– Только через мой труп он сюда спустится! – процедила Алена.

Любимов бросил на нее виноватый взгляд и опять крикнул вверх:

– То есть это... ты пока не спеши, пожалуй... Я сейчас к тебе сам поднимусь! Давай, Петруха, дверь открывай! Я мигом!

Потом Стасик еще более виновато посмотрел на Алену, сказал:

– Я это... вернусь минут через десять... Ну через двадцать самое большее... Мы, понимаешь, не виделись с самого выпуска... – И бочком протиснулся мимо нее в комнату. Рукой с тряпкой он зацепил полу Алениного халатика, и молодая женщина оказалась перед ним почти совсем обнаженной, но Любимов этого даже не заметил. Он так и ушел с пахучей тряпкой в руках.

Когда за Стасиком смачно захлопнулась входная дверь, Алена промчалась в кухню, схватила со стола букет гладиолусов, который так и не успела поставить в вазу, и, вернувшись на балкон, со всего размаха выбросила его вниз. Туда же полетела и прозрачная коробка с нарядным тортом, а потом и шампанское. Люк уже давно был закрыт, а потому любимовское добро упало туда, куда надо, то есть прямо на асфальт. Конечно, бутылкой с шампанским можно было запросто размозжить голову какому-нибудь ни в чем не повинному случайному прохожему, но Алена, к стыду своему, ни о каких прохожих беспокоиться никак не могла. Закрыв балкон на шпингалет, она слышала, как кто-то по-черному ругался снизу, но старалась не зацикливаться на этом, и правильно делала. Раз человек ругается, значит, жив. А шампанское что! Оно запросто отстирается. Алена сколько раз в Новый год проливала его себе на наряды, а потом отстирывала.

Она прикрыла форточку в комнате, потом на кухне, потом закрыла входную дверь на оба замка, отключила дверной звонок, мобильник, выдернула шнур телефона и... достала курицу из духовки. Она наложила себе полную тарелку жареной картошки, сверху водрузила истекающий пряным соусом кусок курицы, рядом расположила живописную кучку кальмарового салата, посыпала все это великолепие мелко нарезанной зеленью и принялась за еду. Некоторые на нервной почве не могут есть. Алена могла и всегда ела. Много. Только корм был не в коня. Поправиться она так и не могла. Видимо, калории сжигались бушующим внутри нее пламенем обиды или злости.