Так Бернардо узнал об изгнании аристократов из Саламанки, осуществленным Мальдонадо об учреждении Священной Хунты в Авиле для объединения народных движений, о визите Падильи, Браво и Мальдонадо, нанесенном королеве-матери и о благосклонном их приеме[63]. Но мало-помалу новости стали принимать менее оптимистическую окраску: король в Германии отказался принять посланцев восставших, и они вернулись угнетенные и оскорбленные. Отдельные города уже не ладили между собой, даже андалузские комунеросы отошли от прочих и согласились подчиняться королю… Дон Бернардо невозмутимо выслушивал брата и размышлял: сегодня, как всегда, хромает организация, цели не ясны и плохо определены. Города отдались в подчинение аристократам второго ранга, и высшая знать этим воспользовалась. И ради этого я пожертвовал моим благородным Храбрецом? Однако Игнасио неумолимо продолжал перечислять подробности трагедии: Хунта, отправив королю оскорбительное послание, пыталась увезти донью Хуану из Тордесильяса и грозилась перевешать в Медине сторонников короля. Комунеросы и король вступили в бой под Вильяларом[64], и повстанцы потерпели поражение. Была страшная резня, больше тысячи погибших. Падилья, Браво и Мальдонадо были обезглавлены.

В Вальядолиде воцарилась печаль. Возвращались голодные, изможденные солдаты на раненых конях, безоружные, оборванные пехотинцы брели по Корредере, направляясь в монастырь Сан Пабло. Шли, не помня себя от скорби, ни на что не надеясь. В сборище ремесленников на Рыночной площади в этот вечер слышался приглушенный ропот, люди понуро бродили по улицам, не зная, кого винить в поражении. Шел в их потоке и Бернардо Сальседо, огорченный, но также довольный тем, что наконец наступил кризис, что вся эта сумятица закончилась. Петру Грегорио он застал в странном виде: она стояла перед дверью в черной крестьянской нижней юбке и верхней с разрезом спереди; низкий ворот открывал голую шею без бус. Со слезами на глазах она сказала:

– Папочка, нас разбили.

Бернардо Сальседо ласково ее обнял. За его внешней неутолимой похотью таилась редко проявлявшаяся нежность. Внезапно он сбросил с себя короткий плащ и повесил его на спинку стула.

– Ох, – сказал он, подойдя к Петре, – красивым женщинам не следует вмешиваться в эти грязные дела.

Он снова обнял ее, а она воспользовалась этим, чтобы просунуть ногу в разрез верхней юбки и вставить ее между ступнями Сальседо.

– Что ты делаешь? – изумленно спросил дон Бернардо. – Чего ты хочешь?

Она высвободилась из его объятий и сняла верхнюю юбку через голову. Потом развязала пояс нижней юбки, и та соскользнула на пол. Тут Петра, расхохотавшись, резво побежала по коридору.

– Вот так, папочка, мы должны освобождаться от своих огорчений! Ну-ка, поймай меня! – крикнула она.

Он бежал неуклюже, натыкаясь на мебель, и, хотя был одержим жгучим желанием, думал об изменчивости девушки. Плакала она всерьез или же это ей нужно было лишь для того, чтобы его распалить? Его снова одолело сомнение в искренности Петры Грегорио. Знает ли он ее по-настоящему или же знает лишь то, что она непостижима? Они снова играли в прятки, и, когда он в конце концов схватил ее в темной комнате и повалил на пол, среди всякого хлама, она отдалась ему без сопротивления.

Сладострастие, которое пробуждала в нем Петра, отвлекло Сальседо от прежнего интереса к Минервине. Теперь он видел ее редко. Еще реже видел своего сына Сиприано, которому уже исполнилось три года. Но 15 мая 1521 года в доме номер пять на Корредера-де-Сан Пабло случилось нечто неожиданное, побудившее его возобновить отношения с девушкой. У юной Минервины, усердной кормилицы с маленькими грудями, вдруг пропало молоко. Почему? Внезапных причин, как будто, не было. Минервина хорошо спала, ужинала, как обычно, не выполняла тяжелой физической работы. Драматические происшествия в городе ее не затрагивали, не пришлось ей также испытать каких-либо сильных волнений, которые могли бы объяснить этот феномен. Просто малыш отказался брать грудь, а когда она ее прижала, то убедилась, что молока нет. Минервина расплакалась, приготовила ребенку хлебную кашицу, накормила его, промыла себе глаза над тазиком и, собравшись с силами, пошла к дону Бернардо.

– Мне надо сказать вашей милости что-то важное, – робко произнесла она. – Со вчерашнего вечера у меня пропало молоко.

Она знала, что при жизни покойной госпожи молоко было основой контракта с ней. Дон Бернардо читал в это время какую-то новую книгу – услышав голос девушки, он захлопнул книгу и положил ее на стол.

– Молоко, молоко, да, ясно, – повторил он, несколько ошарашенный, и прибавил: – Но, я полагаю, есть другие средства, кроме молока, чтобы выкормить ребенка.

Минервина подумала о хлебной кашице, которой только что накормила дитя, и простодушно ответила:

– Конечно, есть, в нашей деревне, ваша милость, ни один ребенок не умер с голоду, хотя там нет ни лекарей, ни цирюльников, чтобы их лечить.

Дон Бернардо снова взял книгу со стола. Он считал, что инцидент исчерпан. Но, видя, что девушка ждет чего-то еще, поднял голову и с улыбкой прибавил:

– Мы просто сменим кормилицу на няню. Вот и все.

Минервина вернулась на кухню вся сияющая. «Ничего не изменилось, я не ухожу, сеньора Бласа, я остаюсь с ребенком. Сеньор все понял». Она взяла малыша за руки и, напевая песенку, стала с ним танцевать. Потом нагнулась и осыпала его личико звучными поцелуями. Таким образом, жизнь Сиприано пошла по-прежнему. Утром, при хорошей погоде, он гулял с няней, часто они заходили в центр полюбоваться на овощной рынок и на витрины лавок в аркадах, а иногда шли на Дамбу или на Луг Магдалены подышать чистым воздухом. По четвергам, еще до полудня, их забирала повозка Хесуса Ревильи вместе с другими пассажирами и везла в Сантовению – там они проводили время с родителями Минервины. Малыш был в восторге от этих поездок, от дорожной тряски, тяжелого топота мулов, от глубоких рытвин, когда он с радостным визгом катился кубарем до самой задней веревочной сетки. Порой какая-нибудь деревенская женщина смотрела на него со страхом, но Минервина его оправдывала – мол, этот малыш настоящий акробат. И смеялась, чтобы окружающие не придавали значения этим фокусам. Потом, в деревне, в доме Минервины, Сиприано играл с соседними детишками. Ему нравились одноэтажные домики с земляным, но чистым полом, не заставленные мебелью – самое большее, две скамьи, один шкаф, один обеденный стол, а в задних комнатках несколько кроватей из черного железа, на которых размещалось все семейство.

Мать Минервины в первый день была удивлена малым ростом ребенка – дитя такое худенькое, не скажешь, что из богатого дома. Но девушка возмутилась, стала его защищать, как своего сына: «Он не худой, матушка, просто у него вместо костей шипы, как говорит моя подруга». А когда малыш начинал кувыркаться в углах, она, гордясь им, замечала: «Видишь, мать, он сильный. В пять месяцев он уже становился на ножки у меня на коленях, чтобы достать до титьки, а в девять пошел. В жизни не видела ничего подобного».

В деревне Сиприано чувствовал себя свободным и счастливым. С друзьями-сверстниками они бегали, где хотели, а порой подбирались к окрашенному в желтый цвет дому Педро Ланусы и принимались стучать кастрюлями и дразниться, выкрикивая «еретики!» и «просветленные!» Тогда дочки Педро Ланусы, особенно же одна, по имени Ольвидо, выходили на порог с пестом от ступки и грозились их поколотить. Возвратившись домой в город, малыш и Минервина рассказывали обо всем этом на кухне, и сеньора Бласа спрашивала: «А что, Педро Лануса все еще ходит по субботам к Франсиске Эрнандес?» «Наверно, так, сеньора Бласа, только поймите, – объясняла Минервина, – это не потому, что они дурные люди, просто у них такая религия». И Бласа прибавляла: «Уж я когда-нибудь выберусь к этой сеньоре и погляжу, как они там поживают».

Отлучение Сиприано от груди заметно отразилось на всем теле Минервины. Ее груди, и так небольшие, еще уменьшились, окрепли, фигура стала еще стройней, и все члены обрели кошачью гибкость, утраченную во время кормления. Для дона Бернардо, вошедшего во вкус сексуальных утех, эта небольшая метаморфоза не прошла незамеченной. Когда девушка появлялась в его апартаментах, взгляд его неотрывно и с удовольствием следил за ней. Порой, если ей приходилось в протянутых руках нести какой-нибудь хрупкий предмет из фаянса или фарфора и она боялась его уронить, она двигалась умилительно мелкими шажками, прелестно покачивая бедрами. Малыш не отставал от нее ни на минуту. С тех пор, как он начал ходить, оба они проводили столько же времени в мансарде, где спали, сколько и на нижнем этаже. Поэтому он чаще встречался с отцом, и при каждой такой встрече прятался за юбку девушки, будто увидел дьявола. Потом на кухне она его спрашивала: «Ты что, не любишь папу?» «Нет, не люблю, Мина, мне от него холодно». «Да что ты такое городишь! Так уж холодно?» И малыш признавался – мол, так холодно, как зимой, когда ручей возле Дамбы замерзает.

Привлекательность девушки и нелюбовь к сыну вконец расшатали чувства дона Бернардо.

Немного времени прошло, и он стал находить неразумным свое поведение после того, как у Минервины исчезло молоко. В первый момент он воспринял этот факт равнодушно, не проявил строгости, не сумел извлечь выгоды из новой ситуации. Да, он держался слишком по-отечески и снисходительно. Поэтому теперь всякий раз, когда ребенок прятался за юбку девушки, дон Бернардо думал, что должен утвердить свой авторитет отца и господина перед ними обоими. Девушка слишком свободно распоряжается ребенком. Надо ее приструнить. Подстрекаемый собственным нетерпением, дон Бернардо размышлял, как лучше поступить. Жестокий в душе, как то бывает свойственно робкому бабнику, он воображал всевозможные способы причинить девушке боль. Так, однажды утром, когда она в зале меняла воду в вазах с цветами, а малыш цеплялся за ее юбку, дон Бернардо с суровым видом спросил у нее, считает ли она, что в ее обязанности входит отдалять ребенка от отца. Минервина поставила вазу с цветами на консоль и с удивлением обернулась.

– Что ваша милость имеет в виду? Ребенок питает любовь к тому, кто за ним ухаживает. Это же естественно.

Дон Бернардо от неожиданности заперхал. Но тут же, устремив мрачный властный взгляд на девушку, прятавшую за своей спиной малыша, он сурово сказал:

– Почему ты стремишься добиться такой жестокой цели – отдалить сына от отца? Конечно, обстоятельства рождения этого ребенка не способствовали тому, чтобы пробудить во мне любовь к нему. Невольно он погубил свою мать. Однако отец мог бы про это забыть, если бы сын хоть как-нибудь пытался проявить свою любовь. Вы что, заговор против меня устроили?

Хотя Минервина не вполне поняла тираду сеньора Сальседо, ее глаза наполнились слезами. Малыш, заскучав оттого, что она стоит неподвижно, выглянул из-за юбки.

– Думаю, ваша милость ошибается, – сказала девушка. – Я желаю ребенку только добра, но мне ясно, что ваша милость со своей стороны ничего не делаете, чтобы привлечь его.

– Привлечь его? Мне привлечь его? Это похвальное занятие не для меня. Это ты должна учить ребенка, кого и как он должен любить, должна объяснять ему, что хорошо, а что дурно. Но ты ограничилась тем, что заменила кормление грудью хлебной кашицей, а этого, знаешь, недостаточно.

Минервина уже плакала, не таясь. Она вытащила из пышного рукава своей блузы платочек и вытерла им глаза. Приятное ощущение своей победы нахлынуло на дона Бернардо. Не вставая из кресла, он наклонился в сторону девушки.

– Пыталась ли ты учить этого маленького негодника почитать своего отца? Ты что, в самом деле думаешь, будто в поведении этого дьяволенка чувствуется почтение ко мне?

Тут он, наконец, встал из кресла и с притворным гневом схватил сына за ухо.

– А ну-ка, иди ко мне, сударик, – сказал он, притянув дитя к себе.

Малыш, извлеченный из своего убежища, смотрел на плачущую Минервину, но как только взгляд его упал на бородатое лицо отца, он застыл, словно парализованный, трясясь мелкой дрожью. Минервина не решалась сделать ни шага, чтобы его защитить. А дон Бернардо продолжал теребить ребенка.

– Ну что, сударик, скажешь ты мне, почему ты ненавидишь своего отца?

– Не мучайте его! – вскричала девушка, набравшись храбрости. – Мальчик боится вашей милости. Почему бы вам не попробовать купить ему игрушку?

Этот простой вопрос мгновенно обезоружил дона Бернардо. В краткий миг его колебаний ребенок вырвался из его рук и побежал к Минервине – она упала на колени, и оба они с плачем обнялись. При виде слез дон Бернардо терялся, он терпеть не мог мелодраматических сцен, и ему были противны слова прощения, особенно когда они могли уменьшить напряжение сцены, которое он, напротив, желал усилить. Он избрал эффектный финал. Не сводя глаз с обнявшейся на ковре парочки, он несколькими шагами пересек залу и, хлопнув дверью, скрылся в своем кабинете. Минервина не выпускала малыша из объятий, проливая слезы и шепча ему на ухо: «Папа рассердился, Сиприано, ты должен его любить хоть чуточку. Если не будешь его любить, он выгонит нас из дому». Малыш крепко обнял ее за шею. «И мы поедем в твой дом?» – спросил он. – «Я хочу в твой дом, Мина». Она поднялась, взяв ребенка на руки, и прошептала: «Родители Мины – бедные люди, золотце, они не смогут кормить нас каждый день».

Что касается дона Бернардо, он остался доволен разыгранной сценой. Он сумел заставить плакать глаза, которые раньше смотрели на него с таким презрением, – славная месть. Правда, рассказывая об этом происшествии брату Игнасио, он представил дело по-другому, придал мести облик добродетели: этим людям, мол, бессмысленно напоминать о четвертой заповеди. Прямодушный и справедливый Игнасио упрекнул его за холодность к малышу с самого рождения, но дон Бернардо упорно повторял: что бы ему ни говорили, а Сиприано не кто иной, как маленький матереубийца. Тут Игнасио напомнил ему, что негоже испытывать терпение Господа Нашего, и прибавил пугающие слова, которых никогда раньше не говорил: то, что маленький Сиприано родился в день Лютеровой реформы, вряд ли можно считать добрым предзнаменованием.

Религиозными спорами, к которым были так привержены его земляки, в мирке дона Бернардо почти никто не интересовался. Ни Дионисио Манрике на складе в Худерии, ни дружки в таверне Дамасо Гарабито, ни поставщики в Парамо, ни Петра Грегорио в уютном любовном гнездышке на улице Мантерия не годились в собеседники для обсуждения столь возвышенных материй. Поэтому, услышав от брата упоминание о Лютере, дон Бернардо почувствовал настоятельную потребность поговорить о нем.

– Ты знаешь, – спросил он, – что падре Гамбоа в воскресной проповеди в храме Сан Грегорио сказал, будто согласию между Лютером и королем пришел конец?

В подобных вопросах Игнасио, беседуя со старшим братом, чувствовал себя свободнее, чем в обсуждении проблем Бернардо с сыном и домашней прислугой. Он день за днем следил, как ширится переворот, учиненный Лютером, поддерживал связь с учеными людьми и возвращавшимися из Германии солдатами, читал всевозможные книги и листовки, касавшиеся Реформы. Он был человек благочестивый, истинный папист – когда речь зашла на эти темы, его румяное, безбородое лицо оживилось.

– У нас выбивают почву из-под ног, Бернардо. Подвергают насмешкам то, что для нас свято. Лютер возмутился против папы, который поручил доминиканцам проповедовать в пользу индульгенций, но в действительности он, Лютер, хотел сказать нам, что индульгенции и голоса святых заступников ничего не значат, даже если они побуждают меня к покаянию. По мнению Лютера, спасти нас может единственно вера в то, что Христос пожертвовал собой ради нас.

Бернардо слушал с любопытством. Его интересовал этот непостижимый мир, относительно которого брат был для него непререкаемым авторитетом.

– Вопрос спасения всегда был для человека величайшей проблемой, – сказал Бернардо.

Игнасио, наклонясь, оперся локтями о колени, чтобы быть ближе к брату.

– Лютер избегает споров. Его цель – разрушать, покончить с папой, которого он называет ослом и извратителем заветов Христа. Когда будет уничтожена власть папы, освободится простор для приверженцев Лютера. Лютеранство уже стало распространенным движением. Попытки Экка[65] добиться от Лютера уступок потерпели неудачу. Лютер ни от чего не отрекся. Он говорит, что для спора ему нужен более просвещенный папа. Лев X осудил его учение и отлучил его от церкви[66], и император в Вормсе[67]подтвердил это отлучение. Лютер сбежал в Вартбург и, запершись в замке герцога, пишет одну за другой поджигательские книги, от которых эта проказа распространится по всей Европе.

Дон Бернардо Сальседо отхлебнул вина из Руэды. Вечерние визиты к брату были приятны еще и тем, что гостей своих тот угощал лучшими местными винами. Его винный погреб и библиотека с пятьюстами сорока тремя томами славились в городе. И мало того, что вина были отменные, их подавали в бокалах тончайшего стекла, которые его жена Габриэла содержала в такой же идеальной чистоте, как свои наряды и украшения, вызывавшие восторг Модесты и Минервины. Бездетная семья дона Игнасио принадлежала к числу самых состоятельных и влиятельных в Вальядолиде. И хотя дон Бернардо порой позволял себе слегка подшутить над благочестием брата, он, будучи старше на восемь лет, питал к личности дона Игнасио и его убеждениям глубочайшее почтение. Поэтому всякий раз, когда волею обстоятельств им приходилось спорить, дон Бернардо, как правило, не находил никаких иных убедительных аргументов, кроме ссылок на свой опыт и возраст. Так, например, случилось через два месяца после их разговора о протестантской Реформе, когда дон Игнасио Сальседо вышел ему навстречу явно взволнованный и произнес загадочную фразу, смысл которой дону Бернардо был непонятен, но которая, судя по жестам брата и тону его голоса, содержала гневное осуждение:

– Вальядолид веселится, а Бернардо Сальседо платит. Как тебе нравится эта шуточка, которую я слышу ежедневно со всех сторон?

Дон Бернардо, слегка покраснев, посмотрел на него с подозрением.

– Что с тобой? Почему ты так возбужден? Что за дьявольский смысл таится в твоих словах?

Дон Игнасио, напротив, побледнел, руки у него тряслись, обручальное кольцо мерцало. Насколько дон Бернардо помнил, их разногласия никогда не доходили до такой остроты.

– А тот смысл, что твоя любовница обманывает и тебя и весь город. Все вокруг сплетничают об этой проходимке.

Дон Бернардо как будто внезапно проснулся.

– Как ты смеешь так со мной разговаривать? Ведь я почти в отцы тебе гожусь!

– Поверь, Бернардо, я бы и родному отцу не сказал ничего иного. Тут речь идет не о тебе и не обо мне, а о чести нашего имени.

– И откуда же пошли эти лживые слухи?

– В Канцелярии не забавляются слухами, Бернардо. То, что говорится в Канцелярии, это непреложный факт. Почему бы тебе не попробовать навестить эту потаскуху внезапно в неурочный час? Мне следовало бы продолжить разговор с тобой об этом грязном деле, только когда ты убедишься в правдивости моих слов.

Выходя из дома брата, дон Бернардо уже был уверен, что брат сказал ему правду. Да, Петра Грегорио с первого же дня разыгрывала перед ним комедию. Доводы громоздились один на другой. Никакой он не мастер любовных утех, а она не способная ученица. Попросту она шлюха, а он рогач. Ее поведение изменилось лишь тогда, когда она получила первые дукаты. Потом – перемена жилья, туалеты, новая роскошная обстановка. Как это ему не приходило в голову, что одними своими наставлениями он не мог бы достичь такой разительной перемены? Конечно, Мария де лас Касас его обманула, и даже возможно, что уже сейчас в его теле развивается отвратительный недуг. Стоя в подъезде, при свете фонаря, он осмотрел тыльную сторону обеих ладоней, дрожащими пальцами пощупал щеки – нет, затвердений или бубонов не было. Покамест он еще может быть спокоен. С Петрой он попрощался всего часа два назад, но свернул на улицу Вердуго и направился к ее дому. Сексуальные извращения этой девки, думал он, вовсе не ее изобретения и не плоды его недавних уроков. У этой содержанки наверняка был долгий любовный опыт до их встречи. Девушка, тяжко вздыхавшая на крупе Лусеро в ту ночь, когда он вез ее из Парамо, была не невинной девочкой, а искусной актрисой. Что теперь делать? В каком виде он ее застанет? Как должен поступить дворянин в случае подобного оскорбления? Вот что терзало дона Бернардо в тот миг, когда он вставлял ключ в замочную скважину. Найдется ли средство исправить положение без срама и с достоинством, – спрашивал он себя. Он поспешно поднялся по двум лестничным маршам и остановился на площадке передохнуть. Но нет, – попробовал он себя успокоить, – надо ли так слепо верить Игнасио? И почему считать святой истиной то, что говорится в Канцелярии? Люди в Канцелярии тоже могут ошибаться, как любой человек, и сейчас он это докажет. Дрожащей рукой он открыл дверь квартиры. Вестибюль был освещен слабым мерцающим светом, исходившим из спальни. Дон Бернардо шел по коридору в шлепанцах, стараясь не шуметь. Его все больше тревожила полная тишина в доме, однако, заглянув в спальню Петры Грегорио, он увидел законоведа Мигеля Самору – тот, сидя на ковре, надевал штаны, болтая ногами в воздухе. Постель была не в порядке, но Петры там не было. Увидев дона Бернардо, Мигель Самора со штанами в руках вздрогнул и как бы смутился – больше от того, что его застали в нижнем белье, чем из-за своего предательского поступка.

– С чего это ваша милость явились сюда в такой час?

– И для этого я давал тебе моего коня, сукин ты сын?

Мигель Самора тщетно попытался просунуть ногу в правую штанину.

– Это совсем другое дело, Сальседо, – сказал он, подпрыгивая на ковре.

Дон Бернардо крепко ухватил его за расшитый камзол и слегка приподнял над полом. Вытянувшись во весь рост, с голыми волосатыми ногами, Мигель Самора являл собой весьма нелепое зрелище.

– Мне бы следовало убить тебя на месте, – проговорил дон Бернардо, приблизив рот к самому кончику его носа.

– А Петра не ваша жена. Суд ваших оправданий не примет.

– Зато я буду иметь удовольствие удушить тебя собственными руками.

– Это было бы преступление, Сальседо. Закон будет против вас.

Они переговаривались вполголоса, стоя вплотную друг к другу, и, когда дон Бернардо с презрением отпустил законника, он едва слышно прошипел: «Адвокатишка поганый». Потом, уже громче, выходя из спальни, воскликнул:

– Что ты, что я – оба мы жалкие развратники, не знаем, куда рога свои спрятать.

Он вышел в коридор как раз в то мгновение, когда Петра Грегорио входила туда из кухни. Она несла большой серебряный поднос с импровизированным ужином и игриво стучала каблучками по полу, но от грандиозной пощечины дона Бернардо все, что было на подносе, взлетело в воздух, а сама Петра Грегорио, потеряв равновесие, напротив, рухнула на пол.

– Собери свои пожитки, – лаконично бросил ей дон Бернардо. – Завтра вернешься в глушь, откуда появилась.

На следующий день Дионисио Манрике устроил ему встречу на складе с Марией де лас Касас.

– Ты обещала мне девственницу, а подсунула шлюху. Славный фокус!

Мария де лас Касас упала на колени, тщетно пытаясь поцеловать край его куртки.

– Вашу милость обманули так же, как меня. Клянусь моими покойниками.

Она умоляюще смотрела на него с пола, но дон Бернардо не смягчился, уж слишком он был обозлен.

– Слушай, что я говорю, Мария де лас Касас, – грозно сказал он. – Если завтра или послезавтра я, упаси Бог, по твоей вине заболею сифилисом, я прикажу отколотить тебя без пощады, а потом спроважу в тюрьму, где ты сгниешь. У меня брат служит в Канцелярии, не забывай. А теперь убирайся вон.