Глава 23

Мы удалились от Нячанга примерно на триста километров. Время приближалось к десяти. Я снизил скорость, чтобы сэкономить горючее – мы ведь все равно никуда не спешили, – и бросил взгляд на указатель топлива – стрелка колебалась на четверти бака.

– Далеко до Дананга? – спросил я Сьюзан.

Она уже успела свериться с картой.

– Около ста пятидесяти километров. Как с бензином?

– Мы много сожгли, когда удирали от полицейских. Надеюсь, с канистрами до Дананга дотянем. Или встретим круглосуточную заправку.

– Мы миновали триста километров и видели всего две бензоколонки. И обе были закрыты.

– Мы проезжаем через Куангнгай?

– Да. Он прямо на шоссе. Столица провинции. Отсюда около семидесяти километров.

– Достань мой путеводитель и посмотри, что там говорится про бензоколонки.

Сьюзан открыла путеводитель.

– Так... здесь есть маленькая карта города... Гостиница, пагода, церковь, почта, какое-то заведение, которое называется "Рисовый ресторан тридцать четыре", автобусная станция...

– Здешние машины могут ездить на рисе.

– Надеюсь. На карте бензоколонка не показана. Но в таком большом городе их должно быть по крайней мере несколько. И не исключено, что одна открыта. Если нет, после Куангнгая перед Данангом есть еще один город, до которого мы можем дотянуть. Он называется Хойан – древний китайский порт. Много туристов, очаровательное место. Я туда ездила из Хюэ. Там много всяких заведений. Думаю, что есть работающая бензоколонка. Туда мы скорее всего доедем. Но между Хойаном и Данангом больше ничего не будет.

– Ладно. Посмотрим, что получится.

Мистер Кам понял, что мы обсуждаем топливо, и что-то сказал Сьюзан.

– Он теперь наш друг, – повернулась она ко мне, – и говорит, что иногда им удается покупать бензин у частных продавцов.

Говорит, что он бывает в ларьках вдоль дороги. Надо искать раскрашенную вывеску "етксанг", что значит "бензин".

– И они открыты всю ночь?

– Вроде того. Нужно зайти в ближайший от вывески дом, и там продадут бензин. Я так покупала для своего мотоцикла. Его фасуют в бутылки из-под прохладительных напитков и заламывают приличную цену.

– Сколько бутылок колы влезает в бак?

– Я не взяла калькулятор. А ты лучше следи за вывеской "етксанг".

– Скажи мне еще раз, – попросил я Сьюзан, – почему мистер Кам не станет исполнять свой гражданский долг и не обратится в полицию? Только учти, от твоего ответа зависит его жизнь.

Она немного помолчала, а затем ответила:

– Я даже не сумела бы перевести на вьетнамский понятие "гражданский долг". Если он заработает сотню долларов для себя, две сотни для мистера Тука и получит несколько сотен на ремонт машины, ему ни к чему обращаться в полицию. Когда в Сайгоне происходит авария, потерпевшие меньше всего хотят, чтобы вмешивались копы.

– Ясно. Проблема закрыта.

Мистер Кам захотел курить, и он заслужил сигарету. Сьюзан щелкнула зажигалкой и держала сигарету у рта вьетнамца, пока тот втягивал и выпускал дым.

Мы приехали в местечко Сахюинх – окруженную солеными болотами живописную деревню. И не успели оглянуться, как опять оказались в ночи. Мы неслись дальше – шоссе свернуло в глубь суши, туда, где среди рисовых полей раскинулись одинокие деревушки.

Я посмотрел на указатель топлива – стрелка упала ниже четверти бака. Дорога была плоской, и я снизил скорость до восьмидесяти километров в час, надеясь выдавить несколько лишних капель, чтобы добраться до Куангнгая. На худой конец у нас было двадцать литров в канистрах.

На дороге не было указателей, которые сообщали бы расстояние между городами. И даже указателей с названиями самих городов. Мы ориентировались исключительно по карте. Дорога была то приличной, то совершенно жуткой. Этому краю еще развиваться и развиваться, но, говоря по совести, после тридцати лет войны он уже к чему-то пришел.

– Приближаемся к Куангнгаю, – сообщила мне Сьюзан. – Он по нашу сторону реки Трахук. Шоссе переходит в главную улицу. Может быть, не стоит в такой час стараться прорываться через город? Даже если мы обнаружим открытую колонку, тебе надо поменяться с Камом местами.

– И что ты предлагаешь?

– Я предлагаю поставить машину под первое встречное дерево и подождать до утра. А утром въедем в город и заправимся.

– Хорошо. Ищи место.

Я снизил скорость, и мы стали искать место, где машина не бросалась бы в глаза.

До Куангнгая оставалось всего несколько километров, и на горизонте уже виднелось марево городских огней. Удивительно, как города отличаются от окружающей местности, подумал я. Ни пригородов, ни магазинов, ни заправочных станций. И ни одного копа на шоссе с тех самых пор, как мы тронулись в путь, – кроме тех, которых я загнал в кювет. Но Сьюзан сказала, что в темное время суток дорогу патрулируют военные. Так вот, если на шоссе обнаружится хотя бы один армейский патруль и он натолкнется на гражданскую машину – нашу, – нас захапают без всяких причин. Хотя у нас, конечно, есть туз в рукаве – "кольт" сорок пятого калибра. Этого они не ожидают.

До Куангнгая оставалось не больше километра, но я так и не нашел места, где приткнуться. Нам попадались только рисовые поля и деревеньки да одна пальмовая рощица, в которой не спрячешь машину.

Посреди рисовых посадок я заметил возвышение, связанное с дорогой то ли грязной гатью, то ли дамбой. И хотя видел раньше такие места, не сразу догадался, что это такое.

– Могильник. Мы можем поставить машину за ним, и никто нас не заметит.

Я замедлил скорость и свернул на топкую гать, которая шла по орошаемому полю.

Кам встрепенулся и что-то забормотал.

– Что с ним такое?

– Он говорит, что это могильник.

– Я знаю. Мы в таких могильниках окапывались на ночь. Земля легкая, высота, хороший сектор обстрела...

– Он спрашивает, зачем ты повернул к могильнику, и говорит – туда нельзя.

Я остановился на полдороге, и Кам успокоился.

– Что он лопочет?

Сьюзан перебросилась с вьетнамцем несколькими фразами.

– Я ему сказала, что мы собираемся провести там ночь. Он не в восторге.

– Вот еще... Там же все мертвые. Скажи ему, мы будем вести себя очень почтительно и станем всю ночь молиться.

– Пол, он не станет ночевать на могильнике. Тебе придется вязать его по рукам и ногам. Они очень суеверны, а это святотатство.

– Но я-то не суеверен, и меня не трогают культовые предрассудки.

– Пол!..

– Ну хорошо. – Я включил заднюю передачу и попятился по узкой дорожке, выбрался на шоссе и перешел на первую скорость. Стоит сделать что-нибудь хорошее, как удача сразу оставляет тебя.

И в доказательство впереди в километре вспыхнули фары. Я вырубил свет и замедлил скорость. Для грузовика встречные фары светили слишком низко над дорогой. Значит, это машина поменьше, например, джип военного патруля.

– Пол, съезжай с дороги! – закричала Сьюзан.

– Вижу, – отозвался я. И, включив передний мост, направил "ниссан" с насыпи. Кювета здесь не было – под насыпью сразу начинались рисовые посадки. Я повел машину с выключенными фарами параллельно дороге – правые колеса месили жижу на рисовом поле, а левые шли по откосу насыпи. Мы накренились под сорок пять градусов, и я тревожился, как бы автомобиль не перевернулся. Задние колеса начали буксовать и увязать в грязи. Я остановился.

Посмотрел вверх и понял, что насыпь меня не скрывала. Но поскольку было темно, оставалось надеяться на лучшее. И готовиться к худшему.

– Дай-ка мне твою сумку, – попросил я Сьюзан.

Шум мотора приближался, луч становился все ярче.

Сьюзан передала мне сумку, я сунул руку внутрь и нащупал пистолетную рукоятку. Я не хотел, чтобы Кам видел оружие, – опасался, что вид "кольта" убедит его обратиться в полицию.

Ощутил ладонью тыльную часть магазина и снял пистолет с предохранителя.

– Обойма полная? – спросил я Сьюзан.

– Да, – ответила она.

– Патрон дослан в патронник?

– Нет.

– Запасные обоймы?

– Две. Я боюсь, – добавила она.

До мистера Кама стало что-то доходить. У него был такой вид, словно он репетировал, что будет говорить властям. Удачно еще, что я не согласился его развязать.

Через несколько секунд автомобиль поравнялся с нами – большой джип, не желтый, а темный. Как я определил, военный. Я разглядел шофера – он внимательно следил за дорогой. Сзади сидел еще человек.

Крыша "ниссана" оказалась вровень с насыпью. Синий цвет не выделялся в ночи, и боги были на нашей стороне. Военный автомобиль проехал мимо.

Мы, как мне показалось, еще долго сидели не двигаясь. Затем я включил задний ход. Задние колеса зацепились за грунт, и "ниссан" вылез на насыпь.

Несколько секунд я не включал фары и оглядывался. Но было так темно, что в десяти ярдах не удавалось ничего рассмотреть.

Затем, не включая света, я повел машину в сторону Куангнгая. В мареве города по обеим сторонам шоссе выделялись силуэты домов. И вдруг я заметил кое-что показавшееся мне многообещающим. Повернул в сторону черной тени и врубил фары.

Справа, в конце грязной дорожки, стояло разрушенное строение без крыши. Оставалось надеяться, что это не буддийский храм, иначе у нас бы снова возникли проблемы с мистером Камом.

Я аккуратно свернул в грязь и поехал к белой оштукатуренной стене. Разрушенная башенка напоминала остатки церковной колокольни.

– Католический собор, – обернулся я к Сьюзан. – Надеюсь, наш друг не католик?

Сьюзан о чем-то переговорила с Камом, и тот кивнул.

Я въехал в широкий вход. Попятился и поставил машину в угол, чтобы ее не было видно с шоссе. Фары освещали то, что некогда было стенами здания, а сквозь мощеный пол обильно проросла трава.

Я выключил свет и зажигание.

– Ну вот вам и ночлег.

Мы вышли и потянулись – все, кроме мистера Кама, которому со связанными руками показалось не слишком удобно тянуться. И я его развязал.

Сьюзан достала из машины воду и закуски, и мы хоть и на редкость отвратительно, но все же поужинали.

– А что, на той бензозаправке не было ни "Ринг-динг"[60], ни крекеров? Что это за гадость?

– Не знаю. Что-то сладкое. И перестань жаловаться. Ты должен быть благодарен.

Мистер Кам смолотил явно больше своей доли непонятной субстанции из целлофановых пакетов и выпил целый литр воды.

У меня не оставалось выбора – пришлось опять его связать. Я стянул ему за спиной большие пальцы рук, отнял сандалии и пустил на заднее сиденье "ниссана", где он преспокойно улегся.

А мы со Сьюзан сели, скрестив ноги, в противоположном углу. Единственным освещением был проникающий сквозь разобранную крышу свет звезд.

– В свое время была симпатичная деревенская церковь, – заметила Сьюзан.

– Когда я был здесь, такие стояли повсюду, – ответил я. – Разрушенные церкви и пагоды. Самые крепкие строения в округе. Поэтому люди собирались под защиту их стен. Пули они выдерживали, а ракеты и мины – нет.

– Трудно представить, что здесь каждый день бушевала война, – проговорила она. – Я рада, что, снова попав в Бонгсон, ты можешь рассказывать о прошлом.

Я не ответил.

Сьюзан достала сигарету, профессионально прикрыла зажигалку от ветра и прикурила, как бывалый солдат. Зажала сигарету в кулаке и затянулась.

– Замерзла. Можно позаимствую что-нибудь из твоего чемодана?

– Конечно. Сейчас принесу.

– Захвати и мой рюкзак.

Я открыл багажник, достал из чемодана блейзер, взял ее рюкзак и вернулся к Сьюзан. Она поежилась и, закутавшись в мой пиджак, сказала:

– Спасибо. А тебе не холодно?

– Шутишь? Сейчас около семидесяти градусов.

Она достала из рюкзака дорожный будильник и завела на полночь.

– Будем переставлять каждый час. Так что если отключимся оба, он нас разбудит.

– Договорились. Я первым заступаю на дежурство. А ты постарайся поспать.

Сьюзан легла на каменный пол, а рюкзак положила под голову вместо подушки. Мы немного поговорили, но вскоре я понял, что она задремала. А я достал из ее сумки "кольт", дослал патрон в патронник и положил оружие себе на колени.

Будильник зазвонил в полночь, но я выключил его, пока он не разбудил Сьюзан. Поставил на час. Как ни странно, мне не спалось, и я дал ей подремать до четырех. Потом мы поменялись местами, и я отдал ей пистолет.

Я положил голову на ее рюкзак и вспомнил, как вещмешок целый год служил мне подушкой, а винтовка – партнершей в постели. Спали в одежде и в сапогах – боялись москитов, боялись змей, боялись красных. Грязные, несчастные. Иногда промокшие, иногда замерзшие, иногда изнывающие от жары, но всегда напуганные.

Так что сегодня не худшая ночь во Вьетнаме. Отнюдь. А если на что и жаловаться, то только на самого себя.

Небо посветлело, и я понял, что, как бывает в тропиках, это ложный рассвет. Настоящий наступил через час, и я услышал, как закричал петух. Сквозь арочное окно правее того места, где некогда был алтарь, ударил луч света. От уцелевшего в раме кусочка витража по полу побежала голубая дорожка и уперлась в противоположную стену.

Мы со Сьюзан поднялись. Разгорался рассвет.

Стала ясно видна вся внутренность церкви – побеленные стены, раскрошившаяся штукатурка, вмятины, где ударили пули, и царапины, где шрапнель содрала краску с изображения Девы Марии.

В церкви не осталось ни единого кусочка дерева, только угли: кто-то разводил костер на алтарном возвышении.

На рисовые поля птицы обычно не слетаются, но я услышал снаружи щебетание. И наконец увидел на дороге первую машину.

– Сегодня канун Лунного нового года, – сказала Сьюзан и взяла меня за руку. – Не думала, что когда-нибудь испытаю такое счастье, увидев рассвет.

Проехал грузовик, затем мотоцикл. Я высунулся из пустого дверного проема: по дороге переваливалась крестьянская повозка, а за ней крутили педали две девушки на велосипедах.

Я вспомнил время, когда первым транспортным средством на дороге были минные тральщики – специальные танки, которые могли обезвреживать установленные ночью и присыпанные в рытвинах мины. За ними следовали джипы и грузовики с американскими и вьетнамскими солдатами – винтовки и пулеметы наготове, чтобы встретить любую засаду.

А уже потом появлялись гражданские: шли пешком, ехали на повозках и на велосипедах – в поля, в школу, по своим надобностям. За час шоссе № 1 постепенно очищалось и от самой дельты Меконга оставалось свободным до вечера.

– Путь на Хюэ открыт, – повернулся я к Сьюзан.

Глава 24

При свете дня я заметил, что после столкновения с полицейским джипом на "ниссане" с водительской стороны осталась желтая краска. И у меня, и у Сьюзан оказались перочинные ножи "Свис арми", и мы принялись скоблить ими машину. А освобожденный мной от пут мистер Кам помогал нам осколком стекла.

Я разрезал пополам пластиковую бутылку из-под воды, набрал в нее грязи с рисового поля, и мы затерли ею царапины.

Вместе с грязью попалось несколько пиявок. Сьюзан почувствовала к ним бурное отвращение, Кама их вид нисколько не тронул, а во мне они пробудили неприятные воспоминания.

Сьюзан посмотрела на шевелящуюся в бутылке толстую тварь.

– А они кусаются?

– Присасываются к коже, – ответил я. – А поскольку в их слюне имеется природное обезболивающее, ты не подозреваешь, что тебя кусают. Еще в их слюне есть антикоагулянт, поэтому кровь не свертывается и течет, пока они сосут. Можно подцепить пиявку, носить на себе весь день и, если не проверять, даже не знать об этом. Однажды у меня была такая под мышкой и так насосалась, что я случайно ее раздавил, когда прилег отдохнуть.

Сьюзан скривилась.

Возвратившись из Вьетнама, я больше рассказывал о пиявках, чем о войне. Эти истории неизменно вызывали у людей отвращение, а я был на них мастак.

Потом мы вытерли руки одной из моих рубашек поло.

Я разрешил мистеру Каму вести "ниссан", и это ему понравилось больше, чем сидеть со стянутыми за спиной пальцами. Я устроился впереди, Сьюзан сзади, мы выбрались из церкви и выехали на шоссе № 1. Несколько человек на велосипедах оглянулись на нас, но приняли за западных туристов, которые путешествуют с вьетнамским шофером и остановились, чтобы осмотреть оставшиеся от войны руины.

Через несколько минут мы оказались в столице провинции Куангнгай. Я не сводил с Кама глаз, а Сьюзан занимала его разговором.

– Он хочет есть, – сообщила она мне. – И хочет позвонить своим родным.

– Он может делать все, что ему заблагорассудится. Но только после того, как высадит нас в аэропорту Фубай.

Сьюзан перевела. Он отреагировал с молчаливым неудовольствием.

Куангнгай оказался совершенно не тем местом, откуда хочется посылать домой открытки, – отвратительный городишко. Но зато мне представился чудесный вид на бензоколонку.

– Заливай ты, – попросил я Сьюзан, когда мы подъехали. – А я составлю компанию мистеру Каму.

Она держала заправочный пистолет, а мы с Камом сидели в машине. Смотревшие на нас, видимо, решили, что западные мужчины гораздо лучше воспитывают женщин, чем они. Если бы они знали истину!

Сьюзан расплатилась с заправщиком, который так нами заинтересовался, что все время крутился около нее. И даже показал на царапины и затир. Но она притворилась, что не понимает по-вьетнамски.

Малый что-то сказал Каму, тот ответил, и они обменялись еще несколькими словами.

Сьюзан села в машину и сказала шоферу:

– Ку-ди.

Кам завел мотор и включил передачу.

– О чем они говорили? – спросил я Сьюзан, когда мы отъехали от бензоколонки.

– Тот тип заметил, что у нас номер Нячанга, и спросил, неужели мы ехали ночью. Кам ответил, что нет. Тип поинтересовался, где мы останавливались, но Кам не нашелся что сказать. Ничего не значащий разговор, но сложился неудачно.

– Что ж, здесь о подобных вещах не принято сообщать в полицию. Так?

Сьюзан не ответила.

Мы миновали невзрачный городок и переехали через реку Трахук по мосту, который выглядел так, словно был призом в состязании вьетконговских саперов и американских инженерных войск. Впечатление было таким, что наши военные победили, но совсем с небольшим перевесом.

Мы снова выехали на открытое пространство, однако теперь шоссе № 1 было забито машинами, повозками, велосипедистами, мотоциклистами и пешеходами. Нам едва удавалось держать скорость пятьдесят километров в час, и теперь я понял, почему дорога из Нячанга в Хюэ днем занимает одиннадцать-двенадцать часов.

Я посмотрел на карту и увидел звездочку к северу от Куангнгая – место, представляющее интерес для осмотра, всего в нескольких километрах отсюда – текст по-вьетнамски и по-английски.

– «Побоище в Милай», – прочитал я.

Далее описание гласило: «Здесь 16 марта 1968 г. совершилось военное преступление – три американские мотопехотные роты расстреляли несколько сотен невооруженных жителей деревни. Памятник в честь павших и как напоминание о несправедливостях и жестокостях войны».

– Аминь, – прошептал я.

Мы приблизились к боковой дороге, перед которой стоял нарисованный от руки указатель – стрела с надписью на английском языке: «Побоище в Милай».

Это был первый знак, который встретился нам на дороге. И я заинтересовался, кто его поставил и зачем. И еще подумал: интересно, кто-нибудь из оставшихся в живых трех сотен тех американских солдат приезжал когда-нибудь сюда после войны?

Я огляделся: вокруг тянулись залитые водой рисовые поля, а на сухих островках в окружении высокой бамбуковой поросли приютились под пальмами крохотные деревушки. Именно таким я вспоминал Вьетнам, хотя мне приходилось действовать и в лесной глуши, где население было совсем не похоже на тех, кто жил в прибрежной зоне и с кем я предпочитал общаться.

В джунглях и на плоскогорье война ощущалась острее, словно мальчишеское приключение – настоящее действо в своей неприкрытости. Там не убивали по ошибке или специально мирных граждан, как это случилось в Милай. Там не было деревень, чтобы сжечь, и буйволов, по которым пострелять. Зато постоянно чувствовалось соседство доисторической чащи или высокого леса. Там были только мы и они. И каждый играл в извечную игру – как бы выжить. Война была понятной, убийства – чистыми. Там не умирали, как в деревне Милай, женщины и дети.

Мы въехали в провинцию Куангнам и приблизились к тому месту, где когда-то располагалась огромная американская авиабаза Чулай. Там служил кто-то из моих приятелей, с которыми я познакомился в "Апокалипсисе".

Теперь здесь висела ржавая колючая проволока и на убегающей к морю полоске белого песка стояли пустые бетонные ангары и укрытия для самолетов. Я даже сумел рассмотреть взлетную полосу и на ней какие-то белые предметы, но не понял, что это такое.

– Крестьяне используют аэродром, чтобы сушить на бетонке корни маниока, – объяснила Сьюзан.

– Да ну? Значит, миллионы долларов американских налогоплательщиков грохнули на то, чтобы построить аэродром для реактивных истребителей, который теперь используется для просушки маниока?

– Если угодно, так. Перекуем мечи на орала. Взлетную полосу на что там...

– А что, черт возьми, такое этот маниок?

– Ты что, не знаешь? Маниок, он же манихот. Из него делают тапиоковый пудинг.

– Ненавижу тапиоку. Мать меня постоянно ею пичкала. Надо вызвать огонь по этой полосе.

Сьюзан рассмеялась, и мистер Кам улыбнулся – ему нравились веселые пассажиры.

– Хотел бы я оказаться здесь, когда сюда пожалуют те пилот-жокеи из "Апокалипсиса". Они бы поразевали рты на этот маниок.

Авиабаза раскинулась на много километров, и мы все еще проезжали остатки ее строений. Я заметил детей, которые катили тележку, и спросил Сьюзан:

– Что они делают?

– Собирают металлический хлам. Известный во Вьетнаме бизнес. Но все, что легко подобрать, уже подобрано. Иногда найденные предметы взрываются у них в руках. Как я слышала, каждый год погибают и остаются калеками несколько сотен металлоломщиков. Сейчас железа меньше, так что стало безопаснее.

Я посмотрел на копающихся в песке подростков. Спустя тридцать лет после окончания войны и через тридцать лет мира и восстановления раны этой страны все еще кровоточили.

– Если отправишься в глубинку, не забывай, там еще полно неразорвавшихся боеприпасов, – напомнила Сьюзан.

– Спасибо за совет. – Я не стал говорить, что и во время войны было так много неразорвавшихся боеприпасов, что шансов погибнуть от собственной неразорвавшейся дуры было едва ли меньше, чем взлететь на воздух на мине-ловушке.

Я посмотрел на мистера Кама – он явно не выспался и начинал клевать носом. Я потряс его за плечо.

– Слушай, ты знаешь, что в США двадцать пять процентов автомобильных аварий с трагическим исходом происходит из-за усталости водителей?

– Э?..

Сьюзан перевела, но, как мне показалось, не совсем так, как я сказал.

– Он говорит, что хочет кофе.

– В следующем "Бургер кинге"[61], где мы остановимся.

Она сказала что-то шоферу, но я не расслышал слов "Бургер кинг".

В этом месте береговая линия вдавалась в сушу, и мы проехали по нескольким мостикам, переброшенным через овраги и сбегавшие в море со склонов ручейки. Красивый край – сейчас я полнее оценил его привлекательность, чем в то время, когда разгуливал здесь семь дней в неделю.

– Этот район – центр цивилизации чамов. Ты видел здесь их башни?

– Видеть-то видел, но понятия не имел, что это такое. Мы использовали их как наблюдательные пункты и пункты корректировки артиллерийского огня. Понимаешь, я смотрел на все глазами солдата. И рад, что опять оказался здесь. И рад, что ты со мной.

– Спасибо. Очень мило. Только не забудь, что сказал это мне.

Я посмотрел на карту.

– Шоссе номер один проходит западнее Дананга, поэтому нам не обязательно въезжать в город.

– Ты, кажется, говорил, что улетал из Вьетнама из Дананга? – спросила Сьюзан.

– Да, – ответил я. – Третьего ноября шестьдесят восьмого года. Меня перебросили на вертолете из Куангчи в базовый лагерь Анхе. Здесь я забрал свой чемодан, который не видел с самой увольнительной, оформил бумаги, наведался к венерическому доктору, попрощался с ребятами и рванул оттуда ко всем чертям. Мы погрузились на "чунук"[62], и что ты думаешь, нам чуть не влепили над плоскогорьем в брюхо из зенитки. Понимаешь, мне оставалось пробыть в этой сраной стране меньше семидесяти двух часов, а сукины дети захотели меня угробить по пути в Дананг. Но ничего, вертушка получила несколько дырок, однако мы долетели. А потом, когда я был в пересыльной казарме, красные засветили пару ракет в корпус, где ночевали отправлявшиеся на родину. Они это сделали специально.

– Кто-нибудь пострадал? – спросила Сьюзан.

Превратился в кашу соседний коридор, несколько осколков просвистело по казарме, меня сшибло с верхней койки, я в который раз трахнулся головой, но никто этого не заметил, и я преспокойно улетел в Сан-Франциско.

– Наверное, обрадовался, когда оказался дома?

Я помолчал.

– Знаешь, у меня было странное чувство. Конечно, я радовался... но вспоминал тех, кто остался здесь. Ты не поверишь, но такое двойственное чувство было у всех, кто уезжал. И оно не покидало меня несколько месяцев. Не жажда смерти – сложное ощущение и понимание того, что тебе не место среди нормальных людей. Трудно объяснить, но то же самое скажет каждый, кто побывал на войне.

Сьюзан не ответила. Мы некоторое время ехали молча. Пока не показался мост через реку Камле.

– Узнай у нашего приятеля, – попросил я ее, – это не в его честь назвали реку?

– Во вьетнамском не так много слов, – ответила Сьюзан. – А имен собственных и того меньше. Поэтому не смущайся, если часто слышишь одни и те же словосочетания. А реку точно назвали не в его честь.

Мистер Кам понял, что говорили о нем, и покосился на Сьюзан. Она ему что-то сказала, и он рассмеялся.

Наверное, оправился после того, как его насильно увезли, чуть не угробили во время гонки, связали, заставили спать на холоде, грозили смертью. Или он улыбнулся, потому что подумал о своем гонораре? Или о мести? Горькая правда заключалась в том, что если бы со мной не было Сьюзан, мне бы точно пришлось его убить. Выбор, конечно, был. Но правильный выбор заключался в том, чтобы как можно скорее от него избавиться. В глубине души я сознавал, что убил слишком много вьетнамцев, в том числе двух полицейских. И от мысли, что надо угробить еще одного, у меня все внутри переворачивалось. Но если я полагал, что выполняю нечто важное, как верил вракам в 68-м, я должен был исполнить свой долг во имя Господа, во имя страны и во имя Пола Бреннера.

Справа от нас открылся аэропорт Дананг, а за ним – панорама большого города.

Аэропорт. Мне запомнилось, что он был больше сайгонского, потому что его от основания построили американцы. И сейчас, судя по путеводителю, был международным.

– На здешних полосах можно просушить кучу маниока, – сказал я Сьюзан.

– Крупнейший военный и гражданский аэродром, – отозвалась она. – Через несколько лет отсюда можно будет летать в Штаты.

– А как насчет сейчас?

– Время от времени прибывают американские транспортные самолеты.

Я это уже знал. По версии Конуэя, Дананг был вариантом отхода номер три. Пол Бреннер в авиаконтейнере с ярлыком "бананы" или что-нибудь в этом роде. Может, пройдет, а может быть, нет.

Сьюзан вытащила фотоаппарат и сделала несколько снимков аэропорта в отдалении.

– Тебе на память. В этот раз тебя никто не пытается... ну, сам понимаешь...

– Ага.

– Я иногда прилетаю сюда по делам. Ты, кажется, говорил, что никогда не был на Китайском побережье?

– Никогда.

– И на Обезьяньем острове?