Вчера я много работал на огороде. Горох пересох, но даже сухой я все равно соберу – половину в пищу (с темной фасолью и салом он превосходен), а половину на семя. Картофель в этом году ранний, но его немного, да и тот мелок. В прошлый сезон каждое растение дало не больше двух-трех клубней, но те картофелины были огромны, иные до полкило, и на вкус что надо. Говорят, картофель вырождается и имеет смысл сажать его через два года на третий, чередуя с другой культурой, но на самом деле картофель, выращенный собственными руками, удобренный конским навозом и не знающий ядохимикатов, получается вкусом такой же, как довоенный. Мелкой вышла в этом году и столовая свекла, но она слаще и приятней, чем крупная. Я в восторге от красной свеклы (один цвет уже чего стоит), когда она отварена и заправлена маслом и уксусом, с щепоткой соли. Пробовала ты ее? Какого о ней мнения?

Но с чем я не знаю что делать – это с зеленой фасолью, как мы говорим – бобами. Я засеял восемь грядок по двадцать корней и этим небольшим количеством могу теперь накормить целый полк. По ошибке я поставил подпорки из старого тополя, уже подгнившие, под ветром они почти все повалились, и сейчас там настоящая сельва, местами просто непроходимая. Стручки нависают со всех сторон, я собираю их горстями, можно подумать, что они растут на глазах в считанные секунды. Поскольку для меня это много, а здесь у всех свои огороды, вчера с рейсовым автобусом я послал мешок Бальдомеро, который ценит этот овощ и вдобавок кормит немало ртов.

Чего бы я не отдал, любимая, чтобы ты видела мои розовые кусты! Розы да календулы – других цветов я не держу, так как мне достаточно полевых, чтобы радовать глаз. Но когда раскрываются розы – это захватывающее зрелище. Они словно вскипают, распускаются настоящими гроздьями, и наступает минута, когда на кустах больше цветков, чем листьев. Жаль, наряд этот недолговечен, но поскольку за лето происходит как минимум два цветения, на кустах всегда, за исключением какой-нибудь пары недель, остаются розы. Вчера я срезал два чудесных бутона и поставил их в стакане на комод, перед твоей фотографией (я имею в виду ту, где ты щекочешь внучку, ибо другая, пляжная, могла бы вызвать комментарии Керубины, моей домоправительницы, чего я хочу избежать), как скромный знак внимания пылающего чувством сердца.

Любовь, любовь моя, не забывай следить за трансаминазой. А у меня опять повышенная кислотность. До послезавтра и целую твои руки.

Э.С.

Дорогая!

После пережитого этой ночью волнения невозможно забыться сном. И вот я сижу, любимая, в семь часов утра и пытаюсь возобновить разговор с тобою. А все потому, что в полночь, когда Национальное радио начало выпуск новостей и, подняв глаза к луне, я поставил на проигрыватель пластинку Моцарта, я испытал истинное потрясение. Как передать тебе мои ощущения? Поначалу, в самые первые минуты, я перенес подлинную агонию. Сердце рвалось из груди, удары его были так тяжки и часты, что я подумал, мне может стать дурно. В ту же минуту я почувствовал тебя рядом и одновременно увидел нас обоих, силуэтами выписанных на фоне луны, лихорадочно внимающих тактам Моцарта. Как мог я писать тебе, что мне недоступна классика? Никто не вправе утверждать этого. Их доступность для нас – или наша для них – вопрос сосредоточенности. И Моцарт этой ночью был не только мэтром, он был нашим союзником. Я думал о тебе и знал, что ты думаешь обо мне, а Моцарт со своей прекрасной мелодией был посредником, способствующим нашему свиданию. Одно мгновение, любимая, я находился на верху блаженства. Я забыл, где нахожусь, вернее, здесь меня не было, я обретался подле тебя и пил твое дыхание. Я словно пребывал вне себя и одновременно оставался собой, любовался тобой и прислушивался к своим ощущениям, иными словами, испытал душевное раздвоение. Мне довелось стать разом и героем и статистом, и, когда музыка стихла, я был так очарован, что прошло несколько минут, прежде чем я смог шевельнуться.

С нетерпением жду твоего письма. Опьянение твоим явлением и сегодняшняя бессонница послужат извинением бессвязности моих строк. Единственное, что связно и несомненно в эту минуту, в которую солнце начинает золотить кроны сосен, – это моя любовь к тебе, с каждым днем все более глубокая, горячая, страстная. Твой

Э.С.

Любимая!

Твое сегодняшнее письмо было для меня как гром среди ясного неба. Я вынужден поставить под сомнение свою слепую веру в телепатическое общение. Как могла ты забыть о таком? Я понимаю, что суетливость жизни в большом городе, семейные заботы ставят тебя в положение, весьма далекое от затворнического уединения, в котором протекает мое существование. И все же причина, приводимая тобой, неубедительна: будто бы программа «Великие произведения» окончилась в первом часу и ты спохватилась, только когда время нашего свидания давно прошло. Так мало оно значило для тебя, Росио? Я понимаю, что в твоем положении, требующем абсолютного покоя, музыка, книги и телевидение составляют единственное развлечение, однако именно в силу своей исключительности наша романтическая встреча никак не могла быть тобой забыта. Прости, конечно, я говорю за себя, под действием своего эгоизма, моей безграничной любви, и не имею права требовать от тебя того же. Вот уже несколько недель ты присутствуешь во всех моих делах, я думаю о тебе ежечасно, одержим тобою, и во время свидания испытал настоящий экстаз. А сегодня читаю твои церемонные извиняющиеся строки, и все рушится в одно мгновение. Наша встреча оказалась иллюзией, опустошающим обманом. Вернее, ее просто не было, потому что ты… забыла. Неужели ты не нашла более милосердного способа сообщить мне об этом? Согласен, в любви лицемерно все, что не откровенно, не только ложь, но и то, о чем не было сказано, однако в иных обстоятельствах, мне думается, боль, которую причиняют слова, могла бы извинить сострадательное молчание. Я хотел бы найти тебе оправдание, но волнение и обида затрудняют мне эту задачу. А то, что причиной забывчивости стал телевизор, этот обыкновенно презираемый тобой ящик, только увеличивает мое разочарование. Согласен, во мне есть что-то от мазохиста, но что, ответь, останется человеку, если он откажется от удовольствия посочувствовать самому себе, ощутить себя жертвой?

Я опустошен, Росио. Когда в душе царит уныние, закаты солнца в Креманесе кажутся траурными. Люди легкомысленно говорят «солнце закатилось», но никто на самом деле не видел, чтобы оно закатывалось. И только я, дорогая, каждый вечер вижу, как оно буквально закатывается за Пико-Альтуна, когда гребни горы принимаются грызть его с основания и в считанные секунды пожирают совсем, оставляя меня погруженным в сумеречное отчаяние. Обостренная меланхолией, картина эта кажется удручающей, почти невыносимой. И словно в довершение всех бед, мне самым нещадным образом разъедает желудок кислотность.

Любящий тебя незадачливый друг

Э.С

Дорогая!

Извини мое последнее письмо. Никто не вправе выпрашивать любви. Любовь или есть, или нет, ее не изобразишь, не сыграешь. Любовник, повергающий к стопам возлюбленной свои обиды (обиды непонимания), – жалкое зрелище. Так что примем вещи такими, какие они есть.

Чтобы не поддаться унынию, я посвятил эти дни физическим упражнениям. Вчера дошел с креслом-каталкой Анхеля Дамиана до самого Корнехо, а сегодня вечером, перед ужином, мы с Протто очищали от скворцов его голубятню. Эти птицы, которых пятнадцать лет назад у нас и не знали, стали теперь настоящим бичом здешних мест. В старые времена их держал в страхе ястреб, но теперь они границы не признают, потому что некому ее охранять. Что могло статься с колонией ястребов, которые гнездились раньше на липах и каштанах выше по дороге? Никто не знает. В один из этих дней позову Рамона Нонато чистить от скворцов хлебный амбар.

Как твой гепатит, любовь моя? Следишь за трансаминазой? Я могу быть за тебя спокоен?

Думающий только о тебе

Э.С.

Что происходит с нами, любовь моя, с некоторого времени? Неужели я так неуклюж и нечуток, что в каждом письме даю тебе повод для обиды? Так часто я повторял о трансаминазе, что вызвал у тебя раздражение? Но ведь настойчивость моя в этом случае – свидетельство внимания. Разумеется, я не врач, а дилетант, но ведь по этому ферменту судят о гепатите, а разобраться в анализах очень просто и под силу любому, тем паче когда известны результаты предыдущих обследований и можно сравнивать. Не дуйся по таким пустякам, любимая. С меня достаточно знать, что ты идешь на поправку, хотя, естественно, я беспокоюсь, неделями не получая конкретной информации на этот предмет.

Сожалею, что обидел тебя в вопросе с фотографией, но ты должна войти в мое положение. Керубина, моя домоправительница, – женщина достойная, и, в определенном смысле, разумная, но, как всякая отжившая свое вдова, обожает посудачить, и если бы я украсил цветами снимок, на котором ты в купальнике, через полчаса все селение уже точило бы лясы по этому поводу. Пойми же, дорогая, я вовсе не раб социальных условностей, но здесь, в Креманесе, как и в остальных кастильских селеньях, подобный поступок был бы не так истолкован. Здесь люди принимают бикини, когда его носят пляжники или даже приезжие отдыхающие у себя в бассейнах, но чтобы «наш Эухенио», как меня тут зовут, местный уроженец, влюбился в женщину, которая купается полуголой, да еще вызывающим образом выставлял на обозрение ее снимок – это у нас просто позорище. Таковы сельские жители, дорогая, мне их изменить не под силу. Я-то, можешь быть уверена, их взгляды не разделяю и ни во что не ставлю, но скажи, чего б я добился, дав повод злословить на мой счет? Не оскорбляйся, Росио, внемли, пожалуйста, доводам; я ни в коей степени не стесняюсь тебя, но стоит ли предубеждать людей заранее, раз когда-нибудь ты переедешь жить в наше село?

Бывают дни, когда я становлюсь обидчив и раздражителен. Мне нужно чье-то понимание. В определенные часы я падаю духом. Мир угнетает, пугает меня, Росио. Мне необходим кто-то, в кого б я мог верить, на кого мог опереться, когда стихия волнуется и угрожает крушением,

Не хочу докучать тебе более. Ты одна царишь в моих мыслях, в сердце, в душе.

Э.С.

Любимая!

Сегодня выдался великолепный денек, безоблачный, с легким северным ветерком. Сочный утренний свет и тронутые золотом кроны в лесу недвусмысленно говорят о6 осени. Спозаранку, словно по зову трубы, все селение пришло в движение, и начался сбор фруктов. Можно подумать, жители только и ждали отъезда последнего отдыхающего, наваррца Хулио Аспиасу, уехавшего вчера. Над долиной стоит сплошной гул от моторов, голосов, от работы… Я тоже спустился в огород пораньше. Кроме слив, шелковицы и двух груш, у меня двадцать три яблони (пять ренетов и полторы дюжины кальвилей) – владение небольшое, но вполне позволяющее прокормиться. Ренет поспевает позднее и может подождать второй половины месяца, а вот кальвиль уже дозрел. Яблок в этом году уродилось много, даже чересчур, поскольку многие уже осыпаются с опустившихся веток. А битое яблоко, известно, – негодное яблоко.

Сбор фруктов, как правило, – работа семейная, коллективная, и поэтому сегодня утром, забравшись на дерево, я принялся мечтать и представлял себе, как ты стоишь, улыбаясь и болтая, у подножия лестницы и ловишь в подол юбки яблоки, которые бросаю я сверху. Ах, какая мирная, милая, трогательная картина! И так, словно играючи, я и сам не заметил, как наполнил пять корзин, около ста килограмм, считая по двадцать в каждой. Если б ты была не так далеко, я отправил бы тебе ящик, но яблоки – фрукт скоропортящийся, плохо переносящий перевозки, и надо полагать, до Севильи не дошло бы ни одного целого. Но ты их еще попробуешь.

Для меня эти яблоки, такие крепкие и ароматные, по вкусу не имеют равных в Испании и если и не пользуются известностью, то лишь потому, что нам, кастильцам, для умения торговать не хватает двух обязательных качеств: умения кооперироваться и коммерческого духа.

Перечитываю твое последнее письмо. Нипочем не скажешь, что ты пишешь в постели, Твой почерк, старательный, уверенный, с характерным нажимом, совсем не изменился с болезнью. Как же ты пишешь? Надеюсь, не встаешь для этого украдкой от домашних? Не нужно, дорогая. Здоровье важнее правописания… Ты не обратила внимание на твердые линии твоих "р" и "у"? Открою один секрет: я немного графолог. Первые представления в этой области получил еще от дона Просперо Медиавильи, моего предшественника в руководстве редакции и настоящего мастера. Обидишься ли, если я открою тебе, какова ты? Нет-нет, не смейся, графология серьезная вещь, целая наука, хоть большинство людей и не догадываются, что, покрывая своим почерком листок бумаги, саморазоблачаются (разумеется, психически), самым непосредственным образом обнажая свою сущность. Так вот, дорогая, из особенностей твоего почерка я вывожу, что ты женщина самоуверенная, впечатлительная, решительная и с твердым характером. Незабвенный дон Просперо подметил бы больше, но я, простой подмастерье, могу сказать только это. Названные определения, хотя и шаблонные, схематичные, в совокупности своей все же лестны. Мне нравятся самоуверенные, впечатлительные и решительные женщины. Что же до твердого характера, то это зависит от степени. Слабые, подобные листьям под ветром, характеры я презираю, но и чересчур властные меня раздражают. Моя покойная сестра Элоина была не лишена властности, несомненно, из-за многочисленных обязанностей, а вот Рафаэла, учительница, была сама уравновешенность, обладала характером твердым, но покладистым и снисходительным.

Прощаюсь, любимая. С нетерпением жду от тебя новостей. Мой желудок источает огонь, но еще сильнее жар, опаляющий мое сердце. Твой

Э.С.

Любимая!

Ты не шутишь? Правда ли это? Верно ли, что тебя выписали? Как может быть, что за каких-то три недели ты одолела гепатит, такую долгую и упорную болезнь? Благословен будь Господь! Значит, трансаминаза в норме, поскольку именно она служит показателем и последнее слово за ней, а не за врачом. Что ж, примем это известие с радостью, дорогая, но давай не забывать и об осторожности; не будем спешить. Не принимай разрешение врача дословно; ешь все, но в меру. Берегись жиров, не наедайся тяжелых блюд. Ты похудела? При этом заболевании обычно худеют; отдых не компенсирует бессолевой диеты. Если меня не подводит память, моя покойная сестра Рафаэла потеряла с болезнью четыре кило. Правда, и провалялась она гораздо дольше.

Удивляет тон твоего письма, равнодушный, совсем не радостный. Ты пишешь о своем выздоровлении, словно о ничтожном будничном происшествии, Вероятно, гепатит отнял у тебя силы. В таких случаях обычно мышцы нижних конечностей оказываются расслабленными, дряблыми, но их восстановление протекает быстро, в считанные дни. Тем не менее твое решение встретиться в Мадриде 15 числа представляется мне несколько поспешным. Будешь ли ты в состоянии выдержать дорогу? Я горю желанием узнать тебя, беседовать с тобой, но не разумнее ли подождать пару недель? Ты прекрасно знаешь, что мной руководит отнюдь не желание отсрочить встречу, а только забота о твоем здоровье. Ты пишешь, что хочешь поговорить со мной. Но ведь этого же жажду я на протяжении нескольких месяцев. После полугода переписки личная встреча, на мой взгляд, необходима, становится с каждым днем все нужнее. Но давай не будем спешить. Зачем после стольких ограничений и предосторожностей торопить ход событий, если это может привести к рецидиву? Верно, при гепатите обычно не бывает обострений, ну а вдруг? Будем осмотрительны, жизнь моя, взвесим все еще раз. Если же, вопреки всему, ты будешь настаивать на своем предложении (кто может лучше тебя знать твои силы?), давай придерживаться нашего старого плана: 15 числа в два часа дня в ресторане «Милано». Но пожалуйста, подумай перед тем, как решить. Как раз 15 числа я собирался убирать ренет, но яблоки могут подождать. Знаешь, сколько принесли в этом году кальвили? Шестьсот пятьдесят кило. Это меньше среднего урожая, и если они пойдут по десять песет, как предлагают перекупщики, то проще было оставить их на деревьях, как сделали Анхель Дамиан и другие друзья.

Но вернемся к нашим делам. Искренне сожалею, что Федерико, твой сын, не сможет тебя сопровождать. Он на последнем курсе? И вот еще что: после испытания, ожидающего нас в Мадриде, если все пройдет хорошо и ты не будешь против, я был бы рад навестить тебя в привычной тебе обстановке – в Севилье! – и провести с тобой там несколько недель. Этот красивый город, который всегда таил для меня особую привлекательность, неожиданно, из-за того только, что в нем проживаешь ты, стал для меня центром вселенной. Так или иначе, дорогая, сдержи нетерпение, обдумай все хорошенько, благо у нас еще есть время, и не поддавайся слепо велениям своего сердца.

У меня ужасный приступ кислотности. Мой желудок кипит, как вулкан.

Твой душой и телом

Э. С.

Любовь моя!

Согласен, Мне не хватает решимости и воли, чтобы навязывать тебе еще одну отсрочку. Значит, пусть будет 15 число.

Кажется, я уже говорил тебе, что остановлюсь в отеле «Империо». Ничего особенного в нем нет, но там чисто, температура всегда ровная и швейцар Марсело зовет меня по имени, а это приятная мелочь в огромном городе, где безличие стало нормой. Вдобавок цены у них умеренные. До условленного часа я пробуду в номере, спрошу себе утренние газеты и таким образом займу ожидание. Если тебе что-нибудь понадобится, звони мне по телефону.

Я стараюсь держать себя в руках, любовь моя, но как бы ни изображал спокойствие, на самом деле далек от него. Эта встреча так важна для меня, что при мысли о ней я ощущаю спазмы в области солнечного сплетения и почти не могу дышать. Ах, как томительно ожидание! Надеюсь, ты не обидишься на то, что я скажу дальше. С детства я всегда спал в несоразмерно большой железной кровати – старой кровати моих родителей, которую мы привезли из села. Так я привык к простору, раздолью, свободе. Но эта свобода обернулась теперь моим рабством: постель велика, но холодна и чрезмерна, и самое страстное мое желание – делить ее с тобой.

Что произойдет через три дня? Какая ужасная неуверенность! Итак, 15 числа, дорогая, в два часа в ресторане «Милано», что в самом начале улицы Феррас со стороны площади Испании.

Обожающий тебя

Э.С.

Уважаемая сеньора!

Ваше письмо, пришедшее сегодняшним утром, не удивило меня; скорее, я даже ожидал его после нашей неудачной встречи 15 числа. Не удивил меня и Ваш тон, церемонный и официальный, но, признаюсь, поразили незаслуженные упреки, содержащиеся во второй части письма. Наша встреча в Мадриде не пошла по намеченному пути, сбилась с него. Как могло все рухнуть подобным образом? Не знаю, но, когда мы прощались, мы были дальше друг от друга, чем в первую минуту свидания. Ваша уклончивость, холодность только возрастали по мере того, как продолжался обед. Вопреки всем предпринимаемым мной усилиям, Вы раз и другой увернулись от моего взгляда, а в самый критический момент, когда я, решив поставить все на карту, протянул незаметно руку над скатертью и попытался коснуться Вашей, выдернули свою с таким видом, словно к ней подбиралась змея.

Но все было бы еще ничего, сеньора, если бы между нами завязалась беседа. К сожалению, не случилось и этого. Каждый раз, как я пытался ее начать, Вы в ответ сердито раздували ноздри и продолжали сидеть с замкнутым, отсутствующим видом. Пользуясь не совсем подходящим сравнением, мне за все время так и не удалось Вас пришпорить. Ваши глаза беспокойно блуждали по залу, перебегая с карикатур на стенах на входивших и выходивших, а Вы делали вид, что чем-то отвлечены. И в тех единственных двух случаях, когда атмосфера смягчилась, располагая к доверительности, Вы обратились к официанту за каким-то пустяком, не пожелав воспользоваться удобным случаем.

В своем письме Вы объясняете неудачу нашей встречи разочарованием моей внешностью. Это возможно. Я никогда не был Аполлоном, но не скрывал этого на протяжении нашей переписки и даже, как теперь припоминаю, касаясь данной темы, бывал достаточно строг к себе и не чужд юмора. Если не ошибаюсь, я описывал себя приземистым мужчиной с некоторым излишком веса, от которого еще возможно избавиться. Но одно дело представлять себе, и совсем другое – убедиться, скажете Вы. Согласен. Однако сдается мне, сеньора, что Вы пришли в ресторан уже разочарованной. Свидетельством тому презрительное равнодушие, с каким Вы произнесли мое имя, подойдя к столику, за которым я сидел. Другим доказательством было Ваше рукопожатие, такое неприветливое, отчужденное и безучастное. Нужно ли было большее? Откровенно говоря, имей мы немного решимости, уже тогда нам следовало поставить точку на нашей встрече. Однако нам не хватило мужества, что, впрочем, в известной степени объяснимо. Человеку свойственно цепляться за надежду, думать, что кажущееся охлаждение вполне может быть лишь минутным разочарованием и что, если иметь немного терпения, в конце концов все еще может наладиться. Тщетные иллюзии! Наша встреча была обречена на неудачу; Ваш отказ, очевидно, решен заранее. А затем расстояние, на которое Вы намеренно отодвинулись от меня в такси, отказ погулять в Ретиро под предлогом головной боли, желание вернуться в Севилью первым же ночным поездом… К чему перечислять далее?

Я не имею права жаловаться, сеньора. Подобное происходит в жизни на каждом шагу. Сердечная связь, исправно поддерживаемая в письмах в течение полугода, неожиданно рвется при первой же личной встрече. И это в порядке вещей. Но есть нечто, не укладывающееся в этот порядок, гложущее меня изнутри: убеждение, что Вы повели бы себя точно так же, поджидай Вас на моем месте самый распрекрасный мужчина на Земле. Одним словом, сеньора, по непостижимым для меня причинам наше будущее было мертво еще до рождения. Как же так? С каких пор?

Почему? Вот вопросы, которые я себе задаю и которые терзают меня. А, кроме того – ежели все обстояло именно так, ежели, к несчастью, все обстоит именно так, – зачем, скажите на милость, отыгрываться теперь столь неблаговидным образом за наш разрыв? К чему теперь Ваш сарказм, Ваша утонченная язвительность? Не стоит ли за всем этим сознание вины, желание оправдаться в собственных глазах? Я не блещу достоинствами, говорите Вы, но какими – физическими или моральными? Я претенциозный толстячок, – но каковы были мои претензии? На что, кроме как сделать Вас своей женой, притязал я, уважаемая сеньора, на протяжении нашей переписки? Я лицемерен и лжив, – но можно ли судить меня так строго за то, что рост мой – метр пятьдесят восемь, а не метр шестьдесят, или за невинную хитрость, на которую я пошел, когда, фотографируясь, встал на кирпич, чтобы прибавить себе несколько сантиметров? Оставим же, сеньора, всяческое притворство; забудем оба свои юношеские мечты и будем, наконец, вполне откровенны. Не следует ли нам для начала открыть друг другу наши зрелые сердца и оставить неподобающие уловки? Ибо – откровенность за откровенность – Ваш рост, сеньора, тоже не метр шестьдесят, да и с виду Вы, при всем уважении, не так моложавы, как утверждали в «Знакомстве по объявлению». Более того: Ваша внешность не имеет ничего общего с той спортивной девушкой со снимка. Еще точнее: Вы не девушка со снимка. Неизвестно, с какой целью Вы прислали мне первую попавшуюся фотографию привлекательной девушки в купальнике, Однако, положа руку на сердце, разве похоже ладное, упругое, живое тело сеньориты со снимка на зрелую женщину с дряблыми руками, подведенными глазами и без намека на талию, что присела за мой стол в «Милано»? Поймите, сеньора, я отмечаю это без обиды и не в осуждение Вам, ведь ежели Вы открыто, в печатном издании, признаете свои пятьдесят шесть лет, почему Вам на них и не выглядеть? На протяжении нескольких месяцев, обманутый Вашей фотографией, я жил одними мечтами, вообразив себе чудо, но лишь в тот день в Мадриде, присмотревшись к Вашему лицу и заметив легкие, скрытые косметикой морщины, темные мешки под голубыми глазами и предательский второй подбородок, одним словом, явные следы возраста, – лишь тогда я понял, что чуда не существует и Вы – именно такая, какой и должны быть, каким являюсь и я, какими становимся мы все (за исключением того неподвластного времени феномена, имя которому Рафаэла), как только начинаем клониться к закату, к старости. Но назову ли я Вас обманщицей за это? Упрекну ли, что подменили свой настоящий портрет снимком зажигательной молодой девушки в купальнике? Напротив, доказательство Вашей невинной хитрости растрогало меня, разбудило в душе огромную нежность. В Вашей игре я увидел не обман, но, напротив, желание быть лучше, чтобы подарить мне лучшее, стремление стать совершенной, чтобы предложить мне совершенство. И это, хотите верьте, хотите нет, вернуло мне ощущение любви, зародило чувство пусть более сдержанное, чем разбуженное в моей груди девушкой в бикини, но и более чистое, уважительное, глубокое.

Вот и все, сеньора. По моему разумению, откровенность – единственный честный способ говорить после краха наших отношений, И лишь на этой основе, прочно стоя ногами на земле, пожалуй, можно было бы предпринять попытку возобновить нашу переписку, если только моя внешность не вызывает у Вас настоящего отвращения. Должен признаться, я привык к Вам, нуждаюсь в Вас, в Ваших вспышках гнева, шутках, жалобах, и разом лишиться всего этого означало бы для меня большую утрату. Самое главное в жизни – иметь собеседника. Жизнь чего-то стоит, когда есть кому ее рассказать. Что делать, если этот человек исчезает? Если Вам угодно, начнем, прозрев, все с начала, Я со своей стороны готов закрыть глаза на две последние странички Вашего письма. Они недостойны Вас.

Целует Ваши ноги

Э.С.

Сеньора!

Не успел я опустить конверт в почтовый ящик, как получил письмо от Бальдомеро Сервиньо – неожиданное, полное околичностей, оговорок и заверений в дружбе послание, авторство которого не вызывает сомнений. Изящный почерк, туманность и старательная уклончивость рассуждений – все здесь носит несомненный отпечаток его личности. Недаром Бальдомеро собаку съел на газетной работе. После этого письма все наконец осветилось, вещи обрели свой истинный облик. Боже, как я мог быть так слеп? Значит, Вы и Бальдомеро, Бальдомеро и Вы… Возможно ли? С каких пор? Как могло представиться такое моему бедному воображению? Теперь-то я начинаю понимать, все проясняется и встает на свои места: гепатит, тон последних писем, Ваше поведение в Мадриде… Разрозненные куски сошлись в картину. Вы пришли на свидание, намереваясь поставить меня в известность, но в последнюю минуту Вам не хватило мужества. Еще бы. Роль была так неприглядна и гнусна, что Вы не решились ее сыграть. А сегодняшнее письмо Бальдомеро, слащавое и вероломное, предназначено исправить Ваше упущение. Все теперь ясно, как Божий день, но как это гадко, сеньора! Чего ради спрашивали Вы сведений обо мне у Бальдомеро? Разве не получали их из первых рук, искренние и пунктуальные? Почему, Боже, слово Бальдомеро (в конце концов, такого же незнакомца для Вас) было надежней и верней моего? Вопросы, вопросы, вопросы! Но к чему ответы? Вещи говорят сами за себя. Бальдомеро, как и каждый год в это время, поехал в Кадис и остановился в Севилье, чтобы встретиться с Вами. Лучше говорить, чем писать; слова не оставляют следов, уносятся ветром. Письменное послание – предмет куда более тонкий, и Бальдомеро прекрасно это понимает. Один Бог знает, что наговорил он Вам обо мне! Впрочем, какое значение имеет это теперь? Едва увидевшись, вы почувствовали взаимное притяжение. Купидон пустил свою стрелу с севильской Хиральды. Поздняя любовь! И я автоматически получаю отставку, перестаю для Вас существовать. Разве могу я соперничать с привлекательностью, изяществом, благородной внешностью Бальдомеро? Обаяние его даже в пожилые годы так велико, что устоять невозможно, На протяжении тридцати пяти лет я не видел, чтобы он проиграл хоть одну битву на любовном поприще. Но каков его секрет? В чем причина успеха? Только ли в мужественности, статности, веселом нраве и обаянии? Нет, не только, сеньора. К внешним качествам Бальдомеро следует добавить еще одно дьявольское свойство, приобретенное им, вне сомнений, за годы работы цензором: способность подчинять себе чужой разум, истощая защитные силы жертвы. Ибо Бальдомеро, сеньора, скажем наконец откровенно, был официальным цензором и хорошо знал свое дело, а это мрачное занятие создает привычку, помогает обманом овладевать умами, подавлять, навязывать свои мысли. Десятилетиями наша страна была страною одержимых бесами людей, а среди тех, кто властвовал, одним из самых искусных был Бальдомеро. Ничего не скажешь, выиграет от такой перемены Ваш сын Федерико! Понимаете Вы теперь, почему я говорю, что никто не может противостоять обольстительным чарам Бальдомеро Сервиньо? Настал Ваш черед, сеньора, Вы – новая, последняя жертва. Кто же изгонит беса? Перед Бальдомеро, стоящим на своем пьедестале – Святой Бальдомеро Столпник! – Вы будете жить на коленях, в непрестанном поклонении. И не думайте, что я говорю так от отчаяния. Если у Вас хватит терпения перелистать нашу переписку, Вы найдете упоминания об особом характере нашей с Бальдомеро дружбы. Дружбы, я сказал? Пусть так, дружбы, но такой, где он – сеньор, а я вассал, он – наверху, а я внизу. А то, что теперь он использовал даже право первой ночи, рассеивает последние сомнения на этот счет, Короче говоря, сеньора, простите прозревшему горькие строки, и да будете вы оба счастливы. С почтением

Э.С.