблюдение – ясное дело!
      – Aгa, – Наум Сергеевич крякнул, поскреб ногтями подбородок. – Вот, черт возьми… – И помолчав, спросил:
      – Каков он с виду? Приметы?
      Зубавин задумался, опустил голову, собрав складками кожу под подбородком (в этот момент в его внешности обозначилось нечто определенное), и затем – быстро, точно, четко – начал описывать внешность Кости Хмыря.
      Зубавин не просто описывал его внешность; он давал «словесный портрет».
      Старый, опытный – с дореволюционным еще стажем – агент уголовного сыска, он знал дело и был сведущ в искусстве «словесного портрета», разработанном западными криминологами Бертильоном и Рейсом. Твердо следуя правилам прославленной школы «антропологического принципа», он перечислил теперь все детали, характеризующие Хмыря. Добавил к этому подробности, касающиеся одежды. И точность его наблюдений подтвердилась сразу же.
      Дверь распахнулась с треском, и в проеме ее возникло одутловатое лицо Брюнета. Щеки его обвисли, подернулись пылью, раздвоенная бровь изогнулась; пересекающий ее шрам побагровел.
      Все это время он подслушивал, стоя за дверью, – и сейчас воскликнул, глядя на Наума Сергеевича белыми, прыгающими глазами:
      – Это Костя! Приметы – его. Все точно, все точно… Теперь я погиб!
      – Какой Костя? – живо спросил Наум Сергеевич.
      – Ну, тот самый – Хмырь – друг Интеллигента. Тот, с которым Игорь переписывался все это время.
      – Ах, вот это кто, – нахмурился Наум Сергеевич, – вот кто…
      – Ну, да. Ну, да, – невнятно, захлебываясь, зачастил Брюнет. – Наверное, он как-то догадался, заподозрил… Специально следил… И вот, готово дело, застукал!
      – Но почему ты думаешь, что он следил специально? – мгновенно настораживаясь, проговорил Наум Сергеевич. – С чего ты это взял? Весьма возможно, тут простое совпадение. Парень случайно оказался около ларька, заметил тебя и заинтересовался… Так ведь тоже может быть!
      – Да, конечно, – пробормотал Брюнет, – может быть и так. Но все же…
      – Что – все же? – хищно подался к нему начальник опергруппы. – Что? – Он внимательно, из-под опущенных век, посмотрел на Брюнета. – Послушай-ка… Этот самый друг Игоря – он ведь и твой друг, насколько я понимаю?
      – Не то чтобы настоящий друг… Но – хороший знакомый, старый партнер.
      – Это дела не меняет, – отмахнулся Наум Сергеевич, – так или иначе, ты с ним часто общаешься, выпиваешь вместе, беседуешь, не правда ли?
      – Бывает, – сказал Брюнет, – ну и что?
      – Может, ты когда-то, где-то сболтнул лишнее, промахнулся, а? Ну-ка, подумай, припомни!
      – Н-нет, ничего такого, вроде бы, не было, – пожал плечами Брюнет.
      – А ты еще подумай.
      – Да нет же, черт возьми! Я все отлично помню. И нигде не промахивался.
      – Ну, так в чем же дело? – усмехнулся Наум Сергеевич. – Значит и действительно, – случайность.
      – Да какая мне разница, – захрипел, задергался Брюнет, – случайность это, или нет, – плевать! – Его лихорадило, трясло – как на морозе. По лицу и рукам шла мелкая частая дрожь. – Главное то, что Хмырь меня выследил. Понимаете? И надо что-то делать с ним, решать, пока он еще здесь, пока не ушел.
      А Костя Хмырь все торчал у пивного ларька, все не уходил; его вдруг стали одолевать сомнения.
      «Судя по всему, – размышлял он, – тут у мусоров – явочная квартира. То место, где опер встречается с тайной своей агентурой, со своими сексотами. Похоже, что так; очень похоже! Сначала явился один, потом – другой… Но, может быть, я ошибаюсь, путаюсь? Что, если этот опер пришел не к Брюнету, а – за ним. За ним, по его следам, так же точно, в сущности, как и я сам? Что, вообще, я знаю? Весьма возможно, сейчас – в этот самый момент, – Брюнета вяжут, берут, заковывают… Но если это так, его – рано или поздно – должны вывести. Вывести в наручниках… А может, он выйдет сам; спокойненько, запросто, как ни в чем не бывало!? Что ж, деваться некуда, надо ждать. Посмотрим – что будет дальше, чем закончится вся эта история».
      Так он думал и маялся в нерешительности, и не знал, не догадывался, что каждая минута промедления все ближе и все неотвратимее подводит его к последней, гибельной черте.
      – Надо что-то делать, – мечась по комнате, твердил Брюнет, – выпускать его из рук нельзя. Вы представляете, что тогда будет?
      – Н-да. – Начальник опергруппы наморщился, поджал в раздумьи губы. – Придется задержать его, это самый лучший вариант.
      Он поворотился к Зубавину. Мигнул значительно. (Тот по-прежнему стоял на пороге, у притолоки – помалкивал, не вмешивался в разговор.) Уловив начальственный взор, Зубавин встрепенулся, всмотрелся – и потупился понимающе.
      – Можно, – кивнул он, – свободное дело.
      – А – предлог? – прищурился Наум Сергеевич.
      – Не извольте беспокоиться, – улыбнулся старый агент, – предлог – дело пустое. Можно затеять скандальчик, шумок какой-нибудь… Да Господи, о чем речь? Все сделаем. Мигом.
      Коротким движением запахнул он пиджак, низко надвинул на брови кепку.
      – Разрешите идти?
      И повернулся – уходить. Но тут же остановился, задержанный криком Брюнета:
      – Стойте! Не надо!
      – Что-о-о? – удивился Наум Сергеевич. – Не хочешь?
      – Нет.
      – Почему?
      – Да неужели же вы не понимаете? – запинаясь и стуча зубами, проговорил Брюнет. – Арест ничего не даст – наоборот. Тогда уж вы меня наверняка погубите.
      Дрожь, сотрясавшая Брюнета, все не унималась; руки его тряслись, и он говорил, прижав их к груди – крепко стиснул, сцепив и мелко похрустывая пальцами.
      – Стоит ему только придти в камеру, как об этом сразу же все узнают… Тюремный телеграф работает быстрее всякого другого!
      – Но… Что же ты предлагаешь? – сказал начальник опергруппы.
      – Не знаю. Ах, ничего я не знаю! Хотя…
      Брюнет вдруг умолк. Глотнул воздух. И медленным, сдавленным, пересохшим каким-то голосом проговорил:
      – Один выход все же имеется. Только один! Но зато – самый надежный.
      – Какой же?
      – Убрать…
      – То есть как – убрать, – повторил Наум Сергеевич. – Убить, что ли?
      – Ну да. Пришить – и кончики. Что же еще? Другого выхода нету.
      – Да ты что? Ты в своем ли уме? – возмущенно сказал начальник опергруппы. – Ты забыл, наверное, с кем говоришь?
      Он напрягся, выпрямился, – словно бы даже ростом стал выше. Рыжеватые усики его ощетинились. На скулах задвигались желваки.
      – Как-никак, я – представитель законности.
      – А-а-а, – яростно оскалясь, перебил его Брюнет, – тоже мне законность! Что я вас, не знаю? Когда вам нужно – вы не стесняетесь… Творите, что хотите…
      – Замолчи, – сказал Наум Сергеевич, – слышишь?!
      Он произнес это властно, тоном приказа. Шагнул к Брюнету. И сейчас же от двери – в комнату – неслышно ступил Зубавин. Брюнет затих, озираясь. Он трудно дышал, лицо его подергивалось судорожно, в уголках рта скопилась белесая пена.
      С минуту все они молчали. Затем Наум Сергеевич сказал – деловито, вполголоса, как ни в чем не бывало:
      – Ну, а как же ты это себе представляешь? Как ты намерен?
      – Не я, – слабо отозвался Брюнет, – а вы…
      – Ну уж нет, – возразил начальник опергруппы. – Не мы, а ты… Если нужно – делай сам. Своими руками.
      – А вы, значит, в стороне?
      – Да, мы в стороне. В это дело мы вмешиваться не будем. Отдам его тебе, – поступай, как знаешь. Выиграешь, твое счастье. Ну, а если проиграешь…
      – А если? – исподлобья глянул на него Брюнет.
      – Что ж я тебе могу сказать, – развел руками Наум Сергеевич. – Не проигрывай.
      – Вот как, – пробормотал Брюнет. И скрипнул зубами. – Эх, вы… Н-ну, ладно.
      Он как-то сразу остыл и заметно успокоился; истерика его схлынула, прошла. Закурив и вытолкнув колечко дыма, он спросил:
      – Так значит – отдаете?
      – Отдаем.
      – Ну, тогда я пошел… Пока!
      Брюнет торопливо направился к выходу. Начальник опергруппы сказал – глядя ему в спину:
      – Иди черным ходом! Знаешь – где он?
      – Знаю, – не оборачиваясь, бросил Брюнет, – все знаю. Он скрылся в коридоре. Наум Сергеевич наморщился, думая о чем-то, прислушиваясь к удаляющимся шагам. Потом поманил к себе Зубавина.
      – Слушай-ка, – шепнул он. – Сделаешь так… Иди сейчас за ним. И следи, не спускай глаз. Следи за каждым шагом, понятно?
      – Есть!
      Зубавин вытянулся, щелкнул каблуками. И затем спросил:
      – Дополнительных инструкций – никаких?
      – Нет, никаких. Только наблюдай. Вмешиваться мы ни во что не будем, но знать – должны все!

      Потолкавшись возле ларька еще с полчаса, Хмырь, наконец, утомился. Ни Брюнет, ни опер не появлялись – и эto одно, уже само по себе, свидетельствовало о многом… Ждать больше не имело смысла; все было ясно и так! «Пойду-ка домой, – решил он, позевывая, – высплюсь, отдохну. А вечером разыщу блатных и тогда решим сообща – что теперь делать».
      Он выбрался из толпы, мимоходом – ладонью – потрепал по плечу знакомого алкоголика. (Тот уже успел пристроиться к кому-то другому, был занят разговором и обернулся с неудовольствием.)
      – Что, папаша, допиваешь? – спросил Костя, – ну, ну!
      Затем он пошел – размышляя о последних событиях и дивясь тому, как стремительно и грозно развернулись они вдруг за истекшие сутки.
      «Сволочи! – думал Брюнет, – ох, сволочи! Работай на них, помогай… Ну, нет. С меня хватит. После этого случая я ученый. Больше я не верю никому! Вот расквитаюсь с Хмырем, разделаюсь с ним – и все. И кончики. Пусть они, собаки, ищут себе другого партнера. Слава Богу, что они мне отдали его; открыли чистую карту… Этот шанс – мой. И надо им воспользоваться поумнее, получше! Интересно: вооружен ли Костя? Если он прихватил меня случайно, у него, вполне возможно, ничего при себе и нет… Ну, а может, он следил специально, преднамеренно? Может, он и в самом деле – разоблачил? Что ж, в таком случае, при нем – его кольт. Хороший кольт, новенький; он его недавно только купил у тульских ребят. Если кольт – это серьезно, это трудно… Но – ничего. Как-нибудь! То, что может быть у него, я все-таки, знаю. А вот то, что имею я, он вряд ли сможет угадать; эту штуку он в моих руках еще не видел. Ему поначалу и в голову не придет…»
      Вот так он думал, провожая Хмыря – прячась за спинами прохожих и время от времени хоронясь в подъездах домов. Когда они пересекали центр города, Брюнета внезапно кольнуло беспокойство: а не было ли с Костей кого-нибудь еще? Один ли он? Что, если у него имеется напарник – идущий сейчас где-то рядом и наблюдающий за всем со стороны?
      Он оглянулся на ходу – окинул внимательным взглядом людную улицу. И не заметил ничего подозрительного.
      Зубавин шел за Брюнетом, держась от него на расстоянии десяти шагов. Он видел, как Брюнет обернулся, и сейчас же, на всякий случай, съежился, опустил голову. Сделал он так машинально, по привычке… В принципе же он чувствовал себя спокойно. Он знал: приметить его в толпе нелегко.
      Зубавин умел растворяться, умел менять облик и становиться неузнаваемым. Его когда-то, еще до революции, обучали этому хорошие мастера!
      Он действительно выглядел сейчас неузнаваемо. Пиджак был снят и переброшен через плечо. Галстук исчез. Ворот рубашки был вольно распахнут. Исчезла также и кепочка; ее заменил просторный шерстяной берет. И в довершение ко всему, глаза его прикрывали квадратные, в крупной оправе, дымчатого стекла очки.
      Все это – и берет, и очки – заранее хранилось во вместительных его карманах. Там было также и многое другое: вторые очки (уже не дымчатые, а синие), еще один галстук, трубка, пестрый канареечный шейный платок. Применяемые в различных комбинациях, вещи эти отлично помогали преображаться, становиться всякий раз новым, иным. Наряду с этим полагалось также менять – время от времени – походку, жесты, манеру держаться… Зубавин в совершенстве знал и это искусство. Он выполнял свое дело легко, как бы даже играючись. Он уверенно шел за Брюнетом, – пас его, держал на крючке. Чем-то он сейчас напоминал рыболова, подсекающего сазана и слегка отпустившего, отдавшего леску; пусть рыбешка покружит, поплещется, все равно, она уже поймана; ей с крючка не сорваться!
      Костя Хмырь не торопился домой. Он плелся, застревая у витрин и киосков – перемигивался с продавщицами, толкался в очередях. Затем завернул в закусочную и долго сидел там, завтракая, потягивая местное молодое вино.
      Преследователь его остался снаружи – в толпе на трамвайной остановке. Зубавин же, с минуту поколебавшись, вошел в помещение вслед за Хмырем. Он так рассудил: Брюнет не уйдет, никуда не денется. Главное – не терять из вида основную приманку!
      Усевшись за дальним столиком, в углу, Зубавин заказал себе простоквашу. И достав из кармана газету, развернул ее с ломким шорохом.
      Он отдыхал сейчас. Кружение по городу его утомило. Хоть и любил он дело и с удовольствием играл свою роль, все же тягаться в ходьбе с молодыми не мог уже так, как прежде – быстро выдыхался, слабел. Недавно ему сравнялось шестьдесят, и груз этих лет ощутимо чувствовался, давил.
      «Пора, видать, на покой, – вскользь подумал он, – послужил, потрудился, хватит!» В последнее время он нередко приходил к этой мысли. Но всякий раз она рождала в душе его чувство протеста, горечи и обиды. Мысль о покое не тешила его, нет! В старом этом сыщике жила профессиональная гордость, потаенное, но мощное ощущение своей значительности и особой силы. Ощущение это, в принципе, было сродни тому, что испытывает актер. Разница заключалась только в том, что публика здесь находилась в роковой зависимости от лицедея – была в руках у него, в полной его власти…
      Покончив с завтраком, Хмырь зажег папироску. И потягиваясь и морщась от дыма, оглядел зал.
      В этот час (время близилось к двенадцати) закусочная выглядела тихой, полупустой; обеденный перерыв еще не начался, и народу было пока не густо.
      По соседству с Хмырем помещались две девушки – негромко переговаривались, дробно стучали ложками. Какая-то парочка, поодаль, выясняла отношения: «Нет, ты объясни, – настойчиво бубнил мужской голос, – это куда ж годится?» – «Ах, оставь, пожалуйста, – возражала женщина. – Вечно тебе мерещится…» – «Нет, ты объясни!» У самых дверей, за угловым столиком, сидел, попыхивая трубкой, пожилой коренастый мужчина. Он сидел вполоборота к Хмырю – развалившись на стуле и углубясь в газету. Лица его почти не было видно; из-за края газетного листа проступала лишь часть щеки и тощая, жилистая, старческая шея, повязанная ярким канареечным платком.
      Когда Хмырь поднялся, направляясь к дверям, старик шевельнулся, выбил трубку о пепельницу. И тут же вновь прикрылся газетой – затрещал развернутыми страницами.
      Когда Костя добрался, наконец, до дому, был уже полдень. Потоки слепящего света заливали двор барака. Бродили сонные куры. Лениво колыхалось на веревках белье, обдуваемое сухим, горячим ветром. Костя пересек двор (мимоходом поздоровался с бабой, развешивающей белье) и, обогнув барак, ступил в густую, узорную тень сада.
      Тут было прохладно. Крепко пахло зеленью и нагретой корой. Зыбкие блики света мерцали в зарослях ежевики. Костя остановился возле этих зарослей, под корявым грушевым стволом. Опустился на корточки. И вынув из-за пояса револьвер – аккуратно стал заворачивать его в носовой платок.
      Прежде чем лечь спать, он решил припрятать оружие в надежном месте. Слежка кончилась, – так ему казалось! Дальнейшие события должны были проясниться лишь позже, потом, и без толку таскать с собою кольт было сейчас ни к чему.
      А в двух шагах от него – в самой гуще кустарника – сидел, схоронясь, Интеллигент. Но он не видел Хмыря, не слышал его, – он дремал в этот момент, сморенный усталостью и томительным безмерным ожиданием.
      Игорь сидел, привалясь спиною к пеньку, – скорчившись и подтянув колени к подбородку. Лицо его было помято, к щеке прилипла травинка, шапка сползла, скатилась, и спутанные волосы просыпались на глаза… Он долго крепился, боролся с истомой. И лишь недавно забылся – совсем недавно – за полчаса до появления Хмыря!
      Он дремал и слабо улыбался. Смутные видения роились перед замкнутым его взором. И среди неясных, клубящихся фигур только одна ему виделась отчетливо – только одна! Фигура Наташи.
      Хмырь завернул револьвер в платок. Поискал, пошарил взглядом в кустах: куда бы получше сунуть сверток… И вздрогнул, услышав, как за спиной его хрустнула ветка. Зашуршали чьи-то шаги. Он обернулся стремительно – и увидел Брюнета.
      – Ты? – изумленно, медленно пробормотал он. – Ты?
      – Я, – оскалившись в усмешке, сказал Брюнет. – Что. не ожидал?
      – Н-нет… Вот уж, действительно… Ты как здесь появился?
      Произнося эти слова, Костя приподнялся. Он держал теперь сверток в правой руке – прижимал руку к бедру и торопливо, прыгающими пальцами, пытался распустить, распутать платок.
      – Тебе же ведь не тут надо быть.
      – А где же? – прищурился Брюнет.
      – Там, – Костя мотнул головой, – там, где ты нынче утром был. У опера. На этой вашей тайной хавире!
      – А ты уверен, что я там был?
      – Еще бы! Сам все видел.
      – Ну и что…
      – Видел! Своими глазами!
      – Ну и что ж ты видел?
      – Видел, как ты нырял в тот дом, и как опер туда явился. У вас это, видать, уже давно, Эх ты, паскуда! А я-то, дурак, я-то тебе верил – как своему, как брату…
      Они говорили быстро, яростно, перебивая друг друга и хрипло дыша. И голоса их разбудили Игоря. Очнувшись, он какое-то мгновение сидел, бессмысленно помаргивал, с трудом осознавая реальность происходящего. Он ведь не спал почти две ночи, и короткая эта дремота не освежила его, а наоборот, – как бы одурманила, опьянила.
      Потом он начал понимать, улавливать смысл долетавших до него слов. Разговор происходил здесь же, рядом, за кустами. Раздвинув ветки, Игорь глянул в просвет меж ними – и подобрался весь, напряженно вслушиваясь и темнея лицом.
      – Верил… Ах, я дурак! Но ничего. Теперь ты – мой, – говорил Костя. – Теперь уже не отвертишься!
      – А чего мне вертеться? – небрежно, с какой-то странною наглецою, ответил Брюнет. – Ну, был. Был у опера. Все так! И что же дальше?
      – А дальше – вот что!
      Избавиться от платка не удалось, но это было уже не важно; палец наконец-то добрался до гашетки, нащупал ее, и Костя сразу же почувствовал себя уверенно, спокойно. Он поднял руку с револьвером. Но стрелять не спешил.
      – Теперь ты умрешь. Но прежде скажи-ка мне…
      Он не спешил стрелять; хотелось еще потолковать, высказать все, что накипело, и узнать кое-какие подробности. Поигрывая кольтом, он начал фразу – но закончить ее не успел.
      Случилось что-то странное, непостижимое… Брюнет (он стоял метрах в трех от Хмыря, не далее) внезапно и резко взмахнул рукой. Перед глазами у Кости мелькнула как бы черная молния. И в ту же секунду он ощутил оглушающий, страшный, тупой удар в висок.
      Костя упал – мгновенно, без вскрика – и так и не успел по-настоящему сообразить: что же, в сущности, произошло?
      Зато Игорь видел все. Видел ясно, во всех подробностях.
      Он видел черную эту молнию и угадал, в чем дело. Брюнет воспользовался страшным оружием – «ростовским кистенем». Так называется гиря – чугунная килограммовая гиря – на ремешке, или тонкой цепочке. Привязанная к запястью, она обычно прячется в рукаве, либо в согнутой ладони, и потому неприметна со стороны. Пущенный в ход, «кистень» действует молниеносно и сокрушительно. Он поражает на расстоянии четырех метров – и уберечься от него практически невозможно. Для этого, во всяком случае, нужен опытный глаз и хороший навык. Костя Хмырь, судя по всему, такого навыка не имел; на Украине ведь оружие это встречается крайне редко! Оно распространено, в основном, на Северном Кавказе и в предместьях Ростова. Будь у Брюнета пистолет, или же нож, Костя знал бы, что делать; он не дал бы себя опередить! Он готов был ко всему – но только не к этому… А теперь было поздно. Теперь он лежал в траве, в изумрудной зелени, и подавшись к нему, Брюнет бормотал, оскалив в усмешечке мелкие, изъеденные свои зубы:
      – Ты все, вроде бы, увидел… Хорошо смотрел, собака… А вот главного-то и не приметил, – самого главного, – эх, ты!
      Брюнет стоял, разглядывая труп, – неторопливо собирал, сматывая, накручивая на запястье ремешок кистеня. Он торжествовал сейчас! Он снова был доволен собой и верил в свою фортуну.
      Первым движением Игоря было – защитить Костю, спасти… Но он опоздал, Он ведь не сразу очнулся и какое-то время пребывал в полубеспамятстве, в зыбком дурмане. А когда он разобрался, наконец, в ситуации и поднялся, рванулся, раздвигая кустарник – все уже было кончено.
      Тогда Интеллигент вспомнил о ноже. И торопливо потащил его из-за голенища, не сводя с Брюнета острых, немигающих глаз.
      Заметив возникшего из кустов человека, Брюнет на мгновение замер, застыл. Он посмотрел в глаза Игоря – и уловил, прочел в них свою участь Усмешка сошла с его лица, жесты стали неровными, руки заторопились.
      Рывком подхватив гирю, он шагнул к Игорю и замахнулся – завел для броска руку…
      Пригнувшись, Интеллигент шарахнулся в сторону. И стал, хоронясь за корявым грушевым стволом. Он сделал это вовремя! Едва лишь он спрятался, – о ствол, сотрясая его, звонко цокнула гиря кистеня, Удар был меток; он пришелся вровень с головой. С ветвей посыпался мелкий древесный мусор, запорошил Игорю брови и ресницы.
      Помаргивая и щурясь, Игорь выглянул из-за ствола; подбросил нож и ловко поймал его за лезвие. И затем метнул во врага.
      Голубовая сталь сверкнула в лучах, – прочертила блещущую, ломанную трассу – и с коротким свистом вонзилась в правое плечо Брюнета.
      Брюнет охнул, приседая. Лицо его исказилось, завяло. На рукаве обозначилось густое, рыжее пятно.
      Но все же враг был жив! Игорь выругался с досадой. Он целил в горло – и промахнулся. Такого с ним раньше не бывало. Причиной всему, вероятно, был сор, просыпавшийся в глаза…
      Брюнет был жив. Мало того, ранение, видимо, не подкосило его и не сильно ослабило, Он держался, действовал! Здоровой левой рукой он нащупал нож – резко рванул его и высвободил со стоном.
      Теперь опять игра пошла в его пользу. Фортуна и впрямь улыбалась этому стукачу! Обретя дополнительное оружие, он наступал на Игоря – шел к нему, рыча от боли, всхлипывая и шумно дыша. А Игорь был беззащитен; был с пустыми руками.
      Существует старая босяцкая заповедь: тот, кто пользуется ножами – должен иметь их несколько, С одним ходить нельзя. Необходим запас. Он бывает необходим в самых разных обстоятельствах, в том числе – и в таких вот, как сейчас… Игорь понимал свою ошибку. И чувствовал, что она – непростительна.
      Но все же, надо было что-то делать, как-то выкручиваться… Единственно правильное решение – бежать – представлялось Игорю невозможным, противоестественным. Нет, бежать он не мог! Он должен был отомстить за друга. Отомстить сурово, по всем правилам. И, таким образом, как бы оправдаться перед ним и перед своей собственной совестью.
      А Брюнет приближался… Пользоваться кистенем он, по счастью, не мог; правая рука его бездействовала, висела плетью. Зато в левой – льдисто и жутковато – светилось узкое жало ножа.
      Игорь напружинился, подобрался весь, готовясь к схватке. Невольно подался назад. И задел ногою что-то твердое. «Камень», – подумал он. Быстро глянул вниз – и увидел кольт Хмыря.
      Вернее, не кольт – а платок. Револьвер был прикрыт им наполовину. И именно эта деталь – белое пятно – прежде всего бросилась Игорю в глаза.
      Лишь в следующую секунду разглядел он вороненый, масляно поблескивающий ствол и краешек рубчатой рукоятки. Мысленно возблагодарив судьбу за нежданный этот подарок, Интеллигент присел, схватил кольт. Мгновенно сорвал с него платок. И поднял голову.
      Брюнет стоял уже над ним.
      От Игоря его отделял теперь один шаг – один только шаг! Что-то хрипло выкрикнув, Брюнет шагнул, занес нож. Узкое голубоватое лезвие сверкнуло и приблизилось… И уклоняясь от удара – падая на спину – Интеллигент торопливо нажал спусковой крючок.
      Нажал – и потом еще раз. И еще.
      Он стрелял в ненавистное, судорожно кривящееся лицо, в хрипящий рот, в широкий шрам, пересекающий бровь; стрелял до тех пор, пока лицо это не исчезло, не растаяло в пороховом дыме.
      И было видно сквозь дым, как Брюнет попятился и согнулся – словно бы сломился надвое. И медленно, грузно осел наземь.
      Над кущами сада заметалось гулкое, дробное эхо. Крича и путаясь в листве, взмыла из кустов стая птиц. Затем пришла тишина.
      Игорь поднялся и с минуту стоял, держа в руках закопченный, еще не остывший после стрельбы револьвер. Он и сам еще не остыл, был весь на пределе…
      Брюнет лежал на боку, неестественно скорчившись. Нож выпал из его руки и поблескивал в мятой, орошенной кровью траве. А поодаль – темнело недвижное тело Хмыря.
      «Ну, вот и все, – мысленно сказал, обращаясь к другу, Игорь, – вот все и кончилось. Я сделал, что мог! И ты прости меня, Костя. Я был виноват перед тобой. Виноват дважды. В первый раз – потому, что не поверил. Заподозрил в предательстве, а значит, сам тебя предал… И еще потому виноват, что не спас, не помог. Но теперь все в порядке. Брюнет прикончен. И мы с тобой квиты.»
      Игорь сильно потянул воздух сквозь сцепленные зубы. Передохнул, успокаиваясь. Он отомстил, расплатился с врагом! – и сознание выполненного долга принесло ему сейчас неизъяснимое облегчение.
      И была, помимо этой мысли, еще одна – потаенная, подспудная, но не менее сладостная.
      «Теперь я, наконец-то, смогу оправдаться перед кодлой! Все прояснилось, распуталось, встало на свои места. Предатель раскрыт – и уже наказан. Наказан не кем-нибудь, – мною! И за одно это уже блатные должны быть мне благодарны…»
      И только он подумал так – за деревьями, со стороны дома, послышался чей-то смятенный возглас.

      Чей-то возглас послышался за деревьями Смутные тени замаячили там. И перед взором Игоря предстало новое лицо.
      Знакомое лицо; Интеллигент распознал его тотчас же. Это был Гитарист – тот самый парень, который находился на малине в памятную ночь, перед милицейской облавой. И который затем, – на шумной улице, возле пивной, – первый бросил Игорю страшное обвинение…
      Он все время мельтешил на пути у Интеллигента, попадался в роковые моменты. Теперь он явился не один; с ним было двое неизвестных парней. И все они, выйдя из-за деревьев, смотрели на Игоря. Смотрели пристально, изумленно.
      Поворотясь к друзьям, Гитарист проговорил что-то – быстро и неразборчиво. Игорь уловил лишь слово: «Назад!» И он шагнул к блатным, и вскинул было руку – желая остановить их, удержать; намереваясь объяснить им случившееся…
      Он шагнул и понял: бесполезно. Хотел крикнуть, позвать ребят, – и не стал. Блатные исчезли, сгинули, так же внезапно, как и явились.
      Тогда Интеллигент опустил руку. И вдруг заметил, что в ней зажат кольт – еще теплый, еще дымящийся. Он совсем забыл о нем, запамятовал. И ужаснулся тому, что призывный его жест блатные могли истолковать неверно, ошибочно – так же ошибочно, как и всю эту сцену в целом.
      Игорь попробовал представить себе, как выглядит он со стороны. Запущенный сад, ржавая от крови зелень лужайки. Два простертых в траве трупа. И над ними – одинокая ею фигура с револьвером… С револьвером! Он даже застонал от отчаяния. Его словно бы преследовал какой-то рок; последнее время он беспрерывно попадал в ситуации фальшивые и запутанные. И вот опять все обернулось против него. Если раньше его подозревали в предательстве, то теперь вполне могли обвинить в убийстве, в расправе над своими. Он снова проиграл. И на этот раз – окончательно, уже без малейшей надежды на какой-либо отыгрыш.
      Резким движением отбросил он в сторону кольт. Подумал, поколебался… И потом – нахмурясь – подобрал его снова. Осмотрел, проверил. И сунул в боковой карман пиджака.
      Он обыскал также одежду Хмыря и выгреб из карманов патроны. И перейдя к соседнему трупу, присев около него на корточки, отмотал с руки Брюнета сыромятный, тонкий ремешок кистеня.
      Затем он поднял валяющийся в траве нож – старый, испытанный свой финяк, с узким, чуть изогнутым лезвием и наборной рукояткой. Этот финяк был сработан по личному его заказу, – еще на Востоке, в одной из лагерных мастерских. Делали его умелые люди. Рукоять лежала в ладони увесисто и надежно; сама просилась в нее! Гибкая, отполированная сталь была остра и певуча, и исполнена холодного, струистого блеска.
      Интеллигент обтер нож о траву. Повертел его в пальцах, любуясь. И легонько, ласково, провел по плоскому лезвию кончиками пальцев. И сейчас же сталь запотела, затуманилась, взялась тончайшими радужными пятнами. «Как рыбья спина, – подумал Игорь, – как нежная спинка форели…»
      И еще раз, тщательно обтерев финяк, он упрятал его в привычное место – за голенище сапога.
      Теперь он был полностью вооружен. Хорошо вооружен! И только это служило ему утешением. Он понимал: тихая его жизнь кончилась, рухнула. Все нормальные связи в ней распались. Наступает новый период – период одиночества и звериной тоски. Отныне его ждет война. Война со всеми и против всех!
      Блатные оказались здесь совершенно случайно. Шли мимо барака и вспомнили вдруг про Хмыря. Завернули к нему – но не смогли достучаться. Во дворе какая-то женщина развешивала белье… Гитарист обратился к ней, справляясь о Косте, и услышал в ответ: «Ищите за домом, в саду».
      Вот так это все случилось. Внезапно возникшая в саду стрельба насторожила и озадачила ребят. Они ринулись на звуки выстрелов – и увидели уже знакомую нам картину.
      Увидели – и тотчас же отступили, ушли. Ушли, в основном, потому что все они были в данный момент безоружными (они ведь направлялись не на работу, а просто – погулять и развеяться). Вообще, надо сказать, что российские блатные – в отличие от западноевропейских – не злоупотребляют ношением оружия; стараются иметь его при себе как можно реже и применять только в случаях крайней надобности. Тут все дело в режиме. Советский закон – в этом смысле – крайне суров. За хранение огнестрельного оружия в России обычно дают по суду от трех до пяти лет лагерей.
      В уголовной практике всегда возможен некий случай, непредвиденная проверка документов, внезапный обыск, ошибочный арест… Если при этом в карманах задержанного милиция обнаруживает наган или браунинг (два самых распространенных в России вида огнестрельного оружия), блатному уже не отвертеться, не уйти от тюрьмы. Он теряет свободу при всех обстоятельствах. Теряет надолго, и ссылается далеко.
      За ножи, конечно, тоже наказывают – но не так уж жестоко… Потому-то уголовники и пользуются ими охотнее всего.
      Вскоре блатные уже сидели в укрытии, в потайном притоне; пили, обсуждали случившееся.
      – Значит, он устряпал обоих, – задумчиво сказал кто-то, – но за что? По какой причине?
      – Черт его знает, – пожал плечами Гитарист. – Наверное, они что-то знали о нем…
      – Костя Хмырь, кажется, был с ним давно знаком?
      – С детства, вроде бы, – сказал Гитарист. – Старые кореша.
      – Ничего себе – кореша! – усмехнулся другой парень.
      – А кстати, – прищурился первый, – этот самый Хмырь – он ведь, кажется, и привел Интеллигента на малину?
      – Не привел – просто дал адрес, – уточнил Гитарист. – Но это все тоже дело мутное. – И помолчав, добавил угрожающе: – Эх, был бы Костя жив – мы бы его спросили… О многом бы надо было его спросить!
      – Теперь что ж о нем… Бог ему судья! И историю эту, видать, уже не понять, не распутать.
      – Поч-чему? – возразил Гитарист. – Распутаем. Все распутаем.
      – Это каким же образом?
      – А вот найдем этого подлеца, разыщем – и все. И лады.
      – Так-то оно так, – проговорил его собеседник. – Но вообще-то, взять его будет не просто. Это тертый мужик, бывалый, – по всему видать.
      – Помните, – подхватил другой, – помните, как он вскинулся, когда нас увидел – сразу изготовился к стрельбе…
      – Эх, обидно. – Гитарист крепко, ладонью, ударил по столу. – Было бы хоть что-нибудь у меня – хоть что-нибудь! А так… Эх! Он с пушкой, а я – голенький. Он нас – да, а мы его – нет… Что ж тут поделаешь? Глупо получилось.
      – Куда ж он теперь может податься? – помедлив, спросил один из ребят. – У него есть тут какой-нибудь укрыв?
      – Поди – угадай, – отозвался другой. – Он ведь, кажется, местный?
      – Да, – кивнул Гитарист. – Полтавский. Коренной.
      – Ну, тогда ищи ветра в поле…
      – Ничего. Как-нибудь! – сказал, отделяя слова, Гитарист. – Теперь им вся кодла займется. Вся! Специально займется. Теперь-то уж точно.
      – Ну, если кодла, – протяжно сказал первый.
      – Ну, если вся, – словно эхо, отозвался другой.
      Выбравшись из сада, Игорь перемахнул через дощатую изгородь и очутился на соседнем участке. Миновал и его. Выскользнул на улицу: осмотрелся, перевел дух. И метнувшись через дорогу, углубился в путаницу мелких глухих окраинных переулков. Он старался уйти подальше от злополучного места – и не только из-за блатных. С минуты на минуту туда могла нагрянуть милиция, привлеченная громом стрельбы. А ведь она тоже охотилась за ним!
      Игорь чувствовал себя окруженным, обложенным со всех сторон – словно загнанный волк. Повсюду у него были одни только враги! Да, нормальная его жизнь кончилась, все привычные связи распались.
      Все – кроме одной, единственной… Он вдруг подумал о Наташе. Связь эта, как тоненькая ниточка, была непрочна, ненадежна, едва приметна – но все-таки она существовала, и нельзя было ее обрывать.
      Игорь глянул на часы. Озабоченно сдвинул брови. Время близилось уже к четырем. А ровно в пять у него было назначено свидание с Наташей. Она должна была, по уговору, ждать его в кафе, напротив главпочтамта. Это, в сущности, на другом конце города. Путь не близкий – шагать, да шагать! Он вздохнул и заторопился.
      Не приведи Бог опоздать, – упустить из рук последнее…
      – Что с тобой, Игорек? – спросила Наташа, тревожно, с беспокойством, вглядываясь в лицо Интеллигента.
      – Ничего, – пробормотал он, усаживаясь за столик и тяжело дыша после быстрой ходьбы. – А в чем дело?
      – Ты ужасно выглядишь.
      – Просто – устал, замотался.
      – Где ж ты был?
      – Так… в одном месте… – Он сделал рукой неопределенный жест.
      Наташа сказала, осторожно проведя пальцем по шершавой его, небритой щеке:
      – У тебя здесь царапина. И рубашка вся в грязи, и на рукаве – гляди-ка – кровь… Ты, что ли, дрался?
      Он не ответил – молча пожал плечами. Осмотрел рукав пиджака. И подумал, что это кровь Брюнета… Вероятно – запачкался, когда отматывал ремешок кистеня. Н-да, вид, конечно, аховый, дикий. И как это все объяснить ей? Да и стоит ли? Есть ли смысл ее пугать? А может, все же – стоит?
      – Ах, Игорек, Игорек, – сказала она, – и когда ты угомонишься?
      – Дело не во мне, – проговорил он трудным, сдавленным голосом. – Таковы обстоятельства. – При этих словах он шевельнулся – искоса глянул на дверь. – Так уж как-то складывается.
      – У тебя почему-то всегда все складывается именно так! И в детстве, – помнишь? – вечно ты задирался, ходил в ссадинах, в синяках.
      Они заговорили о детстве. И долго, наперебой, вспоминали различные события и даты, перебирали имена школьных друзей. Размягченный, оттаявший, Игорь проговорил:
      – Хорошее все же было время. Беззаботное – вот что главное!
      – И мы сами были другие, – негромко сказала Наташа. – Чище были, красивее, счастливее.
      – Ну, тебе-то грех жаловаться, – сказал Игорь. – На что ты ропщешь? Молодая, красивая – все при тебе! И нормальная жизнь, и… – Он усмехнулся. – Семейное счастье.
      – Ах, какое там семейное счастье, – возразила она. – Если бы ты знал…
      – А что такое? – понизил он голос. – Не ладно что-нибудь?
      – В общем – да. – Она потупилась, заломила бровь. – Не хочется только рассказывать.
      Подошел официант. Наташа заказала кофе с булочкой, Игорь – пива и сто грамм водки.
      В ожидании заказа каждый помалкивал – думал свое. Наконец, появились на столе водочка и пивная, запотелая от холода, бутылка. Игорь поднял стакан, сощурился. И опрокинул его в горло – жадно, одним толчком.
      Выпил – и снова оглянулся на дверь. И потом повернулся к Наташе. Она сидела, прихлебывая кофе мелкими глотками. Лицо ее было пасмурно, опущенные ресницы подрагивали.
      Отодвинув пустую чашку, она вздохнула. Облокотилась о стол – подперла кулачком подбородок:
      – Не хочется рассказывать, Неприятно. Но если уж – начистоту… Все у нас с ним плохо, все неладно. Что ни день, то новая ссора.
      – И… Давно у вас так? – поинтересовался Игорь.
      – Да почти что с самого начала.
      – Из-за чего же это? Если, конечно, я могу задать этот вопрос…
      – Можешь, Игорек, – покивала она, – можешь, родной мой. Тебе все можно… Ты спрашиваешь: из-за нею? Сама не знаю. Из-за всего. Мы с ним, в общем, разные, чужие… Никак, ни в чем не можем понять друг друга. К тому же он не верит мне, замучал подозрениями.
      Слабым движением отбросила она упавшую на лоб, витую прядку. Умолкла на миг. И взглянула на Игоря в упор.
      – Послушай, ты чего все время вертишься, оглядываешься? Кого-то ждешь?
      – Я? – Он изобразил недоумение. – Чепуха! Никого не жду. С чего ты это взяла?
      Он потянулся к пиву. Налил стакан и отхлебнул из него, и утерся медленно. Потом зашуршал папиросами. И вдруг ощутил усталость. Смертную усталость. И отчаяние. И безнадежность. Вот сейчас они поговорят и разойдутся, и… что? Что потом? Вероятно, будут еще такие же вот встречи. А может, и нет, не будет их. Как ему теперь жить? Они разойдутся, и она отправится домой. А он – куда? Куда ему деваться и на что рассчитывать, – одинокому, загнанному, потерянному среди чужих?
      Наташа что-то говорила – негромко и горестно, и он с усилием заставил себя вслушаться.
      – Я, конечно, тоже не ангел. Но все же… Постоянные сцены – от этого можно сойти с ума! Теперь вот – из-за тебя. Он твоего имени не может слышать. Он на все готов…
      – Я это знаю, – сказал Игорь медленно. – Потому-то, собственно, я и ушел тогда.
      – Ты… понял, почувствовал?
      – Да нет, все гораздо хуже. Помнишь, тогда вдруг явилась милиция? Ну, так вот: это он ее вызвал.
      – Что-о-о? – Наташа отшатнулась. – Он?
      – Да, – сказал Игорь. – Вызвал по телефону, тайком… И закурив – окутавшись в дым – он рассказал Наташе обо всем; кинулся в откровенность, как в омут, как в ледяную воду.

      Рассказ Игоря длился долго… Наконец он умолк. Наташа проговорила – стесненным, прерывистым шепотом:
      – Господи, Господи! Так значит, это все – из-за меня?
      – Я не к тому, – отмахнулся Игорь. – Я это – просто… Вот таковы дела! Теперь ты в курсе… Знаешь все подробности.
      – Но это же страшно!
      Она зябко передернула плечами. Ей словно бы немоглось сейчас. Губы ее дрогнули и ослабли, глаза ушли в тень.
      – Как же ты будешь, а? Игорек? Надо ведь как-то спасаться… Что-то предпринимать.
      – Не знаю, – усмехнулся он хмуро. – Ума не приложу. Он задумался, застыл, – прикусив губу, бессильно уронив руки на скатерть.
      – Что-то надо предпринимать… Но что? Что? Ах, черт, как нелепо все сложилось! Один – без друзей…
      – А обо мне ты забыл? – сказала Наташа. И положила на его руку – свою.
      – Да, да, – он посмотрел на нее благодарно. – Это правда. Только ты у меня одна и осталась. Давай-ка выпьем за это!
      Подозвав официанта, Игорь заказал еще водки… Они со звоном сдвинули стаканы. Выпили. Потом Наташа сказала медленно:
      – Может быть, самое правильное было бы сейчас – уехать? – Она выжидательно посмотрела на Игоря. – У тебя деньги есть?
      – Н-нет, – признался он.
      – Ну, так держи! – Наташа поспешно раскрыла сумочку – зашуршала там. – У меня здесь немного. Но на билет хватит… Если не очень далеко… Вот! Бери – и на вокзал.
      Она достала пачку мятых рублей и положила ее на стол, перед Игорем. Тот сказал, двинув деньги локтем:
      – Что ты, милая, что ты! На вокзал мне сейчас нельзя. Где-где, а уж там-то меня наверняка уже ищут… И прихватят сразу же, с ходу. Нет, вокзал – самое гиблое место!
      – Но ведь и в Полтаве тебе тоже нельзя оставаться.
      – И все же придется.
      – Но – как же?… И где?
      – А вот это, как раз, и надо нам обдумать.
      – Послушай, – проговорила она, наморщась. – У меня есть подруга. У нее отдельная квартира, и живет она одна…
      – Нет, – сейчас же ответил он.
      – Но почему?
      – Ты за нее ручаешься?
      – Вполне.
      – Вполне?
      – Ну… да. – Она подняла брови. – А что?
      – Ты с ней давно знакома?
      – Не очень. Так – года с два. Но она хорошая, свойская, уж поверь! Вся душа – нараспашку.
      – Я тебе верю, – мягко сказал Игорь, – верю, милая. Но все же этот вариант не подходит. Во-первых, за подругу твою полностью ручаться трудно. Слишком уж мало ты ее знаешь! А душа нараспашку – это еще не аргумент. Пожалуй, наоборот… Ну, и во-вторых, в такой квартире я буду, как в ловушке, соображаешь? Как в западне. Если что случится, не вырвешься. Да и вообще, – суета, соседи… Мне надо что-нибудь понадежнее и, – как бы тебе объяснить? – попроще, что ли. Может быть, даже не в самом городе, а где-нибудь около. В предместье, в пригороде.
      – Ну, тогда хочешь – ко мне на дачу? Там сейчас никого; дом пустует.
      – На дачу? – Игорь поджал губы. В сомнении качнул головой.
      – Но там, действительно, пусто! У Сергея отпуск уже кончился. Да и соседей нет – уехали в Крым.
      – Заманчиво, конечно, – протянул Интеллигент. – Но все же… дача-то ведь твоя? Тебе принадлежит?
      – В том-то и суть. Я хозяйка!
      – Вот потому и не стоит мне туда соваться! Зачем тебя впутывать во все эти дела? Ну, посуди сама: вдруг меня там найдут, накроют.
      – А почему ты думаешь?…
      – Н-ну. – Он дернул плечами. – Всяко бывает.
      – Тогда вот что. – Наташа умолкла, сдвинула брови. И затем – просияв: – Ну да, ну да! Это лучший вариант. Вот что… Ты город знаешь?
      – Плохо, – сказал Игорь. – Забыл уж многое; сама понимаешь.
      – Но реку-то хоть помнишь? То место, где мы купались? Ну, то самое, где обрыв, а рядом – мост.
      – Ах, это… – Игорь улыбнулся. – Припоминаю.
      – Вот. Теперь слушай внимательно.
      Она придвинулась к Игорю, положила ему руку на плечо. И он уловил ее дыхание – прерывистое, щекотное, жаркое:
      – За мостом – если идти по течению – находится старая консервная фабрика. Вернее, не фабрика, а развалины. Они еще со времен войны остались. Ты найдешь их легко. Ходьбы туда минут пятнадцать, и главное здание видно издалека.
      – Ага! – сказал Игорь. – Это уже интересно. Значит, говоришь, развалины… Но укрыться-то в них можно?
      – Конечно можно! Разрушено ведь не все. Я там, кстати, была недавно. Мы с друзьями катались по реке – ну и завернули мимоходом, полазили… Место для тебя отличное. Надежнее не придумать.
      – Что ж, ладно, – сказал Игорь медленно. – Остановимся на этом…
      Он покосился на деньги – собрал их, пересчитал.
      – Бери, бери! – сказала Наташа. – Тебе же нужно… Запасись едой, папиросами. А послезавтра я приду к тебе. Перед вечером, часов в шесть.
      Они сидели тесно, почти вплотную; лицом к лицу, глаза – в глаза.
      Светлые, широко распахнутые глаза ее заслоняли теперь все. Посторонние детали исчезли, отступили куда-то; остались только зеленые эти озера. И были они глубоки, и наполнены теплым странным свечением. И они говорили, спрашивали, ждали ответа.
      – Хорошо? – спросили они. И Игорь ответил взглядом:
      – Хорошо.
      Покуда они разговаривали, сидя в кафе, события разворачивались своим чередом. Далеко отсюда – на окраине города, в запущенном старом саду – собралось сейчас немало народа.
      Как и предполагал Игорь, милиция появилась сразу же. Прибежавший на место происшествия участковый немедленно вызвал оперативников и экспертов. Люди эти заполонили теперь двор около барака и сад; одни из них опрашивали жителей, другие рыскали в зарослях, третьи – производили осмотр убитых; фотографировали их, обыскивали, снимали отпечатки.
      И здесь же, в толпе, обретался пожилой приземистый мужчина, с неприметной внешностью и в скромной одежде.
      Он держался особняком; в споры не ввязывался, помалкивал. И лишь однажды (да и то недолго) поговорил о чем-то с парторгом Проценко, который занимал одновременно должность заместителя начальника городского управления милиции. В этот день Проценко нес дежурство по управлению. И когда прозвучал сигнал тревоги, – решил лично, сам, возглавить выездную группу.
      То, что он увидел, озадачило его и навело на беспокойные размышления. И все время, покуда он знакомился с обстановкой и распоряжался, и беседовал с людьми, – с лица его не сходило выражение замкнутости и заботы.
      Обследование трупов – дело кропотливое, долгое. Прошло достаточно времени, и день уже потускнел и иссяк, прежде чем работа экспертов была закончена.
      Похрипывая одышкой, жуя прилипший к губе, отсыревший окурок, Проценко прислонился к грушевому стволу – строго посмотрел на окружающих (они тотчас же притихли) и начал не спеша диктовать протокол осмотра места происшествия:
      – 1959 года, 27-го августа, в светлое время суток…
      А вечером того же дня в кабинете у парторга появился Наум Сергеевич.
      На сей раз он не бегал, не кружил по комнате, нет, – он сидел сбоку от стола и настороженно, исподлобья, следил за Проценко.
      Парторг же расхаживал, заложив руки в карманы галифе. Толстое его лицо было насуплено и багрово, на бритом черепе поблескивали росинки пота.
      – Не понимаю… Да, не понимаю! – Парторг произнес это густо, с оттяжкой. Тряхнул обвисшими щеками. – Не могу понять! Как можно было так испортить все дело; запутать, привести к нулю… Не по-ни-маю. Вспомни, что ты обещал мне? Хотел исправить положение, помочь с отчетностью – а что вышло? К старым нераскрытым делам теперь добавилось новое. Да ведь какое! Два трупа – зараз!
      – Что же, это все по моей вине?
      – А по чьей же? Твои ошибки…
      – Ну, от ошибок никто не застрахован, – сказал Наум Сергеевич. – Сами знаете: не ошибается только тот, кто ничего не делает.
      – Знаю, знаю. Но слишком уж много промахов накопилось. Один за другим… Непостижимо! Ну вот – посуди сам.
      Проценко поднял пухлую растопыренную ладонь и начал медленно загибать пальцы.
      – Неудача с облавой – раз. Беляевский ушел тогда прямо из рук. Прямо из рук! И потом ты снова его упустил. И считай дальше: я тебе посоветовал прощупать свою агентуру, приглядеться к ней получше – а чем же это закончилось? Явочная квартира раскрыта, провалена. Твой агент убит. И – пятое – преступник скрылся.
      Пальцы его плотно сомкнулись в кулак и, потрясая им, Проценко проворчал хрипловато:
      – Все худо, все! Убийцу этого тоже ведь упустили, не смогли выследить. Вот – твои люди! Я разговаривал с Зубавиным…
      – И что же он?
      – Да что, – отмахнулся парторг. – Старик, что с него возьмешь! На пенсию пора. Не угнался, говорит, отстал… Хорошо хоть дал словесный портрет. Знаешь, чей? Описание убийцы полностью совпадает с приметами твоего Фантомаса.
      – Ах, жалко… – раздумчиво сказал Наум Сергеевич. – Жалко, я не смог выехать на происшествие; занят был, возился с бумагами в секретной части… Он, стало быть, перекокал всех.
      – Нет. Судя по показаниям Зубавина, сначала дрались двое – твой Брюнет и его приятель. Фантомас появился позже. Как и откуда – непонятно. Там, вообще, много неясностей. Зубавин, к сожалению, видел не все.
      – Как же так?
      – Да вот так… Не все! Успел заметить только начало, только драку. А затем во дворе появились какие-то люди – и он отвлекся. И Фантомаса засек лишь в последний момент.
      – Н-да, скверно получилось, – процедил, теребя свои усики, Наум Сергеевич, – Хотя… Как посмотреть. В конце концов, убитые – кто? Уголовники, преступный элемент. Перессорились, прикончили друг друга – о чем речь? Дело ясное. И с нас тут спрос небольшой! Для прокуратуры…
      – Для прокуратуры, друг мой, – перебил его парторг, – существует сам факт убийства. И наша обязанность – его объяснить. Какова бы ни была подоплека… А что мы знаем? Знаем только то, что один из этих уголовников найден с раздробленной левой височной костью. Судя по всему, удар был нанесен каким-то тупым орудием. – Парторг умолк, сопя, вытер платком лоснящуюся лысину. – Другой же убит в упор тремя выстрелами из револьвера, калибра 7,68. Кроме того, на теле его обнаружено ножевое ранение. Вот все, чем мы располагаем!
      – Ну, так в чем же дело? Достаточно.
      – Не достаточно. Отнюдь! Дело в том, что оружие-то исчезло. Понимаешь? Исчезло! Сведения о нем имеются, а само оно – где? Вероятно, у третьего… И пока мы его не сыщем – прокуратура у нас не примет материала, не успокоится.
      – Ах, черт возьми, – сказал Наум Сергеевич. – Значит, что же: окажись револьвер на месте…
      – Да. Револьвер и нож. И тогда, действительно, все бы утряслось, объяснилось. Ну, блатные схлестнулись меж собой, – ты прав, – дело ясное. И третий был бы здесь не при чем…
      – Что ж, если загвоздка только в оружии, – медленно, осторожно, проговорил Наум Сергеевич, – еще не все потеряно. Можно кое-что придумать…
      И он как-то странно, по-птичьи, – боком и снизу вверх, – посмотрел на парторга.
      И сразу же отвел глаза, отвернулся с безучастным видом. Проценко сказал устало:
      – А-а-а, оставь. Надоели мне твои махинации.
      – Что-о? – сейчас же распрямился, вскинул голову Наум Сергеевич. – Послушайте… Я, конечно, допустил кое-какие промахи, не отрицаю. Но это, все же, не дает вам права… Да и что значит – махинации? И почему они только мои? Все мы ловчим порой, и вы тоже… Все! Каждый по-своему! А в общем, делаем одно дело.
      – Да, но делать надо чисто, – наставительно сказал Проценко. Он грузно прошел к столу. Уселся, скрипнул стулом. – Чисто! – повторил он. – Аккуратненько! А ты пачкотню развел. И еще негодуешь.
      – Но все же, все же… – Наум Сергеевич стоял теперь, усы его гневно топорщились, сухие впалые щеки были бледны. – Не делайте из меня козла отпущения; я не хуже других… Махинации!
      – Да успокойся, остынь, – проговорил Проценко. – Никто и не говорит, что ты – хуже. Чего ты пенишься? Нервишки у тебя, брат, ни к черту. Подлечиться бы тебе, а?
      – Ах, да какое тут лечение, – мрачно махнул рукою Наум Сергеевич.
      – Нет, в самом деле, – сказал парторг, – подумай об этом. – Он зашуршал бумагами, нагнул бугристый свой череп. – Впрочем, мы сами уже подумали… Посовещались с комиссаром и решили дать тебе возможность отдохнуть.
      – Как это – отдохнуть?
      – Ну, как люди отдыхают? – Парторг хохотнул добродушно. – Берут отпуск, едут к морю. Загорают, цветочки нюхают…
      – Значит, что же, – сказал, сужая глаза, Наум Сергеевич. – Значит, вы, попросту говоря, отстраняете меня от дела?
      – Вовсе нет, – досадливо поморщился Проценко. – Все проще, брат, да, все проще… Тебе предоставляется краткий внеочередной отпуск. А дело временно передается другому. Вот так. Временно. Понимаешь?
      – Это – кому же?
      – Савицкому.
      Выйдя от парторга, Наум Сергеевич постоял с минуту в коридоре – угрюмо насупясь, дыша сквозь сцепленные зубы. Расстегнул тесный, душащий ворот кителя. И медленно, тяжело прошел к себе, в оперативную часть.
      Там его дожидался Зубавин.
      – Ага, – сказал начальник опергруппы, – тебя-то мне и надо…
      – Разрешите доложить! – Зубавин шагнул к нему, вытянулся.
      – Не трудись, – усмехнулся Наум Сергеевич, – я все уже знаю. От начальства. Ему ты постарался доложиться раньше. Почему, черт возьми?
      – Что-с? – растерянно спросил Зубавин.
      – Почему ты мне сразу же не позвонил – оттуда, с места?
      – Не смог, – сокрушенно пробормотал старик, – не успел.
      – Не успел! – Наум Сергеевич бешено глянул на Зубавина. – Ты представляешь, в какое положение ты меня поставил? Я, начальник опергруппы, ничего не знаю! Я вынужден все подробности узнавать от Проценко; сидеть с дурацким видом, хлопать ушами. Да еще выслушивать упреки в том, что мои люди не умеют работать… Когда этот – третий – появился, ты где был?
      – Да, в общем, недалеко, – развел руками Зубавин, – но ведь там что получилось?…
      – Это мне не интересно, – резко прервал его Наум Сергеевич. – Ты мне скажи: почему ты его упустил, а? Как ты мог?… Тоже – не успел?
      Ответом ему было молчание. Передохнув, помедлив несколько, Наум Сергеевич проговорил:
      – Что-то ты стал в последнее время – не успевать. Беда с тобой. – И добавил мстительно: – На покой пора, на отдых.
      – На отдых? – встревожился Зубавин. – То есть, как?
      – Ну, как люди отдыхают? Уходят на пенсию; загорают, цветочки нюхают.

      Игорь спал. Ему снился пустой, незнакомый, безлюдный город.
      В белесоватом пепельном небе четко вырисовывались крыши; острые изломы и углы, чешуя черепиц и выступы труб. Трубы эти не дымились, и проемы окон были темны. Игорь никак не мог понять: что сейчас – утро? Или, может быть, вечер? Одно лишь он знал, видел отчетливо: было светлое время суток.
      Низко, над самыми крышами, висело бледное, бескровное солнце. Странное солнце! Диск его был не круглым – как обычно – а несколько сплющенным и неровным. Бесформенное это пятно окружала неширокая, черная полоса. И под сумрачным, окантованным тьмою светом, простирались немые скверы, мертвые площади и улицы, лишенные теней.
      Игорь видел себя, идущим через пустынную площадь. Он шел, плотно вбивая в асфальт каблуки – торопился куда-то и с тревогой прислушивался к звукам за спиной.
      Ему все время казалось, что кто-то идет за ним; настигает, торопится вслед! Каждый его шаг словно бы повторялся, двоился. Но это было не эхо, нет. Эхо возникало отдельно и жило само по себе. Это явно были чьи-то чужие шаги; они сливались, смешивались с его собственными – но все же не совсем, не совсем…
      Дойдя до середины площади, Игорь остановился, испытывая томление и тяжкий, невыносимый страх. Стал – и обернулся резко. И замер, обшаривая взглядом перспективу. Все было, как прежде. Угрюмо и немотно высились по краям площади здания. Маячило над крышами солнце, окруженное полосою мрака. Над безлюдными улицами и скверами реяла белесоватая муть.
      Город был мертв, пустынен. В мутных его глубинах не угадывалось ни проблеска, ни звука, ни движения. Игорь постоял некоторое время. Потом опять заспешил. И снова, в лад с ним, – нет, не в лад, а чуть позже, поотстав на мгновение – зачастили чьи-то шаги, послышался грозный сдвоенный топот…
      Игорь крикнул, задохнулся и сел, – с трудом разлепляя веки, оглядывая полутемную комнату.
      Он сидел на полу, на охапке соломы. Рядом с ним помещался дощатый перевернутый ящик. Днище ящика замени по стол; на нем лежала краюха хлеба, пачка папирос и финский нож. Здесь же – воткнутая в пустую бутылку – мигала оплывшая свечка.
      Оранжевое пламя ее слабо подрагивало и билось; из-под неплотно притворенной двери тянуло сквознячком, на полу и на ближней стенке лежали неверные, шаткие блики. Освещенное пространство было невелико. За его пределами клубились густые лиловые тени. Где-то в дальнем углу пустой огромной комнаты сочилась сырость – монотонно постукивала капель. И это, – да еще шорох ветра за окошком, – были здесь единственные живые звуки. Они не нарушали тишины, наоборот, – подчеркивали и обостряли ее.
      Игорь зевнул. Потянулся с хрустом, Нашарил на столе папиросу и прикурил от свечи. И долго потом сидел в неподвижности; вслушивался в тишину.
      Вслушивался – и вспоминал только что виденный кошмар.
      Что он значил и предвещал, этот сон? Бескровное, бледное, омраченное солнце, пустые глазницы окон, улицы, лишенные теней. Призрачный мир! Как после атомной войны… Что это? Намек на грозящие бедствия? Или просто – символ одиночества?
      Он шевельнулся. Поднялся, Снова сел. Опустил лицо в подставленные ладони. Один! Один во всем свете! Как потерпевший крушение, как Робинзон… «Хотя нет, не так, – подумал Игорь тут же, – Робинзону Крузо было, все-таки, легче. Он страдал от тоски, от безлюдья. Но боялся-то он вовсе не этого! Он боялся людей. И настоящий, истинный страх, испытал лишь раз – в тот самый момент, когда увидел на берегу след постороннего человека…
      Единственный след – и сколько было переживаний и маяты! А что же делать мне; я ведь окружен чужими следами. Их много, они угадываются повсюду. И от каждого я должен вздрагивать и шарахаться, и таиться, опасаясь беды.
      И самое гнусное то, что сейчас я – в дополнение ко всему – практически беспомощен, бессилен, обречен на полное бездействие. Я как бы заживо похоронен. Время едет мимо меня… Мимо меня,…»
      Безмолвие одиночества становилось все более тяжким, давящим, невыносимым. Машинально глянув на часы, Игорь понял, что Наташа, вероятно, уже не придет. Она обещалась к шести, а теперь уже – десять…
      Стараясь занять себя чем-нибудь, он прибрал на столе; передвинул и укрепил шатающийся ящик. Поправил соломенное свое ложе. Затем прошелся по комнате. Завернул в темный ее, дальний конец, постоял, рассматривая всяческий хлам – поломанные этажерки, стулья, битый кирпич – и вернулся медленно, Шаги его раздавались в тишине отчетливо и гулко. И вдруг он насторожился – почувствовал холод в груди. В сердце его словно бы вошла ледяная игла.
      Звуки его шагов внезапно усилились и странно раздвоились.
      Недавний сон воплотился в реальность!
      Кто-то находился рядом, за дверью, – бродил там и топал во тьме. Сторонние эти, чужие шаги, на мгновение смешались, слились с его собственными – но все же не совсем, не совсем…
      Игорь метнулся к подстилке – к спрятанному там кольту. И остановился, подумав:
      «А вдруг это Наташа?»
      И сейчас же эту его мысль обогнала другая:
      «А вдруг нет, – не она? Теперь надо быть готовым ко всему».
      Он достал из-под соломы револьвер. Взвел курок. И подкравшись на цыпочках к двери – распахнул ее рывком.
      За дверью стояла Наташа.
      – Господи, – сказала она, – как ты меня напугал! – На ней был пушистый свитер, короткая клетчатая юбка. В руке она держала хозяйственную, тяжело нагруженную сумку.
      – Входи, – пробормотал он. – Здравствуй, милая. И потом – засовывая кольт под рубашку, за пояс:
      – Почему ж ты так поздно? Я тебя уже и ждать перестал…
      – Задержалась, прости… Никак не могла раньше. – Она произнесла это прерывисто, чуть задыхаясь – то ли от волнения, то ли от спешки, – Сергей весь вечер крутился возле меня – словно чувствовал что-то. Не отпускал ни на шаг и сам не уходил. А ведь он иногда уходит по вечерам – или на. фабрику, или к друзьям, к преферансистам своим… Играет там, допоздна засиживается.
      – Ну, и как же ты?…
      – Да в общем, повезло. Вдруг позвонили из цеха – вызвали срочно. Какая-то у них поломка произошла… Не знаю… Словом, он собрался, заторопился, а я сразу – сюда!
      – Ну, слава Богу, – сказал Игорь. – Судьба, значит, не вовсе от меня отвернулась. Честное слово: без тебя я бы тут от тоски повесился… Дай-ка, я тебя поцелую.
      И он привлек ее к себе, обнял за плечи, и осторожно, бережно поцеловал. С минуту они постояли так – молча и тесно. Наташа погодя сказала, вручая ему сумку:
      – Вот, держи. Тут продукты, табак. И одеяло. Тебе ведь оно нужно?
      – Конечно, – сказал он. – Это ты неплохо сообразила.
      – Ты где же спишь? – поинтересовалась она, проходя вглубь комнаты.
      – Вот здесь, за ящиком. – Игорь поворошил носком сапога солому. – Неплохо устроился, а?
      – Да как тебе сказать, – повела она плечиком. – Наверное – жестко…
      – Ничего, – усмехнулся он, – в самый раз… Сейчас прикроем одеяльчиком – и вообще красота будет.
      Игорь присел на корточки. Раскрыл сумку. Наташа сейчас же сказала:
      – Постой. Дай-ка, уж я сама…
      Достала туго свернутое одеяло – расправила, разостлала медленно. И, вздохнув, уселась на него. Поджала ноги. Поправила растрепавшуюся прядь над бровью.
      Игорь копался в сумке – выгружал из нее продукты.
      – Ого! – сказал он. – Это кстати, ах, кстати!… – И засмеялся, удовлетворенный, разглядывая зажатую в руке бутылку. – Коньячок. Да еще марочный. Ну, ты гений, Наташа! Что ж – выпьем?
      – Выпьем, – согласилась она.
      – Молодец. – Он потрепал ее по круглой коленке.
      – Да, – спохватилась она, – я, кажется, забыла штопор…
      – Э-э, чепуха, – сказал Игорь. – Обойдемся. – Он повернул бутылку и крепко ударил ладонью о донышко. Пробка выскочила, чмокнув. Запрокинув голову, Игорь выпил, – передохнул, отдувшись, – и потом еще. И утерев рукавом влажный рот, повернулся к Наташе.
      – Пей. – Он протянул ей бутылку. – Тащи!
      – Я так не умею, – призналась она, – не пробовала.
      – Учись! – сказал Игорь.
      – Ладно, – несмело улыбнулась Наташа.
      Она выпила – и тут же поперхнулась, закашлялась. Игорь шутливо похлопал ее по спине. Спина была мягкая, податливая – и он невольно задержал там руку… Погладил медленно, взял за плечо. Она не сопротивлялась. Тогда он стиснул ее – наклонил к себе. И тронул губами шею.
      – Ой, я совсем пьяная, – сказала Наташа, – совсем, совсем…
      Слабым движением провела ладонью по лбу, поправила волосы. И внезапно и остро глянула Игорю в глаза.
      – Послушай, не надо…
      – Надо, – хрипло выговорил он.
      – Но – зачем? – Она шевельнулась и мягко повела плечами, как бы высвобождаясь из его объятия. Но не сдвинулась, осталась сидеть. – Зачем все осложнять? Стоит ли?
      – Не знаю, не знаю, – пробормотал он. – И почему именно – осложнять?
      – Ну, как же, – вздохнула она, – мы же ведь – друзья.
      – Ах, ну и что? – возразил он, – одно другому не мешает, пожалуй даже – наоборот.
      – Ты так считаешь?
      – Конечно! И к тому же, мы какие друзья? Истинные, старые…
      – Вот, вот, – сказала Наташа. – Старые, с детства, почти – родственники, понимаешь? Получится нечто вроде кровосмесительства.
      – Ну, что ты, – сказал Игорь. – Что ты. – Он сказал это трудно, не управляясь с дыханием, – вовсе нет. Получится другое…
      – Что же?
      – То, что нужно.
      – Нужно – кому?
      – Хотя бы мне, – шепнул он, – мне! И если ты настоящий друг…
      Он заглянул в ее лицо. И опять – в который раз уже – подивился ее красоте. И усомнился, подумал мгновенно: «Не может быть, чтобы это было – мое. Неправда. Так не бывает». И затосковал. И спросил:
      – Настоящий?
      – О да, – сказала она.
      – Правда?
      – Можешь не сомневаться.
      – Что ж, если так… – Игорь прижал ее, сильно, почти с яростью. – Если так – пойми, наконец, меня.
      – Я понимаю, – еле слышно отозвалась она, – все понимаю. Но…
      – Обойдемся без «но», – сказал он, – без этого союза. Как он, кстати, называется, – по школьным правилам?
      – Противительный, – улыбнулась она.
      – Ну вот, – сказал он, – ну, вот. Давай-ка, вспомним другой союз. Соединительный. Например – «да».
      Сколько времени протекло с этого момента, Игорь не заметил, не сообразил. Он словно бы окунулся в небытие.
      Окружающее перестало существовать, – заволоклось багровым, жарким туманом, – а когда оно снова обрело реальные очертания, Игорь уже лежал, отдыхая и жадно куря.
      Он лежал, весь размякший, в истоме. И думал, думал… Думал о том, что вот, наконец-то, ему довелось испытать все то, о чем мечтал он долгие годы на севере, – на жестких барачных нарах.
      О чем обычно мечтают заключенные в лагерях? О хлебе и о любви. Первого – мало, второго – почти и вовсе нет. Тоска о том и другом естественна, закономерна. Порою она становится нестерпимой – опустошает душу, мешает жить. Игорь знал немало таких случаев, когда люди, охваченные свирепой этой тоской, теряли равновесие, впадали в безумие, шли на любые кощунства. Да он и сам не раз бывал близок к этому. Игорь отчетливо помнил минуты помрачения, посещавшие его когда-то – это были жуткие минуты! Слава Богу, он как-то справлялся с ними. Выходил из виража. И здесь его нередко выручали женщины.
      Женщины… Они все-таки были, попадались ему в лагерях; в этом отношении Игорю везло! Везло, несмотря на все жестокости режима, на бесчеловечную систему, на бдительный чекистский надзор.
      Перед мысленным его взором возникла вдруг одна из таких женщин – медсестра из сасуманской приисковой лечебницы. Она работала по вольному найму, жила за зоной, и на территории лагеря проводила половину дня. Бабенка эта была крупная, пухлощекая, с могучей грудью и непомерными бедрами. Глядя на нее, зэки говорили: «Такую – если развести пожиже – на весь наш прииск хватит!» Ее и действительно хватало… За время работы она ухитрялась развлечься со многими. Встречалась она и с Игорем, и не однажды – в самых разных местах – то на бельевом складе, то в пустующей бане.
      Помимо «вольняшек», были у него и лагерные подруги. Мужчины и женщины содержались в лагерях раздельно – но все же они общались между собой, переписывались и даже виделись порою. Виделись, в основном, за зоной, на рабочих объектах.
      Чем крупнее были такие объекты – тем больше бригад выводилось туда из окрестных лагерей. На короткий срок режимные правила иссякали, рушились; мужские и женские бригады перемешивались, трудились бок о бок. И вот тогда-то и происходили памятные встречи; завязывались лагерные романы, вершилась недолгая отчаянная арестантская любовь.
      Игорь отлично знал, как все это происходило. В глубоком плотном колымском снегу вырывалась яма – продолговатая и не широкая – на манер могилы. Дно ее устилалось всевозможным тряпьем. Туда ложилась счастливая парочка – укрывалась бушлатами и полушубками, одолженными у друзей. Сверху все это присыпалось еловой хвоей и снежком – забеливалось для маскировки. И так любовники блаженствовали; проводили время на сорокаградусном лютом морозе, погребенные в снеговой целине.
      Блаженство это Игорь испытывал не однажды. Ему попадались славные девочки. Некоторые из них, правда, были странны… Однажды (он невольно усмехнулся при этом воспоминании) произошел у него забавный случай.
      Все началось, как водится, с переписки.
      Как-то раз – зимой, в декабре – ему передали записку из соседнего женского лагеря. Писала некая Валька по кличке Матрос. Валька сообщала, что давно уже знает его – Интеллигента – по рассказам; много наслышана о нем и заранее, загодя, любит его, как чистопородного и доблестного жигана. Записка была вложена в пестрый кисет. На кисете, затейливой вязью, было вышито: «Закури и вспомни!»
      Ответное послание Игорь составил, в основном, из есенинских строчек. Процитировал отрывок из «Москвы Кабацкой», из «Письма к женщине» и еще что-то… Валька отозвалась немедля. «Твои слова я сберегу навечно, в глубинах сердца пылкого мово», – писала она и было похоже на то, что строки эти также заимствованы откуда-то, скорее всего, из арестантского фольклора.
      Переписка завязалась долгая и обильная. Каждое валькино письмецо обычно сопровождалось какой-нибудь посылкой – расшитыми платочками, очередным табачным кисетом. Кисетов, с течением времени, у него накопилось штук пять, и он впоследствии раздарил их друзьям. По этому поводу было много шуточек. Но всеобщее и бурное оживление вызвал новогодний валькин подарок, – небольшая подушка, думка, в нарядной наволочке, с торжественной надписью: «Спи спокойно!»
      – Как на кладбище, – смеялись ребята, – на гробовых плитах… «Спи спокойно»! Ну, доигрался, старик, достукался!
      Кончилось все это тем, что Игорь решил, наконец, повидаться с Валькой Матросом. Сделать это было, однако, не просто. Женские бригады выходили на дальний объект – на строительство арматурного завода. Из лагеря, в котором находился Игорь, туда пускали немногих, в основном – строителей, каменщиков, слесарей. Игорю пришлось затратить немало усилий, прежде чем его включили в слесарную бригаду… Как бы то ни было, он вышел, прорвался за зону и встретился с новой своей подружкой. Она оказалась смуглой, сухой, черноволосой, с крупным ртом и хриплым голосом. Красавицей ее назвать было нельзя – но все же, она чем-то понравилась Игорю… Он быстро организовал все необходимое; насобирал у бригадников тряпье, позаботился о том, чтобы укрытие было сделано получше, понадежнее. Потом галантным жестом пригласил свою даму вниз – в снеговую траншею… И тут случилась заминка.
      Выяснилось, что дама эта – лесбиянка; что она мужчинами вовсе не интересуется, и потому укладываться в яму никак не хочет. И только тут Игорь сообразил, что не даром, очевидно, дана ей кличка Матрос… Поначалу он как-то не обратил на это внимания – а зря! Такую деталь не следовало бы упускать из виду.
      Тогда он спросил ее – обиженно и возмущенно:
      – Зачем же, в таком случае, был тебе нужен весь этот спектакль: письма, посылки, нежные слова?
      И та ответила высокомерно:
      – Из воровской солидарности! Я ведь тоже – в законе. И уважаю своих, люблю. Только как люблю? Идейно! Без баловства, без этих ваших штучек…
      Развалясь на соломе, Игорь покуривал – расслабленно и блаженно. И припоминал всевозможные свои любовные истории. Память выволакивала из тьмы картины сумрачного северного быта, и на зыбком этом фоне возникали перед ним лица женщин – проходили, чередуясь, сменяли друг друга… Они мелькали стремительно, словно кадры в кино. Потом пленка кончилась. Папироса догорела. Прошлое вспыхнуло – и ушло, угасло. «Да и что о нем вспоминать? – подумал Игорь. – Стоит ли? Все это было не то… Не главное, не настоящее. Настоящее – здесь. Рядом. В моих руках. Теперь уже – в моих!»
      И, загасив папиросу, Игорь повернулся к Наташе.
      Она лежала на боку – спиною к нему. Давно уже так лежала. И не двигалась – думала о чем-то… Светлые рыжеватые ее волосы растрепались, рассыпались, перепутались с соломой и слились с ней цветом. Игорь посмотрел на ее затылок, на нежную шею, белеющую в полутьме. И осторожно, бережно погладил шею шершавой своей ладонью.
      – Не трогай меня, – слабым, сонным каким-то голосом сказала Наташа. – Отстань.
      – Что? – изумился Игорь. – Почему? Что с тобой, Наташа?
      – Ничего. – Она повела плечом. – Так…
      – Нет, в самом деле. – Игорь рывком повернул ее к себе. – Что случилось? Все ведь было так хорошо…
      – Хорошо? – сказала она. – Ты так думаешь?
      – А ты – нет? – нахмурился Игорь.
      Теперь он сидел, склонясь над Наташей. Пристально вглядывался в ее глаза и никак не мог уловить их, увидеть; она упорно отводила взгляд, – ускользала, прикрывалась ресницами.
      – Послушай, Наташка, ты что же, – сказал он с раздражением, – уже и смотреть не хочешь?
      – Да… – Да?
      – Да. Не хочу – на себя…
      – Но почему, почему? – не унимался он. – Господи, ты же прекрасна!
      – Прекрасна?
      Она наморщилась. И так – с гримаской – медленно села, поправляя прическу.
      – Ах, Игорек. Ну, посуди сам – как я теперь выгляжу? Валяюсь в грязи, в какой-то трущобе – как последняя шлюха. Вот ты во что меня превратил!
      – Но… Погоди.
      Игорь запнулся в растерянности. Поднял плечи. Затем сказал, покусывая нижнюю губу:
      – Если уж ты хочешь меня упрекать…
      – Упрекать я должна – прежде всего – сама себя!
      – Это неважно, – отмахнулся он досадливо. – Если уж так получается – что ж, кончим на этом. Замнем. Забудем. Останемся, как и прежде, друзьями. Просто, друзьями. – И он снова заглянул в ее глаза – и снова их не увидел. – Ладно?
      – Ты думаешь, это теперь возможно?
      – А почему бы и нет?
      – После всего…
      – Я же сказал: давай забудем.
      – Но я думала – ты меня хоть немножко любишь…
      – Конечно – люблю, – пробормотал Игорь. – О черт… Как тебя понять? Да, люблю. Очень.
      – Правда? – внезапно улыбнулась она.
      – Правда, – сказал он. И увидел, как дрогнули ее ресницы. И сквозь тень их проглянули – распахнулись перед ним – голубые глубокие озера. И глядя туда, утопая в них, он повторил, задыхаясь:
      – Правда.
      Когда Наташа собралась уходить, время уже было позднее – второй час в начале. Выбравшись из развалин, она огляделась, поеживаясь. Сказала – зябким голосом:
      – Какая ночь… Жутко.
      – Не бойся, – проговорил Интеллигент. – Я же с тобой! Идем – провожу.
      «Ох, не надо бы, – мелькнула у него мгновенная мысль, – не надо бы провожать. Слишком уж рискованно… Но что ж поделаешь? Все-таки – надо. Экая чертова темень!» Ночь и действительно была темна, тревожна, ветренна. Туч, вроде бы, не было – но не было и звезд. Все вокруг окутывала сплошная, непроницаемая, угольно-черная мгла. И она дышала уже по-осеннему; овевала сыростью, заползала липкими мурашками за воротник.
      Наташа нащупала игореву руку, вложила в его ладонь – свою. И так они шли какое-то время – помалкивали, шуршали щебнем. Игорь погодя сказал, склоняясь к ней:
      – Послушай, а как ты объяснишь дома свое отсутствие?
      – Придумаю что-нибудь, – беспечно ответила она.
      – Что – например?
      – Ох, не знаю. Да Сергея, наверное, еще и. нет. Он, если уходит, застревает надолго… Ну, а в крайнем случае – скажу, что была у подруги. Стало скучно – ушла, мол, заболталась…
      – Стандартный ответ, – покривил губу Игорь.
      – Что ж, зато – надежный.
      – А если он решит проверить – позвонить?
      – У этой подруги нет телефона. И живет она на другом краю. Что ж ты думаешь – я уж такая дура, – не соображу, что сказать?. —
      Игорь не видел ее во тьме, но по тону, по голосу, чувствовал, что она улыбается.
      – Слава Богу – не в первый раз.
      – А… признайся-ка, – сказал он вдруг, – ты ему вообще изменяешь? Часто, а?
      – Что? – протянула она. Помедлила, помолчала немного. И потом: – Почему ты спрашиваешь? Какая тебе разница?
      – Да так… просто… Ну, скажи: есть у тебя кто-нибудь – на стороне?
      – Зачем тебе это, Игорек? – укоризненно проговорила Наташа. – Уж не собираешься ли ты меня ревновать?
      – Да нет, – пожал он плечами. – Чего ж тут ревновать… Было бы глупо.
      – Ну, вот. И не надо об этом. – Она еще помолчала. – А впрочем – если уж ты настаиваешь…
      – Да, – живо отозвался он, – так что?… С кем?
      – Изменяю. Конечно.
      – С кем же?
      – С тобой.
      – Ах, так. – Он рассмеялся. – Ну, это еще ничего. Это ладно…
      – Все вы, мужчины, одинаковы, – с коротким вздохом сказала она. – Эгоисты, собственники.
      – А вы, женщины, – общественницы, – возразил он, – трудитесь для общего блага… Не так ли?
      – Ну, ну, – сказала она. – Не будем ссориться по пустякам!
      И крепко сжала его пальцы. И добавила, погодя:
      – Гляди-ка: фонарь… Кажется, там мост! За мостом дорога освещена. Да и вообще, теперь уже недалеко. Я и сама дойду. Возвращайся.
      – Нет, нет, – сказал он, пристально высматривая что-то впереди, – не торопись. Там, по-моему, какие-то люди.
      – Где? – Она дернулась испуганно.
      – У фонаря – видишь? Слева.
      – Верно, – спустя мгновение, подтвердила она, – кто это? – И вздрогнула, прижимаясь к Игорю. – Ой, я боюсь. Это ж ведь самый хулиганский район. Здесь каждую ночь что-нибудь случается, раздевают, насилуют.
      – Ничего, не волнуйся, – успокоительно похлопал ее по плечу Интеллигент, – все будет хорошо.
      – Но их там, кажется, много, – шепнула Наташа. Она замедлила шаг. Игорь сейчас же сказал:
      – Только, ради Бога, не останавливайся! Идем – как ни в чем не бывало.
      И осторожно высвободив руку – опустил ее в карман.
      Свет фонаря стал ясней и просторней. Маячившие возле него силуэты обрели отчетливость. Парней было четверо; они стояли, сгрудившись, на границе света и тени, – о чем-то шумно толковали меж собою. Слов было не разобрать, слышались только голоса – невнятные и хриплые. Потом голоса затихли.
      От группы парней отделилась приземистая фигура – в распахнутом ватнике, в сапожках, в плоской кепочке, низко и косо посаженной на лоб. Фигура приблизилась к идущим и окликнула их:
      – Эй, граждане, стойте! Прикурить не найдется? Вопрос был традиционный, почти – ритуальный, обычно предшествовавший насилию; именно так у российского хулиганья и всякой уличной шпаны принято обращаться к намеченной жертве… Как и каждый квалифицированный вор, профессионал, Игорь относился к повадкам хулиганья с нескрываемым и высокомерным презрением. И сейчас он – шагнув навстречу парню и – глядя на него в упор – проговорил негромко:
      – Чего тебе, голубок?
      – Прикурить. Ты что – глухой? Спички есть?
      – Так ведь твои ребята курят, – Игорь мотнул головой, указывая на темные силуэты, застывшие в отдалении. Там было тихо. Ребята прислушивались к диалогу. И в руках у одного из них багровел, посверкивая, огонек папироски.
      – Ну-к что ж, – ухмыльнулся парень. – А я хочу – у тебя!
      – У меня, значит, – задумчиво проговорил Интеллигент. – Ладно, дам тебе прикурить… А может, заодно, и табачку?
      – Давай, – подбоченился парень.
      Тогда Игорь – лениво, медленно – вынул из кармана руку; в ней был зажат финский нож. Лезвие блеснуло остро и холодно, и струистый этот блеск заставил хулигана отшатнуться.
      – Ах, пардон, – сказал Игорь. – Это я ошибся. – Сунул нож обратно в карман и другой рукой – левой – извлек из пиджака пачку «Беломор-Канала».
      Встряхнул ее; выскочила папироска. Протягивая пачку, Игорь сказал – твердо глядя на парня, ломая глазами его взгляд:
      – Бери! Если уж ты так хочешь… Ничего больше не надо?
      – Нет, спасибо, – пробормотал растерянно хулиган. Неловкими пальцами взял из пачки папироску и подался назад, попятился к фонарю.
      – Погоди, – сказал Игорь. – А прикурить?
      – Ничего, – донеслось в ответ, – обойдусь.
      – Ну, привет! – небрежно бросил ему Интеллигент. И обхватив Наташу за плечи – повлек ее в темноту.
      Они простились в черте города и там условились, что в дальнейшем Наташа будет приходить к нему пораньше, днем…
      На обратном пути Игорь с беспокойством ожидал встречи со шпаною; ему не хотелось попадаться на глаза сторонним людям, тем более – таким… Это было нехорошо, неосторожно. Но нет, все обошлось; возле фонаря было пусто и тихо. Шпана исчезла куда-то, и он вздохнул с облегчением.
      На мгновение – минуя черную громаду моста – он насторожился, ощутив дуновение тревоги. Ему почудился – там, во тьме – неясный шорох, скрип гравия, чей-то приглушенный шепоток. Но потом, погодя, он усомнился, подумал; это все нервы. Померещилось, наверное, показалось. И тут же он вспомнил старинную поговорку: «если кажется – надо креститься!»
      Креститься он, впрочем, не стал. Но как-то вдруг успокоился, отвлекся – стал размышлять о другом.

      С этой поры погода явственно переломилась. Лето вдруг угасло, выдохлось, сменилось ранними и затяжными дождями. Потянулись мглистые ночи и сырые, серые, осенние дни.
      В один из таких дней по улицам Полтавы брел Зубавин. Он брел, ссутулясь, вобрав голову в воротник. Однако в движениях его уже не было прежней собранности, и походка его была не тверда.
      Старый этот сыщик на сей раз не работал; он ни за кем уже не следил! Он просто шел сейчас в пивную.
      Уйдя от дел и обретя заслуженный покой, Зубавин как-то сразу ослаб, начал попивать, опускаться… Теперь его часто можно было видеть обретающимся в злачных местах, – в шумных пивных и различных закусочных.
      Там, в чаду, в толчее, среди горланящих алкашей, старик проводил свой досуг. Поднимая дрожащей рукою кружку, тянул пивко, расплескивал пену и – озирая дымный замусоренный зал – предавался воспоминаниям.
      Вспомнить ему было чего! В цепкой его памяти хранилось множество тайн, подробностей и событий… Обычно он помалкивал. Но иногда, разгорячась от выпитого, активно ввязывался в разговоры и ошеломлял собутыльников.
      Случалось это, в основном, в тех случаях, когда люди затрагивали излюбленную его тему – криминалистику.
      Старик тогда оживал, преображался; в нем просыпалась профессиональная гордость. И наставляя своих собеседников, удивляя их и уча, он снова чувствовал себя прежним – значительным, необычным, не таким, как все. Он опять был держателем людских судеб!… Ну, если и не держателем, так все равно – роковой фигурой, неким тайным жрецом.
      Вот так однажды возник при нем в пивной разговор о событиях, происшедших на окраине города – в запущенном старом саду…
      – Там какой-то блатарь перестрелял своих друзей, – повествовал за соседним столиком немолодой седеющий мужчина с отечным лицом и обвислыми, мокрыми, вывороченными губами. – Говорят, это жуткий тип… Зовут его вроде бы Игорь, а кличка – Фантомас. Его давно уже ловят, но безрезультатно. Поди, поймай такого! Он как змей – хитер и всех ненавидит. И кромсает без разбору – своих и чужих, кто подвернется… Теперь ночами хоть и не ходи по улицам – опасно!
      Зубавин тотчас же вмешался – перебил говорившего – и небрежно разъяснил, как все было в действительности.
      – Вовсе он не убивал своих, – заявил ворчливо старик, – там до него дрались двое, и один из них, Брюнет, был предателем, а другой – его разоблачил… Вернее, хотел разоблачить, но – не сумел, погиб. И вот тогда как раз и появился этот Фантомас. Убил предателя – и скрылся. Так что все, как видите, вышло по-другому. Наоборот!
      Посыпались вопросы. Зубавин отвечал на них охотно и обстоятельно. Он был уже основательно пьян и не чувствовал удержу – его несло. Он наслаждался вниманием зала! И хоть он и не оборачивался – сидел, ссутулясь, навалясь локтями на стол – все же он замечал, улавливал боковым зрением, что на него глядят отовсюду, к нему прислушиваются со всех сторон.
      Ну, а что же сам этот Фантомас – главный наш герой? Как сложилась его жизнь, как она протекала после той памятной ночи?
      Игорь жил теперь странной, почти нереальной, какой-то призрачной жизнью. Ночами подолгу спал – заставлял себя спать – оглушая сознание водкой, а затем целыми днями маялся, томясь. Бродил бесцельно по развалинам фабрики или валялся в полузабытьи на соломе – курил до тошноты, припоминал и обдумывал последние ночные кошмары.
      Сны ему виделись одни и те же, одинаковые; пустые мертвые города, безжизненные равнины. Однажды приснилась ему тайга – дальневосточная, северная, знакомая издавна. Но и ее он тоже не узнал; она странна была – без хвои и без листьев. Он будто бы брел по ней и изнывал от жажды. Хотел напиться – и никак не мог. Никак не мог! Все вокруг было обезвожено, мертво. И снег – когда он брал его в руки – был сух и колюч на ощупь, и сеялся меж пальцев тяжело, как песок, или шлак… И он кричал, призывая друзей (он чуял: они где-то рядом!), но голоса не было – рот его спекся от жажды – и друзья молчали, не отзывались, и только сухо и жестко, как жестяная, шелестела иссохшая тайга.
      И потом, пробудясь, Игорь думал о том, что все эти сны, по существу, говорят об одном… Они являют ему один лишь образ – грозный, погибельный образ одиночества.
      Одиночество! Только сейчас по-настоящему начал он понимать доподлинный смысл этого слова. Только сейчас осознал – что это значит. Раньше он как-то не задумывался над тем, сколь это страшно! Он попросту не чувствовал страха.
      А ведь ему и раньше доводилось пребывать в одиночестве, например – в различных карцерах, в изоляторах, в тесных боксах тюремных подвалов. Испытывать это было нелегко – но все же, все же… Такой панической, безысходной тоски он никогда не переживал. И это понятно; по сути дела, он ведь не был там – в одиночках – один! Он просто был отъединен от друзей, лишен их общества, причем – не на век, а лишь на время, до известного срока.
      Теперь же сроки не имели значения; время уже не несло ему избавления, пожалуй – наоборот… Друзей у него больше не имелось, и звать их было бесцельно. Бесцельно – да и опасно. Только враги окружали его отныне. Одни только враги! Он находился как бы в центре облавы, в кольце. И роковое это кольцо медленно стягивалось, сужалось.
      То, что время не приносит избавления, что оно, само по себе, действует губительно и рассчитывать на него нельзя – это Игорь знал, как знает каждый профессиональный блатной. Уйти от погони и скрыться – еще не значит окончательно спастись, вовсе нет! Только глупцы и дилетанты уповают на время; бывалые же, опытные люди, понимают: каждый новый день открывает для преследователей новые шансы. И самое бездарное в таких обстоятельствах – сидеть и ждать. Ждать – чего? Того момента, когда однажды распахнется дверь?… В том, что это случится, Игорь был уверен. Был полностью убежден. И он не мог примириться с такой участью; он не хотел больше ждать и бездействовать, но в то же время – не знал: что же предпринять ему, как поступить? На что, конкретно, решиться?
      Все эти мысли он как-то раз откровенно высказал Наташе. (Она приходила к Игорю регулярно, дважды в неделю, и эти недолгие посещения были, в сущности, единственной реальностью в его бредовом, сумрачном бытии.)
      – Наверное, пора уезжать отсюда, – предположил он, жуя мундштук папиросы, – отсиделся, хватит. Да теперь уж и не так это опасно. Вряд ли они будут караулить меня на вокзале так долго! Они ведь люди деловые; у них и помимо меня хлопот полно…
      – Кто – они? – тихо спросила Наташа.
      – Ну, кто… – Он поморщился. – Все! И милиция, и блатные. Я же тебе объяснял.
      – Ах, это страшно, – шепнула Наташа. И поежилась зябко. – Что же ты можешь – один? Один в поле не воин.
      – В том-то и суть, – протяжно проговорил Игорь. – Потому мне и пора уезжать…
      – Куда?
      – Куда-нибудь подальше.
      – Но что это тебе даст? Блатные же есть везде. И милиция – тоже.
      – Конечно, – сказал он, – но что-то надо же делать! Что-то, черт возьми, надо!
      – По-моему, главное для тебя сейчас – не суетиться, не спешить.
      – Ты хочешь…
      – Да. Чтобы ты остался!
      Они лежали рядом, вплотную, – все на той же жесткой соломенной подстилке. Одеяло сбилось, руки их переплелись, и дыхание смешалось. И касаясь его губ своими, Наташа повторила – почти беззвучно, одним дуновением, но все-таки явственно:
      – Останься, слышишь! Не уезжай пока…
      – А чего мне тут ждать? – возразил он хмуро. – Топора, или пули? Или – нового срока?
      – Ну. зачем же так мрачно, – пробормотала она, – просто – поживи здесь еще немного. Не спеши. Пока тебе ничего ведь не грозит.
      – Ты уверена? – усмехнулся Игорь. – Я же тут – как в западне, как в мышеловке! – И он шевельнулся при этих словах – оперся на локоть и обвел взглядом комнату. – Да и вообще, скука,…
      – А разве тебе плохо – со мной?
      – С тобой? – Он обнял ее. – Ах, если б ты была моя…
      – Но я же твоя.
      – Да, но – как? В какой мере? До каких пределов?
      – А ты не думай об этом, – сказала она быстро. И прикрыла его рот мягкой, влажной, тепло пахнущей своей ладошкой. – При чем здесь – мера, и зачем – пределы? Не подменяй поэзию алгеброй.
      И улыбнулась, чуть сузив глаза. И добавила, приникая к нему.
      – Насколько я помню – еще по школьным годам – ты никогда не был в алгебре силен.
      – Послушай, Игорек, – после продолжительного молчания сказала она. – Вот ты насчет врагов толковал… Дескать, все вокруг против тебя. Ты уверен в том, что – все?
      – А как же иначе? – ответил он резко. – Ну, посуди сама для блатных я враг, для милиции – добыча… Мусора же ведь ловят меня с самого приезда! С того момента, когда я нашел этот чемодан.
      Он хрустнул зубами. Умолк. И потом:
      – В общем-то, с чемодана все и началось. О, черт возьми! Подумать только – из-за чего… Из-за чего!
      – Но ты, надеюсь, не жалеешь? – Наташа пристально, испытывающе посмотрела на него.
      – Да нет, – сказал Игорь хрипло. – Чего ж тут жалеть! Одно только обидно – из-за такой мелочи…
      – Так пусть тебя эта мелочь не беспокоит, – сказала вдруг Наташа. – Никто уже больше не будет обвинять тебя в похищении чемодана. Это дело прекращено.
      – Откуда ты знаешь? – встрепенулся Игорь.
      – Знаю.
      – Но – откуда? Кто тебе это сообщил?
      – Следователь угрозыска – Савицкий. Он недавно меня вызывал…
      – Что-о? – Игорь поднялся стремительно – подался к ней. Лицо его напряглось и затвердело. – Вызывал? Почему же ты мне сразу не сказала?
      – Да хотела, – потупилась она, – не знала только, как начать…
      – Но раз уж начала – говори! Говори все, подробно! – Игорь твердо взял ее пальцами за подбородок. – Ну?… Когда он – точно – тебя вызывал?
      – Позавчера. Перед вечером.
      – Тебе что – повестку прислали?
      – Нет, позвонили. Ну, я пришла… Он оказался очень милый; вежливый такой, деликатный. Совсем непохожий на этих наших монстров. И – молодой. Говорят, он москвич – и это сразу видно.
      – Словом, понравился тебе, – усмехнулся Игорь.
      – Да… Но не в том смысле, как ты, наверное, подумал, а вообще. – Она коротко взглянула на Игоря из-под густых, подрагивающих ресниц. – Знаешь, он, по-моему, настроен к тебе вовсе не враждебно.
      – Ладно, – поморщился Игорь, – давай-ка – без эмоций… Чего он, конкретно, хотел? О чем спрашивал?
      – Вот как раз об этом деле… О чемодане.
      – Ну, и ты?…
      – Ну, и я заявила, что ты меня выручил тогда – принес чемодан, а вовсе не крал его, как это сказано в постановлении об аресте.
      – Ты это постановление видела?
      – Он показал мне… И тут же предложил написать заявление, в котором я отказываюсь от иска. Ведь чемодан-то, в конце концов, мой. Я его хозяйка. Так что все здесь от меня зависит!
      – А кто, собственно, этот иск затеял, – каким-то странным, чужим голосом спросил ее Игорь.
      – Сергей…
      Она сказала это и почувствовала, как все в нем помягчело, ослабло – словно бы сразу оттаяло.
      – Надеюсь, – спросил он затем, – ты это заявление уже написала?
      – Конечно, Игорек. Сразу же. Прямо там – в кабинете. Так что видишь, дорогой. – Она потянулась к нему улыбчиво – растрепала спутанный его чуб и потом пригладила легонько. – Все понемногу налаживается.
      – Эх, если б дело заключалось только в этом… Только в одной этой детали, – пробормотал, с трудно сдерживаемым вздохом, Игорь. – Все ведь гораздо хуже, сложней! Но слава Богу, хотя бы тут начало проясняться…
      И сейчас же он помрачнел, затуманился, охваченный новой мыслью.
      – Непонятно только – почему этот следователь такой… такой добренький, а? С какой стати? Чего-то он добивается. Только вот – чего?
      – Но может, он просто – хороший человек?
      – Мусор? – насмешливо покосился на нее Игорь. – Милиционер?
      – Ты этого не допускаешь?.
      – Нет.
      – Но почему, Игорек? В жизни все ведь случается.
      – Случается… Только редко… В принципе, хороший чекист – явление противоестественное, нелепое, как ты не понимаешь! Зачем нужны карательным органам – добрые? Зачем попу – гармонь?
      – Но нельзя же, все-таки, быть таким пессимистом…
      – Ладно, оставим это, – сказал Игорь, – во всяком случае, ты у меня молодец. И я рад! А по поводу пессимизма… Знаешь, чем отличается пессимист от оптимиста?
      – Что-то слышала, – сказала она, помедлив, – не помню только…
      – Пессимист считает, что все женщины – бляди, а оптимист только на это и рассчитывает.
      – Остроумно, – рассмеялась она. И вдруг спросила с сомнением:
      – Интересно: кто же, в данном случае – ты?
      – Ну, во мне всего понемножку намешано, – ответил Игорь. – Все зависит от обстоятельств…

      Игнатий Савицкий – тот самый молодой следователь, москвич, что временно был назначен на место Наума Сергеевича, – уже второй месяц вел новое следственное дело. И чем больше он углублялся в подробности этого дела, тем больше возникало перед ним неясностей и загадок.
      Странное это было дело – путанное, мутное. Начать с того, что имя Игоря Беляевского связывалось здесь с преступлениями, содеянными минувшей зимой. Беляевский разыскивался по подозрению в квартирных кражах и убийстве. Однако материалов, подтверждающих это, почти не имелось (если не считать замысловатых, но, по сути, пустых, утверждений начальника опергруппы, да полуграмотного заявления, поступившего от одного из тайных его агентов – местного уголовника, афериста по кличке Брюнет).
      Брюнет, вроде бы, хорошо знал Беляевского и его друзей… Намекал на то, что располагает уликами… И хотя конкретных фактов не приводил, – все же он мог бы, конечно, пригодиться в дальнейшем. Показания его могли сыграть весьма важную роль – но теперь это отпадало. Брюнет был убит. Убит совсем недавно и при довольно загадочных обстоятельствах. И тоненькая эта ниточка, таким образом, начисто оборвалась.
      Листая страницы досье, Савицкий все время испытывал чувство, будто оно состряпано наспех, на скорую руку. Например, все детали биографии Игоря Беляевского, асе сведения о его прошлом даны были здесь на основании телефонограммы, поступившей в июле месяце из Хабаровска; об этом прямо говорилось в соответствующей справке. Но самой этой телефонограммы – текста ее – в досье не оказалось. Текст куда-то исчез…
      Какая связь могла быть у Беляевского с Дальним Востоком? До недавнего времени о нем здесь не было слышно; имя его стало мелькать лишь с середины лета. Что ж, весьма возможно, он как раз и прибыл тогда с востока! Но если это так, ни о каком участии в прошлогодних кражах не могло быть и речи…
      И было еще одно обстоятельство, сбивавшее с толку молодого криминалиста.
      Над Игорем Беляевским тяготели не только грозные подозрения; он также обвинялся в недавней дорожной, краже – в похищении чемодана. Обвинение считалось доказанным. В досье содержалось постановление об аресте преступника. Причем постановление это было выписано на основании показаний некоего Грачева – мужа потерпевшей. «Почему – мужа? – искренне недоумевал Савицкий. – С какой стати он здесь оказался? И где же сама потерпевшая? Зачем, вообще, опираться на свидетельства косвенные, окольные, в то время как можно использовать – прямые?… Нет, это дело надо пересмотреть. Надо разыскать потерпевшую и выяснить – в чем суть…»
      Вот так и была, в результате, вызвана в управление милиции Наташа.
      Беседа ее с Савицким продолжалась, в общем, не долго. Нам уже известно – о чем шла речь. И хотя следователю хотелось расспросить Наташу о многом другом – он все же сдержался, не стал ее заранее настораживать и тревожить… А то, что женщина эта могла бы его просветить и поделиться с ним любопытными деталями – Савицкий не сомневался ни на минуту! Он постигал это, угадывал – тем особым, хищным, неизъяснимым чутьем, которое ведет охотничьего пса по верному следу… След, в данном случае, еще не проявился, не обозначился, но Савицкий уже знал, что рано или поздно он выйдет на него. Выйдет непременно! Самое главное сейчас – не выпускать из поля зрения женщину.
      Высокий, узкоплечий, с длинным лицом, с густой копною льняных нечесаных волос, он сидел в своем кабинете (нет, не в своем, а в кабинете бывшего начальника опергруппы), покуривал и размышлял обо всех обстоятельствах путанного этого следствия.
      Китель его был небрежно наброшен на плечи, узел галстука ослаблен и оттянут вниз. Белесые всклокоченные волосы торчали в беспорядке – лезли на лоб, на глаза и прикрывали сзади воротник (по поводу столичной этой причесочки много шутили в управлении). На столе перед Савицким лежала пухлая папка с надписью «Дело», виднелся стакан остывшего чая. Здесь же помещался миниатюрный транзистор, блистающий никелем и лаком; он был включен и выволакивал из своих глубин тягучую, надрывную песенку.
 
Не верьте погоде, когда затяжные дожди она льет,
Не верьте пехоте, когда она бравые песни поет.
Не верьте, не верьте,
Когда по садам закричат соловьи.
У жизни со смертью
Еще не окончены счеты свои.
 
      Посидев малое время в неподвижности, Савицкий решительно поднялся и выключил транзистор, напевая про себя – бормоча вполовину голоса последние строки песни: «У жизни со смертью еще не окончены счеты свои»…
      Он аккуратно прибрал на столе. Смахнул окурки в корзину. Спрятал под замок «Дело» – предварительно вынув из него несколько бумаг и переложив их в портфель – и пошел к дверям.
      Уже там, – на пороге, – он вдруг остановился, заколебался, исполненный смутных сомнений. Наморщил лоб, обхватил пятерней подбородок… «Да, да, все правильно, – прошептал он затем, – только так надо, только так. Другого выхода просто нету!»
      Час спустя Савицкий уже находился в городской прокуратуре.
      Принявший его человек (один из работников отдела по надзору за следственными органами) был лысоват, приземист, – в квадратных очках без оправы, с седенькой остроугольной бородкой. Он выслушал Савицкого внимательно, не перебивая. Потом сказал, поскребывая в бородке желтым от никотина ногтем:
      – Н-да, любопытно… Но простите, что вас больше всего тут беспокоит: общая практика ведения дел в управлении, или же – частная судьба этого самого Беляевского?
      – И то и другое, – пожал плечами Савицкий, – все ведь связано неразрывно!
      – Н-да, пожалуй, – кивнул работник прокуратуры.
      – Данный случай, по-моему, весьма типичен…
      – Кстати – об этом случае. Вы что же, полностью теперь убеждены в невиновности вашего подследственного?
      – Ну, не то чтобы полностью, – медленно проговорил Савицкий. – Но все же… Настоящих улик-то ведь нет!
      – Но подозрения…
      – Подозрения – еще не аргумент для ареста! Да и кроме того, сама потерпевшая отказалась от иска, решительно отказалась.
      Савицкий щелкнул замком портфеля и извлек оттуда листок с заявлением Наташи.
      – Вот, пожалуйста, прочтите сами!
      Собеседник Савицкого принял бумагу. Снял очки. (У него оказались крошечные, блеклые, близко сошедшиеся к носу глаза.) И, помаргивая и щурясь, низко склонился над заявлением.
      – Что ж, – сказал он, погодя. – Вы правы. Отказывается она от иска весьма решительно… – И добавил, кладя заявление в ящик стола: – Хотя это, конечно, тоже еще не аргумент.
      – Почему? – удивился Савицкий.
      – Ну, конечно, голубчик, – улыбнулся работник прокуратуры. – Личное свидетельство далеко не во всех случаях бывает бесспорным.
      Округляя губы, он подышал на стеклышки – протер их тщательно. И вновь прикрыл глаза очками.
      – Согласитесь: бывают всякие сложности… Человек иногда попадает под чье-нибудь влияние, испытывает давление со стороны. Да мало ли существует причин, по которым пострадавший может сознательно исказить правду! Вам, как криминалисту, это полагалось бы знать.
      – Знаю, – махнул рукой Савицкий, – учил…
      – Вы, кстати – из какого университета?
      – Из Московского.
      – Что ж, МГУ – это марка, – сказал, почесывая усы, работник прокуратуры. – Учителя там почтенные. А практику где проходили? Тоже в Москве?
      – Да, в МУРе.
      – Стрельников там еще работает? Знаете такого?
      – Знаю, – сказал Савицкий. – Работает. Держится старик.
      – Вот со Стрельниковым, с Михаилом Савельичем, мы когда-то в Харьковском губрозыске трудились. Давненько… Да, давненько… Вас тогда и в помине еще не было! – Человек за столом вздохнул легонько – блеснул на Савицкого очками. – Вы только начинаете, а я уж пожил, голубчик. И всякого повидал на веку. Какие мне только дела не попадались! И, помнится, поначалу я тоже вот так: горячился, пенился, все хотел решить с маху, с налету. А с налету нельзя. С маху только дров наломаешь, а дело-то, глядишь – и проморгал…
      – Но позвольте, – нетерпеливо шевельнулся на стуле Савицкий. – Я что-то не пойму. Значит, данное заявление…
      – Данное заявление мы здесь еще рассмотрим, – быстро сказал его собеседник, – обсудим все, взвесим. И тогда уже будем решать. Вот так. – Он помолчал с минуту. – Ну-с, а по поводу остального… Спасибо за сведения. Это все мы учтем – и тоже обсудим.
      Когда Савицкий вышел – он плотно притворил за ним дверь. Задумчиво – поскребывая бородку – прошелся по кабинету. Затем шагнул к телефону. Набрал номер городского управления милиции. И сказал, дохнув в мембрану:
      – Попросите, пожалуйста, парторга Проценко.
      В ту же ночь – на квартире Наума Сергеевича – грянул телефонный звонок. Хозяин еще не спал. Позевывая и кутаясь в халат, прошел он в кабинет – уселся, закурил, вялым жестом снял трубку.
      – Слушаю, – сказал он сонным, липким голосом. И сейчас же подобрался весь, посерьезнел лицом – услышал голос парторга.
      – Привет, – пророкотал Проценко. – Я тебя не разбудил?
      – Да нет… А в чем дело?
      – Есть к тебе разговор. Серьезный.
      – Серьезный?
      – Да, и очень. – Парторг помолчал, сопя. – В общем, хорошо, что ты – здесь… Я уж, признаться, думал, – ты укатил куда-нибудь.
      – Как видите, здесь, – сказал, с тонкой усмешкой, Наум Сергеевич. – Я не спешил. Знал, что понадоблюсь – рано или поздно.
      И он шевельнулся, устраиваясь поудобнее. Закинул ногу на ногу. Прикусил зубами папироску.
      – Итак, слушаю вас! Что ж все-таки случилось?
      – Разговор не телефонный. Но – если вкратце – то вот… Понимаешь, этот твой преемник, москвич, начал вдруг проявлять чрезмерную активность. Чрезмерную! И, должен заметить, опасную.
      – Ого! – удивился Наум Сергеевич. – Это как же понять?
      – Он, видишь ли, обнаружил в том деле, которое ты вел, кое-какие неувязки, оплошности… И поспешил, подлец, не ко мне, а – прямо в прокуратуру.
      – Не может быть! – процедил, отделяя слова, Наум Сергеевич. – Ну, сукин сын, ну, пройдоха!
      Он сильно затянулся папиросой – и захлебнулся дымом, закашлялся. И какое-то время сидел, весь сотрясаясь, с трудом умеряя дыхание.
      – Вот то-то – не может быть, – проворчал в трубку парторг. – Хорошо еше, что товарищ, у которого этот хлыщ побывал, – мой давнишний приятель. Но вообще-то, знаешь: на Бога надейся, а сам не плошай.
      – Да, конечно, – отдышавшись, проговорил в трубку Наум Сергеевич. – Давайте-ка встретимся, потолкуем поподробнее… Вот что. Приходите завтра утром в кафе, возле парка. Туда, где мы с вами похмелялись – помните?
      А в это самое время, на воровской малине (не на той, разгромленной, что помещалась возле базара, а – на новой, находящейся в привокзальном трущобном районе) коротала досуг – пила и шумела – полтавская шпана.
      Притон был новым, но люди в нем – все те же… Та же царила здесь хозяйка (дебелая, пухлая, с лицом обрамленным желтыми патлами, с лиловой наколочкой на руке), и тот же выводок проституток окружал ее, и та же самая гитара надрывалась и пела и плакала, трепеща в руках сухощавого, смуглого, цыганского типа парня. Гитарист сидел на обычном своем месте – за столом, в самом центре, развалясь на стуле. И песня, которую он пел, была старая, известная каждому.
 
А ты не стой на льду, лед провалится.
А не люби вора – вор завалится.
Вор завалится, будет чалиться.
Передачу носить не понравится…
 
      Гитарист пел, полузакрыв глаза, уронив почти к самым струнам косую черную свою челочку. Потом, тряхнув ею, он распрямился и оборвал песню. Гитара замолкла, гудя.
      – Выпить надоть, – сказал он с хрипотцой. – В глотке – сушь… Эй, хозяюшка. – Он поворотился, отыскивая взглядом Розу – махнул ей ладошкой. – Поднеси-ка, родненькая, пивка!
      Гитариста, как и всегда, окружали любители музыки. Компания тоже была своя, привычная, – за исключением одного лишь нового лица. Пришлый этот человек был худ и темен лицом, и коротко – по-арестантски – острижен. И сейчас, когда все вокруг вспомнили о выпивке и закуске, он с жадностью потянулся к стоявшей на столе бутылке. Плеснул в стакан – и залпом выпил из него. Придвинул миску с квашенной капустой. Ухватил оттуда полную щепоть, и, кинув капусту в рот, начал хрустко жевать, сопя и капая рассолом на брюки.
      – Давай, давай, – похлопал его по костлявой спине Гитарист. – Кидай в кишку! Кормись! Набирайся витаминов!
      Парень только что освободился из местной тюрьмы – с ходу явился к друзьям и теперь наслаждался их обществом и питьем, и закусками.
      – Ах, хорошо, – пробормотал он. Звучно икнул и наморщился блаженно. – Хорошо… – И потом, слизнув с губы белесую капустную водоросль: – В камере со мной сидел один шустрячок, по кличке Копыто. Забавный малый. – Рассказчик покрутил головой. – Его на старой нашей малине взяли – во время облавы… Так он об одном только убивался: пожрать, мол, гады не дали, оторвали прямо от харчей. И все перечислял – что тогда было на столе: и капуста с брусникой, и маринованные грибки, и ветчинка, и баклажаны, и огурчики малосольные…
      – Копыто? – прищурился Гитарист. – Что-то, вроде бы, помню… Это – который с востока приехал?
      – Ну, да, – кивнул парень, – он… И, кажется – не один приехал. С ним раньше какой-то Интеллигент партнировал. Об этом своем старом партнере он частенько вспоминал… Часте-е-енько! – Парень усмехнулся, морща сухие запавшие щеки. – Ох, и ненавидит он его, братцы! Прямо трясется весь. Увижу, говорит, Интеллигента, встречу когда-нибудь – с ходу зарежу.
      Подошла Роза – принесла Гитаристу свежего пива. Услышала имя Интеллигента и сразу зажглась, заинтересовалась беседой. Подсела к ребятам. Облокотилась круглым локтем о край стола.
      – Зарежешь такого, как же! – проворчал Гитарист, сдувая со стакана желтую пену. – Он, небось, не фрайер. Старая рысь. Всегда при оружии.
      – У него, говорят, и револьвер и нож, – и еще черт-те что, – добавил кто-то, – с ножем он вообще никогда не расстается – ни днем, ни ночью.
      – Постойте, мальчики, – встрепенулась Роза. – А ведь я что-то слышала… Что-то такое – похожее…
      На лоб ее набежала складочка. Тоненькие – ниточками – брови полезли вверх. Мясистые губы поджались.
      – Ну, да. Ну, да, – проговорила она затем, – все точно. Это позавчера было. В понедельник.
      – Что – было? – стремительно спросил Гитарист. Реплика Розы явно заинтересовала его; он даже пить перестал. Он держал стакан в приподнятой руке – чуть касаясь им рта – и смотрел на бандершу не мигая.
      – Ну, разговор мой, – пояснила Роза. – Я в понедельник с зареченской шпаной виделась. С теми парнями, что возле моста ошиваются – вы их, наверное, знаете. Они мне иногда кое-какой товар сбывают…
      – Ладно, – нетерпеливо прервал ее Гитарист. – Не отвлекайся! И что же – они?
      – Ну, они о своих делах толковали… И, между прочим, припомнили один случай. Дело ночью было. Им возле моста встретился какой-то тип. У него спросили спички, а он – представляешь? – сразу же вынул финяк.
      – Подумаешь – история, – усмешливо покривился Гитарист. – Нашла о чем рассказывать! – Он залпом допил пиво, утерся медленно. – Этот твой парень, я вижу, пошляк – простого финского ножа испугался.
      – Да нет, ты не понял, – возразила Роза. – Вовсе он не испугался, а – решил, что это свой, что это урка, понимаешь? Урка – но не местный, а залетный.
      – Почему ж он так решил?
      – Ну, по всему – по виду, по манерам… Настоящего уркагана сразу видать.
      – Я – не о том, – отмахнулся Гитарист. – Почему он решил, что это – залетный.
      – Так ведь здешних-то он всех в лицо знает!
      – Знает всех, – проговорил, сцепляя зубы, Гитарист. – Та-а-ак… Это интересно!
      Зрачки его сузились, превратились в колючие точки. Он умолк на мгновение. Взял гитару с колен. Вяло брякнул струной.
      – Скажи-ка, Розанчик, – вдруг спросил он, после короткого раздумья. – Тот зареченский тип, ну, тот, что рассказывал тебе об этой встрече – он где сейчас?
      – Не представляю, – повела плечиком Роза. – Но можно выяснить.
      – Выясни, – мигнул ей Гитарист.
      – Пойду, спрошу у девочек. – Роза поднялась, двинув стул. – Они – в курсе…
      И затем – уже торопясь, уходя, глядя на Гитариста вполоборота – спросила:
      – Если он сыщется – куда его?
      – Сюда, – сказал Гитарист, – ко мне… И торопись, родненькая, учти: он мне позарез нужен!
      Малина, как и обычно, шумела и пила всю ночь напролет. Было уже утро, – чистое и прохладное, – когда Роза прикрыла заведение, и шпана начала разбредаться.
      Последним покинул притон Гитарист; он был не один. Рядом с ним шагал коренастый, приземистый юноша в распахнутом ватнике, в плоской кепочке, низко и косо посаженной на лоб.
      – Значит, пиджак был в полоску? – настойчиво допытывался Гитарист, – это точно – в полоску? Ты не ошибся? Ведь ночь же была…
      – Ну-к что ж, что ночь, – отвечал, ухмыляясь, парень в кепочке. – Я его как раз у самого фонаря прихватил.
      Толкуя, они дошли до площади, миновали ее, попали на шумную, многолюдную улицу – и вскоре очутились возле городского парка.
      Неподалеку от входа в парк находилось кафе; оно уже открылось, и Гитарист – глянув на стеклянную вертящуюся дверь – сказал, хлопнув спутника по плечу:
      – Зайдем… Не возражаешь?
      – Ну-к что ж.
      – Кафешка, вообще-то, тухлая – для пижонов – водяры нет, пива нет, один коньяк, да и то не вволю. Но ничего, как-нибудь. У меня там баба есть знакомая, она расстарается! Хлопнем по стакану – прополощем мозги…
      Гитарист, произнося это, толкнул дверь; ступил за порог – и тотчас же отпрянул, съежился, подался в сторону от дверей.
      – Ты чего? – удивился парень.
      – Мусора, – сказал, сворачивая за угол, Гитарист. – Начальнички из угрозыска. Вот, проклятые, чего они тут ошиваются – в эдакую пору? Люди на работу спешат, а они пьянствуют. Ах, расстроили они меня, огорчили. – Он скорбно заломил брови, тряхнул челочкой. – Ах, огорчили!
      И потащил приятеля в переулок.
      – Не-ет, айда в другое место! Мне с этими типами встречаться не с руки.
      «Типы», огорчившие и расстроившие Гитариста, располагались неподалеку от входа, за угловым столиком. Один из них – бритоголовый и грузный, – неторопливо потягивал коньячок. Другой – сухощавый, вислоносый, с подбритыми усиками, – мелкими глотками прихлебывал кофе.
      – Непостижимо, – сказал он, отодвигая пустую чашку. – Что стряслось с нашей молодежью? Она словно бы вся марафету нанюхалась – суетной стала, непонятной. Вечно дерзит, во всем сомневается, шумит – не спросясь… Взять хоть этого – нашего – ну, чего ему, в сущности, надо? Окончил университет, вступил на служебное поприще – так служи! Учись у старших, расти, живи себе не спеша! Сам живи и другим не мешай.
      – Новая генерация, – натужно выдохнул бритоголовый. – Ты это, Наум Сергеевич, и сам небось знаешь… Твои-то собственные дети, они – как?
      – Да как, – наморщился Наум Сергеевич. – Дерьмо, конечно. Впрочем, как и ваши… Помните? – Он прищурился, поигрывая чашкой, вертя ее в пальцах. – Вы мне жаловались – после Двадцатого съезда, помните? – прибежал ваш сын, стал подробности спрашивать. Что-то такое, хамское сказал… Упрекнул вас в том, что вы – парторг… Еще сечь его потом пришлось.
      – Было, – пробормотал парторг. Залпом выпил и крякнул, потряс обвисшими щеками. – Ох, было.
      – А все из-за чего? – сказал Наум Сергеевич. И крепко сжав кулаки – положил их перед собою на скатерть. – Все из-за этих разоблачений! Не будь их – ничего такого и в помине бы не было. Если б там – наверху…
      – Ну, брат, – сейчас же сказал парторг, – это все не нашего ума дело. Им там, наверху, видней. – Он поднял широкую, пухлую свою ладонь. – Вот так… И – хватит! Давай-ка вернемся к делам.
      – Дела, в общем, тухлые, – насупился Наум Сергеевич. – Савицкий, судя по всему, специально копает яму…
      – Да. Тебе!
      – Ну, ну, зачем же хитрить, – проговорил, усмехаясь, Наум Сергеевич. – Под угрозой – не один только я! Боюсь, как бы эта яма не стала нашей братской могилой.
      – Ты, собственно, на что намекаешь?
      – А вы, будто, не понимаете? – уже резко, напористо, не скрывая раздражения, заговорил Наум Сергеевич. – Все ведь предельно ясно! Если доберутся до меня, ниточка потянется и к вам, и еще кое к кому… Наверху – вы знаете – лишних скандалов не любят. Назначат комиссию, перетряхнут все старые дела. А там много чего имеется… И отвечать придется всем! Мне – за мои промашки, вам – за ваши. Так что, лучше уж играть в открытую и действовать сообща.
      – Что ж, давай, – хрипло, медленно сказал парторг. – Давай – в открытую… – Он засопел, нагнул бугристый свой череп. Глянул исподлобья на собеседника. – Только ты успокойся, не кипятись, остынь.
      И потом – помедлив, пожевав губами:
      – У тебя есть какая-нибудь конкретная идея?
      – Идей много. – Наум Сергеевич слегка развел руками. – Как и всегда! Но ведь вы же меня постоянно укоряете, вините…
      – Ладно. Забудем. – Парторг разлил остатки коньяка по рюмкам; одну придвинул Науму Сергеевичу, другую поднял над столом. – Давай-ка – за нас! За дружбу! И вот что, брат. Будем-ка на ты. Без чинов, по-свойски.
      И он коротким движением выплеснул коньяк в разверстый свой рот – в самую глотку.
      Наум Сергеевич, погодя, сказал, опустошив рюмку, и легонько – кончиками пальцев – тронув подбритые рыжеватые усики:
      – В общем-то, ты сам, надеюсь, понимаешь всю напряженность ситуации? Надо избавляться от этого интригана – убирать его с дороги.

      – Игорек, – сказала Наташа, – объясни мне, пожалуйста: как ты стал вором?
      Они опять лежали в полутьме, на жесткой соломенной подстилке. Игорь – навзничь, развалясь на соломе, Наташа – прильнув к нему, положив голову на жесткую его руку. Он жадно курил, отдыхая, поглаживая ее волосы. Говорить ему сейчас не хотелось – хотелось молчать. Вопрос застал его врасплох; шевельнувшись, он сказал – неохотно и медленно:
      – Очень просто – как! Как все прочие.
      – Но – почему, почему? Не все же ведь воруют.
      – Это, милая, – от судьбы… У одних она гладко складывается, у других наоборот.
      – Но даже и те, кто с трудной судьбой, очень трудной – я знаю таких – не все ведь стали преступниками! Многие трудятся, живут правильно, тихо.
      – Ясное дело, – отозвался он, грызя мундштук и попыхивая. – На риск не каждый способен.
      – А может, дело не в этом…
      – В чем же, по-твоему?
      – Н-ну, в чем, – затруднилась она. – В психологии, вероятно, в каких-то особых наклонностях…
      – Ты что же, – он покосился на нее, – хочешь сказать, что у меня с самого начала были особые порочные наклонности?
      – Ах, не обижайся, – шепнула Наташа и теснее прижалась к нему, прильнула, щекоча волосами его губы и ноздри. – Не сердись. Просто, мне жаль, что у тебя все так складывается. Вернее – не так… Ты мог бы жить, как другие, – свободно, легко, никого не боясь и не прячась… А то ведь это – кошмар!
      – Э, брось, – пробормотал он досадливо. И заворочался, выпрастывая руку. – Кто это в наше время живет свободно, никого не боясь? При таком режиме…
      – Я вовсе – не о режиме, – шепнула она, – я вообще… Ну, скажи, а при другом режиме, в иной какой-нибудь стране, – ты кем бы был?
      – Откуда я знаю, – дернул он углом рта. – Может, стал бы президентом… Почему бы и нет? – И резким движением отшвырнул окурок. – Во всяком случае, там бы я на таком пустяке не погорел, – делал бы дела покрупней, посолиднее.
      – Все-таки ты действительно неисправимый, – сказала Наташа с коротким вздохом.
      – Какой есть, – возразил Игорь. И отодвинулся раздраженно. – Какой есть. А если тебе это, черт возьми, не нравится – что ж, дело твое. Я не напрашиваюсь, не набиваюсь… Ну, да, я – вор! Рецидивист! Это все бесспорно!
      Он еще хотел что-то сказать – но не смог, не успел. Наташа упрямо потянулась к нему, приблизила свое лицо и закрыла ему рот поцелуем.
      Посвистывая и стуча каблуками, шел по коридору Савицкий – он направлялся в буфет (был обеденный перерыв). В конце коридора, на повороте, ему повстречался парторг. Выглядел Проценко неважно – то ли устал, то ли был нездоров – под глазами его набрякли отечные мешки, кожа на скулах воспалилась, обвисшие лоснящиеся щеки лежали теперь почти на самых плечах. И рука его – когда он здоровался с Савицким – была неприятно влажна.
      – Ну, как идет дело? – осведомился Проценко.
      – Ничего, – тряхнул льняной своей гривой следователь, – помаленьку. – И незаметным жестом обтер ладонь о пиджак. – Раскапываю, да… раскапываю…
      – Только слишком не зарывайся, – шутливо щурясь, предупредил парторг. – А то ты, я гляжу, закопался вконец; даже глаз не кажешь. Неужели у тебя нет никаких вопросов, или, скажем, неясностей?
      – В общем, да, – задумчиво поджал губы следователь, – кое-какие неясности имеются… Вот, например, – в связи с телефонограммой.
      – Это ты – о какой же телефонограмме?
      – Ну, о той, что из Хабаровска пришла – давно, еще в начале лета. Может, помните?
      – Н-нет… А в чем проблема?
      – Да видите ли, – начал объяснять Савицкий, – дело в том, что телефонограмма эта странным образом исчезла. В деле указано время ее получения – точная дата, число – а самого текста нет! Испарился!
      – Вот как, – пробормотал Проценко. – Н-да… А что же там было, в этом тексте?
      – Это-то, как раз, я и хотел бы узнать.
      – Ну, вот что, – сказал парторг. Он вскинул руку к глазам – глянул мельком на часы. – Зайди-ка ко мне, но не теперь, а попозже – к вечеру. Сейчас я занят, у меня важные посетители… А вечерком – в самый раз будет!
      Парторг и действительно был занят; в кабинете его, уже более часа, сидел, дожидаясь хозяина, важный посетитель – Наум Сергеевич.
      – Прости, задержался, – сказал, входя, парторг. – Еле прочухался после вчерашнего. Думал уж и до работы не доползу… Башка трещит, во рту какая-то дрянь… Тьфу! – Он прошел, посапывая, к столу, уселся грузно, положил ладони на хрустнувшую пачку бумаг. И потом, покрутив бритым черепом, сказал: – Нет, все-таки, так напиваться – это пошло… Сколько мы с тобой вчера приняли?
      – Немало, – повел бровью Наум Сергеевич, – весь день, считай, гудели…
      – Ну, вот. Ну, вот. А ведь мы уже – не юнцы, не в гимназическом возрасте. Нам вдвоем – на круг – сколько будет годов? Поболее сотни, думаю.
      – Да вроде того, – сдержанно улыбнулся Наум Сергеевич (он-то сам выглядел, как обычно – подтянутым, собранным, щеголеватым). – Вообще-то я, признаться, о возрасте как-то мало думаю… Но конечно, за молодыми где уж нам – не угнаться!
      И сразу же – заговорив о молодых – оба они вспомнили Савицкого.
      – Я его, кстати, только что встретил по пути сюда, – сообщил, раскуривая папироску, парторг. – Поговорили.
      – Ты только, пожалуйста, поаккуратней будь, – сказал Наум Сергеевич. – Не настораживай его зря, не отпугивай.
      – Да нет, – отмахнулся Проценко. – Я с ним – так, вообще… Как дело идет, мол, что нового…
      – Ну, и что же – нового?
      – Пока, вроде бы, ничего особого нету, – сказал, тряхнув щеками, Проценко. – Все копается, роется… Теперь вот телефонограммой заинтересовался – той, что пришла из Хабаровска. Куда она могла пропасть? – спрашивает. Хочу, говорит, разыскать, выяснить. – И он, усмехнувшись, пожал покатыми своими плечами. – Что ж, пускай выясняет… Пускай…
      – Что ты, что ты, – быстрым рвущимся шепотом проговорил Наум Сергеевич. – Как – пускай?… Не дай Бог.
      Он поднялся, перегнулся через стол, вытянул губы. Глаза его округлились. Рыжеватые усики встали торчком.
      – Ты представляешь себе, что будет, если он доберется до текста? Там же ведь указаны все данные об этом Беляевском – когда он выехал, когда миновал Хабаровск, когда должен был прибыть к нам в Полтаву… Понимаешь? Все дано точно!
      – Ах, так, – заливаясь темным багрянцем, прохрипел парторг. – Да, да, да. Это я, брат, запамятовал. Но черт возьми, значит…
      С минуту они молча смотрели друг на друга. Парторг – вертя в пальцах папиросу, сминая ее, комкая медленно. Наум Сергеевич – напряженно подавшись к Проценко, опершись пальцами о край стола.
      Потом он – меняя позу и тон – проговорил, негромко, отделяя слова:
      – Значит, надо действовать! И как можно быстрее. Но – без суеты… Сначала выслушай его хорошенько, расспроси подробно обо всем.
      – Итак, тебя интересует телефонограмма, – сказал, поглядывая на Савицкого, парторг. – Что ж, это дело нетрудное. Я им сам займусь… Не найдется текст – свяжемся с Хабаровском. Все выясним – не беспокойся! Непонятно только, зачем это тебе понадобилось?
      – Ну, как же, – сказал Савицкий. – Как же! Меня интересует все, что связано с именем Беляевского.
      – Но не отвлекаешься ли ты? – прищурился Проценко. – Не разбрасываешься ли? Вместо того, чтобы этого Беляевского искать, выходить на прямой след, – занимаешься пустяками…
      – Во-первых, – обиженно проговорил Савицкий, – я вовсе не считаю это пустяками… Пустяков в деле нет! А во-вторых, на след Беляевского я уже вышел.
      – Вышел? – изумился Проценко.
      – Да, – сказал Савицкий.
      – Но каким образом?
      – Знаете французскую поговорку? – сказал, посмеиваясь, Савицкий. – Шерше ля фам… Ищите женщину… Ну, вот.
      – Кто же она?
      – Та самая – потерпевшая, – у которой был похищен чемодан…
      – И которая потом отказалась от иска? – тут же припомнил парторг.
      – Вот именно, – сказал Савицкий, – именно, отказалась! При мне, в моем кабинете. И тогда же я ей заинтересовался…
      – Понимаю, – медленно проговорил Проценко, – понимаю. Значит, ты решил проследить…
      – Да. И все получилось точно.
      – И где ж он скрывается?
      – В трущобах, – сказал Савицкий, – в развалинах старого консервного завода.
      «Надо действовать», – сказал давеча Наум Сергеевич. И ту же самую фразу – слово в слово – произнес теперь Гитарист.
      – Надо действовать, братцы… Тянуть дальше резину нет смысла! – Он опять сидел у стола, окруженный ребятами. Ребят было много. Они теснились густо и плотно. И все они с вниманием слушали Гитариста.
      – Мы знаем, где он прячется. Знаем, в сущности, все! Сомнений нет… Не должно быть… Или, может быть, я ошибаюсь?
      Тут он усмехнулся, морща щеки. И обвел прищуренным глазом общество.
      – Может, у кого-нибудь, все же, есть особое мнение?
      – Да нет, ладно, чего там, – пробормотал один из блатных, – какие тут могут быть «особые мнения»? Дело простое. Дважды два. И ты давай – договаривай…
      – Так чего ж договаривать, – развел руками Гитарист. – Ты прав: дело простое. И надо не болтать, а – действовать. И вот, что я думаю, братцы…
      Он опустил брови, усмехнулся, поигрывая желваками. Сказал:
      – Идти к нему надо втроем, или – вчетвером. Вчетвером еще лучше.
      – Почему? – удивился кто-то.
      – А потому, что он – не ты, – резко повернулся к говорившему Гитарист. – Интеллигент – уркаган колымской закваски. Мужик пытанный, битый, к крови приученный. В руки он легко не дастся, нет, не дастся! С ним, я чувствую, придется повозиться.
      – Ну, для того, чтобы его успокоить…
      – Для того, чтобы успокоить, хватит одного выстрела, – хмуро покивал Гитарист, – это ясно… Но ведь мы же хотим потолковать. Не так ли? Ну, вот. Значит, пойдем вчетвером. Двое сразу войдут со мной, а четвертый пусть у окна подежурит. Пусть подождет, посмотрит – просто так, на всякий случай, для страховочки.
      Третий час уже у начальника управления шло совещание. Обсуждались текущие дела и, среди них, – отчет молодого следователя Игнатия Савицкого.
      Подробно доложив собравшимся о ходе расследования, Савицкий пошуршал бумагами и затем – укладывая их в папку с надписью «Дело» – добавил, подытоживая сказанное:
      – В общем-то, мы, пока что, не можем предъявить Беляевскому ничего! Никаких серьезных обвинений! Все подозрения, клубившиеся вокруг него, оказались на поверку ошибочны, вздорны… Таковы факты. Такова объективная истина.
      Он говорил, стоя у края узкого длинного стола. Стол этот упирался торцом в другой, расположенный перпендикулярно и накрытый зеленым сукном.
      Там, за зеленым полем, восседало начальство. Рядом с комиссаром – начальником управления – возвышалась громоздкая туша Проценко, поодаль сидел начальник секретной части, а еще дальше – какие-то чины в серых узких форменных мундирах.
      Последние слова Савицкого вызвали там – за начальственным столом – оживление. Чины зашептались невнятно. Проценко нагнул бугристый свой череп, крепко потер темя ладонью. Комиссар сказал, поблескивая очками:
      – Допустим, вы правы. Дело с чемоданом отпадает. И старые убийства – за нехваткой улик – тоже. Но вот, как быть с новым, последним убийством?
      – С каким же?
      – Ну, которое в саду произошло, – нетерпеливо прогудел парторг. – В саду… – Он потряс рукой. – Или ты запамятовал?
      – Ах, в саду, – улыбнулся Савицкий. – Так ведь что ж – в саду… Там тоже серьезного криминала нету.
      – То есть, как – нет криминала? – грозно, медленно спросил комиссар. – Что за бред? Объяснитесь, Савицкий!
      – Пожалуйста, – пробормотал следователь. Вздохнул легонько и начал: – В саду ведь что произошло…
      – Произошло то, – сейчас же сказал, опережая его, парторг, – что этот самый Беляевский из кольта – в упор – застрелил человека.
      – Да. Застрелил. Но застрелил не предумышленно, а – защищаясь. Находясь в самообороне… В законной самообороне!
      – Вы это можете доказать? – спросил кто-то из чинов в мундирах.
      – Конечно, – с готовностью ответил Савицкий. – Вот здесь, – он ударил ногтями по картонному переплету «Дела», – имеется донесение Зубавина. Он был очевидцем событий. И он прямо заявляет…
      – Ну, хорошо, – проговорил комиссар. – Допустим. Стрельба была произведена в самообороне. Но само оружие-то…
      – Оружие принадлежало не ему, – быстро сказал Савицкий. – Владельцем кольта был Константин Чередеев, по кличке Хмырь. Он погиб, так и не успев воспользоваться своим кольтом. Когда в игру вступил Беляевский, Хмырь был уже мертв. Револьвер валялся рядом, в траве. И там-то его Беляевский и нашел…
      – И это все вы тоже можете доказать? – осведомился мундир.
      – Разумеется, – любезно склонился в его сторону Савицкий. – Помимо зубавинского рапорта, я располагаю также и другими показаниями, из которых явствует – с предельной точностью – у кого и за сколько был Чередеевым-Хмырем приобретен этот самый кольт.
      – Что же получается, – сказал вдруг начальник секретной части. – Этот жулик, стало быть, перед законом – чист?
      – Ну, не совсем, – густо засопел парторг. – Не совсем… Оружие-то все же у него! Он его прячет, хранит, а это одно уже – дело подсудное.
      – Но мы же не знаем – где и как он его хранит, – возразил Савицкий.
      – Зато знаем – в чьих руках оружие находится, – сказал, тряхнув щеками, Проценко. – В руках профессионального вора, рецидивиста! В любой момент он может воспользоваться им снова…
      – Но может и не воспользоваться, – пожал плечами Савицкий. – Это все наши домыслы. А нужны – факты!
      – Так что же будем делать? – недоуменно завертелся начальник секретной части – Ждать фактов? Или брать заранее – сейчас?
      – Брать! – пробасил Проценко. И покосился на комиссара. Тот сидел, наморщась, теребя пальцами губу. Очки его холодно поблескивали, и глаз за ними не было видно.
      Потом он придвинул к себе коробку «Казбека». Достал оттуда папиросу – постучал о крышку мундштуком. И, закурив, сказал:
      – Спешить пока не будем. Товарищ Савицкий, в общем, прав: нужны факты… Что ж, их, я думаю, долго ждать не придется!
      Он усмехнулся сухо. Перекатил папиросу в угол рта. И разогнав дым рукой – зорко посмотрел на следователя.
      – За Беляевским установлено постоянное наблюдение?
      – Так точно, – подтвердил Савицкий.
      – Уйти от слежки он не может?
      – Н-нет, – качнул головой следователь, – вряд ли… Там все – надежно. Но я еще сам, непосредственно, займусь этим делом. Специально займусь!
      – Вот, вот, – кивнул комиссар. – Займитесь! Наблюдайте тщательно, неослабно! И обо всем докладывайте мне.
      – Значит, что же, – сказал Наум Сергеевич. – Значит, комиссар предпочел – ждать… И велел обо всем докладывать лично ему. Худо получается!
      – Да, – натужно выдохнул Проценко, – так…
      Оба насупились, помолчали несколько. Затем Наум Сергеевич сказал:
      – Послушай, у этого Фантомаса ведь были партнеры. Два человека. Их тогда задержали – во время облавы… И что же: они до сих пор сидят?
      – Сидят, – сказал, посапывая, парторг.
      – На основании все того же материала?
      – В том-то и дело, – сказал парторг, – в том-то и дело! Материал, если вдуматься, жиденький. Ничего достоверного; одни подозрения, косвенные данные. Все это раньше укладывалось в определенную схему. Однако теперь, сам видишь, схема распалась, рассыпалась… Не знаю, как с ними быть? Прокуратура может не дать новой санкции – придется выпускать. А – не хочется!
      – А все-таки придется, – сказал Наум Сергеевич. – И это даже – к лучшему…
      Парторг шевельнулся – поднял глаза к собеседнику. Взгляды их встретились, пересеклись.
      – Да, да, – к лучшему, – поигрывая бровью и щурясь, подтвердил Наум Сергеевич. – Они за кем сейчас числятся?
      – Да за нами – по-прежнему.
      – Ну, вот что. Давай оформлять материал на освобождение. Чего зря томить ребят? Отпустим. Хотя бы одного. Для начала.
      – Одного?
      – Да, пока – одного… Того самого, чья кличка Копыто. Учти, это враг Беляевского, Смертельный враг. Понимаешь? Смертельный!

      Послюнив пальцы, Игорь снял нагар со свечи. Огонек мигнул и разросся, и тотчас же комната стала светлей и просторней. Коротко глянув на часы, Игорь наморщился, подавляя вздох: Наташа снова запаздывала. Прошли уже все сроки, день иссякал, клонился к вечеру – и было ясно, что ждать ее теперь нет смысла. А он все-таки ждал!
      Ждал и думал о том, как прочно, как неотвратимо и болезненно вошла эта женщина в его жизнь, и мысленно клял ее за это. И все время, невольно, прислушивался к тишине, ловя сторонние звуки, мечтая заслышать легкие, торопливые, летящие к нему шаги…
      И он услышал их.
      Шаги возникли в отдалении – тихо приблизились к двери. Они были легки, едва уловимы; они терялись среди мелких шорохов и скрипов, всегда живущих в недрах безлюдного здания. Они едва достигали слуха, и он угадал их, различил, в основном, подсознательно, инстинктивно – нервами, кожей, всем своим существом.
      Рука его машинально потянулась к револьверу. Но тут же он спохватился, отдернул руку, и подумал, усмехнувшись: «Постоянно пугать свою крошку кольтом – это уже становится смешным!»
      Затем он крикнул нетерпеливо:
      – Где ты там, эй? Чего ждешь? Входи!
      Дверь растворилась. И сразу же Игорь почувствовал, как все в нем похолодело…
      На пороге стоял Гитарист.
      – Ну, здравствуй! – сказал Гитарист. И крупно шагнул в комнату, к Игорю. И вслед за ним появилось еще несколько фигур. Вошедшие разделились – окружая Игоря, обходя его, беря в кольцо. И озираясь, Игорь подумал, испытывая томительную слабость и дурноту: «Теперь – конец».
      Он попятился к постели (туда, где лежал кольт), но Гитарист остановил его окриком:
      – Не шевелись! Стой смирно!
      Обе его руки были погружены в карманы, и он говорил, не вынимая их – настороженно, зорко следя за Интеллигентом:
      – Учти: одно лишнее движение – и кранты. Стреляю сразу! Ясно?
      – Ясно, – пробормотал Игорь.
      – Ну, вот. Так и дыши.
      Кто-то из спутников Гитариста подошел к ящику, на котором слезилась оплывшая свеча; под свечей, в желтом световом кругу, лежал финский нож, консервы, хлеб. Парень сгреб финяк и отступил, небрежно им поигрывая. В то же время другой – зайдя незаметно за спину Игоря – быстро и ловко обыскал его, ощупал одежду. Интеллигент стоял неподвижно и молча, он понимал: сопротивляться в данном положении – глупо. Надо повиноваться, хитрить и ждать. Ждать разворота событий. Ловить спасительный шанс…
      – Что ж, ребята, – сказал он затем, – ваша взяла… Добрались-таки, выследили! Интересно, как это вам удалось?
      – Ну, милый, – отозвался Гитарист, – ты же ведь не вчера родился – сам, небось, знаешь, что такое кодла! Если уж она что решит – так все и будет. От нее и на морском дне не скроешься. Она везде достанет!
      Неторопливо, вразвалочку, приблизился он к соломенной игоревой постели. Пошевелил ложе носком сапога. И уселся в изголовьи – как раз там, где хранился под одеялом револьвер.
      – Садись! – пригласил он Игоря широким жестом. – Садись, потолкуем.
      – О чем? – спросил Игорь.
      – Да садись ты, – дернул его Гитарист за рукав. И потом, когда Игорь нехотя, упираясь, уселся рядом, сказал:
      – Знаешь, зачем мы пришли?
      – Догадываюсь…
      – Ну-ка! – прищурился Гитарист.
      – Эх, ребята, – устало махнул рукой Игорь, – чего зря волынить? Дело понятное: пришли по мою душу… Что ж, получайте… Я – вот он! Я – ваш!
      И затем – проведя ладонью по напрягшемуся осунувшемуся лицу – добавил, умеряя дыхание, стараясь не выдать, не показать отчаянной, горестной тоски, подступившей к самому его горлу:
      – Скажу напоследок одно: моей вины ни в чем нигде нету. Но это – что ж… Этого ведь не докажешь. Я знаю свое, вы – свое.
      – Вот тут ты ошибаешься, – сказал Гитарист. – Мы все, брат, знаем. Все! Усекаешь?
      – Что значит – все?
      – Ну, все, как есть! И о тебе, и о Косте Хмыре, и о Брюнете. – Гитарист весело посмотрел на Игоря, тряхнул челкой, Угол прямого его рта пополз вкось. – Знаем теперь, кто кодлу закладывал, кто кого и как в саду укоцал…
      – Но – откуда? – изумился Игорь.
      – Нашелся один человечек, – протяжно сказал Гитарист, – да, нашелся.
      – Так чего ж вы – в таком случае – хотите от меня?
      – Погоди, узнаешь, – мигнул Гитарист.
      Он обернулся к ребятам (они стояли, сгрудясь, возле постели), щелкнул пальцами. Сейчас же один из них достал бутылку водки: извлек ее откуда-то из-под пиджака и передал Гитаристу.
      – Посуда есть какая-нибудь? – спросил тот, раскупоривая бутылку.
      – Есть, – сказал Игорь, – но на всех не хватит. Только две кружки. Да ведь можно и так – из горлышка.
      – Ну нет, зачем же, это некультурно, – возразил Гитарист. – Будем по очереди… А пока – держи!
      И наполнив кружку Игоря – возгласил:
      – За тебя, старик. За твой фарт!
      – За мой фарт? – переспросил Игорь, запинаясь. И весь осветился радостью. Но тут же погасил улыбку – еще не веря сказанному, еще сомневаясь, колеблясь, томясь. – За мой?…
      – Ну, да. Ну, да, – сказал Гитарист. – Пойми, чудак: все, в чем тебя обвиняли – теперь отпало, кончилось. Ты сказал давеча: «Я – ваш». Вот за это и выпьем. За то, что ты снова наш. Усекаешь? Ты – наш!
      И крепко ударив о кружку Игоря – своей, он вытянул водку. Подышал, округляя губы. Утерся медленно. Выпив свою порцию, Игорь сказал:
      – Мне одно неясно. Если все это правда – чего ж вы так явились сюда. Так как-то… – Он дернул плечом. – Странно… Не как к своему, не как к другу, а как к чужому – к врагу.
      – Так ведь с тобой иначе нельзя, – хрипло рассмеялся Гитарист. – Пока мы объяснялись бы, толковали – ты бы нас всех тут перешмолял. – Он крепко хлопнул Игоря по колену. – Верно я говорю?
      – Ну, не знаю, – замялся Игорь.
      – Не зря же ведь у тебя вторая кличка – Фантомас, – сказал кто-то из спутников Гитариста.
      – Фантомас? – поднял к нему лицо Игорь. – Это еще откуда? Впервые слышу.
      – Все точно, брат, – сказал, мигая, Гитарист. – Есть у тебя такое прозвище, есть.
      – Кто ж мне его присвоил?
      – Милиция, – сказал Гитарист, – мусора.
      – А вам-то откуда это известно?
      – От одного из них… Зубавин его фамилия. Может, знаешь такого?
      – Нет, – сказал Игорь.
      – Ну, вот. А он тебя знает. Хорошо знает!
      – Каким же образом?
      – Так ведь он, чудак, следил за всеми вами. За Брюнетом и за Хмырем. И тебя видел в саду. Словом – в курсе всех твоих дел!
      – И что же, – спросил с сомнением Игорь, – он, работник милиции, все вам откровенно выложил, рассказал?
      – Сейчас он уже не работает. На пенсию вышел. Спивается, старичок. Мы его как раз и надыбали в одной из пивных…
      – Так, – проговорил Игорь, – значит, все сведения обо мне, все факты в мою пользу – это все получено из милицейских рук…
      – Да какая тебе разница, – воскликнул Гитарист. – Главное то, что кодла тебе верит. Усекаешь? И зовет обратно. И за этим-то мы и пришли.
      Они долго ещё так говорили – прикончили бутылку и почали новую. Общая напряженность и скованность постепенно ослабли. Игорь видел: ребята с ним искренни, откровенны. Они пришли с добром – и тревожиться больше не о чем. И все же с лица его не сходило выражение сумрачного раздумья.
      Среди многих, одолевавших его мыслей, была одна – беспокойная, темная, гасящая всякую радость. Внезапно возникнув, она уже не исчезала… И отравленный ею, Игорь сказал погодя:
      – Вы говорите, ребята, я – ваш…
      – Ну, да, – отозвался Гитарист, – я ж тебе все объяснил. И кончай – об этом!
      – Нет, постой, поговорим, – возразил Игорь. – Значит, кодла мне верит. Хорошо. Я рад. Но вера-то эта на чем основана? На свидетельстве чекиста. А такому свидетельству – какая цена?
      – Но, чудак, если все это – правда…
      – Ну и что с того? – угрюмо отмахнулся Игорь. – Одной правды для всех не бывает. Она у каждого – своя. У мусоров своя, у блатных своя… Что для одних хорошо, для других – плохо. Так уж мир устроен. И не нам его менять.
      – К чему ты клонишь? – тихо, медленно спросил Гитарист, – куда гнешь? Что-то я в толк не возьму.
      – Я к тому клоню, что судьба моя все равно теперь – гиблая, – сказал Игорь, – все в ней зыбко, ненадежно. – Он трудно сказал это; ему не хватало воздуха. – Вот вы меня зовете обратно, снова считаете своим… Это – сейчас. А завтра все может повернуться по-иному! Представь себе, что кто-нибудь – ну, хотя бы, даже ты сам, – вдруг схлестнется со мной, поссорится, начнет сводить счеты. Так ведь случается?
      – Конечно, – сказал, поднимая плечи, Гитарист.
      – Так вот, любой блатной – если захочет – может теперь обвинить меня в чем угодно… И что я смогу возразить? Как мне, вообще, оправдываться? Ссылаться на свидетельство милиционера – мне, чистопородному вору! – прибегать к его защите? Но ведь это же нелепо.
      Он умолк. Глотнул воздух. И сильно – с яростью – ударил кулаком по стоявшему рядом ящику… Зазвенели, сталкиваясь, бутылки, качнулась свеча, и по комнате, по лицам людей, заметались неровные тусклые тени.
      – Эх, был бы еще один, хоть какой-нибудь, живой свидетель…
      – А разве – нет? – нахмурился Гитарист. – Совсем нет? Никого?
      – В том-то и суть! – сказал Игорь. – Все те, кто могли бы что-нибудь сказать – давно уже похоронены, сгнили…
      – Ну и что же ты будешь делать? – растерянно спросил его Гитарист. – В кодлу, значит, больше уже не вернешься?
      – Нет смысла, – проговорил, закуривая, Игорь. – Все равно – сам понимаешь – я уже отрезанный ломоть… Придется, видно, завязывать, начинать другую жизнь.
      – Но ты подумай, – сказал тогда Гитарист, – подумай: что за жизнь тебя ждет! – И от этих его слов Игорь вздрогнул, как от удара.
      Отчетливо, с поразительной яркостью, припомнилось ему минувшее: Сибирская трасса, поезд, дорожные беседы… Он говорил тогда точно так же! И вот, внезапно, прямой его путь исказился; события сменили знак. И сейчас он вынужден выслушивать все то, что недавно еще он сам проповедывал, увещевая слабых, урезонивая колеблющихся.
      – Завязать – значит сгубить себя, стать фрайером, – бубнил между тем Гитарист, – фрайерская жизнь известна. Завидовать там нечему. Участь у них скорбная: паши – за баланду. Вкалывай. Горб наживай…
      – Ладно, хватит, – перебил его Интеллигент и поднял нетерпеливым жестом руку. – Это все я и сам знаю.
      Слушать Гитариста было ему невмоготу, человек этот повторял его речи с удручающей точностью, почти слово в слово… И уходя от темы – меняя разговор – Игорь сказал, рывком поднявшись с постели:
      – В общем, так. Слово мое твердо. Я все равно завязываю, выхожу из игры. И это, старик, бесповоротно.
      – Бесповоротно? – уточнил Гитарист. – Да.
      – Н-ну, лады.
      Он тоже встал. Отряхнул со штанов солому. Поплевав в пятерню, огладил черную свою челочку. Он явно был в замешательстве и какое-то время молчал, не зная, что ответить. Потом, постепенно, лицо его стало твердеть. Улыбочка слиняла, сошла. Прищур стал жестким.
      – Значит, так я кодле и передам…
      – Так и передай.
      – Жалко тебя, конечно. Но в конце концов, дело твое. Была бы честь предложена… А уговаривать – зачем? Тебе, брат, видней.
      – Вот именно, – сказал Интеллигент. – Мне видней.
      – Что ж, прощай, – сказал, протягивая руку, Гитарист. – Живи, как знаешь. А мы пойдем! Больше нам здесь делать нечего.
      Они обменялись коротким крепким рукопожатием. И тотчас же – отвернувшись от Игоря – Гитарист возгласил, обращаясь к своим спутникам:
      – Айда, ребята! Отчаливаем! И первый пошагал к дверям.
      Стоя в колеблющемся свете свечи, Игорь смотрел, как уходили блатные. Они уходили неспешно и молча. По очереди выскальзывали в дверь и беззвучно исчезали там. Последний вдруг встал на пороге, поворотился к Игорю и достал из рукава финский нож.
      – Чуть было не забыл, – сказал он, осклабясь, – чуть не унес. А нам чужого не надо… Держи свое перышко!
      И неуловимым движением метнул нож.
      Просвистав, финяк впился в дощатую крышку ящика – возле свечки. Доска раскололась. Дымя и потрескивая, свеча опрокинулась, покатилась – и все вокруг, сразу, погрузилось во мрак.

      Все вокруг погрузилось во мрак. И долго потом Игорь сидел, – не зажигая света, не шевелясь, опустив лицо в подставленные ладони.
      То, что случилось только что – было, в какой-то мере, неожиданностью для него; решение порвать с блатными и выйти из кодлы, возникло у него внезапно, вдруг, под влиянием нахлынувших сомнений… И хотя решение это было здравым, единственно верным, все же освоиться с новой ситуацией, привыкнуть к ней, было Игорю нелегко. Ох, как нелегко!
      Вот он и снова оказался один. Снова – один! Недавние страхи кончились, чувство близкой опасности ушло – а одиночество осталось, разрослось. И на этот раз он сам – сам лично – обрек себя на него!
      «Ну, что же, – подумал он, распрямляясь, – ну, что же. Ничего не попишешь – придется и в самом деле начинать новую, фрайерскую жизнь…»
      Он нашарил в темноте упавшую свечу. Свободной рукой похлопал по карманам, отыскивая спички. И только приноровился было зажечь огонь – как услышал испуганный голос Наташи:
      – Ой, что это? Почему – темно? Игорек, ты где, отзовись! Это я…
      Наташа была необычно взволнована, чем-то удручена. Едва войдя и дождавшись света, она торопливо начала объяснять причину запоздания.
      – Понимаешь, – нет больше сил, – проходя к постели и опускаясь на нее, произнесла она расслабленной скороговоркой, – не могу я с ним больше жить. Не могу! Не могу! Скандал за скандалом – это что-то чудовищное…
      Она поднесла ко рту руку, стиснутую в кулак, – укусила пальцы и так молчала какое-то время.
      – Сегодня опять проскандалили чуть ли не весь день. Сколько было шуму, воплей, угроз… О, Господи! Потом, уже вечером, он ушел – хлопнул дверью. Сказал, что – к друзьям, до утра… К друзьям! – Она нахмурилась, мотнула головою, отбрасывая упавшую на глаза соломенную прядку. – Знаю я этих друзей! Они там не только преферансом занимаются… У него какая-то женщина есть – я давно уже догадывалась.
      – Женщина? – усмехнулся Игорь.
      – Да. Наверняка.
      – А тебя – что, – проговорил он медленно, – тебя это сильно задевает?
      – Н-ну, не так уж сильно… Просто противно, когда обманывают, хитрят.
      – Но постой, – начал Игорь, – ведь мы… если говорить откровенно… – И не окончил – полез пятернею в затылок. Поскреб там и хмыкнул смущенно.
      Они закурили. Подымив, помедлив, Интеллигент сказал:
      – Ладно, не будем об этом… Плюнь, не расстраивайся. Все – зола.
      – Это верно. – Наташа улыбнулась с усилием. – Все зола, я и сама понимаю. И ты, пожалуйста, не обращай внимания… Устала я, вот в чем дело. Ах, как устала! И хорошо, что у меня есть ты.
      И затем – озираясь, пристально оглядывая комнату:
      – Ну, а как ты? Что у тебя? Все в порядке?
      – Да вроде бы, – пожал он плечами. – Хотя, конечно, как посмотреть…
      – А почему ты сидел в темноте?
      – Так, – пробормотал он, – просто – случайность.
      – Случайность? – с сомнением протянула Наташа.
      Она посмотрела на расколотую доску ящика, на рукоятку ножа (финяк еще торчал там – сидел в доске глубоко и косо). Подобрала с пола один из валявшихся во множестве окурков. Повертела его в пальцах. Сказала задумчиво:
      – Марка не твоя – другая… Ты такие не куришь. – Отшвырнула окурок и вытерла пальцы платком. И сейчас же с тревогой поворотилась к Игорю. – Послушай, у тебя кто-то был? Какие-то люди? Только – не утаивай!
      – Ну, были, – сказал, нехотя, Игорь, – были люди… – И вяло махнул рукой. – Это все мои дела – тебе неинтересные…
      – Нет, почему же, – возразила она, – мне это важно… Так кто же, все-таки, был?
      Она придвинулась к Игорю – заглянула ему в глаза.
      – Это были – твои?…
      – Да, – кивнул Игорь, – мои.
      – Чего же они хотели?
      – Потолковать.
      – Ну – и?…
      – Ну, и потолковали. Как видишь! – Интеллигент потянулся к ящику – с натугой вырвал из доски нож. Попробовал ногтем лезвие. И затем спрятал финяк за голенище. – Хорошо потолковали. Обо всем. До конца.
      – Слава Богу, что они ничего с тобой не сделали…
      – Тут мне, действительно, повезло, – скупо улыбнулся Игорь. – Поначалу я, признаться, перетрухнул. Приготовился к самому худшему… Ну, а потом – ничего, обошлось.
      – Значит – поладили?
      – Не совсем, – наморщился Игорь. – Но это уже – другой разговор. В общем, с этой стороны мне теперь опасаться нечего.
      – Но как же они тебя нашли?
      – А-а-а, – отмахнулся он, – пустяки… Удивляюсь, как они раньше до меня не добрались! Я тебе объяснял уже: я здесь – как в западне, как в ловушке. Столько времени сидеть и ждать… Глупее ничего нельзя было придумать! Но теперь мне, так или иначе, придется убираться отсюда. Пора менять этот адрес…
      – Зачем? – перебила она его. – Почему? Тебе ведь ничего уже не грозит.
      – Я сказал: не грозит с одной стороны – с этой… Но есть же еще и другая!
      – Какая же?
      – Милиция, – ответил он резко. – Милиция! Ты что, не соображаешь? – И глухо ругнулся сквозь зубы. – Забыла про того опера, который тебя вызывал?
      – Но ты сам забыл, – сказала она звенящим голосом. – Ты забыл: твое дело прекращено! И отменил иск тот самый опер! Это во-первых… – Она передохнула, коротким движением поправила волосы. Лицо ее исказила гримаска. Глаза потемнели, налились соленой влагой. – А во-вторых: почему ты грубишь – разговариваешь со мной таким тоном?
      – Прости, милая, – сказал он, помедлив. И легонько погладил ее по круглому, мягкому, податливому плечу. – Не обижайся. Я сегодня – не в себе. Взвинчен весь, накален… Ну, сорвался – бывает… Да ведь и то сказать: так все неожиданно повернулось!
      – Но в чем дело? – спросила Наташа. – Почему ты такой? Тебе ведь радоваться надо, а ты… Что тут, все же, произошло?
      – Да как тебе сказать, – замялся Игорь. – В двух словах всего не объяснишь… И сейчас не время. Давай встретимся завтра. Я как раз успокоюсь, соберусь с мыслями… Все обдумаю… А обдумать надо будет много!
      – Но завтра я вряд ли смогу сюда выбраться, – поджимая губы, сказала Наташа. – Много дел, беготни.
      – А мы не здесь, – сказал Игорь. – Мы в городе встретимся.
      – В городе?
      – Точно. На старом месте – у почтамта. И в тот же час – идет?
      – Значит, ты…
      – Да. Решил выползать на волю. – Игорь обнял ее, улыбаясь. – Заточение кончилось!
      В эту ночь Игорь так и не смог уснуть; курил, расхаживал по комнате – по пустой, захламленной, опостылевшей своей одиночке. И думал, думал… Думал о том, как примет его фрайерская жизнь – да и примет ли вообще? Насколько он знал и помнил, почти ни у кого из тех, кто отходил от кодлы и переметывался к фрайерам – почти ни у кого дальнейшая судьба не складывалась, не задавалась, не оканчивалась добром. Нет, не оканчивалась; в ней постоянно возникали непредвиденные сложности и помехи. Этому было много причин… Главная же заключалась в том, что «завязавший» вор никак не мог найти себе применения в новом суетном мире; чувствовал себя здесь лишним, чужим… Бросив старое дело и не ведая иного, он поневоле оказывался в положении жалком, зависимом, почти нищенском. Приходилось все начинать сначала; обретать другие навыки, учиться какому-нибудь ремеслу… Накопленные ранее деньги – если бы даже они и были – все равно ничего изменить не могли; пользоваться ими было трудно и опасно. Став скромным тружеником, блатной уже не мог вести прежний, широкий образ жизни, а если бы и решился на это – тотчас же погорел бы, попал под надзор милиции.
      Размышляя об участи российских урок, Игорь с завистью подумал о блатных на Западе. Там все обстояло иначе. Там деньги открывали широчайшие возможности. Там, на Западе, завязавшему не надо было отказываться от удобств и уходить на дно, в самый низ общественной жизни. Наоборот, он поднимался из темных глубин на поверхность и затем, с поразительной легкостью, перевоплощался в рантье, в бизнесмена, в почтенного налогоплательщика. Для этого надо было только перебраться из окраины города в центр и, взамен каскетки и джинсов, облачиться в смокинг. Полиция не трогала его – без особых причин… Здесь же, в России, любой бывший блатной по-прежнему оставался для властей фигурой чуждой, подозрительной и, в общем, совершенно бесправной.
      По первому подозрению его могли взять снова; для его ареста не требовалось ни веских доказательств, ни специальных санкций! Все происходило механически, особенно – во время так называемых «изоляций», то есть периодических массовых чисток.
      Таких изоляций в истории страны насчитывалось немало. Первая – началась в 1927 году. А еще в 1923 году возникло крупное, всесоюзного значения, лагерное управление – Управление Соловецких Лагерей. На острова Соловецкого архипелага (некогда принадлежавшие знаменитому старинному монастырю) ссылались, преимущественно, политические: эсеры, троцкисты, всякого рода классовые враги… Но попадали туда и блатные. И попадали во множестве. Их подбирали походя, вкупе с другими слоями. Причем в уголовном кодексе республики имелась специальная статья, допускающая повторное наказание за былые грехи – давно забытые и замоленные… В арестантском фольклоре существовало на этот счет немало песен. «Завезли нас в края отдаленные, – говорится в одной из них, – где болота, да водная ширь. За вину, уж давно искупленную, заключили в былой монастырь.»
      Соловки были – как запев, как прелюдия… С каждой новой изоляцией (а в тридцатые годы они участились, обрели небывалый размах) возникали все более крупные управления, рождались гигантские княжества чекистов – Соликамские таежные лагеря, полярные Норильские рудники, знаменитый «Дальстрой», охватывающий всю северную оконечность азиатского материка.
      И всюду в изобилии томились люди, взятые ни за что, без дела, за вину уж давно искупленную…
      Игорю вспомнился один из таких вот – завязавших, ушедших из кодлы и затем безвинно взятых вновь. Молчаливый, сумрачный этот парень провел на свободе – в мирной жизни – три года; женился, устроился в сапожную артель, оброс хозяйством и какое-то время был счастлив… Нежданный и несправедливый арест подкосил его, вверг в отчаяние; прибыв на Колыму, на прииск, он в первую же ночь попытался покончить с собой; перерезал вены, но не погиб – был спасен. Попал, в результате, в приисковую больницу. И там-то Игорь с ним и познакомился.
      Такой безысходной, надрывной тоски он еще не встречал, не видел; целыми днями парень лежал, уткнувшись лицом в подушку, укутавшись с головой. Почти не ел ничего, ни с кем не общался, на вопросы отвечал односложно и нехотя. Он все время думал о чем-то – думал упорно, тяжело, неотвязно… Несколько раз – по ночам – Игорь видел его, курящим, что-то беззвучно бормочущим сквозь зубы. Парень разглядывал свежий шрам на своей руке, на запястьи. И лицо его при этом подергивалось, странно кривилось, а глаза были недвижны, безжизненны, подернуты тусклой холодной пленкой – как у раненой птицы.
      И было понятно, о чем он думал. Было ясно: он протянет теперь недолго и повторит свою попытку. Повторит непременно. Он еще движется и дышит; он еще жив покуда, но все равно, он уже не жилец. Его нет, он кончен – это только призрак!
      Однако вскоре случилось чудо. Призрак ожил, преобразился; стал говорлив и улыбчив. Перемена произошла разительная – и поводом к ней послужило письмо, пришедшее с воли.
      Он читал его неотрывно – перечитывал по много раз, не расставался с ним, таскал с собою; истер и замусолил. И когда он разворачивал истершиеся на сгибах листки (он делал это бережно, осторожно, трепетными пальцами) и погружался в текст письма – морщины его разглаживались, черты как-то вдруг смягчались, теряли прежнюю неживую жесткость, и на лицо ложился мягкий ласковый свет.
      Теперь он охотно вступал в разговоры. И однажды, толкуя с Игорем, сказал:
      – Понимаешь, пишет, что – любит. И ждет. И будет ждать, несмотря ни на что. И никого ей не нужно, кроме… Нас только двое, на этом свете – вот ее точные слова! – только двое… Ты понимаешь, что это значит?
      – Да-а, – протянул Игорь, – понятно… Но – ты ей, вообще-то, веришь?
      – Конечно, – рассмеялся парень, – а почему бы – нет?
      – Но ведь женщины…
      – Женщины всякие бывают, – отмахнулся тот, – а это моя – единственная… И то, что она любит – я знаю. Давно знаю. Точно знаю. И верю, а как же иначе? Да и во что же мне верить, как не в это? Что еще есть на свете настоящего?
      И он умолк, и словно бы задохнулся; проглотил комок, подступивший к горлу, и затем добавил – глухо, медленно, как-то даже свирепо:
      – Нет, я буду жить. Теперь – буду! Не выйду из игры, неподдамся, дождусь свободы. Доживу до нее, доживу… Все перетерплю… Ради этого – стоит!
      Игорь тогда не придал его словам должного значения, не воспринял их всерьез. Теперь же он вдруг подумал о том, что парень-то был прав; в самом деле, что еще есть на свете более ценное и настоящее, чем любовь? Во что еще можно верить? Ради чего еще стоит жить?
      «Все так, – усмехнулся он мысленно, – все так. Ради этого, действительно – стоит жить… В нелепой этой жизни – безумной и бедственной – только она, любовь, может быть мне единственной опорой. И утехой. И спасением. И если Наташка и в самом деле любит меня, если она – моя, я буду жить, не поддамся, все перетерплю! О, я еще не вышел из игры. Я еще способен сделать несколько мелких чудес – выбраться из кучи на вершину и утвердиться там… Я много смогу – только бы можно было верить!»
      Утром, по первому свету, Игорь вышел на волю. Он именно так и почувствовал себя – вышедшим на волю, освободившимся… Он как бы пережил еще одно заключение и сейчас – второй раз за недолгий срок – испытывал хмельную радость раскрепощения; наслаждался волей, дышал ею, вбирал в себя, впитывал всеми порами сияние утра и говор толпы, и сухую, знобящую прохладу осени.

      Было начало ноября, и городские скверы и палисадники засевала облетевшая, рыжая, пожухлая листва. Листопад уже отшумел, отбушевал над Полтавой; к белесому небу вздымались голые, зябкие ветви осокорей и каштанов. Обметанные молочно-серым инеем, они искрились в лучах. И обочины тротуаров, и ограды, и садовые скамейки, все было тронуто первой ранней изморозью – опушено, окрашено ею…
      Игорь запахнул поплотней пиджак. Обтер рукавом сидение скамейки. И усевшись – закурил, затянулся со всхлипом.
      Он уже немало пошатался по улицам – утомился и продрог, и теперь отдыхал, размышляя: куда бы податься? Свобода была прекрасна – но как-то очень уж неприютно и холодно было ему сейчас!
      «Может, вернуться назад, в старую свою трущобу, в свое логово, – подумал он, – там все же теплей… но, с другой стороны, – возвращаться глупо. Свидание-то ведь назначено в городе.»
      Скверик, в котором он находился, был тих и пустынен. Лишь в дальнем конце сидела безмолвная, застывшая в неподвижности парочка: девушка в пестром платочке и молодой солдатик, в новенькой, необмятой шинели и блистающих сапогах. Да еще у входа – возле решетчатой ограды – маячил высокий мужчина в кожаном пальто, с лицом худым и угловатым, и с густой копною льняных растрепанных волос. Поставив ногу на витую заиндевелую решетку, он зашнуровывал ботинок. Лицо его было опущено. Ветер ворошил его белые волосы, швырял их на глаза, и незнакомец поминутно отбрасывал их коротким, резким движением головы.
      «Куда же, черт возьми, податься? – думал Игорь, грызя папиросу и ежась в легком потертом своем пиджачке. – Эх, были бы хоть какие-нибудь гроши, можно было б запросто отсидеться в кабаке… А так – что ж… Все пути заказаны. Идти некуда. Есть только один путь – испытанный – на вокзал!»
      И сейчас же он поднялся. Затоптал окурок. И пошагал, минуя человека в кожанке (тот по-прежнему стоял пригнувшись – возился с ботинком – что-то там у него не ладилось, не завязывалось). Игорь прошел близко от него, почти вплотную. Скользнул по нему невидящим взором и отвернулся…
      О слежке он сейчас не думал. Привычная волчья настороженность покинула его. После посещения блатных и разговора с Наташей он успокоился и никого уже, в сущности, не опасался. Он вышел без оружия и жаждал мира и тишины.
      Кольцо беды разомкнулось. Отчуждение кончилось. Робинзон возвращался к людям!
      Полтавский вокзал – как и все отечественные вокзалы – был набит битком, охвачен гомоном и суетою.
      Россия всегда была беспокойной, метущейся, кочевой; она жила в пути, на биваках – и поныне продолжает жить так же.
      Тревожная неустроенность быта – основная, самая характерная ее черта! Несметные людские скопища текут по ее дорогам и бурлят на перекрестках. На перекрестках, имя которым – железнодорожные станции. Над ними веет древний бродяжий дух. И для бездомных, тоскующих и ищущих – для всех, кто преступил черту оседлости – российский вокзал вечно будет последним прибежищем и укрывом. Игорь давно уже подметил это, понял во время скитаний по стране. И он знал: вокзал обогреет его, примет и укроет и – если надо – бесследно растворит в себе…
      Он вошел в кассовый зал – и сразу же ощутил себя в привычной, родной обстановке. Повсюду сновали люди с чемоданами и узлами. Тусклыми насморочными голосами бормотали со стен репродукторы, объявляя часы прибытия и отправки… Какая-то женщина, шумно дыша, остановилась возле Игоря. Со стуком поставила на пол тяжелые чемоданы. Отдышалась, утерла платочком лицо. Огляделась, очумело помаргивая. И затем, подойдя к стене, принялась изучать вывешенное там расписание поездов.
      Багровое лицо ее было наморщено, выпяченные губы шевелились. Углубясь в расписание, она забыла о чемоданах. Они стояли за ее спиной – громоздкие, перевитые ремнями – и унести их, украсть, было проще простого…
      Игорь легко шагнул к ним, вынул из карманов руки. Он сделал так машинально, помимо воли. Его словно бы шатнуло в эту сторону – и он не устоял, поддался толчку… Но тут же он опомнился, напрягся. И отступил, хрустнув зубами. «Нет, – подумал он, – нет. Если уж начинать таким образом новую жизнь, – к чему тогда было отказываться от старой?;)
      Искушение все же было сильным. Пугающе сильным… «Почему бы, в конце концов, и не рискнуть – в последний раз? – мелькнула юркая мыслишка, – деньги мне все равно нужны, без них не обойтись, и это надежный шанс. Последний! Как раз – для новой жизни!»
      Мыслишка эта вспыхнула, прошла по краю сознания – и погасла. Борясь с соблазном, преодолевая себя, Игорь постоял секунду в неподвижности. И потом, поворотившись резко, пошел в глубь зала – подальше от чемоданов, в сторону от греха.
      Ему вдруг захотелось пить. Он пошарил в карманах – выгреб горсть мелочи и пересчитал ее, стоя возле буфета. Набралось как раз на одну большую кружку пива. «Живем», – обрадовался Интеллигент. И уверенно работая локтями, протискался к прилавку. И вскоре уже наслаждался – отдувался и жмурился, и слизывал с губ пивную янтарную пену.
      Слева от Игоря, тесня его, помещалось двое мужчин. Один – сухопарый, с кавказскими, влажными, навыкате, глазами– что-то хрустко жевал. Другой – краснорожий, грузный, поросший курчавым рыжим волосом – курил, цедя сквозь усы синеватый дымок. Оба были заметно пьяны. Рыжеволосый – упившись и разгорячась – скинул плащ, и перебросил его через плечо.
      Он стоял вполоборота к Интеллигенту. И обшарив мясистую его фигуру наметанным глазом, Игорь сразу же заметил бумажник, упрятанный в задний карман брюк.
      На воровском жаргоне бумажник называется «поросенком». Есть у него и другие названия, но это – самое меткое. Дело в том, что бумажники в России вырабатываются, преимушественно, из свиной кожи… Ну и кроме того, немалую роль играет их внешний облик; они нередко бывают по-поросячьи увесисты и пухлы. И столь же колоритны! Глядя на толстяка – на задний оттопыренный карман его брюк – Игорь видел выглядывающий оттуда краешек бумажника; лоснящийся, острый, коричневатый, он напоминал поросячье ухо. И это ухо приманивало, дразнило…
      Пьяные разговаривали. Как это часто случается, они говорили преувеличенно громко, в повышенном тоне. Игорь отчетливо слышал каждое их слово. Речь шла о буфетчице – разбитной, круглощекой, с мелкими кудряшками на лбу и обильной, тяжелой колышащейся грудью.
      – Выпуклая бабенка.
      – Н-да, товарец – ничего не скажешь!
      – Все без подделки… На чистом сливочном масле…
      – Интересно, сколько она за ночь берет?
      – Почему именно – берет? Не опошляй идею. Может, она так – из любви к искусству, а?
      – Что ж, бывает, конечно. Только – вряд ли…
      – А ты спроси!
      – Да надо бы. Неудобно только – народу полно.
      – Ну, так подождем! Нам же ведь не к спеху. Поезд завтра идет, – эта ночь все равно наша.
      – Стало быть, еще – по одной?
      – Конечно.
      – А чем переложим? Пивком?
      – Милое дело.
      Рыжебородый осклабился удовлетворенно и махнул рукой, подзывая буфетчицу. Он навалился на стойку. Зад его выпятился, округлился. Момент был самый подходящий! Игорь отставил кружку… И внезапно – с яростью – хлестнул ладонью по оттопыренному, наглому этому заду.
      – Эй, – грозно спросил, поворачиваясь к нему толстяк, – ты чего?
      – Ничего, – сказал Игорь вздрагивающим голосом.
      – Нет, ты чего толкаешься?
      – Ты сам толкаешься…
      – Это я-то?
      – Да вот ты-то!
      Какое-то мгновение они смотрели в глаза друг другу. Смотрели пристально. Игорь стоял, выпрямившись, весь подобравшись. Он улыбался – нагло и холодно – и лицо у него было нехорошее; что-то в нем угадывалось особенное, такое, что не предвещало добра… И рыжебородый уловил это, учуял. И сразу завял и съежился, отводя взгляд. И пробормотал примирительно:
      – Ну, если я…
      – Ладно, – махнул рукой Игорь. – Хватит об этом. Не отвлекайся – пей!
      Жаркий душащий гнев оставил его, схлынул. Вспышка была мгновенной и безотчетной, и теперь, когда она прошла, Игорь испытывал усталость, смущение, и досаду. Досаду на себя, на судьбу свою – на проклятую свою судьбу – и на всю эту жизнь!…
      И забыв о недопитой кружке, он направился в зал ожидания. Ему немоглось; хотелось усесться, уединиться где-нибудь, расслабиться и побыть, хоть недолго, в покое…
      Покоя однако не было и здесь.
      Зал ожидания был переполнен пассажирами, причем большую часть их составляла молодежь. Густая, горластая толпа эта производила впечатление странное и диковатое. Ребята и девушки мало чем отличались друг от друга; все они были одинаково длинноволосы, растрепаны, обряжены в спортивные куртки и ватники, кеды и сапоги, а некоторые – завернуты в одеяла и какие-то пестрые, цветные лохмотья.
      Гулко бренчали гитары. Здесь их имелось несколько. Вокруг каждой группировалась своя отдельная компания. И каждая компания пела – на свой особый лад и мотив. И песни эти были подчеркнуто разухабистые, залихватские, блатные.
      В одной группе слышалось:
 
«Когда я был мальчишкой,
носил я брюки клеш,
соломенную шляпу,
в кармане финский нож
Я мать свою зарезал,
отца свово убил,
а младшую сестренку
в сортире утопил».
 
      В другой – по соседству – нестройный хор выводил:
 
«На Молдаванке музыка играет,
а Сонька в доску пьяная лежить…»
 
      А из противоположного угла – перекрывая общий шум – доносилось явственно:
 
«Нашел тебя я босую,
худую, безволосую,
три года я в порядок приводил.
А ты мне изменила,
другого полюбила,
зачем же ты мне шарики крутила?»
 
      Пробираясь в толпе, вдоль скамеек, – отыскивая свободное место, – Игорь с недоумением оглядывал пассажиров. «Кто они? – размышлял он, – откуда они – и куда?… Песни у них блатные, но сами они непонятны. Может, это какиенибудь целинники, энтузиасты строек?»
      Он правильно угадал. Из разговоров, из отдельных реплик, ему вскоре стало ясно, что шумная эта орда направляется на восток страны – на строительство таежной гидростанции… Еще в лагерях, в заточении, Игорь слышал о новом веянии, возникшем среди нынешних юнцов и охватившем всю страну. Послесталинское поколение жило не так, как все прежние; оно было бурным и беспокойным. Оно, это поколение, активно участвовало в событиях, интересовалось всем происходящим и-легко снимаясь с насиженных мест – безудержно растекалось по просторам родины. Игоря и его лагерных друзей больше всего изумляло то обстоятельство, что на целину и на новые стройки молодежь устремлялась не по велению власти, не по приказу – а просто, по собственному почину… Теперь, приглядываясь к бурлящей вокруг него юности, Игорь вдруг подумал о том, что за последние годы в этом мире многое изменилось, сдвинулось, преобразилось. И изменения эти прошли мимо него; он как-то не заметил их, проглядел.
      Он с трудом отыскал себе место – на угловой скамейке, среди корзин и узлов. Хозяйка багажа – молодая женщина – сидела, держа на коленях девочку лет восьми-десяти. Девочка хныкала и вертелась, что-то лопотала невнятно, и мать успокаивала ее строгим шепотом.
      Игорь сел, со вздохом вытянув ноги. Оперся о корзину – полуприкрыл глаза. «Шум, – подумал он, – толкотня, как на пересылке… Как в Таганке – перед этапом…» И в этот момент, словно бы в лад его мыслям, гитарист, стоявший поблизости, запел:
 
«Цыганка с картами…
Дорога дальняя…
Дорога дальняя – казенный дом…
Быть может, старая тюрьма Таганская
меня несчастного по-новой ждет».
 
      Гитарист был невысок, круглолиц и бородат. Он бил по струнам полусогнутой ладонью и хрипло вопил, запрокидывая голову. И черная, кудлатая борода, покрывавшая гладкие его щеки, казалась ненатуральной, приклеенной. Его окружали весьма живописные фигуры. Один из парней стоял в рваном клетчатом одеяле; оно было надето на манер мексиканского пончо. Голова другого была по-пиратски повязана красным платком. Третий – чумазый и нечесаный – подпевал гитаристу, кривлялся и в такт прищелкивал пальцами, и при каждом движении на груди его подрагивали, блестя, густо навешанные монисты.
      Из-за его спины выдвинулся еще один – высокий, в кожаном пальто и с такой же, как у всех прочих, нечесаной гривой льняных волос.
      Он появился – мелькнул – и исчез. Но Игорь все же успел заметить желтую его кожанку и белую голову. И где-то в подсознании, в самых глубинах, сейчас же возникло у него ощущение, что человек этот – знаком ему, что где-то они уже сталкивались, встречались… Однако смутную эту, едва рождающуюся мысль, он так и не успел воспринять и додумать.
      Его отвлекла соседка.
      – Послушайте, – сказала она, склонившись к Игорю и робко трогая его за рукав, – извините, пожалуйста… Вы никуда не торопитесь, не собираетесь уходить?
      – Нет, – ответил Игорь. – А в чем дело?
      – Да понимаете ли, моей девочке нужно – извините – в туалет…
      – Ага, – сказал Игорь, – Так… – И удивленно, растерянно поднял плечи. – Ну и что ж? Раз нужно – пусть идет.
      – Но одна она не может, боится. А если я пойду ее провожать– останутся без присмотра вещи… А как их оставлять?
      Женщина при этих словах улыбнулась испуганно. И быстро оглянулась на гитариста. Тот по-прежнему бил по струнам и хрипло пел, задирая бороду: «Таганка, все ночи полные огня. Таганка, зачем сгубила ты меня!»
      – Как оставлять? – повторила женщина. – Ведь разворуют… – И просительно заглянула Игорю в глаза. – Вы не могли бы побыть тут, присмотреть за вещами? Ну, пожалуйста. Я – ненадолго… а?
      – Присмотреть? – нахмурился Игорь. «О, черт, – подумал он, – что за день такой подлый?! Сплошные провокации…»
      И помолчал немного, а потом – с надсадой – сказал:
      – Ладно… Только чтоб – быстро!
      – Вот спасибо вам, – зачастила, обрадовалась женщина, – вот спасибо!
      И быстро скрылась, таща за руку дочку. И, глядя ей вслед, Интеллигент усмехнулся: тоже, дура, – нашла кому доверять!
      Едва дождавшись ее возвращения, Игорь поднялся и поспешил прочь… Прочь отсюда – на улицу, на свежий воздух! Он чувствовал: еще один такой случай – и он, пожалуй, не удержится, не вытерпит, рискнет… Судьба как бы баловалась с ним, искушала его. И он уже с некоторым испугом думал: что еще она приготовила ему, какой новый подвох его ждет впереди?

      Выйдя из дверей вокзала, Игорь глянул на часы – и насупился, поджимая губы. Время двигалось медленно; был всего лишь четвертый час пополудни… До встречи оставалось еще два часа – и где-то их надо было перебыть, переждать!
      – Господи Боже мой, – пробормотал он, спускаясь по истертым, склизким ступеням, – какой же все-таки подлый нынче день! И как он тянется бесконечно! Хорошо хоть – погода переменилась.
      Погода переменилась. Стало теплей. Мутное месиво облаков поредело, расточилось; проглянуло солнце сквозь пелену, и под зыбкими струями света постепенно стаяла, сошла искристая изморозь, с утра осыпавшая город.
      Шлепая по лужам, Игорь пересек вокзальную площадь. Постоял в раздумьи. И потом – подняв воротник и сунув руки в карманы – побрел, ссутулясь, вдоль тихой, безлюдной, обсаженной акациями улицы. Он брел бесцельно, наугад – жевал отсыревший окурок, рассеянно поглядывал по сторонам…
      На повороте – за углом – взору его предстала вывеска: «Шашлычная». Игорь выплюнул окурок, глотнул набежавшую слюну. У него схватило кишки от голода. Не сводя взгляда с яркой, пышно размалеванной этой вывески, он двинулся к дверям шашлычной – сделал несколько неверных шагов – и замер вдруг, вспомнив, что он пустой, что денег у него нет ни копейки.
      «А ведь деньги были, – с тоскою подумал он. И выругался яростно. – Были! Сами шли в руки! Какие шансы я упустил сегодня, от чего отрекся – ах, я дурак! ах, дурак!»
      В этот момент – за спиной его – чей-то голос произнес усмешливо:
      – Ну, чего задумался – как витязь на распутьи?… Игорь оглянулся. Рядом с ним стоял давешний тип в рыжем кожаном пальто. Сухое лицо его морщилось в улыбке. Раздуваемые ветром льняные, белесые патлы, лезли на лоб, на глаза.
      – Хочешь войти, что ли? – спросил незнакомец.
      – Да хотел было, – ответил Игорь, поеживаясь.
      – Ну, так в чем же дело? Давай! Пошли!
      – Нет… Не могу. Оставил, понимаешь ли, деньги дома. Забыл – ну, и вот…
      – Оставил дома? – сощурился человек в кожанке. И похлопал его по плечу. – Что ж, бывает. Только ты плюнь на это, не огорчайся. Идем со мной, я угощаю!
      – Это – почему?
      – Да просто, по-приятельски… Мы же ведь все же – старые знакомые.
      – Знакомые? – повторил Игорь. – Старые? – И нахмурясь, – одним внимательным цепким взглядом – осмотрел собеседника с головы до ног. И затем качнул в сомнении головой:
      – Не припоминаю что-то… Где же это мы встречались? Вообще-то, вроде бы, – да… Но – где? И когда? Нет, не знаю, не знаю!
      – Ты-то меня, может, и не знаешь. Зато я хорошо с тобой знаком. Давно за тобой наблюдаю.
      – Это как же так? – начал Игорь. – Постой, значит, ты…
      И умолк, осененный внезапной догадкой.
      – Да, – сказал незнакомец.
      – Значит, ты – оттуда?
      – Да, оттуда. Но ты не бойся…
      – Чего же ты от меня хочешь?
      – Да ничего особенного, чудак, – рассмеялся тот. И снова положил руку на игорево плечо. – Просто, хочу угостить – и только… Посидим, погреемся. Шашлычок поедим; здесь добрые шашлыки готовят.
      – Но кто ты? – спросил Игорь, медленным движением освобождаясь от его руки. – Как тебя хоть зовут?
      – Что ж, разрешите представиться. – Человек в кожанке наклонил голову, ловко щелкнул каблуками. – Игнатий Савицкий.
      – Савицкий, – тихо ахнул Игорь. – Ну, да. Ну, конечно… Наташа ведь рассказывала… Так вот ты какой!
      – Ну, наконец-то, – сказал Савицкий. – Наконец – сообразил.
      – Вот ты какой, – негромко, запинаясь, проговорил Игорь. И еще раз осмотрел его с вниманием. – Значит, это ты ведешь мое дело.
      – Вел, – уточнил Савицкий. – До сегодняшнего дня.
      – А сегодня?…
      – Сегодня – конец. Дело твое погашено полностью. Вот потому я и приглашаю: зайдем! Я же с утра хожу за тобой – все видел. Знаю, какие деньги ты «оставил», какие мог бы взять…
      – Следил, значит, – покривил губы Интеллигент.
      – Следил. Ну и что? На то и щука в омуте, чтобы карась не дремал. Зато теперь мне все ясно. И тебе тоже беспокоиться больше не о чем!
      – Н-ну, раз так, – смягчаясь, как бы сразу оттаивая, сказал Игорь, – раз такое дело – ладно.
      Они разговаривали, стоя метрах в пяти от шашлычной.
      – Ладно, – сказал Игорь, – зайдем! – и поворотился лицом к двери, И вздрогнул – увидев старого своего партнера, Копыто. Увидел тщедушную его фигуру, низкий скошенный лоб, мерно двигающиеся, жуюшие челюсти.
      Копыто возник из-за угла дома и стоял теперь, чуть пригнувшись, сжимая в руке револьвер.
      Взгляды их встретились, перекрестились. Копыто усмехнулся; темная судорога прошла по его лицу. Он поднял револьвер. Вороненая синяя сталь ствола сверкнула, отражая солнце… И сейчас же – с коротким хриплым воплем – Интеллигент отпрянул, сунув руку под пиджак, за пояс.
      Он искал там свой кольт! Он совсем забыл про то, что решил начать новую жизнь. Жест его был привычным, безотчетным, стремительным – но оружия на месте не оказалось. Пальцы нащупали пустоту. Это длилось всего лишь миг… А в следующий – раздался выстрел.
      Игорь ощутил режущий, жаркий толчок в грудь, сразу ослаб и медленно, тяжко осел на талую землю.
      От острой боли сознание его затуманилось, багровая муть заволокла взор. И сквозь эту муть он разглядел Савицкого, вскинувшего руку для ответного выстрела. Левая рука следователя была прижата к боку и пальцы – окрашены в красное…
      Затем Савицкий покачнулся и как бы ушел за кадр – растворился в дыму. Откуда-то издалека донеслись до Игоря многие голоса, топот ног. Потом на него пролилась и плотно объяла темнота.
      Очнулся он в больнице. Оказалось, что у него прострелена грудь и слегка задета верхушка правого легкого; ранение, в общем, не смертельное, – объяснил ему врач, – но все же достаточно тяжелое, скверное…
      Ему, тем не менее, повезло! Как выяснилось из дальнейшего разговора с врачом, в завязавшейся перестрелке уцелел один лишь Игорь; Савицкий умер на следующее утро от внутреннего кровоизлияния, а Копыто – там же, на месте, скошенный пулей следователя, пробившей ему горло.
      Размышляя о случившемся (а времени для этого у него теперь было достаточно!), Игорь недоумевал: каким это образом Копыто узнал о его маршруте? Как этот ублюдок сумел догадаться, что он очутится вместе с Савицким возле шашлычной – да еще в тот именно день?
      «Может быть, Копыто следил за мной? – предположил Игорь. Но тут же отверг эту мысль. Нет, вряд ли… Я проглядел Савицкого – но это понятно. Я же не знал его раньше! А такую морду я сразу бы засек, заметил… Нет, если он и следил – то не за мной, а за чекистом… И это тоже очень странно, Копыто ведь чужой здесь, приезжий; он не знаком, в сущности, ни с кем.
      И вообще, зачем ему было стрелять? За что мстить? Воровская кодла давно уже выяснила все – и простила меня, звала обратно. Об этом ему должно было быть известно…
      Стало быть, с кодлой он не встречался! Но если это так, откуда же у него, – только что вышедшего из тюрьмы – появился наган?
      Ах, непонятно все это, – думал Интеллигент, лежа в бинтах, на узкой больничной коечке, – непостижимо, туманно… Но, с другой стороны, что Бог ни делает, – все к лучшему. Весьма возможно, тут – простое совпадение, роковой случай… Что ж, этот случай его как раз и покарал, и сгубил! Все ведь началось с его слов. Копыто первый обвинил меня перед урками, опорочил, и вот, получил теперь пулю. И не куда-нибудь – в самую глотку!»
      На третий день его навестила Наташа.
      – Больно? – спросила она, усаживаясь рядом и легонько, – кончиками пальцев – касаясь тугих, оплетающих его грудь, бинтов.
      – Да как тебе сказать? – Игорь приподнялся, кряхтя. – Вообще-то, побаливает… Но рана не страшная. Мне врач сказал: недели через две-три я уже смогу ходить.
      – Ну, слава Богу, – сказала, с легким вздохом, Наташа. – Слава Богу. Я так за тебя беспокоилась!
      – Ничего, – ответил Игорь, – не волнуйся. Все будет в порядке. – Ему было трудно говорить, и он поминутно запинался, умолкал, цедя сквозь стиснутые зубы воздух. – Скоро я встану, оклемаюсь – и мы с тобой уедем отсюда, заживем по-иному…
      – По-иному? – спросила она, опуская глаза. – Это как же?
      – Ну, как! Хорошо…
      – И что ты будешь делать?
      – Уж во всяком случае – не воровать… С этим теперь покончено. Навсегда. Бесповоротно.
      – Как ты, кстати, на это решился? – поинтересовалась она. – Ты ведь был такой убежденный…
      – Был, верно, – трудно, медленно, сказал Игорь. – Но потом все изменилось. Раньше я подчинялся воровскому закону – теперь вышел из него. Оказался в пустоте… И дальше так продолжать невозможно. Если уж я отбился от одного берега – надо приставать к другому… Нельзя жить без правил, понимаешь? Нельзя! Я, во всяком случае, – не могу.
      Он перевел дыхание и затем – помедлив несколько:
      – Ты какая-то странная. У меня такое ощущение, будто ты – не рада… Вспомни: ты же сама меня упрекала в том, что я – уголовник. Ну, вот, теперь я – другой! И давай попробуем вместе начать новую жизнь. Уедем, я буду работать…
      – Но что ты вообще умеешь? – Она быстро глянула на Игоря – взмахнула ресницами – и снова погасила взгляд. – Что ты можешь?
      – Я, милая, много могу, – высокомерно ответил Игорь. – Конечно, мирных, так сказать, специальностей, у меня пока что нет – но это пустяки. Дай срок. Научусь!
      – Ах, Игорек, – мягко проговорила Наташа. – Ты, право же, как ребенок – видишь то, что хочется, а не то, что есть. Вот ты говоришь: научусь… Думаешь, это легко? И пока ты научишься – как мы с тобой жить-то будем? Рай в шалаше – это хорошо лишь в поэзии… Да и не гожусь я для этого. И ты тоже – вряд ли.
      – Так ты что же, не согласна? – спросил, мрачнея, Игорь, – не хочешь?
      – Не то, что – не хочу, – сказала она, – дело не в этом… Просто боюсь…
      – Чего, например?
      – Всего… Трудностей, нищеты… А это ведь будет, будет непременно! И поверь мне: трудности не улучшают отношений, не укрепляют их – наоборот! Рано или поздно, начнутся ссоры, придет охлаждение; этого-то я как раз и боюсь. – Витая, рыжеватая прядка упала ей на глаза. И она отвела ее медленным, усталым движением. – Боюсь того, что обстоятельства погубят нашу любовь… А губить ее мне не хочется.
      – Но она хоть есть – любовь-то? – Тяжело шевельнулся Игорь. – Что-то мне уже и не верится…
      Он усмехнулся при этих словах. Он был внешне спокоен и ровен – но таким он только казался! В душе его что-то дрогнуло, словно бы там натянулась струна, звучащая тихо, горестно и надрывно.
      – Да, не верится, – повторил он. – Вот, когда я был блатным…
      – Ах, Игорек, – перебила она его, – ну, как ты не улавливаешь? То, что ты – уголовник, рецидивист – это мне, естественно, не нравилось. И никогда не могло бы понравиться. Но, с другой стороны, во всем этом была – как бы тебе получше объяснить? – некая необычность, своеобразная романтика, что ли… Ты тогда попал в беду, нуждался в помощи, в защите…
      – А теперь?
      – Теперь – тоже. Но я сейчас думаю о дальнейшем, гляжу вперед.
      – Ну и что же там, впереди?
      – А там уже все иначе. Романтики, во всяком случае, я не вижу.
      – И потому ты, стало быть, – уже не моя?
      – Да нет же, нет, – сказала она, склонившись к Игорю и ласково, ладонью, проведя по взлохмаченной его голове. – Я твоя. Это правда, Игорек! Я же тебя действительно люблю. И в этом ты не должен сомневаться.
      – Но все же, уходить от своего Сергея ты, покуда, не собираешься? – с угрюмой настойчивостью допытывался Игорь. – Так ведь получается, – если начистоту, а?
      – Н-ну, не совсем так, – проговорила она в замешательстве, – не совсем… Все гораздо сложнее… Ах, ты меня плохо понимаешь!
      – А ты – себя? – спросил он. – Сама себя ты хоть понимаешь?
      – Да тоже не очень, – слабо отмахнулась Наташа. – Но понимать – это что! Это не главное. Главное – чувствовать… Ты, очевидно, не знаешь женщин.
      – Знаю, – сказал Игорь. – Знаю. Все вы, бабы, кошки!
      – Ну, что ж, – повела она плечом, – ну, пожалуй… Кошки – это верно.
      – И наши с тобой отношения – они такие же, как у кошки с собакой… Я хочу определенности, а ты постоянно увиливаешь. Я стремлюсь к ясности, к простоте, – а ты вся в тумане.
      Игорь говорил это – и одновременно прислушивался к тревожной ноте, звучащей из глубины души, из нутра… Натянутая там струна звенела все напряженнее, все томительней – и внезапно оборвалась.
      Наступила тишина. И в этой тишине упали медленные игоревы слова:
      – Ладно. Хватит об этом. Чего зря болтать? Но… Как же мы теперь с тобой будем?
      – Да как всегда, – беспечно сказала она, – ничего же ведь не изменилось! Лечись, поправляйся – а я тебя буду навещать.
      Она поцеловала Игоря, скользнула губами по запавшей его, небритой щеке. И легко поднявшись – шагнула к дверям палаты.
      Игорь глядел на ее ноги – стройные и сильные, облитые серыми чулками, – на ее короткую юбку и пушистый свитер, и соломенное облако волос; глядел и думал о том, что наверное, он никогда уже не сможет разлюбить эту женщину… Но и любить ее по-настоящему – любить самозабвенно и преданно – так, как раньше, как в самом начале, – он тоже уже не сможет! «Да она и не стоит того, – подумал он, – это же стерва, предательница! Хотя, почему? – тут же спросил он себя. – Почему предательница? Она ведь никогда ничего не обещала, ни на чем особенно не настаивала; это я сам, идиот, сам что-то выдумал, сочинил… Сочинитель! – усмехнулся он мысленно. – Лорд Байрон! Шекспир! Встал в восторженную позу, закатил глаза… А надо было смотреть в корень. Надо было приглядываться к сути. В чем ее суть? Это – кошка. Самая простая и самая настоящая. И она, по-своему, искренна, откровенна. Она всегда – такая, как есть. И ничего уж с этим не поделаешь, ничего не изменишь. И именно такой ее надо принимать!
      Но именно такую я, как раз, и не хочу, – сказал он себе, – мне не надо такой. Я ищу иную женщину! Всю жизнь ищу. Всю жизнь. И может быть, когда-нибудь…»
      Наташа на миг задержалась в дверях и обернулась к Игорю (волосы ее при этом разлетелись, развеялись).
      – До свидания, милый.
      – До свидания, – сказал он, слегка приподняв руку.
      Он сказал «до свидания», но услышал за этим другое – совсем другое – «прощай»…
      И она ушла. Дверь захлопнулась гулко. Не в силах справиться с нахлынувшим отчаянием, Игорь зажмурился, прикрыл лицо пятерней. Затем поворотился к окошку.
      Там, за стеклом, мотались голые ветви каштанов, клубилось мутное небо, сеялся снежок. Надвигался вечер. Но было еще не поздно – свет еще не иссяк – еще продолжалось, длилось светлое время суток.