23

Добкин лежал, истекая кровью, на западном берегу Евфрата. Он прислушивался к тишине и раздумывал, что же она означает. Существовало, разумеется, два варианта. Он постарался вспомнить звуки последних пятнадцати минут, чтобы объяснить их, исходя из собственного военного опыта. Но боль в бедре мешала сконцентрироваться. И все же генерал чувствовал полную уверенность, что узнал бы звуки мусульманского торжества в случае победы арабов. Превозмогая боль, он внимательно прислушался. Ничего. Полная тишина. И тогда Добкин позволил боли и усталости увести его в забытье.

Хоснер обнаружил ее возле южного края западного склона. Она смотрела поверх насыпи вниз, на реку, держа в одной руке автомат. Хоснер остановился в нескольких метрах от нее и взглянул в лицо девушки, озаренное отсветами реки.

— Ты кого-то убила.

Мириам быстро повернула голову.

— Я... Но с тобой все в порядке. Все в порядке.

Она выпустила из рук автомат и повернулась к Хоснеру. Казалось, он колеблется. Заниматься любовью — одно. А выразить нежность и заботу на следующее утро — это уже накладывает более серьезные обязательства. Яков не знал, готов ли к этому.

— Ты... Ты пропала без вести.

Мириам тоже помедлила.

— Я здесь. Не пропала. — Она засмеялась тихим, нервным смехом.

— И я тоже, — ответил Хоснер с ноткой недоверия в голосе. — Мы сделали это.

— Я убила девушку.

— Каждый, кто в бою стреляет в первый раз, обязательно думает, что кого-то убил.

— Нет, я действительно убила. Она упала вниз, на склон.

— Может, она просто притворилась, а потом убежала.

— Если бы... Но я попала ей в грудь, по крайней мере мне так кажется.

— Чепуха.

Но он знал, что это вовсе не чепуха. Ему хотелось сказать: «Молодец, Мириам. Добро пожаловать в клуб».

Но Хоснер сказал другое:

— Ты выстрелила, и тебе показалось, что ты кого-то убила. А она закричала?

— Не знаю. Не уверена. Это случилось так...

— Пойдем со мной. Я должен вернуться.

Она подняла автомат и встала. Собралась произнести что-то совсем нейтральное, типа «спасибо». А вместо этого получилось:

— Я люблю тебя. — И еще раз, уже громче: — Я люблю тебя.

Хоснер остановился, но не обернулся. Он прекрасно понимал, что не может ответить тем же. Понимал яснее, чем что-либо иное. Если Мириам погибнет, а он не успеет сказать ей, что любит, это станет трагедией. Но если останется в живых, то его «я люблю тебя» лишь принесет новые страдания.

Яков снова двинулся вперед, слыша за своей спиной мягкие, постепенно отдаляющиеся шаги — она отставала.

Раввин Левин и духовно и физически служил раненым. Помогал переносить людей с передовой в хижину, потом помогал перевязывать раны. Он и сам был похож на серьезно пострадавшего — весь в крови, с ввалившимися глазами, смердящий, словно склеп.

После того как раненые были перенесены в хижину, раввин начал записывать их в маленькую книжку. Список значительно увеличился, и раввин отмечал состояние каждого. Та-мир — без изменения. Три человека Хоснера: Руби уже поднялся на ноги; Яффе — без изменения; Каплан — снова кровотечение. Брин, как ему сказали, мертв; таким образом, из шести человек, подчинявшихся Хоснеру, лишь двое — Маркус и Альперн — на сто процентов сохранили боеспособность. У Руфи Мендель все еще температура. Плохо поправляются Даниил Якоби и Рахиль Баум, которых ранило вместе. Абель Геллер совсем истек кровью — залил весь пол в хижине, а его некогда белая форма стала неправдоподобно красной. Целая лужа крови — смешанной крови — собралась в углублении древнего кирпичного пола. Всякий раз, когда раввину Левину приходилось пересекать ее, раздавался плеск. В хижине лежали еще шестеро раненых, которых он не знал, поэтому пока, до выяснения личностей, пришлось присвоить им номера.

Раввин задыхался — ему срочно требовался глоток свежего воздуха. Он вышел за порог, но там оказалось еще хуже. Шимон Пелед, помощник министра иностранных дел, лежал мертвый возле стены хижины. Он умер не от раны — она была не смертельна, — а от сердечного приступа. Врачи признали Шимона негодным к строевой, но он настоял, чтобы ему выдали оружие.

Левин покачал головой. Вокруг творится масса глупостей и нелепого упрямства, которые в будущем прослывут храбростью и героизмом. Раввин нашел несколько полотенец и одним из них укрыл лицо покойника. Странный это обычай — закрывать умершему лицо. Еще возле стены лежали две девушки, тоже мертвые. Левин придал их телам более естественное положение, закрыл им глаза — странный обычай, если вдуматься, — и тоже прикрыл лица полотенцами. Их имена можно узнать потом. Самая тяжелая потеря — шесть мужчин и женщин на передовых постах. Раввин Левин записал их имена в свою книжку. Дебора Гидеон, Игель Текоа, Мисах Горен, Ханна Шилох, Ройбен Табер и Лия Илсар. Как только у него появится свободная минута, он прочитает заупокойную молитву.

А где же Хоснер? Его зачисляли и в без вести пропавшие, и в мертвые, и в живые. Но ведь даже Яков Хоснер не может оказаться одновременно в трех ипостасях. Левин задумался, лучше или хуже будет без него. А генерал Добкин? Победил ли Бен Добкин смерть? Надо будет прочитать за Добкина специальную молитву.

Вернувшись в хижину, раввин увидел, что Бет Абрамс стало плохо от жары и тяжелого, спертого воздуха, и вынес ее на улицу. Девушка сразу же пришла в себя и настояла на немедленном возвращении к раненым. Раввин вздохнул и отпустил ее. Да, действительно предстояла долгая и страшная ночь. В голове раввина промелькнула неортодоксальная мысль: если человек прежде всего заботится о себе, то получается, что о каждом из нас заботится по меньшей мере один человек. Эта мысль не должна бы исходить от раввина, но ему она понравилась. Он глубоко вздохнул и вернулся в хижину.

Этой ночью израильтяне не торжествовали победу. Хотя они и совершили невероятный военный подвиг, все понимали, что не только цена его оказалась слишком высокой, но и что худшее еще предстоит. Теперь подступят голод и жажда. Раненые потребляли огромное количество воды. Их стоны и крики разносились по всему холму, лишая выдержки остальных.

Вниз по склону направился отряд, чтобы подобрать брошенное снаряжение. Три других группы выдвинулись проверять аванпосты. Когда принесли изувеченные тела Мисаха Горена и Ханны Шилох, защитники долго лили горькие и искренние слезы. Тела Ройбена Табера и Лии Илсар, оба с аккуратной дырочкой в головах, также пополнили компанию мертвецов в дальней части хижины. Время от времени на склоне раздавался выстрел. Мужчины и женщины на холме притворялись, что не слышат выстрелов, но, конечно, они не могли не заметить, что среди оставленных на поле боя раненых стонов слышалось немного.

Израильтянам срочно требовалась моральная поддержка. И они нашли ее в лице Игеля Текоа. Он уже стал героем — предположительно мертвым героем, поскольку пожертвовал собственной жизнью, чтобы предупредить соотечественников. А сейчас он вдруг оказался живым героем: его нашли с множеством ран, ни одна из которых не оказалась, однако, смертельной, и принесли в лагерь. Время от времени приходя в сознание, он поведал, как пытался спасти жизнь Деборы Гидеон, и поинтересовался, где она и как себя чувствует. Его заверили, что девушка в полном порядке, и тут же отправили посыльного к поисковой группе, чтобы передать то, что Текоа рассказал о Деборе.

На втором аванпосту нашли место, где она лежала в пыли, но самой девушки там не оказалось. Ее звали, искали, но безуспешно. Все поняли, что Дебору захватили в плен.

Яков Хоснер стоял рядом с Бергом на уступе и наблюдал, как на востоке встает полная луна. Если полная луна действует на лунатиков, тогда Ахмед Риш должен сегодня ночью выть. Склон ярко освещался голубоватым сиянием, и весь размах кровавой бойни теперь был прекрасно виден.

— Пока луна не зайдет, так и будет, — задумчиво произнес Хоснер.

Берг кивнул. Следующий темный период между заходом луны и призрачными утренними сумерками будет продолжаться полтора часа. Интересно, осмелится ли Риш атаковать? Рассвет мог застать его на склоне, и тогда всей компании во главе с Ришем придет конец.

— Может быть, они понимают, — заметил Яков вслух.

Ужасные звуки окончания битвы висели в ночном воздухе: стоны, крики боли, плач, тяжелое, затрудненное дыхание, шаркающие шаги людей, уставших выше сил, ругательства и время от времени сухой выстрел — на склоне приканчивали раненых. Эти звуки выбивают из колеи даже больше, чем звуки самой битвы, их породившей, подумал Хоснер. Он смотрел на тело Натана Брина, еще не перенесенное с места гибели. Якову хотелось что-нибудь сказать или дотронуться до Брина, но Наоми Хабер, дежурившая у прибора ночного видения, и так казалась на грани истерики. И Хоснер решил, что отпущенный ему скромный запас сочувствия лучше израсходовать на оставшуюся в живых. Поэтому он лишь молча попрощался с парнем, еще совсем недавно переполненным оптимизма и жизненных сил, а потом подошел к девушке и обнял ее. Как быстро эти двое молодых людей успели привязаться друг к другу, подумал он, но тут же вспомнил собственную ситуацию.

— Женщина, которая очень много для меня значит, тоже сегодня ночью была вынуждена убивать. Она профессиональный пацифист, однако справляется со своими чувствами.

Хабер положила винтовку:

— Со мной все в порядке. Я справлюсь. Позвольте мне делать мое дело.

Девушка вытерла глаза и вернулась на дежурство.

А Хоснер отправился в свой одинокий обход линии обороны.

По мере того как ночь таяла и проходил шок, большинство защитников на холме возвращались к реальности. Понемногу все снова приходило в движение. Небогатые запасы воды и боеприпасов делились поровну, за ранеными ухаживали, оборонительные сооружения, где возможно, ремонтировались. Закончив обход, Хоснер нашел Берга, и вместе они отправились в кабину «конкорда».

Беккер возился с радиоприемником. Писк и треск разносились по всему самолету. Наконец выключив радио, он обернулся к вошедшим:

— "Лир" все еще здесь. Возможно, ему не нужно будет заправляться до самого утра.

— Ну тогда снова попробуем утром.

Хоснер отхлебнул сладкого израильского вина прямо из бутылки, стоявшей у кресла Беккера. Скривился. Он не мог разглядеть наклейку, но вино было явно не из лучших. Яков присел на откидное сиденье, взял с пола папку с досье на Риша и рассеянно пробежал глазами пару страниц:

— Здесь вот один из наших блестящих армейских психологов утверждает, что Ахмед Риш может поддаться обработке. Правда, не уточнил, какой именно, но я подозреваю, что имеется в виду обезглавливание. — Он взглянул на Берга. — Если бы ты был Ришем, Исаак, что бы ты делал дальше?

Берг повернулся в кресле бортинженера и, скрестив ноги, задумчиво затянулся своей вечной трубкой:

— Если бы я был параноиком, то, наверное, так жаждал бы мести, что снова повел бы этих несчастных вверх по склону.

— Но они пошли бы за тобой? — уточнил Беккер.

— Именно эту задачу мы и старались решить, — ответил Хоснер. — Я думаю, Риш убедит их, что мы полностью обескровлены. Он может это сделать. Теперь у него есть пленница, и все, что она скажет, Риш может перевести так, как ему заблагорассудится.

Воцарилось глубокое молчание. Каждый из мужчин создавал свой собственный образ Деборы Гидеон в плену у Ахмеда Риша: голая, оскверненная, сломленная, одинокая... умирающая. Хоснер надеялся, что она облегчит свое положение тем, что расскажет им все, что знает. Знает она вовсе не много, и знания ее не стоят пыток и мучений, которых будет стоить молчание. Но страшно, если они все равно будут ее пытать, просто так, ради собственного удовольствия. Вызвать в себе гнев к Ришу не удалось — рождалась лишь жалость к девушке. А гнев в отношении Риша стал бы чистой воды лицемерием, что засвидетельствовал бы Мухаммед Ассад.

Беккер соорудил себе сигарету из трубочного табака Берга и метеосводки. Откашлялся и нарушил молчание:

— Каковы наши шансы сейчас?

Хоснер знал, что Беккер вовсе не болтун.

— Точно такие же, как и раньше, — сказал он и продолжил, словно размышляя вслух: — У нас почти тридцать винтовок и автоматов, но боеприпасов в расчете на единицу не больше, чем прежде, около сотни патронов на каждую, как мне представляется. Укрепления разрушены, а у нас не осталось ни энергии, ни воды, чтобы их починить. Мы уже пустили в ход все наши хитрости, а второй раз одним и тем же их уже не обманешь. Брин мертв, и прибор ночного видения тоже, возможно, доживает последние часы. И как ни крути, осталось всего лишь десять обойм для «М-14». Двое моих людей пытаются пристроить ночной прицел на «АК-47». — Он еще раз приложился к бутылке и проглотил вино как можно скорее, стараясь не чувствовать вкуса. — Кстати, как действует керосин?

Беккер улыбнулся:

— Трудно поверить, что рецепты оказались настолько неточными. Я просто не представляю, как получилась эта смесь.

Хоснер кивнул:

— Только не говорите ничего раввину, а то придется нам выслушать проповедь, что-нибудь насчет священного масла. Во всяком случае, у нас совсем закончилась тара, и почти все «коктейли Молотова» уже израсходованы. — Он прикончил вино и позволил бутылке упасть на пол. — Но ты ведь спрашивал о шансах. Шансы во многом зависят от противника. Мы не диктуем здесь свои условия и можем только ждать следующего хода противника. — Он опустил глаза на листы бумаги, лежавшие на коленях. Посмотрел на фотографию Риша. — Ахмед, — тихо произнес он, — если в твоей голове осталась хоть толика здравого смысла, ты выметешься к черту из Вавилона, прежде чем он станет твоей могилой. Но разумеется, ты этого не сделаешь.

24

Тедди Ласков взглянул на фотографию Риша:

— Поговори со мной, Ахмед.

Ицхак Талман отхлебнул глоток портвейна и пролистал выданное ему досье Риша:

— Почему до сих пор мы от него ничего не слышим? Чего он хочет?

В кафе было шумно и тесно, и почти каждый разговор касался миссии мира. Казалось непатриотичным говорить о чем-нибудь еще. Все посетители узнали двух бывших генералов, но никто не смотрел на них прямо, чтобы не ставить в неудобное положение.

Ласков пил водку.

— Не верю, что он захватил их. Если бы они оказались в плену, Риш связался бы с нами.

— Но если они не в плену, Тедди, то это значит, что они погибли.

Ласков перегнулся через стол, расплескивая водку:

— Живы! Я точно знаю. Чувствую.

— Значит, в плену? Так где же?

— В Вавилоне.

Слово удивило его так же, как и Талмана. Возможно, потому, что они использовали еврейское слово shrym — пленник, а не выражения типа «взятый в заложники» или «взятый в плен». Словесные ассоциации казались неизбежными. Наверное, не последнюю роль здесь сыграла водка. А может, это было нечто большее, чем просто словесная ассоциация, смешанная с алкоголем.

— Вавилон, — повторил Ласков и вдруг почувствовал, что так оно и есть. — Вавилон, — произнес он снова, вставая и переворачивая свой стул. — Вавилон! — прокричал он, и все головы повернулись в его сторону.

Талман взял его за руку, но Ласков вырвался. Засунул бумаги в портфель и выбежал на улицу, предоставив Талману расплачиваться за двоих.

На улице Талман вскочил вслед за Ласковым в такси, когда оно уже тронулось с места.

— Иерусалим! — прокричал Ласков водителю — Срочное дело государственной важности!

Талман захлопнул дверь, а водитель, которому уже было не привыкать превышать скорость, когда клиент кричал о государственной важности, пересек площадь Святого Георгия и повернул на дорогу в Иерусалим.

— Вавилон, — снова произнес Ласков, на этот раз уже спокойнее.

Водитель взглянул через плечо, а потом в зеркало заднего вида, изучая лица своих пассажиров.

— Вавилон, — повторил Талман с меньшей долей уверенности. — Да, вполне возможно, Вавилон.

— Вавилон, — сказал Яков Хоснер. Он внимательно смотрел на досье Риша. — Вавилон во всей своей заброшенности представляет собой зрелище не столь ужасное, как человеческий ум, разрушенный до основания.

Он где-то прочитал это. Хоснер обнаружил на полу начатую бутылку вина из пайка Кана и поднял ее.

— Хорошее вино... вполне подходящее.

Приложился к бутылке, но, сделав один глоток, уже не смог больше пить и выплюнул все, что набрал в рот.

— Если мне суждено когда-нибудь вернуться в Хайфу, я посвящу свою энергию и все свои многосторонние таланты налаживанию производства хорошего местного вина.

На Беккера не произвели особого впечатления ни эрудиция Хоснера, ни его планы на будущее.

— Что меня действительно бесит, — заявил он, — так это то, что мы вынуждены сидеть здесь и ждать этого сумасшедшего. Мы не владеем ситуацией.

— Может быть, что-то изменится, — ответил Хоснер. — Может, скоро мы пойдем в наступление.

Берг уловил сигнал опасности. Напрягся:

— Что это значит?

Хоснер выпрямился на своем сиденье:

— Возможно, сейчас они уже вернулись в свой лагерь у ворот богини Иштар. Если собираются снова атаковать на заходе луны, то прежде всего они вернутся сюда и соберутся на исходном месте недалеко от основания склона. Такова военная процедура. Самой заметной точкой на местности, подходящей для этого, будет городская стена. Там мы можем устроить засаду. Достаточно будет десяти — пятнадцати человек.

Берг покачал головой:

— Ради Бога, Хоснер, не начинай корчить из себя генерала. Все, что мы можем сделать, так это постараться не пускать их сюда, на вершину. Мы не можем посылать кого-то за пределы периметра. Если отряд, который ты хочешь отправить вперед, не найдет их, нам очень будет не хватать людей во время атаки.

— Тогда они смогут атаковать с тыла, — парировал Хоснер. — Или напасть на их лагерь, убить раненых и санитаров, уничтожить линии связи и оборудование, сжечь запасы и, может быть даже освободить Дебору Гидеон.

Несколько секунд Берг смотрел отсутствующим взглядом поверх своей горящей трубки.

— Кто же ты такой, Хоснер? Атилла или все же глава службы безопасности? Добить раненых, сжечь склады — ты что, с ума сошел? Тебе явно вреден лунный свет.

В разговор вступил Беккер.

— Он сумасшедший по крайней мере столько времени, сколько я его знаю, — заметил он, и в его словах далеко не все было шуткой.

— Нам просто необходимо что-то делать, — настаивал Хоснер. — Самое меньшее, что мы могли бы предпринять, это послать людей за водой к подножию западного склона.

Берг вновь отрицательно покачал головой:

— Если там остался в живых хоть один ашбал, с водой ничего не получится. Склон слишком крут — по сути, это стена. Мы пошлем людей на самоубийство. Разумеется, мы с легкостью найдем немало добровольцев, но, повторяю, я не могу отправить кого-то за линию укреплений. Боюсь, что дело касается и наблюдательных постов. Это было бы убийством.

Сейчас Берг ощущал большую уверенность в своих способностях командовать людьми. Ведь во время операции Хоснер в определенном смысле покинул его, но позиции Берга от этого лишь укрепились. Люди видели его на холме, видели в нем командира, и это не могло не нравиться. Непричастность Берга уже не удовлетворяла. Он знал, что в состоянии столкнуться с Хоснером лбами, и тому придется прислушаться к его мнению.

— Крепкая, надежная оборона. Никаких экскурсий. Воду надо экономить. Никаких наблюдательных постов. Нам нужно спрятаться под панцирем, как черепахе, затаиться и не высовываться, пока кто-нибудь не обнаружит, что мы здесь.

Хоснер поднялся и долго, пристально смотрел на Берга:

— Знаешь, мне казалось, что обращение наших пацифистов в убежденных киллеров — это чудо. Но еще большим чудом оказалось превращение Исаака Берга из тихого, незаметного, почти прозрачного работника разведки в реального человека. Из плоти и крови. И даже с собственным мнением. Фельдмаршал фон Берг. Так, значит, тебе это понравилось, а? Оказывается, приятно чувствовать себя королем на холме, хозяином своей собственной судьбы и держать в своих руках судьбы множества других людей. Соверши ты сегодня вечером ошибку, ты оказался бы не более мертвым, чем если бы ошибку совершил я. Но если победишь — а вот оно, Исаак, — если ты одержишь победу, они торжественно проведут тебя через Яффские ворота, словно римского императора.

Берг поднялся:

— Ну и дерьмо! Я просто решил, что две головы лучше, чем одна. Бог мой, Хоснер, неужели тебе не нужна помощь?

Беккер уткнулся в свой бортовой журнал и упорно делал вид, что полностью поглощен им.

— Единственная помощь, которую я согласен принять, — произнес Хоснер, — это помощь компетентных военных. Например, Добкина. Но не твою. — Он перешел на шепот: — Ты мне очень нравишься, Исаак, но не стой у меня на пути.

— Я останусь на твоем пути, хочешь ты этого или нет. И намерен сказать свое веское слово, когда придется принимать решения.

Верная трубка дрогнула во рту, словно подтверждая слова хозяина.

Хоснер понимал, что Берг вовсе не шутит. Внезапно он рассмеялся.

— Ну ты и сволочь! — И, направившись к двери, добавил: — Ну ладно, если уж ты так хочешь отвечать за все дело, валяй. Добро пожаловать на самую вершину пирамиды. А если я спрыгну, то ты опять останешься в одиночестве.

Он со смехом прошел по кабине и через аварийную дверь спрыгнул на крыло самолета, а потом, обернувшись, крикнул своему сопернику:

— А ты все-таки мерзавец!

Бенджамин Добкин посмотрел в лица арабов, склонившихся над ним. Их было человек шесть или семь. Один из них нагнулся еще ниже и потрепал Добкина по плечу. Они говорили на ломаном арабском. Почему это арабы говорят на ломаном арабском?

Он помнил, как полз вдоль берега реки, терял сознание потом снова полз. Генерал и понятия не имел, сколько времени прошло с тех пор, как он вышел за линию укреплений. Луна стояла высоко. Было холодно. Он медленно повел рукой, так, чтобы не встревожить этих людей. Пошарил в кармане, пытаясь нащупать пакетик с таблетками, однако его не было.

Один из арабов потряс перед его лицом пластиковым пакетом, в котором лежали какие-то таблетки. Генерал потянулся к нему, но человек убрал пакетик и вновь произнес на ломаном арабском:

— Лекарство? Нужно?

— Да, — ответил Добкин, — лекарство. Дай.

Последовало неясное бормотание, над ним нагнулся другой человек. Он что-то поднес к лицу раненого:

— Пазузу. Зло.

Добкин смотрел на демона, расплывающегося в нескольких дюймах от его глаз. В лунном свете улыбка казалась непристойной. Генерал подумал, что обладание этой штукой не очень подняло его во мнении мусульман, и произнес арабское слово, означавшее «археолог», но арабы явно не слушали. Человек бросил демона на землю и отвернулся.

Теперь они начали разговаривать между собой. Постепенно до Добкина дошло, что наряду со странно звучащими арабскими они произносят много еврейских слов.

Он засунул руку за ворот рубахи и нащупал звезду. Она оказалась на месте. Генерал потянул за цепочку и вытащил ее. В холодном голубом лунном свете звезда призрачно мерцала.

— Шема Йисроэль Адонай Элохену Адонай Эход.

Эффект оказался таким, словно он только что упал с неба в космическом скафандре — в какой-то мере он и был в него одет. Люди перестали разговаривать между собой и с изумлением разглядывали раненого.

Добкин заговорил на иврите, медленно, стараясь придерживаться классической лексики, которую, как он знал, они могут "знать по Писанию.

— Я Бенджамин Добкин, «алуф». — Он использовал древнее ивритское слово «генерал». — «Алуф» — израильтян. Я появился...

Нет, они не поймут эту конструкцию иврита, поэтому он использовал арабское слово для обозначения самолета.

— Я нуждаюсь в помощи. Евреи на холме — в Вавилоне — нуждаются в вашей помощи. Вы сможете помочь?

Самый старый из них опустился возле генерала на колени. Он оказался именно таким, каким и должен быть в представлении Добкина вавилонский еврей — смуглый, с белой бородой, темными глазами, одетый в развевающиеся одежды.

— Конечно, — произнес он, — мы обязательно поможем алуфу израильтян. Мы же родственники.

— Да, — согласился Добкин. — Вы не забыли Иерусалим.

Хоснер, не останавливаясь, мерил шагами периметр. Он остался один. Усталый, голодный, мучимый жаждой и страдающий от боли, причиняемой десятком ран и синяков. Ухо, искромсанное пулей, горело и саднило. Выпитое вино ударило в голову, и Якова тошнило.

Он взглянул на звезды, а затем вновь опустил глаза к залитому лунным светом пейзажу. В широких бело-голубых пространствах таилось какое-то притяжение. Он уже до смерти устал от этого холма с его вершиной, от огромного разбитого «конкорда», застрявшего на обломке хвоста и словно насмехавшегося над трагическими ошибками людей. Ему осточертели люди, запахи, близость всех и всего.

Хоснер явно страдал тем заболеванием, которое мучит людей в замкнутых крепостях, — клаустрофобией, смешанной с презрением, порожденным фамильярностью, — презрением ко всем вокруг. А ведь он здесь всего лишь чуть дольше двадцати четырех часов. Но по ощущению прошла целая вечность. В реальности вершина холма была достаточно просторной, однако из-за людей казалась тесной. Их глаза не давали скрыться Он перешел на западную сторону, взглянул на бесконечную глинистую равнину и воздел руки к небу:

— Господи! Я хочу домой!

На ум пришел сакраментальный вопрос:

— Почему же я, Господи? Почему ты выбрал меня?

Сардонический ответ тоже явился сам собой:

— А почему бы и нет?

Он засмеялся и прокричал:

— Действительно, почему бы и нет? Яков Хоснер годится так же, как и любой другой, чтобы болтаться здесь! Спасибо, Господи! Я не забуду этого!

Он вновь засмеялся и вдруг негромко зарыдал, опустившись на теплую землю. Сквозь слезы Яков видел купола, шпили и башни Иерусалима, пронизанные мягким золотистым сиянием заката. Он стоял на вершине, а внизу, под ним, за стенами древнего города, молодые пастухи гнали домой стада овец. Была Пасха, и улицы наполнились людьми. А потом он внезапно оказался дома, в Хайфе, на террасе отцовской виллы, обращенной окнами на голубую лагуну. Стояла осень — праздник Благодарения. Дом украшен дарами нового урожая, столы ломятся от яств. Он молод, собирается покинуть семью и уйти на войну — работать на британскую разведку. Жизнь прекрасна. Она всегда казалась прекрасной. Война — это весело и интересно. Много девушек. Он вспомнил одну, похожую на Мириам. Мириам тогда еще была совсем ребенком. Когда ее вместе со всей семьей нагими гоняли по улице нацисты, он сидел в Хайфе, в отцовском доме, изучая немецких философов. Или играл в войну среди деревьев. Он, конечно, ни в чем не виноват, но факт остается фактом. У каждой жертвы есть кто-то, оставшийся в живых, — жена, муж, сын, дочь, друг или любовник.

Но откуда это чувство вины? Раньше или позже каждому придет черед страдать. Черед Хоснера настал значительно позже, но зато уж он получил сполна — позор, унижение, чувство вины, физические страдания, пустая, бесплодная любовь и... и смерть. Смерть. Когда и как? Почему бы и не сейчас? Яков взглянул на широкий Евфрат и выпрямился. Почему бы просто не переступить через край? Но он хотел... хотел вернуться домой. Хотел привести Мириам в дом отца и посадить за праздничный пасхальный стол. Накормить ее досыта — всем тем, чего она не видела в детстве, — объяснить, что на самом деле во время войны и его жизнь не была легкой и приятной. Всю семью его матери убили. Она ведь этого не знает? Да, вот чего он хотел — посадить Мириам за стол, придумать себе прошлые страдания, чтобы она почувствовала в нем родственную душу, а потом объявить, что все страдания закончились.

Хоснер вытер лицо и глаза. Интересно, какова доля алкоголя в его неожиданной сентиментальности, какова доля Мириам Бернштейн, а сколько — просто усталости от войны. Во всяком случае, Хоснеру совсем не верилось, что когда-нибудь он вновь попадет домой на Пасху, а если это каким-то чудом и произойдет, то не вместе с Мириам Бернштейн.

Ветер заметно усилился, подняв немало песка и пыли. Шержи наступал с новой силой. Хоснер слышал, как ветер воет в мертвом самолете. Слышал, как он стенает, словно разделяет муки мужчин и женщин в пастушьей хижине. Если бы Бог имел голос, этим голосом стал бы ветер, и ветер сказал бы все, что каждый желает услышать.

Хоснер повернулся на восток и увидел его приближение. Увидел, как он идет с холмов, неся с собой еще больше пыли в Вавилон. В бело-голубом свете луны огромные пыльные дьяволы мчались сломя голову вниз по склонам гор, а потом по предгорьям. За порывами ветра облака и тучи пыли скрывали от глаз холмы и горы. Он обернулся. Евфрат волновался, и было слышно, как его воды бьются в берегах. Темные лужи на глинистой равнине тоже не выглядели спокойными. Зато затихли шакалы, а огромные стаи ночных птиц устремились на восток над равнинами. Водяные лилии на реке спрятались, лягушки спрыгнули с них и притаились в грязных ямках на берегу. Стая диких кабанов, собравшихся на другом берегу, издавала странные, нелепые звуки. Хоснер вздрогнул.

Он посмотрел на небо, и сама собой в голову пришла мысль — хватит ли у ветра силы, чтобы закрыть песком и пылью полную луну?

25

Тедди Ласков стоял в конце длинного стола в узкой, с голыми стенами, комнате. Оконные рамы и ставни громко скрипели на ветру. Большие, в полный рост, портреты Теодора Герцля и Хаима Вейцмана висели на стене. Другую стену украшала цветная фотография Израиля, сделанная из космоса американским астронавтом Уолли Ширром сквозь иллюминатор американского космического корабля «Аполлон». И стол для заседаний, и пол комнаты вокруг стола были уставлены портфелями-дипломатами.

Премьер-министр сидел, внимательно глядя на двоих незваных гостей. В комнате стояла такая тишина, которой никто не помнил во время проведения совместного заседания Кабинета министров, Комитета начальников штабов и Комитета национальной безопасности.