Уже потом я попытался понять, почему он решил, что я горжусь своим еврейством. Может быть, незначительная сценка перед началом заседания ортопедического общества?
      Заседания эти проводились раз в две недели. Заблаговременно прибывала почтовая открытка с наклеенной на неё папиросной бумагой, на которой была отпечатана повестка заседания – названия докладов и сообщений. На сей раз открытка изумила меня. «Уважаемый Иван Лазерович» – было напечатано вместо «Ион Лазаревич». За пять минут до начала заседания, когда зал уже был заполнен до основания, я подошёл к столу на возвышении и обратился к сидевшему за столом учёному секретарю общества, профессору, – которому на заре моей врачебной деятельности соорудил кандидатскую диссертацию. Тогда я честно предупредил его, что на таком скудном и неоднородном материале нельзя сделать даже порядочную статью, не то что диссертацию. О защите такой диссертации нельзя и мечтать. С непонятной мне уверенностью будущий профессор ответил, что защита – не моя забота, что моё дело – написать. За дальнейшее мне не следует беспокоиться. Действительно, в скорости он стал кандидатом медицинских наук, а ещё через непродолжительное время – старшим научным сотрудником. Для меня, молодого врача, это было неразрешимой загадкой. Дело в том, что не без оснований считая себя неучем, мои знания медицины, в частности, ортопедии и травматологии, превосходили знания этого так называемого учёного в несколько раз. Кто написал ему докторскую диссертацию? Каким образом он стал профессором? Не имею представления. Но человеком он был добрым и, как мне кажется, порядочным. Во всяком случае, ко мне он относился даже больше чем с уважением. Так вот этому профессору я показал открытку и, стараясь быть услышанным аудиторией, сказал:
      – Посмотри, что здесь написано. Обрати внимание – Лазеровичу. Медицина действительно прогрессирует семимильными шагами. Но с помощью лазера пока не зачали ни одного ребёнка. Пользуются ещё старым, очень приятным способом. К тому же, имя Лазарь известно не только медикам. Ведь даже лазарет, заведение сугубо медицинское, происходит от имени Лазарь.
      – Брось, Ион. Ну, опечатка.
      – Вот видишь, ты знаешь, что я – Ион. А тут значится Иван.
      Из второго ряда прозвучал голос старшего научного сотрудника института, вроде бы приличного украинского парня:
      – А чем вам не нравится имя Иван?
      Я повернулся к нему:
      – Что ты, Павлик? Отличное имя. Производное от древне-еврейского имени Иоханан. Но Ты представляешь себе, Павлик, где бы ты был, будь я Иваном? Каково бы тебе пришлось в сравнении с таким Иваном?
      Реакция зала от злобно нахмуренных лиц до одобрительного смеха. А мой добрый приятель младший научный сотрудник Вася Кривенко с улыбкой прокомментировал из пятого ряда:
      – Израильский агрессор.
      Может быть, эту сценку имел в виду патологоанатом, сказав, что я горжусь еврейством? Не знаю.
      Недели две или три спустя он снова заговорил о Теодоре Герцле, о государстве Израиля (именно так он произнёс – "государство Израиля") и причислил меня к сионистам. Я никак не отреагировал на это, возможно, помня о его предполагаемой связи с КГБ. А может быть потому, что о сионизме у меня было весьма смутное представление. Во всяком случае, сионистом я себя не считал. Вот мой друг Борис Коренблюм, математик, профессор Киевского политехнического института, на просьбу подписать коллективное письмо, улыбаясь, ответил: «Простите, я не могу подписать этот протест. Я не диссидент, я сионист». Мне бы и в голову не пришло сказать что-нибудь подобное этому.
      При каждой оказии патологоанатом не упускал возможности заговорить о сионизме и о независимой Украине. Я отмалчивался – вдруг это провокация. Однажды он помянул Богдана Хмельницкого, Гонту, погромы в те недобрые времена. Упомянул как-то размыто вину украинского народа перед евреями. Я молчал. К убитым Богданом Хмельницким и Гонтой я мог бы добавить евреев, уничтоженных украинцами в погромах после Первой мировой войны, о чудовищных преступлениях во время Второй мировой войны, своим садизмом поражавших и зверствовавших немцев. Но я молчал даже о славной украинской семье, которая, рискуя жизнью, спасла меня после первого ранения. Умолчал и о неизвестных мне украинцах, которые, перегружая с подводы на подводу, вывезли меня из окружения и доставили в госпиталь в Полтаве. Умолчал, по-видимому, из подлости, чтобы не угодить патологоанатому во время беседы, не доставившей мне удовольствия. Он уверял меня в том, что настоящие интеллигентные украинцы ощущают унаследованную вину точно так, как он. И когда подобные ему люди придут к власти в независимом самостоятельном украинском государстве, вольная Украина попросит прощение у евреев за всё причинённое зло.
      – И поверьте мне, глубокое уважение к вам, к еврею, питаю не только я, но многие десятки украинцев, о которых, я уверен, у вас нет ни малейшего представления.
      Вскоре мне представилась возможность убедиться в справедливости его слов.
      Вечер тридцать первого декабря. В половине десятого мы закончили сборы перед уходом к друзьям на встречу Нового года. У двери раздался звонок. Жена посмотрела в глазок и явно растерянная указала на него пальцем. Перед дверью на большой площадке тесно столпились ряжённые. Я открыл дверь. В квартиру ввалилось человек сорок-сорок пять. И сразу, предварительно не сказав ни слова, запели колядки. Гуцульские. Подольские. Полтавские. Как они пели! Это был профессиональный четырехголосный хор. С женой мы стояли очарованные, не скрывая восторга. Как мы жалели, что, собираясь к друзьям, не позаботились о выпивке и закуске! Дома хоть шаром покати. Добро, жена принесла из кухни бутылку вина и коробку конфет и положила в торбу хориста, наряженного козой. Я внимательно разглядывал лица, надеясь увидеть хоть одно знакомое. Вероятно, это студенты. Но определёно не медики. Хоть одного я бы узнал. Капельмейстер, судя по возрасту, преподаватель, пожелал нам исполнения желаний в Новом году, сердечно пожал руку, но не расслышал моего вопроса о том, как они на нас вышли. Каждый из хористов, кланяясь, прошёл мимо нас к двери, не произнеся ни слова. С женой после их ухода мы ещё несколько минут безмолвно смотрели друг на друга. Жена даже не спросила меня, имею ли я представление о том, кто пришёл нас поздравить. По моему виду ей был очевиден ответ. Я и сегодня не знаю, каким образом на нас свалилась такая радость. Я и сегодня не знаю, кто были эти замечательные хористы.
      В Киеве даже среди друзей не многие знали, что, кроме историй болезней и научных статей, я иногда ещё кое-что пописывал. Убеждён, что не знал этого и украинский писатель-фантаст, пришедший в то утро ко мне на работу в больницу. Мы не были близко знакомы. Раскланивались только при встречах. Поэтому меня удивил его приход.
      – Глубокоуважаемый доктор, – начал он, естественно, на украинском языке, но как-то слишком официально, я сказал бы, даже торжественно. – Сегодня в восемнадцать часов в кинотеатре «Украина» состоится премьера кинофильма «Тени забытых предков». Вот вам два билета. Ваше с женой присутствие на премьере окажет честь украинской элите Киева. Я уверен в том, что кинофильм режиссера Сергея Параджанова доставит удовольствие вашей жене и вам.
      Я поблагодарил писателя-фантаста и сказал, что, надеюсь, не возникнут препятствий для нашего прихода.
      Нас удивило количество людей на улице перед кинотеатром «Украина», мечтавших попасть на премьеру фильма. Жена, более прочно и устойчиво стоящая на земле, заметила, что это не просто премьера, что назревает какое-то событие, что количество и настроение толпы очень похоже на несанкционированную демонстрацию. Жена не ошиблась. Нас радостно поприветствовали писатель-фантаст, патологоанатом и ещё несколько знакомых украинских националистов.
      Как и обычно, по причине инвалидности, я сел в крайнее правое кресло у прохода. Слева, рядом с женой какой-то генерал-майор, которого ни до этого ни после я никогда не встречал. В зале действительно цвет киевской интеллигенции. Разумеется, речь идёт только о тех, кого я знал. На сцене перед экраном сидели человек десять. Пытаюсь в памяти воссоздать картину и подсчитать точно. Увы, не удаётся. Помню только, что в центре сидел Сергей Параджанов, справа от него – молодые актриса и актёр, главные действующие лица кинофильма, слева – оператор, костюмерша, редактор, художник и ещё несколько человек, которых Параджанов представил публике. Его рассказ об экранизации повести Ивана Франко, о поисках актёров – исполнителей главных ролей, о съёмках в Карпатах был не просто интересным, а захватывающим. Говорил он по-русски. Но тут на авансцене появился невысокого роста мужчина средних лет и очень логично на отменном украинском языке, постепенно отходя от темы фильма, начал рассказ о репрессиях украинских журналистов, об арестах журналистов во Львове. Я и сейчас не знаю фамилии выступавшего. Но, вероятно, он был хорошо известен большинству присутствовавших. Речь его прерывалась то аплодисментами, то гневными выкриками в разных концах зала.
      – Уважаемые добродии, – с экспрессией, со слезами на глазах провозгласил он, – эти аресты – проявление фашизма, который мы, знающие, что такое фашизм, не вправе допустить. Кто против фашизма, встаньте!
      Публика начала подниматься. Встали и мы с женой. Её сосед совершал мелкие колебательные движения, всё ещё не отрываясь от кресла. Не представляю себе, как этот генерал-майор принимал решения в чрезвычайных обстоятельствах. Тут был образец предельной растерянности. Я решил прийти ему на помощь.
      – Вы не против фашизма, товарищ генерал-майор?
      На мгновение маска беспомощности сменилась гримасой ненависти. Генерал что-то пробормотал и поднялся во весь свой рост.
      Обстановка накалялась. По проходу в отчаянии металась директриса кинотеатра, моя бывшая пациентка. Увидев меня, она чуть ли не закричала:
      – Ион Лазаревич, что делать?
      – Спокойно, Лидия Андреевна. Начните демонстрацию фильма.
      Она кивнула и бросилась в конец зала. Начался фильм. Аудитория почти успокоилась. Почти, потому что многие кадры сопровождались аплодисментами и даже выкриками.
      Кончился фильм. На авансцене снова появились молодые актёры и Параджанов. Заслуженная овация была прервана украинской речью того самого человека, который призывал встать всех, кто против фашизма. Никогда раньше и, пожалуй, никогда позже в Советском Союзе мы не были свидетелями подобной демонстрации. Долго ещё я вспоминал её.
      Ни имена, ни судьбы арестованных во Львове украинских журналистов мне не были известны. Конечно, я не мог не сочувствовать им. Но всё это было где-то на периферии моего сознания. Другое дело, когда к судьбе украинского националиста, личности заслуженной и очень известной, мне пришлось прикоснуться лично.
      Ранняя осень 1953 года. Моя будущая жена потащила меня в кампанию своих приятелей на танцевальный вечер. Экипированный более чем скромно, к тому же инвалид, передвигающийся с помощью палочки, я не испытывал восторга от участия в таких вечерах. Но ведь это желание любимой девушки, для которой танцы – часть её существа. Мог ли я отказать ей в этом? Следует заметить, компания была весьма симпатичной. Я втиснулся в угол старого кожаного дивана и смотрел на танцующих. Спустя какое-то время рядом со мной сел парень по виду на несколько лет старше меня. Разговорились. Представились друг другу. Таким образом, я узнал, что мой сосед – известный украинский поэт Мыкола Руденко. Мне нравились его стихи. В этот вечер я узнал, что Мыкола воевал, был тяжело ранен, но инвалидность, которую ему установили при выписке из госпиталя, он не продлевал, не проходил мучительных комиссий, чтобы получать девяносто рублей в месяц старыми деньгами. Знаменитый поэт не нуждался в этой ничтожной подачке.
      Обычно я никому не читал свои фронтовые стихи. Даже стихи, написанные уже после войны. В достаточной мере я был напуган разносом, учинённым мне в Москве летом 1945 года в Доме Литераторов. Там стихи, написанные ортодоксальным коммунистом, почему-то посчитали антисоветскими. А Мыколе стихи понравились. Оба мы были огорчены, что уже полночь, что гости расходятся, что мы не успели вволю поговорить. Мыкола записал мне номер своего телефона и настойчиво приглашал к себе.
      Квартира Руденко, находилась недалеко от института, в котором я работал и жил. К сожалению, времени для визитов у меня не было. В очень редкие свободные минуты мне хотелось побыть со своей будущей женой. И всё же в один из вечеров я заскочил к Руденко. За пять лет до этого я написал повесть о войне. Ни один профессиональный литератор её не видел. А мне всё-таки хотелось услышать мнение профессионала.
      Дня через три Мыкола пришёл ко мне в институт. Принёс рукопись. Кстати, у меня был только один экземпляр, написанный чернилами. Пишущей машинки у меня не было. А дать отпечатать машинистке не позволяли мои финансы. Более чем положительная оценка повести уважаемым мной поэтом обрадовала меня. Не огорчило даже, что, по мнению Мыколы, её нельзя опубликовать. Очень уж в ней война такая, какую мы видели и пережили, а не такая, как она описана в советской литературе. Не огорчило? Ну, как сказать… Просто после московского разноса я понял, что какой-то не такой, какой-то неправильный. И как хорошо, что литература не моя профессия. В тот день Мыкола сказал, что очень хочет познакомить меня с Виктором Некрасовым, что хорошо бы Некрасову прочитать мою повесть.
      Не знаю, как получилось, что Руденко с Некрасовым меня не познакомил. Знакомство состоялось спустя несколько лет при обстоятельствах случайных. В ту пору я ещё не знал, что нет ничего случайного. Знакомство постепенно переросло в дружбу. Но другу Вике я так и не показал повесть. Не знал он даже, что у меня есть стихи и рассказы. На фоне классика, так мы, друзья Некрасова называли его, мои писания казались мне просто убогими, недостойными занять время замечательного писателя.
      То, что я осмелился прочитать свои стихи в первый вечер знакомства с Мыколой Руденко, вероятно было просто порывом, вспышкой, которая объяснялась обстановкой танцевального вечера, когда два инвалида должны были коротать время на диване, не принимая участия в веселье. Через несколько лет Мыкола выбрал из моих стихов не лучшее, но, как он выразился, наименее одиозное, и перевёл его на украинский язык. Я восторгался переводом, считая его лучше оригинала. И только моя жена, мой самый строгий и непримиримый критик, не соглашалась с этим утверждением.
      Шли годы. С Мыколой мы встречались нечасто. Честно говоря, меня это огорчало. Но усилились огорчения, когда из приласканных властями поэтов он превратился в диссидента. Мне не хотелось, чтобы у него создалось впечатление обо мне как о человеке, для которого именно этот остракизм стал причиной наших редких встреч. Хотя он не мог не знать, – и я в этом вскоре убедился, – что именно в это время я стал личностью, весьма почитаемой украинскими националистами. Знал. Именно ко мне он обратился, когда его украинский национализм подвёл его к роковой черте.
      В тот день он пришёл ко мне домой.
      – Ион, мне нужна ваша помощь. Я накануне посадки. Вам известна моя инвалидность, которую я не оформлял официально. Такая справка может пригодиться мне в тюрьме. Возможно, в какой-то степени она облегчит мою участь.
      – О чём речь? Я сейчас же напишу.
      – Нет, ваша подпись не годится. Мало того, что вы еврей, но к тому же ещё не на хорошем счету у них без всякого отношения к еврейству.
      Я не стал выяснять, что именно и каким образом он узнал о том, на каком я счету у власть предержащих. Кое-что мне самому было известно. Я пообещал Мыколе сделать всё возможное, хотя в ту минуту ещё не очень чётко представлял себе, что можно предпринять. Мы посидели, поговорили. Мыкола с улыбкой рассказал мне, что ему известно, как хор студентов, украинских националистов пришёл к нам домой колядовать, продемонстрировав отношение к еврею, мягко говоря, не весьма почитаемому властями.
 

То, что вместилось в кадр во время колядок. Я, ещё не седой, слева.

Синдром противостояния