____________________

 
      А.А.Дельвиг. Сочинения
      Л., "Художественная литература", 1986
      OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
 

____________________

 

 
      1. Известность российской словесности (Письмо к издателю "Музеума")
 

 
      3. "Радуга". Литературный и музыкальный альманах на 1830 год
      4. "Димитрий Самозванец". Исторический роман. Сочинение Фаддея Булгарина
      5. "В третьем нумере "Московского Вестника"
      6. "Четыре времени года русского поселянина". Сельская поэма Федора Слепушкина
      7. "Нищий". Сочинение А. Подолинского
 

 
      10. "Бахчисарайский фонтан". Сочинение Александра Пушкина
      11. "Подснежник на 1830 год"; Стихотворения Трилунного "Весенние цветы…"
 

 
      13. Опыт перевода Горациевых од В. Орлова…
      14. "Ягуб Скупалов, или Исправленный муж". Нравственно-сатирический роман современных нравов
      15. "Берлинские привидения, или Нечаянная встреча в маскараде, истинное происшествие…" ‹…› Сочинение г-жи Радклиф
      16. "Разбойник". Повесть в стихах. Сочинение ‹…› Матвея Покровского
      17. "Iwan Wuischigin" ‹…› von Th. Bulgarin
 

 
      19. "Новейшее собрание романсов и песень…"
      20. "Василий Шуйский". Трагедия в пяти действиях. Соч‹инение› Николая Станкевича
 

 
      24. "Карл Смелый, или Анна Гейерштейнская, дева мрака". Соч‹инение› сира Валтер-Скотта
      25. "Классик и романтик, или Не в том сила" ‹…› Соч‹инение› Константина Мосальского
      26. "Мирза-Хаджи-Баба Исфагани в Лондоне"
      27. "Записки о городах забалканских, занятых российскими войсками в достопамятную кампанию 1829 года ‹…› Энегольма"
      28. Брошюрки, издаваемые Иваном Кронебергом
      29. "Журнал пешеходцев от Москвы до Ростова, и обратно в Москву"
      30. "На сих днях г-н Ф. Б., издатель "Северной пчелы"…"
 

 
      32. "Купеческий сынок, или Следствие неблагоразумного воспитания". Нравственно-сатирический роман
      33. "История древней и новой литературы". Сочинение Фридриха Шлегеля
      34. "Теоретико-практическое наставление о виноделии"
      35. "Северный Певец, или Собрание новейших и отличнейших романсов и песень"
      36. "Цитра, или Мелкия стихотворения г. Гру-нова"; "Два послания Выпивалина…"; "Смерть купца…"; "Старичок-весельчак…"
      37. "Северная пчела" уже давно упрекает…"
      38. "Бесприютная". Повесть в стихах. Сочинение Прова Максимовича
      39. "Макбет". Трагедия Шакспира. Из соч‹инений› Шиллера
      40. "Безумная" ‹…›. Сочинение Ивана Козлова. "Рождение Иоанна Грозного" ‹…› Сочинение барона Розена
 

41. "Борис Годунов"

 

1. ИЗВЕСТНОСТЬ РОССИЙСКОЙ СЛОВЕСНОСТИ

 
      (Письмо к издателю "Музеума")
      Приятно видеть, как наша литература мало-помалу знакомится с иностранцами. Карамзин переведен на трех языках, Кантемира читают с большею приятностию на французском, нежели в старой его одежде, а Державина, подражая нашим переводчикам романов, успели уже перепортить. Г. Борг, как я увидел из вашего журнала {Кн. 9, стр. 375.}, намерен перевести все знаменитые стихотворения русских поэтов и с тем преимуществом перед прочими переводчиками, что он с особенною точностию удерживает красоты подлинника. Наконец, в скором времени покажется новая на немецком языке книга "О древней российской словесности" {1}, из которой присылаю вам три песни.
      Для меня тем лестнее писать о ней, что я был свидетелем ее рождения, если можно сказать, принял ее из родительских рук. Автор сей книги, мой приятель и притом сотоварищ, воспитывался в России между русскими и знает так хорошо наш язык, что часто, одушевленный порывами или Державина, или Жуковского, принимается за перо и довольно приятно изъясняется стихами. Но писать к вам без всякого плана, следуя одной только охоте, значит в переводе наскучить вам до бесконечности исписанными, листами, от чего сохрани меня боже и в прозе, и в стихах. Итак, скорее к берегу, к берегу!
      Прочтите наперед содержание этой, может быть, для всякого русского любопытной книги. Сочинитель говорит о веселом характере великороссов, притом смешанномс какою-то заунывностию, которая непосредственно рождается при взгляде на снежные долины и голые рощи, почти три четверти года сетующие на жестокую природу. Оттого-то, продолжает он, дознано, что ни один из европейских народов не способнее русского к элегическим сочинениям. Следуя по времени, разбирает он песнь о Игоре, приводит из нее некоторые места, и, сказав замечание о ее переводе гг. Язвицкого и Палицына (или Попова),переходит к песням. Здесь распространяется о веке, которому можно бы было приписать их, разделяет их на песни элегические, заключающие в себе одни излияния чувства, и на песни балладические, рассказывающие чью-нибудь историю. Наконец, тою же самою мерою и как можно ближе переводит лучшие. В конце рассуждения говорит он о русских сказках, собранных г-м Ключеревым {2}, там о польском веке {3}, который оканчивает Кантемиром, с краткою его жизнию. Всего любопытнее приведу вам описание коня, переведенное тем же размером из известной сказки: "Начинается сказка от сивки, от бурки" и пр.
      Wenn es rennet das Ross,
      Es erzittert der Schoss
      Der zermalmeten Erde,
      Es fliegen voriiber
      Dem muthigen Pferde
      Die Berg' und die Thaler,
      Es dampfen die Felder,
      Es rauschen die Walder,
      Und hinten mit Sausen,
      Und hinten mit Brausen
      Der Wind in die Ohren
      Ihm heulet und pfeift {*}.
      {* Конь бежит, дрожит раздробленная земля, летят мимо отважного скакуна горы и долины, он мчится через поля, стремится через леса, только ветер шумит, только ветер свистит и воет в ушах (нем.). – Ред.}
      Увидя, как примут его сочинение, он, может быть, напишет о новейших наших поэтах. Кто не пожелает успехов этому молодому человеку, одаренному способностями? Кто не подумает с удовольствием, что, может быть, за веком, прославленным нашим громким оружием, последует золотой век российской словесности?…
      …
      …
      Прошу вас, милостивый государь, уведомить в вашем журнале читателей о сей книге.
      Барон Д.
 

 
      По природе и по образу мыслей моих я всегда был и буду равнодушен к похвалам и брани журнальных аристархов наших; никогда не сердился на их замечания, даже радовался, доставляя им случай написать одну или две лишние странички. Но, прочитав в 19-м N "Галатеи" критику на мои стихотворения, почел обязанностью заметить сочинителю ее всю неприличность его нападок на нравственное чувство уважения, которое я со всеми благомыслящими соотечественниками питаю к Пушкину, Баратынскому и Плетневу. П. А. Плетнев, отвлекаемый от муз другими полезными занятиями, реже двух первых являлся на литературном поприще, но всегда дарил читателей стихотворениями, исполненными чувства и гармонии. Прозаические статьи его отличаются правильностью языка и точностью мыслей и, – что у нас довольно редко, – тоном хорошего общества. С благородною гордостию радуюсь, что могу без лести хвалить друзей моих. В первых двух стихах ответа моего {1} на ненапечатанное еще "Послание" ко мне П. А. Плетнева я как бы предвидел или предчувствовал критиков "Галатеи".
      Б‹арон› Дельвиг.
      P. S. Признаюсь в моем невежестве: я не понимаю слова "художественность" {2}, так же как не постигаю и мысли, побудившей г. Раича превратить в балладу бессмертную поэму Тасса {3}. Впрочем, в угодность г. издателю "Галатеи" я советовал почтенному переводчику "Ромео и Юлии" {4} кинуть уже переведенные размером подлинника четыре действия сей трагедии и, не думая о верном передавании красот Шекспира, перевести снова сию трагедию мерою "Моих Пенатов" {5}.
 

 
      Изд. П. Араповым и Д. Новиковым. М., в тип. С. Селивановского.
      Что такое альманахи в Германии, в их отечестве? Игрушки взрослых детей, подарки на новый год, книжки, которых главное достоинство состоит в картинках и в богатом издании. Хорошая статья прозаическая, стихотворение, носящее отпечаток таланта, не необходимость в подобном издании, а даже неожиданный подарок. Мы, русские, давно уже известны охотою подражать всему иноземному. И альманахи не ушли от замечательности нашей: мы ввели их в употребление, но, кажется, ранее, чем бы следовало. Впрочем, в этом случае наша поспешность не повредила, а принесла пользу. Пример редкий – объяснимся. Альманахи наши не блестят картинками по причине очевидной: мы не имеем еще художников, живописцев, отличных талантом и образованием, которые бы посвятили себя альманачной работе, и продажа альманахов, по незначительности своей, не позволяет издателям даже подумать об украшениях. Наши народные альманахи в сравнении с иностранными так же смешны, как изысканный наряд бедной девушки; нам вместе с нею осталась одна прелесть убора – опрятность, но увы, и сия добродетель нелегка у нас. Как же наши подарки на новые годы могут быть праздничными подарками? Они избрали себе удел лучший, тоже невольный: _быть годовыми выставками литературных произведений_. Большая часть наших писателей постоянно наделяет их образцами своих годовых занятий, а у некоторых и все труды трехсот шестидесяти пяти дней занимают в них две-три странички.
      Наблюдателям хода русской словесности не многим чем удовлетворить свое любопытство в альманахе "Радуга". Исключив ученое рассуждение "О народных русских пословицах" И. М. Снегирева и две живые статьи – "Фомин понедельник" {1} и "Визитные карточки" {2}, проза похвалиться ничем не может. Краковский же замок Н. А. Полевого страшит нас за его "Историю русского народа". Ужели в ней характеры героев наших будут выставлены в таком ложном свете и так карикатурно, как здесь им представлен Суворов? Что сказать о стихотворениях "Радуги"? Они решительно не выходят из мудрых пределов золотой посредственности, – все, даже стихи А. С. Пушкина и князя П. А. Вяземского. В отделении музыки (NB. чисто выгравированном) меломаны наши с удовольствием найдут новые произведения княгини З. А. Волконской, В. Е. Шольца, А. В. Всеволодского, князя В. С. Голицына, О. О. Геништы и А. Н. Верстовского и пожалеют, что цыганские песни не совсем верно выражают оригинальность очаровательного пения московских вакханок.
 

 

СОЧИНЕНИЕ ФАДДЕЯ БУЛГАРИНА. 4 ЧАСТИ.

 
      СПб., в тип. Александра Смирдина, 1830. (В I ч. XXVIII – 302, во II – 301, в III-362, в IV-517 стр. в 12-ю д. л.)
      Статья 1.
      В предисловии к "Димитрию Самозванцу" просвещенные читатели увидят причину, почему предмет, сам по себе богатый романическими происшествиями и необыкновенными характерами, лишился в романе г. Булгарина занимательности и живости. Автор пренебрег главную цель романиста, а заботился о второстепенных. "Желание мое, – говорит он, – представить Россию в начале XVII века в настоящем ее виде" {1}. Цель всех возможных романов должна состоять в живом изображении жизни человеческой, этой невольницы судеб, страстей ' и самонадеянности ума. Живописуя историческую картину, художник, разумеется, должен знать место, на коем действовали герои его, должен изучить черты лиц их, одежду и оружие их времени, – но это необходимое не есть еще главное, совершенно удовлетворяющее все требования искусства. Не поименованных кукол, одетых в мундиры: и чинно расставленных между раскрашенными кулисами, желает видеть в картине любитель живописи; он ищет людей живых и мыслящих, и вследствие их жизни и мысли, действующих; а место и одежда их должны только довершать очарование искусством обманутого воображения. То же самое желали бы мы найти и в романе г. Булгарина. Русские давно знакомы с действующими лицами оного. История нам сохранила их имена и деяния, их характеры и черты лиц; археологи раскрыли нам подробности их жизни домашней и общественной; обычаи, поверья, одежда и оружие того времени благодаря их изысканиям удовлетворят самого любопытного охотника до древностей. Актеры, следственно, готовы и одеты, даже мы знаем их способности: заставьте же их переиграть известную нам великую драму по возможности так же хорошо, как они представили ее в первый раз перед нашими предками.
      Не говорите нам, что "автор здесь в стороне, а действуют исторические лица. Я никого не заставлял действовать и говорить по моему произволу" и пр. и "если кому не нравятся характеры, не моя вина". Автор не может быть в стороне: ему нет нужды самому выходить на сцену, как делывали греческие комики; но он обязан отвечать, что он не исказил ни одного исторического лица, что он всегда заставлял его говорить сообразно известной степени его ума и темперамента, что каждое движение тела его есть выражение невымолвленной мысли или еще не обнаруженного желания, а не произвол автора; и что все прибавления романиста не суть своенравные вымыслы, а ученые пополнения утраченных временем страниц из книги человеческих помыслов и деяний. В настоящей жизни, в людях, окружающих нас, мы можем не любить дурных характеров, остерегаться людей подозрительных, презирать глупых и злых, убегать вредных; но в романе виноват сочинитель, если характеры нам не нравятся, ибо от характеров романа требуется одной естественности. Кому бы пришло в голову сердиться на романиста за то, что он представил злодеев, известных в истории, злодеями? Мы еще более будем снисходительны к роману "Димитрий Самозванец": мы извиним в нем повсюду выказывающееся пристрастное предпочтение народа польского перед русским. Нам ли, гордящимся веротерпимостию, открыть гонение противу не наших чувств и мыслей? Нам приятно видеть в г. Булгарине поляка, ставящего выше всего свою нацию; но чувство патриотизма заразительно, и мы бы еще с большим удовольствием прочли повесть о тех временах, сочиненную писателем русским.
      Итак, мы не требуем невозможного, но просим должного. Мы желали бы, чтоб автор, не принимаясь еще за перо, обдумал хорошенько свой предмет, измерил свои силы. Тогда бы роман его имел интерес романа и не походил на скучный, беспорядочный сбор богатых материялов, перемешанных с вымыслами ненужными, часто оскорбляющими чувство приличия. История не пощадила Димитрия Самозванца; его пороки и безрассудность выставлены ею не в полусвете: зачем же ужасную память о нем обременять еще клеветою? Где, в каких тайных летописях найдено, что он был шпионом у Сапеги (см. I часть)? Какое чисто литературное намерение заставило автора наделить его сим незаслуженным званием? Сколько убийств, напоминающих дела Стеньки Разина (в особенности утопление Калерии), взведено на него понапрасну! Сколько страниц посвящено сухим, неуместным выпискам о богатстве Годунова, чтобы заставить бедного Самозванца пересказать слова Лудовика XVIII о Наполеоне: "Да, он был хороший мой казначей" (ч. IV)! Борис Годунов и Василий Шуйский, два лица, блистающие в истории нашей необыкновенным, гибким умом и редким искусством жить с людьми различных свойств, ускользнули совершенно от наблюдательности автора. Первый, как дитя, перед всеми проговаривается, что он злодей, и как дурной актер, не знает, что делать с собою, высказывая им затверженную роль. Он некстати то встает со стула, то опять садится, подымает голову, опускает ее на грудь и мечет туда и сюда руки. А второй едва обрисован: это призрак, это лицо без образа.
      Роман до излишества наполнен историческими именами; выдержанных же характеров нет ни одного. Автор сам, как видно, чувствовал, что по событиям, им описанным, не узнаешь духа того времени, и впадал поминутно в ошибку прежних романистов, справедливо указанную Валтером Скоттом: он перерывает ход действия вводными, всегда скучными рассказами. Что же касается до сцен народных, они незанимательны по его собственной воле, для нас остающейся доселе загадкою. Выписываем из предисловия собственные слова его: "Просторечие старался я изобразить простомыслием{2} и низким тоном речи, а не грубыми поговорками".
      Высказав первые впечатления, родившиеся в нас при чтении романа сего, предоставляем себе в следующих статьях полнее развить наши мнения и подробнее поговорить о сей книге {3}, которая, без сомнения, найдет много читателей и, следственно, должна иметь некоторое влияние и на литературу нашу.
      В заключение скажем еще одно замечание. Язык в романе "Димитрий Самозванец" чист и почти везде правилен; но в произведении сем нет слога, этой характеристики писателей, умеющих каждый предмет, перемыслив и перечувствовав, присвоить себе и при изложении запечатлеть его особенностию таланта.
 

 
      В третьем нумере "Московского Вестника" на нынешний год мы прочли следующее замечание: "В предисловии к переводу "Илиады", которым подарил русскую словесность г. Гнедич, говорится об опытах гекзаметрами Жуковского и Дельвига, – и ни слова о гекзаметрах Мерзлякова, который прежде всех в наше время ввел эту меру. Не понимаем, что значит такое упущение и в следующем нумере предложим документы в подтверждение истины наших слов, в пособие будущему историку русской словесности". Странно, подумали мы, обвинять Гнедича в проступке, им не сделанном! В предисловии к "Илиаде" не говорится, кто у нас первый по возобновлении начал слагать гекзаметры, а именуются два писателя, которых стихи нравятся переводчику Гомера. Можно не разделять с человеком образа мыслей, даже охуждать вкус его; но требовать, чтобы он чувствовал, как мы, или, еще более, укорять его, как сделано в "Московском вестнике", зачем он не говорит, чего мы желаем, – несправедливо. Тем не менее ожидали мы четвертого нумера сего журнала, надеясь найти в нем, для поверки нашего мнения о трудах г. Мерзлякова, исчисление его гекзаметрических пьес и хотя поверхностное суждение об оных. Ожидали с любопытством, потому что знали из числа их только две-три небрежные попытки в переводах с древних и читали в трудах Московского общества любителей словесности его мнение {1}, что гекзаметр у нас существовать не может, ибо русский язык не певучий.Наконец желанный нумер вышел и в длинной, ученической диссертации о старике Гомере мы прочли: "…что честь торжественного введения гекзаметра в святилище русской словесности составляет одну из многочисленных заслуг почтенного профессора и поэта, подарившего нас прекрасным переводом из "Одиссеи" и некоторыми оригинальными стихотворениями в гекзаметрах, задолго до появления первых отрывков из настоящего преложения "Илиады" {2}. Признаемся, к стыду нашему, мы не знаем ни одного оригинального гекзаметрического стихотворения г. Мерзлякова; на перевод же "Одиссеи" ссылаться нельзя, хотя при первом издании его {3} и было сказано, что он переведен размером подлинника. Всякий, умеющий скандовать стих, увидит, что помянутый отрывок переведен не древними гекзаметрами, а неровными амфибрахиями: то шестистопными, то пятистопными и даже есть один стих четырехстопный. Так неотчетливо привыкли и осуждать и хвалить в наших журналах. Так, в Московском же Вестнике прошлого года укоряли барона Дельвига {4}, зачем он иногда в пятой стопе гекзаметра заменяет дактиль хореем. Барон Дельвиг виноват в этом только тем, что, не зная правил своего критика, следовал примеру Гомера, Виргилия, Горация, Фосса и правилам, изложенным Германом и другими европейскими учеными. Обратимся к переводам г. Мерзлякова. Гекзаметрами он переложил: из "Илиады" начало песни VII-й, единоборство Аякса и Гектора; из Каллимаха "Гимн Аполлону"; из идиллий Мосха: "Европа"; из Овидиевых превращений: "Дафна" и "Пирам и Тизбе". Если произведения каждого искусства в начале должны носить на себе печать несовершенства, то сии пьесы имеют неотъемлемое право на первородство. В них напрасно вы будете искать важной и верной гармонии Гомера, роскошного благозвучия Мосха и до изысканности щеголеватых стихов Овидия: в них вы заметите одно намерение кое-как высказать нечистым прозаическим языком поэзию подлинника. Словом, если г. Гнедич и знал о сих опытах, то умолчал о них по причинам понятным. Он первый из русских переводчиков с древних чувствовал все достоинство своего подлинника и все неприличие шутить над искусством и своими читателями.
 

 

СЕЛЬСКАЯ ПОЭМА ФЕДОРА СЛЕПУШКИНА.

 
      СПб., в тип. Департ. внешней торговли, 1830.
      (С литографированною картинкой. 80 стр. в 8-ю д. л.)
      Иностранцы удивляются азиатскойщедрости наших журналов на похвалы, а мы приписываем эту неумеренность азиатской лености нашей читать и думать. Многие, никогда не следовавшие за текущею словесностию, вдруг обязываются говорить о каждой вновь выходящей книге и, не имея охоты читать, не привыкнув при чтении мыслить, прибегают к легкому способу отделываться от читателей: к риторическим похвалам или к брани, по которой видно только, что рецензент сердит на сочинителя. Вот почему грозные определения наших Аристархов не сходствуют с общим мнением рассуждающей публики, а ими раздаваемые лавры и благодарность от лица всего человечества {1} – обидны истинному таланту. Подобной похвалою обезображено и предисловие {2} к "сельской поэме" Ф. Слепушкина. К ней ничего не прибавишь, говоря о Виргилии или Томсоне, и по ней не узнаешь, чем крестьянин Слепушкин обратил на себя внимание, кроме своего положения. По нашему мнению, стихотворения его {3} приятнее многих поэм и элегий молодых наших поэтов, которые вместо мыслей и поэзии ищут одних звуков, напоминающих гармонию стихов Пушкина и Баратынского, и тем счастливо походят на снегирей, высвистывающих песню о Мальбруге. Стихи в "Сельской поэме", не отличаясь ни отделкою, показывающею знатока в искусстве, ни возвышенностию поэтических мыслей, привлекают читателей правдою описаний. В ней все предметы не по слуху знакомы нашему певцу-поселянину: в ней воспел он свой быт, скромный, но счастливый.
      В оправдание нашего мнения помещаем здесь его стихотворение.
 

 
      Настало утро золотое,
      Зарница в небе чуть блестит;
      Светает небо голубое,
      И ранний соловей свистит,
      Поют везде пернатых хоры!
      Лучи льет солнце от небес,
      Поля воскресли, холмы, горы,
      Луга, сады и дикий лес;
      Струи меж камнями играют,
      Под ивами на ручейке
      Своим журчаньем привлекают!
      Там отдается вдалеке
      Звон тихий старого погоста,
      Тут почта резвая летит
      С крутого берега вдоль моста,
      Лишь по дороге пыль клубит!
      Вот потянулися рядами
      Обозы с сельскими трудами
      На хлебной ярмарки базар;
      В обгон в колясках и рыдванах
      Мчат кони статные бояр!
      Купцы, посадские в кафтанах,
      В цветных халатах дорогих
      Несутся вихрем на лихих!
      Как бы на пир веселый к другу,
      Со всех сторон толпы гостей,
      По берегу, воде и лугу
      Шумят, как стадо лебедей.
      И вот все съехались, собрались,
      Товары в лавках разобрались:
      Там белоснежный коленкор,
      Там легкий разноцветный флер;
      Там лоснятся атласом ленты,
      Сверкают с гасом позументы,
      Парчи узорчатые, штоф
      И ситцы модных всех цветов.
      Платки с широкими каймами
      Лежат открытыми кусками
      В подряд уборно на виду,
      Как будто бы цветы в саду,
      Гостей красою привлекают.
      Там грани хрусталей сверкают,
      Златистый расписной фарфор,
      Там манит запахом помада,
      Прохожих привлекает взор.
      А тут для сельского наряда
      Кумач, китайки и платки,
      Для молодцов там кушаки,
      А для красавиц позументы,
      Цветистый бисер, в косы ленты;
      Для ходоков тут сапоги,
      Для ездоков шлеи, дуги;
      Для малых деточек потехи,
      В палатках пряники, орехи,
      Для едоков воз калачей,
      По вечкам разные товары;
      Шумят со сбитнем самовары,
      Проворный сбитенщик гостей
      Шутливой лаской закликает.
      А под горой, как вихрь, летает
      Цыган на жеребце гнедом,
      Крутит коня пред табуном!
      То тихой рысью, ровным скоком,
      И, замечая зорким оком,
      Охотника он ловит взгляд.
      К нему подъехал: "здравствуй, сват!
      Давай, родной, скорее руку, -
      Купи удалого гнедка! -
      Иль променяй на воронка,
      А за меня тебе порука
      Весь табор коренных цыган,
      Греха боюсь навесть обман!
      Гнедка мой хоть куда годится -
      В тяжелый воз, и прокатиться;
      Как статен и красив собой!
      Весна шестая как родился,
      Недавно кол во рту пробился,
      И шерсть полюбит домовой.
      Не дай бог видеть мне кибитки
      Когда я лгу! – готовы литки".
      Высокий на лугу шатер,
      Как башня гордая, белеет;
      На нем орел, внизу, как бор,
      По крыльям елка зеленеет.
      Веселье там у поселян,
      За пенным по траве кругами
      Сидят рядком друзья с друзьями,
      С продажей меду и семян,
      Любя друг друга, поздравляют,
      Почокиваясь, дружно пьют,
      В прохладе песенки поют
      И в звонкие рожки играют;
      В кругу отвага молодца
      Вприсядку пляшет голубца.
      По ярмарке, как рой шумливый,
      Гуляет весело народ;
      Тут ряд идет вельмож, господ;
      Забавен разговор шутливый,
      И смех летает с их толпой.
      А вслед посадские гурьбой,
      Купцов подруги молодые,
      На них наметки золотые,
      Кокошник жемчугом увит,
      Яснеют по челу подзоры,
      На штофных ферязях уборы,
      Широкий гас как жар горит!
      Селяне мирные с женами
      Счастливо сбыли дар гумна,
      Душа их радости полна,
      Идут, уговорясь с друзьями,
      В ряды к знакомому купцу.
      Купить жене кумач, отцу
      Кушак, китаечник родимой,
      А бисеру сестре любимой,
      По шляпе добрым сыновьям,
      По ленте в косы дочерям,
      Малютке поясок шелковый,
      Радивой бабушке – камки
      На подзатыльник лоскут новый.
      Купили, – бережно в мешки
      Свои обновы уложили
      И, нагулявшись, покатили
      Селяне мирные к домам.
      Вот шум на ярмарке стихает,
      И реже стало по рядам,
      Уже на небе вечеряет,
      Едва мерцает солнца свет,
      Ночь темная за ним идет,
      Умолкло все, и пусто стало,
      И ярмарки как не бывало!
      Свет нас забавами манит,
      И суета наш ум кружит;
      Пестреет мир перед глазами,
      Все жизнию кипит пред нами,
      Но эта ярмарка минет,
      Всему простор – и следа нет.
      Ф. Слепушкин
      19 января 1830 г.
 

 
      СПб., в тип. X. Гинца, 1830. (45 стр. в 8-ю д. л.)
      Певец "Нищего" познакомился с читающею публикою нашей в 1827 году, выдав маленькую поэму "Див и Пери". Счастливо выбранный предмет, стихи, всегда благозвучные, хотя не везде точные, и в целом хорошее направление молодого таланта обрадовали истинных любителей русской словесности. Поэма "Див и Пери", сама собою не образцовое произведение, сделалась драгоценною книжкою по надеждам, какие подавал ее сочинитель. Удовольствие судей благомыслящих откликнулось шумною радостью в наших журналах, как; едва слышное одобрение театральных знатоков подхватывается громкими плесками амфитеатра. Один московский журналист {1} даже вызвался благодарить молодого поэта от лица всего человечества. Поступок, у нас неудивительный. Упорное молчание людей, которые, по своему образованию и уму, должны б были говорить в полезное услышание наше, оставляет литературных демагогов в счастливой самоуверенности, что они говорят по общему призванию и от лица всех мыслящих. Потому-то в их судейских определениях заметите много повелительного и ничего убедительного! Пожалеем, если неотчетливая похвала их имела вредное действие на молодый талант нашего поэта: вторая поэма его "Борский" обрадовала только; журналистов, из коих один объявил {2}, что теперь должно учиться стихи писать у г. Подолинского, а не у Жуковского и Пушкина. Стихи в "Борском", как и в "Див и Пери", благозвучны, но язык еще более небрежен, а план его, как известно читателям, склеен из неискусных подражаний двум-трем поэмам любимых наших поэтов и закончен; катастрофой собственной выдумки, годной разве для' модных французских пародий {3}, какова "Le lendemain du dernier jour d'un condamne" {Наутро после последнего дня осужденного (фр.). – Ред.}.
      Благозвучные стихи без мыслей обнаруживают не талант поэтический, а хорошо устроенный орган слуха. Гармония стихов Виргилия, Расина, Шиллера, Жуковского и Пушкина есть, так сказать, тело, в котором рождаются поэтические чувства и мысли. Как женская красота вполне выразилась в формах Венеры Медицийской, так у истинных поэтов каждая мысль и каждое чувство облекаются в единый, им свойственный гармонический образ. Сия-то связь очаровательности звуков с истиною вдохновений всегда будет услаждением и славою человечества; она врезала в памяти великого Лейбница двенадцать песней "Энеиды"; плененный ими, он говаривал: "Если бы Виргилий наименовал меня только в одном стихе "Энеиды", я бы почел себя счастливейшим человеком и пренебрег бы всякою другою известностью".
      Подобное благозвучие предвещала нам, как заря прекрасного дня, поэма "Див и Пери", и, к сожалениию надежды наши не сбылись по прочтении "Нищего". В нем напрасно вы будете искать поэтического вымысла, в нем нет во многих местах (не говорю о грамматике) даже смысла. Это что-то похожее на часовой будильник, но хуже: ибо будильник имеет цель, он звенит, чтобы разбудить в назначенное время спящего человека. В подтверждение нашего мнения расскажем содержание сего сочинения: