Арман Делафер
      Проще не бывает
      "Если бы я тонула, то не стала бы делать никаких попыток выплыть: глупо спорить с судьбой".
      Именно эту фразу она сказала ему однажды ночью, а он, как обычно, пропустил все мимо ушей. Впрочем, она и не рассчитывала привлечь его внимание: она вообще сказала, не подумав, так - размышления вслух, поток сознания. Но сама эту фразу почему-то не забыла.
      И теперь вот вспомнила. Теперь, когда она лежала в той же кровати одна, обессилевшая и опухшая от слез. Вспомнила, потому что не испытывала ни малейшего желания что-то исправить, что-то объяснить, договорить, кого-то вернуть или вернуться самой. Если честно, она не испытывала никаких физических страданий: только слезы лились как бы сами по себе. И это состояние было хуже любой агонии, в том числе, и той, через которую проходит утопающий.
      Собственно говоря, вся её жизнь была пронизана этой идеей: пусть будет то, чему суждено исполниться. Она никогда не делала никаких попыток что-то изменить или куда-то повернуть - просто плыла по течению. Или опускалась на дно... как это было сейчас.
      Когда все кончилось, она даже не удивилась. Более того, ощутила какое-то извращенное чувство удовлетворения оттого, что осталась одна бросили. Жизнь продолжалась и без него, просто температура опустилась почти до точки замерзания. Она ложилась в нетопленом доме в холодную постель и ела прямо из банок холодные консервы. Новорожденной пока хватало молока, остальное её совершенно не заботило.
      Второй её ребенок родился как-то вдруг, неожиданно, правда, она всегда путалась в сроках и датах, да и за своим женским календарем не следила. Зачем? Все равно то, что должно случиться, то и произойдет, вне зависимости от каких-то цифр и букв. Так что ей оставалось только поддерживать в себе его жизнь и ждать начала схваток. И все это - на руинах некогда счастливого брака. Счастливого?
      Ей не хватило силы духа даже на то, чтобы позвонить родителям и сказать им: муж от меня ушел, я одна. Да, это не было правдой, но она привыкла лгать. Она бродила по холодной, пустой, нелепо спроектированной квартире, смотрела невидящими глазами на бесконечный дождь за окном (ох, уж эта парижская зима!) и машинально отмечала, как слой пыли на мебели становится все толще и толще.
      Время от времени ей приходило в голову, что одинокая женщина, бывшая жена, должна испытывать какие-то совершенно другие чувства: боль, гнев, тоску, страдание. Она ничего не чувствовала, только иногда испытывала тревогу, но это была обычная тревога одинокого человека в пустом доме.
      Господи, да она просто дорожила своим одиночеством, нянчилась с ним, лелеяла его. Она не хотела никого видеть, перестала ходить в местные лавки, где могла встретить знакомые лица, старалась делать покупки вечерами в больших магазинах самообслуживания. Даже когда начались схватки, она не сразу смогла заставить себя позвонить акушерке - та нарушила бы эту ауру безмолвия и отстраненности от жизни.
      Вообще-то она могла бы справиться и сама. Она читала где-то историю о женщине, беременной женщине, которая оказалась совершенно одна в какой-то убогой хижине на Аляске, самостоятельно родила вполне нормального ребенка, выжила сама и выходила свое дитя. Так чем она хуже этой женщины? Но здравый смысл все-таки переселил жажду одиночества: она позвонила сначала акушерке, а потом своей кузине Люси. Но эти два звонка совершенно вымотали её, и она даже не нашла в себе сил встать и открыть дверь. К счастью, она почти всегда оставалось незапертой...
      Ребенок родился глубокой ночью. За окном падали тяжелые хлопья снега. Акушерка сокрушалась о том, что в спальне сыро и холодно, потом зажгла газовый камин и два рефлектора - и в комнате стало невыносимо душно. Жанна полусидела в кровати с новорожденной дочерью на руках и ждала. Она ждала, когда придет Люси и отпустит уже ненужную акушерку, дремавшую в углу возле камина. Ждала и бездумно смотрела на снег за окном, ощущая, как из неё продолжает сочиться кровь.
      - Нужно будет протереть пол, - нарушила молчание акушерка. - Около кровати остались следы крови.
      Жанна вздрогнула: она и забыла об этом. Как удачно вышло, что ребенок рождается с кровью и в крови. Ничего, скоро это пятно высохнет и поблекнет, а вместе с ним исчезнут и уже ненужные тревоги. Все проходит, все стирается, испаряется...
      Стены спальни были темно-синими, цвета ночного неба, решетка камина раскалилась докрасна и светилась в полумраке. И вдруг Жанна подумала, что счастлива. Именно подумала об этом чувстве, а не ощутила его. Как будто её ожидание не прекратилось, а перешло на какой-то иной, спокойный и радостный уровень, на котором все проблемы решаются сами собой и нет места ни тоске, ни слезам.
      Наконец, на улице послышался звук мотора: приехала Люси.
      - Вот и моя кузина, - сказала Жанна.
      Это была её первая не вымученная фраза за долгие недели.
      - Тогда я пошла, - с облегчением сказала акушерка. - Зайду утром, часов в десять.
      - Прекрасно, - прошептала Жанна, обессилено откидываясь на подушки.
      Она слышала смутные голоса в холле внизу и поняла, что Люси приехала со своим мужем Жаком. Собственно, этого и следовало ожидать: одна она ни за что бы не решилась преодолеть ночью несколько темных кварталов, пусть даже и на машине. Они бесконечно долго возились на кухне, что-то отодвигали, о чем-то перешептывались. Жанне даже показалось, что снова хлопнула входная дверь, и она подумала, что Жак уехал. От этой мысли ей почему-то стало грустно, но в этот момент дверь в спальню наконец открылась.
      - Ну, как ты? - спросила Люси, входя в комнату с целой грудой свертков в руках. - Прости, что мы задержались, но Жак сегодня так задержался со своими делами...
      - Все в порядке, - слабо улыбнулась Жанна. - Спасибо, что приехали. Жак не очень ворчал, что тебе придется возиться со мной?
      - Конечно, нет, - пожала плечами Люси. - Ты же знаешь, он всегда делает так, как я прошу.
      Это было правдой: радостная готовность Жака исполнять желания и даже прихоти жены всегда была поводом для шуток всех их знакомых и друзей. Хотя внешний вид Жака отнюдь не располагал к шуткам: огромный и мрачный мужчина мог скорее внушить чувство страха. Но этот суровый исполин безропотно нес свои брачные цепи и даже, кажется, находил в этом определенное удовольствие. Внешность так часто бывает обманчива!
      Люси тем временем скинула пальто прямо на кресло и, приговаривая что-то насчет чудовищной жары в комнате, начала распаковывать свои бесчисленные свертки. Жанна поняла, что там - вещи маленького сына Люси: кофточки, носочки, чепчики...
      - Посмотри, какая прелесть! - сказала Люси, разворачивая крохотное вязаное пальтишко из кремовой шерсти с голубыми пуговками. - Как я рада, что его снова кто-то сможет носить!
      Жанна устало улыбнулась в ответ и положила пальтишко рядом с собой. Люси тем временем, по-видимому, набралась смелости, чтобы задать вертевшийся у неё на языке вопрос:
      - А что Марк? Будем ему звонить?
      - Зачем? - пожала плечами Жанна, ощущая какое-то смутное раздражение, смешанное с беспокойством.
      Вряд ли она могла сказать, что именно вызвало это чувство. В ближайшие несколько дней она могла вообще ни о чем не беспокоиться, а там видно будет. К тому же, зная Люси, можно было быть абсолютно уверенной в том, что она никогда больше не произнесет имени Марка, бывшего мужа Жанны, ушедшего, забытого, вычеркнутого из памяти и из жизни.
      Внизу снова послышался какой-то шум, Жанне даже показалось, что Жак с кем-то разговаривает, а потом щелкнул замок входной двери. Акушерка зачем-то вернулась? Ведь не может же это быть...
      В этот момент появился Жак, который нес бутылку шампанского. Он - что было для него совсем нехарактерно, - посмотрел Жанне прямо в глаза и тихо произнес:
      - Это подарок. Если хочешь, можем выпить за твое здоровье.
      - Спасибо, - улыбнулась Жанна. - Акушерка возвращалась, да?
      - Да, она забыла зонт, а на улице настоящая метель. Открыть шампанское?
      Жанна кивнула, и Люси отправилась за бокалами. Пробка выскочила с легким хлопком, малышка зашевелилась и застонала во сне, а Жанна почувствовала, что сама сейчас заплачет. Она склонилась над ребенком, чтобы скрыть эти внезапно подступившие слезы. В этот момент вернулась Люси, и Жан ловко разлил по бокалам искрящийся напиток.
      - За тебя, - сказал он. - И за новую жизнь.
      Холодный, суховатый привкус шампанского не понравился Жанне и она слабо покачала головой в ответ на предложение Жака выпить еще:
      - О, нет, мне достаточно, пейте сами.
      За новую жизнь... На смену одной жизни приходит другая, и так до бесконечности. Так какая разница, когда уходить из этого мира, а когда в него приходить? И начало, и конец предопределены кем-то всеведующим.
      Жак и Люси молча допили шампанское. Они вообще мало разговаривали друг с другом, а Жанна слишком устала, чтобы поддерживать светскую беседу. Снег за окном продолжал падать, она закрыла глаза и подумала: наверное, это и есть абсолютное счастье, когда ничего не хочется, даже думать, когда нет ни желаний, ни страдания, ни предчувствий...
      Жанна глубоко вздохнула и почти мгновенно уснула.
      Она проснулась от голодного плача ребенка, когда было уже совсем светло. Жанна взяла дочурку на руки, начала кормить её и только тут заметила, что Люси спит в кресле, приоткрыв рот и слегка посапывая. Люси выглядела старше своих двадцати восьми лет, и Жанне это почему-то стало неприятно, как если бы она вдруг увидела со стороны самое себя. Хотя ничего странного. Разница в возрасте у неё с Люси была всего две недели.
      Жанна в который уж раз подумала, что их матери проявили удивительную выдержку и рассудительность, сознательно посвящая свою жизнь будущим детям. Для поколения Жанны и Люси это было чем-то странным, глупым, даже пошлым, если угодно.
      Впрочем, сама Жанна отличалась скорее равнодушием к вопросам предохранения, и крохотный ребенок у её груди был живым свидетельством этого равнодушия. Девочка сосала с той же легкостью, с какой появилась на свет, избавляя мать от лишних страданий, тем более, что Жанна была очень хрупкого телосложения и должна была бы сильно мучиться во время родов. Этого не произошло. Более того, и молока оказалось вполне достаточно, что тоже можно было считать очередным чудом.
      Люси внезапно проснулась, провела рукой по лицу, как бы возвращая ему привычные дневные очертания, и спросила:
      - Ну, как ты?
      - Прекрасно, - отозвалась Жанна. - С ребенком тоже все в порядке. Удивительно умная малышка, она так старательно завтракает...
      - А не рано ещё её кормить? - спросила Люси, приглаживая свои короткие каштановые волосы.
      - Нормально. Она была такая голодная.
      - Ты, должно быть, тоже умираешь от голода. Пойду приготовлю чай. Господи, здесь так жарко, что хочется раздеться догола!
      - Не поможет, - заметила Жанна. - Моя постель совершенно промокла от пота, я просто плаваю в ней. Акушерка забыла вчера сменить простыни.
      - Главное, что все остальное прошло хорошо, - заметила Люси с вопросительным оттенком.
      Жанна кивнула и на некоторое время замолчала. Потом спросила:
      - Во сколько ушел Жак?
      - Около трех. Он бы остался, но с утра у него какие-то дела. Ничего, я побуду здесь до вечера, а потом он за мной приедет.
      Жанна не стала спрашивать, удобно ли это, хотя приличия и требовали от неё именно этого вопроса.
      - Так я заварю чай? - снова спросила Люси. - Или ты хочешь кофе?
      - Все равно.
      - Хочешь чего-нибудь поесть? Может быть, тост?
      - Ничего не нужно. Мне больно...
      - Нужно принять таблетку, - безапелляционно заявила Люси и отправилась ставить чайник.
      Когда пришла акушерка, то первым делом стала взвешивать ребенка: накануне она забыла это сделать. Девочка смешно барахталась в полотняном мешке, прикрепленном к безмену, но у Жанны это зрелище вызвало неприятные ассоциации с котятами, которых собираются утопить, и она была рада, что все быстро закончилось.
      - Сегодня я была ещё у одной роженицы, - сообщила акушерка. - Эта мамаша решила окрестить свою девочку Белоснежкой, снег-то все падает и падает. А ребенок у неё - черный.
      Она залилась смехом, но Жанна, как ни старалась, не смогла выдавить из себя даже намека на улыбку.
      - А как вы назовете вашу крошку? - поинтересовалась акушерка.
      - Не знаю. Может быть, Виолой.
      - Очень мило!
      - Нет, наверное, Бьянкой. Да, именно так. Скажите, а мне уже можно вставать?
      Акушерка посмотрела на неё и хитро прищурилась.
      - Вы у себя дома, мадам, не так ли? Так вот, я должна вам сказать, что нужно оставаться в постели не меньше суток, но ведь я сейчас уйду, правда?
      - Не забудьте зонт, чтобы не пришлось возвращаться, как вчера, стараясь быть любезной, произнесла Жанна.
      Акушерка посмотрела на неё широко раскрытыми глазами.
      - Зонт, мадам? Я никогда не ношу зонт зимой.
      Когда акушерка ушла, Жанна вылезла из постели, подошла к окну и увидела выбеленные снегом крыши Парижа и сказочно красивое дерево возле своего дома. Такие деревья она видела лишь однажды, в Альпах, и в ней слабо шевельнулось то ощущение красоты и чистоты, которое она испытала тогда. Шевельнулось и заглохло. Там, в Альпах, рядом со снегом были цветы и зелень, а здесь - серые городские стены.
      Она подумала, что нужно было бы спуститься на кухню и проверить, все ли там в порядке, но тут же почувствовала огромную усталость и непреодолимое отвращение. Да и присутствие Люси её смущало.
      Жанна снова забралась в постель и провела там в полудреме весь день. Люси работала. Она редактировала какую-то книгу, и Жанна иногда просыпалась от звука переворачиваемой страницы, а потом снова засыпала. Но когда начало темнеть, она почувствовала некоторые угрызения совести.
      - Тебе, наверное, пора домой? - виновато спросила она. - Я уже почти в порядке.
      - Скоро поеду, - отозвалась Люси. - Как только приедет Жак, чтобы сменить меня тут...
      - Не надо! - сказала Жанна резче, чем ей хотелось бы. - Со мной все будет хорошо. Пусть он просто отвезет тебя домой.
      - Но должен же здесь кто-то побыть первое время, - нерешительно возразила Люси. - Ведь ещё и суток не прошло...
      - Жаку это вряд ли понравится.
      - Еще как понравится! - отрезала Люси, которая всегда становилась очень категоричной, если дело касалось её супруга. - Возьмет с собой какую-нибудь книгу, только и всего.
      - А про себя будет ругать меня, - упрямо сказала Жанна. - Я это почувствую и тоже начну нервничать. Лучше мне остаться одной.
      - Всем время от времени нужно побыть в одиночестве, - философски заметила Люси, собирая свою работу. - Но есть моменты - рождение, смерть, болезнь, - когда это неразумно.
      - Никогда не стремилась быть разумной! - отпарировала Жанна.
      - Ты слишком уж носишься со своим одиночеством, - сказала Люси. - Ты им просто испорчена. И подумать только...
      Она не договорила и поторопилась выйти из комнаты, поскольку сама испугалась такого интимного замечания со своей стороны. За двадцать с лишним лет дружбы с Жанной она ни разу ещё не позволила себе ничего подобного. Но с другой стороны, никогда они ещё не оказывались в таких обстоятельствах, как на этот раз.
      В пять часов вечера приехал Жак и привез коробку с салатом из кулинарии.
      - А вот и наш ужин, - сообщил он Жанне.
      - Прекрасно, - отозвалась та, ненавидя себя за неумение по-настоящему выразить благодарность.
      Точнее, за то, что испытывала замешательство и неловкость из-за того, что её одиночество нарушено, а она вынуждена играть роль беспомощного инвалида и от кого-то зависеть. Впрочем, и Жак явно чувствовал себя не в своей тарелке. Жанна внезапно испытала чувство острой паники и была рада, что Люси и Жак вышли из комнаты: в одиночестве ей было значительно легче справиться с собой и своими нервами.
      Потом она покормила дочку, убаюкала её и лежала, наблюдая, как часовая стрелка медленно ползет по циферблату. Еще несколько часов - и можно будет провалиться в благословенный сон...
      - Я больна, - прошептала Жанна, стараясь прогнать тревогу. - Это просто такая болезнь. Мне все почудилось...
      Но она прекрасно знала, что никакой болезни тут не было.
      - У тебя все в порядке? - спросил её Жак, возникая в двери спальни.
      - Конечно, - вымученно улыбнулась она. - Что со мной может случиться? К тому же я уже совсем оправилась...
      - Люди не должны быть одни, - заметил Жак, прислонясь к притолоке. Это неправильно. Я здесь для того, чтобы поддержать тебя.
      - Можно подумать, тебе больше нечего делать, - язвительно заметила Жанна.
      Но Жак не захотел с ней спорить, просто отрицательно покачал головой. Тут пришла акушерка, не та, которая была утром, а другая, её помощница. Она приняла Жака за мужа Жанны, отца новорожденной, и обращалась к нему соответственно, а он и не думал её поправлять. Возможно, ему просто было лень распутывать этот клубок недоразумений. Жанна подумала, что такой человек, в принципе, может даже жениться на ком угодно, лишь бы не вступать в лишние дискуссии и выяснение отношений.
      Когда акушерка ушла, а ребенок заснул, Жанна открыла книгу и попыталась сосредоточиться на чтении. И тут же услышала шаги Жака: он поднимался наверх. Жанна внутренне вся сжалась - именно этого она больше всего и боялась: вынужденного общения, но заставила себя слегка улыбнуться. Жак принес с собой бутылку виски и сифон с содовой водой, и на сей раз не остановился в дверях, а сел в большое кресло возле кровати.
      - Можно посидеть с тобой?
      - Конечно, - ответила Жанна с вымученной улыбкой. - Только я хотела бы почитать...
      - Нет проблем. Люблю смотреть на читающих людей. Выпьем?
      - Боюсь, мне не стоит.
      - Ну и ладно.
      Она упрямо не поднимала глаз от книги, но через несколько минут Жак снова нарушил молчание:
      - Внизу холодно, поэтому я пришел сюда.
      - Да, все отопительные приборы перенесли сюда, чтобы малышка не замерзла. Но можно переставить электрический камин в гостиную. Здесь и без того жарко.
      - Очень жарко. Но мне это нравится.
      - Ну, так оставайтесь.
      Жак и не думал уходить. Когда минут через десять она украдкой посмотрела на него, то увидела, что он сидит в кресле с таким видом, будто занят чем-то необыкновенно важным. Получалось это вполне убедительно.
      - Пойду приготовлю ужин, - вдруг заявил Жак.
      Жанна кивнула:
      - Очень мило с твоей стороны. А я, пожалуй, пойду в ванную.
      - А ходить тебе не трудно?
      - Вовсе нет, - отозвалась она, запахивая халат. - Еще немного побаливает, но это пустяки.
      - Я могу тебя отнести.
      - Право, не стоит.
      - Ну, я мог бы поддержать тебя, для страховки. Я просто обязан это сделать.
      Жанна выскользнула из кровати и тут же увидела яркое пятно крови на простыне. Она быстро прикрыла его покрывалом, машинально отметив, что следы крови на полу стали уже почти неразличимы.
      - Дать тебе тапочки? - спросил Жак.
      Она посмотрела на свои ноги: узкие, белые ступни на голубом ковре, и покачала головой:
      - Не стоит.
      Он провел её по коридору до ванны и попросил:
      - Не запирай дверь. Мало ли что может случиться...
      - Не буду, - согласилась Жанна.
      Она с наслаждением умылась, почистила зубы и подумала, как прекрасно будет завтра принять ванну. Она хорошо помнила, то наслаждение, которое испытала, принимая ванну после первых родов. Теплая вода, обволакивающая снова ставшее стройным тело, плоский живот, запах ароматической соли...
      И как хорошо, что внизу нет отопления. Пройдет ещё несколько дней, она останется совсем одна, и тогда... Внезапно ей пришло в голову, что можно было бы попросить Жака помочь ей. Почему-то ей показалось, что он справиться с этой деликатной миссией так же равнодушно и непринужденно, как с заваркой чая. Почему бы и нет? Ведь не выдаст же он её, в самом деле. А если выдаст? И потом ведь придется прикасаться к... Ну, к этому...
      Тогда, в больнице, санитарка, которая помогала ей принять ванну, сказала:
      - Наверное, мечтаете сделать прическу? Все матери стремятся посетить парикмахерскую, как только выйдут отсюда.
      Жанна тогда вежливо улыбнулась, а про себя подумала, что за всю жизнь была в парикмахерской не больше пяти раз. Ей трудно было понять женщин, для которых прическа - самое главное дело после рождения ребенка. Сама она не любила прикосновение чужих рук к своим волосам, она вообще не любила чужих прикосновений. Не любила чужих...
      Почему она такая? Почему не способна испытывать чувства, свойственные всем нормальным женщинам? Жанна посмотрела на себя в зеркало: обычное лицо обычной женщины. Что же в ней не так?
      Причесавшись, Жанна почувствовала себя совсем хорошо и даже перестала испытывать чувство вины перед Жаком за то, что ему приходится тратить на неё столько времени. Ну, проведет он рядом с ней вечер - ничего страшного не случится. Потерпит, с ума уж точно не сойдет, особенно с бутылкой виски под рукой. Это была редкая, блаженная минута душевного равновесия.
      Когда она вернулась в спальню, поднос с ужином уже стоял возле кровати, а ребенок мирно спал в колыбельке возле окна. Жанна вдруг почувствовала зверский аппетит и, усевшись поудобнее в кровати, поднесла ко рту первый кусок, как вдруг страшная боль буквально пронзила её, и она невольно застонала.
      - Что случилось? - вскочил с кресла Жак.
      - Пустяки, просто немного заболело...
      - Люси после родов чувствовала себя просто отвратительно.
      - Это неправильно, - заметила Жанна, снова принимаясь за еду. Пережить такие муки во время родов, да ещё потом мучиться. Хотя первый ребенок достался мне очень легко, словно я показала какой-то фокус...
      - Такие фокусы многие показывают, - заметил Жак, как-то странно оживившись.
      Какое-то время они оба молча ели, потом она испытала неловкость и включила радио. Читали стихи.
      - Кстати, недавно передавали твое стихотворение, - заметил Жак.
      - Правда? - переспросила она, не веря своим ушам.
      Значит, она кому-то хоть немного интересна? Значит, Жак вспомнил о ней, когда услышал по радио её стихи, вспомнил, чем она занималась и до сих пор иногда занимается. А ведь ей казалось, что он не помнит даже её имени, настолько мало она его интересует.
      - Правда, - абсолютно серьезно подтвердил он. - Стихотворение про аэропорт...
      - Про аэровокзал, - машинально поправила она его, поддавшись своей мании быть точной в мельчайших деталях.
      - Ну да, конечно! Но я не люблю такие места. Когда я сажусь в самолет, то просто умираю от страха.
      - Это старое стихотворение. Сейчас я уже не пишу.
      - Разве? - равнодушно спросил он, и она почувствовала себя в своей тарелке.
      Никто никому не нужен, никто никому не интересен. Так и должно быть. Ужин они закончили в молчании, и Жанна снова взялась за книгу. Терпение её постепенно начало иссякать: Жак по-прежнему сидел в кресле, абсолютно ничего не делая и глядя на огонь в газовом камине. А ведь Люси говорила, что он захватит с собой какую-то работу. Наверное, письма, которые надо написать, или чеки, или счета, которые необходимо проверить. Да мало ли чем может заняться деловой мужчина!
      К счастью, в гостиной зазвонил телефон, и Жак вышел из спальни. По его тону Жанна поняла, что он разговаривает с её матерью. Когда Жак вернулся, это подтвердила его ироничная улыбка.
      - Я сказал, что с тобой все в порядке, - сообщил он.
      - Спасибо, - отозвалась она, чувствуя, что они становятся как бы сообщниками, заговорщиками, что он стал как-то ближе к ней.
      Это напугало её, она зарылась как можно глубже в постель, подчеркивая свою хрупкость, болезненность, беспомощность. Но постель была скомканной и влажной, Жанне стало неприятно и тут Жак произнес, словно читая её мысли:
      - Хочешь, я перестелю тебе постель?
      - Это было бы неплохо, - прошептала чуть слышно Жанна, - но тебе не стоит это делать.
      - Почему?
      - Она ужасна... Отвратительна...Кровь... Не хочу, чтобы ты это видел.
      - Я видел в своей жизни много вещей похуже, - усмехнулся Жак. - И я совершенно не боюсь крови. Особенно чужой.
      Но Жанна затрясла головой, выражая свой категорический протест. И тут же почувствовала себя значительно лучше, потому что не должна была притворяться, а могла быть естественной. В этот момент в дверь внизу постучали: звонок давным-давно вышел из строя.
      Это была Люси. Жак ушел, Жанна покормила ребенка и с наслаждением вытянулась в постели, которую поправила кузина. Люси на сей раз провела ночь не в кресле, а в кроватке Лори. Наутро Жанна почувствовала, что соскучилась по сыну и попросила Люси позвонить матери, чтобы та привезла ребенка. Но мать согласилась сделать это только к концу недели, а Жанна уже устала от эмоций, поэтому не стала настаивать на своем. Честно говоря, меньше всего на свете ей сейчас хотелось видеть собственную мать.
      Люси провела у Жанны большую часть дня: ходила в магазин за продуктами и в прачечную - отдать в стирку пеленки. Денег с собой она не взяла, у неё вообще практически никогда не было денег, и Жанна дала ей несколько купюр из толстой пачки, лежавшей в комоде. Она не любила и не умела тратить деньги, но они у неё всегда были, а Люси, наоборот, деньги любила, но вечно сидела без гроша в кармане.
      Задержалась она и на вечер, а Жанна испытала странное облегчение от того, что рядом с ней была двоюродная сестра, а не малознакомый, в сущности, мужчина. Она даже хотела откровенно поговорить с Люси, но что-то удержало её буквально в последнюю секунду.
      На утро следующего дня Жанна настолько окрепла, что смогла спуститься вместе с Люси вниз, на кухню. Та поразила её затхлостью и запущенностью, хотя ничего особенно в ней не изменилось: те же пятна были на кухонном столе ещё месяц тому назад, пол был так же усыпан крошками, вот разве что пыли на полках стало больше. И пахло на кухне пылью, да ещё чуть-чуть подгоревшим хлебом.
      Жанна сидела на стуле и бездумно наблюдала, как Люси укладывает ломтики хлеба в тостер. Не поворачиваясь, та вдруг спросила:
      - Марк звонил?
      - Нет, - ответила Жанна. - Не думаю, чтобы он вообще когда-нибудь позвонил.
      Для неё это было пределом откровенности, но Люси, казалось, ничуть не удивилась.
      - Для тебя ведь так лучше? - спросила она, выкладывая на тарелку горячие тосты.
      - Конечно.
      - Зачем только люди женятся? - поинтересовалась Люси, ни к кому конкретно не обращаясь.
      - Понятия не имею, - таким же бесцветным тоном отозвалась Жанна. Люди в жизни совершают так много странных поступков...
      - Цепочка случайностей, - заметила Люси, намазывая масло на хлеб.
      - Да, лучше бы были хоть какие-то причины...
      - Неужели? Предпочитаю думать, что вообще никаких причин не существует. Ни для чего. А мы все - просто жертвы случайных совпадений.
      - Были бы причины - тогда бы и были жертвы, - рассудительно сказала Жанна. - Я ранена, значит, я истекаю кровью. Я человек, значит, я страдаю.
      - Строго говоря, это все не причины, - заметила Люси. - Может быть, повод. Во всяком случае, у Марка хотя бы есть деньги. Что же касается жертв...
      В этот момент наверху пронзительно заплакал ребенок. Обе молодые женщины переглянулись: ребенок помешал им договорить что-то важное, но, наверное, время для этого разговора ещё не пришло. Жанна отправилась наверх кормить дочку.
      Весь день Жанна тщетно пыталась уговорить Люси не оставаться на ночь, потому что чувствовала себя почти хорошо. И ещё потому, что все время думала о том прерванном разговоре на кухне и боялась его продолжения. И ей действительно хотелось остаться одной и кое-что проверить.
      Бесполезно: вечером приехал Жак, чтобы сменить жену. На сей раз он действительно захватил с собой какую-то работу, поэтому Жанна испытывала в его присутствии куда меньше неловкости, чем раньше. Для себя она решила, что Жак, наверное, не имеет ничего против такого времяпрепровождения, иначе он отказался бы потратить на неё ещё один вечер.
      Все было, как и в первый раз: кормление ребенка, поход в ванную, ужин на подносе и бутылка виски рядом с креслом Жака, но Жанна уже чувствовала не раздражение и робость, а какое-то очарование привычки, какой-то намек на близость. На сей раз она разрешила ему оправить постель: белье утром поменяли, а в свежем не было ничего шокирующего. Лежа в теплой, взбитой постели, она сказала:
      - Спасибо, все просто замечательно.
      Он тепло улыбнулся ей в ответ и снова уткнулся в свои бумаги. Исподтишка наблюдая за ним, она пыталась понять, что так пугало и отталкивало её прежде во внешности Жака. Орлиные черты его лица? Или бесцветные глаза? Теперь она уже не понимала. Жак был блондином, с намечавшейся проседью на висках, сын был его точной копией, ничего не унаследовав от Люси. Но ведь была же какая-то черта! Или просто она слышала слишком много сплетен о Жаке, как об опасном человеке?
      Скорее всего, это были именно сплетни. Мужчина, который пил виски и курил возле её камина, не мог быть опасен. Впрочем, и о ней самой когда-то ходили странные слухи, её считали роковой женщиной - и что же? Она лежит одна, беспомощная, ослабевшая, безобидная, никому не интересная.
      С Жаком в этот раз они говорили ещё меньше, чем накануне. Спустя какое-то время Жанна заснула прямо над книгой и проснулась от голодного плача малышки. Было темно, она на ощупь взяла ребенка и приложила его к груди, и только тут заметила в слабых отсветах камина, что Жак по-прежнему сидит в кресле напротив кровати. Он не шелохнулся, не переменил позы, но она чувствовала, что он не спит, а смотрит на нее.
      - Прости, я не знала, что ты здесь, - прошептала Жанна. - Мне показалось, что вернулась Люси...
      - Пустяки, - отозвался он.
      - Ты мог бы лечь в кровать Лори...
      - Обязательно. Просто я думал, что тебе может понадобиться моя помощь...
      - В чем?
      - Не знаю. Попить. Помочь с ребенком.
      - Ничего не нужно. Я уже сама могу справиться. Не нужно сидеть около меня всю ночь без сна...
      - Я видел, как ты заснула.
      Жанна не знала, что ответить, поэтому промолчала. Потом сказала:
      - Не мог бы ты положить эти мокрые пеленки в ванную:
      - Разумеется! - немедленно откликнулся он. - Вот видишь, я и пригодился...
      - Очень мило с твоей стороны, - пробормотала она. - Спокойной ночи.
      - Спокойной ночи, - сказал он.
      На следующее утро пришла Люси, немного помогла и отправилась домой, оставив Жанне холодный ужин в спальне. Впервые после родов ей предстояло ночевать одной. Она подумала, что в любом случае её положение куда лучше, чем было у той женщины в хижине на Аляске: по крайней мере, в доме был телефон. Правда, у той женщины не было тайны...Но нынче вечером и с тайной так или иначе будет покончено.
      Она была готова к одиночеству, так что стук в дверь напугал её. На негнущихся ногах она спустилась вниз и обнаружила, что пришел... Жак. Она испытала такое облегчение, что даже не пыталась его скрыть.
      - Прости, я вытащил тебя из кровати, - сказал Жак вместо приветствия.
      - Я никого не ждала, - машинально ответила она.
      - Я не собирался приходить, но, по-моему, тебе не следует пока оставаться одной. Иди, ложись, тебе вредно стоять здесь на холоде.
      Но она не могла шевельнуться и только с испугом смотрела то на Жака, то на лестницу, по которой он предлагал ей подняться.
      - Хочешь, я отнесу тебя наверх? - предложил он.
      Испуг помог ей обрести силы и, цепляясь за перила, она кое-как добралась до спальни. Юркнула в постель и сжалась там, пытаясь унять дрожь во всем теле.
      - Прости, я напугал тебя, - снова извинился он.
      - Люси не говорила, что ты собираешься прийти. Я подумала, что это...
      Она не договорила, но Жак, похоже, все понял.
      - Ты не в претензии, что я пришел? - мягко спросил он.
      - Вовсе нет, - ответила она и удивилась той несвойственной ей покорности, которая прозвучала в её голосе. - Я рада...
      - Я захватил с собой книгу, - сообщил Жак, снимая пиджак и усаживаясь в кресло.
      - А как же работа? - спросила Жанна, чувствуя, как медленно согреваются её озябшие ноги. - Закончилась?
      - Работа? - искренне удивился он. - А-а, ты о прошлом вечере! Нет, я никогда не работаю.
      - А зачем же было делать вид?
      - Только для тебя, - искренне ответил он.
      - Зачем? - пожала плечами Жанна. - Я, кстати, не слишком в это поверила.
      - А мне это и не было нужно. Просто ты хотела, чтобы я занялся работой, вот я и занялся...
      - Видимостью работы, - закончила за него Жанна. - Понятно. А книга тоже камуфляж?
      - Нет, книги я читаю.
      Он показал ей обложку. Это был роман Эмиля Золя "Тереза Ракен", Жанна обрадовалась, что читала эту книгу: это протягивало между ними тонкую нить взаимопонимания.
      - Довольно грустное чтение, - заметила она и рассмеялась. - Впрочем, и у меня не веселее.
      Жанна читала роман Андре Жида "Узкая дверь". По реакции Жака она не поняла, читал он этот роман, или просто одобряет её выбор.
      - Я хотела тебя кое о чем попросить, - неожиданно для себя самой сказала она. - В кладовке на кухне, по-моему, завелась крыса. Она так шумела... Ты не посмотришь?
      - В кладовке?
      - Ах да, ты же не знаешь. Там, за старым сундуком есть дверца, оклеенная обоями. За ней кладовка.
      Жак послушно встал и отправился вниз, а она, сжавшись в комок, ждала... Чего? Она не знала. Снова раздались шаги Жака и в дверях возникла его массивная фигура.
      - Там нет крысы, - сообщил он спокойно. - Или она затаилась. Но если я услышу её сегодня ночью, то пойду и прибью. Не бойся. Господи, ты совсем белая!
      - Это, наверное, от слабости, - пролепетала Жанна.
      Конечно, там не было крысы! Но там должен был быть... Значит, ей действительно все померещилось, у неё начинались роды, она плохо соображала... А кровь на полу? Возможно, и это не имеет никакого отношения к её фантазиям.
      - Ты в порядке? - обеспокоено спросил Жак.
      И она улыбнулась ему медленной, успокоенной улыбкой:
      - Теперь - в полном порядке.
      Позже он принес ей чашку чая, немного слишком крепкого на её вкус, но она выпила все с удовольствием. А потом она заснула, но на сей раз сон не был для неё убежищем от докучливого соседа и не спасением от мрачных воспоминаний, ей просто захотелось спать и она отдалась во власть этого чувства.
      Когда ночью она проснулась, чтобы покормить ребенка, Жак сидел в темноте. Забирая мокрые пеленки в ванную, он тихо сказал:
      - Видишь, я уже сам знаю, что нужно делать.
      Он пришел и на следующий вечер, хотя забегавшая днем Люси ни словом не обмолвилась о возможном визите мужа. Жанна уже не нервничала, она спокойно открыла дверь, не испытывая никакого замешательства или смущения.
      Он приготовил яичницу, заварил чай, потом прочел несколько страниц в своей книге. Жак непрерывно курил, воздух в комнате стал совсем спертым, пахло не только табаком, но и молоком, духами и мокрой тканью.
      Годы спустя, ощущая хотя бы один из этих запахов, Жанна почти теряла сознание от нахлынувших воспоминаний.
      Как-то, оторвавшись от книги, Жак сказал:
      - Здесь так хорошо, так жарко... Мне нравится.
      - Это вредно, когда так жарко, - попробовала возразить Жанна.
      - Потому-то мне и нравится.
      - Потому, что вредно? - удивилась Жанна.
      - А тебе нравится только то, что полезно? - с легкой иронией спросил Жак.
      Жанна не нашлась, что ответить. Было так жарко, что она сидела в постели в одной тонкой рубашке с голыми плечами и руками, а Жак расстегнул рубашку и закатал рукава до локтей. Время от времени Жанна бросала взгляд на руки Жака и удивлялась, что не испытывает и тени прежней неловкости и смущения. Наоборот, присутствие Жака было ей приятно. А он сидел и... ждал?
      - Мне очень нравится твоя квартира, - как ни в чем не бывало продолжил он. - Она такая... такая... Как разношенные шлепанцы.
      - Здесь жуткий беспорядок, - слабо запротестовала Жанна. - Люси, наверное, ужасно чувствует себя здесь, в такой помойке.
      - Достаточно того, что наш дом практически стерилен, - заметил Жак с еле уловимой нотки горечи в голосе. - Если мне приходит охота выкурить сигарету, я должен держать пепельницу, иначе её моментально уберут и вымоют. И так во всем.
      Жанна подумала, что Марк вечно пилил её именно из-за беспорядка в квартире. Что ему-то как раз понравилась бы манера Люси все убирать и чистить. По идее, Люси должна была бы выйти за Марка - богатого и аккуратного. А он достался Жанне. Как глупо!
      Жанне было трудно заснуть после целого дня безделья, но она боялась как-то нарушить неожиданно сложившийся ритм совместных вечеров с Жаком. Она укладывалась спать в одно и то же время, потом роняла книгу на пол и изображала глубокий, ровный сон. Жак вставал и гасил свет возле её постели. Но в один из вечеров он этого не сделал, просто стоял и смотрел на нее, как бы спящую. Потом отошел и встал у противоположной стены. Жанна услышала его тихий-тихий голос:
      - Ты не спишь.
      - Не сплю, - так же тихо ответила она, не шелохнувшись.
      Наступила тишина, потом Жак сказал, уже не понижая голоса:
      - Я хочу лежать в твоей кровати.
      Она знала, что он скажет именно это.
      - Тогда ложись, - просто ответила она.
      - Можно?
      - Конечно.
      Но он медлил, словно боялся поверить в её щедрость. От его неожиданной нерешительности у неё на глаза навернулись слезы, тогда Жак подошел, сел на край кровати и взял руку Жанны.
      - Понимаешь... - сказал он.
      - Конечно, - снова сказала она, словно отвечая на недосказанную фразу.
      Они встретились глазами - впервые за семь лет их знакомства-родства. Потом Жанна отвернулась, а он погасил свет, разделся и кровать заскрипела под его тяжестью. Спустя мгновение Жак сказал:
      - Я зажгу свет. Мне нужно видеть твое лицо.
      И Жанна покорно кивнула в ответ, словно он мог видеть это в темноте.
      Он смотрел на нее, лежавшую с закрытыми глазами, так, словно видел впервые. Потом осторожно, точно боясь сломать, провел пальцами по её щеке и шее, погладил волосы... Жанна лежала на боку, в той позе, в которой обычно засыпала, и Жак положил руку ей на плечо жестом собственника и защитника одновременно. Тяжелая рука странным образом освободила Жанну от бесполезной легкости одиночества, она открыла глаза и как-то по-новому посмотрела на давно знакомый до мелочей потолок спальни, на все его трещины, облупившуюся штукатурку, пятна. Потом она сказала:
      - А ведь я могу сейчас уснуть.
      - Спи, - отозвался он чуть более резко, чем ей хотелось бы, а затем повторил уже мягче. - Конечно, спи.
      И Жанна точно провалилась в сон. Потом она удивилась тому, с какой легкостью заснула, словно выполняла данный ей приказ. Она знала, что эти первые минуты взаимного узнавания никогда уже не вернутся, но все равно не могла противиться, подчинилась, и понимала, что так теперь будет всегда.
      Когда Жанна утром проснулась от плача ребенка, Жак крепко спал, и его не разбудило даже то, что ей пришлось встать с кровати и начать кормить дочку. В глубине души Жанна обрадовалась возможности спокойно рассмотреть его лицо. Жак лежал на боку, глубоко дышал и казался таким далеким, таким посторонним...
      Он выглядел очень мощным и был почти седой. В тридцать с небольшим лет! Жанна робко протянула руку и прикоснулась к его спине. Тепло, точнее, жар его тела точно обжег ее: она меньше удивилась бы, если бы он оказался холодным, как лед. Потом она вдруг устыдилась, что он может застать её за таким некрасивым занятием, как подглядывание исподтишка и, уложив в кроватку задремавшего ребенка, юркнула в постель. Ей пришла в голову странная мысль: она своим любопытством может все погубить, как погубила себя Психея, подглядывавшая за спящем Амуром...
      Они проснулись чуть ли не в одну и ту же секунду - по крайней мере, Жанне так показалось. Он повернулся к ней, хотел прижать её к себе, но сдержался и только взял её за руку. Неестественность их близости становилась почти невыносимой для обоих.
      - Я спал всю ночь в твоей постели, - произнес наконец Жак.
      - Тебе понравилось?
      - Если бы ты прогнала меня, я бы умер.
      - Какие глупости! Это неправда.
      - Это правда, Жанна, - сказал он совершенно серьезно. - Я бы не стал этого говорить, если бы это не было правдой. А теперь, пожалуйста, прикоснись ко мне.
      - Я не могу, - полу-испуганно, полу-кокетливо отозвалась Жанна.
      - Можешь, - тихо сказал он.
      И она снова подчинилась этому голосу. Протянула руку и тронула его за горячее, обтянутое тонкой рубашкой плечо. Он резко вздрогнул, потом рассмеялся:
      - Ничего не получится, - тоже весело отозвалась Жанна. - Ну, просто совершенно ничего.
      Она не могла себе представить, что этот человек, которого она вроде бы знала столько лет, сейчас стал ей удивительно близок. Как могла она даже не прикоснуться к нему ни разу за все эти годы? Почему хотя бы не попыталась это сделать?
      - А то, что я здесь, тебя не напрягает? - спросил он, будто прочитал её мысли.
      - Ничуть.
      В подтверждение своих слов она встала, взяла из кроватки ребенка и, спустив рубашку с плеча, дала девочке грудь.
      - Уверен, что ты пришла в ужас от моей просьбы, - продолжал он настаивать. - Но при твоей доброте и мягкости просто не решилась отказать...
      - Как я могла отказать? - просто спросила она.
      - Ты удивительная женщина. А в этой комнате, в ней просто как в раю. Я не мог оторваться от тебя. Притворялся, что прихожу ухаживать за тобой, ну, как сиделка. И боялся, что ты меня прогонишь. Я целыми днями думал о тебе, о том, как мне хорошо было бы рядом с тобой в этой постели. Мечтал, что ты позволишь мне до тебя дотронуться. Когда я в первый раз сидел в этом кресле и смотрел на тебя спящую... Это глупо, понимаю, но я почувствовал, что ты - моя...
      - Ты шутишь, - пролепетала Жанна.
      - Я совершенно серьезен, - возразил он. - Ты очень красивая. Я понимал это ещё тогда, когда не любил тебя. Но теперь мне кажется, что я всегда тебя любил.
      Жанна задрожала, взволнованная и растроганная той смелостью, с какой он бросался в бездонный омут страсти. Ей почудилось, что темные воды нежности и доверия сомкнулись над ними, навсегда отрезав от сухой и холодной земли, где любви давно не было.
      - Я люблю тебя, люблю, - сказал Жак.
      Она и не думала, что когда-нибудь снова услышит эти слова.
      - Ты просто не понимаешь, что говоришь, - возразила она, но в её голосе явственно прозвучали кокетливые нотки.
      - Ты очень красивая, - повторил он.
      Она недоверчиво улыбнулась, но в глубине души знала, что он прав: она действительно была красива, красива по-настоящему. Всегда её красота была угрозой для окружающих и тяжким грузом для неё самой. Она как бы старалась уберечь от неё других, добровольно замкнулась в уединении, отрицала очевидное. Но теперь все это осталось в прошлом, она снова была самой собой, и могла называть вещи своими именами, могла наслаждаться силой своей красоты.
      - Ты ведь не оставишь меня? - обеспокоено спросил Жак. - Не прогонишь? Не уйдешь?
      - Куда я пойду? Я прикована к этой комнате, к этой кровати.
      - Правильно. Ты должна быть здесь, ты не сможешь уйти, правда? Ты дождешься меня?
      - Конечно, дождусь, - устало ответила Жанна.
      Боже мой, а что ей ещё оставалось делать? Как всегда, терпеливо ждать.
      - Ты моя пленница, - заявил он уже совершенно другим, успокоенным тоном. - Но если будешь себя хорошо вести, я стану ухаживать за тобой, как за королевой, приносить тебе еду, чай, книги...
      Она улыбнулась ему нарочито медленной, пленительной улыбкой:
      - Но потом ты освободишь меня?
      - Конечно. Когда придет время, я освобожу тебя.
      - Спасибо, - прошептала она и заплакала.
      Это были не горькие, неудержимые слезы, а тихие и теплые. Их капли медленно ползли по её щекам, а она сказала, вспоминая недавнее прошлое:
      - Я заплакала, когда ты принес мне шампанское.
      - Я видел, - сказал Жак. - Именно тогда я тебя и полюбил, когда увидел, что ты плачешь.
      ...Много позже, снова вспоминая этот эпизод, он добавил:
      - Когда я увидел твои слезы, я понял, что мы будем вместе, что ты станешь моею...
      Когда позже пришла Люси, Жанна старалась не глядеть ей в глаза, но она вообще редко смотрела кому-нибудь в глаза, так что кузина ничего не заметила и не заподозрила. К тому же она сама была так сдержана, с таким уважением относилась к личной свободе других, что никогда не унизилась бы до каких-то расспросов. Имя Жака ни разу не было названо ни ею, ни Жанной. И обе они сохраняли это негласное соглашение, этот "заговор молчания" довольно долго... пока ситуация не вышла из-под контроля окончательно.
      Жак стал приходить к ней каждый вечер, и она очень быстро подчинилась жизни в этом ритме, понимая, что все закончится очень плохо, потому что такие отношения не могут привести ни к чему хорошему. Жанна стала бояться самых невероятных вещей: ей представлялось, что Жак может попасть в аварию и погибнуть до того, как они станут по-настоящему близки, что она может внезапно умереть от кровотечения, что однажды ночью может обрушиться потолок спальни и погрести их под собой. Она уже не могла выносить его отсутствия даже когда он просто выходил из комнаты, чтобы заварить чай или приготовить ужин. А когда его не было в доме, она лежала, глядя на невыносимо медленно ползущие по циферблату стрелки часов, замирая при каждом звуке с улицы.
      Ее удивляло, что и Жак испытывает почти те же самые чувства, но облегчение, которое он испытывал, увидев её снова, было слишком красноречивым. А она, к тому же, не была готова к предельно откровенным отношениям с другим человеком, к таким отношениям, когда не нужно совершенно ничего скрывать друг от друга и можно делиться самыми безумными мыслями и переживаниями. Всю жизнь она только и делала, что сдерживала себя, скрывала свои истинные мысли, свои страхи, и вот теперь ей не нужно было этого делать.
      Жак ухаживал за нею так, словно она была инвалидом, да в какой-то степени это и соответствовало действительности. И по этой модели строились их странные, ни на что не похожие любовные отношения, их собственный эротический ритуал. Ночью они лежали рядом в кровати, но физическое состояние Жанны отгораживало их друг от друга более надежно, чем сказочный меч Тристана или вполне реальная деревянная доска, которую особо благочестивые квакеры кладут между собой в недели поста. Жанна, недосягаемая, словно Спящая Красавица, становилась Жаку все ближе и ближе. Взявшись за руки, они подолгу разговаривали, и это добровольное испытание укрепляло их чувство прочнее, чем что бы то ни было другое.
      На восьмой день мать Жанны привезла Лори. Жанна так привыкла лгать матери, что ей ни составило ни малейшего труда выдумать уважительную причину отсутствия мужа. Правда последнего месяца была так ужасна, что говорить её не было возможности.
      - Марк уехал в Марсель на два дня, у него концерт, - безмятежно сообщила она, насыпая заварку в фарфоровый чайник. - Просил поблагодарить тебя за то, что ты взяла к себе Лори и очень сожалел, что не сможет с тобой встретиться.
      - Не за что, - ответила её мать. - Мы чудесно провели время вдвоем, правда, Лори?
      Мальчик прижался к ногам матери и неуверенно улыбнулся.
      - Малышка очаровательна, ты не находишь? - осведомилась Жанна, заметив, что мать внимательно рассматривает толстый слой пыли, покрывающий кухонные полки, грязную плиту и немытую посуду в раковине.
      - Замечательная малышка, - наконец отозвалась она.
      И Жанна в тысячный, наверное, раз подумала, что надо бы извиниться за такую запущенную кухню, сказать какие-то обязательные в таких случаях слова. Но ей казалось, что после этого неизбежно будет скандал: мать и так с трудом мирится с её неряшливостью, всегда пыталась заставить её быть аккуратной. Так пусть уж лучше все будет по-прежнему, иначе придется что-то менять, начинать приводить дом в порядок, а об этом Жанна даже думать сейчас не могла без содрогания.
      - Какое милое растение, - внезапно сказала мать, глядя на засохший сучок в цветочном горшке, который сиротливо притулился на кухонном подоконнике.
      Жанна никак не могла решиться его выбросить: на сучке сохранилась пара зеленых черешков, доказывавших, что цветок ещё жив. Но и не поливала уже несколько месяцев, потому что это потребовало бы от неё чрезмерных усилий.
      - Правда, милое? - переспросила Жанна и внезапно развеселилась.
      Это и впрямь было смешно: нарочито избегать неприятных разговоров о запущенном доме, о распавшемся браке, о засохшем цветке. Ложь и недомолвки - вот самый приятный стиль общения даже между близкими родственниками.
      - Почему ты решила назвать девочку Бьянкой? - перевела разговор на другую тему мать.
      - Потому, что шел снег, - совершенно серьезно ответила Жанна. - И ещё потому, что мне показалось забавным дать такое имя.
      - А вот твой отец хотел бы, чтобы внучку назвали Жюли, - сухо заметила мать.
      - Понимаю. Но на самом деле имя выбрал Марк.
      Еще одна ложь, ещё один грех. Но так действительно легче жить.
      - Здесь какой-то странный запах, - вдруг заявила мать, и Жанна медленно похолодела.
      Как она могла забыть о том, что великолепное обоняние всегда было скромной гордостью этой женщины! А если Жак по каким-то причинам сказал неправду? Сейчас все раскроется.
      Мать подошла к сундуку, стоявшему возле стены, и неодобрительно сказала:
      - По-моему, ты хранишь в нем грязное белье. И, насколько я тебя знаю, не первый год. Столько сил я положила на то, чтобы приучить тебя к аккуратности...
      Жанна привычно отключилась и подумала, что худшего, слава Богу, все-таки не произошло. Сундук остался на месте. А белье... В конце концов, оно может полежать ещё какое-то время.
      Когда мать, наконец, уехала, Жанна взяла чашку и обильно полила цветок. Лори серьезно следил за ней.
      - Думаешь, я его убила? - спросила Жанна, присев на корточки перед сыном. - Он умирал от жажды, а я дала ему воды. Можно умереть от такого шока, правда? Но вообще-то убивать не страшно, поверь мне. Страшно бояться убить.
      Мальчик промолчал.
      Иногда ей казалось, что причина краха её интимной жизни - в неумении сочетать духовную и физическую близость. Она не могла понять, как люди умудряются преодолевать подобные препятствия. Физическая сторона брака внушала ей отвращение, она с радостью забеременела в первый раз, поскольку это давало ей желанную передышку. А когда "отсрочка" закончилась, её отношения с мужем стали стремительно ухудшаться: новая беременность уже ничего не могла исправить.
      И вот теперь, сидя в приемной у врача, она понимала, что её отношения с Жаком вот-вот должны перейти в новую фазу, причем зависит это от результатов осмотра. А ничего более унизительного, чем эта процедура в гинекологическом кресле, она и вообразить себе не могла. Тем не менее, приходилось терпеть: терпят же все остальные женщины. И не просто терпят спокойно ждут своей очереди, листают журналы, жуют резинку. Точно ожидают начала сеанса в кинотеатре!
      Домой она почти бежала: ей была невыносима мысль о том, что Жак ждет её там, в пыльной, душной, неубранной квартире. Еще издали она увидела его в окне: он стоял с малышкой на руках. Ждал...
      - Как ты долго! - сказал он вместо приветствия. - Я волновался.
      - Прости, так получилось...
      - Что сказал врач?
      - Сказал, что все в порядке.
      - Я и не сомневался.
      - А я сомневалась. То есть боялась... Ну, ты понимаешь.
      Он понимал. Он прекрасно понимал её даже тогда, когда она молчала. А так случалось все чаще и чаще. Вот и в этот вечер им нечего было сказать друг другу, они дожидались последнего кормления Бьянки. Жанна шила, и тишину в доме нарушал лишь звук иглы, протыкавшей материю.
      - Почему ты сидишь со мной? - внезапно спросила Жанна. - Почему остаешься на ночь? Почему так долго ждал меня?
      Любой другой лишь пожал бы плечами: такие вопросы не требовали ответа. Но Жак ответил:
      - Потому, что ты такая замечательная. И ещё потому, что я тебя люблю.
      - Это не ново, - кокетливо возразила она.
      - Мне кажется, что ново, - серьезно ответил он.
      Поднимаясь наверх, чтобы накормить ребенка, Жанна подумала о том, что она слишком спокойна. Нельзя быть такой безмятежной после всего, что она перенесла, нельзя улыбаться, храня в душе такую тайну, нельзя брать на руки невинного ребенка... Она вообще не имела права давать кому бы то ни было жизнь после того, как...
      Жак вошел в комнату и она тут же забыла все свои страхи. Теперь она боялась другого: предстоящего им испытания близостью. Точнее, она боялась, что её холодность, неумелость испортят те прекрасные и чистые отношения, которые успели сложиться между ними...
      Несколько часов спустя, ошеломленная и опустошенная, она лежала рядом с Жаком, пытаясь унять сумасшедшее биение сердца. Испытанное ею было слишком новым, слишком острым, слишком сильным...
      - Ты совсем не сделал мне больно, - с изумлением прошептала она.
      - Как я мог? Я так люблю тебя.
      - И я - тебя, - выдохнула она, уже засыпая. - И я так люблю тебя...
      Конечно, я рассказала не всю правду, да и как мне решиться это сделать? Оправдания моим поступкам найти невозможно, но я не хочу, чтобы меня судили слишком строго. Не хочу, чтобы меня судили вообще! И ведь я не солгала, просто кое о чем умолчала.
      Я хотела Жака и я его получила. Но все было не так просто. Да и что может быть простым в таком чувстве, как любовь? Я могла сознаться только в своем безумном страхе потерять любимого. Я боялась, что он может умереть. Потому что я знала: это возможно.
      Конечно, я могла бы подробнее рассказать и о моих чувствах к новорожденной дочери. Но не считаю удобным смешивать чувства к ребенку от одного мужчины с любовью к другому. Да, для меня не слишком важно, кто отец ребенка, главное - материнский инстинкт, который заставляет женщин одинаково относиться ко всем своим детям. Но мне приятно было видеть, как Жак держал малышку на руках: тем самым он как будто подтверждал свою любовь ко мне.
      А Люси? Может показаться странным, но мы с Жаком никогда не говорили о ней, даже не упоминали её имени. Я даже готова была поверить в то, что Люси оставалась в неведении о моих отношениях с её мужем. Мне было абсолютно неинтересно, как он объясняет ей свои постоянные отлучки. Иногда ночью я вспоминала о своей кузине, чтобы... тут же забыть о ней. У меня были мои дети, был Жак, остальным не было места даже в моих мыслях.
      Примерно так же обстояло дело и с Марком, моим мужем. Кому-то могло показаться, что я должна непрерывно думать о нем, но это было не так. Он исчез - и я забыла о нем, и о том, что для этого сделала.
      Может показаться, что я люблю одиночество, купаюсь в нем, наслаждаюсь им. И это неверно. Я не дура и не сумасшедшая, чтобы любить это состояние, наоборот, оно приводит меня в ужас, но... Но я никогда ничего не делала, чтобы избежать одиночества. И впредь не собираюсь.
      Понять меня, пожалуй, могла бы только Люси: так много внутреннего сходства было между нами. Наверное, я и полюбила Жака потому, что она любила его. Понимаю, что звучит это нелепо и даже кощунственно, но это так. И вообще, Жак - это проявление ко мне Божьей милости, незаслуженной милости.
      Родители не поняли бы меня никогда, даже если бы я попыталась с ними объясниться. Ничего удивительного - мы были слишком разными людьми, я с детства ощущала свою чужеродность в их мире. Я научилась притворяться такой же, как они, и это помогло мне дожить до замужества. А вот с мужем притворяться уже было невозможно: человека, с которым делишь постель, обмануть очень трудно. Вот я и избавилась от мужа, иначе он выдал бы мою тайну всем, рассказал бы, что я - обманщица и лгунья. А мои дети ещё слишком малы, чтобы понимать и судить меня.
      В нашей семье никогда не было разводов. Узнай родители о том, что я намерена развестись с мужем - их хватил бы удар. А теперь они постепенно привыкнут к тому, что Марка нет рядом со мной, что он исчез, испарился, ушел из моей жизни. Я стану свободной, а слово "развод" никто и не произнесет. Да, когда крысу загоняют в угол, она находит самые невероятные способы вывернуться. Вот и я нашла.
      Жак понял меня сразу, с первого взгляда. Понял и принял такою, какой я была на самом деле. И я не смогла сопротивляться ему, его чувству, его рукам и его губам. Конечно, я поступила безнравственно. Но, в конце концов, что такое нравственность? Только система поступков, придуманная самими людьми. Каждый человек вправе создать свою собственную мораль и поступать в соответствии с нею. Только не каждый на это решается - по самым разным причинам.
      Жак ведь был моим родственником, а не посторонним мужчиной, с которым знакомишься в кино или на вечеринке. Я присутствовала на их свадьбе, а ещё до этого была в курсе всех семейных пересудов относительно жениха Люси. По материнской линии он происходил из очень известной и уважаемой норвежской семьи, его мать была хороша собой, отменно воспитана и одевалась с большим вкусом, а в нашей семье этого никто не умел.
      Отец Жака был парфюмером и возглавлял очень известную фирму. Странный, молчаливый, маленький человечек, никогда и никуда не выезжавший вместе с супругой. Жак был их единственным ребенком и, пожалуй, единственным связующим звеном для этой пары. Больших денег там не было, но семья всегда жила на широкую ногу. Вначале эти странности пугали родителей Люси (да и моих тоже), потом все как-то привыкли.
      Наша семья гордилась знаменитыми предками: адмиралом, адвокатом, даже одним епископом. Еще одним пунктом тайной семейной гордости были душевнобольные: по одному помешанному в каждом поколении. Но все это было давно, в прошлом, а мой отец был просто директором скромной частной школы в Лиможе, кстати, не слишком умным и интеллектуальным. Мою мать все считали очаровательной женщиной, но я-то знала, насколько лицемерной и лживой она была на самом деле.
      - Неважно, что на тебе надето, важно, что ты за человек, - любила повторять мать, бешено завидуя обновкам своих знакомых.
      - Любовь и брак редко идут рука об руку, такие счастливые семьи, как наша - исключение, - говорила она, физически не переносившая моего отца.
      - Ты совершено не умеешь развлекаться, - замечала она, когда я бесцельно бродила в праздники по дому.
      А я не могла никого пригласить к себе в гости, потому что отец доводил моих друзей до слез своими злыми шутками. Он и меня доводил, пока я не научились парировать его "остроты".
      - Не могу представить себе, как можно отдавать предпочтение кому-то перед своим ребенком, - говорила мать в моем присутствии, отлично зная, что фактически отреклась от меня после рождения, посвятив себя так называемым "светским обязанностям".
      Моих родителей связывала взаимная стойкая неприязнь, я не любила мать и ненавидела отца. Отношения с ними у меня были, мягко говоря, натянутыми. Никогда у меня не было ничего общего с моей семьей. А Жак часами сидел в будуаре своей матери, примерял её украшения, пользовался её духами и косметикой, слушал её бесконечные разговоры по телефону. Два мира, два уклада, две морали... Но мы с Жаком понимали друг друга даже без слов. И все-таки бесконечно рассказывали друг другу о своем детстве.
      Сначала мы были очень осторожны и говорили только об очень далеком прошлом. Но оба мы молча вспоминали и наше общее прошлое, когда мы уже знали друг друга, но ещё не были вместе. Например, один рождественский вечер, когда вся наша семья собралась почти в полном составе. Люси пришла с Жаком и их ребенком, я - с Марком, тогда ещё не мужем, а моим женихом. Меня тогда поразило, как спокойно и непринужденно сидел Жак в кресле в углу комнаты: казалось, он мог провести так долгие часы. Я-то никогда не могла сохранять неподвижность, мне все время необходимо двигаться, что-то теребить, к чему-то притрагиваться. А он просто сидел и курил.
      Я даже и не догадывалась тогда, что он - такой же притворщик, как и я. Что он только терпел эту фальшивую семейную идиллию, не желая нарушить её каким-то словом или даже движением. А вот Марк никак не мог вписаться ни в общество, ни даже в атмосферу нашей гостиной: он был чужаком и даже не пытался это как-то замаскировать.
      Когда тема обязательного среднего образования была исчерпана, моя мать и Люси принялись обсуждать прислугу и сетовать на то, как она избаловалась в последние годы. Мне было нестерпимо скучно, но я не знала, как поступить. А Жак просто встал и отправился на кухню - мыть посуду. И все сочли это совершенно естественным. Люси, конечно же, пошла за ним, а я осталась одна. Как всегда!
      На следующий день был рождественский обед. Жак кормил ребенка, сидевшего на высоком стульчике. Тогда меня мало занимали дети, но даже я обратила внимание на исключительную заботу Жака о малыше. Я часто думала об этом, когда уже ждала своего первенца. Наверное, я даже подражала потом Жаку, только не осознавала этого. Но у кого другого я могла научиться кормить маленького ребенка с ложечки?
      Думаю, я полюбила Жака потому, что в нем было все то, чего недоставало мне. А ещё за то, что в нем было все то, что было и во мне тоже. А теперь я продолжаю рассказ о той, другой, женщине, которой я хотела бы быть, но так и не стала.
      Через два месяца после рождения дочери Жанна впервые вышла из дома. Не к врачу или за покупками, а просто погулять. Она, Жак и двое детей отправились в Люксембургский сад.
      - На следующей неделе поедем за город, - сказал Жак.
      - Как скажешь, - отозвалась Жанна, переполненная ощущением нежности и теплоты.
      - Люблю тебя, - шепнул он, прикасаясь губами к её уху.
      Она верила каждому его слову и не задавала себе свой вечный вопрос: действительно ли человек так думает или просто хочет быть вежливым и милым.
      На следующей неделе они действительно поехали кататься на машине и по тому, как Жак открывал дверцу, помогал Жанне усесться и усадить детей, она поняла, насколько для него был важен этот ритуал: усадить свою женщину в свою машину.
      - Поедем в Булонский лес? - спросил он, заводя мотор. - Или в Версаль?
      - Куда хочешь, - с улыбкой ответила она.
      - Тогда в лес, - решил он. - Пока ещё рано ездить слишком далеко, ты не совсем ещё здорова. В Версаль поедем в другой раз.
      - Замечательно, - снова улыбнулась она.
      Про себя же подумала, что Жак удивительно точно выбирает слова и тон для разговора с нею. Он единственный человек на свете, который её не раздражает и не смущает, единственный, кто сумел найти к ней правильный подход.
      Она едва замечала дорогу, потому что смотрела только на Жака, точнее, на его руки, уверенно державшие руль. И в первый раз подумала о том, насколько же её отношения с Жаком отличаются от тех, которые были у неё с Марком. Марк говорил ей: "Жди меня", - и уходил. На несколько часов, дней, недель. В конце концов ей надоело умирать с каждым расставанием, и она оттолкнула Марка, столкнула его в небытие. А Жака она могла бы ждать вечность, хотя он её об этом не просил.
      Они гуляли под деревьями Булонского леса. Почки только-только начали набухать, в траве пробивались подснежники, в воздухе пахло весной. Жанна везла дочку в коляске, а Жак вел Лори за руку. Со стороны они производили впечатление счастливой семьи и встречные ласково улыбались им.
      - Уже почти весна, - заметил Жак, когда они подошли к озеру.
      - Да.
      - А ты будешь ещё любить меня, когда наступит лето?
      - Конечно.
      - Летом мы с детьми поедем отдыхать за границу. Хочешь?
      - Хочу.
      Но про себя она подумала, что вряд ли это произойдет. Вряд ли их любовь проживет так долго, так невероятно долго - несколько месяцев.
      На обратном пути Жак включил радио и машину заполнил голос... Марка. Он пел песню о любви и эта песня внезапно создала между ними незримое, но осязаемое препятствие. Жанна не сделала попытки выключить радио, она только прошептала:
      - Как легко любить незнакомца...
      Они никогда не говорили о Марке, не произносили его имени, и на сей раз Жак ничего не сказал, но Жанну охватило чувство паники, как будто бестелесный голос её мужа воскресил все бывшие кошмары. Она заплакала.
      - Что с тобой? - спросил Жак.
      - Кажется, я умираю, - ответила она.
      - Не думаю. Впрочем, если хочешь, я тебя убью...
      - И никогда не смогу быть с тобой.
      - Сможешь.
      - Я порочная и сумасшедшая женщина.
      - Это меня не интересует и не волнует.
      - Правда?
      - Конечно. Я не вижу твоего сумасшествия, не могу его потрогать или попробовать, так почему оно должно меня волновать?
      - Ты чудный, - сказала Жанна, успокаиваясь. - Мне так хорошо с тобой.
      И она, сделав над собой усилие, выбросила из головы Марка, его голос, и ту смутную угрозу, которую в нем ощутила. Все это не имело совершенно никакого значения, пока они с Жаком любили друг друга.
      Все это ложь! Я даже не могу правдиво описать нашу прогулку. Жак был моим - это единственная правда, а все остальное - выдумки, фантазии, клубок лжи. Я любила его! Но я суеверно считала, что правдивый рассказ о моей любви может убить её. Нет, не так! Начав говорить правду, я должна была бы рассказать её и о Марке, а это было выше моих сил. И все-таки попробую начать.
      Я вышла за Марка потому, что думала обрести с ним спокойствие. Он был музыкантом, играл на гитаре и пел песни собственного сочинения. Он был невероятно талантлив, а рядом с талантом спокойствие исключается по определению. Зато и деньги у него были, что отнюдь не всегда сопутствует таланту. Но на них мне было наплевать.
      Мы познакомились с ним после концерта, в котором он принимал участие, и на который мне совсем не хотелось идти. В толпе я бы его не заметила, но на сцене он привлек мое внимание какой-то хрупкостью и незащищенностью (не слишком удачные качества для мужчины, кстати). А вот голос, казалось, принадлежал совсем другому человеку: зрелому мужчине, твердо стоящему на ногах... Любовь с первого взгляда? Нет. Я бы это назвала "любовью с первых звуков". Господи, я была так молода, мне едва исполнилось двадцать лет!
      Я перепутала человека с певцом, я влюбилась в певца, я выходила замуж не за Марка, а за его голос и его песни. А в песнях люди умирают, чтобы снова воскреснуть - и так из вечера в вечер. Наяву все оказалось куда более прозаичным. Все - в том числе, и убийство.
      После концерта был маленький прием за кулисами: вот тут-то нас с Марком и познакомили, точнее, свели. Скорее всего, это было неизбежно: мы оба выглядели на этом сборище совершенно чужими и потерянными. К тому же мне действительно понравилось его пение, а он был мне за это благодарен. Так благодарен, что пригласил сначала на прогулку, потом - на ужин, а потом и к алтарю. Какая ерунда порой определяет человеческие судьбы!
      Марк был на три года старше меня, но давно уже самостоятельно зарабатывал себе на жизнь. Сейчас мне трудно сказать, чем он так расположил меня к себе: наверное, тем, что умел хорошо слушать, а я никогда не считала себя блестящей собеседницей и смущалась от малейшего признака невнимания. В общем, все просто. Проще не бывает.
      Наш роман завязался как-то сам собой: Марк присылал мне билеты на свои выступления, я ходила на них, а после концерта мы где-нибудь ужинали. Я уже жила в Париже, работала, но лишних денег меня не было, поэтому дорогие рестораны и не менее дорогие подарки были мне приятны. Но не более того. Житейская проза нас мало волновала. Для нас главным было духовное общение, и мы оба получали его с избытком.
      Да, я ввела Марка в заблуждение. Мне было с ним так легко и удобно, что темные стороны моего характера ни разу не проявились. Марк считал, что проводит время с милой, доброй, уравновешенной девушкой. Так что через год мы обручились: он подарил мне кольцо с рубинов в окружении маленьких бриллиантов, но ни разу не сделал попытки лечь со мной в постель. Тогда это меня радовало, хотя должно было насторожить: в некоторых случаях мужчина обязан проявлять решительность и инициативу. Впрочем, я была девственницей, - это многое объясняет.
      Мой отец подарил нам на свадьбу деньги - их как раз хватило на первый взнос за квартиру. Правда, я и выбирала из самых дешевых: несуразное, двухэтажное пристанище, с сырой гостиной и запущенной кухней на первом этаже, и огромной, не слишком уютной спальней - на втором. Я говорила, что мой муж - музыкант, и два этажа нам просто необходимо из-за звукоизоляции. Знали бы мои родственники и знакомые, насколько мало я смыслю в совместном проживании и в совместной жизни вообще! Но, ко всему прочему, я не хотела тратить деньги Марка на свой дом.
      Странная все-таки вещь - брак. Я просто подчинилась общепринятым нормам, заглушая в себе паническое предчувствие непоправимого несчастья. С таким же успехом я могла положить голову на плаху или прыгнуть с Эйфелевой башни. Но никто не подсказал мне, что я совершаю сумасшедший поступок, о котором буду жалеть. Никто не предупредил меня об ужасе интимной жизни и деторождения. Только пройдя через все, я поняла, во что угодила по своему легкомыслию и неопытности.
      Тем не менее, моя семейная жизнь началась. Марк запирался в гостиной и часами репетировал там, или уходил из дома - на выступления или куда-то еще, я точно не знала. Я же сразу после свадьбы оставила работу младшего редактора в издательстве и не пыталась найти другую, хотя это было вполне возможно. До замужества я писала стихи, причем неплохие - некоторые из них были даже опубликованы. Но я находила какое-то странное удовлетворение в абсолютном безделье.
      Но плохо было даже не это. Самым скверным оказалось то, что Марку я была в общем-то не нужна. Я хочу сказать, что ему вообще не была нужна женщина, он вполне довольствовался своей музыкой. Если он кого-то и мог пожелать, то, похоже, это был представитель одного с ним пола. А я была настолько наивна, что не замечала очевидного.
      Разумеется, в крахе нашего брака была немалая доля моей вины. Я была плохой женой, потому что умела только радоваться профессиональным успехам мужа. А он в это не верил, он считал, что я ненавижу его творчество и завидую его славе. Бывало, что он врывался в комнату, где я мирно пила кофе и листала журналы, и кричал, что я - завистливая, неблагодарная тварь, которая ничего не понимает в настоящем искусстве. А потом я же оказывалась виновата в том, что он сорвал голос, пока орал на меня. Замкнутый круг...
      А ведь мне действительно нравилась его музыка, его пение. Я даже не обижалась, когда он устраивал скандалы из-за Лори: ребенок мешал ему работать. Да, Лори был капризным мальчиком, часто плакал, но я старалась его успокоить, старалась, чтобы в доме было тихо. Иногда мне это удавалось, чаще - нет. Но и это стало одной из причин краха моего супружества...
      В общем-то, Марк был доволен тем, что у него родился сын, и неплохо ладил с мальчуганом. Но он слишком часто отсутствовал, чувствовал себя виноватым, и перекладывал свои ощущения на меня: утверждал, что я втайне злюсь за то, что вынуждена сидеть дома, одна с ребенком, не работать, не общаться с другими людьми. Иногда он даже кричал, что понимает, почему я его ненавижу. Что ж, это звучало достаточно убедительно, чтобы в конце концов и я в это поверила.
      Правда, я продолжала писать стихи: плохие и хорошие, страстные и равнодушные, и только это занятие как-то связывало меня не столько с внешним миром, сколько с моим прошлым. В конце концов рифмы - это неплохой способ сделать отчаяние и разочарование чем-то более или менее терпимым. Но порой я неделями ожидала прихода вдохновения - всегда внезапного - и это ожидание, пожалуй, было самым мучительным испытанием в моей жизни.
      Когда я сказала Жаку, что больше не пишу стихи, я солгала. Зачем? Возможно, для того, чтобы вызвать к себе сочувствие. А возможно, потому, что не могла признаться: до того, как Марк исчез из моей жизни, я непрерывно писала стихи. Почти до самого рождения Бьянки. Признаться в этом значило бы нарушить тот образ одинокой, брошенной жертвы, который привлек ко мне Жака. А после того, как ко мне пришел Жак, я не написала ни строчки. Я не умею писать о счастье и тем более - о радостях интимной любви. Я могу рифмовать только боль, страдание и одиночество: возможно, поэтому я так и дорожила всегда этими чувствами.
      Марк не бросил меня. Конечно, ему смертельно надоело то, что я не занималась домом и хозяйством, могла часами сидеть и бессмысленно смотреть в стену или в окно, была совершенно бесчувственной в постели. Я начала убивать его тем, что постоянно ходила в старых, бесформенных свитерах и рваных чулках, нечесаная и неумытая. Тем, что вздрагивала и сжималась от одного его прикосновения. Тем, что не хотела его.
      И все-таки он долго терпел. До того вечера, когда моя вторая беременность уже подходила к концу. Марк вернулся домой довольно поздно, и я притворилась, что сплю: чтобы не разговаривать с ним. Я это делала достаточно часто, но на сей раз он не пожелал потакать моим прихотям.
      - Ты ведь не спишь? - спросил он, заходя в спальню.
      - Который час? - спросила я вместо ответа.
      Тогда он схватил меня за руку, рывком вытащил из кровати и ударил по лицу. Я отшатнулась к стене, но он удержал меня и принялся бить головой об эту самую стену, выкрикивая:
      - Ты отобрала у меня все! Ты разрушила мою душу! Ты сломала мне жизнь! Я изменил тебе!
      Я поняла, что это - правда. Он выпустил меня и я... Я всегда знала, что сильнее его - и морально, и физически. И в отличие от него я не боялась насилия.
      Утром я увидела, что все мое тело в синяках. Но это уже были пустяки, которые никто не заметил. Особенно после родов. А все так привыкли, что Марк постоянно уезжает на гастроли или концерты, что скрыть его отсутствие мне было ещё легче, чем спрятать синяки.
      Я не испытывала вины за то, что сделала. Но мне было неприятно, что я заставила Марка прибегнуть к насилию, что я ожесточила его, спровоцировала на вспышку. Все могло бы продолжаться бесконечно долго: я привыкла к нашим странным отношениям и находила в них даже определенную прелесть. Но Марка они явно стали тяготить. Но поскольку мы оба всегда притворялись перед окружающими счастливой семейной парой, наш брак навсегда остался таким же прочным и незыблемым... для других.
      Пожалуй, я чувствовала вину только перед Люси. Она всегда была мне ближе, чем была бы даже родная сестра. Странно, но она, кажется, не унаследовала никаких "милых" семейных черт, типа буйного помешательства или склонности к суициду. А у нас в роду и того, и другого хватало с избытком.
      С Люси все всегда было спокойно, хотя бы потому, что я находилась под её сильным влиянием. Люси, в отличие от меня, была очень женственной и элегантной, следила за собой. Но я знала, что и её волнует мнение окружающих. Разница заключалась лишь в том, что Люси старалась быть такой, как все, но не считала себя вправе рассчитывать на чье-то расположение, а я упрямо пыталась остаться сама собой и в то же время расстраивалась, что могу кому-то не понравиться.
      Самое интересное заключалось в том, что мы с Люси почти не разговаривали, хотя дружили всю жизнь. Мы слишком уважали мнение друг друга, чтобы затевать какие-то споры, а высказывать вслух одинаковое мнение казалось нам глупым и бессмысленным занятием.
      Несмотря на это, я многое знала о жизни Люси, почти все. Например, знала, что она стала интересоваться мальчиками чуть ли не с одиннадцати лет, а в шестнадцать лет она переспала с добрым десятком молодых людей. При этом ухитрялась выглядеть чуть ли не более скромной и невинной, чем я убежденная девственница. Но после первого же года, проведенного нами в Сорбонне, о Люси заговорили, как о роковой женщине, походя разбивающей мужские сердца. Претенденты на руку и сердце так и вились вокруг нее, но она вовсе не торопилась под венец. Во всяком случае, очень умело создавала такое впечатление.
      Я втайне завидовала ей: мне казалось непорядочным удерживать возле себя людей, к которым ничего не испытываешь, подавать напрасные надежды... Теперь я понимаю, что просто никогда не умела флиртовать и кокетничать. Впрочем, я и сейчас этому не научилась. Не дано. А может быть, я просто ждала, когда Люси выберет кого-нибудь окончательно, и тогда я отберу у неё её выигрыш, потому, что это будет само Совершенство.
      Так и получилось в конечном итоге. Когда она познакомила меня с Жаком, тогда уже - её женихом, я испытала укол в сердце. Укол самолюбия. "Вот что бывает, - сказала я себе, - когда долго ищешь, выбираешь, отвергаешь и снова ищешь. Тогда ты получаешь самое лучшее". Но ребенок Люси и Жака родился через семь месяцев после свадьбы и я засомневалась в безукоризненной рассчитанности этого союза. Всего лишь брак по необходимости, вынужденный брак, ничего из ряда вон выходящего в этом не было, и завидовать было нечему.
      Нет, мне было чему завидовать! Люси с Жаком поселились в крошечной вилле в Сен-Клу, где все было безупречно, аккуратно и не очень уютно. Думаю, потому я и остановила свой выбор на теперешнем моем жилище, что оно было полной противоположностью той вилле. Они никогда никуда не выходили, вечера напролет смотрели вместе телевизор - и были счастливы. Во всем этом для меня было что-то завораживающе-мистическое.
      Люси изумительно готовила, а у меня на это занятие никогда не хватало терпения, я предпочитала сварить рис или макароны, чтобы не возиться с картофельными очистками. А вид окровавленного мяса вообще вызывал у меня отвращение. Самое же интересное заключалось в том, что Жак был совершенно равнодушен к еде и всему на свете предпочитал хлеб с сыром. И все равно они были идеальной парой. Как и мы с Марком... в глазах окружающих.
      Первое время после замужества я тоже пыталась готовить, даже доставала какие-то замысловатые кулинарные рецепты. Но мне это быстро надоело и мы с Марком окончательно перешли на бутерброды и консервы. Он так редко бывал дома, что его мало волновали бытовые вопросы, меня - тем более. Иногда он вдруг привозил домой пакеты с изысканными продуктами, но все это так или иначе портилось и оказывалось в мусорном ведре. Я ела только то, что покупала сама - хлеб, сыр, иногда - фрукты. Как и Жак...
      Между прочим, в первую проведенную у меня ночь, Жак читал "Терезу Ракен" - историю о двух любовниках, решивших убить законного мужа. Нам не придется это делать, чтобы свободно предаваться любви. Но, быть может, это приблизит её конец, ведь страсть так часто оказывается замешанной на каком-нибудь преступлении...
      Она бесконечно ждала: его прихода, телефонного звонка, звука его машины на улице перед домом. Если он опаздывал, она становилась у окна, прижавшись лбом к стеклу, и до боли в глазах вглядывалась в перспективу улицы. Она прислушивалась ко всем звукам в доме, чтобы не пропустить телефонный звонок. Она понимала, что ведет себя ненормально, но ничего не могла с собой поделать.
      Она успокаивалась только во время их встреч, но - ненадолго, потому что встречи не могли длиться вечно. Она прятала его носовые платки и вдыхала их запах, чтобы воскресить в памяти самые сладкие минуты, таскала его зажигалки и пустые пачки от сигарет, суеверно полагая, что создает тем самым какую-то связь между собой и возлюбленным даже когда он отсутствует.
      Самой страшной пыткой были его опоздания, а он почти всегда опаздывал. У неё начинали дрожать колени, тряслись руки, пересыхало во рту, секунды текли бесконечно. Но хлопала дверца машины, затормозившей у подъезда, и все мгновенно превращалось в свою противоположность.
      Она почти никогда не задавала ему никаких вопросов. Им вообще было не о чем разговаривать друг с другом: они понимали друг друга без слов. Да и о чем она могла спросить? Догадывается ли Люси о чем-нибудь? Что он собирается делать в будущем? Почему он не на работе, как все нормальные люди? Она боялась, что любой вопрос нарушит сложный и мучительный ритуал их взаимоотношений, и она потеряет Жака навсегда. Поэтому она молчала. И все-таки однажды она нарушила ритуал.
      - Почему ты не работаешь?
      - Чтобы быть с тобой, - немедленно последовал ответ.
      - Это не причина.
      - Это одна из причин. Просто всю работу выполняет мой компаньон. Таковы условия нашего с ним сотрудничества.
      - Но это нечестно.
      - Еще как честно! Мы именно так с ним и договаривались.
      - Но почему ты тратишь на меня столько времени?
      - От скуки, - нежно ответил он. - Видишь ли, мне просто больше нечем заняться. Абсолютно нечем.
      И она поняла, что это было правдой. Поняла и не обиделась. Она тоже жила только их встречами, а в промежутках - вялая и невыспавшаяся, бродила по квартире, и все валилось у неё из рук. Вечером она падала на кровать и мгновенно засыпала: Жаку приходилось трясти её, как куклу, чтобы разбудить. Но его она хотела ещё больше, чем хотела спать.
      - Ударь меня, - просила она его, лежа с закрытыми глазами. - Сделай мне больно, сделай что-нибудь, чтобы я проснулась.
      Но иногда у неё не было сил даже проснуться окончательно...
      Усталость и желание - они отгораживали её от действительности какой-то стеклянной стеной. Она вспоминала Жака, его руки, его губы - и волнение охватывало её горячей волной, причудливо переплетаясь с усталостью. Достучаться до неё через эту стену из внешнего мира мог только Лори, потому что малышка продолжала находиться как бы внутри нее. Во всяком случае - в пределах стеклянной стены.
      Лори было три года, поэтому Жанна боялась, что мальчик будет скучать по отцу и задавать ей массу вопросов. Этого не случилось: Лори как бы не заметил исчезновения Марка. Впрочем, и присутствие Жака не вызвало у него недоумения. Их добровольное заключение не тяготило мальчугана: он часами играл в кубики в углу комнаты или просто сидел, глядя в окно. Совсем как она, его мать...
      Их разговоры с Жаком временами напоминали диалоги театра абсурда. Они могли долго и серьезно обсуждать вопрос, стоит ли класть хлеб в хлебницу, чтобы он не черствел, или лучше "оставить его умирать естественной смертью", то есть черстветь на столе. Иногда они часами играли с Лори в детское домино с картинками. И все это было неотъемлемой частью их любви друг к другу, все это находилось внутри стеклянной стены, куда посторонним не было доступа.
      Иногда она почти жалела о том времени бездумной отрешенности и бесчувственности, которое она переживала до появления Жака в её спальне. Жалела тогда, когда они - и Жак, и Марк! - лежали рядом с ней, по обе стороны от нее, один живой и близкий, но все-таки недосягаемый, второй бесплотный и неощутимый, но до жути реальный. Жанна понимала, что это симптомы тяжелой депрессии, возможно даже душевного заболевания, но она почти наслаждалась ими. И если бы ей предложили спасительное средство, успокоительное, исцеляющее лекарство, которое помогло бы ей вернуться в реальную жизнь, она бы отказалась. Реальной для неё была только боль, все остальное не имело никакого значения.
      Но даже тогда я понимала: это не может продолжаться бесконечно. Я спаслась от несчастного брака, но заплатила за это слишком дорогую цену, чтобы стать счастливой. И за Жака я ухватилась, как утопающий за ветку, не задумываясь над тем, что с ним будет.
      Нет, неправда! Я любила Жака, любила так, что на какое-то время даже перестала думать вообще, просто плыла по течению, захлебываясь и снова выныривая, но не делая никаких попыток выбраться на твердую землю. Позже я поняла, что природа сыграла со мной злую шутку: я просто-напросто попала в сексуальную зависимость от Жака, пристрастилась к нему, как наркоманы - к своему зелью. Но все это я поняла слишком поздно. Не зря говорят, что любовь слепа, банальность этой истины не умаляет её справедливости.
      Героини старых любовных романов попадали во всевозможные передряги, но всегда сберегали свою честь, они барахтались в тех же бурных потоках, но выплывали. Мы же, современные, воспитанные на теориях Фрейда женщины, обречены утонуть в самом начале. Я ещё сравнительно долго продержалась на плаву.
      В конце лета Жак уехал с семьей в Довиль - отдыхать. Я знала, что это обязательно произойдет, но решительно не могла себе представить жизни без него. Это произошло, и я не переставала удивляться тому, что такая в сущности простая вещь, как трехнедельное отсутствие мужчины, может причинить мне так много страданий. Марк, помнится, пропадал месяцами, - и я только радовалась своему одиночеству. Теперь оно меня угнетало. Хотя о каком одиночестве может идти речь, если нужно заботиться о двух маленьких детях?
      Мое одиночество меня убивало. Мне было безразлично, что мы с Жаком никогда не будем полностью принадлежать друг другу, но меня, как ножом, резала мысль о том, что долгие, долгие дни мы будем физически далеко друг от друга. А перед самым их отъездом мне вдруг позвонила Люси.
      - Ты могла бы поехать с нами, - сказала она после нескольких общих вежливых фраз. - Как ты тут справишься одна?
      - Все будет прекрасно, - заверила я её как можно более непринужденно. - А на будущий год я, наверное, действительно поеду с вами на море.
      - Я пришлю тебе открытку, - сказала Люси и положила трубку.
      Мне показалось: она о чем-то догадывается, даже что-то знает. Или... Или она знала все? Скорее всего, знала, в том числе и о моих переживаниях по поводу отъезда Жака. Иначе, зачем ей вообще было звонить?
      На следующий день они уехали. Вечером я посмотрела на географическую карту Франции, увидела, как далеко от меня оказался Жак, и мне стало дурно. Потом я посмотрела карту Европы: на ней Довиль был почти рядом с Парижем. Я немного успокоилась и стала думать о том, чем сейчас занят Жак. Ревновала ли я его к Люси? Сомневаюсь.
      На кухне у меня висел очень красивый календарь с замками Луары. По числам месяца можно было двигать красный пластмассовый квадратик, чтобы отмечать текущий день. Было пятое число, а вернуться они должны были двадцать второго. Я сосчитала дни: получилось восемнадцать. Тогда я решила, что день их отъезда и день приезда не считаются: один уже почти прошел, а в другой Жак обязательно позвонит или приедет ко мне, как только окажется в Париже. Разлука сократилась на два дня, что позволило мне относительно спокойно заснуть.
      На следующее утро я прежде всего передвинула квадратик, и это простое действие принесло мне странное облегчение. Но в результате я помешалась на времени. Считала часы, оставшиеся до возвращения Жака, умножала их на число минут, а потом вела обратный отсчет, наблюдая за бегущей стрелкой на часах. Даже во сне я видела календарь.
      На пятый день я получила открытку от Жака с видом на море и корабликами. Он писал:
      "Здесь умер Шелли, моя любимая, но я не последую за ним. Я вернусь, и мы поедем вместе куда-нибудь на север. Если ты ещё не забыла меня, конечно".
      Это немудреное послание - первое письмо Жака ко мне - я перечитывала тысячи раз, немножко отвлекаясь от своих бесконечных подсчетов. Но это помогло ненадолго: два дня спустя, стоя в кухне возле раковины, я обнаружила, что пространство вокруг меня сжимается и чернеет, а стрелки часов не двигаются. На меня навалилось чувство невыносимого, животного ужаса, мне хотелось закричать, завыть, разбить что-нибудь, чтобы взорвать этот мрак и безмолвие. К счастью, заплакала малышка, и это вывело меня из ступора.
      На следующий день я пересилила себя и повела детей на прогулку. Именно повела: мысль о том, что нужно будет куда-то ехать, внушала мне страх. Я и выходить-то из дома лишний раз боялась, но понимала, что любой мой страх будет несравним с тем ужасом, который я пережила накануне. Конечно, почти у всех людей есть навязчивые страхи, фобии, но все их более или менее успешно скрывают. Придется и мне сделать над собой усилие.
      Пройдя по улице несколько сотен метров, я почувствовала себя значительно лучше: словно узник, вышедший на свободу. В августе Париж почти пуст, но и это было к лучшему, тем более что я никогда не боялась жары. Бьянка спала в коляске, Лори семенил рядом со мной, и мне удалось на некоторое время забыть о Жаке. А когда мы добрались до небольшого сквера и я уселась на скамейку в тени платана, то почувствовала себя просто прекрасно. На воздухе время не имеет никакого значения. Почти никакого.
      Когда мы вернулись домой, то в почтовом ящике я нашла ещё одну открытку с видом на гавань. Жак писал:
      "Мы с тобой поедем на север и будем там страдать вместе, любимая. Здесь слишком хорошая погода".
      Я подумала, что эта открытка - награда за мое хорошее поведение и мысленно пообещала себе гулять с детьми каждый день. Конечно, я не выполнила это обещание, но все равно дни стали проходить быстрее и гораздо менее мучительно. Однажды утром я с изумлением обнаружила, что до возвращения Жака осталось не более суток. И тут меня снова затрясло.
      Впрочем, моя нервозность имела и вполне конкретную причину: как раз накануне я услышала по радио о сильном пожаре в одном из отелей Довиля. Я не знала, в каком именно остановились Люси и Жак, но предполагала худшее. Так что сутки прошли просто ужасно, а девять часов вечера Жак позвонил мне из автомата. И все прошло.
      Для меня важно было не столько услышать его голос, сколько понять, что Жак снова в Париже, в нескольких километрах от меня, и что завтра мы с ним увидимся. Я попросила его быть осторожнее, а он засмеялся и сказал, что уж если ему удалось уцелеть на пожаре... И тут я поняла, как все взаимосвязано и одновременно иллюзорно в этом мире.
      Жак действительно приехал на следующее утро в обещанное время. Жанна боялась, что он как-то изменится, что её любовь станет меньше или исчезнет вообще, что мир станет другим. Но ничего не изменилось: Жак взял её за руку и это прикосновение волшебным образом восстановило их прежнюю связь.
      - Я так много думал о тебе, - сказал он, переступив вслед за ней порог кухни. - По несколько раз в день представлял, как ты сидишь тут, бледная и хорошенькая, и грустишь обо мне. И даже не хочешь выйти на воздух.
      - А что мне там делать?
      - Я бы хотел запереть тебя здесь... Нет, лучше спрятать тебя под каким-нибудь камнем и быть абсолютно уверенным в том, что ты никуда не денешься.
      - Ты жесток, - усмехнулась она.
      - Возможно. Но тебе запрещается без меня покидать этот дом. Ты должна сидеть и ждать меня, грустить обо мне, тосковать. Надеюсь, ты грустила обо мне?
      - О Господи! - рассмеялась Жанна. - Я так грустила о тебе, что даже для тебя это было бы чересчур.
      - Никогда! - быстро отозвался он. - Я хочу, чтобы обо мне тосковали до безумия. Это именно то, что мне нужно.
      - Это сумасшествие?
      - Да-да, именно это сумасшествие. Я хочу, чтобы без меня обо мне сходили с ума.
      - Именно этим я и занималась, - вздохнула Жанна. - Как приятно получать то, что хочешь, правда?
      - Но ведь этого и ждешь, - возразил Жак, легко проводя рукой по её волосам. - Иначе зачем ждать?
      Он привез с собой бутылку красного вина и корзину фруктов. Они пили прямо в кухне, а Лори играл возле них с обычным своим непроницаемым видом.
      - Я бы хотел, чтобы поскорее наступила ночь, - произнес вдруг Жак.
      И Жанна, которая никогда никому не задавала никаких вопросов, вдруг с изумлением услышала свой голос:
      - Ты останешься?
      - Разумеется. Неужели я могу бросить тебя?
      - Ты бросил. На несколько долгих недель.
      - Это не считается, - небрежно отмахнулся он и вдруг спросил: Хочешь уехать со мной?
      - Конечно. А куда?
      - В Норвегию.
      - Почему в Норвегию?
      - Это - страна моих предков, страна моей души. Мне кажется, там мы с тобой лучше поймем друг друга. И потом мне нужно туда по делу, так что все прекрасно устраивается. Мы могли бы остановиться в доме моего деда...
      - Ты сошел с ума, - слабо запротестовала она. - И это стоит больших денег...
      - Вовсе нет. Дети, конечно, поедут с нами, а тебя я представлю деду как Люси. Он её сто лет не видел и, конечно, ничего не заподозрит.
      - Только напишет твоей матери, а она...
      - Он пишет моей матери раз в год - на Рождество, - отмахнулся Жак. К Рождеству он все забудет, к тому же письмо будет по-норвежски, а мама уже почти забыла этот язык.
      У него был готов ответ на все её возражения. Несколько дней они только и делали, что обсуждали предстоящее путешествие. Жанна воспринимала эти разговоры как любовную игру, потому что даже представить себе не могла две недели, проведенные бок о бое с Жаком вдали от дома. Это было совершенно нереально, несбыточно, чем-то вроде волшебной сказки.
      - Конечно, я поеду с тобой, - отвечала она на его прямой вопрос. Куда ты, туда и я, как же иначе?
      - И в Австралию поехала бы?
      - И в Австралию.
      - Это было бы так чудесно: ложиться спать с тобой и просыпаться возле тебя. Последнее время нам это редко удается. Ты бы этого хотела?
      - Конечно, - отвечала Жанна, нежно глядя на него. - Именно этого я бы и хотела больше всего на свете.
      Это было невероятно: он действительно собирался куда-то ехать со мной! Я, наконец, осознала, что Жак вполне серьезен. Он заставил меня продлить давным-давно просроченный заграничный паспорт, а потом показал билеты на поезд до Гавра и на пароход до Бергена. Это уже была не фантазия, а абсолютная реальность, воплощенная в кусочках картона с цифрами. Двенадцатого октября поезд, на следующий день - пароход. А с реальностью я бороться не умею.
      К тому же детям только полезно будет сменить обстановку: не я ли совсем недавно размышляла о том, что не имею никакого права запирать их вместе с собой в пустом доме? Тем не менее, до последнего момента я ждала, что Жак засмеется и скажет: я пошутил, любимая, все будет, как прежде, ты никогда и никуда не выйдешь из этого дома, да и денег у меня нет. Но этого не произошло. В назначенный вечер накануне отъезда Жак приехал ко мне.
      Мы как раз изучали в очередной раз карту Норвегии, когда зазвонил телефон. Меня будто что-то кольнуло, на секунду я подумала, что это звонит Марк. Но в действительности все оказалось ещё хуже: это звонила Люси.
      - Привет, - сказала она бесцветным голосом. - Давненько мы с тобой не общались. Как дела?
      - Все хорошо, - осторожно ответила я, гадая, что ей известно. - А как ты?
      - Нормально. Только очень устала. Но теперь я, слава богу, одна: Жак уехал в Норвегию. А я, наверное, выберу время, чтобы тебя навестить...
      - Уехал - куда? - тупо переспросила я.
      - В Норвегию. Выдумал себе там какое-то дурацкое дело, наверное, врет, как всегда. Господи, он такой идиот, ты себе не представляешь! Обо всем должна заботиться я сама. А он занят только своими фантастическими проектами, которые не приносят ни сантима. И если бы не я...
      Она продолжала в том же духе, невольно отвечая на те мои вопросы, которые я никогда не решилась бы задать Жаку. Кое о чем я догадывалась, но предпочитала не задумываться над этим. Люси методично разрушала созданную нами идиллию. А главное - она не знала о том, что Жак изменяет ей со мною. Я-то думала, что она все знает и все чувствует. Получалось, что мы с Жаком совершили банальнейшую вещь на свете: адюльтер. И если... Если он обманул Люси, значит, и меня может обмануть? Или - уже обманул?
      - Так я заеду к тебе на днях? - закончила Люси свои жалобы. - Мы так давно не виделись.
      - Мне никого сейчас не хочется видеть, - отозвалась я, чувствуя, как внутри нарастает паника.
      - Вот как? - с ноткой обиды перепросила Люси.
      Она обиделась не на меня, а на то, что сделала ложный шаг, поступилась той деликатностью, которой всегда гордилась, вторглась на частную территорию.
      - Ты же понимаешь меня, - подчеркнула я. - Ты-то, конечно, понимаешь.
      - Безусловно, - сказала она, вновь обретая почву под ногами. - Тогда позвони мне, когда захочешь.
      - Обязательно, - согласилась я, зная, что опасность её визита миновала, что теперь она не позвонит, пока я не сделаю шаг ей навстречу.
      Ночью я долго не могла заснуть, а под утро услышала внизу шаги. Сначала я подумала, что это Лори, который иногда ходил во сне по дому, но потом поняла, что это - шаги взрослого человека. И даже не удивилась, когда в дверях спальни появился Марк. Он стоял и смотрел на нас: на Жака, который крепко спал, и на меня, притворявшуюся спящей. Просто стоял и смотрел. А потом ушел, внизу хлопнула дверь и раздался звон разбитого стекла. Я даже не встала посмотреть, что случилось: мгновенно провалилась в сон.
      Утром обнаружилось, что разбито окно в гостиной. Жак предположил, что какой-то пьянчужка бросил камень, и я поспешила согласиться с ним.
      - Странно, что я ничего не слышал, - добавил Жак. - Ни звука. А ты?
      Я только покачала головой: говорить у меня не было сил. Мы кое-как собрали осколки и забили окно фанерой. В конце концов, даже если кто-то и заберется в дом в наше отсутствие, поживиться ему будет нечем, у меня нет ничего ценного. Так что я не испытывала ни малейшего беспокойства, когда запирала входную дверь, ведь с таким же успехом я могла оставить её распахнутой настежь.
      Кому из них в последний момент пришло в голову ехать в Гавр не поездом, а на новой машине Жака? Теперь это уже невозможно было вспомнить. Но они поехали на новом темно-сером "Рено", который ещё пах свежей краской и кожей. Жак вел машину крайне осторожно: он вез детей и ни на минуту не забывал об этом. Радио мурлыкало модные мелодии, как раз запел Джо Дассен. "Люксембургский сад" - они оба любили эту песню, она сопровождала их любовь.
      Жанна повернулась к Жаку и нежно улыбнулась ему. Он не ответил: как раз в этот момент он обгонял какую-то древнюю колымагу, старый, обшарпанный грузовик. И тут раздался взрыв...
      Я поняла, что мы все погибаем. Машину подбросило в воздух, словно от лобового столкновения. Я увидела, как руль, точно живой, выскользнул из рук Жака. Это потом выяснилось, что с грузовика упал кирпич, попал прямо под переднее колесо нашей машины, оно лопнуло, "Рено" потерял управление, вильнул и врезался в дерево на обочине дороги.
      Задняя часть машины уцелела, а нас с Жаком выбросило через передние дверцы на землю. Не знаю, сколько времени я пролежала с закрытыми глазами: меня привели в себя истошные крики детей. Значит, я не умерла, подумала я, и тут же ощутила странное чувство обманутых ожиданий. Знаю, я сумасшедшая, но в тот момент меня действительно больше всего занимала мысль о том, что смерть прошла рядом со мной, но не удостоила меня своим выбором.
      Я знала, что Жак погиб, чувствовала это, но не могла заставить себя посмотреть в ту сторону, где он лежал. Ему повезло гораздо больше, чем мне, и это была обычная несправедливость, с которой я сталкивалась всю свою жизнь. Никогда, никогда не получала я того, чего хотела, только то, что мне было не нужно, то, что мне навязывали. Теперь я поняла истинный смысл ночного визита Марка: он хотел предупредить, предостеречь меня, а я ничего не поняла. Как всегда.
      Тут я услышала сигнал приближающейся машины "Скорой помощи" и обнаружила, что вокруг места аварии уже скопилось несколько автомобилей, а возле нашей машины толпятся люди. Я заставила себя посмотреть туда, где лежал Жак, а потом спросила в пустоту:
      - Он мертв, правда?
      - Вам повезло, мадам, он жив!
      Жака унесли на носилках в карету "Скорой помощи", я собрала вещи, разбросанные по дороге, запихала их в свой чемодан. Откуда-то взявшийся полицейский спрашивал меня о страховке, но я не понимала ни слова и посоветовала ему самому поискать в машине нужные бумаги. Лори плакал, малышка заливалась слезами на руках у какой-то женщины, а мне в тот момент казалось самым важным аккуратно уложить детские вещи в испачканный и порванный чемодан. И потом, как-то сразу я оказалась рядом с Жаком в "Скорой помощи". Точнее, не рядом с Жаком, а с носилками, на которых лежал какой-то незнакомец.
      Не помню, когда я вынула бумажник из кармана Жака. Но ведь мне были нужны деньги! Тогда я не подумала об этом, все случилось как-то помимо моей воли. Возможно, на моем месте так поступил бы всякий. А возможно, и нет.
      В приемном покое, когда Жака увезли куда-то в недра больницы, полиция учинила мне настоящий допрос. Не как жертве аварии, а чуть ли не как её виновнице. Конечно, мне следовало устроить им грандиозный скандал, но на меня нашло какое-то затмение, и я лишь кротко отвечала на все вопросы, даже на те, которые были, с моей точки зрения, не совсем уместны.
      Причин для недовольства полиции было три: обнаруженная в нашей машине разбитая бутылка виски, то, что сама машина была новой и очень дорогой, и неосторожная манера Жака водить машину. Не могла же я им сказать, что Жак всегда водит машину на грани дозволенного! Не могла же признаться в том, что понятия не имею, откуда у моего "мужа" деньги на роскошное авто. А виски... Я помнила, как Жак сказал, что это - единственная ценная вещь в доме, и глупо оставлять её ворам.
      В конце концов, все разъяснилось. Работавшие на месте аварии полицейские обнаружили злосчастный кирпич и следы нашей забуксовавшей машины. Но положение Жака было по-прежнему неопределенным, и мне с детьми пришлось остаться в гостинице небольшого городка рядом с больницей.
      И все-таки прежде всего я нашла способ уединиться, чтобы изучить содержимое бумажника Жака. Результат меня потряс: там было около пятидесяти тысяч франков. Целое состояние! Во всяком случае, мне никогда не приходилось держать в руках такую сумму.
      Теперь я могла позволить себе заказать лучший номер в гостинице и вообще без страха смотреть в ближайшее будущее. В свое будущее, естественно, потому что у Жака, судя по скупым репликам медицинского персонала, было крайне мало шансов остаться в живых: голова, пробитая в двух местах, сломанные рука, ребра, таз. Конечно, оставалась надежда, но...
      Когда я с детьми приехала на такси в гостиницу, то как-то сразу почувствовала себя в безопасности. Это был один из тех небольших отелей, где все дышит надежностью и комфортом, хотя и нет этих новомодных удобств. Чистые, толстые ковры, чистое постельное белье, старинная, массивная мебель... Это был именно такой дом, в котором я хотела бы жить, но которого у меня никогда не будет.
      Ночью, ворочаясь на широченной двуспальной кровати, я думала, как мне выйти из сложившегося положения. Позвонить Люси? Немыслимо: сразу откроется вся наша с Жаком не слишком красивая история. Две недели Люси не будет беспокоиться, даже если не получит от Жака никаких вестей, а потом? А если он умрет? Сейчас все принимают меня за его жену, но похороны - это слишком серьезно, тайное неизбежно станет явным. И я даже не смогу оплакать его: меня с омерзением отшвырнут в сторону настоящие родственники.
      Такие пары, как мы с Жаком, должны уходить из жизни одновременно. Иначе возникает слишком много серьезных, неразрешимых проблем, которые не описываются в любовных романах. Мы бы погибли - и я не ломала бы себе сейчас голову над тем, как мне оправдаться перед Люси. Я не задумывалась бы над тем, кого бы Жак предпочел увидеть, очнувшись: законную жену или любовницу? На все эти вопросы я не находила ответа и... перестала их себе задавать. Самое простое действие - это абсолютное бездействие. Течение жизни само вынесет тебя или утащит на дно. Третьего не дано.
      К счастью, был мертвый сезон (вот дурацкий каламбур!) и служащие почти пустого отеля привязались к Лори и Бьянке. Горничные помогали мне, присматривая за детьми в те часы, когда я навещала Жака. Портье охотно развлекали Лори. Мир вовсе не так жесток и равнодушен, как мне казалось ещё совсем недавно, а в недолгом общении с другими людьми есть своя прелесть. Вот только ежевечерние визиты в больницу к Жаку становились все более и более тяжелыми.
      Жак все ещё был в коме и лежал в отдельной палате, опутанный всевозможными трубками и проводами. Я разговаривала с ним, словно он мог слышать меня, а потом, в слезах, уходила в гостиницу. В больнице мне отдали одежду Жака, и в первую ночь я надела его голубую рубашку в пятнах засохшей крови. Это был мой последний любовный обряд - из длинной череды тех, которые мы совершали вместе с Жаком. Это опять была кровь - я никуда не могла от неё деться.
      Невозможно описать то, что я чувствовала в те долгие дни. Я столько лет провела в добровольном заключении, столько лет ничего не делала - и вдруг оказалась вовлеченной в самую гущу драматических событий. Меня словно кто-то втолкнул в самое настоящее преступление, а я молчаливо подчинилась невидимому насилию.
      Смерть, убийство... Они настигли меня, хотя я всегда предпочитала роль жертвы. Впрочем, я ведь выжила, погибли Марк и Жак. Один потому, что я его не хотела, другой потому, что я слишком хотела его. Фактически я убила их обоих - теперь, пожалуй, можно в этом признаться.
      Она могла бы избежать бессонных ночей и мучительных раздумий о прошлом, настоящем и будущем: врачи настоятельно рекомендовали ей принимать снотворное и успокоительное. Но Жанна, словно в виде искупления, решила до дна испить эту горькую чашу: смерть и исчезновение любви. Она понимала, что любовь не будет длиться вечно, и хотела испытать все её проявления, последние судороги, агонию - какой бы мучительной она ни оказалась. Сохранять верность мертвому она даже и не думала: верность нужна живым, мертвым совершенно безразлично, что чувствуют оставленные ими навсегда люди, как ведут себя, о чем мечтают.
      В конце концов, любовь не имеет того значения, которое принято ей придавать: это всего лишь одна из разновидностей помешательства. Особая форма душевного заболевания. Жак, к тому же, умирал слишком медленно, и это придавало печали о нем оттенок какой-то рутины. А то, что связывало их с Жаком, начинало казаться нелепым и даже смешным. Клятвы, прикосновения, объятия, ожидание, пустые разговоры, автомобильные поездки... Кому все это было нужно? Во что они так безрассудно играли?
      Играли?! В мозгу Жанны словно вспыхнул яркий свет, и она поняла, что их роман был всего лишь имитацией подлинного чувства. Кукольные страсти в запущенном кукольном доме. И ради этого они поставили под угрозу свои жизни и жизнь детей? Стоило ли платить такую цену за несколько поцелуев? Как она вообще могла довериться этому незнакомцу?
      Возможно, она сама станет для Жака чужой, если только он когда-нибудь очнется. Жанна вспоминала все, что ей приходилось слышать или читать об утрате памяти после мозговой травмы, о том, что люди, долго пролежавшие в коме, подчас не узнавали самых близких людей или просто впадали в детство, плакали и звали маму. Жак тоже может очнуться и позвать маму, а когда над ним склонится лицо Жанны... Нет, лучше оставить его сейчас, забыть все прежде, чем он ничего не вспомнит.
      А что, собственно, вспоминать? Семь месяцев, когда он урывками бывал с нею? Уж скорее он вспомнит те семь лет, которые прожил с Люси. Ее ласки, её заботу, а не те мимолетные минуты физического наслаждения, которые связывали его с Жанной. Впрочем, кто знает? Прожила же она несколько лет с Марком, но воспоминания о нем вызывают в ней лишь раздражение и досаду. Воспоминания о муже, отце её детей.
      Воспоминания... Жанна вспомнила, как из раны на голове Жака капала кровь, пачкая брезент носилок, и её замутило. Даже если он выживет и не забудет её, это зрелище его крови никогда не сотрется из её памяти. Придется звонить Люси, а потом сделать над собой усилие, вернуться в Париж и попытаться продолжать жить. Ради детей. Для неё самой жизнь потеряла всякий смысл.
      Жанна решительно встала с постели и отправилась в ванную. Ей нужно было заснуть, чтобы утром со свежей головой начать осуществление своего плана. Она проглотила две таблетки снотворного и запила их прямо из-под крана теплой, отдающей хлоркой водой. Потом снова легла, ожидая, что сон обрушится на нее, как снежная лавина. Но ничего не произошло, только мысли приняли гораздо более четкое направление.
      "А вдруг он никогда не любил меня, а просто пожалел? Одну, больную, в огромной, запущенной квартире. Почему я никогда ни о чем его не спрашивала, даже ни разу не постаралась взглянуть на содержимое его бумажника? Ведь и после аварии я лишь пересчитала деньги, а там есть ещё какие-то документы, записки. Что если..."
      Жанна и сама не знала, что рассчитывала найти в этом большом бумажнике из мягкой черной кожи. Сердце её отчаянно билось, когда она перебирала счета, квитанции, визитные карточки, клочки бумаги с какими-то телефонами. Но нашла она только свою фотографию двухлетней давности, на которой она неестественно улыбалась, держа на руках совсем маленького Лори. К фотографии был приколот листочек, на котором почерком Жака было написано:
      "Любимая! Когда я уехал от тебя вчера, я так и не осмелился сказать тебе, что мы с Люси..."
      Жанна уронила бумажник на колени и отчаянно зарыдала.
      Я думала, что справлюсь с собой и воспоминаниями. Я гнала от себя картины прошлого и заставляла себя любить настоящее. Но оно не было реальным - мое настоящее - оно было куда более призрачным, чем мое прошлое. А прошлое вновь настигло меня: Жак хранил это дурацкое фото, на котором я была сама на себя не похожа, да ещё черновик своего первого письма ко мне. Какие ещё доказательства были нужны? Он любил меня, хотел признаться в том, что его связывало с Люси, хотел быть искренним, а я собиралась его предать. Господи, да я уже предала его!
      Я ведь почти обрадовалась, когда подумала, что он погиб в аварии. Погиб - значит, все кончено, наш роман умер вместе с ним, не будет ни серой рутины, ни привыкания, ни ссор. Останется только романтика воспоминаний о том, как мы любили друг друга.
      Когда мы обрели друг друга, то оба страдали от одиночества. Мы погибали от него - вот почему мы так осторожно сближались, боясь сделать неловкое движение и нарушить хрупкое равновесие взаимопонимания. Авария разбила все вдребезги, а у меня не было сил и смелости начать все сначала.
      Удивительно, но в этот самый вечер, когда я мысленно почти простилась с Жаком, к нему начало возвращаться сознание. Я сочла это знаком свыше: пусть Жак никогда уже не будет моим, лишь бы он выжил. И когда я коснулась его бледной, холодной руки, мне показалось, что она слабо шевельнулась в ответ. Тогда я решила позвонить Люси и признаться во всем: в обмане, разбитой машине, присвоенных и частично потраченных деньгах Жака. Но мне не пришлось пересиливать себя: Люси позвонила сама.
      Меня позвали к телефону в холле гостиницы, причем позвали моим настоящим именем, то есть попросили мадемуазель Жанну Белиз. Я так испугалась, что с трудом удержалась на ногах: мне показалось, что это звонок с того света. Но на другом конце провода была Люси.
      - Мадам Ренар? - спросила она и повторила с издевкой: - Мадам Ренар! Я желаю и тебе, и ему сдохнуть. Жаль, что вы оба не погибли. Мне было бы намного проще.
      И она повесила трубку. Я не могла поверить своим ушам: столько злобы, ненависти и страсти было в обычно бесцветном голосе моей кузины. И эта последняя фраза! Она, конечно, ошиблась, она хотела сказать "горше": ведь её обманули и муж, и кузина, то есть я. Нет, у неё просто помутился рассудок от ярости. Не могла же она знать, что я... Этого никто не мог знать!
      Впрочем, мое смятение быстро прошло. Более того, я была уверена, что Люси просто погорячилась, и что это - только начало нашего с ней разговора. Поэтому я не стала далеко отходить от телефона, а села в кресло в холле. И действительно, Люси перезвонила через пять минут.
      - Прости меня, - сказала она уже своим обычным голосом. - Пожалуйста, прости. Я не хотела тебя обидеть.
      - Ничего страшного, - вежливо ответила я.
      Наступило долгое молчание. Такое долгое, что я не выдержала и спросила:
      - Как ты нас нашла?
      - Позвонил тот человек из Норвегии... Он очень удивился, что Жак давно должен был приехать, а его все нет. И ещё больше удивился, что разговаривает с его женой, которая должна быть с ним. Ну, а дальше все было просто. Я позвонила в полицию, потом в больницу, а там мне сказали, где тебя искать.
      Действительно, проще не бывает!
      - Что тебе сказали о Жаке? - поинтересовалась я.
      - Что он выкарабкается.
      - Похоже на то.
      - Не будешь возражать, если я приеду?
      - Как я могу возражать?
      - Собственно говоря, я уже приехала. Звоню с вокзала.
      - Заказать тебе номер?
      - Если можно. Я сейчас возьму такси.
      От вокзала до гостиницы было так близко, что я успела только договориться с дежурной администраторшей о комнате для Люси, как открылась стеклянная входная дверь, и моя кузина собственной персоной появилась в холле. Мы не поздоровались, она только спросила:
      - Что у тебя с лицом?
      - Ничего, - ответила я. - Знаешь, номер я заказала на свое имя.
      - Понятно, - кивнула Люси. - Значит, мне придется писать и твой адрес?
      - Мне же пришлось написать твой, - туманно отозвалась я.
      - Странно все-таки, - заметила Люси, заполняя листок для приезжих. По-твоему, в этом есть смысл?
      - Безусловно, - заверила я её.
      Не было смысла только в том, что я заказала для неё отдельный номер. Все равно мы всю ночь провели в моем, без сна, с бутылкой виски, которую Люси купила в гостиничном баре. В эту ночь я узнала о давнем, изматывающем конфликте между Люси и Жаком. Внешняя гармония между ними была лишь умелым камуфляжем.
      - Он безумно ревнив, - жаловалась Люси. - Ты же знаешь, я вышла за него уже не девушкой, и он прекрасно об этом знал. А вот я у него - первая женщина. Можешь представить себе, как это "весело" - муж-ребенок, который не умеет ничего в постели. Он умел только делать детей и хотел, чтобы я их рожала - одного за другим. А я ненавижу роды, устаю от детей, да и Жака я уже просто не выношу. К тому же у меня есть любовник...
      Нечто вроде этого можно было предположить, зная Люси! Мне стало понятно, почему Жака так тянуло ко мне: он был моим вторым мужчиной, а если не считать Марка, то вообще первым. И я любила рожать детей, я вообще люблю детей. От каких мелочей порой зависят человеческие судьбы!
      - Но все это так утомительно, - продолжала Люси. - Правда, люди неизбежно надоедают друг другу... Если не успевают до этого умереть.
      Интересная мысль! Самое интересное в ней было то, что я сама именно так и думала. Все-таки у нас с Люси куда больше сходства, чем может показаться на первый взгляд.
      - Я собиралась сама звонить тебе, - перевела я разговор на другую тему.
      - Как долго ты собираешься пробыть здесь? - в свою очередь сменила тему Люси.
      - Пока деньги не кончатся, - отозвалась я, не подумав.
      - А ты знаешь, что машина не была застрахована?
      - Меня это должно волновать?
      - По-моему, тебя вообще ничего не волнует.
      "А что так волнует тебя? - подумала я. - Только не состояние Жака, и не наша с ним связь. Кажется, больше всего тебя занимает вопрос о деньгах. Только почему? Логичнее было бы мне этим интересоваться: я не работаю".
      На следующее утро, ещё до завтрака, я повела Люси посмотреть на машину, точнее, на то, что от неё осталось. Люси увидела груду искореженного металла и явственно вздрогнула. Впрочем, возможно, она просто озябла. За завтраком в гостинице она вдруг сказала:
      - Знаешь, я всегда боялась аварий. Поэтому терпеть не могла, когда Жак занимался машинами. Правда, сначала мне это даже нравилось, но потом стало раздражать. Как и все в нем. А вообще мне кажется, что и ему все это уже надоело, он занимался машинами просто от нечего делать, потому что, если честно, вообще ничего делать не умел. И не хотел.
      Я подумала, что она говорит о Жаке так, как если бы он погиб в той аварии и уже похоронен. Так могла бы говорить женщина, потерявшая нелюбимого мужа. Вдова, но отнюдь не безутешная. Или мы с Люси так часто размышляли о смерти, представляли её себе, думали о последствиях гибели того или иного человека, что перестали замечать абсолютную неестественность этого процесса?
      Вечером мы пошли к Жаку в больницу. При виде мужа Люси испытала настоящий шок, я же, напротив, сочла, что Жак выглядит куда лучше, чем два дня тому назад. Я ждала Люси в коридоре, около палаты, и думала, что худшее, кажется, позади, что вдвоем с ней мы сумеем справиться с тем, что невозможно вынести в одиночку. Она вышла, немного постояла молча рядом со мной и вдруг сказала:
      - Знаешь, я говорила с Марком. Он хочет забрать у тебя детей.
      Жанна решила, что лучше ей вообще никогда и никуда не уезжать из этого городка. Можно снять комнату: это выйдет намного дешевле, чем гостиничный номер. Связаться с издателями, снова начать писать стихи, получать за это деньги. В конце концов, можно добиться пособия по безработице - тысячи людей как-то живут, вообще не имея денег. Но, думая обо всем этом бессонной ночью, она понимала, что просто обманывает сама себя. В ушах рефреном отдавалась странная фраза Люси: "Знаешь, я говорила с Марком..."
      Как она могла говорить с ним? Неужели пережитое так повлияло на её рассудок? Жанна считала, что убила Марка, убила в тот вечер, когда он начал избивать её. Она оттолкнула его с такой силой, что он не удержался на ногах и ударился затылком о притолоку. Она помнила, как вытащила его странно тяжелое тело из спальни и стащила вниз по лестнице, в кухню. Там был огромный стенной шкаф, почти чулан, куда никто никогда не заглядывал. Прежние хозяева оклеили дверь в него теми же обоями, что и стены, так что обнаружить эту дверь было непросто. А Жанна ещё придвинула к ней сундук, куда бросала грязное белье...
      А может быть, он выжил и выбрался оттуда? Значит, он действительно приходил в ту ночь, когда она лежала без сна рядом с Жаком. Это он разбил окно в гостиной. Ей ничего не померещилось - это было. И теперь он хочет забрать у неё детей! Обвинить её в попытке убийства и лишить материнских прав. Это ведь так просто...
      "Впрочем, у меня всегда останутся стихи. Их можно сочинять, где угодно, даже в тюремной камере. К смертной казни меня не приговорят, ведь Марк остался жив. А к одиночному заключению мне не привыкать: я прожила в добровольно заточении семь лет. Проживу ещё столько же".
      Потом она подумала, что Люси просто захотела её напугать, вот и придумала, что видела Марка. Она ведь считает, как и все, что Марк уехал куда-то на гастроли. Это часто бывало, все привыкли к его отлучкам. Конечно, Люси просто хотела её напугать, заставить отказаться от Жака.
      С этой мыслью Жанна, наконец, уснула.
      На следующий день Жак окончательно пришел в себя и стал узнавать окружающих. Его ни капельки не удивило то, что около его постели оказались и я, и Люси, он, по-видимому, не испытывал и тени замешательства. Иногда я спрашивала себя, не забыл ли он то, что между нами было, и не воспринимает ли меня просто как кузину своей жены. Но у Люси, по-видимому, сложилось совсем другое мнение, потому что пару дней спустя она сказала мне:
      - Завтра я уеду. Мне давно пора на работу, да и сына нельзя так надолго бросать на моих родителей. А Жака оставляю тебе. С меня довольно. С меня более, чем довольно.
      - Как тебе будет угодно, - ответила я, бессознательно радуясь тому, что кто-то принял решение и мне остается только его принять.
      Меньше всего на свете я люблю принимать какие-то решения. Плыть по течению - это самое правильное и приятное, что может быть в жизни.
      Люси уехала, а я пересчитала свою наличность и поняла, что больше не могу жить в гостинице: счет за две недели оказался поистине астрономическим. Хорошо еще, что Люси уладила все финансовые вопросы с больницей, хотя я не могла понять, на какие деньги. А Жаку предстояло провести в больнице не меньше месяца, и этот срок я с детьми вполне могла прожить в меблированной комнате. Те более, что мне лично было решительно все равно, где жить.
      Жак выздоравливал, но из его памяти абсолютно стерлась вся наша поездка. Наверное, так было лучше для него, а я радовалась уже тому, что он узнал меня. Но говорил он только о больнице и о своем самочувствии, так что мне было трудно даже изображать заинтересованность. Мне было просто скучно слушать о том, что он ел на завтрак, как трудно ему было накануне сидеть, и что сказал врач при обходе.
      Но через несколько дней Жак и обрадовал, и напугал меня одновременно. Я пришла, как обычно, и увидела странное выражение его лица. Он смотрел на меня так, будто только что разглядел и узнал, а потом сказал очень внятно:
      - Любимая... Любимая, ты должна сказать мне правду. С детьми все в порядке? Лори и Бьянка не пострадали? Они ведь были на заднем сидении машины...
      Я сказала, что с детьми все в порядке, и тогда Жак заплакал, прижавшись лицом к моей руке и вздрагивая всем телом. Сквозь слезы он говорил что-то о моей невероятной доброте, о том, что я никогда не обвинила бы его в несчастье с детьми, что я лучше всех на свете... Мне было и приятно это слышать и неловко.
      - Ты не виноват в аварии, - сказала я, когда он немного успокоился. В ней никто не виноват, это был просто несчастный случай. Тот самый кирпич, который когда-то падает.
      Жаку повезло, просто невероятно повезло: он выкарабкался из того положения, из которого мало кто выбирается. Главным для меня было то, что память у него практически не пострадала. Наверное, я скорее примирилась бы с каким-нибудь физическим уродством, мне легче было бы жить с калекой, чем с человеком, который забыл часть своей жизни. Точнее, часть своей жизни, проведенную со мной. Остальное он, наверное, и сам не очень хотел вспоминать.
      Жак так трогательно заботился о моих детях, что я лишь долгое время спустя осознала: о своем сыне он и не вспомнил. Оставил его с Люси, и даже ни разу не спросил у меня, все ли в порядке в его собственной семье. Тогда же я задала себе вопрос: а что если и меня он так же оставит где-то позади, как балласт? Ведь это так естественно - забывать о тех, кого больше не любишь. И не любить тех, кого забыл или забываешь.
      И все-таки тогда, в больнице, мы были счастливы. Мы подолгу разговаривали ни о чем, совсем как в начале нашего романа. Новым было только то, что изредка мы в своих разговорах упоминали Люси, как если бы авария разрешила нам говорить о настоящей жене Жака. Но упоминали вскользь, между прочим, потому что Люси сама отказалась от борьбы и уехала, оставив Жака мне. И ещё потому, что Жак знал: у Люси есть другой мужчина.
      Это не могло продолжаться долго, оба они все прекрасно понимали. Настал день, когда Люси приехала за Жаком и увезла его в Париж. Жанна простилась с ними отрешенно-любезно, как если бы они были просто компаньонами по отпуску. А через несколько дней она собрала детей и тоже вернулась в Париж.
      Это было странное возвращение. Пока такси везло их с вокзала Сен-Лазар, Жанна глядела в окно и не узнавала знакомые улицы. Ей казалось, что она приехала из-за границы, где провела в изгнании несколько лет. И она даже удивилась тому, что её дом стоял на прежнем месте, а квартира была почти в прежнем состоянии, только ещё более пыльная и запущенная.
      Жанна подумала, что теперь она просто должна привести квартиру в идеальное состояние. Только так она сможет обрести почву под ногами, только таким образом ей удастся заполнить предстоящие долгие-долгие пустые дни, а ночами она будет спать, чувствуя обыкновенную человеческую усталость. И начать нужно со стенного шкафа, чтобы избавиться от Марка. Или от его призрака. В любом случае, нужно было начинать жизнь с чистого листа, а для этого нужно было вычистить квартиру.
      Она отодвинула сундук от стены и открыла дверцу шкафа.
      Пустота - вот что было за дверью. Пыльная, темная пустота. И я, кажется, знала, что так и будет. Мне слишком хотелось поверить в то, что я способна убить человека. Нет, не так: мне слишком хотелось избавиться от Марка, уничтожить его. И я поверила в свои фантазии. Поверила так, что захотела уничтожить физические следы вымышленного преступления.
      Что, собственно, трагического произошло в моей жизни? Тусклое детство, неудачный брак, огромная лень... Я была вполне здорова и нормальна, но вечно притворялась слабой, беспомощной и слегка сумасшедшей. Для чего? Чтобы меня пожалели? Но мне не нужна была жалость. Чтобы меня любили? Слабых и сумасшедших не любят. Тогда зачем? Наверное, чтобы оправдать свой эгоизм.
      Теперь я ясно вижу, что выбрала для этого слишком сложный путь. Не нужно было выходить замуж, рожать детей, соблазнять чужого мужа и ехать с ним куда-то. Но Бог почему-то наказал за все это Жака, а не меня. Или меня он наказал более изощренно? Дал вкусить сладость разделенной физической любви, а потом отнял её. Не знаю. В любом случае, я заслужила наказание хотя бы потому, что не сделала ни малейшей попытки избежать его.
      Но я не была наказана! То есть была, но по-другому. Жак выздоровел и тут же приехал ко мне, но я уже не была прежней Жанной. И квартира изменилась до неузнаваемости, потому что я не только сделала генеральную уборку, но и пригласила мастеров, которые преобразили мое жилье. Жак раскритиковал все: слишком белые рамы и двери, слишком нарядные стены, слишком блестящие полы. Ему не понравилась новая кухня, которую я расширила за счет стенного шкафа и обставила новым пластиковым гарнитуром "под дуб". Наконец, ему не понравилось то, что я не только снова начала писать стихи, а ещё и публиковала их, и к тому же встречалась со своими коллегами писателями, поэтами, литературными критиками. С детьми теперь была няня, а я постриглась, привела в порядок руки и стала пользоваться косметикой.
      Забавно, но деньги на все это принес цикл стихов, которые я написала, когда думала, что Жак умирает, что он вот-вот отойдет в мир иной. Я с удовольствием читаю критические статьи о мое творчестве, в которых до небес превозносится "искренность и пронзительность стона разбитого сердца молодой женщины в цикле стихов "Утрата". Сердце у меня не разбилось, а стихи пишутся уже как бы сами собой, не нуждаясь в каких-то реальных событиях и героях. Горечь потери острее всего выражают те, кто её на самом деле не испытывают, настоящая утрата порождает безмолвие.
      Кстати, Жак назвал мой цикл "Утрата" "омерзительным и циничным духовным стриптизом", "выворачиванием души на потеху толпе". Но он вообще равнодушен к поэзии и более или менее разбирается только в машинах, так что его мнение меня мало тронуло. Стихи принесли мне финансовую независимость, а остальное - сплошные условности, из которых, в принципе, и состоит нормальная жизнь. К тому же я считаю, что рифмовать свои чувства ничуть не более безнравственно, чем спать с кузиной своей жены.
      Именно это я ему и сказала однажды. Мы лежали в кровати и лениво обменивались колкостями, на которые ни он, ни я не обращали внимания. Но на сей раз я, по-видимому, перешла границы дозволенного, потому что он вдруг ответил:
      - А убить мужа, по-твоему, ничего не значит? Имей в виду: Люси мне все рассказала.
      Я даже не поняла сначала, о каком муже идет речь, и лишь через несколько минут до меня дошло, что он имеет в виду Марка. И перед моими глазами вновь всплыла та ужасная картина: я затаскиваю бесчувственное тело с окровавленной головой в стенной шкаф и припираю дверцу сундуком. После этого видения в моей памяти всегда зиял черный провал - до самых родов, я никак не могла припомнить, сколько времени прошло между двумя событиями, и что я в это время делала. Но тут я с ослепительной ясностью поняла, что они следовали одно за другим, что я успела только дойти до телефона и позвонить.
      Я позвонила тогда акушерке и Люси. Люси! Она ведь приехала тогда, была у меня в квартире, что-то готовила на кухне. Увидела она труп Марка? Вряд ли. Тогда откуда она могла что-то знать?
      - Все дело в том, что Люси давно меня не любит, - сказал Жак, точно отвечая на мой незаданный вопрос. - У неё начался роман, я хотел с ней развестись, но тут нам пришлось ехать к тебе, и мы обнаружили в шкафу Марка. Между прочим, любовника моей жены, а не только твоего мужа. Люси вывезла его оттуда, понятия не имею, куда. А мне неплохо заплатили за молчание.
      - Когда ты был в больнице, она сказала мне, что видела Марка, прошептала я. - Значит, это правда. Все это время она была с ним, а мы с тобой поехали путешествовать на деньги моего мужа. И ты мне ничего не сказал...
      - Никак не мог решиться, - ответил Жак, прикуривая сигарету. - Она всегда его хотела, его или его деньги, и она его получила. Они бы только обрадовались, если бы мы оба разбились: никаких хлопот с двумя разводами. Потому-то Люси и взбеленилась, когда узнала, что мы живы. А я не мог отказаться от возможности съездить с тобой отдохнуть. У меня не было другого выбора, ты же знаешь, я нищий, как и ты. И согласись, в конце концов все оказалось лучше для нас всех: ты считала никого не обманываешь, мы с Люси соблюдаем видимость супружеского союза, Марк крутит с ней роман, да ещё и платит за все. Все очень просто.
      Действительно, проще просто не бывает.
      "Если бы я тонула, то не стала бы делать никаких попыток выплыть: глупо спорить с судьбой".
      Именно эту фразу она сказала ему однажды ночью, а он, как обычно, пропустил все мимо ушей. Впрочем, она и не рассчитывала привлечь его внимание: она вообще сказала, не подумав, так - размышления вслух, поток сознания. Но сама эту фразу почему-то запомнила.
      А теперь вот вспомнила. Теперь, когда она лежала в той же кровати одна, обессилевшая и опухшая от слез. Вспомнила, потому что не испытывала ни малейшего желания что-то исправить, что-то объяснить, договорить, кого-то вернуть или вернуться самой. Если честно, она не испытывала никаких физических страданий: только слезы лились как бы сами по себе. И это состояние было хуже любой агонии, в том числе, и той, через которую проходит утопающий.
      Собственно говоря, вся её жизнь была пронизана этой идеей: пусть будет то, чему суждено исполниться. Она никогда не делала никаких попыток что-то изменить или куда-то повернуть - просто плыла по течению. Или опускалась на дно... как это было сейчас.
      В одиночестве.