Георгий Демидов
      ДУБАРЬ
      Рассказ
      Унылый звон "цынги", куска рельса, подвешенного на углу лагерной вахты, слабо донёсся сквозь бревенчатые стены барака и толстый слой льда на его оконцах. Старик дневальный с трудом поднялся со своего чурбака перед железной печкой и поплёлся между нарами, постукивая по ним кочергой: "Подъём, подъём, мужики!"
      ...Каждый, кому с крайним нежеланием приходилось подниматься спозаранку, знает, что после такого вставания можно довольно долго двигаться, что-то делать, даже произносить более или менее осмысленные фразы и всё-таки ещё не просыпаться окончательно. В лагере такое состояние повторяется изо дня в день, каждое утро и на протяжении многих лет. В результате вырабатывается еще одна особенность каторжанской психики, во многом и так отличной от психики свободного человека, - способность едва ли не в течение целых часов после подъёма сохранять состояние полусна-полубодрствования. Вольно или невольно заключённые лагерей принудительного труда культивируют в себе эту способность, оттягивая полное пробуждение до крайнего возможного предела. Зимой таким пределом является выход на жестокий мороз. Но в более тёплое время года некоторые лагерники умудряются оставаться в состоянии сомнамбул и на плацу во время развода, и даже на протяжении всего пути до места работы, хотя этот путь нередко измеряется целыми километрами. Это, конечно, своего рода рекорд. Но в той или иной степени таким образом ведут себя все без исключения люди, осужденные на долгий, подневольный и безрадостный труд. Притом даже в том случае, если норма официально дозволенного им ежесуточного сна сама по себе является достаточной.
      Вот и сегодня мы привычно сопротивлялись наступлению настоящего бодрствования, не только когда слезали с нар и напяливали на себя свои изодранные и прожжённые у лесных костров ватные доспехи, но даже когда протирали глаза пальцами, слегка смоченными водой из-под рукомойника. Каждый понимал, что с полным пробуждением приходит и отчётливое сознание действительности. А она заключалась в том, что очередной из бесконечной вереницы безликих, каторжных дней уже наступил, хотя сейчас только пять утра. И что он будет продолжаться бесконечно долго, пока около семи вечера мы, до изнеможения усталые, заиндевевшие и окоченевшие на жестоком морозе, снова свалимся в этот барак. И что на протяжении этого дня будет хождение и стояние под конвоем, тяжелая и осточертевшая работа в лесу, окрики и понукания... Что не раз, наверно, посетят горькое чувство бессилия и та злая тоска неволи, от которой захочется завыть и боднуть головой ближайший лиственничный ствол.
      Вообще-то в подобных мыслях и настроениях, если судить о них беспристрастно, проявлялась наша чёрная неблагодарность своей лагерной судьбе. Ведь мы находились не в каком-нибудь из страшных лагерей дальстроевского "основного производства", а в лагере, обслуживающем сельское и рыболовецкое хозяйство. Мечте сотен тысяч колымских каторжников, загибавшихся на здешних приисках и рудниках, по условиям труда и быта мало чем отличавшихся от финикийских.
      Наша ежедневная утренняя война за сохранение свинцовой притупленности чувств и мыслей и сегодня шла с переменным успехом. Пробежка по морозу в столовую за получением утренней хлебной пайки и миски баланды неизбежно отгоняла благодатное оцепенение. Но до выхода на развод обычно оставалось ещё некоторое время. Уже в полном своем "обмундировании" все мы, как всегда, сгрудились у печки, чтобы запастись теплом на время стояния на плацу. И все, как всегда, стоя уснули.
      "Цынга" завякала снова. Идеально дисциплинированные арестанты должны были, согласно лагерному уставу, "вылетать" на развод уже с первым её ударом. Но такие арестанты существуют лишь в воображении составителей этих уставов. Реальные же заключённые даже в свирепых горных лагерях, где за "резину" с выходом из барака можно схлопотать добрый удар дубинкой, эту "резину" тянут. Особенно когда на дворе такой мороз, как сегодня. Судя по фонарям вокруг зоны, едва видным сквозь густой туман, и по колющему ощущению в лёгких, он перевалил сейчас далеко за пятьдесят. Здесь был крайний юг "района особого назначения". "Колымский Крым", как его называли заключённые. Но стоял уже март, время, когда даже в этом "Крыму" солнце поворачивает на лето, а зима на мороз. Для Дальнего Севера эта поговорка часто оказывается даже более верной, чем для мест, в которых она родилась.
      В нашем благодатном лагере дубинка применялась редко, а в руках у теперешнего нарядчика Митьки Савина мы никогда её не видели. Нарядчик, однако, всюду остается нарядчиком. Вот-вот он ворвётся сюда, крепкий, краснорожий парень, и сквозь клубы морозного пара - дверь в барак Митька за собой не закроет - донесётся его знакомое: "А вы тут что, мать вашу так и этак, особого приглашения дожидаетесь?". Но это и будет как раз то ежедневное, "особое приглашение", после которого тянуть "резину" с выходом более нельзя. Оно было здесь почти привычным и обязательным, как звон "цынги", вставание, хождение в столовую за хлебом и это вот унылое стояние у печки.
      Митька вбежал стремительно, но дверь за собой почему-то закрыл. И вместо обычной, беззлобной брани - наш нарядчик был мужик неплохой, не чета придуркам-христопродавцам в горных лагерях - мы услышали от него неожиданное:
      - Продолжай ночевать, мужики! День сегодня актированный...
      Что ни говори, а лагерь Галаганных действительно курорт! В летнее время, конечно, и здесь ни о каких выходных не может быть и речи. Но зимой один-два таких дня выпадают почти в каждом месяце. Это, собственно, даже противозаконно, так как в те предвоенные годы свирепость ежовщины в местах заключения ещё не была изжита и официально никаких дней отдыха для заключённых не полагалось круглый год. Отступления от этого правила делались только в лагерях подсобного производства, вроде нашего Галаганных, в периоды, когда не было никаких важных работ, да и то имея в виду главным образом санаторную функцию этих лагерей. Дело в том, что на здешние, лёгкие, по лагерным понятиям, работы ежегодно отправлялись для поправки уцелевшие дистрофики, доходяги с приисков и рудников Дальстроя. Они-то и составляли основную часть мужского населения подсоблагов, подлежащую возвращению основному производству после одного-двух лет "курорта". Если, конечно, дистрофические изменения у этих людей окажутся обратимыми, что бывало далеко не всегда. Постоянными жителями до конца срока в здешнем сельхозлаге были только женщины, старики и инвалиды.
      Ежовско-бериевский запрет на выходные дни для лагеря обходили при помощи объявления их днями общей санитарной обработки, актированными по погодным условиям, как сегодня, или по необходимости произвести крупные внутризонные работы. Это была начальническая "ложь во спасение", но только наполовину. Редкий из таких дней обходился без вывода всех отдыхающих на заготовку дров для лагеря, уборку снега и тому подобные работы. Но это случалось обычно уже после обеда.
      С утра же можно было поспать "от пуза", что и было главной реальной удачей наших выходных дней.
      После Митькиного объявления угрюмое молчание в бараке сменилось радостным галдежом, оно было, как всегда, неожиданным. Лагерное начальство опасалось обвинения в запланированных поблажках для заключённых, большая часть которых была здесь "врагами народа". Но продолжался этот галдёж очень недолго, приглашать к продолжению сна дважды здесь никого не приходилось. Торопливо раздевшись, все снова улеглись на свои набитые сенной трухой или древесными опилками матрацы и через каких-нибудь пять минут спали. После "легких" работ на повале и раскряжевке даурской лиственницы, твёрдой на морозе, как дуб, и тяжёлой, как камень, здешние "курортники" могли проспать вот так суток трое, делая перерывы разве что на обед. Впрочем, как уже говорилось, тут действовало ещё и наше постоянное стремление уйти в сон при всякой, даже малейшей возможности.
      Однако на этот раз я уснул менее крепко, чем обычно, и проснулся от дребезжания ведра, неловко опрокинутого дневальным. Лёд на оконцах пунцово рдел от разгоравшейся над близким отсюда морем зари. Вот-вот должно было взойти солнце. Значит, со времени сигнала на развод прошло уже часа полтора. Спать можно было ещё долго, даже если в обед нас куда-нибудь погонят. Повернувшись на другой бок, я начал приминать слежавшиеся опилки в своем матраце по форме уже этого бока. До нового изменения положения он будет казаться мягким. Я ещё продолжал свою возню с неподатливым ложем, когда в барак вошёл нарядчик. Вид у Савина был несколько смущённый, как у человека, явившегося с каким-то неприятным или щепетильным поручением, которые добрый малый очень не любил. Для кого-то из жителей барака это не предвещало ничего доброго. Не закончив скульптурной обработки своего матраца, я затих на нём, натянув на голову одеяло.
      Посовещавшись о чём-то с дневальным, Митька пошёл по проходу между нарами, пристально и озабоченно всматриваясь в лица спящих людей. Так и есть, он искал подходящий "лоб", а может быть, и несколько "лбов" для какой-то паскудной работёнки внутри лагеря, вроде колки дров для кухни, таскания воды с речки или еще чего-нибудь в этом роде. Возможно, что я был не единственным человеком, кого разбудило загремевшее ведро. Но несомненно, что все такие, так же, как и я, ещё плотнее закрыли глаза и засопели ещё громче. Если уж и необходимо вкалывать в свой, в кои веки выпавший выходной день, так хоть не с утра по крайней мере!
      Нарядчик остановился напротив места Спирина, бывшего колхозника из Вятской области. Чуть живого от изнурения, этого мужика привезли сюда прошлой осенью с небольшим этапом таких же доходяг. Как все почти перенёсшие тяжёлую форму дистрофии, Спирин долго не мог оправиться от животного страха перед голодом. Рискуя заночевать в карцере, он до совсем недавнего времени прятал под свой матрац куски выпрошенного, а то и украденного хлеба, съесть который сразу не мог. Теперь, правда, у бывшего доходяги голодный психоз начал уже проходить.
      Митька долго дёргал спящего за ногу, пока тот проснулся наконец и испуганно вскинулся:
      - А? Чего?
      - Каши "пульман" хочешь заработать? Во такой!- Нарядчик показал руками размер "пульмана", огромной миски, применяемой обычно для кухонных нужд. Какую-нибудь пару месяцев тому назад за такую миску овсяной каши Спирин согласился бы вкалывать до полуночи, даже после полного рабочего дня. На это, очевидно, и рассчитывал Савин. Он хотел найти добровольца на какую-то тяжёлую работу. Но у нарядчика было право и просто приказать любому здесь выйти на любую хозяйственную работу, притом безо всякого обещания награды. А если назначенный им зэк начнёт упрямиться, позвать дежурного коменданта по лагерю. С тем разговор короткий: или подчиняйся, или садись до утра в кондей!
      Практически, однако, применять такой способ придурки стеснялись даже в горных лагерях. И какой же ты, к черту, нарядчик или староста, если без помощи надзирателя не можешь совладать с рядовым лагерником? Тем более неприличным было бы приглашение дежурного в барак смирных рогатиков, да ещё со стороны в общем-то благожелательного и покладистого Митьки. Однако его расчёт на приманку обильной жратвы для недавнего дистрофика тоже, видимо, не оправдывался. Спирин выслушал предложение нарядчика безо всякого энтузиазма, глядя на него хмуро и подозрительно:
      - А чего делать-то надо?
      Он, впрочем, не совсем еще проснулся. Вместо прямого ответа Савин ответил вопросом:
      - Ты на прииске в похоронной бригаде кантовался?
      Вопрос, очевидно, был задан в целях более тонкого подхода к главной теме начатого разговора. Но сделан он был явно неудачно, так как вятский нахмурился еще больше:
      - Тебе бы такой кант! Говори, что надо?
      Никогда не бывавший в лагерях-доходиловках, Митька допустил весьма неловкий ход. Бригады могильщиков, подчас весьма многочисленные, комплектовались из тех, кто уже не годился более для работы на полигоне и сам был кандидатом в дубари. Однако и тон ответов нарядчику со стороны недавно смиренного доходяги был неожиданно грубым и непочтительным. Савин вспыхнул было, но сдержался:
      - Могилу, понимаешь, надо вырыть! Сегодня ночью в больнице какой-то штымп врезал...
      Худшего предисловия к такому предложению нельзя было и придумать. Спирин ответил ещё более грубо и зло:
      - Пустой твой номер! Не буду я никакой могилы копать...
      Он снова улёгся на своих нарах и демонстративно натянул на голову одеяло. И без того красное лицо Савина побагровело. Слабину почувствовал чёртов штымп! После горного, где за такую непочтительность к нарядчику тут же дрына схватил бы, смирный был, а теперь гляди, как обнаглел... Митька украдкой огляделся, не видит ли кто его конфуза. Однако храп и сопение вокруг были всеобщими и дружными. Сладив кое-как с раздражением и досадой, он опять подёргал за ногу несговорчивого вятского:
      - Слышь, Спирин! Выроешь яму - завтра целый день отгула получишь... На работу не погоню, свободы не видать!..
      Наш благодушный нарядчик корчил из себя этакого шибко блатного, хотя сидел за мелкую растрату в захудалом сельпо.
      Однако даже обещание круглосуточного сна в дополнение к каше не соблазнило Спирина. Он только ещё выше натянул на голову свое куцее одеяло, так, что оголились ноги. Чтобы закрыть их, вятский должен был поджать острые коленки к животу.
      - С дежурняком выведу! - вскипел нарядчик.
      Однако упрямый мужик повторил, приподнявшись:
      - Говорю, пустой твой номер! Не знаешь, что ли, что грыжа у меня на повале объявилась... А не знаешь, так у лекпома спроси!
      Савин закусил губу. Он просто забыл, что уже с месяц, как Спирин, хотя он и продолжает числиться в бригаде лесорубов, занимается в лесу только работами не бей лежачего, вроде сжигания сучьев и отгребания снега от деревьев, спиливать которые будут другие. Грыжа в лагере - это редкостная удача, от неё и не помрёшь, и ни на какие сколько-нибудь тяжёлые работы не пошлют, даже в горных. Отсюда, конечно, и проистекает наглое поведение недавно смирного мужичонки... Махнув рукой, нарядчик отошёл от его места и снова принялся шарить глазами по нарам, но теперь уже более решительно и зло. За непочтительность с ним Спирина кому-то, видимо, придется отдуваться. Хмуро поводив глазами вокруг, Савин остановил свой взгляд на мне. Я плотно зажмурил прищуренные до этого глаза, но тут же почувствовал прикосновение Митькиной руки. Было очевидно, что мой сегодняшний выходной пропал. У меня не было ни спасительной грыжи, ни почтенного возраста, ни даже обыкновенной "слабосиловки". На таких, как я, в лагере полагалось пахать, и сослаться для оправдания отказа рыть кому-то могилу мне было решительно не на что. При других обстоятельствах можно было бы рассчитывать на свойственное многим деревенским некоторое уважение к образованности. Но сейчас Митька был зол и вряд ли потерпел бы новые препирательства. Поэтому я не стал даже прикидываться, что не знаю, в чём дело, а сразу же встал и начал зло натягивать на себя свои драные шмутки, отводя душу руганью. И угораздил же чёрт этого дубаря загнуться именно сегодня! Кстати, кто он такой?
      Нарядчик, оказывается, этого не знал. Час тому назад начальник лагеря приказал по телефону нарядить одного из отдыхающих заключенных на рытье могилы. Кто такой этот дубарь и откуда попал в нашу больницу, Митька мог только предполагать. Скорее всего его привезли из какой-нибудь дальней, рыболовецкой или лесной командировки. Из находившихся в местной больничке заключённых нашего лагеря ни одного кандидата в покойники как будто не было.
      Злобствуя по адресу так некстати подвернувшегося дубаря, я не заметил сначала, что Савин дожидается, пока я оденусь, даже и не думая подыскивать мне напарника. Может, он уже нашёл кого-нибудь в другом бараке? Оказалось, нет, ему приказано послать на кладбище только одного землекопа. Я изумился: как одного? Могила - это здоровенная яма сечением ноль шесть на два метра и два метра глубиной! В долине Товуя, где находится наше кладбище, грунт - глина вперемешку с речной галькой. Когда такая смесь замерзает, то становится прочней бетона. А мёрзлая она сейчас на всю глубину ямы, так как промерзание сверху сомкнулось с вечной мерзлотой снизу. Работы там по крайней мере на две полные дневные нормы для двух землекопов! В одиночку до наступления темноты мне вряд ли удастся выбить могилу в приречной мерзлятине больше чем на третью часть её должной глубины...
      Савин и сам понимал все эти соображения, но на мои вопросы только пожимал плечами: приказано выделить одного могильщика... Начальник сказал это ясно и добавил, чтоб завтра же этому человеку предоставить отгул...
      Всё было похоже на какое-то недоразумение. О каком отгуле завтра могла идти речь, если один человек провозится с ямой на кладбище по крайней мере два дня! А если так, то к чему такая срочность? Да и вообще сейчас зима, и покойник в мертвецкой больницы может ждать погребения хоть до самой весны. Его, конечно, туда уже вынесли. Сегодня воскресенье, и у вольных тоже выходной. Выходной он и у нашей спецчасти, которая оформляет умерших лагерников в "архив-три". Займётся она этим только завтра, когда дубарь совсем окоченеет. Но без отпечатков пальцев, снятых с уже умершего человека, его в этот архив зачислить нельзя, будь он мёртв хоть трижды. Для одной только "игры на рояле" мёртвое тело придется отогревать при комнатной температуре больше суток... Получалась какая-то чепуха. Может быть, всё-таки Савин что-нибудь напутал? А насчёт завтрашнего отгула, обещанного якобы начальником, он просто соврал для большей убедительности? Но Митька божился, что не врёт: свободы не видать! Хорошо, если так! А то ведь обещание заключённого нарядчика вовсе не закон для какого-нибудь Осипенко. Это был самый противный из здешних дежурных надзирателей, "комендантов", как их тут называли. Сколько раз уже бывало при утреннем обходе: "А этот почему в бараке околачивается?" - "Отгуливает за вчерашнюю работу, гражданин комендант!" - "Ничего не знаю"...
      Чтобы умерить моё сожаление об оставленных нарах, Митька сказал, когда вдвоём с ним мы выходили из барака:
      - Ты особенно не расстраивайся! Этим,- он показал через плечо на дверь,спать только до двенадцати. С обеда приказано всех на "длясэбные" работы выгонять, будете от зонного ограждения снег отбрасывать. Вон сколько его навалило...
      "Длясэбными" в нашем лагере назывались работы, которые мы выполняли летом после четырнадцатичасового рабочего дня, а зимой в такие вот редкие и куцые выходные дни. Надзиратель Осипенко, возмущаясь вялостью, с которой заключённые копошились на этих работах, ругался и говорил: "Ну цо вы за народ? Для сэбэ и то робить не хочете!.." Так как в сверхурочном порядке нам чаще всего приходилось заниматься такими делами, как рытьё ям под новые столбы для колючей проволоки, выпрямление покосившейся вышки или ремонт карцера, самое непосредственное отношение к нам которых действительно не вызывало сомнения, то их и прозвали "длясэбными". Заодно прозвище "Длясэбэ" получил и сам Осипенко.
      Савин выдал мне лом, кирку и лопату и посоветовал не слишком уж строго придерживаться при рытье могилы её официально установленных размеров, особенно по длине и ширине. С тех пор как вышел приказ хоронить умерших в заключении без "бушлатов", прежней необходимости в соблюдении полных габаритов лагерных могил более нет. Митька имел в виду "деревянные бушлаты" - подобие гробов, в которых умерших лагерников хоронили до прошлого года. И хотя эти гробы сколачивались обычно всего из нескольких старых горбылей, гулаговское начальство в Москве и их сочло для арестантов излишней роскошью. Согласно новой инструкции по лагерным погребениям, достаточно для них и двух старых мешков. Один нахлобучивается на покойника со стороны головы, другой - с ног, и оба этих мешка сшиваются по кромке. Даже если труп принадлежит какому-нибудь верзиле, то и такой не предъявит претензии, если его положат на бок или слегка подогнут ему колени. С точки зрения могильщика, новую погребальную инструкцию Главного Управления можно было только приветствовать.
      Проводив меня через вахту, нарядчик передал мне ещё один приказ начальника лагеря: по дороге на кладбище зайти в лагерную больницу и обратиться зачем-то к дежурному санитару. Зачем именно, Савин не знал, но высказал предположение, что в больнице я получу указание, в каком месте кладбища рыть могилу и как её ориентировать. Дело это серьёзное. Могилы заключённых всегда располагаются в строго определённом направлении и наносятся на план, хранящийся в спецчасти лагеря. Завернуть в лагерную больничку труда не составляло, она находилась сразу же за зоной по дороге к кладбищу. Проходя мимо этой зоны и глядя на её ограждение, заметённое снегом чуть не до высоко поднятых на ногах-раскоряках будок часовых, я подумал, что, может быть, и в самом деле выгадываю, отправляясь рыть могилу. Если обещание отгула за эту работу и в самом деле исходит от самого начлага, то целодневный сон послезавтра возместит мне потерю полудневного отдыха сегодня. Тем более, что работа на очистке зоны от снега тоже не мёд и её хватит до позднего вечера.
      Наша больница, небольшой неохраняемый барак, расположилась на самом краю здешнего посёлка вольных. Она была построена до вступления в силу нынешних лагерных уставов, основанных на принципе, что заключённый - это непременно или опасный враг народа, или неисправимый жулик. Впрочем, в нашем Галаганных от сочетания прежнего лагерного либерализма и нынешней суровости случались и куда более удивительные примеры непоследовательности в охране заключённых.
      На мой стук в дверь больнички вышел дежурный санитар. Я хорошо знал этого хитроватого темнилу Митина. До заключения он был следователем по уголовным делам и отличался удивительной способностью чуть не во всех действиях и поступках окружающих усматривать какой-то мелкий, низменный практицизм.
      - С отгулом? - спросил он меня, поздоровавшись.
      - Савин говорит, что обещал начальник, - пожал я плечами.
      - Тогда тебе повезло! Работенка-то не бей лежачего.
      - Это три куба мерзлотины выбить - не бей лежачего?!
      - Каких там три куба? Да сейчас сам увидишь. Пошли в морг!
      Санитар открыл маленький дощатый сарайчик, стоявший чуть поодаль от больничного барака и снаружи ничем не отличавшийся от обычного дровяного. Но внутри этого сарайчика на вбитых в землю кольях возвышались два сколоченных из горбыля настила. Они напоминали узкие и высокие столы. Один из этих столов был пуст, поперёк другого лежал небольшой свёрток, сделанный, по-видимому, из обрывка старой простыни.
      - Вот, принимай своего дубаря! - провозгласил Митин, протягивая мне свёрток с таким видом, с каким вручают имениннику приятный сюрприз-подарок.Сегодня ты не только могильщик, но и похоронщик...
      Я принял лёгонький пакет с недоумением: что это? В белую тряпку было завёрнуто что-то твёрдое и продолговатое, напоминающее на ощупь небольшую статуэтку. Поняв, что это, я вздрогнул от неожиданности: мёртвый ребёнок!
      - Одна из нашей жензоны родила ночью,- пояснил довольный моим изумлением Митин. - Прошлым летом на сенокосе нагуляла. Да недоносила месяц, всего часа четыре только и пожил.
      Я держал свёрток одной рукой на отлёте, испытывая к его содержимому чувство невольной брезгливости. Мысль о выкидыше вызывала у меня представление о чём-то уродливом и отталкивающем, а что-то в этом роде было и здесь. Впрочем, трупик несчастного недоноска был сейчас заморожен. Места же на кладбище понадобится для него немногим больше, чем для котёнка. Соответственно пустяковой должна быть и глубина могилы. Митин, кажется, прав, и мне сегодня действительно повезло. Особенно если я получу обещанный отгул завтра.
      - Допёр теперь, почему работёнка блатная?- спросил меня довольный Митин. А то - "три куба"! Тут и половины куба много будет...- Он взялся за ручку щелястой двери сарайчика. - Вот и всё, дуй теперь с ним на кладбище! Да только не на вольное, гляди! Потомственному крепостному на нём не место.
      В шутливой форме санитар меня предупреждал, видимо, чтобы я, соблазнившись близостью поселкового кладбища, не поленился тащить трупик на более отдалённое лагерное. Я и не думал этого делать, но шутка Митина навела меня на мысль, что покойный младенец и в самом деле имеет право быть погребенным не на тюремном кладбище.
      - А что, разве его в архив-три занесут? - сердито спросил я бывшего следователя.
      Но он счёл за благо сделать вид, что принял мой вопрос за ответную шутку, осклабился и отрицательно покрутил головой:
      - В архив наш дубарь ещё не годится, на рояле играть не умеет.
      Потом Митин посерьёзнел и понизил голос, хотя ни в сарае, ни вокруг сарая никого не было:
      - Между нами... Начлаг с доктором договорились через загс этого рождения не оформлять... В историю болезни роженицы будет записано, что ей произведена эмбриотомия. Это когда плод по кускам извлекают, понял?
      Я утвердительно кивнул: дело понятное. Больнице не нужен лишний случай летального исхода в её стенах, лагерю - лишнее свидетельство недостаточно строгого соблюдения режима заключения. Любовная связь между лагерниками и лагерницами категорически запрещена. Не должно быть, следовательно, и ни одного случая деторождения. Но это в теории. На практике же в смешанных лагерях добиться такого положения невозможно. Поэтому существовало нечто вроде негласного и неофициального предела числа деторождений на каждую сотню заключённых женщин. Превышение этого предела являлось одним из самых отрицательных показателей работы лагерного надзора, особенно не нравившихся вышестоящему начальству. И не только из ханжеских или чисто тюремщицких соображений. К ним примешивался ещё и бухгалтерский меркантильный интерес. Дело в том, что прижитые в лагере дети воспитывались в специальных приютах, содержавшихся за счёт бюджета соответствующего лагерного управления. И как ни жалки были эти инкубаторы для сирот при живых ещё родителях, они, требуя известных расходов, ухудшали показатели финансового плана лагуправлений со всеми последствиями для премий руководящему персоналу. Отсюда в немалой степени вытекал и интерес лагерного начальства к нравственности своих подопечных. Возможно, что сокрытие появления на свет очередного инкубаторного ребёнка, в котором участвовал и я, решало вопрос: в пределах ли нормы или за этими пределами находятся показатели добродетели безбрачия в нашем лагере, скажем, за текущий квартал.
      Когда я, зажав под мышкой пакет с маленьким покойником, взваливал на плечо свои громоздкие инструменты землекопа, Митин, снова оглядевшись и понизив голос, хотя никого кругом по-прежнему не было, сказал ещё более доверительным тоном, чем прежде:
      - Доктор приказал мне проверить потом, не затуфтил ли похоронщик? Люди, знаете, у нас всякие. Иной зароет дубарика в снег, а весной может неприятность получиться. Ну, на тебя-то я надеюсь...
      Вряд ли ему кто-нибудь давал такое поручение, Просто хитрец делал мне новое замаскированное предупреждение. Этому человеку, возможно, в результате его профессиональной практики всегда казалось, что если кто-нибудь может злоупотребить своей бесконтрольностью, то он непременно это сделает. В общем-то неплохой и по-своему неглупый мужик, Митин, хотя и довольно благодушно, подозревал всех в плутовстве. Меня это злило и вызывало желание треснуть по ухмыляющейся физиономии санитара своим свёртком. Но я только буркнул:
      - Надежда - мать дураков! - и пошёл по дороге, ведущей вдоль реки к морскому берегу.
      Солнце уже взошло, и время утреннего температурного минимума заканчивалось. Это было видно и по морозному туману, который на берегу уже почти рассеялся. Однако над морем, точнее, над прибрежными льдинами, он продолжал ещё клубиться, как дым, образуя подобие рваной розовой завесы. Солнечный диск сквозь эту завесу казался совсем маленьким и густо-красным. Но когда он становился видным сквозь одну из её прорех, то оказывалось, что этот диск огромный, гораздо больше обычного размера, а цвет у него жёлто-оранжевый, тоже не очень яркий. В зависимости от того, находилось ли солнце за туманом или выглядывало сквозь его прорехи, менялись и длинные тени на снегу. Они становились то чёрно-синими, с резко очерченными краями, то жухловато-серыми и размытыми.
      Справа от дороги белел покрытый снегом широченный здесь Товуй. Его ровную, как стол, поверхность пересекали местами ломаные линии метельных заструг. За рекой на фоне удивительно чистого в этой стороне, нежно-синего и холодного неба тонко прочерчивались розоватые контуры заснеженных сопок.
      До моря отсюда было не более полутора-двух километров. На самом его берегу стояли не видные отсюда, за поворотом дороги, склады солёной рыбы. На лагерное кладбище надо было свернуть, немного не доходя до этого поворота, в противоположную сторону. Оно расположилось под прибрежной сопкой, довольно пологой со стороны реки, но круто спускавшейся к морю. Другая, почти такая же сопка возвышалась на противоположном краю широкой речной долины. С моря эти два угрюмых конуса служили хорошим ориентиром для моряков-каботажников для ввода по приливу в устье Товуя морских барж, направлявшихся в наш Галаганных.
      Из-за поворота дороги неожиданно показался надзиратель Осипенко, шедший мне навстречу. Бегал, наверно, на рыбные склады проверять, на месте ли сторожа из заключённых. А главное: не гостит ли у них кто-нибудь из приятелей, явившихся сюда с целью стащить или выпросить рыбину? Вряд ли всякий другой из наших легендарных надзирателей попёрся бы сюда в такой мороз ради сомнительной возможности кого-то на чём-то изловить, хотя это и входило в их обязанности. Другое дело - Осипенко. Постоянное усердие, иногда не по разуму, отличало этого туповатого вохровского служаку.
      То, что он дежурит сегодня, - хорошо. Не будет дежурить завтра, а это увеличивает мои шансы на спокойный отдых. Однако встречаться с этим болваном Длясэбэ мне не хотелось даже сейчас, хотя придраться ему, казалось бы, и не к чему. Но со своими обычными вопросами "Куда идёшь?" и "Чего несёшь?" он непременно пристанет. И я ускорил шаг, чтобы поскорее свернуть на чуть заметную боковую дорожку на кладбище и избежать неприятной встречи с Длясэбэ нос к носу. Но я успел сделать по этой дорожке только несколько шагов, когда услышал его окрик:
      - Стой! - Комендант жестом издали приказал мне остановиться и вернуться на дорогу. - Куда идёшь? - спросил он, подходя.
      Направление пути и мои инструменты могильщика отвечали на этот вопрос достаточно красноречиво. Но мало ли что? Ведь кирку, лопату и пудовый лом арестант может тащить и просто "с понтом", только для отвода надзирательских глаз! В действительности же направляться на вожделенные склады с каким-то подношением для тамошних сторожей. "Недоверие к заключённому - высшая добродетель тюремщика!" - патетически восклицал мой сосед по нарам, бывший учитель истории, перефразируя известное выражение Робеспьера о революционных добродетелях.
      Когда я ответил надзирателю, что вот на кладбище иду копать могилу, последовал неизбежный второй вопрос:
      - А несёшь чего? - А за ним и приказание:- А ну покажь!
      Преодолевая досаду и заранее возникшее отвращение к тому, что я увижу сейчас, я развернул простыню и обнажил верхнюю половину тельца своего покойника.
      По моим тогдашним представлениям все без исключения новорожденные были морщинистыми. дряблыми комочками живого мяса, дурно пахнущими и непрерывно орущими. Смерть и мороз должны были ликвидировать большую часть этих неприятных качеств. Но оставался ещё внешний вид, который у недоноска, вероятно, ещё хуже, чем у нормального ребёнка.
      Контраст между этим ожидаемым и тем, что я увидел, был так велик, что в первое мгновение у меня возникло чувство, о котором принято говорить как о неверии собственным глазам. А когда оно прошло, то сменилось более сложным чувством, состоящим из ощущения вины перед мёртвым ребёнком и чем- то ещё, давно уже не испытанным, но бесконечно тёплым, трогательным и нежным.
      Желтовато-розовое в оранжевых лучах полярного солнца, крохотное тельце казалось сверкающе чистым. И настолько живым и тёплым, что нужно было преодолевать в себе желание укрыть его от холода.
      Голова ребёнка на полной шейке с глубокой младенческой складкой была откинута немного назад и повернута чуть вбок, глаза плотно закрыты. Младенец казался уснувшим и улыбающимся чуть приоткрытым беззубым ртом. Во внешности этой статуэтки из тончайших органических тканей, которые мороз сохранил в точности такими, какими они были в момент бессознательной и, очевидно, безболезненной кончины маленького человеческого существа, не было решительно ничего от страдания и смерти. Я, наверно, нисколько не удивился бы тогда, если бы закрытые веки мёртвого ребенка вдруг дрогнули, а его ротик растянулся ещё больше в улыбке неосознанного блаженства.
      Длясэбэ на некоторое время уставился на маленького покойника с каким-то испугом. Потом он сделал рукой жест от себя, с которым произносили, наверно, что-нибудь вроде: "Чур-чур меня!" - и, круто повернувшись, зашагал прочь.
      А я, несмотря на жестокий мороз, долго ещё стоял и смотрел на мёртвое тельце, положенное мною на снег. Под заскорузлым панцирем душевной грубости, наслоенной уже долгими годами беспросветного и жестокого арестантского житья, шевельнулась глубоко погребённая нежность. Видение из другого, почти забытого уже мира разбудило во мне многое, казавшееся давно отмершим, как бы упразднённым за ненадобностью. Было тут, наверное, и неудовлетворенное чувство отцовства, и смутная память о собственном, рано оборвавшемся детстве. Хлынув из каких-то тайных душевных родников, они разом растопили и смыли ледяную плотину наносной чёрствости. Теперь не только грубое слово, но даже грубая мысль в присутствии моего покойника показалась бы мне оскорбительной, почти кощунственной.
      Осторожно, как будто опасаясь его разбудить, я снова завернул мёртвого ребенка в его тряпку и понёс свой сверток дальше, на кладбище. Но уже не так, как нёс его до сих пор, небрежно и безразлично, а как носят детей мужчины, бережно, но неловко прижимая их к груди. Было очень нелегко тащить в гору по непротоптанному снегу тяжёлый, раскатывающийся на плече инструмент. Но я предпочитал доставать из-под глубокого снега то и дело сваливающийся лом, чем подхватывать этот лом рукой, занятой покойным младенцем,
      Ближе к кладбищу снег становился ещё глубже, так как здесь, на краю долины, выступы сопок задерживали его от сдувания в море. Всё чаще приходилось останавливаться и отдыхать. И всякий раз при этом я отворачивал простыню и подолгу глядел на лицо ребёнка. Маленький покойник парадоксально напоминал мне о жизни. О том, что где-то, пускай в бесконечной дали, эта жизнь продолжается. Что люди свободно зачинают и рожают детей, а те платят своим матерям и отцам такими вот улыбками ещё не осознавших себя, но тем более счастливых существ. Есть, наверно, такая жизнь и ближе, даже, может быть, совсем рядом. Но и на ней здесь лежит всё очерняющая, все опорочивающая и искажающая тень каторги.
      Мне очень хотелось прикоснуться к коже ребёнка, казавшейся тёплой и атласно мягкой. Но я знал, что будет ощущение не тепла, а холодного, полированного камня, которое разрушит желанную иллюзию. И усилием воли заставлял себя не поддаваться этому соблазну.
      Кладбище нашего сельхозлага, хотя оно принимало в себя немало жертв других здешних лагерей, ни по занимаемой им площади, ни по числу погребений не шло ни в какое сравнение с кладбищами при каторжных приисках и рудниках. Там число мёртвых почти всегда во много раз превышает число ещё живых заключённых. Здесь же место, отведённое под могилы умерших в заключении, занимало на самом низу склона сопки лишь небольшую площадку. Со стороны моря она была ограничена крутым обрывом к широкой полосе прибрежной гальки. В прилив море заливало эту полосу, в отлив отступало на добрый километр к горизонту. В первые месяцы зимы здесь ежегодно идёт жестокая война между морозом и морем. В периоды относительного затишья мороз сковывает воду. Приливы и штормы ломают лед, но непрерывно крепчающие холода снова спаивают их в огромные и неровные ледяные поля, которые снова ломают сильнейшие осенние штормы. В конце концов поле битвы неизменно остается за морозами, а море отступает куда-то за линию горизонта. Но представляет собой это поле спаянный в сплошной массив битый лёд, густо ощетинившийся скоплениями торосов.
      Надо было точно знать, где находится наше кладбище, чтобы отличить его зимой от всякого другого места на склоне сопки. Ряды низеньких, продолговатых бугров едва угадывались теперь под толстым слоем снега, засыпавшего их выше лагерных "эпитафий", больших фанерных бирок, величиной с тетрадный лист, укреплённых на каждой могиле на небольшом деревянном колышке. Химическим карандашом на фанерках были выписаны "установочные данные" покойных, тот тюремный полушифр, в котором тут всегда сконцентрирована трагедия целой человеческой жизни. Однако сейчас на всём кладбище, да и то лишь частично, виднелась поверх снежных сугробов только одна из этих "эпитафий". Она была установлена на могиле, расположившейся почти на самом краю обрыва. Ветер с моря сдул вокруг неё снег и обнажил фиолетовые цифры. Они сильно расплылись от осенних дождей, и разобрать можно было только цифры - 58-9 и 15. Этого было, однако, достаточно, чтобы понять, что погребённый здесь человек осуждён за контрреволюционную диверсию на пятнадцать лет заключения. Судя по этим данным и относительной свежести надписи, это был один из товарищей Спирина, голодное изнурение которого дошло уже до необратимой стадии "Д-З", и он, полежав в нашей больнице месяца полтора, умер. Про него ещё говорили, что он "остался должен" прокурору больше двенадцати лет.
      Однако вопрос об этом человеке и его "долге" был сейчас праздным. Надо было высмотреть место для могилки. Да вот, хотя бы здесь, рядом с могилой диверсанта, на самом краю каторжной колымской земли.
      Своего покойника я решил положить головой к морю, хотя это и не по правилам, все покойники здесь лежат в другом направлении. Но гулаговские правила для него ведь и не обязательны. Не нужна над ним и фанерная "эпитафия", повествующая о преступных деяниях покойного, действительных или выдуманных. Никакой, даже самый дотошный прокурор не смог бы сочинить такой "эпитафии" для младенца, вообще не совершившего никаких ещё деяний. Формально он не существовал ни одной секунды из тех часов, которые прожил, и не имел даже имени.
      Жизнь этого противозаконно появившегося на свет новорожденного не была нужна никому, даже его матери. "Оторва!" - махнул рукой по её адресу Митин. На этот раз он был скорее всего прав. Женщины - профессиональные уголовницы существа, обычно совсем опустившиеся. Даже когда их освобождают из лагеря именно потому, что они матери малолетних детей, далеко не все из них забирают из "инкубаторов" своих ребятишек. И уж подавно никогда почти не интересуются ими, не только оставаясь, но и заканчивая свой срок. Мне случалось видеть этих несчастных, полуголодных, одетых в убогую, пошитую из лагерного утиля одежонку детей, явившихся на свет только благодаря надзирательскому недосмотру. Для начальства они являются всего лишь нахлебниками бюджета, нежелательным, побочным продуктом существования лагеря и досадным живым укором этому начальству за его различные упущения.
      Однако у тех из прижитых в заключении детей, которые зарегистрированы как новоявленные граждане Советского государства, всегда числятся формально известными не только их матери, но и отцы. Регистрация новорожденных проводится через спецчасть лагеря, а та настойчиво требует от "мамок", чтобы они непременно назвали отца ребёнка, пусть только предполагаемого. Оставлять незаполненной графу об отцовстве лагерного ребёнка значило бы расписаться уже не в одном, а в двух упущениях. Впрочем, особых осложнений тут никогда не возникало. Мужчины-лагерники, которых нередко, совершенно для них неожиданно, производили в отцовское звание, почти никогда против этого не протестовали. Дело в том, что оно решительно ни к чему их не обязывало, ни теперь, ни потом, кроме, правда, трёхдневной отсидки в карцере за противоуставную связь с женщиной. Оставить такую связь безнаказанной лагерное начальство прав не имело. А поскольку факт рождения ребенка выдавал виновного в этом проступке с поличным, то счастливый папаша расписывался одновременно на двух бумагах акте о рождении нового человека и приказе о водворении отца этого человека в лагерный кондей. За всю историю нашего Галаганных всерьёз принял своё отцовство только один заключенный. Это был жулик из Одессы, еврей по национальности, по блатному прозвищу, как водится, "Жид". Отсидев после рождения в лагерной больнице своего сына положенные трое суток, отец выпросил его у матери через дневальную барака мамок-кормилок и демонстративно прошёлся с ним по двору лагерной зоны. Встретив начальника лагеря, Жид смиренно снял перед ним картуз и от имени своих родителей пригласил его в гости, в Одессу. Сам он принять дорогого гостя пока не может, но старики-де, уверял бывший фармазон с пересыпского базара, будут рады приветствовать человека, официальным приказом по лагерю отметившего рождение их внука. Однако начлаг не оценил ни остроумия, ни вежливости Жида, и тот снова отправился ночевать в "хитрый домик", в дальнем углу зоны.
      Я расчистил снег на месте будущей ямы и собрал его в небольшую кучку, несколько поодаль от этой ямы. Снова отвернул простыню от лица своего покойника и положил его на склон снежного холмика таким образом, чтобы видеть ребёнка во время работы. Как я и предполагал, промёрзший грунт речной долины по крепости мало уступал бетону. Даже незамёрзшая смесь каменной гальки и глины - настоящее проклятие для землекопа. Сейчас же лом и кирка то высекали искры из обкатанных камешков кварца, гранита и базальта, то увязали в сцементировавшей их глине. Ямка была всего по колено, когда я, несмотря на жгучий мороз, снял свой бушлат и продолжал работу в одной телогрейке.
      Для погребения маленького тельца этой ямки было бы уже достаточно, но я упорно продолжал долбить неподатливый грунт, пока не выдолбил могилку почти в метр глубиной. Затем в одной из её стенок я сделал углубление наподобие небольшого грота. Покончив с этим, взобрался высоко на склон заснеженной сопки, туда, где должны были находиться заросли, сейчас их правильнее было бы назвать залежами кедра-стланика. Отрыл их, нарубил лопатой хвойных ярко-зелёных веток и спустился с ними вниз. Долго и тщательно выкладывал этими ветками дно и стенки гротика. Затем, в последний раз поглядев на лицо ребёнка, закрыл его простынёй и положил трупик на ветки. Ветками покрупнее заложил отверстие грота и засыпал яму. Кропотливо и старательно пытался потом придать рассыпающейся кучке мёрзлой глины с катышем гладкой гальки вид аккуратной, усечённой пирамиды.
      Несмотря на привычку к тяжёлой, ломовой работе, я устал. Надел свой бушлат и присел рядом, на могилу диверсанта. Я так долго возился с погребением, что недлинный мартовский день уже приближался к концу.
      На краю заснеженного обрыва темнел насыпанный мною бурый холмик. Внизу расстилалось замёрзшее море, до самого горизонта покрытое торосами. Ледяные плиты, местами высотой в два и более человеческих роста, то раскидывались наподобие веера, то длинными грядами вздыбливались почти вертикально, напоминая остатки срытых крепостных стен, то беспорядочно громоздились огромными грудами, как разрушенные землетрясением здания. Налипший на торосах снег розовел под лучами совсем уже низкого солнца. На местах сравнительно свежих изломов лёд отливал глубокой зеленью, как вода в омуте, а тени его высоких осколков на розоватом снегу казались сейчас почти синими.
      Стояла глубокая, торжественная тишина. Наверно, такой глубокой она бывает ещё на застывших планетах. Должно быть, и там вот так же величаво плывет над хаосом мёртвой материи неяркое, потухающее светило.
      Неправдоподобно огромный оранжевый диск солнца почти уже касался горизонта своим нижним краем, готовясь закатиться за него по-арктически медленно. Чистое, бледно-розовое небо через неуловимые цветовые переходы постепенно становилось светло-синим. Только здесь, в этих неприютных северных краях, оно бывает таким нежным, таким чистым и таким равнодушным к человеку. Конечно же, я не в первый раз видел этот первозданный пейзаж, в котором и прежде замечал что-то от холодного величия космоса. Однако только сейчас закат над полярным морем вызвал у меня не только мысль, но и как бы чувство суровой гармонии мира. Мне казалось, что я ощущаю беспредельность и холод пространства, в котором движется наша планета, и его равнодушие к тому эфемерному и преходящему, что возникает иногда в глухих уголках Вселенной и зовётся жизнью. Жалкая и уродливая, она всего лишь плесень, которая ждёт своего часа, чтобы быть навсегда уничтоженной мёртвыми, равнодушными силами природы.
      Но тут же во мне возник протест против этого пессимистического вывода, навеянного созерцанием впечатляющей картины царства холода. Жизнь только кажется скромной и сирой по сравнению с враждебными ей силами. Однако выстояла же она против этих сил и даже сумела развиться до степени разумного сознания, как бы отразившего в себе всю необъятную Вселенную. И это только начало! Несмотря на присущие всякому развитию тяжёлые детские болезни, именно разумным формам жизни, а не мёртвой материи будет принадлежать в конце концов главенствующее положение в мире!
      Могильщиков с легкой руки Шекспира исстари принято считать чуть ли не профессиональными философами. Это сомнительное мнение было бы, вероятно, ближе к истине, если бы профессию погребателя, как и все другие профессии, люди себе выбирали. А что касается строя мыслей случайных её обладателей, то он, как правило, такой же, как и у остальных людей, во всяком случае, я не наблюдал какого- либо воздействия профессии могильщика на психологию тех, кто даже очень подолгу работал в похоронных бригадах. Постоянно обслуживая смерть, они, как и все, постоянно думали и говорили о жизни, причём в самых прозаических её проявлениях, вроде лагерной пайки, баланды и сна на барачных нарах. Впрочем, даже те из них, кто обладал философским складом ума, памятуя о враждебно-насмешливой настроенности лагеря к сентиментальному философствованию, вряд ли могли быть так же велеречивы, как знаменитый могильщик из "Гамлета". Вот и я, например, никому здесь не признаюсь, что расчувствовался при виде маленького дубаря, а зарыв его, думал не о миске дополнительной баланды, которую получу сегодня за эту работу, а о путях мироздания. Тем более что и высокому строю своих мыслей, и торжественному настроению, с которым я наблюдал закат над арктическими льдами, я был обязан случайности. Не встреть меня по дороге сюда надзиратель Осипенко и не заставь развернуть перед собой моего свёртка, я ни за что бы не сделал этого по собственному почину. И давно бы уже наспех и как попало зарыл бы в землю этот свёрток, заботясь только о том, чтобы его не вымыли вешние воды или не разрыли ездовые собаки. А закончив работу, поспешил бы в лагерь, думая, что пофартило мне всё-таки здорово. Заработать целый день отдыха за каких-нибудь два-три часа работы удается нечасто. Если, конечно, нарядчик не врёт, что этот отдых обещан мне самим начальником.
      Несколько ослабевший днем мороз начал крепчать снова, и теперь плохо помогал даже бушлат. Да и вообще было уже пора уходить отсюда, тем более что с раннего утра я сегодня ничего не ел и мысль об обогреве и сытном ужине начала заслонять собой всё остальное. И всё же мне хотелось сделать для погребённого ребёнка что-то ещё. Повинуясь этому желанию, я сбил киркой лопату с её черенка и той же киркой перебил этот черенок на две неравные части. Затем вытащил верёвочку из одного из своих ЧТЗ и крест-накрест связал обломки палки. Импровизированный крест я воткнул в могильный холмик.
      Солнце неохотно закатилось, оставив после себя полосу оранжевой зари, над которой в ставшем ещё более холодным небе продолжали свою игру нежные оттенки розового и голубого. Какое-то мгновение верхние края торосов продолжали красновато светиться, затем они разом погасли. Бескрайнее нагромождение льдов внизу стало ещё угрюмее и начало скрываться в холодной мгле. А над его темным хаосом, на фоне гаснущего заката отчетливо рисовался водружённый мною символ и знак христианства. Сумерки скрыли убожество креста, а красноватый фон зари усилил его мрачную выразительность.
      Логически этот крест был, конечно, совершенно не оправдан. Я не верил в Бога, а зарытый под ним ребёнок не принадлежал ни к какой религии. Но он не был также и просто сентиментальной данью традиции, знакомой с далёкого детства. Главная причина водружения мною, убеждённым атеистом, религиозного знака на могиле безымянного ребёнка заключалась, вероятно, в другом.
      Я всё ещё находился во власти мысли о противостоянии Живой и Мёртвой материи и не хотел, чтобы холодный хаос льдов и гор сразу же поглотил и растворил в себе останки маленького человеческого существа. Поэтому-то, наверно, следуя древнему стремлению Человека Разумного к утверждению жизни даже после смерти, почти подсознательно установил её знак на могиле усопшего. Этот знак был примитивен и прост, но он являлся символом правильной геометрической формы, которой Хаос враждебен и чужд. Это представление скорее всего и лежало в основе сооружения таких надгробий, как всевозможные обелиски, пирамиды и те же кресты.
      Меня вдруг охватило чувство благоговения, как верующего в храме. Ушли куда-то мысли о еде, отдыхе и тепле. Это было, вероятно, то состояние возвышенного и умилённого экстаза, которое знакомо по-настоящему только искренне верующим людям. Под его воздействием я развязал тесёмки своего каторжанского треуха и обнажил голову. Мороз сразу же обхватил её калеными клещами и больно обжёг уши, реальность оставалась реальностью. Я надел шапку, смахнул с бушлата несколько круглых, похожих на градины льдинок и, подобрав с земли свой инструмент, начал спускаться в долину.
      На самом дне жизни люди плачут не чаще, а гораздо реже, чем обычно. Возможность изливать своё горе таким образом - удел более счастливых, у которых оно всё же только эпизод их жизни, а не её постоянное содержание. Впрочем, замерзшие льдинки на груди моего бушлата вовсе не были слезами скорби. При всей своей теплоте и нежности мои чувства к погребённому ребенку скорее напоминали те, которые вызываются душевным просветлением, например, созерцанием великих произведений искусства. Да и милосердие смерти в этом случае было слишком очевидно, чтобы сожалеть ещё об одной несостоявшейся жизни.
      Я испытывал не горе, а мягкую и светлую печаль. И ещё какое-то высокое чувство, которое, наверно, было ближе всего к чувству благодарности. Благодарности мёртвому ребёнку за напоминание о Жизни и как бы утверждение её в самой смерти.
      Игра света в темнеющем небе стала уже грубее и глуше, когда я подошёл к лагерной больнице. Санитар Митин сметал снег с дорожки и, увидев меня, удивился:
      - Ты что там делал, на кладбище? Загорал, что ли?..
      Вопрос был резонный, и я смутился, не зная, что ответить. Однако бывший следователь, вспомнив о чём-то, осклабился:
      - Фу ты! Совсем забыл, что у тебя приятель в сторожах...- Он заговорщицки подмигнул и похлопал меня по животу. Верный законам своего мышления, Митин вообразил, что я гостил на рыбном складе, где у меня действительно был знакомый, и несу под полой бушлата ворованную горбушу. Это было отличное объяснение, до которого сам бы я сейчас не додумался. Мои мысли были ещё далеко. Посерьёзнев, санитар сказал: - Ты один-то через вахту не ходи, на ней Длясэбэ торчит. Наверняка обыскивать полезет. А постой возле наших, они сейчас очистку зоны снаружи заканчивают, и вали потом со всеми через ворота. Так оно вернее будет...
      Я поблагодарил Митина за толковый совет и побрёл к лагерю, от которого доносились уже голоса работающих. В его грубость, чёрствость, низменность мыслей и чувств.
      1966 г.