5

Сеньора Олимпия, сидевшая на корточках у очага, спиной к столу, медленно поднялась и обернулась. Щеки ее побагровели от жара пылающих дубовых поленьев, понемногу прогоравших и рассыпавшихся в уголья. Она сняла с огня сковородку жареной картошки и водрузила ее посреди стола, под которым стояла жаровня, а вокруг сидели археологи и уплетали за обе щеки бараньи отбивные, держа их прямо руками за косточку. За спиной у Фибулы было открытое окно, и через него с улицы доносилось нежное квохтанье кур и звонкое пение петуха. На противоположной стене, между тянувшимися рядами полок и шкафчиков с тарелками и глиняными мисками, широко улыбалась им с прошлогоднего календаря девушка в купальном костюме. Сеньора Олимпия, толстая и медлительная, постояла подбоченясь минутку, проверила, всего ли хватает на столе, а пока она стояла и смотрела, Кристино сидел, пригнув голову к плечу, и рассеянно обгрызал кость. Херонимо разозлился:

– Ты что, ни на секунду не можешь забыть о своем лице? Не знаешь, как отвлечься? Посмотри ты хоть разок прямо, не пригибай голову!

Сеньора Олимпия, снова присев на корточки, раздувала огонь, собираясь поставить на него котелок с кофе. Вид у Кристино был удрученный.

– Чего ты пристал? – спросил он. – Началось как тик, а кончилось комплексом. Не могу теперь избавиться.

– Ты же знаешь, что по этому поводу говорит Педро, – назидательно сказал Херонимо. – Гораздо важнее всех этих кремов и мазей свыкнуться со своим пятном. Хочешь не хочешь, а оно твой неразлучный спутник.

Глаза у Фибулы стали совсем круглыми, и одним глотком он выпил полстакана вина.

– Зудит?

Кристино грустно покачал головой.

– Ну и оставь ты его в покое, – весело сказал Фибула. – По мне, так пусть бы у меня лицо было двухцветным, ей-богу! Как наш флаг! Брось, не прячь лица!

Кристино вымученно улыбнулся. Херонимо все гнул свое. Ясно было, что не в первый раз говорят они на эту тему. Указав глазами на сеньору Олимпию, склонившуюся над очагом, Херонимо сказал вполголоса:

– Погляди на старуху. Борода у нее гуще, чем у библейского патриарха, но она лица не прячет, духом не падает, И правильно делает. Кому не нравится, пусть не смотрит.

Анхель засмеялся, с хитрым видом кивнул на Кристино:

– Конечно, сеньорита Лурдес может подождать, пока он от своего пятна избавится.

– Лурдес Перес Лерма? – подхватил Херонимо: у него с первого же дня чудеснейшим образом запечатлевался в голове весь список студентов.

– Все из-за нее, – пояснил Фибула, – из-за кого же еще? Все в курсе, только героиня не знает,

Херонимо посмотрел на Кристино:

– Так или не так?

– Ладно, переменим тему, это дело личное.

Анхель поднял голову:

– Слушай, друг, вот как на духу говорю тебе: лучше иметь такое лицо, чем связать себя по рукам и ногам, как я! Честное слово!

– Неужто тебе так худо? – поинтересовался Херонимо,

– Мне, шеф, ни худо, ни хорошо, только, скажу вам, надеть на себя кандалы в девятнадцать лет – это, по-моему, никому по вкусу не придется.

Фибула разлил по стаканам пенистое красное вино.

– Ну знаешь, никто тебя силой не тащил.

– Во даешь! Никто не тащил… А ты бы бросил своего ребенка, оставил бы его без роду без племени, как приютского?

Сеньора Олимпия, направившаяся было враскачку к столу с новой бутылкой вина в руках, остановилась, посмотрела в замешательстве на Анхеля и воскликнула:

– Да неужто вы женаты!

Анхель изо всех сил выпятил грудь и звонко стукнул по ней кулаками, как по барабану:

– Да, сеньора. Женат и наследника имею, к вашим услугам!

– Господи боже мой, он и сам-то как дитя. Вы с лица больше на сына похожи, чем на отца… какие дела творятся…

Херонимо воспользовался неожиданной разговорчивостью сеньоры Олимпии и вкрадчиво спросил:

– А вы, сеньора, часом не знали дона Вирхилио?

Женщина взглянула на него и вытянула шею, как гусыня.

– Кто же в наших местах не знал покойного Полковника?

Не поднимая глаз от тарелки, Херонимо чистил апельсин.

– Он ведь много бродил по холму, верно?

– Лучше сказать, он с него не спускался. По-моему, так это покойный Полковник, а вовсе не дон Лино, нашел сокровища, сами понимаете!

Херонимо чуть не подавился. Откашлялся, прочистил горло.

– Разве на крепостном холме есть сокровища?

Сеньора Олимпия насмешливо скривилась:

– Да бросьте вы, не притворяйтесь. Что же вы здесь бродите, ежели не за сокровищами приехали?

Кристино, Анхель и Фибула глядели на нее как ни в чем не бывало. Херонимо, боясь прервать ее излияния, не осмеливался поднять глаза от тарелки. Никто ни о чем не спрашивал старую женщину, а она все продолжала свое:

– Я-то для себя вот как решила: покойный Полковник знал о сокровищах, о тех, что там закопаны, и рассказал этой самой Пелайе. Потому что как раз в это самое время Пелайя пришла к нему в дом кухаркой, хотя кое-кто говорит, я в это не встреваю, будто не только кухаркой. Зато и я могу сказать, что Пелайя и муж ее, Гедеон, перешли теперь жить к дону Лино, в его усадьбу. Что же, по-вашему, одно с другим не связано?

Молодежь переглянулась. Голос у Херонимо стал совсем слабым. И спрашивал он так осторожно, будто боялся птичку вспугнуть.

– Если дон Вирхилио и в самом деле знал про сокровища, так почему он не откопал?

– Что не откопал?

– Сокровища.

Сеньора Олимпия принялась собирать грязные тарелки, ставила их одну на другую горкой.

– Это ихние дела, – невнятно, даже как-то с намеком, пояснила она, словно уже раскаялась в своем откровенном излиянии. – Поди теперь узнай, какие у него были планы. Ведь Полковник не думал помереть так, как помер, ни папа ни мама не успел сказать.

Она перенесла груду тарелок в мойку и повернулась спиной, показывая, что разговор окончен. Напрасно пытался Херонимо снова разговорить ее. Сеньора Олимпия, укрывшись в броню своего обычного молчания, скользила тенью, шаркая черными войлочными туфлями по натертым воском плиткам. Перед такой немотой Херонимо оставалось только положить в рот карамельку и подняться из-за стола.

– Без двадцати четыре, – сказал он, – Не будем терять время. До темноты осталось всего-то три с половиной часа.

Прогноз Кристино оправдался: туман рассеялся, и солнце, милосердное солнце первых апрельских дней, слабо согревало долину и зазеленевшие косогоры напротив. На северном склоне разбитая на квадраты сетка выставляла на обозрение, словно ряд гигантских зубов, каменную структуру, которую они отрыли утром. Всю разрытую землю из ограждения вынули, и виден был чистый, утрамбованный пол на неровном фундаменте, Херонимо роздал сита и грохоты, и Фибула, примостившись на межевом знаке общинного холма, тихонечко напевал, потряхивая ситом:

Вдруг он замолчал, улыбнулся и, не переставая трясти сито, заговорил высоким фальцетом:

– Сеньоры, из земли мы вышли и в землю уйдем, но пока мы на земле, она может говорить с нами с такой же ясностью, как палимпсест.

Анхель, высунув от усердия язык, тряс сито с несколькими пригоршнями земли; он громко расхохотался.

– Диас Рейна! – торжествующе закричал он, словно загадку разгадал.

– Оставьте вы в покое доброго дона Лусьо. Забудем о нем, – сказал Кристино.

– Почему забудем? – отозвался Херонимо. – Он хороший преподаватель.

Анхель недоверчиво посмотрел на него:

– Ты серьезно?

Вмешался Фибула:

– Он же зануда. Смахивает на проповедника.

– Его манеру читать лекции я не обсуждаю, но дело свое он знает.

Непрестанно мерно раскачивались сита, и куча просеянной земли понемногу росла. Со дна долины доносилось ровное жужжание трактора и частый перезвон колокольчиков – там шло стадо. Долина была как бы огромным резонатором. Анхель, стоявший на коленях с ситом в руках, внезапно перестал трясти его и с шутовским видом закричал:

– Вот это да! Мне повезло! Эврика!

Высоко подняв над головой маленький красноватый осколочек какого-то сосуда, он размахивал им, словно трофеем. Довольный находкой, Херонимо посмотрел на осколок.

– Ну-ка определи, что это такое, – сказал он, как на занятиях.

Подув изо всех сил на осколок, Анхель вытащил из кармана носовой платок и заботливо обтер кусочек керамики.

– Посмотрим, – сказал он, осторожно поворачивая его.

– Представь себе, что ты на экзамене.

Анхель вертел осколок, прикусывая кончик языка, и все никак не решался заговорить.

– Ну, если уж меня совсем прижмут к стенке, – наконец сказал он, – так я скажу, что кусочек этот – кельтиберский.

Разочарованный Херонимо только плечами пожал:

– После того, что мы видели утром, сказать это – все равно что ничего не сказать,

– Дай-ка мне, парень, – решительно вмешался Фибула, протягивая руку и склонив набок свою птичью голову.

Анхель отдал ему обломок. Фибула долго изучал его, покусывая губы. В конце концов засмеялся:

– И в самом деле, по этому обломку много не скажешь, – сказал он. – Не сомневаюсь, что он умеет говорить не хуже палимпсеста, только мне ни единой буквы не прочесть!

Он передал осколок Кристино, и тот медленно-медленно оглядел его, спокойно и внимательно. Через несколько секунд сказал с профессиональной краткостью:

– Керамика, обожженная на окисляющем огне. Кельтиберские влияния. Возможно, основание сосуда.

– Правильно, – сказал Херонимо, взял осколок и убрал его в кожаную сумочку. Потом прибавил: – Если подумать хорошенько, так ничего нового к тому, что мы увидели утром, он не добавляет.

В поднебесье, на разной высоте, прямо над ними парили грифы.

– Не по нашу ли душу явились эти субчики? – обратил на них внимание Фибула.

– Это же грифы, – сказал Кристино.

– Ну и что?

– А только то, что они не кусаются, друг. Они не хищники, а стервятники. Едят только падаль, так что, пока ты ноги не протянул, можешь их не бояться.

Фибула опустил глаза и снова стал раскачивать из стороны в сторону сито, напевая в такт свою песенку:

Анхель прервал его пение. Еще не тронутое бритвой лицо Анхеля сияло.

– Сегодня мне везет! – заорал он и протянул Херонимо какой-то малюсенький предмет, перепачканный землей, который Херонимо тщательно обтер пальцами и лишь потом принялся разглядывать.

– Обломок браслета, – сказал он, изогнув брови. Подождал, пока все подошли к нему, и заговорил снова: – Обратите внимание на чеканку. Как и на других многочисленных кельтиберских украшениях, здесь старались изобразить голову змея.

Груда просеянной земли стала выше непросеянной, а они, как неутомимые золотоискатели, все продолжали трудиться. Время от времени кто-нибудь из них выхватывал из сита оставшийся на сетке обломок керамики или еще что-нибудь и спешил показать Херонимо. Солнце заходило, и округлые увалы на противоположном склоне отчетливо выступали, освещенные его последними лучами, а скалы погружались в сумрак, сумрак трагический, влажный и холодный. Стоявшие против света растрепанные ветром дубы бахромой окаймляли вершины хребта. Вдруг они вздрогнули – где-то совсем рядом раздался хриплый, сердитый голос. Все подняли головы. Метрах в тридцати от них, взобравшись на вздымающуюся над дубняком скалу, стоял какой-то иссушенный солнцем человек, в берете, с торбой через плечо, и, размахивая дубиной, вопил:

– Вы что, сволочи, надписи не видели?

– Плевать я на тебя хотел! – крикнул в ответ Фибула.

Человек с палкой впал в неистовство. Он затопал ногами как одержимый, снова взмахнул дубиной и с угрожающим видом прорычал:

– Вас всех, стервецов, скоро рядком повесят, явились тут раскрадывать наши сокровища!

Фибула посмотрел на Херонимо:

– Дадим ему прикурить, шеф?

Херонимо удержал его:

– Спокойно, друг, Тряси сито, вроде ничего и не происходит, Даже не глядите в ту сторону. Какой-то несчастный маньяк.

Все четверо сделали вид, будто с головой ушли в работу, но чем меньше они обращали внимания на стоявшего на скале человека, тем в большую ярость он впадал. На огнезащитную полосу, метрах в двадцати от раскопок, вдруг выскочила коза, и почти тотчас же камень просвистел между дубами и стукнулся о землю у ног козы. Она подпрыгнула и исчезла в чаще, в той стороне, где стоял человек.

– Ну и ну, ребята, – пробормотал Анхель, – Как бы этот тип не поразбивал нам головы.

– Спокойно, не смотрите на него! – проговорил сквозь зубы, сдерживая себя, Херонимо.

Козопас выкрикивал что-то бессвязное, бранился, но никто не отвечал, и в конце концов ему это занятие надоело, и, сложив рупором руки, он крикнул:

– Завтра мы повесим дона Лино и Пелайю! Слышали? А будете еще здесь копать, так за ними и ваш черед. Зарубите себе на носу!

Фибула краем глаза посмотрел в его сторону и увидел, как тот спустился со своего пьедестала; еще несколько секунд было слышно, как он свистит, собирая стадо, и, шамкая, ругается, потом наконец снова наступила тишина, Солнце скрылось за невысоким хребтом, и с севера задул холодный ветер, Херонимо решил прекратить работу,

– Забирайте все с собой, – посоветовал он. – При нынешнем положении вещей разумней ничего здесь не оставлять. Завтра обязательно займемся планиметрией.

Пока они шли к машине, нагруженные инструментом, Фибула ворчал и все поглядывал поверх каменных дубов туда, где исчез козопас. Уже в машине Кристино, который до этой минуты не проронил ни слова, спросил Херонимо:

– Откуда взялся этот псих?

Херонимо согнулся над рулем, щелкнул языком.

– Если не ошибаюсь, – сказал он, – это тот козопас, который сообщил деревне о находке дона Лино. Его поведение понятно. Он не семи пядей во лбу и на этом деле совсем свихнулся.

Стемнело как-то сразу, и в домах на площади зажигались первые огни. Проехав селение, Херонимо, хотя дорога была узкая и извилистая, погнал машину, и за четверть часа они доехали до Ковильяса. Поставив машину перед телефонной будкой, он сказал своим помощникам:

– Идите принимайте душ, и пусть сеньора Ньевес готовит ужин. Мне еще надо позвонить,

Анхель и Фибула понимающе переглянулись; сквозь стекла кабины Херонимо видел, как они утомленно шагают к пансиону. На том конце провода сняли трубку. Голос Херонимо зазвучал ласково:

– Гага? Я, Херонимо, кто же еще… Вот, звоню тебе, как обычно… Группа всегдашняя… Хотя в самой работе есть кое-что новенькое… Если немножко повезет, так может быть большой шум… Да, редко случается, чтобы археология была в центре внимания, но сейчас, мне кажется, это случится… Понял, понял уже, что ты уходила… Рад, что хорошо провела время… С Пилой?… Поразительно!… Нет, понятно, не могу этого обещать тебе… Гага, это же моя жизнь, пойми наконец… Нравится тебе или не нравится, тебе придется делить ее со мной, если только… То, что ты мне предлагаешь, вовсе не альтернатива, Гага, а ни более ни менее как профессиональное самоубийство… Бросить ее? Что ты говоришь?… Но ты что, серьезно так думаешь или просто болтаешь?… Слушай, давай переменим тему? Это не телефонный разговор. Поговорим, когда вернусь… Слушай, какая муха тебя укусила?… Я знаю, что все имеет свои границы, но никогда и представить себе не мог, что ты станешь разговаривать на таких нотах… Конечно, я не стану возражать… Не имею права, уже понял это… Только, пожалуйста, не кричи на меня, ты же знаешь, что я этого не выношу… Если ты скажешь еще какую-нибудь глупость, я повешу трубку… Хорошо, Гага, делай как знаешь… Да пошла ты!…

Раздосадованный Херонимо повесил трубку и постоял в задумчивости, поглаживая подбородок и уставившись в пол кабины. Потом рассеянно толкнул дверь, вышел, сунул руки в карманы, два раза пожал плечами и пересек площадь, направляясь к пансиону.

6

Сеньора Олимпия, стоявшая в дверях хлева, прищурила глаза и пристально посмотрел на него в упор, словно пыталась вспомнить, кто этот человек.

– Как вчера? – недоверчиво повторила она.

– Конечно, – ответил Херонимо, – как вчера, чему вы удивляетесь? Понятно, вы можете готовить что-нибудь другое, что захотите. Я только имел в виду, что мы спустимся обедать в том же часу, как вчера.

Из хлева вырывалась теплая вонь навоза и куриного помета; сеньора Олимпия придержала ногой дверь и тихонько покачала головой:

– Сдается, не пойдете вы сегодня работать на холм, – сказала она.

Херонимо моргнул раз и другой, словно не хотел верить собственным ушам. А позади него, будто ища защиты, сгрудились Кристино, Анхель и Фибула.

– Кто сказал это?

– Люди говорили.

– Какие люди?

– Какие могут быть люди? Наши, деревенские. Слушайте, мое дело сторона, но они-то твердили все, что это ихние сокровища и вам здесь делать нечего и что вы про это знаете.

Херонимо выдавил улыбку.

– Когда они это говорили?

– Вчера вечером, в баре, они все заодно. Лучше бы вам уехать. Уж очень народ разгорячился, как бы несчастья какого не приключилось.

Херонимо коснулся плеча сеньоры Олимпии:

– Успокойтесь, сеньора. Мы сюда приехали работать. И мы не собираемся ничего ни у кого отнимать.

Сеньора Олимпия умоляюще сложила руки:

– Послушайтесь меня, уезжайте. Репей своими мертвыми поклялся, что никто к сокровищам и пальцем не притронется без разрешения деревни. А упрямее Репья нету, вы его еще не знаете.

– Репей – это хромой с одним костылем?

– Хромой он, сеньор, хромой.

– Толстый? На деревянной ноге?

– Он самый.

Херонимо положил на стол две бумажки.

– Спасибо за сведения, – сказал он, – но еду в любом случае приготовьте к двум, как и вчера. А это дело мы как-нибудь уладим.

Они чувствовали на себе недружелюбные взгляды, из-за занавесок, а сидевшие рядком под колоннадой на каменной скамье с палками в руках старики глядели на них с откровенной издевкой. Когда археологи проходили мимо, последний в ряду смачно плюнул вслед Анхелю. Открывая дверцу машины, Кристино сказал:

– Это кончится большим скандалом.

Херонимо включил мотор, повернул руль и дал задний ход.

– До этого не дойдет, – сказал он. – Алькальд приведет их в чувство. Он знает, что мы прибыли сюда с благословения властей. И не рискнет пойти против Мадрида.

При подъеме на холм машина забуксовала, заурчала и еще до поворота поползла вниз; всем троим пришлось выйти, чтобы удержать ее на склоне. Когда крутой поворот миновали, показалось большое ореховое дерево; с нижней толстой ветки свисали какие-то темные предметы, и Кристино в ужасе подался вперед.

– Господи помилуй! – содрогнулся он. – Они их повесили!

Херонимо остановил машину, засмеялся:

– Да это куклы!

На легком ветерке под еще голыми ветвями раскачивались, словно два пугала, две туго набитые соломой, одетые в лохмотья куклы. Анхель выскочил из машины и повернулся к первой кукле.

– Глядите, – сказал он.

Между лохмотьями пиджака виднелся приколотый булавкой листок бумаги, а на нем: «Дон Лино»; на рваной темно-красной одежде второй куклы было каракулями выведено: «Пелайя».

Перепуганный Анхель посмотрел на Херонимо:

– Послушай, давай все бросим, а? Местные прямо взбесились.

Фибула ткнул в него большим пальцем:

– Анхелито на месте не сидится.

Херонимо пожал плечами и сел в машину,

– Хватит вам, поехали наверх. Все это выдумки козопаса. Хороши мы будем, если станем обращать внимание на угрозы какого-то чокнутого.

На небе по-прежнему не было ни облачка. Плодоносный, сладостный свет, как в начале осени, мягко золотил вершины горной цепи, По дну долины бежала речушка, поблескивая между голых ив, и едва уловимый аромат лаванды доносился до вершины холма, хотя цвести ей было не время. В верхнем квартале без устали лаяла собака. Херонимо наклонился и поднял сито.

– Ладно, засучим рукава, – сказал он, подходя у груде вынутой земли. – Прежде всего кончим просеивать. Потом займемся этой проклятой структурой, из-за нее я всю ночь глаз не сомкнул.

В последней порции просеянной земли никаких сюрпризов не оказалось. Они кончили просеивать, и Херонимо скользнул на дно ямы, вслед за ним Кристино, а Фибула и Анхель собрались снимать план стены. Внезапно до них долетел снизу громкий колокольный звон. Изумленный Кристино прикусил верхнюю губу и с тревогой пояснил:

– Бьют в набат.

Херонимо поглядел на свои старые, увесистые часы.

– Без четверти десять, – сказал он, – Может быть, звонят к мессе?

Анхель подошел к краю уступа.

– Идите сюда! – закричал он, – Внизу что-то происходит. Вся деревня собралась. Смотрите вон туда!

Херонимо, Кристино и Фибула быстро подбежали к нему. Красный трактор с прицепом, полным людей, державших на плечах кто мотыгу, кто косу или серп, стоял в верхнем квартале и словно кого-то или чего-то ждал. Отчетливо было слышно тарахтенье мотора. В нижнем квартале дюжина парней, казавшихся отсюда совсем крохотными, суетилась вокруг какого-то «лендровера» и что-то в него грузила. На площади неторопливо собирались жители деревни, а какой-то мужчина ковылял от группы к группе и словно бы давал какие-то указания. Колокола звонили все исступленней.

– В моей деревне так звонят на пожар, – сказал Кристино.

Херонимо посмотрел вниз, машинально вынул леденец из кармана куртки и положил в рот.

– Сильно опасаюсь, что к пожару этот звон отношения не имеет, – сказал он. – Видите вон того типа на деревяшке, вот того, что прыгает от группы к группе? Это Репей, козел вонючий, хромой. Это он сделал в нашу сторону тот подлый жест, когда мы вечером ехали с Пако.

Красный трактор тронулся, выехал из верхнего квартала, и, когда он несколько минут спустя встретился с «лендровером» на площади, колокола внезапно умолкли. Возле машин возникли разногласия, наконец человек двадцать пять, среди них и Репей, разместились кто в «лендровере», а кто на прицепе; остальные жители деревни, человек двадцать, полезли на крепостной холм прямиком, без дороги, карабкаясь на скалы, словно дикие кошки. Стоя на вершине холма, Херонимо сжал губы и недовольно покачал головой.

– Сомневаться не приходится, – сказал он, – они идут по нашу душу.

Анхель подошел к нему:

– Шеф, почему бы нам не перебраться через хребет и не спуститься в Побладур? Время еще есть. Эти деревенские ведь на все способны, им доверять нельзя.

Кристино оскорбился и вскинулся:

– Вряд ли бы городские иначе повели себя, если бы думали, что у них отнимают их добро.

Анхель, с его чуть пробивающимися усиками и перепуганным детским личиком, выглядел беспомощным ребенком.

– Но мы-то что у этих отнимаем?

– Они думают, что отнимаем, и все тут. По их понятию, клад принадлежит деревне, а мы с доном Лино их обираем. С точки зрения деревенских, мы их грабим.

«Скалолазы» поднимались все выше, и все лучше можно было разглядеть их лица и одежду. Кто был постарше и послабее, шли наискосок, козьими тропами, а самые молодые и отважные лезли на гору по прямой, цепляясь ногтями за камни. Один из них, совсем молодой, в ярко-желтом свитере, поднимался как спортсмен, без особого напряжения, словно шел по равнине. Время от времени он поворачивал голову, ободряя своих спутников, а дойдя до того места на холме, где росли каштаны, обернулся и высоко поднял белый платок. Тотчас же стоявшие на площади красный трактор и «лендровер» тронулись с места, медленно проехали деревней и, не заезжая в верхний квартал, повернули на дорогу к крепостному холму, по которой археологи проезжали каждый день.

Херонимо передернул плечами и повернулся лицом к своим помощникам.

– Через десять минут они будут здесь, – сказал он мрачно. – Мы не можем ни ускользнуть в Побладур, ни вообще уйти отсюда. Пусть они увидят, как мы работаем в яме. За чем мы приехали, тем и будем заниматься. И чтобы никаких драк, – он обращался теперь к Фибуле. – Слышишь, Сальвадор, – никаких драк. За всех буду говорить я, а ты, если тебе что взбредет в голову сказать им, ты скажешь это прежде мне. Но прежде всего – спокойствие. И будь я проклят, если нервы у кого сдадут и случится несчастье.

Пришедшие на площадь вместе с мужчинами женщины и те, что вышли из домов на крики и шум и держали детей на руках или за руку, задрали головы и подбадривали мужчин, которые лезли по скалам, словно на приступ, под предводительством парня в ярко-желтом свитере. У каштанов десятка полтора мужчин подождали отставших, и потом пошли все вместе, гуськом, обогнули крепостной холм и направились к дороге.

– Сейчас они все встретятся на огнезащитной полосе, в самом ее начале, – сказал Херонимо. – За работу!

Все четверо прошли к выкопанной доном Лино яме и разместились на огороженном веревками участке так, чтобы можно было видеть, что делается на огнезащитной полосе. Херонимо, печально глядя на все вокруг своими голубыми глазами, поминутно непроизвольно пожимал плечами, Фибула ругался сквозь зубы, а перепуганный Анхель настороженно, не отрываясь, смотрел туда, где начиналась огнезащитная полоса и откуда доносился однообразный рокот моторов. Над холмом, как и накануне, парила стая стервятников. Фибула, нахмурившись, несколько секунд следил за их маневрами.

– Поглядите, эта сволочь ведь ждет, – тихо сказал он и подмигнул.

– Заткнись, идиот! – вскинулся Анхель.

Вмешался Херонимо:

– Хватит! Беритесь за работу.

Краем глаза он приметил Репья, тот шел во главе колонны, рядом с парнем в ярко-желтом свитере; высокие, красиво очерченные скулы и чрезмерная худоба придавали парню восточный колорит. Следом за ними, отстав не более как на метр, шумно шли главные силы отряда; сельчане потрясали лопатами и косами с самым воинственным видом. Отряд громко топал по камням, отчетливо выделялся стук деревяшки Репья. Археологи, занявшись работой, делали вид, будто ничего вокруг не замечают, но, когда толпа подошла к ним и встала полукругом, Херонимо бросил вешку на землю и, распрямившись, заложил руки за спину. Не отрывая недовольного взгляда от Репья, он вполне дружелюбно сказал:

– Доброго вам здоровья! Случилось что? Мы слышали, как били в колокола.

Никто ему не ответил. Вокруг разверзлось гробовое молчание, а сдерживаемая ярость Репья вносила в него трагическую ноту. Безбородое, дряблое, студенистое лицо Репья, жирное до самых кончиков хрящеватых ушей, опадало множеством складок на подбородок, непропорционально маленький, несмотря на дородность. Опершись всем телом на костыль, он левой рукой вытащил из охотничьей сумки грушу, оглядел ее со всех сторон, и так и эдак, а потом оторвал хвостик и длинным черным ногтем большого пальца осторожно отковырнул кусок и отправил в рот. В его размеренных движениях проступало наслаждение, которое испытывает кошка, глядя на пойманную мышь. С набитым ртом и не отрывая взгляда от изуродованной груши, он сказал:

– Вы что, читать не умеете? Не видели внизу объявления? Как еще с вами разговаривать?

– Мы не думали, что это к нам относится, – сделал наивные глаза Херонимо. – Мы сюда по закону приехали. Раскопки ведутся по приказу Мадрида.

Кусочек белой мякоти прилип к щеке Репья возле самого рта, и, когда тот говорил, прилипший кусочек то поднимался, то опускался, но не отваливался от щеки. Односельчане Репья, тяжело дыша, стояли у него за спиной, словно лишь ожидая, чтобы с губ его слетел приказ: «В атаку!» На одном из концов полукруга стоял и козопас, иссохший, почернелый, в буром берете, лицо его дергалось и недовольно кривилось. Репей отправил в рот второй кусок груши и, важничая, нагло заявил:

– А с чего бы этому самому Мадриду распоряжаться в чужом доме? Мадриду мадридово, а гамонесское – Гамонесу.

Одобрительный гул поплыл над толпой, а из задних рядов раздался чей-то звучный голос: «Правильно!»; но Херонимо с неистребимым упорством не сдавался, продолжал защищать свою правоту.

– В Мадриде находится министерство. – Он почти кричал. – Оно выдало нам разрешение на раскопки этого холма.

– Да пошел ты! – заорал мужчина в заплатанном вельветовом пиджаке, грозно размахивая мотыгой; вокруг зашумели.

Репей молча созерцал эту сцену, на лице его не отразилось ничего; он доел грушу, швырнул в сторону огрызок, и тут-то белый кусочек отлепился от его щеки. Осторожно вытащив из охотничьей сумки вторую грушу, Репей с заученной важностью повторил, как ритуал, все ту же операцию, но на этот раз, когда он вонзил свой черный ноготь в ямочку плода, по его пальцам потек сладкий сок, и он, прежде чем заговорить, облизал руку.

– И можно узнать, кто ж тебе дал это разрешение? – проговорил он наконец.

– Министр культуры.

– Да кто он такой, твой министр культуры, чтобы совать нос в наши дела? Слушай меня хорошенько: эти сокровища наши, нашей деревни, и без разрешения деревни здесь и сам Господь Бог рыть не будет.

Возбужденные выкрики покрыли его последние слова. Толпа потрясала лопатами, мотыгами, косами, а кто-то крикнул хриплым, надтреснутым голосом: «Репей, хватит разводить церемонии!»; но парень в ярко-желтом свитере, повернувшись спиной к археологам и словно умножившись, спешил унять, снуя по всему полукругу, расходившихся сельчан. Стало тихо, и тогда наставительно заговорил Репей:

– Земля, на которой мы стоим, – это земля Гамонеса, правильно, парень?

Обескураженный, Херонимо молча согласился. Репей продолжил свою речь:

– Значит, если ты сам признаешь, что земля эта гамонесская, так по какому такому тройному арифметическому правилу должны мы терпеть, что один местный тип из Побладура и четверо босяков из Мадрида крадут наше добро?