32

— Вы меня слышите, Иерусалим?

— Слышим... генерал, — ответил дежурный оператор.

Премьер-министр постучал по столу карандашом, посмотрел в разложенные перед ним листки и поднял голову:

— Полагаю, многие из вас способны узнать голос генерала Добкина. — Он постарался скрыть волнение.

Несколько человек вскочили на ноги, со всех сторон посыпались вопросы. Премьер-министр еще раз постучал по столу, призывая к тишине. Восклицания стихли.

— Успокойтесь и слушайте внимательно.

Он подал знак связисту, и из динамиков на стенах донесся сильный шелест. Премьер-министр нажал кнопку на установленном перед ним пульте и пододвинул к себе микрофон:

— Кто говорит?

Добкин сразу узнал этот слегка насмешливый голос. Голова у него вдруг закружилась, но он тут же взял себя в руки и сглотнул подступивший к горлу комок.

— Это генерал Бенджамин Добкин, господин премьер-министр. — Он выдержал небольшую паузу. — Вы узнали мой голос?

— Нет.

Тем не менее было видно, что многие из присутствующих узнали голос генерала.

Добкин откашлялся и сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться и говорить как можно естественнее:

— Там есть кто-нибудь, кто может узнать мой голос?

— Будем надеяться.

Премьер-министр окинул взглядом лица сидящих за столом. Несколько человек неуверенно кивнули. Один генерал, служивший когда-то под командой Добкина, добавил:

— По крайней мере очень похож.

— Я вас слушаю, генерал, — сказал премьер-министр. — Откуда вы звоните?

Тедди Ласков, державший поддельные фотографии в руке, незаметно убрал их в дипломат.

— Из Вавилона, — произнес голос.

Комната снова взорвалась восклицаниями; кое-кто повернулся к Ласкову и Талману. Премьер-министр ударил по столу, но так и не добился тишины. Он взял микрофон и заговорил громче:

— Откуда вы звоните, генерал? Я имею в виду телефон? Вы можете говорить свободно?

— Да, я могу говорить свободно. Звоню из отеля. Он находится рядом с музеем.

Добкин старался говорить спокойно, но голос все равно дрожал.

Премьеру спокойствие давалось с таким же трудом.

— Хорошо, генерал. Тогда... Вы можете доложить обстановку? Что, черт возьми, происходит?

Добкин знал, что его слушает весь кабинет и высшие военные чины, а потому собрался и коротко и четко изложил все, что произошло с ними с момента потери связи над Средиземным морем.

Полдюжины адъютантов тут же сорвались со своих мест, чтобы принести и развернуть подробные карты местности, подготовить справки о полетном времени «конкорда», погодных данных в месте приземления лайнера, рельефе местности и тому подобном, то есть приготовить всю ту информацию, которая была собрана с момента заявления Ласкова и которую следовало внимательно изучить перед принятием окончательного решения.

Продолжая говорить, Добкин прислушивался к доносящимся до него голосам мужчин и женщин, проходивших через фойе за дверью. Он слышал шаги раненых. Слышал, как хлопнула входная дверь. Слышал, как заговорило радио в комнате, где закончили играть в карты. Чуть хрипловатый женский голос затянул бесконечную арабскую песню. К женщине присоединились ашбалы. Шум позволял говорить более свободно, но одновременно мешал слушать.

— Что вы предлагаете, генерал?

Добкин узнал голос генерала Гура.

— Что я предлагаю? Я предлагаю, генерал Гур, чтобы вы побыстрее вытащили нас отсюда.

— Что там с равниной на западном берегу? — спросил генерал Кацир.

— Сыро, — не стал лгать Добкин. — Но дальше от реки, по-моему, гораздо суше.

— Дорога, на которую вы сели, выдержит «Си-130»?

— Не могу сказать, генерал. Боюсь, мы изрядно ее подпортили, когда садились.

— Мы могли бы воспользоваться вертолетами, — предложил незнакомый Добкину голос.

— Нет, — сказал он. — На это нет времени. Они атакуют нас.

Еще один голос посоветовал выслать для начала эскадрилью истребителей. Добкин слышал уже нескольких человек, пытавшихся добраться до микрофона. Кто-то упомянул Тедди Ласкова. Добкин полагал, что генерала отправили в отставку, но, судя по всему, он все же присутствовал на совещании. Прислушиваясь к разгоравшимся дебатам, Добкин ответил еще на несколько вопросов.

— Господин премьер-министр, боюсь, мне придется заканчивать, — внезапно громко и решительно сказал он. — Здесь несколько гостей с автоматами, и, когда они поймут, что происходит, мне определенно не дадут договорить.

В Иерусалиме услышали неясный шум, потом сухой звук, похожий на выстрел, и... телефон замолчал.

Мириам Бернштейн сидела в пилотском кресле рядом с Давидом Беккером.

— Как вы думаете, кто-нибудь услышал ваш «SOS»?

— Нет. — Он уменьшил звук, но не стал выключать радио. — «Лир» все еще на месте, но, по-моему, у них проблемы.

— Почему?

Тот факт, что Хоснер прислал женщину, а не пришел сам, свидетельствовал о его неверии в возможности пилотов. С другой стороны, Мириам Бернштейн — помощник министра транспорта, а следовательно, формальный начальник и Беккера, и Хоснера. Впрочем, теперь это уже не имело значения.

— Почему? Потому что он не может приземлиться в такой пыли, вот почему. Ему надо сесть в таком месте, где меньше пыли, чтобы заправиться. Вот тогда, возможно, у меня что-то получится. — Он искоса посмотрел на нее. — Хотите составить отчет?

— Позже. — Она смотрела прямо перед собой. — Скажите, вы не боитесь умереть?

Вопрос прозвучал совершенно неожиданно. По крайней мере Беккер не ожидал услышать его от столь сдержанной женщины.

— Нет. Не думаю. Я... я боюсь летать, но мне не страшно умереть. Странно, да? — Он и сам не знал, почему пустился на такую откровенность с человеком, которого так плохо знал. — А вы?

— Почти все близкие мне люди умерли. — Она сменила тему: — Что вы думаете о Якове Хоснере?

Беккер оторвался от бортового журнала и внимательно посмотрел на нее. Почему-то у него сложилось мнение, что Мириам Бернштейн и Хоснер весьма сблизились за последние часы. Но это никак не отразилось на его отношении к шефу службы безопасности компании.

— Нацист.

— А вот вы ему нравитесь.

Беккер никак не мог понять, почему или для чего Мириам Бернштейн затеяла этот разговор. Возможно, сказывались напряжение и усталость, и ей просто захотелось поговорить. Люди, глядящие в лицо смерти, ведут себя порой очень странно. Он и сам только что признался, что боится летать, о чем никогда бы не сказал своему психиатру.

— Не поймите меня неправильно. Я рад, что он оказался с нами в этой переделке. Без него, возможно, все было бы уже кончено.

Беккер еще раз посмотрел на женщину. Нет, Мириам Бернштейн не казалась ни испуганной, ни напряженной. Пожалуй, она выглядела... взволнованной и даже счастливой. Беккер снова склонился над журналом.

— Я люблю его.

Он остановился.

— О!

Звуки боя стали громче. Беккер поднял голову. Отсюда, из пилотской кабины, ночь казалась более страшной, зловещей и опасной. Все страшное Беккер видел через плексиглас, а потому ужас и смерть ассоциировались у него именно с плексигласом. Даже на земле ему становилось не по себе, когда он смотрел на что-то через ветровое стекло автомобиля или окно собственного дома. Беккер никогда особенно не размышлял о причинах столь странного психологического феномена, а сейчас строить теории было уже поздно.

— О! То есть... я...

— Что вы пишете... Давид? Можно я буду называть вас так?

— Да, конечно. Это бортовой журнал.

Она наклонилась к нему:

— Бортовой журнал? То есть вы описываете все, что с нами случилось?

— Ну... это лишь сухой официальный отчет...

— Можно посмотреть?

Мириам протянула руку, и он передал ей журнал. Она откинулась на спинку кресла и принялась листать страницы.

16. 02. Перекл. на зап. част. Сообщ. от ген. Ласкова: E-2D держит нас на радаре. Ласков предост. нам принять решение о применении ракет. Эскорт уходит.

Она перелистала несколько страниц.

Полет окончен. Гесс мертв. Травма головы при посадке. Не успел поднять защитный визор.

Несколько секунд Мириам смотрела на эту последнюю запись, потом закрыла журнал и подняла голову:

— Нас называют Народом Книги, а мы к тому же и большие любители книг. Именно письменное слово сплачивало нас со времен Диаспоры. Странно, что никто не подумал вести хронику нашего пребывания здесь.

— Ну... — Беккер нашел окурок и закурил. — Вряд ли это можно назвать хроникой, госпожа Бернштейн.

— Мириам.

Он пожал плечами:

— Это просто моя работа, Мириам.

— В том-то и дело, Давид. Это всегда чья-то работа. Писца. Хранителя книг. Ученого. Командира корабля. На протяжении всей нашей истории кто-то всегда считал своей работой вести летопись событий, и порой эти записи становились сильнейшими документами. Эзра был простым писцом, и именно он оставил единственный письменный рассказ о возвращении наших предков из Вавилонского плена. В нынешних обстоятельствах таким летописцем вполне может стать командир корабля. — Она улыбнулась.

— Да, вы, возможно, правы.

Мириам подалась к нему:

— Я вряд ли смогу убедить вас в важности этой работы, но могу ли я убедить вас в необходимости спрятать журнал?

— Хорошая мысль.

Она протянула ему тетрадь, но почему-то не отдала сразу:

— Вы не против, если я посижу здесь еще немного и кое-что запишу? Постараюсь вас не стеснять и не занимать много места в журнале.

Беккер невесело рассмеялся:

— Уж чего-чего, а места в журнале предостаточно. Мне больше писать не о чем.

— Спасибо, Давид. У вас найдется копировальная бумага? Мне бы хотелось сделать копию. Ваш журнал мы закопаем, а мою копию оставим в самолете.

— К сожалению, по инструкции журнал должен остаться на борту, а вот вашу копию можно спрятать, — сказал Беккер, подавая ей лист копировальной бумаги.

— Это не имеет значения. Спасибо. — Мириам посмотрела на него и вздохнула.

— Знаете, их все равно уже никто не увидит.

— Давид, «Равенсбрюкская молитва» была написана на клочке бумаги.

— Она, наверное, многое для вас значит.

— Значила. — Некоторое время она молчала, всматриваясь в ночь. — Мы не знаем, кто написал ее, но большинство в лагере составляли женщины, и, исходя из этого, нетрудно предположить... Мне говорили, что в Равенсбрюке умерла моя мать. Иногда я думаю, что, может быть, это она ее написала. — Последние слова, произнесенные шепотом, едва не утонули в доносящемся снаружи шуме. — Когда-то для меня большое значение имели именно слова молитвы, но со временем главным стало то, что человек, написавший ее, верил. Верил в то, что эту молитву найдут, в то, что и после самой страшной войны в мире останутся свободные люди, которые смогут оценить ее слова. И вот сама молитва сохранилась на клочке бумаге, а ее автор, вероятно, не дождался освобождения. С тех пор она воспроизведена в тысячах копий и наверняка переживет следующий холокост. Книга Бытия была первоначально написана ламповой сажей на папирусе. Если бы тот первый писец слушал рассказ так же внимательно, как вы, мы, возможно, никогда бы и не узнали, как был создан мир.

— Вы меня убедили.

— Вот и хорошо.

Мириам взяла у него ручку и склонилась над бортовым журналом. Писала она быстро и на иврите.

Внезапно женщина остановилась, и Беккер увидел слезы в ее глазах.

— Та молитва была важна для меня, но она была молитвой прощения, призывом подставить другую щеку. Тот, кто написал ее, прошел все ужасы ада, но сохранил способность прощать. Я испытала здесь то, что не идет ни в какое сравнение с пытками концлагеря, но не собираюсь никого прощать. Вообще-то я даже рада, что так все получилось. Мне хочется выстрелить в голову тому вражескому солдату, который первым сунется сюда. Если после смерти тех, кого я убью, на земле станет больше сирот и вдов, мне будет жаль этих несчастных. Я лично не имею ничего против них. Вы меня понимаете? Вам это не кажется ужасным?

Беккер покачал головой:

— Око за око.

— Да. И зуб за зуб.

Она перевернула страницу и снова начала писать.

Даже не глядя на часы, Хоснер чувствовал, что наступает рассвет. Бой близился к концу, огонь со стороны израильтян почти прекратился.

Ашбалы продвигались вверх по склону медленно, осторожно, но уже почти весело, перекидываясь шутками, смеясь, подбадривая друг друга. Конечно, арабы допускали, что почти полное прекращение огня есть не что иное, как очередная хитрость евреев, но если так, то последние очень рисковали, подпуская противника так близко. К этому времени небольшая группа саперов уже проникла за оборонительный периметр на южном склоне и наткнулась на покинутые израильтянами траншеи.

Идти вверх, навстречу ветру, в почти полной темноте, было нелегко. Наступающие знали, что добыча близка, и уже предвкушали победу. Они преодолели завал и достигли вершины холма, где с любопытством осмотрели оставленные врагом позиции. Многие испытывали то странное, приглушенное возбуждение, которое охватывает человека, вступающего на запретную, чужую территорию.

Если не считать редких выстрелов, заставлявших ашбалов бросаться на землю и замедлявших их продвижение, и упрямо дувшего ветра, на который почти никто не обращал уже внимания, то на вершине царила тишина.

Сопротивление, говоря военным языком, было слабым и разрозненным. И все же ашбалы не забывали об осторожности и внимании. Теперь, когда они прошли столь долгий путь, никому не хотелось умирать в двух шагах от победы и упускать ее сладкие плоды.

Они не отвечали на огонь израильтян, опасаясь привлечь к себе внимание, и лишь обменивались в темноте сигналами, чтобы не сломать свою наступающую шеренгу и не дать евреям возможности просочиться им в тыл. Шедшие в центре уже различали силуэт «конкорда».

Израильтяне отступали также медленно и тихо, открывая огонь лишь для того, чтобы удержать противника на расстоянии и замедлить по возможности его продвижение. У отступавших не было никакого плана, ими никто не командовал, но тем не менее отступление проходило организованно. Примерно половина израильтян приняла решение предпринять попытку прорыва по западному склону, тогда как вторая половина вознамерилась стоять до последнего и принять смерть на поле боя.

Раненых перенесли в пастуший домик и «конкорд», где у них было больше шансов остаться в живых, чем на открытой местности. При этом некоторые продолжали настаивать на том, что раненых все же следует застрелить, чтобы спасти от неминуемых пыток и издевательств. Так или иначе, но согласия в этом пункте достичь не удалось.

Израильтяне на западном склоне иногда постреливали в сторону реки, пытаясь определить прикрывающие берег силы врага.

Ахмед Риш приказал открыть ответный огонь на западном склоне, чтобы отбить у противника желание пойти на прорыв. Евреи были нужны ему здесь, на холме.

Многие из израильтян, увидев вспышки выстрелов, поняли, что путь к отступлению отрезан. Некоторые растерялись, другие расплакались.

На связь с Хаммади вышел командир группы, находившейся в тылу обороняющихся, Аль-Бакр.

— Да, Хаммади. Что? Кто он такой? Ну так выясни! Он позвонил? Оператор в Багдаде подтверждает? О чем шла речь? Да, черт возьми, я знаю, что он не понимает иврит. Уверен, этот человек говорит по-арабски. Вырвите ему один глаз, и он сразу же заговорит! Да. Держи меня в курсе.

Хаммади отдал телефон связисту и повернулся к Ришу:

— Ахмед.

— Да, я понял, о чем речь. Теперь это уже не важно.

— Но если он дозвонился...

— Не важно!

Хаммади отвернулся. Он все больше убеждался в том, что их судьба предрешена, что они вовлечены в игру неподконтрольных им сил. Хаммади прекрасно понимал, что если скроется сейчас в темноте, то доживет до рассвета. Но уйти он не мог, как не мог, например, убить Риша.

Наблюдая за вспышками выстрелов у нижнего края западного склона, Джон Макклюр покачал головой:

— Что ж, похоже, здесь нам не спуститься. — Он достал из кармана две последние обоймы к «рюгеру». — Ну что, полковник, уже выучили, как сказать по-арабски «отведите меня к американскому послу»?

Ричардсон тщательно застегнул пуговицы кителя:

— Нам следует соблюдать осторожность, Макклюр. Следующие несколько минут будут решающими. Неправильно интерпретированное слово или неверно истолкованный жест могут стоить вам жизни.

Макклюр зарядил пистолет:

— Зачем вы это сделали, Том?

Ричардсон поправил галстук и стряхнул с плеча песок.

— Я спросил, зачем вы это сделали?

Полковник посмотрел на него:

— Сделал что?

Макклюр взвел курок и повернул барабан.

Ричардсон поднял с земли фуражку и высыпал из нее песок:

— Деньги. У меня слабость к дорогим вещам.

— О каких деньгах идет речь, Том?

— О миллионе. Миллион американских долларов.

Макклюр негромко свистнул:

— Неплохо.

— Неплохо. Они уже переведены на надежный счет в швейцарском банке. Предполагалось, что по завершении всего я получу еще миллион, но сейчас я на них не рассчитываю.

— Может быть, они еще придут, Том. У этих людей много денег.

— Верно, Джон. Денег у них столько, что они не знают, куда их деть. Нефтедоллары. Запад печатает деньги и меняет их на нефть.

— Вас интересно слушать. Но мы говорим сейчас не о нефтяных шейхах и не об израильтянах. Речь идет о вас, Том, полковнике военно-воздушных сил США. Вы продались иностранному государству. А это противозаконно... даже в Америке.

Ричардсон поправил фуражку:

— Не могу с вами спорить, Джон. Я давненько не был дома. Прежде, помнится, не было ничего плохого в публикации секретных документов Пентагона. Вы уверены, что ничего не напутали?

— Не надо ловчить, Том.

— Верно. Я приму наказание, когда вернусь домой. И мне бы хотелось, чтобы вы опустили пушку. Я не собираюсь убегать.

— Люди становятся разговорчивее под дулом пистолета. Не замечали? — Макклюр выплюнул очередную спичку. — Мне казалось, вам нравятся эти люди.

— В наше время быть открытым антисемитом не модно.

— Понятно.

Макклюр посмотрел на своего соотечественника и обнаружил в нем примечательную перемену: черты лица заострились, рот отвердел, глаза превратились в узкие щелочки.

— Все было просто. Я пошел в офицерский клуб с израильскими летчиками, которые проходили подготовку у меня в Тревисе в 1967 году. В 1973-м я посочувствовал им, когда Израиль едва не постигла катастрофа. Потом кто-то замолвил за меня словечко, и вот я уже здесь. Черт, меня чуть не стошнило, когда я узнал о назначении.

Макклюр не ответил.

Через несколько секунд, показавшихся невыносимо долгими, Ричардсон поднял голову.

— Кроме того, предполагалось, что никто не пострадает, — тихо добавил он.

— Повторяю, Том, речь идет не о них. Мне эти ребята тоже, может быть, не нравятся, но если я и предам их, то только под пытками. А знаете почему, Том? Потому что так велит поступать Дядя Сэм. Мне за это платят, Том.

Лицо Ричардсона снова смягчилось.

— Кстати, раз уж вы об этом упомянули, Джон, — негромко добавил он, — могу я вас купить?

— Нет.

— Дам хорошую цену.

— Извините.

— И все-таки?

— Нет. — Покопавшись в кармане, Макклюр нашел последнюю спичку.

— Я предлагаю вам, Джон, второй миллион, если мы выберемся отсюда. Ну как?

Ричардсон, похоже, задумался.

Макклюр, сунув в рот спичку, проронил:

— Вы сказали, предполагалось, что никто не пострадает. Но ведь реально пострадало немало людей, Том. Они погибли.

— Знаю. Мне очень жаль, что так случилось. Что-то пошло не по плану. Но ведь всего нельзя предвидеть, верно? Мне действительно очень жаль. Все эти жертвы... — Полковник опустил глаза.

— Если предполагалось, что никто не пострадает, то почему вы выбрали «ноль второй»?

Ричардсон облизал пересохшие губы:

— Мне сказали, что если что-то пойдет не так, то «ноль первый»... В общем, для демонстрации был выбран он. Мы ждали неприятностей от Авидара. Не от Беккера.

Макклюр усмехнулся:

— Как вы могли ожидать? Кто может дать гарантию в таких делах? Допустим, что вопреки всем расчетам Авидар не стал бы горячиться, а Беккер дрогнул бы? Что тогда? Вы ведь еще не научились ходить по небу, а, Том?

— Это был рассчитанный риск, Джон. Видите, я ставил собственную жизнь. Я не трус. — Он продолжал смотреть себе под ноги, но вдруг встрепенулся и вскинул голову: — Слышу голоса. Ну что? Выйдем и сдадимся или останемся здесь и подождем, пока нас найдут?

— Вы чертовски волнуетесь, а, Том? Спешите сдаться этим... как их там... Неужели думаете, что вас встретят как героя? Надо же быть таким глупцом. Ричардсон, вас же просто убьют. А заодно пристрелят и меня, чтобы о вашем предательстве никто не узнал.

Полковник покачал головой и улыбнулся:

— Нет, меня не убьют. У Риша есть босс, и именно с ним мы выработали гарантии моей безопасности. Мы предвидели, что с Ришем могут возникнуть проблемы. В случае моей смерти в моем сейфе в посольстве найдут письмо с именами агентов арабских террористов в Израиле, включая мои контакты и других. Я все предусмотрел, Джон. — Он помолчал. — И не беспокойтесь, я не позволю им убить вас.

— Спасибо, Том. Вы меня обнадежили. Вот только интересно, контролирует ли Риш своих парней. Впрочем, у меня нет уверенности, что он и себя-то контролирует. — Макклюр, похоже, задумался о чем-то. — Я понимаю, Том, почему вы не боитесь возвращаться на родину. Американское правосудие стало в последнее время такое терпимое. В большинстве стран вас бы просто повесили за яйца, да так и оставили. А вот в старых добрых Соединенных Штатах вы получите от десяти до двадцати — если, конечно, дело вообще дойдет до суда — и выйдете лет через шесть. Выйдете и улетите прямиком в Швейцарию. И Америка никогда не выдаст вас Израилю, потому что не захочет поднимать шум.

— Правила устанавливаю не я, — настороженно сказал Ричардсон.

— А вот я иногда этим занимаюсь. Когда мне дают такие полномочия. — Макклюр помолчал. — Так, значит, если вы погибнете, то мир узнает имена многих террористов?

— Подождите, Джон! К чему такие разговоры? Дело не так просто, как вам представляется.

— Не сомневаюсь, что так оно и есть. Будь у нас время, мы, возможно, смогли бы найти какое-то решение, но времени у нас нет.

— Подождите! — Ричардсон выставил руки, как бы заслоняясь от пули. — Я могу гарантировать вашу безопасность. Эти люди...

Макклюр выстрелил между рук полковника, и пуля вошла в грудь в нескольких дюймах от сердца. От толчка голова Ричардсона дернулась, фуражка слетела с головы, и ее подхватил ветер.

Давид Беккер быстро сбежал по трапу, держа в руке металлическую банку с копией короткой хроники Мириам Бернштейн, завернутой в промасленную тряпку и обернутой целлофаном. Выбрав место у основания трапа, он куском алюминиевой скобы выкопал ямку. Идея спрятать письменный рассказ о случившемся казалась Беккеру довольно глупой, но Мириам настаивала, и он не стал спорить. Женщина продемонстрировала смелость и стойкость перед лицом смерти, не выказала признаков истерии, и ее не совсем рациональное упрямство в отношении рукописного листка заслуживало уважения, если не понимания. Беккер опустил банку в ямку и поспешно засыпал песком. Сам бортовой журнал с оригиналом хроники уже был спрятан в кабине. Оставляя документ там, Беккер надеялся на то, что Израиль все же добьется возвращения самолета и какой-нибудь рабочий обнаружит отчет о трагедии за обшивкой. Что касается банки, то в ее отношении оптимизма было меньше. Честно говоря, Беккер полагал, что ее вряд ли вообще когда-нибудь откопают. Хотя почему бы и нет, ведь сам же он откопал Пазузу.

Пилот выпрямился и вытер руки. Где-то неподалеку, метрах в двухстах от самолета, перекрикивались два араба. Кто-то из израильтян выстрелил наугад в направлении голосов, и ветер принес в ответ крик боли. Можно представить, в каком настроении они будут, когда попадут сюда, подумал Беккер. И все же он нисколько не жалел о том, что они решили драться, и до сих пор не слышал, чтобы об этом сожалел кто-то другой.

Беккер подошел к Питеру Кану, который упрямо возился со вспомогательной энергоустановкой:

— Хватит, Питер. Сейчас не то время. Иди в кабину.

Кан посмотрел на него снизу вверх:

— За каким чертом? Когда эти сволочи доберутся сюда, пусть видят, что Питеру Кану наплевать на них, что он занят своим делом. Может, тогда эти сукины дети пожалеют беднягу и выпишут ему обратный билет до Лода.

Беккер улыбнулся:

— Ладно. Я... В общем, пока.

Кан кивнул:

— Ладно, командир. Пока.

Беккер повернулся к трапу и медленно поднялся, не обращая внимания на свистящие вокруг пули. Чтобы добраться до кабины, ему пришлось пройти мимо раненых.

Наконец он сел в кресло рядом с Мириам:

— Сделано.

— Спасибо.

Они долго молчали. В конце концов Беккер сказал:

— Я всегда знал, что умру в этой штуке.

Мириам дотронулась до его руки:

— Мне кажется, вы самый смелый из всех, кого я знаю.

Беккер перевел взгляд на приборную панель. Он предпочел бы делать что-то другое, но Хоснер строго-настрого приказал находиться в кабине до самого конца. Беккер включил радио и стал медленно крутить ручку настройки, зная, что будет делать так до тех пор, пока кто-нибудь не пустит пулю ему в голову. Ему было жаль Мириам Бернштейн и, если уж на то пошло, всех женщин. Он не сомневался, что для них ашбалы приготовили нечто особенное.

— Уверены, что хотите остаться здесь? Я имею в виду...

Мириам улыбнулась:

— Мне тоже дан приказ.

Беккер кивнул:

— У домика пастуха собираются люди. По-моему, они...

— Да, вижу. Но мне хочется остаться с вами. Если, конечно, вы не против.

Он нерешительно кивнул, потом молча пожал ей руку.

Группа израильтян, вознамерившихся покончить с собой, собралась в перепачканной и пропахшей кровью хижине пастуха после того, как оттуда убрали раненых.

Арабы вообще не склонны совершать самоубийства, но никто из евреев не удивился, когда к ним присоединились Абдель Маджид Джабари и Ибрагим Ариф. Все прекрасно понимали, что у этих двоих предостаточно причин выбрать смерть.

В домике было темно, но от этого собравшимся было почему-то легче. Люди почти не разговаривали, лишь иногда перебрасываясь с входящими короткими фразами.

Через некоторое время стало ясно, что пополнения не будет, но никто из присутствующих не знал, как быть дальше, и в хижине повисло тяжелое ожидание.

Одиннадцать человек, мужчин и женщин, сами собой разделились на три группы, каждая из которых обосновалась в своем углу. В первую группу входил Иешуа Рубин, один из главных сторонников этого, как назвал его кто-то, пакта самоубийц. Рядом с ним на полу лежал Игель Текоа, все еще сожалевший о том, что остался жив после обстрела арабами его аванпоста. Теперь ему снова приходилось смотреть в лицо смерти. В этой же группе были четверо молодых служащих кнессета — две женщины и два мужчины. Все они входили в Лигу Обороны Масада.

В другом углу разместились стюард Яков Лейбер и две стюардессы, Бет Абрамс и Рахиль Баум. Два последних дня Бет Абрамс ухаживала за ранеными и постоянно видела их страдания. Этого короткого времени хватило, чтобы веселая и довольная жизнью девушка превратилась в подавленную горем, неулыбчивую и тихую молодую женщину. Рахиль Баум лежала на полу между Бет Абрамс и Яковом Лейбером. Как и Текоа, она отказалась перейти в «конкорд» вместе с остальными ранеными, полагая, что на самолете раны не станут болеть меньше, чем в домике. Смерть Каштана произвела на девушку очень сильное впечатление, так что она даже боялась выходить за дверь.

У Якова Лейбера оставалось трое детей, и решение покончить жизнь самоубийством давалось ему особенно трудно. Возможно, он так и не принял бы его, если бы не Рубин, убедивший стюарда в том, что ашбалы в любом случае не пощадят никого. И все же сомнения не покидали его. Не исключено, что Лейбер и передумал бы, но он видел, как плохо стюардессам, и знал, что нужен им. Рахиль Баум держалась спокойно, а вот Бет Абрамс плакала не переставая. Яков был рядом, держа ее за руку.

В третьем углу сидели на корточках Абдель Джабари и Ибрагим Ариф. Тридцать лет прожили они среди этих людей и вот теперь готовились встретить смерть вместе с ними.

Джабари закурил последнюю сигарету и прошептал:

— Знаешь, Ибрагим, мне всегда казалось, что я не умру естественной смертью.

Ариф был бледен и заметно дрожал. Он тоже закурил сигарету и глубоко затянулся:

— А вот у меня все еще есть шанс умереть от сердечного приступа. — Понимая, что шутка не удалась, он снова затянулся. — Как мы это устроим?

— По-моему, здесь есть два-три пистолета. Наверное, люди просто будут передавать их друг другу.

Руки у Арифа дрожали так, что он уже с трудом мог держать сигарету. А пистолет?

— Боюсь, не смогу, Абдель. — Он поднялся.

Джабари схватил его за руку и дернул к себе.

— Не будь глупцом, — прошипел он. — Ты слышал, что они сделали с Моше Капланом? А теперь постарайся представить, что ждет тебя. Нет, дружище, не обрекай себя на такие муки.

Ариф расплакался, и Джабари принялся утешать соотечественника. Сам он жалел лишь о том, что не попрощался с Мириам Бернштейн. Она вообще почти не попадалась ему на глаза в эти последние два дня. Он не хотел докучать Мириам своим обществом, но теперь все же переживал из-за того, что провел с ней так мало времени. Джабари подозревал, что Мириам влюбилась в Хоснера, и этот ее выбор беспокоил его. Он искренне верил в существование рая, столь красочно описанного в Коране, и считал, что обязательно попадет туда, но не надеялся увидеть там Мириам.

— Перестань, Ариф. Успокойся. Там не хуже, чем здесь. Прохладные сады, фонтаны, виноградники и юные девы. Разве это причина, чтобы плакать?