Поначалу она тренировалась на бракованных деталях. Получалось у нее плохо: края деталей заваливались, и ровной поверхности не выходило. Мать оставляла свой станок, подходила к дочери и показывала, как ловчее ухватить струбцину, чтобы деталь не вело на круге. Эта перемена деятельности была хоть каким-то развлечением в нудной отупляющей работе. Со временем Галочка освоила станок, и шлифованная поверхность стала выходить у нее такой же ровной и красиво-матовой, как у матери, зато и перерыва в работе не стало. Все восемь часов она шлифовала и шлифовала, и ночью у нее перед закрытыми глазами с бешеной скоростью вращались облепленные наждачкой круги.

Потом Галочка привыкла, и шлифовальные круги перестали ей досаждать по ночам, но полюбить свою работу не смогла. Она понимала, что работать обязана, чтобы в семье появились лишние деньги, и ей с матерью можно было бы, например, наконец обновить зимние пальто, поскольку старые уже совсем износились. Она знала, что работают все взрослые люди, а она теперь взрослая. Без специального образования особого выбора у Галочки не было, а потому надо было только радоваться тому, что в бригаде отца нашлось для нее место. Девушка пыталась, но почему-то не могла. Она не подавала вида, но ее раздражала и мучила страшная монотонность жизни: подъем, автобус, шлифовальные круги, потом обед из кефира и куска батона, потом опять автобус, немудреные домашние дела и – отбой.

Конечно, можно было участвовать в заводской самодеятельности, ходить в кино или на танцы, но Галочке почему-то казалось, что ей нигде не будут рады. Ей никогда никто нигде не был рад, если не считать бывшую классную руководительницу Людмилу Константиновну. Галочка и сходила бы к ней в школу – поговорить о том о сем, если бы не тягостные воспоминания. Многие из одноклассников уехали из Григорьевска поступать в институты, а те, которые попадались Галочке на улицах, только кивали ей головами, весьма недружелюбно, и пробегали мимо. Якушев вряд ли смог так быстро оклематься после полученной травмы и уехать учиться, но в городе его видно не было. Видимо, все еще болел. Галочке даже почему-то было его жалко. Не очень, а так… слегка.

Люся Скобцева тоже не попадалась. Наверняка уехала поступать в Московский театральный, куда собиралась еще с девятого класса. О Сашке Вербицком Галя старалась вообще не думать, потому что он вспоминался только с перекошенным злобой лицом и размахивающий огромными кулаками. При этом сразу появлялся и Васька Лагутенок, распростертый на мокром, закапанном Галочкиной кровью полу мужского туалета. А разве такое хочется вспоминать? И Галочка не вспоминала. Федька Потапкин и Гога Гусь тоже больше не досаждали ей. Федька, которому было уже, наверно, лет двадцать пять, вдруг взял да и женился на тихой девушке Вале Зыряновой, а Гога без Федьки стал настоящим нулем, и Галочка его уже не боялась.

Впрочем, Галочкой ее уже больше никто не звал. Только Галей. Даже родители. Оно и понятно: Галочка – имя детское, а она уже давно выросла, стала полноценным членом общества и его ячейки, приносящим ему шлифованные детали, а семье – деньги в виде зарплаты.

Галочка, которая тоже постепенно привыкла думать о себе, как о Гале, уверила себя, что жизнь теперь так и будет нудно катиться по наезженной колее между домом и заводом, но в конце августа вдруг окончательно поняла, что от этой самой наезженной колеи неожиданно ответвилась дорожка, которая неизвестно куда заведет. Девушка по-тихому сходила к гинекологу заводской медсанчасти, которая подтвердила ее наихудшие подозрения. Галя Харина была беременна.

Это страшное известие некоторое время девушка молча носила в себе. Когда перед ней на бешеной скорости вращались шлифовальные круги, так же бесконечно кружились в ее голове бесформенные обрывки, которые даже не желали формироваться в законченные предложения: «Я беременна… я беременна… будет ребенок… отец убьет… мать жалко… может, как-нибудь вытравить… ребенок же не виноват… все будут показывать пальцами… плевать вслед…»

Удивительным было то, что об отце ребенка, которым мог быть только Колька Якушев, Галя не вспомнила ни разу. Будто бы ребенок завелся в ней сам каким-то непостижимым образом. Вот не было, не было, а потом вдруг раз – и ребенок. Неизвестно, до какого срока девушка молча переживала бы свое новое положение, если бы жила в каком-нибудь другом большом городе, но не в Григорьевске. В Григорьевске все друг друга знали, а потому заводской гинеколог, томясь в очереди за колбасой как раз за Галиной матерью, не выдержала и спросила ее:

– Ну как там Галя? Фрукты-то ей покупаете?

Галина мать даже не сразу поняла, о чем идет речь. Они фрукты сроду не покупали. Клюква с брусникой были всегда, потому что Роман Егорович Харин каждую осень набирал их видимо-невидимо. Еще малина иногда была, которую он тоже иногда где-то прихватывал. А вот фрукты… Зачем деньги тратить на баловство, когда их и так не хватает!

Замешательство Галиной матери гинеколог, которая за свою жизнь уже повидала всякого, поняла правильно.

– Значит, не сказала… – проронила она, будто бы и не для матери пациентки, а так только, для себя.

– Чего не сказала? – уже заплетающимся от страха языком спросила женщина.

– Ну как же… – гинеколог подвинулась поближе и даже сунула свои губы чуть ли не в самое ухо. – Так уж, наверно, неделя двенадцатая идет…

– В каком смысле? – все еще надеясь, что речь идет о чем-то совершенно постороннем, спросила Галина мать, Ольга Степановна.

– Так… в прямом… беременна ваша дочка. Неужто не знали?

Ольга Степановна так протяжно охнула и побелела лицом, что буквально все стоящие за колбасой к ней обернулись. Строго посмотрев на очередь, гинеколог взяла Галину мать под ручку и, заявив:

– Мы здесь стояли и сейчас вернемся! – вывела совершенно потерявшуюся и еле передвигающую ноги Ольгу Степановну на улицу.

– А что же вы хотели? – сказала она ей уже совершенно открыто, потому что никакой очереди рядом не было. Не стесняться же случайных прохожих. – В городе все знают, что на выпускном вечере паразит Васька Лагутенок насиловал ее в туалете! Вы не могли же не понимать, чем все это в конце концов должно закончиться!

– Но… Галя сказала, что он не успел…

– Видно, не хотела вас расстраивать!

– Не может быть… – прошептала Ольга Степановна, в чем гинеколог ее тут же и разуверила:

– Как это не может, когда только так и получаются дети! Уж мне-то поверьте! Уж я-то могу отличить беременную женщину от небеременной!

Но Галина мать ее уже не слушала. Она вдруг вспомнила, что дочка давно ходит с мрачным лицом. Ольга Степановна относила эту мрачность лица к тому, что у Гали до сих пор нет молодого человека, а выходило, что у нее молодой человек не только был, но от него даже и ребенок сумел образоваться. Неужели и впрямь от паршивца Лагутенка?

Гинеколог заводской медсанчасти еще что-то кричала Галиной матери, совершенно не стесняясь прохожих, но та, забыв про очередь за колбасой, уже со всех ног неслась домой.

В воскресный день Роман Егорович, как часто бывало, уехал на рыбалку, а Галя, подоткнув домашнюю цветастую юбку, мыла в комнате полы. И без того пышная юбка в подоткнутом виде представляла собой натуральный сине-желтый шар, и Ольга Степановна в изнеможении повалилась на свое супружеское ложе, застеленное тем самым белым пикейным покрывалом. Очень скоро ее дочь на самом деле приобретет размеры такого шара, а все будут на нее показывать пальцами и шептать друг другу на уши, что дочку Хариных все-таки обрюхатил подонок Лагутенок, а потому понятно, какая кошмарная сволочь непременно вырастет из его поганого семени.

– Что случилось? – испугалась Галя, бросила в ведро тряпку и подбежала к матери, на ходу вытирая руки о свою юбку.

Ольга Степановна расстегнула теплую вязаную кофту, а потом и ворот блузки под ней, которая ее просто душила.

– Да что такое?! – повысила голос девушка. – Может, тебе воды? Или «Скорую помощь» вызвать?

Мать наконец взяла себя в руки и спросила:

– Сколько недель?

Галя не сразу поняла ее вопрос, потому что ожидала чего-то совсем другого. Когда же сообразила, о чем та спрашивает, залилась краской, отвернулась от матери и нетвердыми шагами подошла к окну. Она оперлась о подоконник подрагивающими руками, уперлась в холодное стекло лбом и застыла. «Вот оно… началось…» – пронеслось у нее в мозгу.

Ольгу Степановну скрутила жалось к дочери и пружиной выбросила с кровати. Женщина подбежала к поникшей Гале, обняла ее за плечи и горячо зашептала в алеющее горячее ухо:

– Это ничего… Вот увидишь, что все будет хорошо… Мы его вырастим… Всем назло получится чудный мальчик… или девочка… все равно…

Галя обернулась к матери, высокой и статной, уткнулась в ее плечо и с облегчением расплакалась. Ольга Степановна гладила дочь по волосам и говорила, говорила, чтобы как можно дольше не разнимать объятий и не начать всерьез заниматься навалившейся проблемой:

– Ты не думай, я с отцом сама поговорю… Я не позволю ему сказать тебе ни одного грубого слова. Ты же не виновата… Все знают, какой мерзавец этот Лагутенок… и какой сильный… ты же не могла освободиться… он же медведя завалит… Зря ты сразу мне все не рассказала…

Галя замерла на плече матери. Лагутенок? Почему она считает, что отец ребенка Лагутенок? Надо же…

Девушка впервые подумала о том, что у ребенка, который уже не первый месяц жил у нее внутри, есть отец. Он ведь действительно есть. Только не Лагутенок… Да и вообще, странное это слово – отец – в применении к Якушеву. Какой он отец? Так… фитюлька… Отец – это… отец! Вот Роман Егорович Харин – это отец! Это сразу видно и понятно, а Колька… Он даже и не насильник, не возлюбленный… Она, Галя, после того злосчастного свидания уже больше никогда ни разу не подумала о нем, как о любимом человеке. Колька Якушев – НИКТО! А Лагутенок… Может быть, ей судьба подослала этого гнусного Ваську, чтобы никто не подумал на Кольку, чтобы никто никогда не смог упрекнуть ее, Галю, в безнравственности, в том, что она все организовала себе сама… Мало ли что Якушев говорил! Пусть все думают, что он хвастался в своем кругу, цену себе набивал! Сейчас все будут считать, что в Галине Хариной живет ребенок Лагутенка. Очень хорошо! Сам он сейчас очень кстати в какой-то колонии, а она, Галя, потом непременно уедет из этого ужасного Григорьевска вместе с ребенком. Не будет же она вечно торчать тут. Уезжают же как-то другие! И она едет! И забудет навсегда и Кольку, и Лагутенка и… Вербицкого! Да! Заодно и Сашку! Ей и о нем совершенно не хочется вспоминать!

Роман Егорович Харин воспринял известие о беременности дочери очень бурно. Разумеется, он даже не усомнился в том, кто является отцом ребенка дочери. Ольге Степановне с трудом удалось удержать его от поездки в колонию, где он намеревался свернуть шею осужденному Лагутенку.

– Свернуть ему шею тебе там не дадут, – здраво рассудила Ольга Степановна.

– Зато намылить как следует я уж смогу! – кричал распалившийся отец.

– Перестань, Роман, – миролюбиво заключила жена. – Неужели ты хочешь, чтобы этот гад когда-нибудь предъявил права на Галиного ребенка?

– Таким, как он, не нужны ни права, ни ребенок!

– Тем более! Пусть и не знает о нем!

– Так ведь, когда вернется, ему тут же это известие поднесут на блюдечке! Или ты не знаешь Григорьевска?!

– Давай не будем заглядывать так далеко. Может, и не вернется… Нам сейчас надо думать о другом.

– И о чем же?!

– О том, например, что мы должны покупать Гале фрукты и всякие полезные продукты питания. Гинеколог очень советовала. Чтобы ребенок хорошо развивался…

Роман Егорович только махнул рукой и снял со стенки коридора их коммунальной квартиры новый велосипед, который был куплен вместо дочернего выпускного платья и теперь ежедневно красиво поблескивал под потолком. Он в полном молчании накачал колеса, прикрутил к багажнику большую корзину и поехал в лес. В семье скоро появится лишний рот, а из Галины больше уже и не работник…

К большому удивлению Гали, в женской консультации, куда ее направила гинеколог заводской медсанчасти, она однажды вдруг столкнулась с Люсей Скобцевой, у которой из-под платья выпирал животик почти такого же размера, как и у нее самой. Скобцева, увидев замешательство Гали, расхохоталась, а потом удивленно спросила:

– Неужели не донесли?

– Да… – растерянно проговорила Галя.

– То-то и оно, что да! Я, например, давно в курсе, кто у тебя в брюшке!

Люся произнесла это с таким презрением, будто Галя вынашивала не ребенка, а ту самую классическую «неведому зверушку». Скобцева взяла одноклассницу под руку, отвела к стенке коридора и, пытаясь изобразить сочувствие, спросила, хотя видно было, что в ответе не сомневалась:

– Все-таки Лагутенок, да?

Галя посмотрела в красивые глаза Люси, прочитала в них лютое презрение к себе и ответила, отбросив от себя ее руку:

– С чего ты взяла, что отец моего ребенка какой-то жалкий уголовник Васька?

– Так ведь все говорят!

– Мало ли, что говорят!

– Дыма без огня не бывает!

– Дым, Люся, идет из другого источника!

– И из какого же? Неужели к тебе приезжал принц на белом коне?

Видно было, что Скобцева нисколько не сомневалась, что позариться на жалкую тонконожку Харю мог только Лагутенок или, в крайнем случае всеми презираемый Гога Гусь, болтавшийся по Григорьевску без Федьки Потапкина дурак-дураком. Галя вдруг неожиданно для себя разозлилась. Она положила руку на свой живот, погладила его и сказала, все так же глядя прямо в Люсины глаза, опушенные длинными, загнутыми вверх ресницами:

– Мой ребенок от Якушева.

Лицо Скобцевой приобрело недоверчивое выражение.

– Да ладно… – проговорила она. – Не заливай…

– Повторяю специально для непонятливых! Отец моего ребенка – Николай Якушев!

И Люся вдруг поверила. Это стало понятно по тому, что концы ее пухлых губок вдруг опустились вниз, а рука легла на горло, будто ей стало трудно дышать.

– Врешь… – прошептала она.

– Нет, – покачала головой Галя. – Можешь его самого спросить, если он, конечно, уже в состоянии разговаривать! Что-то я давно его не видела!

Галя еще говорила, но уже видела, что Скобцева взяла себя в руки. Она немигающим взором уставилась в глаза бывшей одноклассницы и произнесла свистящим шепотом:

– В общем, так, Харя! Забудь и думать о Якушеве, ясно! Если бы не гад Вербицкий… в общем, если бы не травма, мы с Колей поженились бы сразу после школы, поняла! Он сейчас уже почти в норме! И мы поженимся! Конечно, у нас не будет такой пышной свадьбы, какую мы планировали, потому что я… да что там говорить, ты все сама понимаешь! Но я выйду замуж за Якушева! Во мне его ребенок!!! А в тебе, Харя, гаденыш Васьки Лагутенка, ясно!!! И не вздумай кому-то утверждать другое, иначе…

Запыхавшись от долгой речи, Люся замолчала, и Галя тут же спросила:

– Иначе что?

– Иначе ты об этом очень пожалеешь!

Дальше Скобцева говорить не пожелала, отвернулась от Гали и очень быстро пошла к выходу из консультации. Галя привалилась спиной к стене и задумалась. Испугалась ли она угроз бывшей одноклассницы? Пожалуй, нет… Будет ли еще кому-нибудь говорить о том, кто приходится отцом ее ребенку? Нет! Будет молчать. Она просто не смогла вынести презрения Скобцевой. Люська должна была все узнать, и она это узнала. Только вот нехорошо, что родившиеся дети будут братьями, или сестрами, или… в общем, родственникам по отцу. По отцу… Нет! Галя решительным образом не могла представить Кольку Якушева в роли отца.

Беременность Галя Харина переносила очень хорошо, чувствовала себя просто великолепно. У нее не было токсикоза, о котором ей рассказывала мама и на который жаловались друг другу беременные в консультации. Животик у нее рос очень аккуратным и торчащим вперед остреньким холмиком. Бывалые женщины предсказывали Галине мальчика.

Еще несколько раз все в той же консультации они встречались со Скобцевой, но проходили мимо друг друга, даже не здороваясь. Живот Люси был крупным и как бы размазанным по телу. Говорили, что при такой форме чаще всего рождаются девочки.

Однажды Гале и Люсе пришлось сидеть в очереди напротив друг друга. Галя старалась не смотреть на одноклассницу, но ее взгляд на себе чувствовала постоянно. В конце концов не выдержала и подняла глаза на Люсю. Та показала ей правую руку с блестящим золотым кольцом на безымянном пальце. Скобцева, видимо, думала, что Галя очень расстроится при виде кольца, поскольку ни за что не поверила бы в то, что Харину никоим образом не интересует ее новоиспеченный муж Колька. Галя так чисто и спокойно улыбнулась Люсиному кольцу, что его хозяйке стало не по себе. Она в состоянии большой задумчивости зашла к своему врачу. Галя о бывшей однокласснице тут же забыла, потому что подошла ее очередь, и она радостно впорхнула в кабинет, чтобы взвеситься, обмериться и узнать таким образом, насколько подрос малыш, которого она внутренним взором видела уже только мальчиком и даже придумала ему имя – Сережа.

Малыш развивался хорошо и правильно. Довольная своим состоянием Галя бережно несла живот в гардероб. Там, на топчане около окна, сидела Люся Скобцева в широком и одновременно очень нарядном пальто из черной рубчатой ткани. На голове у нее был искусно повязан белый шелковистый платок с черными зигзагами, и оттого черно-белая Люся напоминала актрису зарубежного кинематографа. Галя не могла даже подумать, что Скобцева дожидается именно ее, а потому одевалась не торопясь, осторожно застегивая на выпуклом животе довольно узкое старенькое пальтишко.

На улице Люся догнала ее и схватила за рукав. Галя вздрогнула от неожиданности и сильно огорчилась, что испуг может дурно отразиться на ребенке. Скобцева истолковала это по-своему.

– Я знала, что ты будешь завидовать моему замужеству, – сказала она, – и хочу сразу предупредить: не вздумай устраивать нам какие-нибудь козни, потому что я всегда найду на тебя управу!

Галя вырвала из ее цепких пальцев в черных кожаных перчатках рукав своего пальто и сказала чистую правду:

– Представь, мне глубоко безразлична ваша семья! Я не собираюсь ничего вам устраивать.

– Ага! Так я тебе и поверила! Что тебе остается говорить! Но ты знай, что у меня честная НОРМАЛЬНАЯ семья! Все знают, что мы не поженились до моей беременности из-за Колиной травмы! А про тебя все в городе говорят, что ты сама легла под Ваську, потому что никто на тебя, версту коломенскую, не позарится, даже идиотина Гога Гусь! И нечего мне врать, что у тебя ребенок Колин! В общем, еще раз предупреждаю: если только сунешься к моему мужу со своим… – Люся специально выдержала паузу, чтобы слово, которое она собиралась произнести, ударило больнее, – ублюдком, то пеняй на себя!

И опять Галя ничего не успела ей ответить, потому что Люся быстро, насколько позволял уже немаленький живот, пошла от нее прочь. Да и что Галя могла бы ей ответить? Если уж быть честной перед собой, то она сделала именно то, о чем говорила Скобцева, то есть легла под… только не под Ваську, а под Якушева, что существа дела не меняло. Правильно о ней судачат в Григорьевске. И то, что на нее никто не позарится, – чистая правда. Никто и никогда.

Гале вдруг захотелось разрыдаться, громко, чтобы было слышно на весь Григорьевск, но она знала, что этого делать нельзя. Она – будущая мать и хочет родить здоровенького ребенка, которого уже очень любит. Галя подняла воротничок пальтишка, передернула плечами и пошла к дому, все так же осторожно неся впереди себя живот.

А между тем Сашку Вербицого комиссовали подчистую. Пару месяцев назад он перенес операцию аппендицита в Севастопольском госпитале. Поскольку в то самое время, когда у него скрутило живот, они были далеко в море, быстро добраться до какой-нибудь больницы не было никакой возможности. Корабельный врач долго уговаривал себя, что матрос Вербицкий просто вульгарно объелся добавками в обед. Когда же у Александра начала стремительно подниматься температура, он окончательно понял, что дело, как говорится, пахнет керосином. Собственно, он и раньше уже догадывался, но знал, что и аппендицит бывает хроническим: то есть поболит-поболит, да и перестанет. Вот будет фокус, если у Вербицкого перестанет, а они уже вызовут вертолет. Отвечать придется не матросу.

Короче говоря, Александр Вербицкий был уже совсем плох, когда попал на операционный стол. Перитонит оказался знатным. Гной, растекшийся по брюшной полости из лопнувшего отростка, видимо, собрали не весь, потому что у больного на следующий день температура зашкалила за сорок, а живот вздулся. В общем, оперировали беднягу Сашку по второму разу. Только могучий молодой организм смог выдержать подобную передрягу. В общей сложности Вербицкий провалялся в госпитале полтора месяца. Когда он выписывался, был так худ, что с трудом узнал в большом зеркале гардероба свое почерневшее лицо. Ко всему прочему он почему-то стал слегка подволакивать правую ногу. Врачи уверяли, что нога – ерунда, потому что разработается. Если же не разработается, то тоже ничего, поскольку о слегка подволакивающейся ноге не стоит даже говорить после того, как они, врачи, спасли его от неминучей смерти.

Сашка не знал, радоваться ему этому или нет. С одной стороны, хорошо, что служба не задалась. Не очень-то она ему нравилась, да и качку он переносил плохо. Над ним вся команда ржала и уверяла, что к концу третьего года он как раз и привыкнет. С другой стороны, ему некуда было возвращаться, кроме как в родной Григорьевск. Туда ему уж очень не хотелось. Родители ничего не писали ни о Лагутенке, ни о Якушеве, которых он отмолотил по первое число. То ли с теми было все в прядке, то ли настолько плохо, что родители боялись сына расстраивать. Сашка и сам расстраиваться не хотел, а потому в своих письмах подобных вопросов не задавал.

Но не это было главной причиной, из-за которой Вербицкий не хотел возвращаться в родной город. В Григорьевске жила Галочка, о которой Сашка не переставал мечтать по ночам, с трудом размещая свое длинное тело на узкой флотской койке. Вот о Галочке родители писали. Они не знали о влюбленности сына и думали, что он полез защищать одноклассницу от насильника как настоящий мужчина, которого они в нем сумели воспитать. Родители писали, что известный ему человек все-таки успел изнасиловать Харину. Она ходит по Григорьевску уже с очень приличным животом, который ни от кого не скрывает, что и правильно. Ребенок ни в чем не виноват, а Галину все только жалеют.

Сашка догадывался, что Лагутенок скорее всего не имеет к Галиному ребенку никакого отношения. Он тогда все-таки успел вовремя. Видимо, гад Якушев не врал, когда трепался о своих коротких отношениях с Хариной. Когда Сашка думал об этом, скрипел зубами и жалел, что не забил Кольку до смерти. Конечно, он в таком случае находился бы сейчас где-нибудь в компании с Лагутенком, но это представлялось лучшим, чем возвращение в Григорьевск, чтобы видеть беременную Галочку и каждый раз при встрече представлять, как она и Колька…

И все же вернуться Сашке пришлось именно в Григорьевск. Никаких других родственников по Советскому Союзу он не имел. Все Вербицкие чуть ли не второй век жили в этом городе и на другое место жительства из него не выезжали.

Когда Сашка вернулся, после главных вопросов о здоровье отец сказал сыну о том, что того мучило больше всего:

– Ты… значит… о Лагутенке можешь не беспокоиться: он сел далеко, прочно и надолго. Если кто и вспоминает о тебе в связи с ним, так только хвалят, что ты вступился за девичью честь. Жаль, конечно, что не успел…

Сашка при эдаких отцовских словах с трудом подавил гримасу горечи и тихо спросил:

– А что с Якушевым?

– А с этим тоже все в порядке. Пришлось, конечно, в больнице полежать, но не долго. Он, знаешь ли, даже успел жениться на вашей однокласснице.

– На какой? – довольно безразлично спросил Сашка, потому что понимал: не на Галочке.

– На Люсеньке Скобцевой! – вставила мама и восхищенно всплеснула руками. – Уж такая красавица! Такая модница! Они, Сашенька, тоже ребеночка ждут, вот как получилось! А на тебя зла не держат! Я разговаривала с Колиной матерью, Анной Григорьевной, так она сказала, будто все вышло как нельзя лучше. Травма оказалась нетяжелой, а в армию теперь не идти, заниматься семьей и ребеночком, который скоро родится, а на будущий год – спокойненько и в институт поступать.

– А ребенок? – зачем-то спросил Сашка.

– А что ребенок? Анна Григорьевна ведь не работает. Сказала, что всегда поможет молодым с ребенком. Пусть учатся: и Коля, и Люсенька, если захочет, конечно. Только она ей советует не учиться. Она считает, что учиться и зарабатывать деньги должны мужчины. Оно и понятно: вон ее муж как хорошо устроился: директор овощебазы! Твой-то, Сашенька, отец… – мать посмотрела на Илью Петровича осуждающе, – все на работе да на работе, а Михаил Тарасович Якушев все успевает: и на своей овощебазе, и дома часто бывает, а дачу они на Рябом озере обустроили. Так что Люсеньке…

На этом месте отец резким жестом отбросил от себя стул и ушел на кухню курить. Сашка помнил этот вечный спор отца с матерью о том, что некоторые только и знают, что пропадают на работе, а другие и семью никогда не забывают. Он любил и уважал отца, а потому всегда был на его стороне, но сегодня ему думалось о другом. Сашка вяло слушал трескотню матери, вставлял бессмысленные «да», «ага» и «надо же», а сам думал о Галочке. Ему невыносимо хотелось ее увидеть. Он с трудом сдерживался, чтобы не сбежать прямо от праздничного стола, заставленного материнскими разносолами в честь его возвращения. Не сбегал из-за того, что не знал, каким образом лучше предстать перед Галей и что ей сказать. Вернее, не так. Он уже в поезде знал, что скажет: «Выходи за меня замуж», но вот как лучше все это обставить, еще не придумал. То ли сначала выследить Галочку и встретиться будто бы случайно, то ли заявиться прямо к ней домой с букетом и конфетами.

Уже лежа на широкой домашней постели с чистым похрустывающим бельем, Сашка решил, что лучше все-таки встретиться «случайно». Хорош он будет со своим букетом, если Галя его выставит за дверь. Своим вниманием она его никогда не баловала. О том, что беременная Галочка может ему не понравиться, он даже не мыслил. Он знал, что она всегда будет нравиться ему… любая…

Вербицкий выследил Галочку в ее собственном дворе. По-быстрому юркнул в подъезд дома, где жили Харины, и занял позицию у окна практически напротив двери ее квартиры. Тут уж она его никак не минует. Сашка уже видел, как располнела и отяжелела бывшая одноклассница, как смешно топорщилась на ней какая-то невероятно смешная шубейка, но оказалось, что все в ней его только умиляло.

Галочка тяжело и чересчур долго поднималась по ступенькам лестницы, отдыхая на каждом этаже. Сашка уже весь измаялся в ожидании, когда она вдруг появилась на площадке с раскрасневшимся лицом и в сбившемся на сторону теплом пуховом платке. Девушка застыла перед ним в немом удивлении. Вербицкий не мог оторвать от нее глаз. Перед ним стояла высокая статная красавица. Ее белокурые волосы спутались под платком, отдельные тонкие прядки свисали вдоль нежного узкого лица с глазами чистого небесного цвета. Нос был прямым и точеным, как у античной статуи. Губы, слегка припухшие и розовые, чуть приоткрылись. Сашка отчетливо видел, что если бы с Галочки снять смешную шубку, разодеть в шелка и парчу, а волосы убрать в прическу ХIХ века, то с нее можно было бы писать портреты. Торчащий вперед тяжелый живот нисколько не мешал.

Галя очнулась первой. Она заправила выбившиеся пряди за маленькие ушки и удивленно воскликнула:

– Сашка! Ты откуда здесь? Ты же вроде бы уезжал учиться… У вас что, каникулы?

Сердце Вербицкого царапнула ее полная неосведомленность. Он понял, что она ничего не знала о нем, никого не расспрашивала и вообще никогда не вспоминала после того памятного дня в их школьном туалете.

– Я-то… – промямлил он. – Вообще-то я не поступал в институт…

– Почему? – искренне удивилась Галя. – Ты же хорошо учился!

– Да так вот получилось… – Сашка понимал, что сейчас не время рассказывать ей о своем житье-бытье на флоте и о приключениях в Севастопольском госпитале. Скорее всего, это ей абсолютно неинтересно. Он предложит ей совершенно другое, очень стоящее в ее положении. Вербицкий собрался и выпалил давно заготовленную фразу: – Выходи за меня замуж, Галя!

Галочка отшатнулась от него, как от ненормального, и чуть не оступилась. Сашка задержал ее за плечи и спас таким образом от неминуемого падения. Плечи он не отпустил, а, глядя в самую глубину ее небесных глаз, принялся говорить быстро-быстро, чтобы она не перебила его и не вклинилась со своими возражениями:

– Я все знаю, Галя… я понимаю, чей ребенок, но мне все равно! Я люблю тебя. Все это время только о тебе и думал. Если ты выйдешь за меня, то у ребенка будет моя фамилия. Он будет как бы наш общий! У него будет отец, и никто не посмеет называть его безотцовщиной! А если ты… потом… так и не сможешь со мной… мы разведемся, Галя… по первому твоему слову!

Девушка смотрела на него широко раскрытыми глазами и удивленно покачивала головой. Сашка не мог допустить, чтобы она отказалась, а потому возобновил атаку:

– Если ты хочешь, мы можем всем сказать, что я потому и дрался с Лагутенком, что мы с тобой уже… А можем и не говорить… Как хочешь! Я люблю тебя и буду оберегать от всех… вот увидишь…

Запал кончился. Он видел, что его проникновенная речь не вызвала в Галочке ответной бури эмоций, а потому отпустил ее плечи и рухнул на подоконник в совершенно раздавленном состоянии. Она не примет его. Неужели так любит эту сволочь Якушева, который уже давно и счастливо женат? Вербицкий уже совсем собрался уходить, не взглянув на Галочку, но она вдруг сказала:

– Хорошо. Я выйду за тебя замуж, только…

– Что «только»? – живо отозвался Сашка.

– Только не требуй от меня любви… по крайней мере, сразу… Может быть, потом… я привыкну и… Хорошо?

Разве мог Сашка чего-то от нее требовать? Ему было достаточно одного только согласия Галочки.

Шумной свадьбы не было, что неудивительно: невесте через два месяца рожать. Молодые по-тихому расписались в ЗАГСе, а потом пару часов посидели за столом с родственниками. Застолье было печальным.