ГЕОРГИЙ ДЕМИДОВ
      Без бирки
      Пожарный темп, в котором на ключе "Фартовый", протекающем в глухом распадке среди высоких сопок на территории Юго-западного горнорудного управления Дальстроя, началось строительство нового золотого прииска, никого тут особенно не удивил. Это был обычный для колымского феодального государства с его всевластными царьками-наместниками "стиль" работы. Должно быть кому-то из магаданских эмвэдэвских генералов обнаруженные здесь запасы "первого металла" показались достаточно перспективными, чтобы, ткнув перстом в это место на карте, генерал изрек: Быть тут прииску! Сроку на обустройство даю четыре месяца! Приказ об организации на Фартовом прииска был "спущен" в мае третьего послевоенного года, а начало на его будущем золотоносном полигоне первых вскрышных работ намечено уже в октябре.
      В сотне километров в сторону от главного колымского шоссе, на дне мрачноватого извилистого распадка закипела работа. Несколько сотен заключенных лесорубов, землекопов и плотников пригнали сюда "пешим строем". Палатки для временного лагеря, провиант, пилы, топоры и прочий инструмент бичевой на кунгасах притащили по рекам и речушкам. Вдоль наметившейся на Фартовый петлястой горной трассы разбили несколько палаточных "подкомандировок". Дорога при здешних строительствах - дело первоочередное и первостатейное. Все необходимое для этого строительства, его работы и жизни людей надо доставить на место еще до наступления зимы. Потом, когда завоет здешняя высокогорная пурга, надежда на узенькую боковую трассочку с ее незащищенными от заносов перевалами и узенькими карнизами-"прижимами" на склонах сопок будет плоха. Опыт на этот счет тут был богатый и горький. Не раз уж случалось при подобных скоростных строительствах, что сотни и даже тысячи подневольных работяг оказывались отрезанными зимой от сравнительно обжитых районов Колымы и едва не поголовно погибали.
      На золотых приисках, особенно колымских, ничто не строится особенно основательно и всегда носит временный, подчас почти бивуачный характер. Дело тут не только в спешке, вызванной очередным генеральским хотением и щучьим велением. Строить на прииске что-нибудь слишком фундаментально просто не имеет смысла. Запасы золотого песка истощаются, как правило, за несколько лет и единственное, чаще всего, в целом обширном районе предприятие закрывается. Поэтому при строительстве поселка здесь нет и намека на мысль об его возможном расширении и благоустройстве.
      Особенно недолговечными, самыми дешевыми по своему типу и качеству применяемых материалов строятся бараки приискового лагеря. Обычно, это строения "каркасно-засыпного" типа с "совмещенной" кровлей. В землю вкапываются не слишком толстые столбы, к ним с внутренней и внешней стороны будущего барака приколачиваются горбыли, а пустота между слоями обшивки засыпается опилками. Вот те и стены, которые, чтобы из них не выдуло опилок ветром, густо обмазываются с обеих сторон глиной. К стропилам над этим сооружением пришивается сплошной слой досок, покрываемых сверху дранкой. Крыша служит здесь одновременно и потолком помещения, поэтому она и именуется "совмещенной", а само строение на языке лагерных архитекторов носит также название "бесчердачного"
      По такому же типу строились бараки и на Фартовом. Но вот что озадачило строителей. В подслеповатые оконца этих бараков им было приказано встраивать толстенные решетки, а на их двери навешивать снаружи тяжелые амбарные запоры. Это было бы смешно - стену такого барака можно было разломать в любом месте с помощью обыкновенного кола или кочерги - если бы люди не понимали, что назначение этих решеток и запоров вовсе не в том чтобы укрепить барак. Оно заключалось, несомненно, в угнетающем действии на его будущих жителей. В обычных лагерях так укреплялись только бараки усиленного режима, БУР-ы. Здесь они предназначались для всех лагерников. Выходило, что этот лагерь какой-то особенный.
      Это было еще более очевидным, если судить по типу ограждения будущего лагеря. Оно строилось так, как будто его заключенных собирались удерживать здесь только постоянной угрозой их поголовного истребления, а сами эти заключенные только о том и думали, как бы им поднять общее восстание против своей охраны. На высоких, прочно врытых в землю, столбах густо и "впереплет" натягивалась колючая проволока. Со стороны лагерного двора, наверху каждого из столбов этой ограды укреплялась колючая проволока. Со стороны зоны образовывался род наклонного, колючего навеса, попробуй, перескочи! В двух метрах от проволочной ограды вокруг лагеря строился глухой и высокий досчатый забор, над которым в три ряда тянулась все та же "колючка". Третий пояс зонного ограждения, но уже изнутри, образовывала "запретка". Это невинный с виду невысокий деревянный барьер, на столбиках которого укреплялись выбеленные щиты с жирной черной надписью: "Стой! Стреляю!"
      Удивительно мощным было также освещение линии ограды и двора лагерной зоны. С одного из каждых четырех кронштейнов на ее столбах свисала лампа-пятисотка, на вышках по углам лагеря и рядом с вахтой установлены прожекторы. С обеих сторон каждого барака врыты высоченные столбы с подвешенными на самом верху мощными лампами. Все это светотехническое хозяйство требовало такого количества энергии, что во время его испытания приисковая электростанция, передвижная американская установка с дизелем "болиндер", оказалось нагруженной едва не на половину всей своей мощности. Света, проникающего в оконца бараков с лагерного двора ночью было почти столько же, сколько его давали тусклые лампочки, подвешенные под двускатными потолками этих бараков.
      Но самое тягостное впечатление произвели на строителей нового лагеря невысокие, но довольно широкие отверстия, которые плотникам велено было проделать на уровне пола в стенах "скворечников", будок для часовых, поднятых на толстых ногах-раскоряках. Отверстия были обращены внутрь зоны и закрывались, откидывающимися на петлях, деревянными щитами. Не сразу догадались, что это амбразуры для станковых пулеметов. Если такие пулеметы установить только на двух угловых вышках, то в лагере не останется ни одного угла, в котором можно было бы укрыться от их огня. Лагерные бараки не предоставляли от пуль почти никакой защиты.
      Был еще один строительный объект, пожалуй более всего остального удивлявший даже самых бывалых и опытных из заключенных строителей - казармы охраны будущего лагеря. Обычно, это один-единственный небольшой барак, в котором размещается несколько десятков вохровцев, несущих службу конвоирования, охраны зоны и оцепления прииска. Здесь строилось несколько длинных, притом бревенчатых, а не каких-нибудь каркасно-засыпных, бараков, тесно поставленных параллельно друг другу. Бараки и ровный плац перед ними были окружены колючей оградой с вышками по углам. В будках этих вышек тоже были предусмотрены амбразуры для пулеметов, но проделаны они были уже в наружных стенах скворечников.
      По-видимому, лагерь предназначался для осужденных на каторгу. Этот вид заключения появился во второй половине войны как мера наказания для особо тяжелых политических преступников, главным образом изменников Родины и пособников немецких оккупантов. Считалось, что КТР отличаются от обычных ИТЛ так же, как тюрьма отличается от воли. Но так как лагеря принудительного труда в то время, особенно те из них на Колыме, которые обслуживали дальстроевские предприятия "основного производства", и так были плохи хуже некуда, то чтобы выдержать упомянутый принцип, каторжанское начальство и конвой проявили тогда не мало усердия и изобретательности. Помноженное на их необъятные возможности это усердие сразу же принесло свои плоды. В одном из КТР почти всех его каторжников переморозили, затянув им выдачу зимнего обмундирования почти на два месяца - нет, мол, никакого, даже рваного! На другом достигли почти такого же результата, не давая в лагерь топлива. И всюду ненавистных предателей и изменников морили голодом. Все это в дополнение ко всему, что предписывал официально свирепый режим каторги. А каков он можно судить хотя бы по тому, что постельного белья, например, каторжникам не полагалось, они должны были спать на голых нарах. Местное начальство сумело кое-где усовершенствовать и этот пункт устава КТР. Настилы для барачных нар делали из горбыля "обзолом" вверх.
      Все эти патриотические мероприятия не замедлили дать свои плоды. Почти все каторжане "первого привоза" погибли или стали инвалидами уже в первую свою зиму здесь. Успех был явный, но он вступил в противоречие с производственными интересами Дальстроя, КТР тоже были рабочей силой. В дело вмешалось, вероятно, высшее начальство, и режим каторги был значительно смягчен. Ко времени строительства на Фартовом прииске она от обычных лагерей отличалась почти только своими внешними атрибутами, правда, весьма унизительными и устрашающими. Рогатыми суконными шапками того же покроя, которые носили зимой немцы-оккупанты, номером на спине и на этой самой шапке, запиранием заключенных на ночь в бараки с решетками на окнах. Однако это были больше факторы морального воздействия, придуманные досужими специалистами из Гулага и нередко творчески переработанные на месте. Теперь и на каторгу распространялось спасительное нововведение, принятое в лагерях Дальстроя немногим более года назад. Оно заключалось в отмене прежней системы битья заключенных "по брюху" за невыполнение ими лагерных норм выработки. Лагерникам гарантировался даже при их отказе от работы такой минимум питания, при котором человек мог существовать неопределенно долго. Этот минимум так и назывался "гарантпайком" и был введен не без сильного сопротивления мудрецов из Гулага и некоторых бурбонов из дальнестроевского начальства. Эти полагали, что получив гарантийную восьмисотку, заключенный работать не станет, даже если за работу ему станут немного платить и дадут возможность приобретать себе дополнительное питание. Злые глупцы в генеральских погонах плохо знали человеческую природу. За миску мясных щей, которую можно было получить теперь за дополнительную плату, люди готовы были работать даже сверх своего рабочего дня. Не стало бесполезной "слабосиловки", почти прекратилась смертность. Рентабельность лагерного труда возросла во много раз. Изменения к лучшему произошли и на каторге. К ней привыкли, и охрана каторжных лагерей отличалась от обычной охраны не так уж сильно. Здесь же в этом отношении затевалось нечто исключительное.
      Недоумение вызвало и то обстоятельство, что строительство и организация отделений КТР прекратились вместе с войной. Осужденных на каторгу, правда, иногда еще сюда привозили, но это были почти уже единичные случаи. Сейчас же - это было уже известно - строится не один лагерь такого же типа, что и на Фартовом. Откуда же взялось после всех "изъятий" и всесоюзных "облав" такое количество сверхопасных преступников? На этот счет среди заключенных ходили всевозможные слухи и кривотолки. Говорили, например, что на Колыму прибывает огромный пароход с преступниками, содержавшимися до сих пор в каких-то секретных тюрьмах. Это люди, совершившие во время войны тягчайшие преступления и сплошь приговоренные к виселице. Однако, по причине отмены в Советском Союзе смертной казни - она была действительно некоторое время формально отменена - бывшие пособники гестапо, вешатели и расстреливатели мирного населения уцелели. Теперь они будут вкалывать на Колыме, но в кандалах и под неусыпным конвоем. Нечего и говорить, что у каждого из осужденных на пожизненную каторгу тяжких преступников на спине номер и откликаются они только по этому номеру. Будущий лагерь будет носить название "Берегового лагеря", сокращенно "Берлага", хотя и непонятно причем здесь какой-либо берег. Это один из лагерей специального назначения с особым режимом. Заключенные в спецлагах как бы погребаются заживо. Они не имеют даже права писать родным письма. По сравнению с их режимом режим обычных КТР едва ли не курорт.
      Было очевидно, что в Берлаге с его лагерями-крепостями будут содержаться действительно враги, озверелые политические бандиты, по сравнению с которыми итээловские липовые "враги народа" и самые тяжелые "урки" из блатных не более, чем мелкая шпана. Недаром для этих свирепых, вероятно способных на любой эксцесс в любое время извергов предусматривается такое число вооруженных до зубов охранников, которое едва ли не превышает число охраняемых.
      Люди, живущие в нормальном обществе и обладающие всеми гражданскими правами, обычно думают об угнетении и унижении себе подобных с чувством отвращения и невольного внутреннего протеста даже если знают, что это вызывается общественной и государственной необходимостью. Те же, кто унижен и бесправен сам, реагируют на это иначе. Для большинства таких сознание, что есть кто-то, кто еще более унижен и бесправен чем они, питают в них чувство, похожее на сознание некоей сословной привилегии. Дворовый холоп нередко презирал смерда только потому, что хозяйский кнут по его спине гулял несколько реже чем по спине крестьянина-земледельца. Кастовость в Индии проявляется особенно грубо и резко на уровне "неприкасаемых". Многие из здешних итээловцев, проведав о режиме Берлага, для которого они строили ОЛП № 12 - это тоже было уже известно - преисполнились чувством едва ли не гордости. В самом деле, иногда, как например, теперь вот, они живут и работают почти без конвоя, номеров никаких не носят, писем домой могут писать сколько угодно. Лагерное начальство, надзиратели и даже конвоиры окликают их по фамилии. И только если не знают этой фамилии, то кричат: "Эй, ты!" или "Эй, мужик!". Но это совсем не то, что какой-то там "человек номер...".
      Однако, в этом подленьком сознании своей некоторой привилегированности было и рациональное, эгоистическое начало. Оно заключалось в ощущении реальной выгоды, вытекающей для менее угнетаемых групп заключенных из учреждения лагерей с особым режимом. Было по опыту известно, что чем больше начальственного рвения уходит на репрессирование одной группы лагерников, тем меньше этого рвения остается на долю другой. Раз какие-нибудь берлаговцы объявляются "настоящими" врагами народа, то остальные, стало быть, являются менее настоящими. Во времена ежовщины, например, уголовники <174 > бытовики <175> официально именовались <174> социально близким <175> элементом и натравливались на <174> контриков <175>. Теперь неприкасаемость особо опасных врагов обеспечивалась их строжайшей изоляцией. Однако хитрое начальство всякими намеками и полунамеками старалось поддержать в итээловцах вообще примерно те же настроения что у блатных конца тридцатых годов, хотя уже с иными целями. Сознание, что они теперь едва ли не <174>социальные близкие<175> создавало у заключенных работяг чувство собственного благополучия и благотворно отражалось на производительности их труда.
      Когда один из бараков строящегося лагеря был уже готов, в него из палаток переселили его строителей. По вечерам, глядя на забранные решетками оконца будущего жилья таинственных берлаговцев и на грозное ограждение лагерной зоны, заключенные, с удовлетворением сознавая, что они <174> не такие <175>, вкривь и вкось толковали о страшных, занумерованных преступниках и о том, откуда они взялись. Точнее, возьмутся. Дело в том, что никаких "радиошептограмм" из ногаевской пересылки, миновать которую никто из привезенных из-за моря никак не мог, покамест не поступало. Зэков привозили полными пароходами из Прибалтики, Западной Украины и других районов СССР, население которых подозревалось в сочувствии гитлеровцам. Но это были заключенные самого обыкновенного типа. Тут начальство хранило какой-то непроницаемый секрет.
      Зима в этом году наступила рано. "Белые мухи" начали летать уже в конце августа, а к середине сентября снег довольно толстым слоем лежал на склонах окрестных сопок, дорогах, крышах, почти уже готового лагеря и строениях прииска. Все знали, это уж до далекой весны. Никаких, даже кратковременных отступлений здешняя зима никогда не делает. Но основные задания по строительству на Фартовом и монтажу несложного оборудования прииска были готовы к сроку, хотя, конечно, не без туфты. Если землекопы, плотники и вспомогательные рабочие были уже почти все отправлены обратно в их постоянные лагеря, главным образом "комендантский" лагерь на Брусничном, столице Юго-запада, то штукатуры, механики и электрики еще доделывали то, что согласно актом о выполнении работ считалось уже принятым. Из Магадана и  Брусничного их постоянно поторапливали. Видимо, вот-вот должны были прибыть эти, бог весть откуда взявшиеся, берлаговцы.
      В начале октября в поселок с залихватским полублатным названием прибыла рота, первая из целого батальона, охранников будущего ОЛП-а № 12 и разместилась в своей новенькой казарме. Это были солдаты срочной службы, очередная неожиданность для старых колымчан. До сих пор все лагеря, в том числе и каторжные, охраняла вольнонаемная ВОХР. Хмурый офицер с погонами майора, командир охранного батальона и два его помощника, тоже офицеры, придирчиво принимали сооружения зоны и солдатских казарм. Было похоже, что они и впрямь собираются сдерживать пулеметным огнем восставших заключенных в загоне лагеря, а если это не удастся, то насмерть стоять в глухой обороне, отражая их штурмы.
      Еще через два дня, хотя строительные недоделки были ликвидированы далеко еще не все, оставшимся итээловцам задолго до конца рабочего дня было приказано прекратить работу, сдать инструмент и явиться в свой барак. Здесь их не только пересчитали, но и проверили по формулярам. Затем объявили, что завтра, рано утром, они отправляются на Брусничный. Народу было совсем немного, едва только на одну этапную машину.
      Однако, на рассвете следующего дня, как предполагалось накануне, эта машина из Фартового не выехала, так как в местном гараже ее не успели вовремя отремонтировать. Ефрейтор, начальник этапного конвоя, состоявшего, впрочем, только из него и еще одного, рядового вохровца ругался и кричал, что напишет на нерадивых гаражников рапорт. Его этап, видите ли, должен непременно добраться до главной трассы не позже, чем к двенадцати часам. Почему именно ефрейтор не говорил, есть такой приказ и все, и только продолжал ругаться, от чего, конечно, шестерни в коробке сцепления не переставали греметь. Выехали уже совсем засветло, часа на три позже намеченного времени. Ехали, как и предполагалось, довольно медленно, так как трассу местами уже успело занести снегом. Да и вообще при таких крутых, как здесь, подъемах и спусках, частых поворотах и прижимах шибко со скоростью не разгуляешься. К тому времени, когда машина должна была быть уже на главном шоссе, она только еще въезжала на вершину довольно высокого перевала, пришедшегося, примерно, на середину дороги до Фартового. Сидевший в кабине грузовика рядом с шофером начальник этапа злобно выругался и ударил себя кулаком по колену. Внизу он увидел то, за встречу с чем начальство посулило ему пять суток "губы".
      Вытянувшись в длинную вереницу машин, навстречу маленькому этапу шел другой, громадный этап. Основную его часть составляли такие же "газы", наполненные людьми. Однако во главе колонны и в ее хвосте шли "татры", мощные, большегрузные машины, завезенные на Колыму совсем недавно. Их можно было узнать не только по внешнему виду, но и по характерному звуку их моторов. Его издавали вентиляторы воздушного охлаждения. Люди на татрах резко отличались от пассажиров газиков цветом своей одежды. Они были одеты в светлое, очевидно, в новые солдатские полушубки, а до каравана внизу оставалось еще около километра, можно было рассмотреть и оружие многочисленных охранников этапа, почти уже подходившего к подъему на сопку.
      - Докукарекались! - с сердцем сказал ефрейтор, - Берлаг прет... Из-за филонов в вашем гараже не успели-таки вовремя на большак проскочить... Непременно напишу на вас, сволочей, рапорт!
      - А по мне хоть два рапорта пиши, - пожал плечами шофер, - я, что ли у газика сцепление ремонтировал? - Все вы там б... - буркнул ефрейтор. Водитель начал спуск.
      Лет пять шоферивший здесь и в заключении, он отлично знал писаные и неписаные законы колымских дорог. Если бы встречная колонна машин уже начала подъем на перевал, то подождать на специально для этого "спланированной" площадке и пропустить эту колонну должен был он. Но машина-одиночка въехала на склон первой. Теперь, как уже начавшей спуск, путь ей должны были уступить встречные машины, хотя бы их там была целая сотня.
      Но внизу на этот счет были, видимо, другого мнения. Головная татра пересекала место, где еще можно было разъехаться, и начала карабкаться в гору. Это было слышно и по звуку ее вентилятора, завывшего на самой высокой ноте. Этот тонкий вой сразу же подхватили хриплыми голосами остальные машины, одна, другая, третья... - Шары там у них повылазили, что ли? водитель нажал на тормоза и растерянно взглянул на начальника,
      - Шоферской закон нарушают б...!
      -Плевали они на твой закон! - зло ответил ефрейтор, - у спецэтапа право на "зеленую улицу" есть, вот что! - Он открыл дверцу кабины и спрыгнул на дорогу; - выруливай вот теперь обратно наверх! Так тебе и надо, раз работать не хотите, филоны чертовы!
      - Говорю, не я сцепление ремонтировал, - сказал шофер, - мое дело баранку крутить...
      Заключенные в кузове и ехавший с ними второй конвойный солдат, тоже, конечно, давно уже заметили встречный этап. Вохровец взобрался даже на доску под кабиной, служившую ему сиденьем, ему и махал над головой автоматом; остановитесь мол! Сейчас, ребята, они нас как испугаются, дак к-а-ак шарахнутся со своими машинами под откос... - с издевательскими интонациями в голосе заметил кто-то из заключенных. Молодой солдат с лицом деревенского подпаска сердито обернулся, но ничего не сказал и начал со смущенным видом скручивать цигарку. Подавать спецэтапу сигналы остановки было с его стороны очевидно бессмысленным и довольно глупым делом.
      - Солдатни-то сколько... - протянул кто-то из зрителей.
      - А собак? - добавил другой. Было уже видно, что солдаты сидят не только в головной и замыкающей машинах. Ряды полушубков, по одному на каждую машину с заключенными белели и под кабинами всех этапных грузовиков. Были видны уже и белые прямоугольники на серых бушлатах заключенных, несомненно, их номера. Покамест все, что толковала о Берлаге лагерная молва, по-видимому, подтверждалось. А что внизу двигался этап с первыми новоселами только что отстроенного ОЛП-а N12 какого-то Берегового лагеря, сомнений быть не могло. Кое-кто силился найти и подтверждение слуха, что заключенные страшного Берлага постоянно закованы в кандалы. Рассмотреть этого пока не удавалось, а вот золотые погоны офицера, высунувшегося из кабины передней машины, были видны отчетливо. Очевидно это был начальник этапа. Он делал рукой такое движение, как будто что-то отпихивал от себя ладонью, перемежая их с угрозами кулаком. Давай, рули в гору! - сказал шоферу ефрейтор, - сама себя раба бьет, когда плохо жнет... - Шофер некоторое время хмуро молчал, позади был узкий прижим к крутым поворотам. Потом заявил: - Скажи своим мужикам, чтобы высадились из машины. С людьми этого драндулета в гору не поведу. - Ефрейтору, видимо, очень не хотелось этого делать. Ему было приказано избежать встречи с берлаговским этапом, чтобы здешние заключенные вообще его не видели. А все складывалось так, будто спецэтап провезут мимо них специально напоказ. Но требование шофера было весьма резонным, машина за милую душу могла скатиться по склону сопки в тартарары. - Вылезай, все! сердито крикнул начальник конвоя и сам, выпрыгивая из кабины. Злой не менее его, "водила" старенького газика вылез на подножку, посмотрел назад, на добрые триста метров петлястого карниза и, произнеся как молитву длинное блатняцкое ругательство, включил задний ход. Грузовик медленно пополз вверх.
      Его пассажиры выстроились в тесный ряд на самом краю узкой дороги. Но начальник берлаговского конвоя считал, видимо, что и так они окажутся слишком близко к его машинам. - В сторону! Еще в сторону! - кричал он, взмахивая рукой уже таким образом, как будто он спихивал его нежелательных встречных куда-то в самый низ сопки. Те рискуя и в самом деле скатиться по ее склону, попятились еще.
      Но и отсюда условия для разглядывания идущего мимо этапа были почти идеальными, тем более, что сдерживаемые пятившимся впереди газиком, машины едва двигались. Итээловцы пялили глаза на настоящих врагов народа и Родины, понуро сидевших на дне автомобильных кузовов. Борта этих кузовов были надстроены решетчатыми деревянными щитами как при перевозке скота. Но у машин-скотовозок дело этим и ограничивается, здесь же щиты были густо переплетены неизбежной "колючкой". Абы кого с такими предосторожностями этапировать не станут!
      Ожидаемых кандалов, однако, на берлаговцах не оказалось. Они смирно сидели, положив руки на колени, над левым из которых тоже был нашит номер. Такой же номер, белый тряпичный прямоугольник с жирной трехзначной цифрой и буквой спереди, был и на шапках спецзаключенных.
      Конвой этапа поражал своей боевой силой. Кроме автоматчиков среди конвойных были солдаты, вооруженные винтовками. Это, видимо, на случай дальнего боя. У многих к поясу были пристегнуты ручные гранаты. В передней и задней машинах сидело по солдату, державшему наготове ручной пулемет. Конвойные, ехавшие в машинах вместе с заключенными, были отделены от них высокой деревянной решеткой и в каждой из таких загородок скалилось по собаке.
      И все же, густо облепленные номерами преступники в кузовах никак не производили впечатления плененных людоедов. Это были, большей частью, уже пожилые люди с усталыми, изможденными лицами. Более того, многие казались даже знакомыми.
      - Да это ж старший агроном из нашего совхоза! - толкнув соседа локтем, изумленно сказал электромонтер из Брусничного, - гляди номер-ка - шестьсот тринадцать... - Сосед изумился еще больше. Этот агроном, фактический организатор одного из приполярных совхозов, вот уже много лет жил в своей конторке на тепличном хозяйстве. В лагерь он ходил вряд ли чаще одного раза в год, в дни общей проверки по формулярам, "инвентаризации поголовья", как называли эту операцию сами лагерники. Старый агроном "добивал" последние годы из полученных в ежовщину пятнадцати лет. - Степан Гаврилович, здравствуйте! - крикнул с обочины монтер.
      Берлаговец криво улыбнулся и, скорей всего машинально, чуть приподнял руку от колена, сделал ею слабый приветственный жест. И тут же один из конвоиров в его машине, как ужаленный вскочил со своего места под кабиной и выхватил из кармана полушубка наручники: - Бруслетта захотел, ке-шестьсот тринадцатый! - Остальные солдаты в этой машине тоже вскочили и направили на зрителей дула автоматов: - А ну, отойди! - хотя отходить было некуда. Различия между заключенными на снегу обочины и их конвоирами берлаговские охранники, видимо, не делали.
      Это были сплошь мальчишки, явно первогодки срочной службы. Такие принимают всерьез все, что их политруки говорят им и про их подконвойных, и про возможных пособников этих подлых преступников и про высокое назначение конвойной службы и, конечно, про опасности, связанные с охраной свирепых политических бандитов. Вид у сопляков был свирепый, вот-вот и в самом деле начнут стрелять.
      Теперь этап провожали молча, только глазами, хотя знакомых в нем оказалось очень много. Эта была, большей частью, лагерная интеллигенция из Брусничного и прилегающих к нему итээловских подразделений: врачи, инженеры, бухгалтеры и другие специалисты из заключенных. В свое время они оказались нужными при организации больниц, гаражей, подстанций и это спасло их от доходиловки общих работ. Как правило, эти люди отдавали себя своей работе целиком, так как она не только спасала их от гибели, но и была единственным содержанием их нынешней жизни. Нечего и говорить, что почти все они были "врагами народа". Однако, несмотря на тяжелые пункты одиозной Пятьдесят Восьмой статьи, большинство специалистов жили за зоной, и сроки даже у двадцатилетников перевалили за половину.
      Теперь было  ясно,  на какой контингент преступников рассчитывало начальство, отдавая приказ готовить для них укрепленные лагеря. Это была, по-видимому, очередная выдумка Верховного Управления лагерей, а может, кого и повыше. Притом кого-то, полностью игнорирующего интересы производства или ни черта в нем не понимающего. Для строительства лагерей нового типа отвлекается дефицитная в летнее время рабочая сила: из хозяйства Дальстроя выдергиваются и, вероятно, будут совсем загублены нужные и опытные в здешних условиях специалисты: производительность труда лагеря тем ниже, чем строже его режим, для поддержания которого требуется вон какая орава охранников-дармоедов.
      Вот те и настоящие! Теперь итээловцев из Брусничного не радовало даже соображение, что репрессионистский пыл начальства будет отвлечен на этих несчастных берлаговцев. Особенно жалели врачей. Вон поехал хирург-чудотворец, в прошлом доцент из университетской клиники, спасший своим ножом великое множество людей, вон низко опустил голову доктор, без всякого рентгена видевший, что у больного внутри. Теперь таких, конечно, больше не будет. В Берлаг, однако, хватали не только интеллигентов. Рядом с доктором сидел автослесарь-большесрочник, которого называли тоже "доктором", только автомобильным. Он умел заставлять работать казалось совсем уже износившиеся "драндулеты".
      Было очевидно, что втайне подготовленная операция по укомплектованию заключенных нового лагеря была проведена весьма оперативно. Но с одними только стариками ежовского набора населить многотысячный, судя по его многочисленным ОЛП-ам, Берлаг вряд ли было возможно. В большинстве машин ехали не эти старики, а судя по их виду, только что привезенные с Материка заключенные, в большинстве эстонцы, литовцы, латыши и "захидняки" из Западной Украины. Однако веры, что хоть эти "настоящие" больше не было. Людей с Запада гнали на Колыму уже давно и все они были не только не свирепее других заключенных, а пожалуй, даже мягче их. На этих номера еще не были нашиты. Это сделают, наверно, уже на месте.
      Газик с Фартового вскарабкался, наконец, на вершину сопки и въехал в "карман" на обочине дороги. Берлаговские машины покатились быстрей. Проехала и замыкающая татра с нахмуренными, вооруженными мальчишками, убежденными, конечно, что они служат трудовому народу.
      Недоумение было и на лицах итээловских вохровцев-конвоиров. - А мне агроном этот, - вспомнил рядовой, - один раз огурца из теплицы попробовать дал. ... До того я, наверно, года три никакого овоща не пробовал.