Директор научно-исследовательского института химических удобрений и ядохимикатов надеялся, что на нынешней сессии его наконец-то изберут в Академию наук. Он не был настолько глуп, чтобы связывать эту надежду со своими научными достижениями. В Академии сидели бы сплошные гении, будь научные достижения единственным критерием избрания. Он знал, что его друзья из ЦК, с которыми он выпивает и устраивает веселые холостяцкие, как бы это выразиться, скажем, встречи, лезут вон из кожи, чтобы на этой сессии не случилось пробоя.
      Положа руку на сердце, даже вне связи с карьерой, профессор обожал холостяцкие встречи. Пончики – это его слабость. Но вместе с тем и его сила. Вот она марксистско-ленинская диалектика!
      Профессор перевалил пятидесятилетний рубеж. Положа руку на сердце, пятидесятипятилетний тоже. Увы, в нем уже нет аспирантской прыти. Его интимные отношения с Пончиком не вписываются в рубрику "сексуальный бандитизм". Но в славные часы оргий с друзьями из ЦК, да еще в меру на подпитии он не хуже молодых компаньонов.
      Директор института самодовольно прошелся ладонью по лысому черепу. Прическа "внутренний заем", несколько волосков, перекинутых с левого виска направо, потеряла смысл, не соответствуя первоначальной идее. Но лысина не нарушала валентности в его отношениях с Пончиком.
      Как-то до директора дошли слухи, что весьма талантливый аспирант сострил по поводу его прически. Мол, она напоминает хлипкие жердочки, переброшенные через вязкую топь. Директор задумался над этой метафорой, не нашел ее остроумной, зато нашел повод выгнать аспиранта из института.
      Черт знает, что лезет в голову. И главное сейчас, когда надо быть предельно собранным. Не исключено, что именно сегодня, во время визита вице--президента Академии наук, решится его судьба. Уже около получаса стоят на стреме люди директора. Он встретит вице-президента, как встречают коронованных особ. Смешно, что такая встреча может повлиять на избрание в Академию. Но, так оно бывает на белом свете. Как ни умен этот сухарь, а не лишен глупой слабины – болезненного честолюбия. Ну что ж, встретим у входа.
      Служба оповещения и связи сработала безупречно. Директор со свитой заместителей, заведующих отделами и даже нескольких особо выдающихся Пончиков стоял на широких ступенях, когда черный "ЗИЛ" вице-президента подплыл к подъезду института. Директор лично открыл дверцу и, пожимая начальственную руку, помог высокому гостю выйти из автомобиля. Ловко это получилось! Такую позу вполне можно было интерпретировать как низкий поклон. Директор с удовольствием отметил, что гость не остался безучастным к проявлению глубочайшего уважения.
      Последовала цепочка рукопожатий. Сопровождаемый свитой, вице-президент поднялся к двери. И вдруг, как сеттер, делающий стойку, замер с поднятой ногой. Растянув рот в усмешке сатира, ткнул пальцем в большую черную вывеску, на которой золотом сверкала аббревиатура, если можно так выразиться, инициалы института – "НИИХУЯ" – "Научно-исследовательский институт химических удобрений и ядохимикатов".
      – Это что? Только по форме, или также по содержанию?- ехидно спросил вице-президент.
      Обедня была испорчена. Пикантная весть мигом облетела Москву. На следующий день сотни паломников из различных научно-исследовательских заведений и просто так прослышавшие москвичи стекались к подъезду института удостовериться лично в существовании скандальной вывески. Но золотом на черном фоне значилось "НИИЯХУ" – "Научно-исследовательский институт ядохимикатов и химических удобрений". В копеечку влетело изменение бланков, печатей, штампов, не говоря уже о сверхсрочном изменении вывески.
      На сессии Академии наук директора забаллотировали. Провалили с треском. Можно ли было ожидать другого, если все старые хрычи при встрече с ним радостно улыбались, а некоторые негодяи даже не лишали себя удовольствия осведомиться: "Ну, как? Ниихуя?" Блядская вывеска!
      Директор с подозрением смотрел на своих сотрудников. Неужели, каждый день, проходя мимо этой бомбы, никто ничего не замечал? Но ведь он тоже не заметил. Непостижимо!
      Беда, как говорится, никогда не приходит одна. Сколько лет благополучно существовал институт Пончиков. Ни один бит информации не просочился сквозь надежные стены его вотчины. И вдруг появились тревожные симптомы. Не где-нибудь, а в собственном доме.
      Жена директора читала курс истории партии в педагогическом институте. Двадцать шесть лет в одной семье мирно сосуществовали два нынешних профессора. И вдруг супружница что-то зашевелилась. Заинтересовалась периодическими вечерними симпозиумами и конференциями мужа. Начала проявлять нездоровый интерес к секретаршам и лаборанткам. С чего бы это? Раньше такого за ней не водилось. Директор стал более осторожным. Но ведь тут не он один. Система. А даже самая совершенная система, как известно, подвержена энтропии.
      Несколько лет назад ушла на пенсию секретарша директора, служившая на этой должности еще тогда, когда он был младшим научным сотрудником. Вакансию заняла девочка, только что окончившая школу и не попавшая на химический факультет университета. Этакий пончик. Директорская жизнь внезапно окрасилась новыми небывалыми цветами. Кто мог бы представить себе, что этот внешне вполне благопристойный и скромный ребенок окажется таким искушенным, изобретательным и предприимчивым? Вместе с двумя подругами она доводила холостяцкие вечера до немыслимого накала.
      Подруг тоже приняли на работу в институт. Одну – лаборанткой в отдел фторорганических соединений, вторую – машинисткой в партком. Попробовал бы директор не снабдить этого подонка девицей.
      В следующем году все три Пончика поступили в университет. Имея поддержку такой холостяцкой компании, они чувствовали себя значительно увереннее золотых медалистов.
      Вакантные места заняли другие Пончики. Вслед за директором и освобожденным, то есть штатным секретарем парткома получили свою порцию заведующие отделами. Очередь дошла до старших научных сотрудников. В течение года каждый из них имел своего Пончика. Вернее, каждый, начиная со старшего научного сотрудника и выше, имел право на персонального Пончика.
      В отделе соединений хлора ни заведующий, ни оба старших не воспользовались своим законным правом. Еще в студенческую пору Моська, в отличие от однокурсника, будущего директора института, вел целомудренный образ жизни. Таким дураком он остался и поныне.
      Профессор Моисей Ашерович Рейнман не скрывал своего осуждения института Пончиков. В своем отделе он не позволит гадости. Так он выразился. Много он понимает, пресный дурак. Погнать бы его к ядреной матери. Но даже во время заварушки с евреями директор не просто сохранил, а отстоял профессора Рейнмана. Пусть простаки считают, что это сантименты студенческой дружбы. Какие уж тут сантименты! Положа руку на сердце, обе диссертации и свыше тридцати статей, подписанных сперва Рейнманом и им, а сейчас – им и Рейманом важнее всяких дурацких сантиментов.
      Хрен с ним, если он довольствуется пресной жидовской семьей. Жаль только его старших научных сотрудников. И не поймешь, то ли они такие же херы, как их босс, то ли просто подлаживаются.
      В своем кругу директор любил повторять, что Пончики стимулируют деятельность клеток коры головного мозга и выдачу "на-гора" научной продукции института. Если бы не крайняя необходимость обеспечить передовое сельское хозяйство удобрениями и ядохимикатами, он, мол, несомненно, исследовал бы химическое влияние половых гормонов на мыслительный процесс. Но сам-то он отлично сознавал, что не его половые гормоны, а Моська со своим отделом удерживает его на плаву.
      Ладно, хрен с ней, с Академией. Живешь только раз.
      Приближался Новый год. В институте была блестящая самодеятельность. Вечера доставляли истинное наслаждение и зрителям и артистам. Стало традицией приходить на эти вечера с женами и мужьями. Нередко, прослышав о готовившейся программе, на вечер старались попасть люди из смежных институтов. Вот и сейчас директор не удивился, увидев количество зрителей в большом конференц-зале. Вместе с женой сквозь строй почтительно расступающихся аспирантов и прочей публики, оставшейся без мест, он прошел в первый ряд к зарезервированным креслам.
      На сцену вышел всеобщий любимец старший научный сотрудник Иванов, балагур, весельчак, отличный джазовый пианист, сочинитель и исполнитель остроумных частушек. Начинающие лаборанты запросто называли его Алешей, вероятно, даже не зная отчества. Алеша Иванов был бессменным конферансье в течение, по меньшей мере, десяти лет, с момента поступления в аспирантуру. Именно он отшлифовал и отполировал институтскую самодеятельность до нынешнего блеска.
      Алеша открыл вечер, развеселил аудиторию забавным рассказом о незначительном конфликте местного значения, завершив его эквилибрирующим на грани анекдотом, который в другом исполнении мог бы показаться скабрезным. Но в устах Алеши он прозвучал вполне, ну просто вполне терпимо. Даже супруга директора, такая правильная, болезненно реагировавшая на малейшее проявление фривольности, снисходительно сложила ладоши, искривив брезгливые тонкие губы подобием улыбки. Могла ли она терпеть пошлость, если ее предмет, марксизм-ленинизм, был воплощением рафинированной чистоты, а Маркс и Ленин, как известно, считались самыми высоконравственными мужчинами в истории человечества? Конечно, не могла.
      Все шло наилучшим образом. Молодой профессор и его жена очень неплохо спели романс Глинки "Не искушай" под аккомпанемент виолончели, на которой играла младшая научная сотрудница из отдела певца-профессора. Аспирант, похожий на хищную птицу, высвистел алябьевского "Соловья". Классика сменилась удачными куплетами Алеши Иванова. Четверо самых увесистых мужчин в институте, если не считать заведующего отделом особых ядохимикатов, в газовых пачках и пуантах исполнили танец маленьких лебедей из балета Чайковского, доведя хохочущую аудиторию до слез. Новый заместитель директора по хозяйственной части поразил всех своим артистическим талантом. Он мастерски прочитал рассказ Чехова "Обыканный жених". Зал наградил его скандированными аплодисментами.
      Все шло наилучшим образом.
      И вдруг началось нечто невообразимое. Перед опущенным занавесом появилась секретарша директора, невысокая пухленькая двадцатилетняя блондинка в предельно смелом мини. При виде ее обнаженных бедер угасли улыбки на лицах жен, и зажегся нездоровый огонек в глазах значительной части мужского населения.
      – Выступает хор Пончиков, – выдохнула она в микрофон своим низким волнующим голосом.
      Аудитория ахнула.
      На следующий день в кабинете директора в присутствии секретаря партийного комитета Алеша Иванов клятвенно бил себя кулаком в грудь, уверяя, что не имел ни малейшего представления о готовившейся диверсии.
      Директор и секретарь парткома потеряли голову от гнева и жажды мести. Но даже в таком состоянии они понимали, что Иванову нельзя не верить. Не идиот же он, чтобы привести собственную жену на это позорище. Боже мой! Но как такое могло произойти?
      Поднялся занавес. На сцене, подсвеченные красными софитами и красными фонарями рампы, пятью живописными группами расположились тридцать два Пончика либо в таком же мини, как на директорской секретарше, либо еще откровеннее, в тонких трико, плотно обтягивавших их соблазнительные формы.
      Заведующий отделом особых ядохимикатов, огромный, массивный, как сейф в кабинете директора, с немыслимой нижней челюстью и полуметровыми лапищами рук, поднялся, собираясь покинуть конференц-зал. Но его жена, почти не уступавшая мужу в габаритах, властным жестом возвратила глыбу в первоначальное состояние.
      Еще тридцать один представитель лучшей части института неуютно заерзал в своих креслах, не представляя себе, что предпринять.
      Само объявление "Хор Пончиков", не говоря уже о виде девиц, предвещало беду.
      Секретарь партийного комитета направился к боковому выходу, из которого можно было попасть на сцену. Почти неслышимый, он неуверенно бормотал:
      – Прекратите безобразие!
      Говорили, что секретарь парткома пытался опустить занавес. Но кто-то предусмотрительно снял с блоков канаты. Занавес не опускался.
      Возбужденный зал постепенно утих.
      Под аккомпанемент аккордеона, на котором играла Пончик профессора Хохлова, группа девушек справа у авансцены запела, отчетливо произнося каждое слово:
      Кто в НИИЯХУдобрений
      Чище всех и всех почтенней?
      Ответила группа, стоявшая слева:
      Старшие научные
      С книгой неразлучные,
      И, конечно, зав. отделов
      С телом в креслах одряхлелым,
      И блюстители морали,
      Что всегда на пьедестале.
      Зал, за исключением упомянутых в частушке, расцвел улыбками. Упомянутые и их прозревшие или прозревающие супруги становились все более хмурыми.
      Группа, стоявшая в центре, продолжила:
      Для мыслительных процессов,
      Для научного прогресса
      Им нужны пистончики
      С секретаршей-Пончиком.
      В разных концах зала начали взрываться петарды смеха, весьма опасного в такой ситуации. Но попробуй, подави его.
      – Прекратите хулиганство! – заорал секретарь партийного комитета, стоя в угрожающей позе у основания сцены. Тут же из первого ряда поднялась его жена с пылающими лоснящимися щеками, ухватила секретаря за полу серого пиджака и усадила рядом с собой.
      Пончик профессора Хохлова невозмутимо наигрывала мелодию, очень естественно заполняя возникшую паузу. В эту мелодию каким-то образом органично вписалось "Сейчас же заткнись!" Это буквально прорычала супруга партийного вождя. Тут же запел хор в полном составе:
      Ну, а мы для благ науки
      Здесь обречены на муки
      Личного общения, – пропели две правые группы,
      Личного общения, – повторили две левые,
      Плотного общения, – вступила центральная,
      Но без облачения, – дружно, с подъемом спел хор Пончиков в полном составе.
      Удачно сменяя друг друга, девушки продолжали:
      Пряча стыд, без облаченья,
      Выносили униженья.
      Если же разоблаченье
      Угрожает пониженьем
      Или даже увольненьем,
      Что ж, мы тоже виноваты,
      Что местами слабоваты.
      Но ведь надо нам когда-то
      Кончить прегрешения,
      Попросить прощение
      И во искупление
      Облачить признанье это
      Не в доносы, а в куплеты.
      Пончики перестроились в сплошную дугу, из которой на два шага вперед выступила солистка, лаборантка старшего научного сотрудника из отдела фосфорорганических соединений:
      Шеф мой смотрит без придирки,
      Как помыты мной пробирки,
      Потому что на кушетке
      Применяет он пипетку.
      Пароксизм хохота потряс зал. Словно эхо, в разных концах возникало слово "пипетка". Вероятно, Пончики рассчитывали на такую реакцию. Они мило улыбались, ожидая, когда наконец-то утихнет буря. Пончик профессора Хохлова наигрывала мелодию, заполняя паузу.
      Сменились солистки. На авансцену вышла секретарша заведующего отделом особых ядохимикатов и жалобно пропела:
      Повезло подружке все же.
      Ну, а я на тень похожа.
      Мой-то шеф страшнее черта.
      У него-то ведь реторта.
 
      Зал уже не смеялся, а ревел. Хозяева Пончиков в разных местах предприняли безуспешные попытки покинуть аудиторию. Но тут проявилось странное единодушие их супруг. Владельцы Пончиков, не готовые на ужесточение скандала, покорились своей несчастной судьбе.
      На авансцену выступила аккордеонистка:
      Лучше, девушки, не спорьте.
      Что пипетка? Что реторта?
      У … лишь фестончик,
      Но ему, вишь, нужен Пончик.
      Пауза в частушке была заглушена пронзительным визгом аккордеона. Фамилию нельзя было расслышать. Но глушение не явилось помехой для идентификации владельца фестончика.
      Еще до того, как взорвался очередной раскат хохота, профессор Хохлов неуверенно прорыдал:
      – Это хулиганство!
      Тут же его маленькая сухонькая жена вкатила ему оглушительную оплеуху, сила которой не соответствовала размерам исполнителя.
      – За что? – Услышали сидевшие рядом с профессором Хохловым.
      Действительно, за что? За реакцию на частушку? За повод для нее? За фестончик? За годы неудовлетворенности? Или за то, что это стало достоянием гласности? За что?
      Профессор Хохлов встал и сквозь неудержимый смех, бивший сильнее пощечины, сразу состарившийся, поникший, направился к выходу. Мадам Хохлова не последовала за ним.
      Зато поднялся директор, платком вытирая взмокшую лысину. Именно в этот момент солисткой выступила его секретарша:
      Мой миленок, он же босс,
      Безобиден, когда бос.
      Лишь в усилиях, как бес,
      Испускает аш два эс.
      Уже не хохотом, а стоном отреагировала аудитория на этот куплет. Стоявшие у стены аспиранты, мимо которых прошел к двери багрово-красный директор, испуганно старались подавить смех. Но как его подавишь? К своему ужасу они расхохотались еще сильнее. Тем более что подозрительный запах сероводорода удушающим шлейфом потянулся за уходившим боссом.
      Жена директора сидела неподвижно, внешне не отреагировав на уход супруга. Не женщина, а символ служения высочайшим идеалам марксизма-ленинизма. Было что-то мазохистское в ее упрямом желании дослушать куплеты до конца.
      Ну, а мой, устав от дома,
      От работы и месткома,
      Ищет идеальную,
      Интеллектуальную,
      И к тому ж астральную,
      Гиперсексуальную.
      Пропела лаборантка Алеши Иванова.
      Вслед за ней машинистка секретаря партийного комитета, талантливо пародируя его жену, с кулаками, вонзенными в бока выше талии, с угрожающе поднятой головой, пророкотала:
      Мой из обездоленных.
      Все ему дозволено.
      Думает, ему под стать
      Секретарша – значит…
      Какой-то аспирант у стены совершенно машинально завершил куплет словом в рифму.
      – Пончик, – возразила ему машинистка. Эффект был невероятным. Новый пароксизм смеха потряс зал, уже не могущий сдерживать эмоций.
      Дуга перестроилась в пять первоначальных групп, и хор, слегка замедлив темп частушки, заключил:
      Рьяно здесь науке служат.
      Но додумались ли мужи,
      Что поля б озолотили,
      Если б спермой оросили.
      Вызывает изумленье
      Наш НИИЯХУдобрений.
      Изменили, видно, зря
      Точный титул "НИИХУЯ".
      Никогда еще большой конференц-зал научно-исследовательского института не слышал подобных аплодисментов.
      Погасли красные огни. Приглушенный свет зала почти не проникал в провал сцены. Все было продуманно режиссерами выступления необычного хора. Пончики незаметно исчезли.
      Хозяева Пончиков и их жены стали покидать аудиторию. Сигналом послужил уход директорской супруги. Зрители аплодировали неистово. Пончикам, разумеется. Но уходящие невольно воспринимали аплодисменты на свой счет. Естественно, не как одобрение. Каждый хлопок солью сыпался на рану.
      Хотя Алеша Иванов тоже поплелся за своей разгневанной женой, женщиной весьма представительной, его уход не отразился на безудержном веселье. Новогодний вечер удался на славу.
      На следующий день наступило похмелье. Старшие научные сотрудники, заведующие отделами, секретарь партийного комитета и, конечно, директор с пристрастием допрашивали своих Пончиков, стараясь выяснить, кто затеял это позорище, кто сочинил эти грязные бездарные куплеты.
      Результат расследования оказался весьма странным. Куплеты сочинили тридцать два человека. Каждая из тридцати двух Пончиков уверяла допрашивавших, что именно она является автором частушек. Инициатива, режиссура и прочее также упорно отстаивалось каждым Пончиком.
      Секретарь партийного комитета рекомендовал директору, настаивал, требовал передать расследование более компетентным органам, умеющим вырывать признания не только из упорных и закоренелых врагов советской власти, но даже из мумий фараонов. А то, что в этой диверсии явно видна преступная рука врагов советской власти, у него лично, у человека с развитым коммунистическим чутьем, нет ни малейшего сомнения. Да, это явная диверсия. Международный сионизм таким образом пытался подорвать научную базу самого передового в мире сельского хозяйства. Этот Рейнман, этот чистюля, который предусмотрительно обезопасил себя, отказавшись от Пончика, действовал как сионистский агент. Ясно, это его проделка.
      Нетерпеливым движением руки директор прервал гневно-идеологический поток, хлещущий из партийного секретаря.
      – Ерунда. Никаких органов и никаких сионистов. Лучшее, что можно предпринять, дать скандалу потихоньку утихнуть. Это наше внутреннее дело, не подлежащее огласке. Разберемся. Все постепенно утихает.
      Директор был прав. Действительно, все постепенно утихает. В течение ближайших девяти месяцев тихо, без конвульсий институт очищался от взбунтовавшихся Пончиков. Некоторые уволились по собственному желанию. Некоторых пришлось впихнуть в университет. Уменьшилось количество наиболее смешливых аспирантов, лаборантов и младших научных сотрудников. Взамен на работу приняли более обстоятельных, интересовавшихся химией, а не всякими историями. Историями в институте.
      Но даже история, правда, не институтская, а коммунистической партии, послужила делу успокоения страстей. Директор не стал выяснять, как умиротворились другие жены. Он был рад тому, что в его семье установился покой.
      Супруга узнала, что даже Карлуша, когда от недоедания умирали его дети, ездил из Лондона в парижские бордели излечивать душевную тоску. К тому же ездил он на деньги своего дружка Фридриха. Была в этом высочайшая мораль, так как Фридрих наживал деньги, капиталистически эксплуатируя обездоленных трудящихся, против чего Карлуша протестовал вместе со своим эксплуатировавшим дружком. Какой-то акт социальной справедливости был и в том, что некоторая часть этих грязных фридриховых денег, нажитых эксплуатацией, доставалась несчастным обездоленным трудящимся – парижским проституткам. А еще доставались им деньги Карлушиных родственников, голландских раввинов, которых он лично глубоко презирал, как и вообще всех евреев. Супруга директора упорно пыталась, но никак не могла понять, зачем Карлуше понадобились бордели, если его жена, Жени, была одной из красивейших женщин Европы, да еще аристократкой из рода фон-Вестфаленов. А Вовочка? Он-то ведь, проказник, тоже, оказалось, спал не только со своей Надюшей. Может быть, и в нем проявилось все то же порочное еврейское начало? Но ведь ее пердун стопроцентный русский. В нём-то откуда элементы порока?
      Увы, даже гениальная марксистко-ленинская философия не давала ответов на некоторые животрепещущие вопросы. Но, простив основоположников, профессор была вынуждена простить и своего супруга.
      На многих академиков история с Пончиками и их неожиданным восстанием в НИИХУЯ, то бишь, в НИИЯХУ, оказала настолько сильное впечатление, что на следующей сессии почти без вмешательства дружков из ЦК директор был избран в Академию наук.
 
1973 г. – 1986 г.
 
 

 
      Мне очень жаль, что в тот дивный летний день вам не довелось побывать на четвертом этаже серого здания на улице Орджоникидзе, или, как по старой памяти называли ее киевляне, на Банковой. Нет, не просто на четвертом этаже. Этажи в этом здании велики. Коридоры длинны, тихи и пустынны. Кабинеты просторны. Даже ураганы из них обычно не вырываются за пределы обитых дерматином дверей. Нет, вам надо было побывать именно в кабинете заведующего административным отделом Центрального Комитета Коммунистической Партии Украины.
      Еще с утра, когда хозяина кабинета предупредили о том, что послезавтра Первый пойдет на футбольный матч со своим зарубежным гостем, а тот потащит за собой всю свиту, у заведующего испортилось настроение. Войдите в его положение. Предстояло разложить сложнейший пасьянс. В ложе ограниченное количество мест. Кого-то придется усадить в секторе "А". Кого? Как сделать, чтобы между заведующим отделом ЦК и министром случайно не оказался мальчик из КГБ? А ведь у них в этом секторе и в сороковом фиксированные служебные места, необходимые для исполнения обязанностей. Конечно, ЦК бронирует столько, сколько понадобится. В билетах нет недостачи. Но как разместить всю эту ораву так, чтобы не было обиженных и в то же время, не дай Бог, не нарушить субординационного ранжира?
      Заведующий стоял у окна и в уме решал задачу, способную сжечь предохранители совершеннейшего компьютера. Городской пейзаж помогал ему сосредоточиться. Слава Богу, окна кабинета выходили в сторону улицы Энгельса (Лютеранской, как по старой памяти называли ее киевляне), где среди лип и каштанов стояли нормальные кирпичные здания для нормальных советских людей, а не в сторону парадного подъезда, напротив которого торчал дом с химерами, построенный каким-то сумасшедшим евреем. Ничего путного эти жиды не могут сделать. Все у них шиворот навыворот. А главное – мозги набекрень. Дом с химерами – придумать такое!
      Вас, вероятно, удивляет, что заведующий отделом ЦК (да еще каким отделом!), особа, находящаяся почти на самой вершине гигантской партийной пирамиды, занимался работой рядовой кассирши республиканского стадиона. Это еще раз доказывает, что у вас нет ни малейшего представления о первостепенности партийно-государственных дел.
      Нормальные кирпичные фасады действовали успокаивающе. Пасьянс уже начал сходиться. И вдруг почти одновременно ожили два телефона – Первого и вертушка. За какой хвататься раньше? Вертушка – это Москва. Но Первый – непосредственный хозяин. Эффект был почти стереофонический. И Первый и московский босс обрушились по поводу одного и того же события, которое в настоящий момент происходило в столице Украины, в полукилометре от здания ЦК, можно сказать под самым носом заведующего: у здания Верховного Совета демонстрация протеста африканских студентов, занимающихся в киевских вузах. Мембраны вибрировали так зловеще, кабинет так мгновенно заполнился атмосферой международного скандала, жирные шапки на первых страницах зарубежных газет стали настолько очевидными, что пасьянс с подспудной вероятностью понижения в должности представился освежающей рюмкой водки под маринованный боровичок.
      Зашевелились смежные кабинеты на четвертом этаже. Уже через полчаса на совещание у заведующего отделом собрались начальник управления милиции, сопровождаемый тремя полковниками в милицейской форме, два заведующих управлениями министерства высшего и среднего специального образования, два инструктора ЦК, а из КГБ, как и обычно, прислали именно того следователя, которого заведующий меньше всего хотел видеть -- нагловатого самоуверенного интеллигента. Как и обычно, милиции пришлось занять оборонительные позиции.
      Вчера вечером студент подготовительного факультета Киевского университета, гражданин Ганы, пошел проветриться в Мариинский парк. У памятника Ватутину он познакомился с очаровательной блондинкой лет семнадцати, благосклонно отреагировавшей на ухаживание черного студента . (У, блядь, -- подумал заведующий, -- белых тебе не хватает, сука!). Они поужинали в ресторане гостиницы "Киев". Официанты, знающие всех окрестных проституток, дали показания, что видели девицу впервые. После ужина, часу в одиннадцатом пара уединилась в кустиках на склонах Днепра. Объятия, поцелуи, соловей в листве, молодой месяц над парком -- все, как положено. Стало холодать.
      Джентльмен -- студент накинул на хрупкие плечики девицы свой пиджак. Девица сняла трусики. Студент уложил ее на мягкую благоухающую траву. Но тут девица, смущаясь, шепнула, что сперва должна сходить в кустики.
      Студент сгорал от страсти и нетерпения. Пребывание девицы за кустиком затягивалось. Студент нежно окликнул свою подругу. Куст не отозвался. Уже несколько встревоженный, студент отправился на поиски. Но девицы и след простыл. А с ней пиджак. А во внутреннем кармане пиджака паспорт с советской визой, сто пятьдесят советских рублей, двести долларов Соединенных Штатов и сто шестьдесят пять немецких марок.
      Студент заплакал от обиды и злости. Бог знает, сколько он рыскал по парку. Наконец, возле гостиницы "Киев" у случайного прохожего он узнал, где находится ближайшее отделение милиции. Было уже далеко за полночь.
      Изложение событий, плавное до этого пункта, внезапно приобрело характер синкопы. Полковнику милиции, а затем заведующему сектором иностранных студентов министерства высшего и среднего специального образования удалось довести рассказ до конца благодаря ехидным вопросам представителя КГБ и срывавшимся на фальцет окрикам хозяина кабинета.
      Седьмое отделение милиции в лице дежурного старшего лейтенанта, старшины и старшего сержанта почему-то покатилось от хохота, когда в дверях появилась тощая фигура с растерянной черной физиономией, с изящными женскими трусиками в вытянутой руке (таких трусиков обычно в магазинах не бывает).
      Хохот еще больше обескуражил студента. Он растерял и до этого скудный запас русских слов. Он хотел объяснить милиционерам, что следует дать собаке понюхать трусики и пустить ее по следу подлой девицы. Но в голове мельтешили совершенно не подходящие к случаю фразы: "Братский привет народам Африки, борющимся против колониализма! Да здравствует пролетарский интернационализм! Свободу Анжеле Дэвис!" и прочее, чему его учили в университете. Хуже того, даже английский начал куда-то испаряться.
      Впрочем, это не имело значения, так как штат, дежуривший в седьмом отделении милиции города Киева, понимал только русский и украинский, а разговаривал исключительно на суржике -- смеси первого со вторым с добавлением по случаю языка матерного. Сейчас был именно такой случай.