— Он поднял руку, останавливая Мириам, затем продолжал: — Пойми меня правильно. Я на них не сержусь. Я согласен с мыслью, которая привела их к такому выводу. Только не согласен с ними в выборе жертвы. Знаешь, они воспринимают происходящее гораздо четче, чем все остальные. Знают, что следует делать в таких обстоятельствах. Могу заверить тебя, Мириам, что, если эта ситуация продлится еще сорок восемь часов, все вы станете требовать казни тех, кто ворует запасы продовольствия, симулянтов, предателей и тех, кто засыпает на посту. Но мы не можем позволить себе роскошь дожидаться консенсуса. То, что сегодня кажется тебе грубостью, завтра будет казаться снисходительностью.
— У тебя совсем нет веры в человечество. Большинство из нас совсем не такие. Я скорее умру, чем проголосую за чью-нибудь казнь.
— Ты умрешь, если будешь придерживаться такой позиции. И мне непонятно, как может придерживаться таких взглядов человек, видевший то, что видела ты.
— На самом деле ты имеешь в виду, что во всех нас есть немного от фашистов. И эта часть тебя станет доминировать, когда дело обернется плохо. Я же призываю эту часть себя, чтобы выжить. Призываю сознательно и по своей воле. Зверя. Темную сторону. — Он посмотрел на Мириам. Та была бледна. — Знаешь, для женщины, проводящей так много времени с генералом ВВС, ты удивительно миролюбива...
Она бросила на него быстрый взгляд. Краска окрасила бледные щеки.
— Ты...
Мириам повернулась и быстро пошла прочь.
16
Хоснер сидел с Брином и Наоми Хабер на их огневой позиции. Посматривал вниз на восточный склон, покуривал сигарету и разговаривал с молодыми людьми.
— Ты научил ее пользоваться оптическим прицелом и стрелять из винтовки? — спросил он Брина.
Тот пожал плечами:
— Она не хочет учиться.
Хоснер обратился к девушке:
— Почему?
Она отряхнула пыль со своего голубого комбинезона:
— Я никого не могу убить. Я быстро бегаю, вот и вызвалась быть связной.
Неожиданно появился Добкин. Хоснер быстро глянул на него и стал искать винтовку, но под руку ему ничего не попалось. Брин тоже насторожился.
Добкин, казалось, забыл инцидент в самолете. Он кивнул и сел на землю. Какое-то время все молчали.
Хоснер повернулся и показал на вершину плоской возвышенности на юго-западе:
— Что там такое?
Добкин посмотрел в указанном направлении. Утренние тени лежали на бурой земле. Над разбросанными там и тут болотами вились клубы тумана.
— Греческий амфитеатр. Построен Александром Великим. Когда он захватил Вавилон в 323 году до нашей эры, этот город уже считался древним и обреченным на гибель. Он попытался оживить его, но дни Вавилона были сочтены. Ты знал это?
— Нет. — Хоснер закурил сигарету, прикурив от предыдущей.
— Скоро они пришлют парламентеров, — сказал Добкин.
— Кто? Греки?
Добкин позволил себе улыбнуться:
— С греками я бы смог провести переговоры. Вот насчет арабов — сомневаюсь.
Хоснер улыбнулся в ответ. Недавнее напряжение почти полностью исчезло.
— Может быть, они и придут. — Он повернулся к Брину и Наоми Хабер. — Почему бы вам не передохнуть в тенечке?
Наоми встала. Брин поколебался, но тоже поднялся. Взял свою «М-14» и пошел вслед за девушкой.
Когда они отошли достаточно далеко, Добкин заговорил:
— Никаких «может быть» на этот счет. Они не попытаются повторить атаку днем, но и не захотят дожидаться темноты, чтобы изменить ситуацию.
— Ты прав, — согласился Хоснер.
— Что мы им скажем?
Хоснер взглянул на него:
— Ты со мной?
Добкин заколебался:
— Я... министр иностранных дел и Берг выше нас по рангу.
— Это мы как-нибудь урегулируем.
Добкин сменил тему:
— Сегодня вечером я отправлюсь туда, откуда не возвращаются.
— Я знаю.
— Шансов мало. Я иду только для того, чтобы люди сохранили надежду и не пали духом.
— Поэтому я тебя и посылаю. Немногие решились бы на такое, зная, что исход практически предрешен. Я тоже считаю, что шансов нет. Ты прав, генерал. — Хоснер посмотрел на него. — Так, значит, ты со мной?
— Какая разница, — пожал плечами Добкин. — У тебя в руках все карты. Политики запуганы. А у твоих людей пять из шести автоматов.
— Я просто хочу знать для самого себя. — Он показал на юг. — А кстати, что там?
— У меня нет ни малейшего желания идти у тебя на поводу. Скажем лучше, что я придерживаюсь нейтралитета. — Добкин посмотрел туда, куда показывал Хоснер. — Это, должно быть, гора Каср. На другой стороне проводятся раскопки дворца Навуходоносора и Висячих садов. Рядом находятся Ворота Иштар, музей и гостиница. — Генерал помолчал. — Рассчитываю увидеть все эти места сегодня вечером.
— Рад слышать это.
Оба замолчали. Вдруг Хоснер насторожился. Он показал рукой на юго-восток в направлении Евфрата:
— Не дым ли там? Похоже, среди развалин деревенька.
Добкин кивнул, не глядя:
— Да. Деревня Квейриш.
— А вдруг жители смогут нам помочь?
— Я бы не рассчитывал. Это крестьяне. У них нет связи с внешним миром. Кроме того, я уверен, ашбалы контролируют это место.
Хоснер уже разглядел убогие глинобитные хижины, прилепившиеся одна к другой, как пытавшиеся выжить средневековые итальянские деревушки ютились когда-то в руинах древних римских городов. Все здесь представляло собой богатую поучительными и любопытными контрастами картину. Заплаты пустынь и болот на востоке, Тигр и возвышающиеся вдали громады гор. На западном берегу Евфрата бесконечные болотистые равнины, уходящие за горизонт; сейчас они влажные, но скоро под лучами жаркого солнца высохнут, покроются трещинами и станут похожими на головоломку. И несколько финиковых пальм на обоих берегах Евфрата.
На переднем плане, вокруг холма, на котором они находились, Хоснер видел кирпичи и гальку, небольшие возвышенности и болотца. Здесь проходили низкие гребни ровных городских стен, отмеченные то тут, то там более высокими выступами сторожевых башен. Ветер, вода, песок и налаженный крестьянами на протяжении тысячелетий вывоз кирпичей — все вместе привело к уничтожению того, что было когда-то чудом среди городов мира.
Хоснер знал, что такие свидетельства разрухи и упадка встречались в Месопотамии повсеместно. Крупнейшие и богатейшие города древнего мира тысячами лежали в забвении, покрытые песком и пылью. Странное ощущение пустоты заполнило его, когда он смотрел на долину Евфрата. Плоские голые пространства, залитые жидкой грязью, пересекались легендарными, давно заброшенными ирригационными каналами. Бурная жизнь, которая когда-то кипела здесь, казалось, покинула эти места. Странный и какой-то недоброжелательный уголок мира. Место, где много лет тому назад возводились грандиозные храмы богам, о которых уже никто не помнил, и строились дворцы для бесследно исчезнувших царей и царств.
Хоснеру чудилось, что тишина здешних мест нарушается призрачным громыханием вавилонских повозок, громом вражеского наступления и торжествующими криками завоевателей. Богатый Вавилон. В Ветхом и Новом Заветах символ человеческой гордыни, чувственности и греха. Для современных евреев и христиан его полный крах стал символом свершившегося библейского пророчества.
Хоснер знал, что должен быть какой-то смысл в простиравшемся перед ним запустении. Но вероятнее всего, смысл заключался именно в отсутствии всякого смысла. Песок. Пыль. Смерть.
Почему Риш забросил их сюда? Вавилонский плен? Хоснер представлял это себе именно так. А может, все не так уж и мелодраматично. Наверное, место это очень подходит для его целей, да и лагерь палестинцев рядом. Но их лагерь в сотне километров, в пустыне. Что ж, значит, вавилонский плен. В библиотеках мира хранятся тысячи книг о Вавилоне, и когда они будут вновь изучены и перечитаны, где-нибудь появится сноска со звездочкой с упоминанием о «любопытном инциденте со сверхзвуковым самолетом „конкорд“ и...»
Хоснер затушил сигарету и не стал выбрасывать окурок.
— Вот и они, — тихо произнес он.
* * *
Со стороны дороги по склону холма поднималась группа из пяти человек. Шедший впереди держал белый флаг.
Хабер и Брин, находившиеся неподалеку, поспешили вернуться на место. Брин сменил ночной прицел на дневной десятикратного увеличения и наблюдал за приближением парламентеров:
— Не думаю, что Риш среди них.
Брин протянул винтовку Хоснеру, который встал на колени и тоже посмотрел в прицел. Потом опустил винтовку и покачал головой:
— Он нам не доверяет. Думает, мы не станем принимать во внимание белый флаг. Это меня чертовски злит. А вас, генерал?
Добкин кивнул:
— Свидетельствует об отсутствии доверия с его стороны. — Он задумался на мгновение. — Риш действительно не понимает нас, и это меня тревожит и даже пугает.
Хоснер встал и повернулся к Наоми Хабер и Брину:
— Передайте всем, чтобы не открывали огонь. Я хочу, чтобы никого не было видно. Никто не должен покидать позиции, Натан. Если кто-нибудь попытается, остановите его. — Он отряхнул пыль с одежды. — Генерал, вы будете сопровождать меня?
— Разумеется. — Добкин тоже встал и одернул мундир. — Знаешь, любопытно получается. Теперь они желают разговаривать. Именно этого мы хотели в Нью-Йорке... и на «конкорде». А сейчас я сомневаюсь, что хочу говорить с ними.
— Согласен, — сказал Хоснер. — Но я уверен, что у нас найдется много любителей поговорить. Не доверяю я этой компании, Бен. Они профессиональные миротворцы. Заранее настроены видеть хорошую сторону любого предложения. Да будь они прокляты, эти миротворцы, из-за них каждая следующая война еще тяжелее, чем предыдущая.
Добкин засмеялся:
— Аминь. Генералы должны вести мирные переговоры, а миротворцы командовать армиями. — И заговорил серьезно: — Сейчас мы несправедливы по отношению к делегации. Не все они такие; некоторые — большинство из них — умеют торговаться. Они реалисты в такой же степени, как и мы.
Хоснер начал спускаться по склону:
— Сомневаюсь. Пойдем вперед, пока на нас не навалится дюжина профессиональных переговорщиков.
На некоторое время они потеряли арабов из виду, так как те спустились в глубокую лощину. В ста метрах вниз по склону они заметили белый флаг, а затем и самих парламентеров. Те были вооружены и шли быстро. Хоснер заколебался на мгновение, потом помахал белым носовым платком и окликнул парламентеров по-арабски. Арабы увидели его и ответили. Обе группы медленно сближались. Арабы остановились на выступе склона.
Хоснер быстро подошел к ним и встал очень близко, как принято у арабов, к тому, кто возглавлял группу.
— Где Риш? Я буду говорить только с Ришем.
Человек посмотрел на него долгим взглядом. Черные глаза горели ненавистью и презрением. Ему явно не нравилось это поручение. Он заговорил тихо и медленно:
— Я Салем Хаммади, заместитель Ахмеда Риша. Он заверяет вас в своем почтении и предлагает немедленную капитуляцию.
Хоснер смотрел на незнакомца. В отличие от Риша Хаммади никогда не попадал в плен, и на него не было ни досье, ни психологического портрета. Отсутствовал даже достаточно полный перечень операций, в которых он участвовал. Все, что знал о нем Хоснер, так это то, что Хаммади был палестинским сиротой, а затем возглавил программу ашбалов для различных палестинских организаций. Достоинства? Моральные устои? Честь? Трудно сказать. Нельзя рассчитывать даже на глубокое религиозное воспитание, которое формирует большинство арабов. Человек, стоявший менее чем в метре от Хоснера, был небольшого роста, но пропорционально сложен и явно уделял больше внимания личной гигиене, чем те террористы из Рамлы, с которыми сталкивался Хоснер.
Он придвинулся к арабу еще ближе:
— Где Риш? Я требую разговора с ним.
Хаммади медленно кивнул:
— Ты Яков Хоснер.
— Да.
— Пойдешь ли ты за мной?
— Могу и пойти.
Хаммади колебался:
— У тебя будут мои личные гарантии.
— В самом деле?
Хаммади закусил губу, сдерживая всевозрастающее нетерпение.
— Мое слово. — Он помолчал. — Поверь, переговоры пойдут на пользу всем. Это вовсе не ловушка для Якова Хоснера. Мы могли бы уничтожить тебя прямо здесь и сейчас. Кроме того, ты не так уж и важен.
— А вот Риш, похоже, считал иначе. Даже обещал убить меня.
Салем Хаммади отсутствующе смотрел в пространство:
— Он отказывается от своего обета.
Хоснер обернулся и помахал Брину, который смотрел в прицел своей винтовки. Брин утвердительно махнул. Хоснер видел, как из-за только что укрепленных с помощью земли и багажа оборонительных валов украдкой выглядывают осажденные.
Кое-какие вещи выделялись на сером фоне пестрыми пятнами Нужно проследить, чтобы все было присыпано слоем пыли.
Хоснер снова повернулся к Хаммади. Араб заметил, как блеснуло стекло оптического прицела, и постарался запомнить позицию снайпера. Проходя мимо Хаммади, Хоснер нарочно подтолкнул его:
— Ладно, пошли. У меня много дел.
* * *
Группа двинулась вниз, затем повернула параллельно гребню холма, который Добкин считал внутренней городской стеной. Хоснер заметил место, где заднее колесо повредило ее; казалось, что это случилось сто лет тому назад. Они повернули на юг и направились к самым большим руинам. Раскопки развалин древнего города едва начались. Требовалось немало воображения, чтобы представить, каким он был раньше: молодые девушки с позванивающими браслетами, воины, многоцветные базары, религиозные процессии и знаменитые вавилонские астрологи, за несколько медных монет записывающие гороскопы на влажных глиняных табличках.
Впрочем, Хоснер, как и всякий житель Ближнего Востока, привык к раскопкам. Он мог увидеть здесь все и даже более того. Умел почти чувствовать присутствие духов прошлого, когда они наталкивались на него на людных улицах. Звон в ушах, казалось, превращался в едва различимые голоса, говорящие на древнем семитском языке. Потом прорывалось слово или обрывок фразы на древнееврейском. Яков вдруг почувствовал, что как раз там, где сейчас идет он, шел когда-то еврей, разговаривая со своей женой. С ними были дети. Семья куда-то направлялась. К Воротам Иштар. Прочь из города. Они оставляли Вавилон, чтобы избежать плена, в поисках лучшей доли.
Хаммади что-то сказал, и Хоснер вдруг заметил, что они уже прошли довольно большое расстояние. Он огляделся. Здесь раскопки продвинулись дальше. Хаммади разговаривал с Добкиным, который осыпал его вопросами по поводу руин. Хаммади, не вполне уверенный, что знает правильные ответы, в конце концов попросил генерала замолчать.
Хоснер знал кое-что об истории Вавилона, хотя сам город был ему незнаком. Вавилон оставался для него именем, символом, концепцией, состоянием ума. Яков едва ли мог представить себе, что Вавилон существовал когда-то в виде строений из кирпича и известкового раствора. А вот Добкина это интересовало. Хоснера же если к чему и тянуло, то к вещам более долговечным. А что может быть долговечнее, чем полное уничтожение и разрушение? Это и делало Вавилон живым символом. Город вошел в историю потому, что пал в свое время в соответствии с предсказанием.
Вавилон умер так, как умирают города, и пыль непрестанно заносила его на протяжении веков, скрывая под своим покровом. Современные археологи с трудом обнаружили это место, и даже местные легенды, хранящие воспоминания о месторасположении других погребенных городов, перестали упоминать Вавилон, настолько полным и окончательным оказалось запустение.
А теперь начались раскопки, как повсюду в Израиле и других районах Ближнего Востока. Каждый раскапываемый холм хранил свидетельства не только тленности результатов человеческого труда, но и такой людской странности, как стремление к саморазрушению. В глазах Хоснера ассоциации с Вавилоном, по которому теперь снова идут евреи, были смехотворны и печальны. То, что они прибыли сюда на сверхзвуковом лайнере, не являлось чем-то существенным. Главное — они находились здесь против своей воли. Суть человека не претерпела больших изменений за тысячи лет. Изменились лишь внешние признаки.
Дойдя до того места, где находился греческий амфитеатр, небольшая группа повернула к Евфрату и двинулась по козьей тропе. Тощий осел щипал вездесущие, белые, как соль, пучки колючек. Легкий ветерок шелестел желто-зелеными листьями одинокой финиковой пальмы. Жара становилась все более гнетущей. Хоснер вспомнил, что на холме запасов питья осталось меньше чем на двадцать четыре часа. Еду можно растянуть на больший срок. Секции алюминиевой обшивки самолета были превращены в резервуары для сбора дождевой воды, но дождь казался здесь таким же нереальным, как снег.
Они шли молча. Добкин проявлял к дороге и археологический, и военный интерес. Остановились на небольшом гребне. Отсюда Хоснер видел холм, на который приземлился «конкорд», примерно в полутора километрах к северу. Верхушка «конкорда» была едва заметна. Холм, или засыпанная землей и песком цитадель, казался отсюда огромным, и становилось понятно, почему ашбалы решили провести переговоры.
На западе находился Евфрат, примерно на пятьсот метров ниже козьей тропы. Хоснер видел нищую деревушку Квейриш на берегу Евфрата, которую теперь можно было разглядеть гораздо лучше. Это была деревня из глинобитных хижин без побелки и каких-либо украшений. Когда подошли ближе, Хоснер увидел женщин, закутанных до глаз в длинные черные покрывала, и мужчин в длинных рубахах и куфьях. Кто-то тихо наигрывал мелодию на струнном инструменте. Козы с шерстью землистого цвета паслись в кустарнике под надзором людей в длиннополой одежде и развевающихся головных платках, что придавало им совершенно библейский вид. Они занимались таким же трудом и в тех же условиях, что и их предки тысячи лет тому назад. Вся эта сцена, как понял Хоснер, едва ли изменилась за четыре-пять тысячелетий. Только жили здесь теперь мусульмане, а не язычники, они больше не держали свиней в загонах, и Вавилона уже не было. Но так или иначе, а жизнь на Евфрате продолжалась и фактически изменилась гораздо меньше, чем русло беспокойной извилистой реки.
Группа свернула с козьей тропы и начала подниматься по большому холму. Они добрались до ступенек из кирпича и продолжили подъем. Затем вышли на плоскую площадку, выступающую из склона холма. Здесь, на каменном постаменте, стоял Вавилонский лев. О нем ничего не было известно: ни время его создания, ни его назначение, — но, вечно угрожая побежденной жертве, он внушал благоговение.
Хаммади заговорил:
— Здесь мы обыщем вас и завяжем глаза.
Хоснер отрицательно мотнул головой:
— Нет.
Хаммади обратился к Добкину:
— Вы же знаете, это обычная военная процедура, принятая во всем мире, когда неприятеля вводят в расположение своих войск. Тут нет ничего унизительного.
Добкин был вынужден согласиться.
Хоснер неохотно подчинился.
Они разделись и были тщательно обысканы. Снова оделись, и тогда им завязали глаза, а затем медленно провели вверх по оставшимся ступенькам. Площадка оказалась более высокой, вероятно, за счет слоя глиняных кирпичей. Они спустились на ряд ступеней, и в воздухе потянуло прохладой. Повязки сняли, но глаза не сразу привыкли к темноте. Хоснер услышал шепот.
— Я Ахмед Риш, — раздался из тени мягкий голос человека, говорившего на вполне сносном иврите. — Какое знаменательное событие — увидеться с Яковом Хоснером... снова. И какая честь встретиться со знаменитым генералом Добкиным.
Хоснер и Добкин хранили молчание. Оба чувствовали, что в тени вдоль стен затаились и другие мужчины. У разрушенного помещения не было крыши, но солнце стояло слишком низко, чтобы проникнуть сюда. Оба медленно огляделись, так как их глаза уже привыкли к сумраку.
Риш снова заговорил:
— Мы находимся в раскопанных развалинах Южного дворца. Тронный зал, где внук Навуходоносора увидел роковую надпись на стене. Вам, конечно, знакома эта история по книге Даниила.
Молчание.
Из темноты вновь раздался голос Риша:
— Я стою там, где находился царский трон, в нише. Если всмотритесь в темноту, то сможете разглядеть сцену пира — золотая и серебряная посуда, захваченная Навуходоносором, когда он покорил Иерусалим, колеблющееся пламя свечей, появление из тени руки, которая начертала на стене слова о судьбе Вавилона. — Он сделал паузу для пущего эффекта. — Одна из историй, которые больше всего нравятся евреям. Поэтому я и привел вас сюда. Специальная экскурсия.
Хоснер и Добкин не ответили.
Риш продолжал:
— К этому помещению, как выяснилось, примыкала огромная печь. Несомненно, та самая печь, в которую Навуходоносор бросил Сидраха, Месаха и Адвенаго. Бог явил чудо, и они остались в живых. Однако не всегда евреев спасали такие чудеса. — Он замолчал, и темное помещение заполнилось шумом людского дыхания. Риш заговорил тихо, едва слышно: — Вавилон — место бесконечной печали для евреев, но также и место чудес. Чем станет он на сей раз, мистер Хоснер?
Хоснер закурил сигарету:
— Ты был очень красноречив, Ахмед Риш. Я буду краток. Чего ты хочешь?
— Какое безумие — посадить такой огромный самолет на тот холм. Вы все могли погибнуть.
— Чего ты хочешь?
— Извините, забыл спросить, не хотите ли чего-нибудь освежающего. Воды? Еды?
— У нас всего хватает, Риш, — ответил Добкин.
Риш рассмеялся:
— А я думаю, что нет.
Хоснер едва не сорвался. Он терпеть не мог привычку арабов ходить вокруг да около.
— Перейдем к главному. Чего ты хочешь?
Голос Риша стал более жестким:
— Я хочу, чтобы все вы стали моими заложниками, пока я буду вести переговоры с вашим правительством. Хочу избежать дальнейшего кровопролития.
Глаза Хоснера привыкли к слабому освещению. Он мог различить Риша, стоявшего в нише. На нем были простая белая галабия и сандалии. Выглядел он примерно так же, как когда-то в Рамале. Риш был очень высок и не слишком смугл для араба. Хоснер еще тогда подумал, что в его жилах течет черкесская или персидская кровь.
— Прошлой ночью вас здорово потрепали. Вы потеряли человек тридцать убитыми и ранеными, я полагаю.
— Я здесь не для того, чтобы обсуждать рапорты с места событий, мистер Хоснер. И не собираюсь вдаваться с вами в политические рассуждения о том, почему мы сделали то, что сделали, и каковы наши цели. На эти темы я буду говорить с вашим правительством. Я лишь собираюсь дать вам гарантии и предъявить ультиматум. Гарантия состоит в том, что ни один израильтянин не будет убит, если вы сдадитесь. Ультиматум — в том, что вы сдадитесь до заката. Это приемлемо?
Заговорил Хоснер:
— А что, если моя страна отвергнет любые требования, которые вы выдвинете? Как в таком случае вы можете гарантировать, что все мы будем живы?
— Если они назовут наши действия блефом, я все равно отпущу вас. Разумеется, об этом будем знать только вы и я. Но на этот счет я даю вам слово.
Хоснер и Добкин тихо посовещались.
— Думаю, мы разгадали вашу игру, мистер Риш, — сказал Хоснер. — Вашей главной задачей было спровоцировать инцидент, чтобы попытаться сорвать мирную конференцию. В этом вы могли либо преуспеть, либо нет. Но второй вашей целью был захват двух самолетов с высокопоставленными израильтянами, чтобы затем допросить их с целью получения политической и военной информации. Такие сведения стоили бы целое состояние на торгах, не так ли? А последней вашей целью было удерживать нас в заложниках для выдвижения каких-нибудь необычных требований. И даже если вы отпустите нас, это произойдет не раньше, чем вы нас основательно выпотрошите на допросе. Я прав? Есть ли у меня гарантия, что никого из нас не станут допрашивать или применять к нам какие-либо жестокие меры?
Риш не ответил.
Хоснер продолжал:
— А как насчет израильских арабов? Не думаю, что вы распространяете на них ваши гарантии.
Риш снова промолчал, но Хоснер видел даже при скудном освещении, как изменилось выражение его лица. Риш считал евреев своими вечными врагами. Но в качестве неверных, по странным понятиям арабского и мусульманского сознания, они не подлежали крайней степени наказания за большинство обид. Однако мусульманин, особенно если он был также и арабом, не мог ждать пощады за то, что отказался от своего народа или от своей религии. По мнению Риша, Джабари и Ариф уже были мертвецами, и Хоснер знал это. Риш заговорил:
— Вы меня злите, мистер Хоснер. Логово льва — не то место, где стоит злить льва. Делайте это на расстоянии, мистер Хоснер.
Хоснер кивнул и пристально посмотрел на Риша. Ему очень хотелось спросить Риша о девушке, которую тот вынес с поля боя. Но был ли то Риш, и кто та девушка? Жива ли она? Однако спросить об этом значило бы подтвердить подозрение Риша о наличии у них прицела ночного видения. И кроме того, такой вопрос мог бы вызвать у него приступ неконтролируемой ярости. Сейчас Риш кажется вполне спокойным, но с такими неуравновешенными людьми ничего нельзя знать заранее. На это обращали его внимание психиатры в Рамале. Неуравновешенный психопат. Но, как и многие убийцы-психопаты, он обладал определенным шармом. Такое обаяние убаюкивает, вы совершаете ошибку, и убийца вцепляется вам в глотку.
— Откуда мне знать, что вы не переполнены ненавистью и не убьете всех нас? Какие у меня гарантии, что вы... в здравом уме?
Добкин схватил его за руку и поспешно прошептал:
— Ради Бога, Хоснер.
Наступила зловещая тишина, и Хоснер знал, что Риш пытается преодолеть страстное желание убить их на месте. Но Хоснер знал также, что и Риш понимает: убить их — значит потерять все шансы добиться капитуляции.
С большим трудом Ришу удалось овладеть собой:
— Я могу лишь повторить мои гарантии и мой ультиматум. Время у вас есть до наступления темноты. Ни мгновением больше. После заката солнца радиоприем улучшается. Поэтому не просите отсрочки после того, как стемнеет. — Риш выступил немного вперед из ниши. — И мы оба также знаем, что рано или поздно иракские власти обнаружат нас здесь. Но не рассчитывайте, что иракцы станут действовать в ближайшие двадцать четыре часа. У меня есть друзья в правительстве. Они будут тормозить все действия и известят меня обо всех решениях. А когда иракская армия двинется в путь, она будет перемещаться с досадной медлительностью, мистер Хоснер. И все-таки я должен учитывать в моих расчетах войска. Итак, повторяю: если после наступления темноты мы не получим от вас ответа, вы подвергнетесь атаке.
Хоснер и Добкин хранили молчание. Риш поднял вверх руки, как бы призывая их одуматься:
— Подумайте о последствиях поражения. Все мои люди — ашбалы. Вы знаете это от вашего пленника?
Ответа не последовало.
— Я не могу отвечать за то, что может случиться в пылу сражения, — продолжал Риш. — Если мои люди возьмут холм, их может охватить безумная жажда убийства. Они потеряли многих друзей прошлой ночью. И захотят отомстить. А потом, следует принять во внимание, что среди вас есть женщины... вы понимаете?
Хоснер произнес одно из самых богохульных арабских проклятий, какое только смог вспомнить.
Воцарилась тишина.
Риш сделал шаг вперед из тени. Он улыбался:
— Ваше владение самой колоритной частью нашего языка очень интересно. Где вы этому научились?
— От вас, в Рамале.
— В самом деле? — Он вышел из ниши и встал посередине тронного зала примерно в двух метрах от Хоснера и Добкина. — Тогда я был вашим пленником. А теперь вы близки к тому, чтобы стать моим пленным. Когда я был в Рамале, вы могли бы убить меня руками моих приятелей-арабов в обмен на прощение или дополнительные поблажки. Без всякого сомнения. Я знаю. Но как бы вам ни хотелось это сделать, вы не пошли на это. У вас есть понятие о честной игре.
Однако я поклялся убить вас за то, что вы меня оскорбили, дав мне пощечину. На самом деле некоторым образом я обязан вам жизнью. Я буду честен с вами, если вы сдадитесь мне сейчас. — Он пристально вгляделся в лицо Хоснера, потом приблизился к нему примерно на метр. — Вы ведь знаете, что эта пощечина еще горит у меня на щеке, не так ли?
Риш размахнулся и рукой ударил Хоснера по лицу.
Хоснер отпрянул на секунду, потом хотел броситься на Риша, но Добкин схватил его и не дат вырваться.
Риш покачал головой:
— Теперь с этим покончено. Оскорбление снято. Al ain bel ain al sen bel sen. Око за око, зуб за зуб. Ничего больше. И ничего меньше.
Хоснер овладел собой и оттолкнул Добкина:
— Да, я согласен, Риш. Но есть еще небольшое оскорбление, которое заключается в том, что ты сбил самолет с пятьюдесятью пассажирами.
Риш отвел глаза в сторону:
— Я не буду обсуждать это. У вас есть возможность спасти остальных пятьдесят. — Он взглянул на Добкина. — С военной точки зрения вы должны знать, что это — безнадежное дело.
Добкин подошел поближе к Ришу. Ему был слышен шорох одежды затаившихся у стен вооруженных людей. Риш сделал неуловимое движение рукой, и тени отступили назад. Добкин оказался в нескольких сантиметрах от Риша.
— Прошлой ночью все было действительно безнадежно с военной точки зрения. Однако мы вас побили. Сегодня счет будет лучше.
Риш покачал головой:
— Сегодня мы возьмем холм, генерал.
Хоснер положил руку Добкину за плечо:
— С меня достаточно. Я хочу вернуться.
Риш кивнул:
— Надеюсь, вы будете достаточно демократичны, чтобы устроить голосование, мистер Хоснер.
— Да. Мы там все решаем голосованием, Риш. Я дам вам знать до заката солнца. Пока же отправлю к вам пленного. Ему нужна медицинская помощь. У вас имеется все необходимое?
Риш рассмеялся:
— Неуклюжая попытка выяснить наше положение с медицинской помощью. Но мы заберем парня. Спасибо. — Он медленно переводил взгляд с одного на другого. — И снова я должен предупредить вас, что, если мои люди захватят холм в темноте, я не смогу контролировать их.
Тогда заговорил Добкин:
— Вы или плохой командир, или плохой лжец.
Риш развернулся и направился обратно к нише. Его удаляющийся голос отражался эхом от стен тронного зала: